Глава 11

На следующее утро Артур поднялся до рассвета из-за очередного смутного ночного явления Филиппа, который все время маячил рядом, пока Артур лечил лошадь на пустоши. Мало того, что лошадь застрелили, и она умирала, так еще Филипп крутил на пальце свою шляпу и зевал от скуки, глядя на попытки Артура спасти животное.

— Ты ее не спасешь — она предпочитает смерть такой жизни, — небрежно заметил Филипп, и Артур резко обернулся, намереваясь придушить друга за его равнодушие.

Он проснулся прежде, чем успел до него дотянуться.

И еще он проснулся прежде, чем кто-либо в долине. Артур позавтракал черствым хлебом, уселся на поваленное дерево перед «белым домом» и так долго драил свои сапоги, что дождался удовольствия наблюдать за солнечным восходом. Он обнаружил после недели с лишним пребывания в Гленбейдене, к своему немалому удивлению, что ранние утренние часы — лучшая часть дня. Эту простую истину он осознал только теперь.

Никогда раньше не вставал он с первым светом утра. Но в Гленбейдене он делал это каждый день, умывался, брился, надевал простую одежду, потом спокойно шел через холл, влекомый запахом ветчины, которую Мэй готовила для мужчин, прежде чем они примутся за работу.

Но он всегда останавливался перед дверью в комнату Керри — она оставляла дверь полуоткрытой, так что он мог видеть ее спящую. В эти утренние часы в ней было что-то от ангела. Она спала с распущенными волосами, они окутывали ее милое личико. Артуру страшно хотелось дотронуться до нежных завитков у нее на виске, приложить два пальца к этому местечку, где кожа такая мягкая и нежная…

Но он неизменно шел дальше, стараясь ступать легко, чтобы не разбудить ее.

Сидя за покрытым шрамами кухонным столом, Артур наслаждался овсянкой с ветчиной, которые ставила перед ним Мэй, готовый съесть в два раза больше, чем ел в Лондоне. Это казалось ему особенно интересным, потому что штаны на нем болтались, как никогда не бывало раньше, несмотря на то, что он ел не меньше, чем огромная свиноматка Маккиннонов.

Наевшись за завтраком до отвала, он шел во двор к Томасу и Большому Ангусу, где Томас, оставив, наконец, свои целеустремленные попытки угробить Артура, распределял между ними тремя дела на предстоящий день. После этого он уходил, бодро шагая по свежей утренней прохладе. Ему очень нравилось смотреть, как тает мгла, когда солнце медленно пробирается вверх по утреннему небу. И еще его изумляло, как лучи его начинают играть на покрытой росой траве и как тепло растекается по долине.

Роса.

Господи, да что это с ним?

Он плывет по течению в каких-то странных водах, вот что. Он плывет, весело качаясь, вокруг вопроса, на который у него нет ответа. Забавно, что эта жизнь в шотландской долине ему очень нравится. Он наслаждается тяжелой работой, ощущением полноты… и смысла. Но все же эта жизнь чужда ему и в общем-то совершенно не подходит для человека его положения. Но ведь ему нравится это, очень нравится; его здесь очень многое трогает, думал он, глядя, как солнце прогоняет утреннюю мглу. Глубоко трогает.

Какой-то звук, раздавшийся справа, заставил Артура повернуться, и улыбка медленно раздвинула его губы. Сонная Керри брела по маленькому дворику к насосу, прикрывая рукой зевок. Она была босиком; подол серого платья, волочившийся по росистой траве, намок. У насоса она остановилась, на мгновение высоко подняла руки над головой, а потом наклонилась вперед, чтобы наполнить ведро. Спина у нее была сильная и гибкая.

Именно это, лениво подумал он, и кажется ему таким красивым в ней.

По мере того как проходили дни, Керри стала для него воплощением всех качеств в женщине, которые, как он теперь понял, ему необходимы. Керри Маккиннон была настоящей, без всяких претензий, без всякой фальши. Она не боялась работы, и он быстро понял, что именно она поддерживала жизнь в этой маленькой долине, заставляя всех шевелиться, работать, жить. И он, пресыщенный, циничный аристократ, поверил в ее искренность, когда она здоровалась с соседями и говорила о хорошей погоде — даже если погода была холодной и сырой. Но именно это и было в Керри необыкновенным; он искренне уважал ее непоколебимую способность переносить трудности без всяких жалоб, и больше того — он искренне восхищался ее твердым намерением выжить, хотя его мучило сознание того, что денег у нее нет.

Она была душой этой долины, единственным светом, что сиял среди этой скудной жизни, и стимулом, заставлявшим, как полагал Артур, многих из этих бедных душ бороться с невзгодами, вдохновлявшим и объединявшим людей благодаря ее энергии и заботе. Артур не сомневался, что это именно ее заслуга в том, что Томас Маккиннон так и не уехал из долины, а ведь он грозился по меньшей мере дважды в день сделать это.

И он мог только благодарить Господа, что Реджис пренебрег его указанием и уехал в Форт-Уильям, вместо того чтобы прямиком отправиться в Гленбейден, как ему было приказано. Для Артура так же нелепо было согнать с земли Керри Маккиннон, как отрезать себе правую руку. О, он уже не сомневался, что собирался отобрать землю именно у Керри. Он видел и слышал достаточно, чтобы это понять.

Забавно, а скорее до странности смешно, что он оказался на земле Филиппа при таких причудливых обстоятельствах. Это было до того невероятно, что нельзя было не заподозрить во всем этом Божественного вмешательства. Если бы Керри не выстрелила в него в тот вечер на дороге, он никогда не узнал бы, кого он сгоняет с земли, и тем более не смог бы воспрепятствовать этому. Он никогда не узнал бы простых удовольствий, не узнал бы красоты этой долины.

Он никогда не узнал бы Керри.

Ах, Керри.

И когда он смотрел, как она повернула к дому — и улыбнулась сверкающей улыбкой, увидев, что он сидит на поваленном дереве, — он задался вопросом, что ему делать, как жить дальше, поскольку, хотя он и постарается, чтобы Керри осталась в Гленбейдене, где ей и место, сам он этого сделать не может. Его происхождение, долг и обстоятельства вынуждают его покинуть эти места и эту жизнь, которая так ему полюбилась.

Равно как и красивая женщина, которая сейчас идет к нему.

— Вы, наверное, решили напугать Томаса до безумия, встав еще до рассвета, — засмеялась она, войдя во двор.

— Скорее я сказал бы, что он может сыграть в ящик, увидев, что вы поднялись до рассвета.

— Здесь нужно вставать рано, иначе умрешь с голоду — ведь утром вы не оставляете для нас ни кусочка хлеба, — лукаво проговорила она, проходя в ворота.

— Прошу прощения, но я всего лишь следовал законам природы. Человек должен съесть то, что стоит перед ним, иначе его самого сожрет Томас, послав выполнять какое-нибудь смертельно опасное поручение.

Смех Керри раздался в утренней мгле; она подобрала юбки и пошла прочь, но запуталась в обвисшем подоле и споткнулась. Артур, привстав, схватил ее за локоть. Она выпрямилась, но он быстро притянул ее к себе. Блеск ее голубых глаз погас; она вспыхнула так жарко, что Артур ощутил сквозь грубую полотняную рубашку, как между ними заструился поток желания.

Взгляды их скрестились; он медленно встал во весь рост, не заметив, что с колен его скатился сапог и упал в траву. Некая мысль терзала его вот уже несколько дней, дразня дальние уголки сознания, сражаясь с чувством долга, воспитанным в нем с колыбели. Он не может оставить ее, не вкусив ее ласк, не поцеловав ее грудь.

— Я очень старался, но ничего не смог поделать со своим желанием, — тихо признался он.

Ресницы ее дрогнули; она опустила взгляд на его плечо.

— Я ничего не могу поделать — я хочу ощутить вашу кожу, — прошептал он и отвел завиток волос с ее виска, чтобы поцеловать тонкую кожу. — Последняя моя мысль перед сном — о вас, и о вас моя первая мысль, когда встает солнце.

Она глубоко вздохнула и произнесла его имя так тихо, что он едва расслышал. Он провел губами по ее лбу.

— Вы красивы, — шептал он, не отрывая губ от ее кожи, — очень красивы. Я хочу обладать вами, обладать вашим телом, обладать целиком.

Она подняла руки, схватилась за отворот его рубашки и закрыла глаза.

— Ваши слова трепещут во мне точно птица, — прошептала она в ответ. — Но… это очень неразумно. Артур вдохнул запах ее волос.

— Да, — ответил он честно и неохотно. — Неразумно. — И он взял ее руки, лежавшие на отвороте его рубашки, крепко сжал их на мгновение, перед тем как она уйдет.

— Н-но мне тоже хочется обладать вами, — проговорила она, опустив ресницы. — Целиком.

Эти слова проникли ему в самое сердце. Он крепко стиснул ее руки.

— Вы не понимаете, о чем говорите. Губы ее растянулись в робкой улыбке.

— Ой, неужели ты забыл, милый, что я была замужем?

Артуру показалось, что земля уходит у него из-под ног. Она точно знала, чего хочет, и он хотел, чтобы она им обладала, очень хотел. И еще он понял в это необычное мгновение, что до этого хотения довел ее он, что за то время, что он провел в Гленбейдене, он соблазном, лестью и обольщением добился ее милостей. Керри подтвердила очевидное — это было не только неразумно, это было безумно. Да, безумно, и у него есть моральные обязательства — хотя и крайне ослабленные в данный момент — остановить это прежде, чем все зайдет слишком далеко и погубит их обоих.

Он поднес ее руки к губам и поцеловал, а потом одарил Керри лукавой улыбкой, доведенной до совершенства на многочисленных балах, раутах и ассамблеях.

— Мадам, вы можете довести мужчину до того, что он будет с обожанием стоять перед вами на коленях. Неудивительно, что ваш родственник так усердно вас охраняет. — Он отпустил ее руки. — Кстати, об этом воплощении дьявола — мне пора заняться данными мне на сегодня противными поручениями, ибо бог весть, что он сделает, если увидит, что я бездельничаю.

И он сунул руки — руки, которым так хотелось прикоснуться к ней, — глубоко в карманы и отступил, все еще улыбаясь, хотя сердце у него билось где-то в горле.

Керри смутилась, опустила глаза и машинально пригладила волосы на виске.

— Да уж. Отдыхать он вам не позволит. — И она неловко повернула к дому.

Шаги ее были торопливы, но неровны, и она ушла от него, подолом собирая по дороге всю росу с травы.

Артур закусил губу, стараясь подавить желание вернуть ее… и свои глубокие сожаления.

На следующий день началась уборка ячменя. Обитатели Гленбейдена, на взгляд Артура, слишком обрадовались столь маленькому урожаю, и он сказал об этом Томасу. Это потому, хмуро ответил ему Томас, что в нынешнем году есть что убирать, а вот в два предыдущих года ячмень вообще не уродился.

Он показал Артуру этот злак, объяснил, как из него делают хлеб и ячменное «бри» — Артур решил, что это шотландское виски, — и что солома пойдет зимой на корм скоту. Томас показал ему, как держать и поворачивать длинную кривую косу, которой косят ячмень, и они пошли косить бок о бок, в одном ритме. За ними шли еще двое косцов, а дальше Мэй и Керри обдирали зерно со стеблей, а Большой Ангус и двое пожилых мужчин связывали их в большие снопы.

Косьба приносила облегчение: это была физическая работа того сорта, ценить которую Артур научился, живя в долине. Но пока его ум наслаждался, освободившись от тяжелых мыслей, тело его мучительно ныло. Мышцы спины, казалось, горели, угрожая прожечь грудную клетку; правая рука покрылась кровавыми волдырями, натертыми косовищем — он косил целый день.

Когда начало смеркаться, Томас прекратил работу до следующего дня. Выпрямив спину, Артур оглянулся на скошенную часть поля, уверенный, что уборка урожая почти закончена. К его великому удивлению, оказалось, что скошено меньше четверти ячменя. Он стоял, изумленно созерцая, сей феномен, а Томас крепко хлопнул его по спине и рассмеялся:

— Не бойся, малый! На завтра еще осталось!

Артур ухмыльнулся; некоторое удовлетворение ему принесла мысль о том, что, когда через два дня он отправится в Данди к мистеру Реджису, Томас Маккиннон будет скучать по нему. Да, очень будет скучать.

Он пошел следом за Томасом и остальными, которые — с раздражением отметил он — оставались удивительно бодрыми после целого дня очень тяжелой работы. Они направились не к «белому дому», а туда, где стояла старая заброшенная постройка, похожая на сарай. Артур слегка удивился, когда Томас свернул налево вместе со всеми, вместо того чтобы пойти к дому, где Артур намеревался насладиться замечательным ужином, приготовленным Мэй. Но, к его великому сожалению, Большой Ангус и Мэй тоже пошли за Томасом. Артур остановился подбоченясь в ожидании разумного объяснения, почему это ужин не будет готов в обычное время.

— У нас такой обычай — праздновать начало уборки урожая общей трапезой.

Артур обернулся на звук голоса Керри, раздавшийся у него за спиной, и поморщился — такой болью отозвались натруженные мышцы шеи.

— Вот как?

Керри кивнула и легкой походкой подошла к нему. Тяжелая работа — молотить ячмень — явно не сказалась на ней.

— У нас есть шотландское пиво, только вот нет баранины. Он не знал, что это означает, но весело проговорил:

— Звучит восхитительно, — и положил руку на поясницу. — А когда же начнется этот самый праздник? — спросил он, с интересом разглядывая свою руку, покрытую волдырями.

Керри вдруг остановилась и схватила его за руку.

— Боже мой! — вскричала она, и Артур задрожал от запаха лаванды, когда она наклонилась к его руке, чтобы рассмотреть ее получше. Она смотрела на нее некоторое время, потом подняла глаза, полные сочувствия. — Артур… ваша рука…

Он пожал плечами:

— Немного волдырей, только и всего.

— Немного?! — изумленно повторила она и осторожно прикоснулась к ладони — и снова взглянула на него, потому что от боли он поморщился. — Пошли. — Она выпустила его руку и решительным шагом направилась к дому.

Ему и в голову не пришло ослушаться. Он вошел следом за ней в кухню «белого дома», и там Керри поставила маленькую деревянную табуретку перед полкой, висевшей над окном. Встав на табурет, она приподнялась на цыпочки, достала банку, наполненную каким-то странным зеленоватым веществом. Он видел, что этим же веществом она врачевала Рыжего Доннера.

А потом Керри спрыгнула с табуретки, нетерпеливым жестом велела Артуру сесть на скамейку у стола и открыла банку.

— Запах вам не понравится, но это вытянет кровь и воду из-под кожи.

Он инстинктивно отпрянул, почуяв отвратительный запах, заполнивший кухню.

— Запах скоро улетучится, — успокоила она его и, со смаком погрузив в банку два пальца, что не очень-то пришлось по душе Артуру, извлекла оттуда довольно большую порцию мази.

— Я не боюсь, но предпочел бы дозу поменьше. Вы уверены, что нужно так много?

Керри не обратила внимания на его слова.

— Давайте-ка сюда руку. Немного пощиплет, но вы будете танцевать с Мэй, когда я закончу, помяните мое слово. — И поскольку он медлил, она схватила его руку и дернула на себя. Он и рта не успел раскрыть, как она шлепнула противную мазь ему на ладонь, и тут же огонь побежал по всей его руке и торсу, и он удивленно вскрикнул. Но Керри была сильной и крепко держала его за запястье, втирая зернистую мазь в волдыри. Вслед за огнем почти сразу же последовал холод; Артур увидел, что волдыри постепенно исчезают и жидкость вытягивается из них. Наконец Керри перестала втирать мазь и вынула полоску ткани из корзинки, стоявшей рядом с очагом. Сев рядом с Артуром, она положила его руку себе на колени и туго перевязала.

— Не снимайте повязку два дня, иначе не заживет как надо.

Артур посмотрел на свою руку, потом на Керри. Она нежно улыбнулась, смешно сморщив носик.

— Вам ведь не очень больно, да?

Откуда ему знать? Он слишком засмотрелся на резкую морщинку у нее на переносице. Потом потянулся к ней, намереваясь поцеловать эту морщинку, но Керри резко отпрянула, и его губы уткнулись ей в плечо. Так они и просидели, казалось, целую вечность — его губы прижимались к серому платью, скрывавшему ее плечо, ее голова слегка наклонена, — пока Керри не повернулась к нему. Тогда Артур поймал уголок ее губ, намереваясь захватить их целиком.

Гибкая рука легла на его подбородок, и ее губы раскрылись ему навстречу.

Не раздумывая, он прижал ее к себе яростным объятием и поцеловал по-настоящему, чувствуя каждое место, которым они соприкасались, запах лаванды, толстую косу, попавшую между ними, ее шелковистую, нежную кожу. И он целовал все это, не отрываясь от нежных впадинок ее рта, от ее языка и спелых губ. Он целовал все это, все трогал, пока мысль о неизбежном отъезде не загромыхала в его сознании.

Он поднял голову, перевязанной рукой прижал голову Керри к своей груди и попробовал перевести дух. Рука ее вяло упала с его лица ему на плечо; он ощутил ее разочарование и нежелание уходить и крепко прижал к себе эту руку. Сердце у него билось с перебоями — он разрывался между сильнейшим желанием и чувством приличия, как бы ни было оно слабо. Но все же приличие одержало верх, и, не успев подумать, он услышал свои слова:

— Вы знаете, что я скоро уеду.

Она не пошевелилась, не заговорила.

— Я должен ехать в Данди. Я должен прекратить ваше выселение! Вы ведь это знаете, верно?

Он ощутил, что она задрожала всем телом, а потом резко вырвалась из его объятий. Взгляд ее был устремлен куда-то через кухню, но не на него.

— Да, конечно, я знаю, — проговорила она безжизненно и отошла, прихватив с собой банку с мазью. — Вы будете скучать по мне, когда уедете, вот увидите, — хрипло произнесла она, подойдя к полке, и попыталась засмеяться.