Во второй половине того дня я застал в полицейском участке отца. Он сидел на стуле у стены, массировал затылок, водя головой из стороны в сторону, и, не поздоровавшись со мной, спросил:
      – Ты куда мое кресло дел?
      Он имел в виду впечатляющих размеров вращающееся кресло из искусственной кожи. В свое время отец заказал его аж в Нью-Йорке, и двадцать лет службы оставили на кресле глубокий отпечаток – в буквальном смысле.
      – Отослал каменному Линкольну в Долину Монументов. Старина приустал стоять.
      – Нет, я серьезно, – грозным тоном сказал отец. – Ты куда дел мое любимое кресло?
      – Отдал Бобби Берку. Он найдет на него желающего.
      – Это было мое кресло!
      – Нет, собственность департамента полиции.
      Отец осуждающе покачал головой. Бестолковый у него сын, ни черта в жизни не понимает!
      С тех пор как я наткнулся на труп и все завертелось-закружилось, я почти не виделся с отцом. Он все время проводил дома, а я дома только ночевал, да и то не каждый день.
      Отец днем рубил дрова – запас уже столько, что пол-Версаля можно отапливать добрый месяц. Вечера он коротал перед телевизором.
      Бутылок я больше не находил, да и пьяным его вроде бы никогда не видел. Хотя выглядел он слегка не от мира сего – посторонний мог бы даже решить, что он регулярно понемногу закладывает за воротник. Я же понимал, что это не алкоголь, а просто тоска после смерти матери.
      Он был потрясен – не столько самой смертью, к ней мы были подготовлены, он был потрясен противоестественным отсутствием матери. Те, кто понес невосполнимую утрату, рано или поздно совершают страшное открытие: мертвые исчезают навсегда.
      Поначалу это понимание существует только в сознании – как абстракция, как теоретическое знание. И только позже до человека доходит. Я понимаю отца, потому что и мое ощущение утраты сродни легкому пьяному туману.
      Я сел за шерифский стол. Годами это был стол моего отца. Я почти ничего не менял. Убрал только ящик для жалоб и пожеланий и табличку «Жалобы и пожелания суйте, пожалуйста, в дырку сзади!» – у нас с отцом немного разное понимание юмора.
      – Ты что – пришел навестить свое кресло? – спросил я. – Или хотел о чем-то поговорить?
      – Ты знаешь, о чем я пришел поговорить.
      Поскольку я молчал, он встал и прошелся по комнате. Казалось, он уже забыл о причине своего визита.
      – М-да, немало, немало лет протирал я задницу в этом участке! – произнес он задумчиво.
      Я возвел глаза к небу. Жалость по отношению к самому себе ему никак не идет. Да и насчет протирания штанов он перегибает.
      Подчиненных гонять – гонял, а чтобы самому перетрудиться – такое случалось редко.
      Отец еще посопел-покряхтел, словно не в силах перейти к тому разговору, ради которого пришел.
      – Как продвигается расследование убийства? – спросил он.
      – По мнению прокуратуры, тут замешан главарь одной бостонской банды.
      Отец только хмыкнул.
      – Говорят, Данцигер крепко сел ему на хвост.
      – А ты-то что? Они тебя как-то задействовали?
      – Нет. Не моя юрисдикция.
      – Э-э, нет! Тебе, Бен, никак нельзя в стороне оставаться. Тут у тебя выбора нет! Моя хата с краю – это хреновая позиция.
      – Сам знаю.
      – Ты не кто-нибудь, а шериф! Когда на твоей территории приезжему отстрелили башку...
      – Да все я понимаю, не надо меня поучать.
      – А что еще им известно?
      – Отец, твое дело сторона. Не суйся куда не надо.
      – Уж и спросить нельзя! Могу я интересоваться работой собственного сына или нет?
      – Я не в курсе, что им известно. Мне никто не докладывает. Чего приказывают делать – делаю.
      Отец презрительно ухмыльнулся.
      – Не надо, отец, не начинай!
      – Кого они подозревают?
      – Типа по имени Харолд Брекстон. Вот, можешь на фотографию взглянуть.
      Отец посмотрел на лицо на снимке и спросил:
      – Кто такой?
      – Бостонский гангстер. Больше ничего про него не знаю. Похоже, наркоделец. Глава расследования видит в этом убийстве его почерк. Выстрел в глаз.
      – Любопытно. А еще что?
      – Да что ты привязался?
      – Мне интересно, черт возьми!
      – Отец, у меня дел полон рот, не отвлекай меня!
      – Что за козлиное упрямство! Ни хрена учиться не хочешь, только пыжишься!
      Машинально его руки сжались в кулачищи. Я чувствовал, как адреналин в нем играет. И не было поблизости Энни Трумэн, чтобы ласково одернуть его «Клод!».
      Я решил не перегибать палку.
      – Ладно, дело обстоит так. Я случайно познакомился с одним копом. У него своя теория убийства. Он полагает, что не все так просто, как кажется боссам из прокуратуры. Тело сразу после убийства кто-то ворочал. Очевидно, убийца что-то искал в домике. Ну, теперь все – больше я ни шиша не знаю.
      – Не сдавайся. Ты обязан быть в курсе.
      Я взял под козырек.
      – Ты с этим не шути. Не давай о себя ноги вытирать!
      – Знаю, знаю. «А мимо меня еще никто не прошел!»
      – Вот именно. «А мимо меня еще никто не прошел!»
      – Успокойся. Я начеку.
      Отец встал и медленно пошел к двери. Я заметил, как аи похудел – одежда висит мешком. Всегда такой огромный, он словно стал на пару размеров меньше после смерти жены.
      – Послушай, Клод, ты как? – спросил я.
      Впервые в своей жизни я обратился к нему по имени. Не знаю, с чего вдруг. Возможно, мне показалось, что в этот момент я могу пробиться к нему сквозь каменную стену, которой обнесена душа этого истинного янки.
      – Не волнуйся за меня, Бен. Делай свою работу – и не волнуйся, – не оборачиваясь сказал отец.
      Нет, все тот же Клод Трумэн. Не достучаться.
      «Чтобы тебя достать, надо мимо меня пройти – а мимо меня еще никто не прошел!» – это было любимое выражение моего отца, когда я был маленький. И мое тоже – потому что я понимал кодекс поведения истинных янки, которые свои эмоции никогда не показывают. Я знал, что эта фраза – способ сказать «я тебя люблю!», когда сказать «я тебя люблю!» язык не поворачивается.
      После того как я вернулся в Версаль из-за болезни матери, молчаливое единство янки стало особенно актуально. Мы с отцом, так сказать, сдвинули наши фургоны и заняли круговую оборону. Нам надо было защищать Энни Трумэн. «Чтобы ее достать, надо мимо нас пройти – а мимо нас еще никто не прошел!»
      Отчего у нас это чувство – будто мы в осажденном городе, будто мы втроем – против всего мира?
      Многие версальцы искренне хотели помочь в нашей беде.
      Многие приходили в участок, справлялись о здоровье Энни Трумэн, спрашивали, нельзя ли чем нам пособить.
      А самое главное: они заглядывали, чтобы как бы между прочим доложить, где Энни в данный момент.
      – Энни сидит на бельведере.
      – Я видела, как твоя мать направилась к озеру.
      Мы с отцом, не выходя из участка, могли постоянно быть в курсе местонахождения матери.
      Говоря честно, до того как она заболела, версальцы не слишком-то любили мою мать. Она прожила в нашем городке добрых двадцать лет, но по-настоящему своей так и не стала.
      Для версальцев она всегда оставалась «городской штучкой» – ей не могли простить ее массачусетские корни, ее акцент, ее «ненашенские» манеры, ее надменность.
      Но стоило ей заболеть, как сердца версальцев разом смягчились. Мы видели искреннюю доброту со всех сторон. И если на нашем крыльце оказывался завернутый в фольгу ужин, мы никогда не знали, кто так трогательно заботится о нас – никто не трезвонил о своем добросердечии.
      Разумеется, люди со стороны могут помочь – до определенного предела.
      Болезнь одного из членов семьи налагает на остальных такие тяготы, которые самый искренний сторонний доброжелатель не в силах понять и прочувствовать до конца.
      Покуда болезнь не закончится, семья поневоле изолирована от мира. А до какой степени изолирована – зависит от множества причин, в том числе и от характера действующих лиц.
      Впервые в жизни нам с отцом довелось работать вместе – нести все тяготы одинокого бытия в нашем доме.
      Как можно было догадаться, Чиф скинул на меня девяносто процентов домашних хлопот.
      Вместе с матерью я стирал, кухарничал, закупал продукты – ей это доставляло большое удовольствие, потому что создавало иллюзию прежней нормальной жизни.
      Но по мере того как состояние матери ухудшалось – а происходило это неожиданно быстро – и ее мысли путались все больше и больше, отец стал проявлять себя с новой, мне неведомой стороны. Я не хочу развивать эту тему; какие мы есть, такие мы и есть и другими не будем. Но все-таки кое-что скажу. Я увидел, как отец при людях берет мать за руку. Или несет ее на руках наверх в спальню после того, как она уснула на диване перед телевизором. Или самолично везет ее в Портленд, чтобы купить ей новую модную оправу для очков. Невиданные картинки!
      Однажды днем, года через два после моего возвращения в Версаль, я застал мать перед телевизором.
      – Что новенького? – спросил я.
      – Он только что был тут.
      – Кто?
      – Кеннеди.
      – Кеннеди был – здесь?
      Она слегка покачала головой вверх-вниз. Вроде бы как «да».
      – И который Кеннеди?
      – Бобби. (Роберт был ее любимцем в клане Кеннеди.)
      – Бобби Кеннеди был здесь?
      Снова невнятное кивание.
      – То есть его показывали по телевизору?
      – Нет. Здесь.
      – Мама, ты хочешь сказать – по телевизору?
      – Здесь!!!
      И надо было мне привязываться к ней! Мало ли что происходило в ее голове. Возможно, она хотела сказать что-то совсем другое, а вышло – про Кеннеди.
      Но в меня словно черт вселился. Я начал смеяться над ней, стал спрашивать, а не была ли тут с ним в обнимку Мэрилин Монро.
      Лицо матери перекосилось. Она шарахнулась от меня, словно я хотел ее ударить.
      – Ах, мама, не сердись. Я просто шутил.
      – Шшш! Шшш!
      – Да брось ты, я просто шутил.
      – Шшш! Шшш!
      Она уже забыла о споре со мной. Она была полностью поглощена программой новостей. Что она видела на экране? Что понимала? Об этом оставалось только гадать.
      Но отец краем уха услышал первое громкое «шшш!» и уловил обиженную интонацию в голосе матери. Он влетел в комнату.
      – Что случилось?
      Я стал беспомощно оправдываться. Отец сел рядом с матерью и начал ласково нашептывать ей на ухо. Мать блаженно улыбалась. Не знаю, понимала ли она его слова или просто реагировала на ласковую интонацию. Со стороны мать и отец казались влюбленными подростками.
      То, что он, такой закрытый человек, способен на телячьи нежности, для меня было откровением. Но мать, думаю, знала его в тысячу раз лучше меня. Однажды во время нашей прогулки вокруг озера, в один из ее ясных моментов, я спросил мать, что ей так понравилось в Клоде Трумэне, когда они только познакомились. Его сила? Его внешность? Его напористость?
      – Нет, Бен, – ответила мать. – Я полюбила его за золотое сердце. Я сразу увидела, что он за человек. Он был как открытая книга.
      Я насмешливо хмыкнул. Золотое сердце! Не смешите!
      – Не смей, Бен! – осадила она меня. – Ради тебя он на что угодно способен. Ради тебя он под поезд ляжет!

      Через сутки после беседы с Джоном Келли я сидел на берегу озера в своей машине и пытался поймать любимую портлендскую радиостанцию. Сигнал был неустойчивый – мешали окрестные холмы.
      Пока моя рука возилась с радиоприемником, глаза рассеянно гуляли по прибрежным рощам. Потом мое внимание переключилось на воду. Поверхность озера была совершенно гладкой, но время от времени налетал ветер и начиналась рябь. В динамиках Мик Джаггер наяривал «белый рэп». В этот момент мои глаза вдруг споткнулись о что-то желтое в воде неподалеку от берега.
      Озеро снова подернулось рябью, и желтый предмет исчез. Как я ни напрягал глаза, ничего различить больше не мог. Однако я был уверен, что мне не привиделось. Я выключил радио и, положив руки на руль, стал напряженно ждать, когда ветер стихнет. Как назло, волны не спешили улечься.
      Я вышел из машины и решительно зашагал к воде. У самого берега нежилась в лучах солнца преогромная рыбина – дюймов восемнадцать в длину. Длинная, темная, по спине черные пятна. Я мог бы нагнуться и схватить ее. Но рыба меня не интересовала.
      Я взобрался на большой валун и пристально вглядывался туда, где я заметил желтое пятно. Возможно, это подводный камень. Отчего же я его никогда не видел его прежде? И может ли быть камень такого ярко-желтого цвета?
      Я собирался пройти дальше вдоль берега и найти лучшую обзорную площадку, но тут ветер смилостивился, рябь улеглась – и в десяти – пятнадцати футах от берега я различил багажник желтой «хонды». Даже номер прочитывался – массачусетский номер.
      Дик Жину сумел подплыть в плоскодонке к затопленной машине и зацепить ее тросом. Другой конец троса я закрепил на буксирный крюк моей полицейской машины.
      «Хонда», полная воды, была словно бетоном налита. Мотор «бронко» неистово ревел, из-под колес летел песок, однако машина не продвигалась ни на дюйм. Получилось лишь с пятой попытки – «хонда» всплыла дюймах в восьми – десяти от берега, и я потихоньку вытащил ее на сушу.
      Я отбуксировал «хонду», из открытых окон которой лилась потоками вода, на крутую подъездную дорогу и зафиксировал ее колеса камнями, чтобы машина не скатилась обратно в озеро.
      Тем временем вода прекратила выливаться: внутри «хонды» осталось озерцо – до уровня окон. Зрелище было неаппетитное: грязь, ил и водоросли.
      «Хонда» держала воду классно – ни из одной щели не лило.
      – Ты только погляди, какая герметика! – восхищенно воскликнул Дик. – Умеют же япошки!
      – Дик, эти машины клепают у нас в Огайо, – проинформировал я.
      – Все равно – японское качество!
      Дик открыл дверь на стороне водителя и проворно отскочил. Но водопад все равно замочил его ботинки и штаны. Дик зачертыхался и затопал ногами.
      За водительским сиденьем на полу я увидел знакомый чемоданчик – прокурорский кейс. Такие я часто видел у судейских.
      Я заглянул внутрь – куча разноцветных папок с документами.
      Сильно подпорчены водой.
      Дик из-за моего плеча сказал:
      – Чиф, ты лучше сразу погляди, что это за папки.
      Я Дика знаю. Когда он обращается ко мне «Бен» – это значит «будь спок, я сам сделаю». Когда он величает меня «Чифом» – значит, «уж ты сам это сделай, мое дело подчиненное».
      Я раскрыл самую толстую папку. На обложке стоял гриф «Отдел спецрасследований». Заголовок: «Обвиняемый Джеральд Макниз». Внутри алфавитный указатель – множество имен. Мне бросилось в глаза: «Харолд Брекстон. Джун Верис» Рядом пометка: «Дата процесса: 6.10».
      Я открыл соответствующий файл. К моему огорчению, почти все было нечитабельно. Чернила расплылись, слова превратились в синие или черные пятна. Документы, записки – словом, весь ворох бумаг, связанный с предварительным производством по делу. Там и сям прочитывались несколько слов, шапка адреса, подпись – Данцигер. В одном месте я увидел слова «Эхо-парк, героин». В другом, на записке-памятке, стояло «Позвонить Гиттенсу касательно: где Рей Ратлефф?». На внутренней стороне обложки хорошо различимая схемка строения преступной организации:
 
 
      Несколько стрелок указывали от Макниз на Вериса и Брекстона. Данцигер, видимо, именно этим путем хотел идти – добраться до вожаков.
      Ключ торчал в замке зажигания; на кольце рядом с ним был еще по меньшей мере десяток разных ключей. Сиденье водителя было отодвинуто далеко назад, до максимума. Это показалось мне странным: хоть Данцигер и был рослый мужчина, но столько места ему явно ни к чему. В луже на полу плавали кроссовки, размокший дорожный атлас и небольшой чемоданчик.
      Дик проверил номер машины по компьютеру. Она была зарегистрирована на имя Роберта М. Данцигера из Уэст-Роксбери, штат Массачусетс. Заодно Дик просмотрел и данные на Хародда Брекстона: под следствием по обвинению в нападении с целью убийства (от пяти до семи лет по законам штата); в прошлом – снятое обвинение в преднамеренном убийстве. По другим именам членов шайки никакой информации. Разумеется, банк данных, доступный дорожным полицейским, не отличается ни полнотой, ни достоверностью. Придется мне лично съездить в Бостон, чтобы собрать необходимую информацию про этих типов.
      На бампере «хонды» было два стикера. Один – предвыборный: «Голосуйте за окружного прокурора Эндрю Лауэри!»
      Другой – с символом бостонской ассоциации патрульных полицейских: «Я поддерживаю бостонскую полицию».
      Конечно же, мне следовало немедленно доложить о находке руководителям следствия. Передать им и машину, и документы. Передать тем, кто официально ведет следствие. Но я решил не торопиться. В последние двадцать четыре часа я много думал о словах отца. Я успел проникнуться его приказом не сдаваться. Хрен они мимо меня пройдут! Я был убежден в своей правоте. Мой долг – разобраться в этом деле. Мой долг – идти до конца.

      Домик Джона Келл и прятался за деревьями в леске на берегу озерца Себаго.
      Строение из некрашеных кедровых досок было так хорошо закамуфлировано в чаще, что только белая «тойота» во дворе да белая спутниковая тарелка выдавали его местоположение.
      Жилище Джона Келли меня несколько разочаровало. Настоящая отшельническая нора. Это не соответствовало героическому образу, который уже сложился в моей голове. Я ожидал домища со всеми прибамбасами. А тут – такая скромность, желание спрятаться, удалиться от мира.
      С кейсом Данцигера в руке я направился к домику. Сперва я попытался заглянуть в дом через торцовое окно. Но сквозь пыль и цветень ничего не просматривалось. Я направился к двери. Тут сам Келли с газетой, свернутой в трубку, вышел мне навстречу.
      – А, шериф Трумэн, – сказал он.
      – Разрешите вам кое-что показать, мистер Келли.
      – Валяй, если что-то интересное.
      Я протянул ему мокрый кейс:
      – Бумаги Данцигера.
      – О-о!
      – Хотите взглянуть?
      – Нет.
      – Вы серьезно?
      – У меня подозрение, Бен Трумэн, что ты намерен втянуть меня в это дело. А я в него втягиваться не хочу.
      – Нет, я просто...
      – Кстати, откуда у тебя этот кейс?
      – Мы нашли машину Данцигера. Ее затопили в озере. Там и были его документы.
      – И ты теперь таскаешь их с собой и показываешь всем встречным-поперечным? Ну ты даешь! Надеюсь, ты не копался в бумагах?
      Я хмыкнул.
      Келли с расстроенным видом почесал нижнюю челюсть. Словно отец, чей сын только что попался на том, что без спроса взял ключи от машины.
      – Я знаю, в каком направлении вести расследование. У меня есть зацепка.
      – У него есть зацепка!.. Позволь мне дать тебе совет, Бен Трумэн. Возвращайся быстренько в свой Версай...
      – Версаль, – поправил я его.
      – Ну да, вали прямо в свой Версаль, позвони в прокуратуру и доложи по всей форме, что ты обнаружил машину Данцигера и его кейс. Пусть пришлют ребят все это забрать.
      – И вам не любопытно, что именно мы нашли?
      – Спасибо, я могу потерпеть. Прочитаю о результатах в газете.
      – Я уже копался в бумагах. Если я и мог причинить какой-нибудь вред, то дело уже сделано.
      Келли с упреком покачал головой:
      – Я думал, это не твое расследование.
      – Не мое. Но дело мое!
      – Хочешь в детектива поиграть?
      – Нет, я просто заинтересованный наблюдатель.
      – И что же ты теперь в качестве «заинтересованного наблюдателя» намерен предпринять?
      – Поеду в Бостон!
      – Наблюдать? – не без яда в голосе спросил Келли.
      – Да, я хочу быть в курсе. Хочу собрать нужную информацию. Убийство произошло в моем городе. Я несу очевидную ответственность.
      Келли вдруг по-отечески добро улыбнулся, вздохнул и распахнул передо мной дверь.
      – Ладно, сынок, заходи. Поговорим.
      Внутри дом не был похож на жилище аскета-отшельника. Мебель на изогнутых ножках, масса изящных безделушек, вышитые подушки, цветастые покрывала к пестрые наволочки на диванных подушках. В оформлении чувствовалась женская рука, Очевидно, жена Келли еще много-много лет назад свила это семейное гнездышко, которое в наше время смотрится трогательно старомодно.
      Впрочем, следов присутствия самой жены я не заметил.
      Характерный холостяцкий беспорядок.
      Похоже, Келли жил теперь один – ничего не изменив в прежней обстановке. Я попытался составить внутренний портрет Келли по тому, что я увидел в его доме. По тому немногому, на чем угадывался мужской стиль. Но у меня ничего не получилось – уж очень мало информации. В гостиной почти не было картин. Я не увидел ни единой книги. Правда, имелась небольшая коллекция пластинок – в основном джазовые оркестры. Бинг Кросби, Синатра, Дин Мартин, Перри Комо, Луис Прима, Луи Армстронг.
      На комоде стояли две фотографии. Первая, порядком пожелтевшая, – портрет бледненькой мрачноватой девочки начального школьного возраста. Вторая, поновей – портрет женщины лет тридцати. Тоже с достаточно суровым выражением лица.
      – Ваша дочь? – спросил я, показывая на фотографии.
      – Дочери. Справа Кэролайн, а это... – Келли взял старенький снимок с комода и провел им по своей рубашке на животе – пыль стереть, – а это Тереза. Она умерла.
      – Мои соболезнования.
      – Это случилось очень давно.
      Келли налил себе порцию виски. Потом, даром что я отказался, налил и мне.
      – Давай-давай, не вороти нос. Я чувствую, что тебе сейчас надо принять.
      Я покорно сделал пару глотков.
      Неразбавленное виски крепко обожгло горло. Несмотря на выступившие слезы, я постарался сохранить невозмутимый вид.
      – Ладно, Бен, показывай, что ты нашел.
      Я вытащил папку с делом Джеральда Макниза. Она настолько пропиталась водой, что в открытом виде напоминала многослойный торт «Наполеон».
      – Данцигер готовился к судебному процессу против Джеральда Макниза, – пояснил я. – Но это было только исходным пунктом большого расследования. Данцигер метил в конечном итоге засадить Брекстона. Раскрутить дело одного из незначительных членов банды и постепенно – вверх по бандитской иерархии – выйти на самого крупного зверя. Вот смотрите, он набросал схемку – кто в банде верховодит.
      Келли скорчил скептическую мину, словно я шарлатан, который предрекает скорый конец света.
      – Шериф Трумэн, если интуиция мне не изменяет, – сказал он, – это твое первое дело такого типа. Да?
      – Ну да. Да!
      – Какое самое серьезное дело ты расследовал?
      – Нанесение увечья. Один раз.
      – Нанесение увечья?
      – Говоря попросту – мордобой. Джо Болье по пьянке откусил палец Ленни Кеннету. Кеннет тоже был бухой. До суда дело так и не дошло – в конце концов Ленни отказался подавать жалобу. Они с Джо друзья-приятели. Был потом слух, что Джо втихаря заплатил солидную компенсацию за увечье.
      Келли поднял руку: дескать, все понятно, можешь не продолжать.
      – Да, да, вы правы, – сердито сказал я, – я еще совсем зеленый. Но я, черт возьми, работаю шерифом, и у меня есть определенные обязанности! Плохой или хороший, опытный или нет, но я шериф. Другого в Версале нету. Не я себя выбирал!
      – Боже мой, ты зеленый-презеленый, как травка во дворе! – со вздохом сказал Келли.
      – Ну спасибо на добром слове!
      – Ты что, не понимаешь, что в этом расследовании уже задействованы десятки, если не сотни полицейских?!
      Он развернул «Бостон гералд», которую все это время держал в руке, положил газету на стол. Потом принес с журнального столика последний номер «Бостон глоуб».
      – Дело во всех газетах! – сказал Келли.
      На первой странице «Бостон глоуб» красовался заголовок:
      ПОИСК УБИЙЦЫ ПРОКУРОРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
      Ниже – цветная фотография улыбающегося Данцигера. Рыжие усы, массивные профессорские очки. Подпись: Роберт Данцигер, руководитель отдела по борьбе с организованной преступностью.
      «Бостон гералд», газета таблоидного типа, более развязная и склонная к дешевым сенсациям, статью о расследовании озаглавила «СЕТЬ НАРКОДЕЛЬЦОВ!» и дала фотографию детективов в ветровках, расспрашивающих на улице группу чернокожих подростков.
      Келли показал мне номер «Портленд пресс гералд» со статьей об убийстве Данцигера. И совсем уж прибил меня номером «Нью-Йорк таймс» с заметкой об убийстве в Версале.
      Однако я стоял на своем. Мне нужно в Бостон – это казалось мне единственным логичным и неизбежным шагом. Поэтому на все газеты я отреагировал внешне равнодушно, только плечами пожал с гордым видом.
      – Ну а чего ты хочешь от меня? – спросил Келли.
      – Я думал, вы составите мне компанию.
      – Поехать с тобой в Бостон?
      Я кивнул.
      – Повторяю, я на пенсии.
      – Это понятно. Но ведь вы же знали Данцигера лично. И сами сказали: копы в отставку не уходят. Коп – он до гробовой доски коп!
      – Одно дело – быть полицейским в душе, другое – реальность. Возраст берет свое.
      – Я не зову вас бегать по крышам. Мне нужен ваш опыт, ваш совет. Вы мне очень и очень поможете.
      – Помогу – в чем?
      – Следить за расследованием не по газетам. Быть постоянно в курсе. И по возможности приложить руку к расследованию!
      Келли помотал головой и прошелся по комнате, не выпуская из руки стакан виски.
      Он подошел к комоду, откуда на него с фотографии смотрело мрачное личико девочки.
      – Послушай, Бен, мне шестьдесят шесть. Я залез в этот медвежий угол, чтобы быть подальше от всего того дерьма, которым я занимался не один десяток лет.
      Он бросил взгляд на девочку на фотографии, словно просил поддержки у покойной Терезы Келли. Мне даже показалось, что она тоже отрицательно помотала головой.
      – Нет, Бен. Извини, но я – пас.
      – Жаль.
      – Не скисай, Бен Трумэн, ты и сам справишься! Я чувствую, есть в тебе полицейская косточка – далеко пойдешь.
      – Да какой я полицейский... Для меня это не призвание, а так – работа.
      – Для всех полицейских служба поначалу просто работа.

* * *

      На следующее утро Келли постучал в дверь версальского полицейского участка. На нем была знакомая мне фланелевая куртка и вязаная шапочка.
      Вид у него был почти застенчивый.
      – Можно переговорить с вами, шеф Трумэн? – вежливо спросил он. Затем покосился на Дика, который разгадывал кроссворд за столом дежурного офицера. – Желательно наедине.
      Я набросил куртку, мы вышли на улицу и зашагали по Сентрэл-стрит. Даром что улица считается и носит название центральной, особого оживления не было заметно.
      – В чем состоит работа полицейского в городке вроде вашего? – спросил Келли.
      – В основном ждать и в потолок поплевывать.
      – Ждать – чего?
      – Что что-нибудь произойдет. Я имею в виду – что-нибудь особенное.
      – И как давно ты ждешь?
      – Добрых три года.
      – Отслужил только три года – и уже шериф?
      – Знаете, народ у нас на эту должность не ломится.
      – Когда я начал работать, – сказал Келли, – у нас в участке был сержант по имени Лео Степлтон. Я служил под его прямым началом. И он мне замечательно помог: объяснял писаные и неписаные законы полицейской службы, подсказывал правильные решения, выручал меня из беды, когда я совершал ошибки или делал глупости. В твоей жизни есть такой Лео Степлтон?