– Господи, Морис, ты когда-нибудь вычищаешь свои карманы? – сказал я, вытаскивая коробку с патронами. – Ладно, разрешишь мне немного осмотреться – поглядеть, как ты живешь-можешь?
Он наконец поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, В полутьме впадина на его челюсти слегка отсвечивала.
– Я чего – арестованный?
– Нет, сэр.
– Ну, тогда ладно.
Я прошел внутрь. Морис остался стоять снаружи. Руки по швам, голова долу – как мальчишка, которого только что отчитали.
На кухне пахло вареными овощами и немытым телом. На столе стояла наполовину пустая четвертушка «Джима Бима». В холодильнике – хоть шаром покати, только сиротливая древняя банка столовой соды. В шкафчиках несколько банок с готовой едой – спагетти, бобы. Суповые пакетики, в которые уже нашли дорогу муравьи.
– Эй, Морис, кто-нибудь из социальной службы был у тебя дома?
– Не помню.
Стволом винтовки я толкнул дверь ванной комнаты.
И тут впечатление разрухи.
Ванна и унитаз в пятнах ядреного ржавого цвета. В унитазе плавают два бычка. Стена под умывальником прогнила насквозь, дыра была кое-как забита досками, но в щелях виднелась земля снаружи дома.
Я выключил везде свет и вышел.
– Морис, ты помнишь, что такое предупредительное заключение?
– Да, сэр.
– И что же?
– Это когда вы меня запираете в кутузку, но я не арестованный.
– Верно. А ты помнишь, почему я тебя брал в предупредительное заключение?
– Чтоб предупредить меня. Потому оно так и называется – предупредительное.
– Это значит – оберечь тебя от тебя самого, предупредить какую-нибудь глупость с твоей стороны. Именно это мы сейчас и сделаем, Морис. Я тебя заберу с собой, чтоб ты, грешным делом, не убил кого, стреляя по светофору.
– Чтоб я в кого попал – ни Боже ж мой!
– Что ты ни в кого не целишь – я верю. А что ты ни в кого не попадешь – тут могут быть два мнения. Да и в том случае, если ты попадешь в светофор...
Лицо Мориса не выражало никаких эмоций.
– Слушай, Морис, светофор не для того висит, чтоб по нему палили. В конце концов, это собственность города. Чужое имущество. А если ты попадешь в машину?
– В машины я никогда не целюсь.
Мои наставительные беседы с Морисом всегда быстро заходят в тупик. Похоже, и в этот раз я занимался пустой тратой слов. Я никогда не мог понять, просто ли он дурковат или действительно с приветом. Так или иначе, беднягу не стоило судить слишком строго. Жизнь не была добра к нему, и то, через что он прошел, я бы и врагу не пожелал.
Он опять поднял голову и посмотрел мне в глаза. Он стоял ко мне «хорошей» стороной лица, и в полутьме его лицо казалось вполне обычным. Темноглазый, худой, кожа внатяжку – заурядное лицо, типичное для наших краев. Лицо моряка или дровосека с фотографии начала века.
– Есть хочешь, Морис?
– Не то чтоб очень.
– А ел-то когда в последний раз?
– Да вроде как вчера.
– А не сходить ли нам на пару в «Сову»?
– Я думал, вы меня заарестуете.
– Заарестую – это да. Но сперва поедим в «Сове».
– А винтовку отдадите?
– Не-а. Ты сдуру кого-нибудь укокошишь. К примеру, меня.
– Чиф Трумэн, да чтоб я да в вас!..
– Ну-ну, спасибо на добром слове. Но я винтовочку лучше придержу. При всем моем уважении, Морис, стрелок ты аховый.
– Все равно судья велит вам вернуть. У меня на винтовку бумажка правильная.
– О, да ты у нас заправский юрист!
Морис довольно хихикнул.
– А то как же! – гордо сказал он.
В «Сове» было почти пусто. Несколько посетителей сидели за стойкой бара, сосали коктейли и смотрели хоккейный матч по телевизору. За стойкой стоял Фил Ламфир, владелец заведения, а в мертвый сезон – и единственный бармен. Он преспокойно читал, опираясь локтями на стойку и заслонившись от посетителей газетой.
Когда мы с Морисом взобрались на высокие стулья, остальные приветствовали меня нестройным хором:
– Привет, Бен!
Одна только Дайан Харнд помедлила и затем щебетнула:
– Привет, чиф Трумэн!
Кокетливо ухмыльнувшись, она опять повернулась к телевизору.
Дайан когда-то была милашкой, однако в последнее время сильно сдала. Золотые волосы стали как солома. Под глазами черные круги. Но она, по привычке, вела себя как избалованная красавица. И знакомые, тоже по привычке, относились к ней как к красавице. Надо сказать, у меня с Дайан было много пылких свиданий – много ссор и много примирений. Словом, мы друг дружку понимали с полуслова.
Морис заказал было порцию «Джима Бима». Но я тут же заказ отменил.
– Две кока-колы, – сказал я Филу, который скорчил презрительную гримасу.
Джимми Лоунс поинтересовался:
– Похоже, Бен, ты арестовал нашего Аль Капоне?
– Не-а. В доме у Мориса нынче очень жарко. Вот мы и решили, что он проведет ночку в более прохладном месте. Только прежде хорошенько поужинает.
Дайан одарила меня ироническим взглядом.
– А за обед будет из моих налогов заплачено? – шутливо осведомился Джимми Лоунс.
– Нет, из моего кармана.
Тут встрял Боб Берк:
– А твоя зарплата – откуда? Из наших кровных налогов!
Дайан сразу же нашлась:
– А твоя зарплата откуда берется? Из чьих кровных?
Берку крыть было нечем. Он работал уборщиком в городской службе – следовательно, тоже зависел от налогоплательщиков. Впрочем, я и сам мог постоять за себя – без поддержки со стороны Дайан.
– Не больно-то много налогов уходит на мою зарплату, – сказал я. – Кстати, как только найдут другого подходящего шерифа – я пас. Сдам дела – и деру из этого проклятущего места.
Дайан насмешливо хмыкнула.
– Куда же ты подашься?
– Путешествовать. Мир поглядеть, себя показать.
– Фу-ты ну-ты! И куда же ты упутешествуешь?
– А хотя бы в Прагу.
– В Прагу? – переспросила Дайан, словно услышав название впервые в жизни. – Понятие не имею, где это.
– В Чехословакии.
Дайан опять хмыкнула, на этот раз откровенно презрительно.
– Это теперь называется Чешская Республика, – снова подал голос Боб Берк. – Во время Олимпийских игр по телику много раз говорили «Чешская Республика».
Берк знает массу всякой умной чепухи. Даром что мужик моет полы в начальной школе, голова у него набита всякими именами: без запинки назовет по имени всех первых леди за двести лет, перечислит всех, кто покушался на президентов США, или отбарабанит название восьми штатов, через которые протекает Миссури. Такой умник может сломать ритм любого хорошего разговора.
– Бен, – не унималась Дайан, – что ты в этой Праге потерял? На кой она тебе?
Джимми Лоунс потряс головой и выдохнул «О-о» – намекая, что Дайан ревнует. Но дело было не в ревности.
– Зачем мне в Прагу? Да просто город очень красивый.
– И чем же ты займешься, когда приедешь в эту Прагу?
– Сперва просто огляжусь. Осмотрю достопримечательности.
– Ты собираешься... «просто оглядеться»?
– Ну. Такой у меня план.
Конечно, говоря по совести, на план это мало похоже. Но мне казалось, что я планировал целую вечность – в ожидании Великого Шанса.
Я всегда был из тех, кто обсасывает каждую мысль, кто бесконечно взвешивает все за и против, кто сомневается и опасается – словом, я так долго запрягаю, что лошадь успевает сдохнуть.
Однако наступил момент, когда дальше так продолжаться не может.
Надо стряхнуть с себя морок.
А для этого надо взять и уехать в Прагу, без подготовки.
Когда я начну раскаиваться в своем решении, я уже буду в Праге. Где угодно лучше, чем в Версале, штат Мэн.
– Мориса ты тоже возьмешь с собой? – спросил для смеха Джимми.
– Еще бы!.. А ты что скажешь, Морис? Хочешь со мной в Прагу?
Морис поднял голову и, по своей привычке, застенчиво улыбнулся, не разжимая губ.
– Поеду-ка и я с тобой в Прагу! – объявил Джимми.
Дайан фыркнула.
– Тебя там только не хватало!
– А что, – огрызнулся Джимми, – не век же мне тут сиднем сидеть!
– Да вы на себя поглядите! Кому вы там нужны, в Праге!
Мы посмотрели на себя. И ничего ужасного не увидели.
– Я дурного сказать не хочу, – продолжала Дайан, – да только вы явно не пражского типа люди.
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь «не пражского типа люди»? – Джимми Лоунс не смог бы найти Прагу на карте и за неделю. И тем не менее был искренне уязвлен. – В этой Праге тоже люди живут. Мы люди, они люди – почему же это мы «не пражского типа люди»?
– Нет, я серьезно, Джимми, – не унималась Дайан, – чем ты намерен заняться в Праге?
– Что Бен будет делать, то и я. Огляжусь сперва. Вдруг понравится? А понравится – возьму и останусь. И стану самым что ни на есть пражским пражанином!
– У них там первоклассное пиво, – сказал Боб Берк. – Пльзенское.
– Ну вот, Прага мне уже нравится! – сказал Джимми и приветственно поднял свою бутылку «Будвайзера». Только неизвестно, кого он приветствовал: Прагу, Боба Берка или пиво вообще.
– Дайан, присоединяйся, – предложил я. – Тебе там тоже может понравиться.
– Бен, у меня идея получше твоей. Иди сейчас прямиком ко мне домой, собери мои денежки – и спали их к чертовой матери. Результат будет тот же. Только быстрее.
– Ладно, дело твое, – сказал я. – В таком случае мы едем втроем. Морис, Джимми и я. Вперед! Прага или смерть!
Мы с Морисом чокнулись – «по рукам!».
Но Дайан не могла успокоиться. Разговоры о бегстве из Версаля всегда действовали ей на нервы.
– Бен, – сказала она, – ты неисправим. В голове одни опилки. И время тебя не меняет. Никуда ты не поедешь – и ты знаешь это лучше всех. Когда-то ты намыливался в Калифорнию. Потом был Нью-Йорк. Теперь вот ни с того ни с сего Прага. Что на очереди? Тимбукту? Давай поспорим на что хочешь: через десять лет ты будешь сидеть на этом же стуле и плести все ту же чушь про Прагу – только Прага будет иначе называться.
– Оставь его в покое, Дайан, – вмешался бармен Фил Ламфир. – Если Бен собирается в Прагу или еще куда – почему бы ему и не уехать?
Очевидно, и на моем лице было такое выражение, что Дайан потупилась и стала сосредоточенно возиться с пачкой сигарет. Она почувствовала, что перешла опасную границу. И теперь боялась встретиться со мной глазами.
– Ладно, Бен, – сказала она наконец, – не лезь в бутылку. Мы просто хохмили.
Она зажгла сигарету – жеманным жестом, в стиле Барбары Стэнвик. Точнее, она воображала себя элегантной Барбарой Стэнвик. А на деле походила на распустеху Мей Уэст.
– Ну как? Проехали? Опять друзья?
– Нет, – сказал я.
– Может, сегодня ночью мне заглянуть к тебе в участок? У меня дома тоже нестерпимая жара.
Лоунс и Берк, естественно, разразились насмешливыми воплями. Даже Морис и тот гоготнул за своим необъятным козырьком.
– Дайан, приставать к шерифу, когда он при исполнении, – преступление.
– Отлично! Тогда пусть он меня арестует.
Дайан протянула руки – как для наручников. Мужчины опять бурно отреагировали.
Мы с Морисом проторчали в «Сове» еще час или больше. Фил разогрел для нас пару замороженных мясных пирогов. Морис глотал так жадно, что я испугался, как бы он не проглотил и вилку вместе с пирогом. Я предложил ему половину своего, но он отказался. Тогда я эту половину взял с собой, и Морис слопал ее в участке. Ночь он провел за решеткой. В камере вполне сносный матрац и ниоткуда не дует – словом, ночлег ничуть не хуже, чем в его дырявом домишке.
Дверь камеры я оставил открытой – чтобы Морис мог при необходимости сходить в туалет. Зато я придвинул стул к входной двери и расположился спать так, что ноги лежали на этом стуле. Не разбудив меня, Морис не смог бы выйти. Разумеется, я не боялся, что Морис кого-нибудь покалечит. Но если он улизнет, где-нибудь надерется и покалечит себя – отвечать мне. Ведь официально он находится под предупредительным арестом. Так что лучше перестраховаться.
До трех ночи я просто сидел на стуле, придвинутом к входной двери. Сидел и слушал спящего Мориса.
Во сне он производил столько звуков, сколько иной бодрствующий за день не производит.
Он и храпел, и сопел, и пердел, и разговаривал, и фырчал.
Но, конечно, не давали мне спать в ту ночь не столько заботы о Морисе, сколько совсем другие проблемы.
Я твердо решил выбраться из Версаля, отлепить эту липучку, которая пристала к моей ноге. И оттягивать больше нельзя.
Теперь или никогда!
2
На следующее утро я наблюдал, как детишки переходят шоссе номер два по пути в начальную школу имени Руфуса Кинга.
Я каждого приветствовал по имени – чем очень гордился. Малыши пищали в ответ:
– Здрасте, чиф Трумэн!
Один мальчуган спросил:
– А что с твоими волосами?
Он говорил в растяжечку: «воолоосаами».
А с моими волосами произошло то, что я так и заснул, сидя на стуле, и проспал до утра, прижавшись затылком к двери. Отчего волосы на затылке стояли дыбом. Причесаться мне как-то не пришло в голову.
Я напустил на себя строгий вид.
– А вот как арестую тебя – будешь вопросы задавать!
Мальчишка хихикнул и засеменил прочь.
Первое дело с утра – в Акадский окружной суд, где шерифы из ближайших городков отчитываются о произведенных арестах. Здание суда в Миллерс-Фоллс, двадцать миль от меня. Я, собственно, никого всерьез не арестовывал, и докладывать мне было не о чем. Тем не менее я поехал.
Судейские и копы – народ общительный, в окружном суде всегда услышишь от знакомого что-нибудь интересненькое: какой-нибудь жареный факт или сплетню.
Сегодня шла сплетня про старшеклассника в региональной школе, который якобы приторговывает марихуаной – прямо из своего шкафчика в школе. Шериф Гэри Финбоу из Маттаквисетта даже набросал ордер на обыск этого шкафчика. Гэри привязался ко мне: прочти, по полной ли форме составлена бумажка? Я с налету прочитал его писульку, исправил пару грамматических ошибок и вернул со словами:
– Ты лучше просто поговори с его родителями. И забудь про это дело. На хрена тебе портить мальчишке биографию? Вылетит парень из школы из-за пары сигарет с «травкой» – останется недоучкой. И действительно пойдет на кривой дорожке.
Гэри так посмотрел на меня, что я решил – лучше не связываться. Таким, как Гэри, ничего не объяснишь.
Сколько корове ни объясняй про седло, скаковым конем она не станет.
Из суда я вернулся к себе в участок.
Нудно и скучно – это ощущение установилось уже с утра.
Все нудно, скучно и до отвращения знакомо.
Дик Жину, мой старший офицер, сидел за столом дежурного и листал вчерашний номер «Ю-Эс-Эй тудей». Он держал газету в вытянутых руках и читал поверх очков. Мой приход оторвал его глаза от газеты только на секунду.
– Доброе утро, шериф.
– Что новенького?
– Новенького? Деми Мур обрилась наголо. Вроде как для съемок в новом фильме.
– Да нет, тут, у нас.
– А-а... – Дик немного опустил газету и обежал глазами пустую комнату. – У нас ничего.
Дику Жину пятьдесят с хвостиком. У него вытянутая, лошадиная физиономия. Единственный вклад Дика в дело защиты законности – прилежное чтение газет в рабочее время. Пользы от него – что от цветка в горшке.
Он снял очки и посмотрел на меня отеческим взглядом – меня от такого взгляда с души воротит.
– У тебя все в порядке?
– Устал слегка. А в остальном порядок.
– По правде?
– Ну да, по правде.
Я окинул наше рабочее место унылым взглядом. Все те же три стола. Все те же массивные шкафы. Все те же окна с грязными стеклами. Неожиданно я ощутил: провести здесь остаток утра – выше моих сил.
– Знаешь, Дик, пойду я...
– Куда?
– Сам не знаю.
Дик озабоченно пожевал нижнюю губу, но смолчал.
– Слушай, Дик, можно тебя кое о чем спросить? Ты никогда не мечтал стать шерифом?
– С какой стати?
– Потому что из тебя получится замечательный шериф!
– Бен, у нас уже есть шериф. Ты – шериф.
– Верно. Но вдруг меня не станет?
– Не пойму, к чему ты клонишь. Что значит, когда тебя не станет? Куда ты вдруг пропадешь?
– Никуда я не пропаду. Я просто рассматриваю теоретическую возможность. Что, если?
– Если – что?
– Если... а, ладно, проехали.
– Хорошо, шериф. – Дик опять надел очки и углубился в газету. – Хооорошооо, шериф.
В конце концов я удумал проверить домики на берегу озера.
Эту работу я откладывал на потом уже не первую неделю.
Но сперва решил заехать домой и немного привести себя в порядок.
Я знал, что отец в это время дома. Возможно, тайной целью моего возвращения домой было именно это: побыстрее доложить отцу о моем намерении уехать из Версаля – и этим сообщением сжечь все мосты.
Теперь, спустя столько времени, трудно вспомнить ход моих тогдашних мыслей.
Мы с отцом в последнее время плохо уживались. Мать умерла восемь недель назад, и в хаосе, который воцарился после ее смерти, мы мало общались друг с другом. Мама всегда была чем-то вроде посредника между нами – переводчик, объяснитель, примиритель. Без нее мы бы месяцами отходили после каждой стычки! И теперь, именно теперь, она была нужна нам как никогда.
Отца я застал на кухне, возле плиты. Клод Трумэн был всегда крепким широкоплечим мужчиной – даже сейчас, в шестьдесят семь, он производил впечатление физически сильного человека. Он стоял напротив плиты, широко расставив ноги – словно плита могла кинуться на него, и он был начеку, дабы в нужный момент отразить ее нападение.
Когда я зашел в кухню, он коротко повернулся в мою сторону, но не произнес ни слова.
– Ты что делаешь? – спросил я.
Молчание.
Я заглянул через его плечо.
– Ага, яйца. Эти штучки, которые ты жаришь, имеют на человеческом языке название – яйца.
Видок у отца был еще тот. Мятая не заправленная в штаны нестираная рубаха. Бог-знает-сколько-дневная щетина.
– Где ты пропадал ночью? – спросил он.
– Застрял в участке. Пришлось подвергнуть Мориса предупредительному аресту – чтобы он не замерз насмерть в своей дырявой халупе.
– Участок – не ночлежка. – Отец пошарил в горе немытой посуды в мойке, нашел более или менее чистую тарелку и переложил на нее яичницу со сковородки. – Мог бы, кстати, и позвонить.
Локтем он очистил место на столе для своей тарелки, при этом отодвинув в сторону и полулитровую бутылку «Миллера». Я покрутил в руке пустую бутылку.
– Это что за новости?
Отец только мрачно покосился на меня.
– Похоже, мне и тебя надо на ночку-другую запереть в камеру.
– Попробуй когда-нибудь.
– Откуда пиво?
– Какая разница. Это свободная страна. Нет закона против пива.
Я с упреком покачал головой, как это обычно делала мать, и бросил бутылку в ведро для мусора.
– Закона против пива, конечно, нет.
Свою маленькую победу он отметил быстрым недобрым торжествующим взглядом в мою сторону. После этого занялся яичницей.
– Отец, я еду на озеро проверять тамошние дома.
– Поезжай.
– Что значит поезжай? И это все, что ты можешь сказать? Ты не хочешь поговорить перед тем, как я уеду?
– Скажи на милость, о чем?
– О чем-нибудь... Хотя бы вот об этой бутылке... Или... А впрочем, возможно, сегодня не лучший день для разговора.
– Слушай, Бен, собрался ехать – езжай. Я не калека, один не пропаду.
Он по привычке раздавил желтки и не спеша размазывал их по тарелке.
Лицо отца показалось мне таким же серым, как его седые волосы.
Как его осуждать? Просто еще один пожилой мужчина, который не знает, куда себя девать, за чем скоротать остаток своей жизни.
Мне пришла в голову та же мысль, которая, наверное, посещает головы всех выросших сыновей, которые однажды внимательно смотрят на отца и спрашивают себя: «Неужели вот это и есть мое будущее? Неужели я рано или поздно стану таким же?»
Я сызмала считал себя продолжателем материнской линии, а не отцовской: дескать, я скорее Уилмот, нежели Трумэн.
Но ведь я, как ни крути, его сын.
От него у меня по крайней мере массивные ручищи, а может, и взрывной характер. Хотел бы я точно знать, какими именно чертами и особенностями я обязан этому старику!
Я поднялся наверх – душ принять.
Дом – а я в этом доме вырос – не отличался простором. Две спаленки, одна ванная комната на втором этаже. Сейчас в доме царил нездоровый запашок – отец явно нерегулярно стирал свое белье.
Я быстро ополоснулся и надел новую форменную сорочку. Вокруг наплечного знака «Версальская полиция» ткань вечно некрасиво пузырилась, сколько крахмального спрея я ни изводил на нее. И сейчас я застрял перед зеркалом, пытаясь исправить этот дефект, который портил мой аккуратный облик.
В нижнем правом углу большого зеркала торчала старая фотография отца – он в полицейской форме, с мрачноватым выражением лица.
Вот он – настоящий Клод Трумэн.
Шериф с большой буквы.
Кулачищи на бедрах, грудь колесом, волосы ежиком, улыбка как пририсованная.
«Полтора человека» – так он любил говорить о себе.
Снимок был сделан скорее всего в начале восьмидесятых. Именно в это время мать ввела в доме «сухой закон» – раз и навсегда. В тот вечер, когда это случилось, мне было девять лет. Тогда я думал, что все произошло не в последнюю очередь из-за меня. Да, именно из-за меня отец получил пожизненный запрет на алкоголь.
Он пришел домой после крепкой выпивки в привычном для него состоянии скрытого внутреннего кипения – и рухнул в кресло перед телевизором. О моем отце, когда он выпьет, нельзя было сказать «навеселе». Алкоголь не веселье в нем пробуждал, а темные злые силы. Напиваясь, он становился все тише и тише, однако при этом начинал излучать такую угрозу, что ее можно было не только видеть, но и почти что слышать – как гудение проводов высоковольтной линии.
Я знал – в этих случаях от отца следует держаться подальше.
Но тут был особый случай.
Отец спьяну сделал то, чего прежде никогда не делал: бросил свой револьвер на стол, рядом с бумажником и ключами.
Обычно большой револьвер 38-го калибра или посверкивал наверху гардероба, или был спрятан под кителем отца. А тут вдруг такое нечаянное счастье! Вот он, в пределах досягаемости!
Я топтался у стола как зачарованный. Не потрогать револьвер было выше моих сил. Эта чудесная маслянистая стальная поверхность, эта дивная рукоятка...
Словом, я протянул руку и указательным пальцем коснулся ствола.
И в то же мгновение мое ухо буквально взорвалось. Я ощутил дикую боль, словно меня ударили прямо по барабанной перепонке.
Отец ударил профессионально – открытой ладонью. Он знал, что это в сто раз хуже небрежной оплеухи, но при этом не оставляет следов. Я закричал от боли – собственный крик доносился до меня словно издалека. В ухе продолжало реветь и пульсировать. Сквозь рев я услышал голос отца:
– Ты что, хочешь себя подстрелить? Будет тебе урок, как протягивать руки куда не надо!
Когда у отца случались приступы бессмысленной агрессии, он всегда притягивал за уши какое-нибудь оправдание для насилия.
Мать отреагировала с предельной жесткостью.
Она вылила в раковину весь алкоголь, который имелся в доме. И поставила условие дальнейшей жизни: во-первых, ни капли чертова зелья в «ее доме»; во-вторых, приходя домой, отец никогда – никогда – не должен пахнуть алкоголем.
Конечно, крика было много, но мать умела настоять на своем. Поднять руку на нее он не смел. Он лупил кулачищами по стенам в кухне, оставил вмятины в штукатурке, пробил несколько досок в перегородке. Лежа наверху в своей кровати, я чувствовал, как трясется наш небольшой дом.
Однако отец и сам понимал, что наступило время взяться за ум.
Выпивка и его бешеный темперамент не сочетались.
Все кругом знали, что под мухой Клод Трумэн страшен. Мне даже кажется, те почти преувеличенные уважение и дружелюбие, которые жители нашего городка выказывали моему отцу, объяснялись не только и не столько их благоговением перед честным слугой закона, сколько именно тем, что они побаивались хулиганских сил, которые развязывал в нем алкоголь.
В следующие восемнадцать лет – вплоть до смерти матери – отец ни грамма спиртного в рот не брал. Репутация человека дикого нрава сохранилась. Трезвый, он тоже был не сахар. Правда, со временем люди привыкли объяснять его припадки, когда он мог на кого-то накричать или кого-то даже поколотить, точно так же, как он сам, – то есть человек сам напросился на крик или на рукоприкладство. «Нельзя было не поучить».
Я засунул старую фотографию отца обратно в раму зеркала Давняя история. Что ее вспоминать – было и быльем поросло...
Перед тем как выйти из дома, я достал из шкафа чистую рубашку для отца и повесил ее на видном месте.
Когда я уходил, он все еще доедал яичницу.
Озеро Маттаквисетт по форме очень похоже на песочные часы и тянется с севера на юг на добрую милю. Южная часть поменьше, но именно ее имеет в виду большинство людей, говоря об этом озере.
Неподалеку от южного конца Маттаквисетта находится бывший «рыбачий домик» нью-йоркской семьи Уитни. Это летний огромный особняк в псевдодеревенском стиле – любящие природу манхэттенцы определенного класса строили особняки в таком стиле перед Великой депрессией. Теперь этот домина принадлежит совместно нескольким семьям. Он стоит на холме и, видный отовсюду, царит над местностью.
К озеру можно спуститься по тропе через густой тенистый сосновый лес – примерно четверть мили.
«Рыбачий домик» наполняется жизнью исключительно в августе, когда меньше всего комаров.
По берегу раскиданы другие летние домики, но это действительно домики и не идут ни в какое сравнение с бывшей летней резиденцией семьи Уитни. Будто стесняясь своей относительной невзрачности, они прячутся за деревьями и от воды практически не видны.
Северная часть озера не обустроена и не застроена и поэтому непрестижна. Там только бунгало – коробки-избушки на курьих бетонных ножках. В летние месяцы – с Дня поминовения до Дня труда – эти бунгало сдают понедельно рабочим семьям из Портленда или Бостона. Как у нас говорят, «людям не отсюда». Однако на приезжих грех жаловаться – наши края процветают исключительно за счет туристов и отдыхающих.
Я старался уделять одинаковое внимание обеим частям озера.
Не потому что у меня какие-то особые симпатии к рабочему классу; просто бунгало для мелких воришек привлекательнее, чем солидные особняки на южном конце озера, где и собаки, и охранные системы.
К тому же подростки любили устраивать там пикники – вне летнего сезона, когда домики стояли пустые. Мальчишкам ничего не стоит из озорства забраться в бунгало, на двери которого самый простенький замок, иногда навесной. С таким замком можно справиться чуть ли не любой железкой, которая валяется под ногами. Поэтому я взял за правило раз в несколько недель навещать северную часть озера. Если находил взлом – оповещал владельцев, чтобы они заблаговременно починили пострадавшие двери или оконные рамы. Иногда мне приходилось прибирать следы бурной вечеринки – собирать с пола бунгало бутылки, остатки «косяков» и использованные презервативы.
В четвертом бунгало, которое я проверил в то утро, я обнаружил труп.
Я чуть было не проехал мимо этого домика – от дороги мне были видны дверь и окна. И издалека казалось, что все в порядке: окна закрыты ставнями, дверь не повреждена. Но я решил удостовериться.
Запах я почувствовал, лишь немного отойдя от машины. Чем ближе я подходил к дому, тем нестерпимей становилась вонь – узнаваемый резкий трупный запах. Мне он был знаком по раздавленным оленям на шоссе номер два или на Пост-роуд. И тогда я решил, что это какой-то большой зверь сдох в лесу поблизости – олень или даже лось. Но когда я подошел вплотную к домику, в происхождении запаха я уже не сомневался. Он шел из бунгало. Олень или лось не могли умереть в постели.
Я вернулся к машине, взял ломик и взломал замок на двери бунгало.
Внутри жужжало несметное количество мух.
Вонь была убийственная. Приходилось сдерживать рвотный рефлекс. У меня не оказалось с собой даже платка, чтобы прикрыть нос, как это делают детективы в фильмах. Поэтому я зажал нос локтем и, почти теряя сознание, стал шарить лучом фонарика по комнате.
3
Мужчина в шортах и тенниске цвета хаки лежал на боку. Голые раздутые ноги были цвета яичной скорлупы. Там, где кожа касалась пола, она имела мраморно-розовый цвет. Тенниска задралась, виднелся голый раздутый живот. Дорожка рыжих волос бежала к пупку. Левый глаз смотрел в мою сторону, правый был выбит – на его месте запекшаяся кровь. Из проломленной головы торчали куски чего-то серого. На полу вокруг головы засох широкий полумесяц крови; в луче фонарика кровь казалась смолой. Возле головы лежала левая часть сломанных очков.
Стены начинали кружиться.
Я по-прежнему дышал сквозь рукав и упрямо продолжал осмотр.
В комнате пусто. Гардероб распахнут. Матрацы на кровати скатаны и связаны бечевкой.
Я прошел немного вперед. Возле трупа валялся бумажник. Рядом – скомканная пачка мелких купюр. Долларов пятьдесят. Я наклонился и кончиком шариковой ручки исхитрился открыть бумажник. В нем была пятиконечная золотая звезда со словами:
РОБЕРТ М. ДАНЦИГЕР,
ПОМОЩНИК ОКРУЖНОГО ПРОКУРОРА, ОКРУГ СУССЕКС.
Расхожее мнение: мы пресыщены убийствами на кино– и телеэкране и поэтому в нас выработано равнодушие к насилию.
Кровавые преступления и членовредительство в реальной жизни нас, дескать, больше не шокируют, ибо мы видели похожее десять тысяч раз в тысяче фильмов – в псевдореальности искусства или «искусства».
Как бы не так!
На самом деле привычка к насилию на экране только обостряет наше неприятие насилия в реальной жизни. Пусть в фильмах разрываются мешочки с красной краской и актеры предельно реалистично умирают и потом лежат, затаив дыхание и вытаращив глаза, изображая трупы, – весь этот кропотливый реализм никак не смягчает шока при встрече нос к носу с некиношным насилием.
