Часом позже мы с Келли сидели в машине без полицейской маркировки и с затемненными стеклами – дежурили напротив небольшого многосемейного дома на Олбанс-роуд.
      Если верить находке в мусоре из одной из квартир этого здания, Брекстон был здесь совсем недавно. Возможно, он и сейчас находится внутри. Наша задача – проконтролировать, не выйдет ли он из дома под номером сто одиннадцать до начала полицейского штурма.
      В нескольких милях от нас Кэролайн Келли выбивала в окружном суде необходимый ордер.
      Штурм должен начаться незамедлительно после того, как она получит разрешение.
      Чтобы подпись судьи не успела просохнуть на бумаге!
      В атмосфере всеобщего болезненного недоверия всех ко всем операции против уголовников в Мишн-Флэтс проводились, как правило, именно так – чтобы какой-нибудь свой человек в полиции не успел предупредить преступников.
      Поглядывая на входную дверь, я ерзал на сиденье. Мне было не по себе. По спине пробегал холодок, в животе начинало крутить от нехорошего чувства.
      – Что, Бен, нервничаешь?
      – Есть малость.
      – Это хорошо. Только дураки не нервничают.
      – А вы нервничаете?
      – Стар я для мандража.
      Мы посидели молча минут пять. Потом еще минут пять.
      Келли достал яблоко и стал обкусывать его, смачно и громко.
      Звук получался такой оглушительный, что я не мог сосредоточиться на своем страхе. От нечего делать я вынул из кобуры «беретту», рассеянно осмотрел ее, нацелил на почтовый ящик и мысленно сделал «пых!».
      – Убери с глаз долой! – Келли положил огрызок яблока на приборную панель, взял мой пистолет, покрутил в руке и протянул обратно. – Хорошая пушка. Но ты и без нее справишься.
      – И чего она там копается, – сказал я, имея в виду Кэролайн Келли. – Сколько времени может занять организация ордера?
      – Сколько потребуется.
      Я обреченно кивнул – ясненько.
      – Мистер Келли, вы в своей жизни кого-нибудь застрелили?
      – Спрашиваешь!
      – И что, не одного?
      – Не знаю, не считал. Много.
      – Много?
      – В Корее.
      – А-а. Я-то имел в виду, когда полицейским служили.
      – Стрелял однажды.
      – Наповал?
      – Нет, слава Богу, только ползадницы ему отстрелил.
      – А я вот ни разу ни в кого не стрелял.
      – Это заметно.
      – Даже оленя застрелить – рука не поднимается. Вы видели на охоте, как умирает олень?
      – Нет.
      – А я видел. Это в сказках или в кино олень – брык, упал и помер. А на деле – кровищи, как на бойне. Я на первой и последней своей охоте ранил оленя. Как он бедняга мучился, как бился. И смотрит на меня – моргает, встать норовит. А боль в глазах – нечеловеческая. Товарищ говорит: добей! А я выстрелить не могу. Пришлось товарищу выстрелить.
      – Ох уж и романтик ты, Бен. «А боль в глазах – нечеловеческая»... Стрелять в человека – совсем не то, что в оленя.
      – Я даже рыбу головой об столб не могу...
      – Бен!
      – Понял Молчу.
      Но через минуту у меня опять зачесался язык.
      – Я сегодня беседовал с Гиттенсом. Он признал, что Рауль был его осведомителем. И я вдруг подумал – а не ерунда ли все это? Десять лет назад Траделл получил наводку не лично. Он действовал по подсказке Гиттенса. Ну и что? Это ничегошеньки не меняет. Если я поперся на красный свет и меня машина сбила, когда я шел за пивом, – совершенно не важно, сам ли я решил сходить в магазин или меня приятель попросил. На красный свет-то я сам поперся! Так или не так? К тому же Данцигер вообще не знал, что Гиттенс как-то замешан в том давнем деле.
      Келли равнодушно смотрел перед собой.
      – Помните, вы говорили, что иногда – добра ради – хорошие копы делают плохие вещи. А плохие копы делают плохие вещи просто ради удовольствия. Так вот, арест Брекстона мне кажется плохим средством во имя плохой цели. Негодяйство ради негодяйства.
      – Бен, что за философия?
      – Да так, не нравится мне все это.
      Келли немного ожил.
      – Гиттенс – хороший полицейский, – сказал он. – Поэтому ты с выводами не спеши. Погодим, поглядим. А пока что сосредоточься на одном – чтоб сегодня вечером вернуться домой без лишних дырок.
      Он догрыз яблоко, потом раздумчиво прибавил:
      – Если тебя грохнут, Кэролайн сама мне дырку в голове сделает!
      Я ошарашенно покосился на него.
      – Вы... вы что имеете в виду?
      Келли вздохнул:
      – Ты, Бен, умный-умный, а дурак!
      – Объясните дураку.
      – Моей дочке тридцать семь. У нее сын. В тридцать семь да еще «с довеском» – много ли на нее охотников? А ты вроде как человек. И к сыну ее относишься неплохо. Ей нужен мужчина.
      Я был поражен его грубой откровенностью.
      – С чего вы решили, мистер Келли, что Кэролайн нужен мужчина?
      – А кто же еще? Она вроде не лесбиянка.
      – Я не в том смысле. Может, она и не думает о замужестве. Может, ей и так хорошо.
      – Ты все-таки считаешь, что она лесбиянка!
      – Поверьте мне, я знаю, что она не лесбиянка. Хотя, конечно, всякое возможно...
      – Короче, тебя она не заинтересовала, – рубанул Келли.
      Я смешался.
      – Про «не заинтересовала» я не говорил. Просто она очень независимая и самостоятельная. Как мужчина.
      – Как мужчина? Ты ее точно считаешь лесбиянкой.
      – Тьфу ты Господи! Трудно с вами говорить! Я имею в виду, она...
      – Я смотрю на нее последнее время – ну такая картинка! Неужели тебе не нравится?
      – О да, она замечательная, она красивая, – сказал я, мучительно краснея.
      – Ладно, расслабься. Мне просто жаль, что такая женщина может одна остаться. А ты уж сам смотри...
      – Я не думаю, что вам следует волноваться касательно Кэролайн. Она сама способна о себе позаботиться.
      – Эх, Бен, чуть ли не всякий человек воображает, что он способен сам о себе позаботиться. Да только жизнь показывает другое. Даже такая сильная личность, как Кэролайн, нуждается в чьем-то плече...
      – Возможно, – сказал я, гадая, как поприличнее сменить тему. – Одно точно: вам обеспечена дырка в голове, если она узнает, что вы вели подобный разговор со мной. К тому же мне кажется, она сама не слишком мной увлечена...
      Келли удрученно покачал головой. Он был явно во мне разочарован.
      – Эх ты, червь книжный, ни шиша ты в живых женщинах не смыслишь. Небось знаешь, какого цвета были глаза у жены президента Джорджа Вашингтона. А чтобы понять ту, которая от тебя на расстоянии вытянутой руки, – нет, слабо!
      – Зеленые, – сказал я.
      – Чего – зеленые?
      – Зеленые были глаза у Марты – жены президента Джорджа Вашингтона.
      – Врешь?!
      – Точно. Это есть в их переписке.
      Келли только хмыкнул – вот видишь, что ты за фрукт!
      Дальше мы ждали в молчании.
      Спецназ появился примерно через час.

      Они приехали в черном микроавтобусе – десять ребят в черном.
      Черные каски, черные бронежилеты, черные штаны.
      И черные перчатки, чтобы не «светить» розовыми руками.
      Автобус остановился довольно далеко, вне пределов видимости жильцов дома номер 111 на Олбанс-роуд.
      Спецназовцы высыпали из автобуса и за заборами, за кустами и стенками стали быстро передвигаться в нужном направлении – пригибаясь, иногда вприсядку.
      Появление в квартале черных, которые на самом деле белые, не вызвало доброжелательной реакции.
      Детишки с визгом и смехом бросились врассыпную. От чего они визжали – трудно понять. То ли от страха, то ли от возбуждения. А как же – кино на их улице! Детишки спрятались за кустами и наблюдали, что случится дальше.
      Взрослые – в основном женщины разного возраста и сплошь не англосаксонки – внешне никак не отреагировали на вторжение вооруженных до зубов людей в черном. Но по тому, как они косились на них, продолжая как ни в чем не бывало идти по своим делам, было ясно – в душе они проклинают этих чужих людей.
      Зевак оказалось очень мало, только несколько женщин остановились поодаль, наполовину укрывшись в подъездах домов, да старики свесились с балконов.
      Мы с Келли выскочили из машины и, на всякий случай размахивая своими поднятыми высоко вверх полицейскими бляхами, направились к спецназовцам.
      Их командир – Керт, которого я из-за черного наряда и каски узнал не сразу, – поприветствовал нас и спросил:
      – Брекстон появлялся?
      – Нет, – сказал я. – Послушайте, Керт, а есть ли надобность такую силу пригонять?
      – Ребята обучены действовать в опасных ситуациях, – отрезал Керт. – Заложники, массовые нарушения общественного порядка.
      – У нас тут ни заложников, ни хулиганов.
      – Шериф Трумэн, у нас в наличии опасная ситуация.
      Я посмотрел на его костоломов – десять человек с оружием зверской убойной силы.
      – Весь сыр-бор, чтобы одного парня повязать?
      – Этот парень убил полицейского и прокурора. Думаешь, мы цацкаться с ним будем и дадим ему еще раз уйти?
      – Понятно. А я-то решил, что ребята готовятся Северную Корею завоевать.
      – Чтоб Северную Корею завоевать, нужно немного больше народу, – без улыбки ответил Керт.
      Наверное, мы и дальше бы пикировались, но тут подъехали три легковые машины Гиттенса. В каждой из трех машин без опознавательных знаков сидело по четыре полицейских, тоже, так сказать, без опознавательных знаков – в штатском.
      Одиннадцать ребят во главе с Гиттенсом – в джинсах и кроссовках и спортивных курточках и каждый с винтовкой – производили комическое впечатление на фоке поджарых мускулистых парней в черном. Только Гиттенс мог похвастаться спортивной фигурой. Остальные были лысоватые, за сорок, с пивными животами, с жирными физиономиями. Двое-трое – с одышкой. Таким комнату перебежать – проблема. А уж за Брекстоном по кварталу гоняться – смешно даже представить.
      Поэтому так страшны винтовки в их руках.
      Эти ребята только пулей могут догнать Брекстона.
      Один из одышливых героев Гиттенса приветствовал спецназ по-школярски:
      – Добрый день, многоуважаемые леди!
      Гиттенс поздоровался с Кертом и бросил ему не без подколки:
      – Спасибо, что прибыли для нашей поддержки!
      Затем он добродушно приветствовал меня и Келли.
      – Привет, Бен, тоже участвуешь в штурме?
      Если наш недавний разговор и оставил осадок в его душе, то Гиттенс старался этого не показывать.
      Занятная штука жизнь: с утра я еще был убийца, которому грозило пожизненное заключение, а вечером участвую в задержании убийцы.
      Гиттенс велел своим ребятам снабдить Келли и меня подобающим «снаряжением».
      Краснорожий апоплексический малый с сигаретой в зубах открыл багажник одной из машин и выдал нам по винтовке и бронежилету.
      Получалось девять спецназовцев плюс Керт, полицейские во главе с Гиттенсом и мы с Келли. Двадцать четыре человека на одну лестницу, на штурм одной квартиры. Не многовато ли? Как во французских комедиях, только не смешно.
      Гиттенс сказал:
      – Мы идем первыми.
      Керт так и взвился.
      – Это мой штурм! Я главный в отделе по расследованию убийств. Первыми идем мы!
      – Чушь собачья, – возразил Гиттенс. – Мои ребята знают округу как свои пять пальцев. И Брекстона знают в лицо. Так что первыми пойдем мы!
      Керт так разнервничался, что даже каску снял.
      – Послушай, Гиттенс, мать твою...
       – Я гарантирую вам, сэр, у нас проблем не будет!
      Керт стер пот со лба, потряс головой, снова надел каску.
      – Эд, – сказал Гиттенс совсем другим тоном, – ты сам подумай, как Брекстон отреагирует, когда твои чокнутые десантники посыплются на него?!
      Хотя Керт был выше чином и этот рейд был, вне сомнения, его прерогативой, в полиции не все решает ранг и приоритет. Иногда приходится лавировать. Без Гиттенса, который в здешних краях сквозь игольное ушко просочится, работа Керта никогда не будет по-настоящему эффективной. Поэтому с Гиттенсом надо было дружить – ради будущего.
      – О'кей, – сказал Керт, – пойдем вместе. Точка!
      Хуже компромисса придумать было нельзя. Разбившись на две-три подстраховывающие друг друга группы, мы могли надеяться на верный успех. А всей толпой... смех и грех!
      Двадцать четыре лба на одной лестничной клетке – это гарантированный хаос. Дело даже не в том, что два начальника; в критический момент каждый действует самостоятельно. Но на небольшом пятачке двадцать четыре мужчины с винтовками и автоматами и сумасшедшим адреналином в крови...
      Так или иначе, через минуту мы уже поднимались по лестнице дома номер сто одиннадцать.
      На лестничной клетке было шумно – из квартир доносилось множество звуков. На одном этаже горланил грудной ребенок. На другом вопил телевизор и ссорились муж с женой («...немедленно! Что я сказал! Сейчас же!»). На третьем, на нашем этаже, разносился телевизионный «хохот из банки» – смех публики по ходу комедии.
      Ну а мы слышали прежде всего свое тяжелое дыхание.
      Небольшая лестничная площадка. Четыре металлические двери.
      Гиттенс указал на одну из дверей – с табличкой «3С».
      – Здесь, – сказал он шепотом. – Брекстон должен быть здесь.
      Он повернулся ко мне и с улыбкой произнес:
      – Вот они, огни большого города, кипение жизни! Хочешь постучать и объявить о нашем приходе?
      – Я?
      – Брекстон тебе доверяет. Не знаю, с какой стати, но он тебе чертовски доверяет.
      – Не очень-то я в это верю.
      – А тебя в это верить никто и не просит. Ну, будешь стучать?
      Сам не знаю почему, я сразу же согласился. Мне хотелось очутиться в роли Арчи Траделла – испытать то, что он испытал в ту ночь, когда стоял на линии огня перед красной дверью... Более идиотской причины рисковать своей шкурой даже измыслить невозможно. Одно слово, молодость!
      Керт стал возражать – конечно же, шепотом. Однако Гиттенс настаивал.
      – Бен сам хочет. Раз хочет – надо разрешить.
      – Бред! Совсем ты спятил, Гиттенс!
      – Он сам хочет!
      – Хватит вам, – сказал я. – Я иду.
      Несколько спецназовцев уже «размазались» по стенам лестничной площадки. Я поднялся по последним ступенькам, оказался на лестничной площадке и шагнул к двери с табличкой «ЗС». Теперь я стоял на линии огня.
      Хотелось присесть на корточки. Или плюхнуться на живот. Стоять в полный рост, расправив плечи, – это было работой. Приходилось следить за собой, чтобы оставаться в вертикальном положении.
      Гиттенс подал сигнал рукой: «Время!»
      Я громко постучал в дверь и крикнул:
      – Полиция! Откройте! У нас ордер на обыск!
      Теперь самое время кинуться на пол – или по ступенькам вниз. Увы, нельзя.
      За дверью полная тишина.
      Молчание и на лестничной площадке.
      Из телевизора донеслось: «Не волнуйтесь, сэр, не успеете оглянуться, как вы уже окочурились!». И «хохот из банки» – «ха-ха-ха!».
      В жизни бывают совсем даже не смешные совпадения.
      Келли схватил меня за рукав и потянул прочь, на лестницу, с линии огня.
      Уже стоя в безопасности, я крикнул снова:
      – Харолд, это Бен Трумэн. Пожалуйста, открой дверь. Пожалуйста!
      Мертвая тишина.
      Потом за дверью кто-то негромко сказал:
      – О'кей, о'кей, погодите секундочку.
      У Гиттенса вытянулось лицо.
      Он задумчиво-настороженно поводил глазами, затем сделал знак своим парням – давайте.
      Двое обрюзгших полицейских с металлическим тараном двинулись к двери.
      – Постойте, Гиттенс, – сказал я. – Там кто-то хочет нам открыть...
      – Ждать нет времени, Бен. Ждать – это страшный риск. Вперед, ребятки! Поехали!
      Я подумал: они здесь, чтобы убить Брекстона. Однозначно.
      Бабах! Бабах!
      Дверь распахнулась со второго удара.
      Гиттенс первым влетел в квартиру. За ним – целая толпа.
      – Полиция! Полиция! Полиция!
      Я забежал чуть ли не последним. Передо мной была целая очередь.
      Внутри царил хаос. Чтобы не сказать бардак.
      По многокомнатной квартире бегали, размахивая оружием и дико вопя, то и дело сталкиваясь, то и дело опрокидывая мебель, напуганные собственным криком, вооруженные до зубов мужики.
      – Полиция! Полиция! Полиция!
      – Не двигаться! Всем лечь! Лежать!
      Визг маленькой девочки.
      Сама маленькая девочка.
      Спецназовец хватает ее на руки, тащит прочь, в коридор, из квартиры.
      Девочка орет благим матом.
      – Не двигаться! Мать вашу, не двигаться! Покажи мне руки! Руки показать!
      И оттуда же, сразу же за этим – ба-бах!
      «Не волнуйтесь, сэр, не успеете оглянуться, как вы уже окочурились!»
      «Ха-ха-ха!»
      Керт и двое спецназовцев бегут в комнату, откуда раздался выстрел. Я за ними.
      Это спальня. Односпальная кровать. Распятие над ней.
      Два полицейских ползают по полу и что-то делают.
      Еще вперед.
      На полу человек. Над ним склонились полицейские.
      Человек на полу – худой старик, негр лет семидесяти. На нем малиновая сорочка и белый воротничок проповедника.
      Глаза закрыты.
      Керт кричит:
      – «Скорую помощь»!
      Священник шевелится, перекатывается на бок. Хватает воздух ртом.
      Керт разрывает его воротник. Не помогает, старик все равно задыхается.
      – Отойдите! Всем отойти! Не путайтесь под ногами, козлы!
      Мы рассыпаемся по стенам.
      – Я в него не целился! Я его не убивал!
      Это спецназовец. Лицо нашкодившего школьника. Под черной каской.
      – Я приказал ему показать руки. Почему он не захотел показать руки? Я велел ему показать руки!
      Я не вижу крови.
      Однако старик больше не дышит.
      Керт наклоняется, переворачивает священника на спину и начинает делать искусственное дыхание.
      – Черт бы вас побрал! Черт бы вас побрал! – повторяет он каждый раз, отрываясь от рта старика и давя на его грудь.
      – Ах ты Господи! – причитает Гиттенс. – Ах ты Господи!
      Вбегает старая женщина. Она с визгом бросается на бездыханное тело.
      Керт орет:
      – Уберите бабу!
      Двое ее оттаскивают.
      Она стонет и, заламывая руки, смотрит, как Керт снова и снова вдувает жизнь в рот ее мужу. Без результата.
      «Скорой помощи» нет и нет. Да и не могут они за пять минут приехать. Это Мишн-Флэтс. Здесь ничего быстро не делается. Даже «скорая помощь» здесь медленная.
      Керт, раскрасневшийся, с выпученными глазами, продолжает делать искусственное дыхание.
      В какой-то момент Келли просто оттаскивает его от трупа.
      Все кончено.
      Позже я узнаю – старенького священника звали Эйврил Уолкер.
      Он был уже на пенсии, но продолжал совершать по воскресеньям службы в церкви Кэлвери Пентекостал на Мишн-авеню.
      Постоянный защитник Брекстона был мертв. Хотя при штурме не получил ни единой царапины.
      Причина смерти: инфаркт.
      Или, как раньше говорили, разрыв сердца.

      Нашкодившими детьми выглядели те девять-десять полицейских и спецназовцев, которые присутствовали при кончине священника.
      Они и ошибку свою понимали, и то, что за нее придется кому-то заплатить.
      Гиттенс сообщил по радио в участок о произошедшей трагедии.
      Новость разлетелась по округе почти мгновенно. Когда мы выходили из дома, перед ним стояла плотная толпа – человек сто, не меньше. Приехали телевизионщики, нацелили на нас камеры и засыпали каждого вопросами.
      Словом, пошло-поехало...
      Вопросы были у всех, не только у журналистов. Вопросы у прокурора, у начальства спецназа.
      Правда, что полицейские убили преподобного Уолкера?
      На основе каких данных вы полагали, что Брекстон находится в доме номер сто одиннадцать на Олбанс-роуд?
      Нужен ли был срочный арест в этом деле, арест любой ценой?
      Насколько безупречна юридическая база ордера на арест?
      Как действовала полиция – предварительно постучав в дверь или вломившись сразу, без предупреждения?
      Кто произвел выстрел и почему?
      Были и вопросы лично ко мне. Если от журналистов я сумел ускользнуть, то допроса в прокуратуре избежать не удалось.
      Вопросы были крайне неприятные.
      Почему вы, шериф Трумэн из Версаля, штат Мэн, принимали участие в аресте преступника в Бостоне?
      Бостонские полицейские принуждали вас к каким-либо действиям, которые вы считали неправильными или неблаговидными?
      Зачем вы так активно вмещались в это дело? Что-то кому-то хотели доказать?
      И так далее, и так далее.
      Я старался взвешивать каждое слово.
      Нет, никто никакого давления на меня не оказывал и ни к чему меня не принуждал.
      Да, мы предварительно постучались. («Хотя могли, черт возьми, и дольше подождать, прежде чем использовать таран!» – это добавлено про себя, и очень сердито.)
      Да, я уверен, что все формальности были соблюдены и мы действовали правильно.
      Я несколько раз нескольким людям повторил эти полуправды. Потом начал огрызаться: я это уже говорил тому-то и тому-то, это есть в протоколе того-то и того-то.
      Один «доброхот» из прокуратуры заверил меня: не бойтесь, рассказывайте честно – не вас мы намерены вые... и высушить за это прискорбное событие.
      Совершенно ясно: кого-то они все же намерены вые... и высушить, дабы умиротворить публику, возмущенную смертью Уолкера – негра! старика! священника!
      И что бы они мне сейчас ни пели, в итоге самым лучшим кандидатом для вышеуказанной процедуры является человек со стороны – лох из зачуханного Версаля, штат Мэн.
      Поэтому, отвечая, я взвешивал не только каждое слово, каждый слог взвешивал!
      Один вопрос меня внутренне очень смутил: «Если бы представилась возможность повторить рейд, вы бы сделали то же самое и в той же последовательности?» То есть окольным путем меня спрашивали: ощущаете ли вы свою вину или вину кого-нибудь другого?
      Разумеется, я ответил, как положено: я сделал бы то же самое и в той же последовательности и считаю, что другие действовали безупречно. Виновата нелепая случайность.
      Однако про себя я думал иначе.
      В том, что произошло, виноват убийца Данцигера!
      Из-за него рейд, из-за него умер священник, из-за него эти вопросы, из-за него в полиции полетит чья-то голова...
      Я вдруг нутром понял, как был прав Данцигер, говоря Кэролайн Келли: «Я испытываю непреодолимое отвращение к обвиняемому – не потому, что он совершил большее или меньшее преступление, а потому, что он привел в движение всю эту безжалостную машину Закона. Он вынудил нас включить юридическую мясорубку, И мне отвратительно, что я – винтик в этой мясорубке».
      Когда сумбурная тягомотина с допросами закончилась, я, совершенно измотанный, поплелся в гостиницу. Упал на постель и мгновенно заснул – как в черный омут провалился.

* * *

      Посреди ночи я вдруг ощутил, что я в комнате не один, и проснулся. Или проснулся – и ощутил, что я в комнате не один.
      Так или иначе, я услышал знакомый шорох открываемой кобуры.
      Кто-то открыл мою кобуру. Кто-то вынул мой пистолет.
      Я только-только хотел приподняться, как в лоб уперлось что-то твердое и прижало мою голову к подушке.
      Я открыл глаза. Прямо передо мной чужая рука. За ней огромный мужской силуэт.
      – А я тебе доверял, срань поганая! – прозвучал тихий спокойный голос Брекстона из дальнего конца комнаты.
      Стоя боком у окна и сложив руки на груди, Брекстон смотрел на улицу.
      Я прошептал:
      – Не надо, не надо!
      Потом громче:
      – Не стреляйте!
      Дуло пистолета по-прежнему упиралось мне в лоб.
      – Я думал, мы с тобой друзья, – сказал Брекстон.
      – Друзья, – поспешил заверить я. – Конечно, мы друзья.
      – Значит, вот как ты с друзьями поступаешь? Убил преподобного Уолкера. Вы, копы поганые, убили невинного прекрасного старика. За что?
      – Мы его не убивали. У него случился инфаркт. Он умер сам по себе. Мы к нему и не прикоснулись.
      – Ворвались в квартиру... Банда психов! Там была девочка. Ты ее видел?
      – Да.
      – Где она?
      – Кто-то сразу схватил ее и вынес из квартиры.
      – Это моя дочь.
      Дуло пистолета переместилось на мой правый висок. Очевидно, приятелю Брекстона так было удобнее. Диалог затягивался.
      – Я попробую найти ее, – сказал я. – Да, я попробую вернуть девочку тебе.
      Брекстон презрительно фыркнул.
      – Как зовут твою дочь? – спросил я, лихорадочно цепляясь за возможность выйти живым из этой ситуации.
      – Темэрра.
      – Куда мне ее доставить?
      – Ее бабушке. Я тебе адрес напишу.
      – Хорошо, я постараюсь.
      – Ты уж очень постарайся!
      Брекстон помолчал, затем сказал своему приятелю:
      – Дай ему подняться. Только ты, собаченыш, не делай резких движений.
      Верзила с пистолетом отошел от кровати на пару шагов.
      Я медленно сел.
      Брекстон по-прежнему в той же позе стоял у окна. Его косичка чернела на фоне неба.
      Я потянулся за штанами. Верзила грозно поднял пистолет.
      – Эй-эй! – тихо запротестовал я. – Дайте мне хоть штаны надеть!
      Верзила снял со стула мои джинсы, обыскал их и швырнул мне.
      – Спасибо.
      Брекстон резко повернулся.
      – Да, видок у тебя из окна неплохой.
      – Жаль только времени у меня не было им насладиться.
      – Времени у тебя и теперь не будет. Моя дочка должна быть у бабушки сегодня к вечеру, не позже. Приют или другая какая ерунда – это исключено. Так что вся ответственность на тебе.
      – Возможно, ее уже отвезли к бабушке. Зачем полицейским четырехлетняя девочка? Только обуза.
      – Ей шесть. И у бабушки ее нет.
      – Хорошо, я сделаю все возможное.
      – Как насчет Фазуло и Рауля? Ты выяснил, что я тебе велел?
      – Как я мог выяснить? Смеешься?! Ничего я не выяснил.
      – Чем же ты занимался все это время?
      Натянув джинсы, я почувствовал себя увереннее и мог взглянуть Брекстону прямо в лицо.
      – Чем я занимался? Да тебя искал! Вся бостонская полиция на ушах, тебя ищут! У них ордер на твой арест.
      – С какой стати меня арестовывать? Я ничего не сделал.
      – Ордер в связи с убийством Данцигера. У них есть свидетель против тебя. Якобы ты ему признался.
      – Кто?
      – Это я сказать не имею права.
      – Стало быть, ты один из них. Послушай, собаченыш, я не знаю, что полиция затевает, но я не убивал прокурора. И никому никаких признаний по этому поводу не делал. Тебе скармливают дерьмо. Где улики?
      – Улики есть, Харолд. И свидетель – важнейшая улика.
      – Опять они родили свидетеля! Что, снова Рауль? Ты его видел, этого свидетеля?
      – Да, видел.
      – И он непридуманный?
      – Непридуманный. И явно говорит правду. Так что ордер прочно обоснован – комар носа не подточит!
      Брекстон покачал головой и снова отвернулся от меня к окну.
      – Раз ордерок такой прочный – давай, арестовывай меня.
      – Как скажешь. Харолд Брекстон, вы арестованы. И ты – тоже, – сказал я, кивая верзиле, который отошел к двери и держал меня на мушке оттуда. – Если вы добровольно сложите оружие, вам это зачтется как явка с повинной.
      Верзила не улыбнулся. Спина Брекстона тоже не выказала никакой реакции.
      – Что ж, на нет и суда нет, – произнес я.