Пока Келли беседовал в здании суда с кем-то из своих давних приятелей, я нашел на улице телефон-автомат и позвонил в Версаль – проверить, как идут дела в участке.
      Трубку поднял Дик Жину. Так и вижу его – развалился в кресле и почитывает газету. На звонок реагирует досадливым кряком – звонят тут всякие, от дела отрывают!
      – Алле.
      – Дик? Это что еще за «алле»? Ты не у себя дома!
      – А, шериф Трумэн! Приветствую.
      – Судя по тону, вы там совсем распоясались... Куда только катится «департамент полиции города Версаль»?!
      – Бен, чего выпендриваться-то? Кто, кроме своих, нам позвонит?
      – А вдруг... Дело даже не в этом. Со своими тоже надо профессионально разговаривать.
      – Было в перед кем хвост распускать!
      Ох уж эти мне «деревенские философы»!
      – Ладно, Дик, ты все-таки по-человечески отвечай. А то стыдно!
      – Как прикажешь, командир.
      Дик не стал, как обычно, сообщать мне свежие версальские сплетни, а сразу перешел к главной новости:
      – Джимми Лоунс – ты его, конечно, знаешь – позвонил вчера и говорит: «Я только что из отпуска вернулся и услышал от приятеля, что вы народ про белый „лексус“ расспрашиваете. Так вот, докладываю, я видел этого черного парня в белом автомобиле». Он остановился на перекрестке перед светофором – и тут рядом затормозил этот «лексус». Лоунс хорошо разглядел водителя, даже глазами с ним встретился. Джимми говорит, лица не вспомню, а прическу никогда не забуду – по сторонам наголо, а в середине длинные волосы собраны в косичку на затылке, совсем как у японцев в кино. Ну, ты знаешь, у этих... самураев. Я ему, конечно, велел прийти по-быстрому и глянуть на фото Брекстона. И Джимми говорит: именно его он видел в белом «лексусе»! Уверен на девяносто девять процентов.
      Я был приятно поражен. В том числе и тем, что Жину смог хоть раз в жизни что-то полезное довести до конца.
      – Молодец, – сказал я.
      – Не сомневался, что ты будешь на седьмом небе от этой новости.
      Он выложил последние сплетни, а затем добавил:
      – Бен, тут кое-кто еще хочет с тобой поговорить...
      – Привет, Бен, – услышал я родной басок.
      – Привет, па!
      – Как там у тебя дела?
      – Замечательно.
      Длинная пауза.
      – «Замечательно» – это как? Что-нибудь не в порядке?
      – Па, «замечательно» – это замечательно.
      – Не крути, говори правду.
      – Да, ты прав. Дела далеко не супер.
      – Что случилось?
      С чего начать? С того, что я подозреваемый в деле об убийстве? Или – того хуже – меня обвиняют в том, что я совершил одно убийство, а затем второе, чтобы избежать суда за первое? Как он это воспримет? И как ему с такой новостью жить дальше? Нет уж, лучше помалкивать!
      – Да ничего особенного, – сказал я. – Просто временные трудности. Не волнуйся.
      – Когда ты так говоришь, мне понятно, что жизнь тебя прижала всерьез.
      – Да брось ты выдумывать! Приеду домой – все расскажу. А пока не волнуйся. И, что главное, не хватайся за бутылку!
      Отец обиженно фыркнул.
      – Ты за кого меня...
      Он осекся, прокашлялся и закончил решительным тоном:
      – Я не пью.
      – Вот это хорошо.
      – Хочешь, я приеду в Бостон?
      – Нет, па. Спасибо, но не надо.
      – У меня ощущение, что я тебе там пригожусь. А то вроде как в беде тебя бросаю...
      – Не дергайся. Ничего особенного со мной не происходит. Живи спокойно, обо мне не переживай. Прорвусь!
      – У тебя всегда «ничего особенного», – недовольно проворчал отец. – Тебе крокодил голову откусит, а твоя голова в его пасти все будет повторять: «ничего особенного»!
      – Пап, хоть раз в жизни послушайся меня. Не приезжай. Понятно?
      – Я обязательно приеду – убедиться, что у тебя действительно «ничего особенного».
      – Не надо. Со мной все в порядке.
      Я представил отца за столом в участке: в одной руке трубка телефона, в другой – сам аппарат. Он всегда так разговаривал по телефону.
      – Ты мне тут ничем не поможешь.
      Мне очень хотелось поделиться с ним. Рассказать все как на духу. И услышать обычное: «Чтобы тебя достать, надо мимо меня пройти – а мимо меня еще никто не прошел!»
      Но тут сложилась ситуация, в которой он был бессилен помочь.
      Теперь, оглядываясь назад, я рад, что не поддался соблазну и не вывалил на него все свои неприятности.
      Пройдет буквально несколько часов, и мое дело развалится, подозрения с меня снимут.
      Протрепись я – отец мог бы слечь с инфарктом. И было бы из-за чего!
      В два часа после полудня Гиттенс лично позвонил мне в отель – сообщить, что все в порядке. Никто больше не подозревает меня в убийстве Данцигера.
      Похоже, Макниз оказался не прав – полиция таки дожала Брекстона!

      «Дерьмо» было любимым определением Джона Келли. Им он честил все, что не уважал.
      Семью Кеннеди, генеральную прокуратуру, государственный радиоканал и многое-многое другое он припечатывал своим излюбленным словечком «дерьмо».
      Я очень удивился, когда это же словечко он употребил в связи с поведением Гиттенса в тот день.
      Вдохновленный звонком Гиттенса, я почти прибежал в отдел по расследованию убийств. Там, на месте депрессии последних дней, царило всеобщее возбуждение: дело Данцигера сдвинулось с места.
      Гиттенс сердечно приветствовал меня, пышно извинился, добавив с лукавой улыбкой:
      – Так-то вот, Трумэн! Спас я твою задницу!
      Он обнял меня, другие детективы трясли мне руку и просили не судить их строго – и на старуху бывает проруха! Все мы ошибаемся, не держи зла.
      Гиттенс, похохатывая, провозгласил:
      – Работать, ребятки, надо прилежней! Я устал в одиночку нести на себе всю ответственность!
      Именно в этот момент Келли наклонился к моему уху и шепнул:
      – Дерьмо!
      Я даже слегка растерялся.
      Что он имеет в виду? То, что Гиттенс преувеличенно красуется?
      Но, как ни крути, Гиттенс имеет законное право немного покичиться: словно ловец жемчуга, он нырнул в глубины Мишн-Флэтс с ножом в зубах и вынырнул с жемчужиной – с разгадкой!
      Найдя убийцу Данцигера – а может быть, и Траделла, – Гиттенс одновременно и меня обелил.
      Поэтому замечание Келли я отмел в сторону, как ворчание никогда и ничем не довольного старика. После этого я с легким сердцем предался всеобщему ликованию.
      Виновник торжества находился в конференц-зале.
      Его звали Андрэ Джеймс. Пухлощекий, склонный к полноте старшеклассник. Он сидел на стуле, потупив глаза, и, словно геморройный страдалец, застенчиво переминался с одной половинки широкого зада на другую. У него был запуганный вид патологически ранимого подростка – из тех, которые у любого человека с сердцем вызывают острое сочувствие.
      Как этот беспомощный малец ввязался в такую страшную историю – с Брекстоном, наркотиками и убийствами?
      Рядом с ним сидел его отец, живая противоположность запуганному сыну-неврастенику. Спокойный, величавый мужчина в допотопных черепаховых очках – достойный отец, честный муж и исправный прихожанин.
      Гиттенс предложил мне:
      – Хочешь лично проверить его рассказ? Это настоящая бомба!
      Я пожал потную руку Андрэ и сухую руку его отца. Первое пожатие вялое, второе – энергичное.
      Гиттенс представил Келли и меня в качестве «офицеров, ведущих расследование» и попросил Андрэ повторить рассказ.
      Парнишка затравленно мялся и молчал.
      Отец строго прикрикнул:
      – Что тебе приказал офицер? Давай! – И, обращаясь к нам, достойный отец, честный муж и исправный прихожанин добавил: – Сын очень рад вам помочь.
      Похоже, Андрэ был бы сейчас рад другому – оказаться за тридевять земель от полицейского участка.
      Подчиняясь строгому взгляду отца, подросток вдруг затараторил:
      – Я уже вроде как все рассказал детективу Гиттенсу. А было так. Я видел Харолда несколько недель назад. Мы вроде как живем в доме на Гроув-парк. А мать Брекстона вроде как живет в соседней квартире. Харолд там уже не живет, а мать – да. Я Харолда вроде как не очень хорошо знаю. А мамаша его – тетка хорошая. Пока Харолд не слинял из материной квартиры, я вроде как с ним общался – немного, конечно. Он теперь иногда забегает. Вроде как помогает народу – если когда кому есть нечего, деньжат подкинет или вроде того. Ну, старикам там, иногда чего другое.
      Гиттенс крутанул указательным пальцем в воздухе – дескать, закругляй треп, переходи к делу!
      – Значит, выхожу я из лифта, а тут как раз Харолд вроде как поднимается на площадку по лестнице. Я думаю – дела! Спрашиваю: «Ты чего пешком на восьмой-то этаж?» А он мне вроде как ничего, только «Привет, хрюшка!». Это он всегда так – любя. Ну, я думаю, не мне вопросы задавать, и пошел к себе домой.
      – Ты заметил в его виде что-либо необычное? – спросил я.
      Парень нервно покосился на Гиттенса.
      – Не бойся, Андрэ, – сказал я, – это просто вопрос. Видел ты что-нибудь необычное?
      – Вы про что?
      – Скажем, разорванная одежда, раны или царапины, кровь или кровоподтеки. Словом, следы борьбы или драки.
      – Нет, ничего такого не помню. – Еще раз настороженно покосившись на Гиттенса, парень продолжил: – Я только слышал, как Брекстон что-то в квартире ворочал – гремел то ли склянками, то ли металлом. У нас стенки тонкие, все слыхать. Когда у соседей телик работает, мы свой можем не включать.
      Гиттенс опять сделал знак – не ходи вокруг да около!
      – Мне вроде как показалось, Брекстон там чего-то необычное делает. И я вроде как слушать стал. А потом Брекстон пошел на лестничную площадку. Ну и мне вроде как любопытно стало. Я приоткрыл дверь и гляжу. А Харолд на площадке с ведром воды и бутылкой хлорки. Ну, думаю, дела! Стал бы Харолд подниматься пешком на восьмой этаж, чтоб бельишко на лестничной площадке стирать! Странно это.
      Короче, льет он хлорку в воду – и давай в растворе руки мыть. Я думаю, это ж все равно что в огонь руки совать – жжет же! Я не утерпел, голову совсем из двери высунул и говорю: «Брекс, ты чего делаешь? Шкура ведь слезет!» Я даже пошутил. Говорю: «Все равно чернота не сойдет. Ты что, хочешь беленьким стать, как Майкл Джексон?» Он вроде как ничего не ответил. Только говорит: «Дверь закрой и забудь!»
      Я перебил Андрэ новым вопросом:
      – Ты видел что-либо на его руках? От чего он их отмывал?
      – Я ничего не разглядел. В чем бы его руки ни были перепачканы, он не хотел, чтобы это попало на пол в квартире матери. Поэтому и вышел на лестничную площадку. А когда он с этим покончил – ушел обратно в квартиру.
      Парень замолчал. Поток его сбивчивой речи прекратился так же внезапно, как и начался.
      Я вопросительно посмотрел на Гиттенса – и это все?
      – Продолжай, – велел Гиттенс, поощряюще потрепав парнишку по руке.
      – Мне все это показалось вроде как чудно. И я вроде как дальше слушать стал. Даже ухо к стенке приложил. Слышу, Харолд кому-то звонит. И говорит: «Хана прокурору, больше нам про него волноваться не нужно». И дальше вроде как что-то говорит. А потом слышу: «Я его прикончил и ушел чистым».
      – Что еще он сказал?
      – Ничего больше. Только: «Я его прикончил и ушел чистым. Бумаги заныкал, а машину загнал в озеро. В ближайшее время никто не найдет».
      – Он сказал именно это? Дословно?
      – Да, именно это.
      Парнишка заискивающе заглянул в глаза Гиттенсу: правильно я все изложил, нигде не ошибся? Он словно рассказал у доски домашнее задание – и теперь ожидал оценки от преподавателя.
      – Еще что-нибудь Брекстон сказал по телефону? – настаивал я.
      – Не знаю. Разговор был длинный. Я запомнил только несколько предложений.
      – Но ты ведь слышал разговор целиком? Ты сказал, стенка тонкая.
      – Слышать-то слышал, но запомнил только немного.
      – Хоть в этом немного ты уверен? Ты дословно запомнил или фантазируешь?
      – Нет, что я запомнил, то запомнил слово в слово.
      Келли, слушавший рассказ Андрэ из дальнего угла комнаты, вдруг спросил:
      – Ты с кем-нибудь делился этой историей до сегодняшнего дня?
      – Нет. Себе дороже такие вещи рассказывать. Законы братвы я знаю. Сболтнешь лишнее – тебе не жить. Лучше не в свои дела не вмешиваться. А сегодня утром мистер Гиттенс пришел и стал расспрашивать. Ну и я вроде как решил сказать правду.
      – Столько времени молчал, а сегодня утром вдруг «вроде как решил сказать правду»?
      – А меня до этого никто не спрашивал.
      Я пристально изучал круглое одутловатое лицо парнишки. Врет или не врет?
      Гиттенс счел нужным вмешаться:
      – Андрэ временами делает кой-какую работу для меня. В свое время я его застукал с наркотиком – преступление небольшое, но все-таки преступление. Плохие парни подговорили его на этот дурной поступок. «Подающие» любят использовать невинных ребят в качестве посыльных – полицейскому и в голову не придет, что этот вот ангелок мотается с наркотиками в кармане. У Андрэ я нашел несколько порций кокаина. Чтобы искупить свою вину, он время от времени мне помогает.
      Парень посмотрел на Гиттенса с собачьей преданностью.
      Мне стали ясны их отношения. Гиттенс держал парнишку на крючке. Отсюда все это странное противоречивое поведение Андрэ: желание, чтобы мы все провалились в ад, – и желание выслужиться перед нами; нежелание говорить – и неуемная болтливость.
      Гиттенс продолжил:
      – Он иногда делает для нас контрольные закупки наркотиков. Вне Мишн-Флэтс – в районах, где его никто не знает. И если он слышит что-либо интересное, то передает мне. Он молодец. Если выдержит и будет молодцом шесть месяцев, я готов забыть о его проступке и не передавать дело в суд. Андрэ – хороший мальчик, с чистым прошлым. Отличник в школе. Ему прямая дорога в колледж, а не в тюрьму!
      Отец потрепал Андрэ по плечу. Андрэ покосился на ободряющую руку как на змею. Похоже, парень лучше отца понимал, в какую историю он влип. Быть свидетелем против Брекстона – это посерьезнее, чем не выучить домашнее задание!
      – Андрэ, – сказал я, – ты отвечаешь за каждое слово из того, что ты нам рассказал?
      – Ну да.
      – И ты хочешь повторить рассказ перед большим жюри присяжных? Ты готов выступить на суде?
      – Если надо – готов.
      Мы вышли из конференц-зала, оставив сына наедине с довольным отцом.
      В холле я спросил Гиттенса:
      – Вы уверены, что мальчишка не сломается до суда, что он действительно выступит в качестве свидетеля?
      – Парень не простой. Он сам ко мне бегает с докладами. В школе прилежный – и стукачом работает с таким же рвением. Усердный не по уму. Дошло до того, что все в Мишн-Флэтс знают о его стукачестве и шарахаются от него как от чумы. Теперь я вынужден использовать его в других районах – в Роксбери, в Дорчестере. Он сам напрашивается на работу – выслужиться хочет. Поверь мне, Бен, такой парень суд не пропустит!
      – Бедняга! Брекстон его пришьет.
      – Что я тебе могу сказать по этому поводу, Бен, – с философским вздохом произнес Гиттенс. – Мальчишка сам себе постелил. Будет жестко спать – не моя вина. Я просто даю ему возможность искупить проступок.
      – Вы его застукали с ничтожным количеством наркотиков. Первое правонарушение. Судья мог бы вообще отпустить его с миром.
      – Смотря какой судья, – сказал Гиттенс. – Но, главное, парнишка не знает, что он мог бы отделаться одним испугом. Разумеется, противно так манипулировать мальчонкой – Андрэ парень хороший. Но когда подумаешь, что Брекстон может уйти от расплаты и дальше убивать, сразу отбрасываешь сантименты! И потом, в данном случае это просто судьба. Не я поселил Андрэ в квартиру рядом с матерью Брекстона!
      Келли молча стоял рядом со мной? Судя по всему, поведение Гиттенса по отношению к Андрэ не вызывало у Келли протеста.
      У меня же было неспокойно на сердце. Мальчишка угодил в нехорошую историю. А когда Брекстон узнает, что Андрэ готов выступить против него в суде, дело будет совсем плохо!
      – Можно я переговорю с Андрэ наедине? – спросил я Гиттенса.
      – Как хочешь.
      Я вернулся в конференц-зал.
      Андрэ сидел рядом с отцом, все такой же запуганный. Побитая собачка рядом с величаво-спокойным сенбернаром. Я подумал: ах, папаша, не то ты делаешь! Тебе бы сына в охапку и бегом отсюда! А ты сидишь тут и сияешь как новенький доллар! Хоть раз в жизни позабудь о «пути праведном», позабудь об обязанности говорить правду – и спасай плоть от плоти своей!
      Вместо этого я сказал:
      – Все в порядке. Я вернулся, чтобы задать пару вопросов Андрэ. Наедине. Вам не трудно оставить нас вдвоем?
      Отец бросил на сына строгий взгляд – будь умницей, говори дяде правду! – и вышел.
      – Андрэ, меня смущает одно: почему ты так долго никому не говорил о подслушанном разговоре?
      – Боялся.
      – И вдруг перестал бояться?
      – Детектив Гиттенс поговорил со мной. И я вроде как понял, что правильней – быть честным.
      – Честным быть – хорошо, Андрэ. Только я хочу убедиться в том, что ты сегодня говоришь правду. Гиттенс грозит привлечь тебя за помощь «подающим», поэтому ты очень хочешь услужить ему. И поэтому я тебя еще раз спрашиваю: ты говоришь правду? Ты действительно слышал, как Брекстон рассказывал про убийство прокурора?
      Андрэ криво усмехнулся, словно хотел сказать: на такую дешевку вы меня не поймаете!
      – Когда я говорю правду, я говорю правду, – заявил он. Я вздохнул.
      Больше говорить было не о чем.

* * *

      Ко времени приезда Керта и Кэролайн Келли все в отделе по расследованию убийств пришли к твердому выводу: Гиттенс совершил прорыв, количество улик против Брекстона достигло критической массы.
      От подозрений, от предварительной версии мы перешли к убеждению, что убийца – Брекстон. Пока не найдено орудие убийства, не имелось материальных улик. И даже мотив убийства не был обозначен четко. Защитить от тюрьмы дружка Макниза? Предотвратить возможность сделки между Данцигером и Макнизом против Брекстона? Или просто месть прокурору, который посмел наезжать на банду?
      Так или иначе, мы сдвинулись с мертвой точки.
      Вместо вопроса: кто убил? – перед нами теперь стоял вопрос: как доказать, что убил именно он?
      Подспудное напряжение, которое мучило меня с того дня, когда я нашел в бунгало труп неизвестного мужчины, наконец спало. Я ощущал глупую счастливую улыбку на своих губах. И такую же глупую счастливую улыбку видел на лицах других детективов.
      Даже вечно мрачный Керт был захвачен атмосферой всеобщего счастья. Он ухмылялся, пожимал руки и глядел хотя по-прежнему исподлобья, но почти ласково.
      Кэролайн Келли не просто пожала мне руку, но и при всех обняла, шепнув при этом в ухо:
      – Я безумно рада. Извини, что пришлось сурово с тобой обращаться.
      Мой доклад Керту о том, что у меня в Версале имеется свидетель, видевший Брекстона в белом «лексусе», только добавил энтузиазма.
      Тем не менее героем дня был Гиттенс.
      Чтобы немного сбить с него спесь, Кэролайн сказала:
      – Все это замечательно. Однако нам опять надо найти Брекстона. Без него дело забуксует.
      Гиттенс похлопал меня по плечу.
      – Мы с Беном беремся доставить вам Брекстона в самое ближайшее время!
      С улыбкой Чеширского кота – какое счастье вновь быть своим среди своих – я спросил:
      – Как же мы его отыщем? Он небось опять залег на дно из опасения, что его отпустили только временно!
      – Не робей, прорвемся! – сказал Гиттенс. – Сегодня у нас мусорный день!
      Он посмотрел на часы: два тридцать.
      – Отлично, успеваем! Вперед, Золушка, на бал, на встречу с дивным принцем!

      О своем мусоре мы не очень-то задумываемся. Слышали, что его куда-то увозят, где-то то ли закапывают, то ли сжигают, то ли просто сгребают в огромные смердящие кучи. Мы выбрасываем мусор – и тут же забываем о нем.
      В «мусорный» день, когда мусорщики – раз в неделю, а где и чаще – приезжают за мешками с мусором, мы собираем все наши секреты, перемешиваем их с объедками, старыми банками-склянками и всякой пластиковой ерундой и выставляем перед своим домом.
      Покопавшись в мусоре, любопытствующий полицейский – или просто любопытствующий – способен многое о вас узнать. Начиная с интимных записок, деловых писем и того, кому вы звоните (телефонные счета), и заканчивая распечатками состояния вашего банковского счета и прочей цифири. Опытный преступник, регулярно прочесывая ваш мусор, может обобрать до нитки и вас, и всю вашу семью.
      По мусору легко узнать, что вы едите, что и сколько пьете, как много зарабатываете. Если вы неосторожны, то можно даже установить, привержены ли вы к наркотикам. Знающий человек сразу угадает это по характерным пустым упаковкам, по разломленным надвое бритвенным лезвиям и прочим достаточно многочисленным отходам наркозависимости. А лабораторный анализ может обнаружить и остатки наркотика.
      И совершенно особое достоинство мусора – для обыска не нужен ордер!
      Однажды сброшенный в мешок и выставленный на улицу, мусор больше вам не принадлежит. Он ничей.
      На основе мусора, который без свидетелей покинул дом, почти невозможно засудить человека, зато легко получить исходную информацию для будущего сбора улик.
      Вот почему детективы – особенно из отдела по борьбе с наркотиками – так любят «мусорный» день. Он для них маленький еженедельный праздник.
      План Гиттенса заключался в том, что мы исследуем мусор во всех местах, где мог отсиживаться Брекстон. Трудно заранее предсказать, что именно наведет нас на след. К примеру, адресованное ему недавнее письмо.
      Мы проехались по известным Гиттенсу точкам и собрали в багажник мешков шесть-семь. Взяли бы больше, да кое-где мусорщики уже провели свой объезд.
      К несчастью – как выяснилось, к моему несчастью, – в многоэтажном доме, где жила мать Брекстона, имелся мусоропровод. Стало быть, никаких мешков. Контейнеры!
      Гиттенс быстро нашел нужный контейнер и весело хлопнул меня по спине.
      – Давай, Бен, смело вперед!
      – Почему я?
      – Кто-то же должен пошарить внутри!
      – Ни-ни, и не мечтайте!
      – Шериф Трумэн, это же твое дело. Труп нашли в твоем разлюбезном Версале!
      – Ага, как наметилась грязная работа, так сразу расследование стало моим! Где вы раньше были?
      Гиттенс рассмеялся.
      – Ваша идея – копаться в мусоре, вы и полезайте, – упрямо сказал я.
      – Вот именно! Идея – моя. Должен же и ты немного поучаствовать!
      Я вздохнул. Крыть было нечем.
      Я надел перчатки.
      Внутри высоченного контейнера было склизко, вонюче, мерзко.
      – Не морщись, Бен! – ободрял Гиттенс. – Разве не об этом ты мечтал? Огни большого города, кипение жизни!..
      К счастью, большая часть мусора была в мешках. Только некоторые негодяи вопреки правилам ссыпали отбросы напрямую.
      К несчастью, содержимое всех этих аккуратно завязанных мешков мне надо было вывернуть себе на ноги – чтобы исследовать его.
      – Береги руки! – предупредил Гиттенс. – Крысы могут враз оттяпать пальцы.
      Я вскрикнул и отдернул руку, протянутую к одному прорванному мешку.
      – Шучу, – сказал Гиттенс. – Крысы, конечно, случаются, но они тут сытые, не агрессивные.
      Пока я скрупулезно перебирал всякую дрянь и мерзость, Гиттенс философствовал:
      – Ну что, теперь переменил мнение о своем дружке Брекстоне?
      – Другом я его никогда не считал, это вы преувеличиваете. Но я действительно утратил последние иллюзии на его счет. Зато вы про его истинное лицо знали уже давно, по меньшей мере десять лет!
      – Да, знал. Пожалуй, даже больше десяти лет. Что он негодяй последний – это я в нем почувствовал, когда он еще мальчишкой был.
      – Я имел в виду момент убийства Траделла.
      – Почему ты переводишь разговор на Траделла?
      Я оторвал взгляд от содержимого очередного мешка и посмотрел вверх, на Гиттенса.
      – Я беседовал с Хулио Вегой.
      – Вот как!
      – Да, мы с Келли были у него.
      – И когда же?
      – На днях.
      Это сообщение не могло быть новостью для Гиттенса. Даже Лауэри уже давно в курсе. Однако Гиттенс счел нужным разыграть удивление.
      – Я выяснил, что Данцигер перед смертью вернулся к расследованию убийства Траделла. И мне стало любопытно, что так заинтересовало Данцигера в том всеми позабытом деле.
      – И что же Вега вам с Келли рассказал?
      – Он признался, что Рауль был вашим информатором.
      Гиттенс загадочно усмехнулся.
      – Это правда? – спросил я.
      – Если не для протокола, то да, правда.
      – Как вышло, что вы с Хулио никому об этом не сказали?
      – Кому – никому?
      – Судье. Или прокурору.
      – Кто должен был знать, тому сказали.
      – В том числе и прокурору.
      – Выразимся так: мы с Вегой сделали так, как лучше. Лучше для дела и для покойного Арчи. Мы видели гнездо преступности. И мы сделали все, чтобы уничтожить его.
      – Так сказали вы прокурору правду или нет?
      – Мы сделали так, как считали лучше.
      Я притворялся, будто копаюсь в мусоре. А сам лихорадочно соображал. Наконец я спросил:
      – Почему вы не хотели предоставить суду Рауля? Разве это было так сложно?
      – Ты на что намекаешь?
      – Ни на что. Просто спрашиваю. Возможно, предъяви вы суду Рауля, дело бы не оказалось у пса под хвостом!
      Я повернулся и встретился глазами с внимательными глазами Гиттенса.
      – Я пробовал его найти, – сказал Гиттенс. – Изъездил-излазил всю округу. Но так и не обнаружил его. Хулио сказал судье правду – Рауль как в воду канул.
      – А как его звали на самом деле?
      – Понятия не имею. Ты путаешь наводку стукача с подсказкой брокера, который сидит в кабинете с двумя секретаршами. Нам приходится общаться со скользкой публикой – с парнями, которые сегодня здесь, а завтра там. У них имен больше, чем у тебя носков. У Рауля не было ни настоящего имени, ни настоящего адреса. И уж тем более никакого телефонного номера. Вот и ищи его! Представь себя на моем месте – много бы ты нашел за неделю? Можно было и год искать с тем же успехом! Рауль больше никогда не появлялся. Сгинул без следа.
      Я молчал.
      – Мы все правильно сделали, – продолжал Гиттенс. – А судья все нам обосрал. Не врубился в ситуацию.
      – Возможно. Однако и вы хороши – правду от судьи утаили.
      – Брось, Бен, это детский сад!
      – Извините за настырность, но я хочу докопаться до истины.
      – Докапывайся, я разве против? Пойми, застрелили полицейского, притом моего хорошего друга. Харолд Брекстон разнес его голову на куски. И что прикажешь мне делать? Играть в честность вопреки разуму? Бежать к судье и признаваться: «Извините, ваша честь, Хулио Вега назвал своим моего стукача, которого он в глаза никогда не видел! Ваша честь, вы обязаны признать, что одна запятая в деле стоит не на месте, и на основании этого немедленно отпустить убийцу моего друга на все четыре стороны!» Бен, ты бы на моем месте поступил именно так?
      Он поднял с земли обломок бетона размером с яблоко и в сердцах метнул его в стену. Бац!
      Немного успокоившись, он сказал:
      – Да кто ты вообще такой, чтобы читать мне нотации? Сам-то ты разве сказал правду, когда приехал в Бостон? Разве ты, воплощенная Честность, выложил нам всю правду-матку про самоубийство своей матери? Разве ты рассказал нам про то, зачем Данцигера понесло в ваши края? А ведь следствию знать это было просто необходимо! Нет, ты раскинул мозгами и поступил так, как считал лучше. Вот в каких интересных отношениях с правдой ты находишься!
      – Да, вы правы. Прошу прощения. Не мне искать соринку в вашем глазу...
      – Я мог бы от тебя, Бен, ждать большей благодарности! Как-никак именно мой информатор – Андрэ – помог обнаружить истину. А до этого события поворачивались так, что ты схлопотал бы пожизненное заключение и заживо сгнил в Уолполе!
      – Вы совершенно правы. Приношу мои извинения. Я не по чину расчирикался.
      Гиттенс стоял у контейнера в нерешительности. Было очевидно, что ему хочется плюнуть на все и уйти прочь. Настолько он был сердит.
      Под его курткой пузырилась кобура.