Золотая ослица

Елена Черникова

Золотая ослица

Звезда

Зал вздрогнул. Мужчины едва справлялись с запредельным возбуждением, женщины вытирали глаза и готовились пудриться. На сцене произошло все как раз из их жизни. Это сделала красивая женщина рост один метр шестьдесят семь сантиметров, блондинка, глаза карие, правильного телосложения, особых примет нет. Управилась за два часа, поклонилась, помахала рукой труппе театра, также участвовавшей в спектакле, занавес. Свет, цветы, сотни букетов, спасибо за внимание.

Давали пьесу «Розовый тигр», премьеру, о которой пресса уже всем все прожужжала. В главной роли – бесподобная Ли, никто и не ожидал ничего иного; да; когда она на сцене или на экране, все так и должно быть, – она всех приучила к неизбежности ее успеха за десять лет, пролетевшие с тех пор как ее впервые назвали новой звездой, только успех, только Великая Ли, рост метр шестьдесят семь, блондинка, телосложение очень правильное, глаза карие, особые приметы никому не известны.

У служебного выхода ее ждал автомобиль достойной марки, в котором сидел мужчина достойной наружности. Он слегка скучал, но самозабвенная любовь к своей роли, но привычное ожидание своего привычного торжества, когда он опять легко подтрунит над Ли, – дескать, сто букетов сегодня или сто семь, а вон там за углом опять мается тот в кепочке, явный технарь, и вообще – знаешь, моя хорошая, моя лучшая и несравненная, кепарь-технарь, кажется, готов на тебе жениться, если ты хотя бы спросишь его имя…

Она сядет на переднее сиденье, усталая Венера в пушистых мехах, которые удивительно легко поместятся в машине, скажет – «Ты неизменно оригинален». Закурит, посмотрит в окно на здание театра очень отрешенным взглядом, «каким смотрят на предмет своей страсти безнадежно влюбленные», – и они поедут домой, где она еще немного покурит, а потом красиво, элегантно, с обязательной примесью наивности, отдастся его техничному фокусничанью, потом скажет томно и, конечно, немного по-детски, все, что положено по случаю, потом еще покурит, подумает и уснет одновременно с ним.

Мужчина достойной наружности развлекал себя этими привычнейшими, но очень вкусными мыслями, от которых он никогда не откажется. Об этом даже в журнале было: как он ждет ее после спектаклей, после съемок, он. Главное действующее лицо.

Он посмотрел на часы достойной фирмы и увидел, что пора греть машину достойной марки. Ли вот-вот выйдет. Не выплывет, а именно выйдет. Она гениально нормальный человек, она женщина, которая ходит, говорит, трахается, а не ступает, вещает и занимается любовью. Это привлекало его больше всего, впрочем, как и всех его предшественников: ее повседневная нормальность. Время от времени, когда Ли в очередной раз собиралась бросить сцену и заявляла, что вот-вот встанет к плите и швабре и станет п р о с т о женщиной – по расхожим глупостям, неизвестно почему занимавшим ее сознание и донимавшим ее мужей щемящей несбыточностью, – так вот, время от времени она пила. Все подряд – и каждый вечер. Как снотворное. Но и в этом занятии, лишавшем ее человеческого облика напрочь, она ухитрялась сохранять свою естественную, свою собственную нормальность. Зачем ей была нужна тоска по плите и швабре, мужья не понимали. Страдали, нервничали, колобродили.

Мужчина за рулем точно знал, что он знает – один на всем белом свете, – что делать с этой женщиной. Он один понимает, что на самом деле она абсолютно нормальна. Он гордился собой с каждым днем все больше и больше. Гордился днем и ночью, особенно когда их знакомые, да и пресса, высказывались в том духе, что при нем произошел настоящий расцвет творчества великой Ли. Никто не справился, а он – молодец.

…Машина не заводилась. Он вышел, открыл, закрыл, проверил все, что знал, сел за руль, повернул ключ еще раз, два, десять: нет и все тут. Машина отказывалась. Мужчина достойной наружности начал с того, что проклял неповинного: «Розового тигра».

«Тоже мне название для мелодрамы! Для пародии на боевик – самое оно. А тут – бред. Актриса ее класса не должна участвовать в популяризации бреда. Незачем так любить деньги. У нее их много. Хотя и установочка, конечно, обязывает: денег, говорит, бывает или мало – или их не бывает. Черт, да что же с машиной?»

Зная за собой, что лучше не заводиться самому – нервничал он обычно очень ярко, яростно, неповторимо, это была его вторая любимая роль, – мужчина сдержался, не пнул ни колесо, ни сугроб. Он сделал несколько упражнений из редкостного комплекса дыхательной гимнастики и решил попробовать еще раз. Машина не завелась.

На пороге театра показалась красивая женщина без особых примет. В неимоверной шубе, на шпильках серьезной высоты, восхитительная, единственная, всем известная и так далее. Правда, умная, – психовать из-за машины не будет.

«Что будем делать?» – она, мигом оценив событие, спросила так, будто переспросила, повторив его слова. Он сказал:

– Добрый вечер. Я уже все сделал, что мог. Это мистика. Машина в порядке. Но она не заводится. Я готов оставить ее здесь и отвезти тебя на такси.

– А ведь я, мой дорогой, все-таки профессионал. Говорить обязана правильно и точно. Я это умение продаю каждый день…

– Что случилось? – он немного терялся, когда она шла в обход.

– Попытаюсь. – Она поуютнее устроилась внутри шубы, внутри машины, закурила и, глядя вперед, на засоленную скучную ленту пути, по которому они сегодня не пойдут, произнесла короткую обучающую речь о величии русского языка, о его уникальном коварстве, о тайных кознях синтаксиса. Короче говоря: – Если б ты, милый, предложил бы н а м поехать домой, а не подчеркивал мое преимущество перед машиной, которую ты готов оставить на улице, правда, перед театром, где ее каждый барбос знает, – короче говоря…

– Я ведь именно это и хотел сказать! – мужчина достойной наружности никак не мог разглядеть ближайшее будущее.

– Ну и сказал бы, – тихо и грустно возразила она.

– Ты капризничаешь. Имеешь право. Но уже очень поздно. Что ты предлагаешь?

– Встретимся в квартире. Ты доберешься сам. Я доберусь сама.

– Мы встретимся, как я быстро понял, дома.

– Когда ты избегаешь слова, соединяющего людей, я тоже начинаю пользоваться заменителями, – ее тон перестал быть окрашенным.

Мужчине стало зябко и страшновато. Ему почудилось, что за крохотную оговорку – (да как же с тобой, дорогая, вообще жить, если слова не скажи!) – его сейчас же уволят с любимой должности почти мужа великой Ли. Да и можно ли упрекать его в том, в чем она сама виновата! По ее же инициативе их отношения так отличаются от семейных, как квартира от дома. Как понятия.

Ли ждала, пока он думал. Заметив, что додумал, она поцеловала его в правую щеку и сказала, что эта помада не оставляет следа, – пока он не успел украдкой глянуть в зеркало. Она открыла дверцу и вышла.

– Ты испортишь туфли. На улицах везде соль. Зимой нельзя ходить на шпильках. В твоей шубе нельзя ходить одной.

– Ты прав. И Волга, возможно, впадает в Каспийское море. Не нервничай. Со мной ничего не может случиться. Криминальные элементы тоже смотрят кино.

– А из театров просто не вылезают!

– Точно. Я сегодня одного-другого в партере видела.

– Ты соображаешь? – он начал выходить из машины.

Ли отскочила метра на два, обернулась на театр, вспомнила об оставленных там цветах, но в этот миг в морозной тишине улицы прозвучал хруст поворачивающегося троллейбуса. Когда-то она им пользовалась. Дверь, прыжок, дверь. Мужчина достойной наружности успел заметить, что троллейбус был почти пуст.

Первое ощущение: оторвалась от преследования. Никто не гонится, но ощущение именно это. В чем дело? Он остался позади (может быть, там его и оставить – вместе с его абсолютно точными оговорками, с достойной наружностью, превосходным одеколоном, манерами, техникой современного секса, хрусткими деньгами…), около машины, которую готов был – не может быть! – бросить у театра.

Ли осмотрела место происшествия; троллейбус почти пуст. По ночам так принято. Господи, как давно не было никаких троллейбусов. Господи, как давно ничего вообще не было. Как давно ничего нет. Что делают, войдя в салон ночного троллейбуса? Небось платят. Как? Сколько? Где касса? Этот вопрос нельзя задавать пассажирам. Остановка. А вдруг контролер; а как они теперь выглядят? Раньше были злыдни с сумками из кожзаменителя. Как здорово? И где это я.

Красивая женщина в шубе, на шпильках, лихорадочно вспоминающая хоть что-нибудь общепринятое. Как это со стороны?

Ли с восторгом подумала, что если успеть домой до него, можно будет на секунду залезть в рукопись, – толстую тетрадку в темно-бордовой штапельной обложке; при нем, достойном, ничего не попишешь.

Она села куда попало – оказалось, весьма приличное место, можно смотреть в окно, можно не бояться и говорить это себе, ой. Сколько всего можно.

Представьте себе ощущения инопланетянина. Городской столичный троллейбус. Рядом кто-то сел. А если чуточку повернуться и посмотреть на него? Она была уверена, что рядом сидит мужчина. Она повернулась к нему. Мужчина. Она и не сомневалась. Ну и пусть сидит. Мужчины – хорошие, пусть сидят.

Тут она вспомнила, что великая Ли – звезда. Меня все знают – обычная мысль. И он тоже меня знает. И я для него – красивая женщина по имени, по форме, но он молчит, убитый недоверием к собственным глазам. Он думает, что я – двойник Ли. Он даже хочет это мне сказать. Он повернулся ко мне! Заговорит! Почему это интересует меня? Ведь я не боюсь? А чего мне бояться? Нервный остался у машины. Сейчас он серьезно решает серьезную проблему; почти решил. Он нашел, кому заплатить за охрану машины до утра. Он не крохобор, просто осторожный достойный человек. А этот – кто? Какой? Кто ездит ночью в троллейбусе теперь? Кстати, где я?

Она сообразила, что ничего не соображает. Где-то надо выйти. Где и когда? Придется спросить у соседа. Это нормально. Дама заблудилась. Ли повернулась к соседу решительно: скажите. Будьте любезны. Мне нужно домой. Дом светлый, кажется кирпичным, улица называется, номер дома, рядом еще один театр.

– Я так и подумал, что вам на ту улицу. Это через остановку после меня. Понимаете? Я выйду. Потом еще одна. Потом выйдете вы. Вы поняли?

– Вы говорите, как с больным ребенком. Вы педиатр?

– Нет.

– Как называется моя остановка?

– Золотой переулок, – сосед был учтив и терпелив.

– Вы… а что вы делали сегодня вечером? – Ли резвилась.

– Читал книгу. – Пассажир ночного троллейбуса был трезв, хорошо воспитан, любил читать книги. О Господи.

– Вы бываете в театрах? – она заинтересовалась разговором.

– Нет, – ответил сосед.

– А в кино?

– Нет.

– Телевизор?

– У меня здесь нет телевизора.

– Здесь? Вы живете в другой стране?

– Я путешествую. – Сосед был прекрасно воспитан, превосходно говорил по-русски. – Газеты, радио, видео и так далее также не входят в круг моих привычных интересов.

– Вы никогда не видели меня раньше? Ну, скажем, в метро. – Ли почувствовала себя круглой идиоткой.

– Вы не бываете в метро. Я там всех, простите, видел. Кроме вас.

– Да, вы правы. – Ли отвернулась к замороженному слепому окну и стала вспоминать народные мудрости. Не умеешь – не берись и так далее.

Ее ногам было очень холодно.

– А вы скиньте туфли и подберите ноги под шубу, под себя. Эта ваша шуба – как отдельная квартира. А ваши ноги в этих туфлях – как санки, вынесенные на балкон в мороз для хранения. Заберите к себе – и все. – Он сказал это ровно, спокойно, любя человечество. Ли сделала что он сказал.

Притихла. Троллейбус кружит по морозу, теряя последних пассажиров. Остались двое, сидят рядом. Она – в оболочке шубы, он – рядом, заботливый и проницательный. Она повыше подтянула воротник, убрала внутрь светлые волны (конечно, у неё волны) волос, правую руку спрятала в левый рукав, левую – в правый. Ей стало тепло и уютно. Попутчик внимательно осмотрел как она устроилась – и извлек из внутреннего кармана маленькую книжку в темно-бордовом штапельном переплете.

– Вы путешествуете без багажа? – согревшейся Ли очень захотелось поговорить.

– Багаж сейчас едет за мной, если вы имеете в виду его отсутствие здесь. Он занимает очень много места, в троллейбусе не помещается, – разъяснил попутчик, на мгновенье оторвав взгляд от раскрытой книги.

– Совпадение, – обрадовалась Ли. – За мной или впереди меня тоже едет багаж, который не поместился бы в троллейбусе.

– Извините, сударыня, может быть, я покажусь вам несколько старомодным, но я не стал бы считать вашего мужа с машиной вашим багажом, по крайней мере – сопоставимым с моим багажом.

– Видели в окно? – догадалась Ли.

– В эти окна очень плохо видно. Мороз, – напомнил он.

– Тогда как? И, кстати, почему?..

– Голубушка. Я прекрасно вижу вас. Я только что, можно сказать, разул вас, согрел, вернул в разговорчивое настроение. Между мной и вами на самом деле уже очень многое произошло. Мы близко знакомые люди. Я бы даже предположил, что он вам не первый муж.

– Ну раз вы путешествующий ясновидящий, скажите мне еще какую-нибудь правду. Судя по всему, вы действительно газет не читаете и телевизора не смотрите.

– Яснослышащий. Но я от этого иногда порядком устаю. Я могу пересказать вам ваши мысли, но вы будете сопротивляться. Вы будете посылать мне такие удары энергии, что я в итоге буду избит, вы измотаны, а судьба от этого не изменится. Все предпочитают услышать что-то о делах и событиях. Выслушивать же от другого собственные мысли, образы – это не каждый выдержит. Вижу, вы хотите сказать, что вы – не каждая. Что вы – особенная. Это так, вы не каждая. Но основная ваша особенность – это невоплощенность в том деле, которым вы занимаетесь профессионально, то есть за деньги.

– Профессия – это за что деньги платят? – Ли очень хотела услышать продолжение, но она не знала, как заставить собеседника повернуться к ней лицом. Пока он говорил глядя прямо перед собой.

– Я не повернусь. Нам с вами не обязательно смотреть в глаза друг другу.

– Уже включились? – машинально спросила Ли.

– Да. Я не буду рассказывать вам, как хорошо вы играете. Если угодно, я расскажу вам, почему вы живете так, как живете. Позвольте не выбирать выражения? – голос незнакомца звучал все тише, но отчетливее.

Ли полностью спряталась в шубу и оттуда ответила: «Да».

Начало

– Когда ты была маленькой девочкой… – сказал он.

– Я никогда не была маленькой девочкой, – уточнила она.

– Вот именно. Кстати, если еще раз захочется перебить меня, пожалуйста, не стесняйтесь. Это нормально, когда люди делают такие вещи.

– Тогда скажите сначала, что бы вы сказали именно мне, если б оказались просто транспортным приставалой.

– «В вас что-то есть». – Он улыбнулся. – Но вы не катаетесь на общественном транспорте.

– И все? Всего-навсего?

– Да. Именно вам – именно я – именно это. Но я не пристаю к женщинам в транспорте. А вы уже намекнули, что вас должны везде и всюду узнавать. Возможно, вы общеизвестны. Со мной вам повезло втройне: вы в полной физической безопасности, я не могу вас узнать по причинам, о которых я уже упоминал, и я безразличен к общеизвестному. Хотя, конечно, – и давайте с этим закончим, – вы очень красивая женщина. Но вы несчастливы, а этого я не люблю. – Он покачал головой. – Продолжим?

Ли вспомнила, что дома в холодильнике мерзнет и ждет ее непочатый джин.

– Когда ты была формально маленькой девочкой, когда ты еще не пила джин, не курила, не занималась любовью…

– Я никогда не занимаюсь любовью, – еще раз поправила его Ли.

– Ну да, правильно, человек, профессионально говорящий и пишущий по-русски, не может пользоваться этим цинично-застенчивым словосочетанием ни вслух, ни мысленно. Извини.

– С удовольствием.

– …тогда тебе повседневно и мучительно, как ты помнишь, требовался мужчина. В детском саду, в каждом классе школы. В любой обстановке, днем, ночью, зимой, весной – мужчина был единственно понятной тебе в полном объеме профессией. Не загадкой, как для всех девочек, не пугалом, как для дочерей мам-одиночек, не рыцарем, не хозяином-добытчиком, даже не мужем, – Профессией. Ты репетировала гаммы и фуги, тренировала непослушные пальцы, ты пыталась танцевать, сочинять, зубрила неподатливые точные науки, – все получалось более или менее, но во всех этих занятиях было начало и конец, было непознанное и даже непознаваемое, были чужие знания, за освоение которых можно было получить похвальные баллы, – и лишь одна наука была всегда известна тебе так, как религия – отцам-основателям ее… Ты всегда была взрослой женщиной.

– Ты слишком серьезен.

– Тогда – в далекие времена подступа к теме – и ты была очень серьезна. Рыжий очкарик Вовочка в детском саду заставил тебя страдать – и чем! Помнишь?

– Ничего себе яснослышание! Мы так и пойдем по всему списку? – Ли уже сообразила, какого попутчика послала ей судьба, но еще не согласилась с подарком.

– Так и пойдем, но не по всему, только по главным. Хотя в вашем случае разделение на главных и второстепенных неуместно и лукаво. Я прав?

– Очень. – Ли захотелось потрогать попутчика, например, погладить по голове. Она едва заметно пошевельнулась в стенах шубы, но он с усмешкой предупредил:

– Я давно привык мыть голову каждый день. Можно не проверять.

– Прошу прощения: рефлекс. Однажды у меня брал интервью очень юный журналистик, волновался, старался задавать «хорошие вопросы» и вдруг с-разбегу-с-размаху и говорит: что вас больше всего привлекает в мужчинах и что больше всего отталкивает. Я ему на одном дыхании, не рассусоливая, сообщаю: по первому вопросу – хорошо выбритые подмышки, по второму вопросу – небритые подмышки. Бедное дитя покраснело, позеленело, а разговаривали мы одновременно и под диктофон, и на карандаш, он покосился на микрофон, быстро и честно записал ответ мой и на бумажку тоже, поблагодарил за сотрудничество и испарился навсегда.

– Это, сударыня, садизм, конечно, но я вас понимаю. Кстати, мы ушли от темы. Продолжим?

Монотонный голос, чуть со скрипом. Чуть-чуть неприятно. Худощав. Лица не видно. Шаловливое чувство покинуло Ли.

– Да. Но по-другому. Вы будете помалкивать, – предложила она, – пока все будет по-вашему. Комментируйте тогда, когда я уплыву куда-нибудь в сторону, дам петуха, одним словом. Мне давно уже не хочется выговориться, потому что всегда наступает торжественный момент – собеседник начинает примерять любой сюжет на себя. Как оно там с точки зрения личной безопасности…

– И вы разлюбили мужчин? – участливо спросил попутчик, перелистывая страницу.

– Разлюбила профессию? Так, скорее всего, не бывает. Но что вы знаете об этом!.. – в ее тоне проскользнула театральная горечь.

Незнакомец рассмеялся.

– А вы уже все забыли. Неужели начнем с начала? – с укором – игривым укором – спросил он.

– Ах, да, сеанс ясновидения.

– Ах, нет: яснослышания.

– Продолжайте, сударь. Вы остановились на рыжем Вовочке.

– Но сударыня… Вы же решили сами это сделать.

– Я не проеду свою остановку?

– Ну что вы. Никогда.

Продолжение

В детском саду пахнет киселем, стиркой, иногда булочками. Трудно. У моего свои проблемы: никак не научится завязывать шнурки. Он старается, пыхтит, высовывает язык, хлюпает носом, с которого неизменно сползают круглые копеечные очки, но бантик не складывается. Воспитательница злится, издевается над бедным Вовочкой, громко апеллирует к его отсутствующей маме, дети с блаженством и благодарностью присоединяются к ее шоу, показывают на него пальцами и так далее по списку обычных детских гадостей. Я смотрю-смотрю и встаю. Подхожу к Вовочке и складываю бантик на втором ботинке, отрешенно стоящем сбоку. Он вскрикивает – «Не надо!» – начинает плакать и убегает. Воспитательница читает короткую лекцию о пользе самостоятельности. В конце концов все дети каким-то образом оказываются на площадке для прогулок, прогуливаются, преспокойно играют в какие-нибудь дочки-матери. А я хожу туда-сюда и думаю: как помочь Вовочке со шнурками. Ему уже и дела нет до шнурков, старательно копает песок, поправляя круглые копеечные очки, но мне-то интересно, мне-то важно.

Есть еще Оля с пухлыми губками бантиком. Я смотрю на ее губоньки и продолжаю думать про Вовочкин неполучающийся бантик на ботинках. Оля подходит ко мне и сообщает, что выявилась новая игра, в которую все девочки нашей группы обязались сыграть. Только от меня еще не получено подтверждение участия, надо выразить готовность. В чем дело? Пойдем. Иду. Это производится под забором. Площадка огорожена дощатым забором, всем все видно. Прямоугольник. В общем небольшой. Надо подойти, оказывается, к дальней стене забора, поднять пальто, платье, спустить штаны и присесть. Цель: просидеть под забором с голым задом «до шестидесяти». Оля, разумеется, говорит «до шестьдесят». Или пока не обнаружат. Обнаружить, понятно, есть кому. Есть воспитательница, есть, в конце концов, наши мальчики. Все девочки группы готовы пойти на риск, все понимают, что мамам вечером донесут если что, но… Почему-то все идут под забор.

Я, со своим неразвитым стадным чувством, подхожу к стене и смотрю: все спустили штанишки и сели. Холодный осенний ветерок обдувает маленькие попки. Мне это не подходит. Я продолжаю стоять одетая. Меня все еще беспокоит Вовкин бантик. На девчонок набрасывается воспитательница. «Опять, – кричит, – вы опять!..»

Вечером приходит моя мама, ей сообщают. Я говорю маме, что это неправда. Я не сидела под забором с голой задницей. Она не верит. Я обижаюсь на нее. Прощально смотрю на Вовочку. Он смотрит на рыбок в аквариуме. Думает о своем, вовочкинском. Мы с мамой в тоскливой ссоре уходим домой. До завтра, милый, думаю я.

Наступает завтра. Проблемы те же. Воспитательница мучает моего возлюбленного, Оля приглашает под забор, детский сад пахнет детским садом. Все невыносимо. Хочется плакать. Пошел дождь. Детей загнали в группу, прогулка прервалась, Оля временно отстала, но я слышала, как они с Катей договаривались раздеться в подъезде хотя бы на одну секундочку. Господи. Какие дуры, опять делаю попытку думать я…

На следующий день дождь хлещет непрерывно. Все сидят в группе и развлекаются в меру сил. Мой родной и страшно любимый сегодня имеет отпуск от воспитательницы. Шнуроваться не надо. Я подхожу к нему сзади. Он складывает кубики. Я обнимаю его за плечи, прижимаю к себе и говорю: «Ты моя божья коровка!..» С неземной нежностью говорю. Люблю неимоверно. Он пугается, отбрасывает мою руку. Потом на всякий случай бьет меня по руке и убегает. Я ухожу в дальний угол комнаты и пытаюсь сдержать слезы…

– И это твои первые в жизни слезы по указанному вопросу, – беззлобно усмехается попутчик.

…Я боялась подойти к нему. Я тихо плакала по ночам дома, в подушку. Ведь я знала, как шнуровать ботинки. Я хотела помочь ему сделать на шнурке бантик. Он отверг.

Тогда я еще не знала, что любовь рождается на любой мусорной куче, из любых эмоций. Как стихи – по показаниям Ахматовой. Имеется в виду любовь-дурь, любовь-самоистязание с готовностью прыгнуть в пропасть, если он, Он, потом снова он – намекнет, дескать, это верный путь к успеху на его ниве.

– А что, собственно, тебе было нужно от него – тогда, в детстве, когда ты даже не слыхала слова «секс»? – попутчик перевернул следующую страницу.

…Поцеловать его. Шнурки шнурками, но главное – поцеловать его. Это была страшная, иссушающая жажда, от нее болели губы, билось сердце, кровь носилась по телу с дикой первобытной скоростью.

Взрослые надевали на меня вельветовые сарафанчики, привязывали к волосам огромные банты, неизменно восхищаясь длиной и пушистостью моей косы, мучили умолчаниями, родители заставляли отворачиваться к стене и спать на правом боку. Я с тех пор всю жизнь сплю на левом.

Больше всего на свете в те годы меня бесила собственная немота, оборудованная вышеупомянутыми бантиками в моей пушистой косе, сарафанчиками, чулочками и прочими половыми признаками. Это было страшное издевательство взрослых. Это был кляп. Мне нужно было целовать и трогать, я точно знала, что ничего не испорчу, не помну, человек будет цел-невредим-доволен, – я знала, как это сделать. Но из жизни аккуратно выпрыгивал очередной цветастый кляп, туго пеленал все молекулы моей неистовой страсти и углублял немоту.

С темой первого поцелуя дело дошло до настоящего абсурда.

Первый поцелуй

…Как сейчас помню, меня отчаянно «развивали». Мама учила меня английскому, вязанию, музыке, стирать носки отцу, регулярно мыться, читать сказки и слушать грампластинки. По этим пунктам я хорошо помню свое детство. Но я не помню ни одного слова о любви к мужчине! Тем более – к мужчинам. Без слов я помню неопределимую, но все определявшую зависимость матери от отца: что он сказал, чего не сказал, когда вернется из командировки, мы его хорошо встретим, ну а потом уже – где ты был и почему молчишь. И разбитое об пол зеркало…

Я бросалась между ними – «Не ссорьтесь. Пожалуйста!» – но они продолжали за что-то бороться, мать – на крике, отец – молча. Я пряталась в развивавшие меня удовольствия. Слушать пластинки мне разрешали самостоятельно, покупали их мне регулярно, много, с комментариями не лезли – тут я была свободна. И вот появились две, которым пришлось стать главными: сначала всего лишь потому, что на них кроме музыки был записан живой человеческий голос.

Этот голос разговаривал со мной! Он рассказывал под музыку Чайковского изумительно грустную байку о приключениях заколдованных под лебедей девиц на берегах сказочного водоема – там все-все было про любовь. И все-все очень красиво, за исключением испугавшей меня идеи о неизбежности борьбы за эту самую любовь. Борьбу за любовь я ежедневно наблюдала в нашем доме. Очень надоела борьба.

А на второй пластинке тот же голос бархатно рассказывал про чудодейственное влияние поцелуя на сто лет проспавшую девочку королевской крови. Эта сказка мне нравилась все больше и больше с каждым днем. Во-первых. Носительница зла – колдунья, накаркавшая принцессе раннюю смерть, – на поверку оказалась катализатором развития добра: не уколись о веретено любознательная девочка в пятнадцатый день своего рождения – не показала бы силу своих чар добрая фея, смягчившая смертный приговор в сторону столетнего ожидания выгодного замужества. Во-вторых. Закономерно родившемуся и вовремя появившемуся на горизонте принцу пришлось бороться всего лишь с терновниками и шиповниками, опутавшими подступы к опочивальне принцессы. Да и то – борьба! Колючие растения сами расступились перед ним: как-никак будущий хозяин явился!

В-третьих. Жертв и разрушений в этом сюжете не было. Ну да, родители принцессы померли естественной смертью, не дождавшись ее свадьбы, – но в этом не было ничего инфернального. В конце концов – принц остался без тещи. И без тестя. Ну и что? Может, оно и к лучшему… Новобрачная при жилплощади, при обслуге и даже штатных музыкантах. Принцесса как ни крути.

Словом, сказка просто хоть куда, но главное ее воздействие на мое пятилетнее воображение выявилось чуть позже и надолго определило путь собственных эротических поисков.

Первый поцелуй! Идея его расколдовывающего, размораживающего, выгодного во всех отношениях воздействия намертво засела в моей потрясенной душе. Рыжий Вовочка как символ первой любовной неудачи еще не отболел тогда, и ежедневное прослушивание «Спящей красавицы» заполняло черный вакуум в области позитивных решений – как жить дальше.

– У матери ты, как я понимаю, не консультировалась?

…Консультироваться было невозможно. Она боролась. Я была уверена в ее грядущем поражении, серьезный разговор мог мгновенно закончиться либо добродушным умилением, либо строгим указанием на мой незрелый возраст. Я это знала твердо, потому что за год до событий с пластинками я ознакомилась с текстом в стихах под названием «Ромео и Джульетта». С трех лет я читала самостоятельно, вот за это ей действительно спасибо, – вот и набрела на какого-то Шекспира в шкафу. Дойдя до развязки, я почувствовала что-то вроде удушья от неподдельного личного горя и захлебнулась в слезах. Меня успокаивали примерно час-полтора. По итогам этого события мама приняла твердое внутреннее решение – со столь впечатлительным ребенком на такие трагичные темы по возможности не разговаривать и книжек не подсовывать. И накупила пластинок…

– Вернемся к первому поцелую. Где ты его поймала? Я что-то не вижу его. Да, точно. В твоем информационном поле нету никакого первого поцелуя! – попутчик впервые выразил легкое недоумение.

…Именно. Там, кстати, и дефлорации нету. И уже, между прочим, не будет. Но сюжет с этим чертовым первым поцелуем на самом деле гораздо важнее. Он больше весит. Он меня достал. – Ли прижала ладони к щекам.

– Расскажи.

…Это ужасно. Была еще бабушка, у которой в юности был возлюбленный. Богатый и красивый. У них до первого поцелуя дело дошло через девять месяцев после начала отношений. Он катал бабушку на рысаках, водил в театры, угощал дорогим шоколадом, предлагал руку вместе с сердцем, а она все думала и думала: можно ли простой рабочей-трикотажнице выходить за богатого. Надумала, согласилась, и вот однажды, когда у него в гостиной они остались наедине и он подошел к ней близко-близко и она не отвернула зардевшегося лица, он наклонился и приложился методом целомудренного касания, безо всяких там внедрений в розовые девические сфинктеры, и тут, конечно, внезапно открылась дверь, вошла его мать, добродушно сказала «ну-ну», и бабушку охватил, как положено, жгуче-сладкий стыд. Короче говоря, за дедушку, бедного солдатика, она выходила абсолютной девственницей, обидевшись на богатого за невинную проделку: на день рождения к богатому из далекой Ялты явилась его бывшая любовница, проститутка по имени Муха. Красотка за праздничным столом подпила, разрезвилась, посмотрела на бабушку, одобрила выбор своего любовника и, поздравляя его душевным тостом, чмокнула именинника в красивые, очень импонировавшие бабушке губы. Бабушка вышла за дверь, тихо покинула празднество и убежала. Через две недели расписалась с дедушкой: он уже давно, стоя на посту, присмотрел себе невесту, все ждал, когда они там с богатым поссорятся. Дождался.

О, сколько раз бабушка рассказывала мне про тот первый поцелуй с богатым! И какой был деликатный мужчина, и какой вежливый, и уважительный к ее девственности, – и как, напротив, была страшна первая ночь с дедушкой, а еще страшнее утро. Дедушкина родня, прибывшая на городскую свадьбу из старообрядческого села, утром села чуть не под дверь спальни – к выносу брачной простыни. Жаждали крови. Проверив, что да, кровь на месте, успокоились и вернулись к столам.

А еще страшнее, что непосредственно перед смертью бабушка со слезами на глазах вспоминала того. С первым поцелуем. А дедушке велела передать, чтоб даже к дверям больничной палаты не приближался. С дедушкой было прожито пятьдесят шесть лет.

– Другие времена, может быть, не стоит об этом вообще? – спросил попутчик примирительно.

…Другие? Автору проблематики первенства я с удовольствием прищемила бы дверью…

А моего первого поцелуя, равно как и первого мужчины, в природе нету. После рыжего Вовочки пошел ряд поражений, сопровождавшихся одобрительным гулом в женских рядах семьи. В первом классе меня посадили за одну парту с мальчиком. Когда мама этого мальчика приводила его в школу и говорила «ну-я-пошла-на-работу», мальчик нежно и прилежно целовал маму на прощанье. Я тут же влюбилась в мальчика. Через две недели выяснилось, кто из детей как учится, за нашей партой оказалось сразу два хороших ученика, и нас рассадили. Меня перевели к девочке, которая вообще ничего не понимала, классическая двоечница, дабы я взяла ее «на буксир», а моего мальчика соединили с еще одной дурой. Вечером того чудовищного дня я начала рыдать в подушку. Утром следующего дня прекратила. Моя мама восхищенно докладывала потом бабушке: дочь влюбилась! Первое чувство! Да какое оно, к черту, первое! – хотелось крикнуть мне. И что вы обе понимаете про чувства: одна с первым поцелуем девять месяцев носилась, другая зеркала об пол бьет, когда не может получить от мужа прямого ответа на прямой вопрос – где он вчера был…

Меня душило негодование: мне уже восьмой год, время летит, женская нереализованность накапливается, невоплощенность терзает. Юное дарование простаивает. Понемногу меня начинали злить и сами щенки: какого рожна брюки нацепили, если только с собственными мамочками и целуетесь!

Потом эти сюжеты стали повторяться, щенки продолжали демонстрировать полную невменяемость. Я была круглая отличница. Меня, вопреки трафарету, в классе уважали.

Жизнь становилась невыносимой. Я тяжело заболела. Мама умерла. Отец женился на другой, мы стали жить врозь.

Появился Н. Мне уже было четырнадцать. Незадолго до появления Н я, прослушивая матерные шутки веселых забулдыг в доме отдыха, я внезапно по контексту, подставив вместо их затейливых глаголов и существительных свои возможные синонимы, я вдруг догадалась, что процесс, экивоками описанный в литературе, – оказывается, связан с гениталиями и их прикосновениями, проникновениями!!! До меня в четырнадцать лет дошло, что последний штрих ко всей картине жизни, яркий важный штрих, которого мне и не хватало, – теперь он вышел на поверхность, меня уже не проведешь, я поняла, чем надо заняться – и немедленно.

– Невероятно. Ты до четырнадцати лет не догадывалась, что этот орган, затвердев, может проникнуть в тот орган и, подвигавшись там, произвести разнообразные эффекты? – попутчик перебил Ли и чуть-чуть повернул к ней серое дубленое лицо.

…Да. До четырнадцати не догадывалась. И с тех пор я искренне считаю, что девочек надо лишать девственности в роддоме. Родилась девочка – тут же произвести быструю несложную хирургическую операцию – и навсегда избавить и ее, и общество от одной из самых циничных проблем на свете. Чтобы мальчики даже в голове не держали идею первенства.

– Отдохни немного. Ты уже почти злишься, ты почти забыла – чем мы хотели заняться. Сударыня, я предлагаю следующее: вы помолчите, а я развлеку вас историей. Я тут по случаю книгу с собой взял, хотите – почитаю? – попутчик положил ладонь на штапельную темно-бордовую обложку. Ли краем глаза разглядела изящную кисть, квадратные лунки, крупный большой палец, резко вынесенный вбок.

– Рассказывайте. Там… похоже на меня?

– Да-да. Конечно. Неуместная застенчивость. Дело было…

Рассказ ночного попутчика

Дело было в постели. Ночью. Зимой. Он и она. Интригует, не правда ли? Можете не отвечать.

Ему тридцать, ей двадцать два. Оба давно знакомы с процессом, отношения прекрасные, про любовь ни звука ни с одной стороны. Кровать удобная, белье свежее, тела чистые, речи корректные, оба страстно увлечены каждый своей находкой. Он нашел ее, она – его. Оба состоят в браке, каждый в своем, детей нет.

У него есть редкая манера, с которой она столкнулась впервые. Вроде бы ничего особенного, но ее восторг ввиду этой манеры увеличивается день ото дня. Желая проверить и углубить ее готовность, он вводит в нее большой палец левой руки. Она умиляется и движется навстречу этому странному длинному пальцу, мысленно представляя себе жест с поднятым большим пальцем вне рассматриваемой ситуации: здорово! Отлично!

Она шутит: милый, у тебя же все пальцы очень длинные, ты сам вон какой длинный, почему ты пробираешься в меня именно большим?

Во! – какая ситуация, – грубовато разъясняет он. И мне так удобнее, а тебе? Мне нравится, соглашается она.

Пока они беседуют, палец изучает местность, не пытаясь выдать себя за что-нибудь другое. Палец – корректный разведчик, но он только палец. Владелец пальца отменно воспитан. Он ничего не путает, никуда не торопится, он не занят никакими прелюдиями, он честно и эгоистично наслаждается. Она тоже ничего не ждет и никуда не торопится, потому что он выносливее ее и лучше просто тихо полежать. Подумать, почувствовать. Потому что когда он решит, что пора начинать – она потеряет зрение, слух, память и прочие возможности.

Начинает он очень медленно, у него большой, объемистый, увесистый прямой орган, с которым лучше не суетиться. Его надо осторожно расположить, чтоб не наделать бед. Габариты обязывают. Она тихонько помогает ему устроиться и в знак одобрения сжимает стенками. Он осваивается, осматривается и падает, влетает в нее первый раз. Она зажмуривается, он падает второй раз, он падает и падает в глубину, удивленно раздвигающуюся навстречу его бешеной силе, его медленности, уверенности. Она каждый раз искренне поражена: такой огромный, он всегда располагается в ней с абсолютным взаимным комфортом, она бесстрашно отвечает ему, и их столкновения так прекрасны, что идея оргазма, так захватившая одураченное человечество в текущем веке, начисто вылетает из их голов.

И так два года подряд. Встречаются, делают хорошее дело, встают, одеваются, посмеиваясь над белым светом и поджидающими их супругами, расходятся по своим квартирам. Встречаются, делают, одеваются, посмеиваются, уходят. Между делом переписываются. Иногда часов по десять гуляют по большому городу, их окружающему, и разговаривают о посторонних предметах.

Иногда устраивают друг другу оргии: покупают свежую осетрину, запекают в грибах и прочих помидорах с зеленью, пьют дорогое вино и опять медленно раздеваются, не успевая поинтересоваться – есть ли рядом мебель.

Время от времени чудачат: она пытается окружить губами, зубами, ресницами, ну, чем-нибудь таким его огромный член и вытряхнуть сперму просто так, чтобы он не шевелился, – он в меру стонет, кончает, но минуты через две, опровергая физиологию, придавливает ее к ложу и начинает сам.

Время от времени он, словно вспомнив какую-то инструкцию, раскладывает ее на спине, аккуратно раздвигает ей ноги, разглаживает складки, обнажает вход, забирается туда губами, языком, пальцами, а то и всем этим одновременно, – тогда и она добросовестно и быстро кончает, он всматривается в непутевое ослабевшее тело, укоризненно качает головой – и начинает то, что надо.

Вот такая история.

Время от времени о них догадываются заинтересованные лица. В том числе и супружеские. Тогда с грохотом рушатся браки, разбегаются любовники, меняются места жительства, прописки, страны пребывания, пишутся гневные письма и юмористические рассказы, родятся дети, умирают старики, попутно распадаются империи, производятся шумные революции, – а эти оголтелые встречаются, делают, одеваются, посмеиваются и отправляются по своим делам. Иногда переписываются. Рассказ окончен.

– Хорошая история, – говорит Ли, поправляя шубу.

Как вы помните, она сидит на диванчике в салоне ночного троллейбуса – с ногами, подобранными под себя. Туфли на шпильках стоят на полу. Ли окутана своей шубой со всех сторон. Шуба очень пушистая, на первый взгляд – черная. Если присмотреться, то и серая, и синяя, и местами коричневая. Наверху сооружения покоятся ее светло-белые натуральные соблазнительные волосы, заменяющие шапку.

– История-то хорошая, – повторяет Ли, – но ее не поднять ни камерой, ни кистью, ни подмостками… Это, ближе к истине, сценарий мультика. У вас там, под штапельной обложкой, сборник мультиковых сценариев?

– Сборник. И почти все истории – маленькие. Вы же не устали слушать? – заботливо спросил ее попутчик.

– Нет-нет. Пожалуйста, еще что-нибудь такое. А у вас они все такие оптимистичные? – Ли вовсе не хотелось иронизировать, но как-то так само выходило.

– Все, – заверил он. – Мы вернемся к этому сборнику. А сейчас, мадам, я хотел бы напомнить вам…

– В самом начале вы говорили «сударыня», – заметила Ли.

– Сударыня, вы совсем забыли про первый поцелуй, – напоминает он.

– Но я не помню! – возмущается она. – То есть нечего помнить!

– Надо. – Он перелистывает страницу.

– Да пожалуйста, – обижается Ли. – Слушайте…

Еще раз про первый поцелуй

…Поцеловаться было необходимо. В родном классе храбрецов не находилось. В параллельных учились параллельные и недоступные, они вообще не рассматривались как потенциальные партнеры. В музыкальной школе, где я тоже была отличницей, мужчины были все какие-то узкоспециальные: то баянисты, то ударники. Это, знаете ли, не самые сексапильные профессии. На роялях играли девицы…

– А вот тут вас всякий за руку схватит! По барабанщикам все девицы томятся! – блеснул знанием жизни ночной попутчик.

– По барабанщикам из гастролирующего ансамбля. А школьник одержимый обучением на ударных – это фанатик, который слышит только свой внутренний ритм, у него палочки в руках двадцать четыре часа в сутки, у него глаза смотрят внутрь черепа. Он по школьному коридору идет как по ксилофону. Он инструмент. Если вы внезапно ляжете поперек коридора, он даже не споткнется: он спляшет ритмический узор на вашей удачно подвернувшейся спине и, счастливый, понесется вдаль.

…Но если хотите, барабанщик все ж был. Это, кстати, прямо относится к поиску размораживающего первого поцелуя.

В школах поцелуй все не давался, как я уже сказала вам. Надо было идти в люди. Ау! Люди! Посмотрела в окно: двор, беседка, старинные дубы, бабульки на скамеечке сплетничают, дедульки козла забивают. Мирная картина. Дети идут. Худенькая девочка и два мальчика: толстенький и нормальный. Где-то я их всех уже видела. А, вспомнила.

Лет за пять до мирной картины с дубами толстенький мальчик, бывший в детстве просто толстенным, пытался поцеловать меня и даже признавался в любви. Я испугалась и закричала, но побежала почему-то не в сторону своего дома, а в сторону мальчикового дома. Он догнал меня, встал на колени, я вырываюсь, он признается в любви, идет сосед с овчаркой, говорит «Перестань!», я зову кого-то на какую-то помощь – и вдруг краем глаза замечаю: на атасе стоит второй, наблюдает – как толстый друг справится с поставленной задачей.

Годы, как водится, прошли, и вот нам всем уже не девять, а тринадцать плюс-минус. Я смотрю в окно. Мне нужен любовник. У меня его нет и негде взять. Я отлично учусь в двух школах, у меня нет времени на посторонние предметы. Я более внимательно посмотрела в окно и вдруг говорю бабушке, что выйду прогуляться. «Во двор?» – не верит своим ушам бабушка.

Девочка и два мальчика хорошо приняли меня. Удивились, конечно, ведь я – личность известная. Своим домоседством и затворничеством. Но раз пришла – садись. Места много. Ночь. Увитая диким виноградом беседка. Те самые мальчики: который пытался поцеловать и его друг, стоявший на атасе. Девочка, судя по всему, ничья, просто подруга. У нее кто-то в соседнем дворе. Они говорят на непонятном мне языке. Я свободно перевожу на русский только через три слова на четвертое. Они приглядывают за мной: осваиваюсь – или еще поддать?

Они давно вместе, втроем. Толстый меня не интересует, он у меня в прошлом. Девочка интересует, потому что она свободна и у нее кто-то есть. Особо интересует второй, нормальный. Мальчик завораживающий. За один вечер я понимаю, что именно он мне и нужен. Возвращаюсь домой в тумане надежды и в жгучем ожидании следующего вечера.

Я уже знаю: для замышляемого мною он – идеален. Не только потому что барабанщик из ансамбля. Да-да, вот он, барабанщик. Но у него глаза с прищуром, пушистые ресницы, длинные выразительные губы, веселое выражение носа, сутуловатость, связи с общественностью – часто ходит в большой компании парней, – взгляд ласковый-ласковый… От него уже веет тем самым пороком, моим любимым. Один лишь вопрос: как его взять? Он поддался на мои провокации только до прогулок по окрестностям и умных разговоров о прочитанных книгах. За нами следом топают любопытные бабульки, не наши, а дворовые, – дескать, что там будет. А ничего. Он провожает меня до моего подъезда, даже руку картинно целует – и откланивается. Я не оговорилась: именно откланивается. Эта белокурая бестия превосходно меня чувствует. Никаких тайн: мои желания для него – открытая книга. Он начинает играть. Он забывает выйти во двор. Однажды не здоровается со мной, шествуя мимо с компанией взрослых мальчишек. Я сломала ногу, сижу дома в гипсе, смотрю с балкона на него: он играет в футбол под моими окнами и не поднимает глаз. А поднять на меня глаза – не проблема. Всего-то второй этаж. Но он играет. Моя нога месяц прожила в гипсе. Прогулки наши прервались, задача не решена, душа досадливо болит. Вот-вот и каникулы закончатся, и разойдемся по школам, а я все такая же, неразмороженная. Дался мне этот поцелуй! Я серьезно считаю, что если мужские губы меня поцелуют, то враз куда-то денется и моя неловкость, и неумение кокетничать, и никто не посмеет разговаривать со мной о прочитанной книге – когда мне надо целоваться и обниматься!.. Самое неприятное то, что мне не нужны поцелуйные учителя. Я очень хорошо чувствую все свои будущие телесные проявления. Прекрасно представляю любое движение любой клетки, меня не надо наставлять, я сама кого хочешь научу чему угодно, я чувствую это – как начинающий пианист уже навек влюблен в клавиши и видит свое звездное будущее, – я тоже все знаю и чувствую. Мне бы только – крышку поднимите! У кого ключ от крышки?

Мне нужно разрешение. Персональное. У меня нет времени ждать мужа. Это пока вообще неизвестно кто такой.

Меня сейчас же надо выпустить из тюрьмы, построенной… да, кстати, пока и неизвестно, кто ее построил. В тот год я еще не очень понимаю, сколько стоит и сколько весит семейное воспитание. Ранняя смерть моей матери надолго сделала ее святой в изображении живых членов семьи. Кроме отца, который вообще старался не говорить со мной о покойнице. Отец говорил: вырастешь – разберешься. Все остальные как бы говорили то же самое, но с другим заходом: мать – святая, вырастешь – поймешь. Я не очень-то верила в будущее озарение: я хорошо помнила разбитое об пол зеркало. Святые не бьют зеркал. Почему она не поговорила со мной о мужчинах? Почему посмела умереть, бросив на произвол женской судьбы – да еще с таким грузом семейных отношений! Почему материнство вообще продолжает считаться святым делом? Какой ханжа это выдумал?

Это было ужасно. Мать не должна учить дочь стирать, применяя как наглядное пособие – носки отца. Сколько лютого страха перед мужчиной зарыто в этой ситуации! Я не могу спокойно думать об этом до сих пор.

Первый поцелуй был найден, можно сказать, на помойке.

К восьмому классу у нас в школе сложилась своя компания из семи человек. База – четыре мальчика, четыре закадычных друга – привели с собой своих возлюбленных девочек. Один мальчик был сам по себе, получилось семь. Я попала туда, можно сказать, контрабандой. Тот, что был влюблен в меня, не был допущен к телу. Остальные пары уже как-то прикладывались друг к другу, но беззлобно и целомудренно.

Мы не расставались. Мы всемером очень любили друг друга. Мы часто играли в бутылочку. Круг, в середине крутится пустая бутылка. Стоп. На кого показала? Вставайте и целуйтесь. Вот и все. И опять не вышло ничего, поскольку к той поре я уже всерьез любила Н.

– Вы продрогли, дорогая. Почему вас так знобит? – попутчик осмотрел шубу-палатку: все подоткнуто, никаких сквозняков. – Сударыня, не дрожите же вы так!

– Вы лучше почитайте мне из вашей бордовой книжки. Я просто заболеваю, когда вспоминаю свое детство. Как я его ненавижу! – тихо ответила Ли.

– Отдохните, – сказал попутчик и раскрыл новую страницу.

Второй рассказ ночного попутчика

Дело было на полу. На ковре. Кровать еще не привезли. Квартира только что куплена. Ей тридцать два, ему тридцать два. Оба состоят в браке, каждый в своем. Дети есть.

Он полагает, что все это немного опасно. Но делает.

Она делает, потому что делает. Потом закрывает за ним дверь и подходит к окну.

«…Когда прошло восемнадцать лет, я купила квартиру, рояль, шампанское „Помпадур“, положила все это в хрусткий пакет и пошла к тебе, на твой коврово-мраморный четвертый государственный этаж – взять тебя за руку прямо на глазах у стыдливого клеврета и увести на два часа, не больше, я привыкла, что ты очень занят и у нас не больше двух часов включая дорогу.

Сегодня ты катался по полу со мной, как начинающий, как теплый толстогубый ребенок-присоска, заливая собой мои внутренности, бобрик паласа, руки свои; помнишь, как ты потом голый упал в красное кресло, деранувшее твою кожу грубой жаккардовой обивкой, и остановившимся частным негосударственным взглядом смотрел на свои дрожащие пальцы, а я, умерев от счастья, опять начинала бояться тебя, твоего неотвратимого опамятования; вот очнешься, галстук завяжешь, про жену что-нибудь ввернешь, кофе мой похвалишь, уточнишь название моих духов и пойдешь смывать их мылом – детским, поскольку то другое, сине-бирюзовое, тоже как духи. А она унюхает.

Когда однажды все это наконец навсегда кончилось и ты с извиняющейся улыбкой попросил меня ходить по другой улице, а я осталась жива и даже пообещала ходить где велено и не ходить где нельзя, и отдышалась, и не спилась, и вообще ничего не вытворила, – хожу правильно и глаза не мозолю, но думаю думы разные, сокрушительные, будто нежизненные, будто разоблачением тронута, будто вина за мной жуткая, беспредельная, да время вспять пошло.

Волна времени окатывает – в лицо; зажимает – не продохнуть. Отпустит, погремит мною, словно колотушкой, пошалит с другими за моей спиной, а потом опять как треснет по отплывшим от черепа мозгам, как двинет в живот мягчайшим из своих апперкотов – и уходит. И возвращается. И так каждый день.

Я уже не борюсь ни с собой, ни с тобой, только изредка огрызаюсь на возвышенных мужиков, коих ныне с особой оголтелостью засовываю в себя – тоже каждый день, охапками, горстями, щепотками, жменями, навалом.

Я теперь могу без тебя жить, есть, спать. Я зарабатываю деньги, письменно и прилюдно въезжая в твой центризм: отчего это, бывает, люди думают с одной стороны, потом с другой, а потом убеждают других в святости здравого смысла. Я теперь знаю, что такое хороший вкус центризма, то есть ты. То есть твоего.

Я теперь часто включаю телевизор: у тебя удобное для операторов место в парламенте; твоя первая парта неизменно попадает в кадр, и я по желанию могу ежедневно видеть твои мысли крупным планом – по любому информационному поводу. От этого ты никуда не можешь деться. Я за компанию со всем народом могу смотреть тебе прямо в лоб, в ухо, в глаз. Сколько угодно. Честное слово, это забавное занятие: смотреть на выступающего с трибуны тебя – и понимать, откуда что берется в этих безукоризненных логических пассажах, в этих умных прицельных наворотах законодательной интуиции, в неизбывном изяществе галстучного узла…

Я неподвижно сижу перед экраном в том самом, красном кресле и ничего не чувствую. Анестезия. Я только смотрю. Я смотрю на тебя. Я никогда не плачу. Я ничем не выдаю себя ему, который смотрит на тебя вместе со мной и, кажется, подозревает все, что можно подозревать после восемнадцати лет любви, прерывавшейся клаузулами любознательности, спонтанных замужеств, розысков смысла и прочего. Ничто не найдено, все пройдено, ты на экране, я в кресле; он смотрит и молчит, у него тоже что-то было, хотя тоже давно. Да и наплевать.

Я ничего не чувствую, как зеркало. Амальгама со временем трескается. Твое изображение, отразившись, присохло. И только тогда, когда разобьется зеркало, и оно с ним – на куски…»

– А это, – подала голос из шубы Ли, – и на мультик не тянет. Ведь в чем основная драма русских блядей, знаете?

– Буду рад. Откройте, – сказал попутчик, не закрывая книгу.

– Они чудовищно романтичны. Проститутка – это профессия, блядь – это призвание, а русская блядь – это трагический талант. Вот этой, вашей, которая телезрительница, чего, собственно, неймется? Дом есть, мужик есть, даже рояль и телевизор, а она полжизни страдает оттого, что у любовника то работы много, то жена с повышенным нюхом. Кроме того, есть ведь и другие любовники, другие возможности, а ей подавай то, что ей ни по каким статьям не подходит, везде жмет. Ей позарез надо втиснуться в хрустальный башмачок. А ведь как все изложено!.. Драма души – не то слово. Амальгама какая-то трескается. К галстуку прицепилась, идиотка. – Ли произнесла все это вполголоса и почти шипя.

– Спасибо, ясно, я в восхищении от вашей самокритичности, – кивнул попутчик. – Вы отдохнули? Я, признаться, весьма заинтригован темой первого. Вы так и не смогли внятно обрисовать мне ситуацию приобретения вами первого поцелуя. Насколько я помню традиции, в вашей стране очень развит, по крайней мере был развит, пиетет к первому мужчине. Может быть, вы перейдете к названному персонажу?

– Его тоже нету, – ответила Ли. – Гораздо интереснее история про его отсутствие. Его вообще не должно быть, кстати. Если, конечно, у женщины на плечах именно голова.

– На ваших плечах столь красивая голова, что я не допускаю даже мысли, будто вас не донимали просьбами о первенстве.

– В те далекие годы эта голова была не столь красива. Я хорошею с возрастом. В те далекие годы…

Первый мужчина

…Итак, крутилась пустая бутылочка, дети целовались до распухших губ.

Героиня нашего повествования участвовала в бутылочке на всю катушку, но это не очень-то решало проблему размораживания. Поначалу ей казалось, что прикоснись хоть кто благожелательными губами к ее губам, – и мир внезапно озарится ее присутствием. Вот не было, не было – и появилась. И все тут же заметили ее и упали в обморок от восторга. И чуть-чуть от досады: как же мы-де раньше не замечали, какая она прелестная, привлекательная, женственная, общительная, повелительная, умелая, готовая к любви более чем. И любимый Н наконец повернется к ней лицом, удивится, всплеснет руками, схватит в охапку и прижмет к сердцу, шепча уговоры немедленно лечь в постель. Н не играл ни в какие бутылочки, он сидел дома и прилежно учился. Его глаза смотрели твердо в книгу, на учителя, в светлое будущее. Это был суперкрепкий орешек. Но она любила его целиком и полностью. В нем не было недостатков, одни достоинства, причем серьезные: виртуозный ум, точный юмор, рост, вес, цвет, возраст…

Отец давно подсказал Ли эту в меру циничную формулу про рост, вес, цвет, возраст. Она плохо слушала. Она решила, что это в его взрослом, для нее недосягаемо взрослом мире – так можно шутить, оглядывая баб. Перенести это на Н она не смогла. Она не понимала, как может он не видеть ее. А ведь Н был единственный мужчина на свете, кому она действительно была готова отдаться когда он пожелает, а в мыслях ее это уже столько раз произошло со всеми подробностями, что грезы почти вышли на форму. Она позвонила ему как-то раз и пригласила прогуляться. Ах, нет, нет, она выразилась иначе: нам, мне очень нужно поговорить с тобой. Он пунктуально пришел. Она призналась ему в любви, но так скучно, занудно, болезненно, надрывно, что он стерпел это лишь в силу воспитания и обстановки: дело было на улице.

Вероятность обнять его и впустить внутрь тела отодвинулась на века. Ли свободно крутила мозги кому ни попадя, но все ее уловки расшибались о каменную стену Н. Это стало бедой. Она начала всерьез ненавидеть свою формальную девственность. Она решила расстаться с ней как можно скорее. Н все видел и чувствовал. Вместе со всей школой. Все прекрасно все видели. Но вместо спецкурса «Как быстро и без хлопот расстаться с девственностью» в девятом классе была начальная военная подготовка. Стрельба в тире. Разобрать и собрать автомат Калашникова на скорость. Нацепить противогаз и подышать.

Ли приползала домой зеленая. Делала уроки, как заведенная. Играла на пианино. Отработав обязательную программу, включала проигрыватель и слушала Второй концерт Рахманинова по десять-двадцать-сто раз. Изнывая от горя, уходила гулять с друзьями и играть в бутылочку до распухших губ. Видение: ее губы устраиваются внутри его губ, ее руки гладят его плечи, спину, ноги, ее ноги распадаются навстречу его члену и так далее, – это видение преследовало Ли непрерывно, ежедневно, обрастая подробностями вкуса, запаха, все новых невысказанных слов нежности. От этого мерзавца – в отличие от прочих мальчишек-одноклассников – никогда не пахло ни потом, ни грязью. Он был чист, причесан. Позже – выбрит. Всегда умен. Как новенький компьютер, запрограммированный на удачу во всем.

Как-то раз в школу поступили билеты на «Грозу». Можно было пойти всем классом – в последний день осенних каникул. Судьба вручила Ли билет в кресло, соседствующее с креслом Н. Предстояло два часа блаженства: сидеть рядом с ним. В театре. Можно даже поговорить немного. Счастье плыло в руки.

За неделю до спектакля у нее заболело что-то в животе, справа. Потом кольнуло слева. Потом стало колоть регулярно, и она почему-то сказала себе: аппендицит. Она мучалась и терпела шесть дней, класс пошел в театр, она высидела рядом с Н два часа, не видя ни сцены, ни себя, короче – не щадя живота своего в прямом смысле слова, – потом поплелась домой по ноябрьскому гололеду, два добрых влюбленных в нее одноклассника под руки дотащили ее, сдали бабушке и вызвали «Скорую помощь».

Это был уже не просто аппендицит. Это была без пяти минут смерть. Ее спасли. Через две недели пришлось спасать еще раз. Два приема общего наркоза по три часа каждый, сорок пять дней неподвижности на спине в палате безнадежных, а потом полная потеря пушистой косы вместе с подшерстком плюс все возможные осложнения, включая страшные множественные нарывы на лице в течение года, – такова конспективно была первая расплата юной мечтательницы за несвоевременные эротические мысли.

В школу она пришла после зимних каникул. Жуткая, безволосая, с пластырями на щеке и на лбу, похудевшая на пятнадцать килограммов, то есть донельзя. Он с нею поздоровался.

Вот каков был он, первый мужчина. И не трахались, а последствия были.

– …Ли, вы опять жульничаете. Я ждал-ждал, а вы! – попутчик рассмеялся.

– Не понимаю, вам что – кровавая простыня нужна? Вы не родственник мужа моей бабушки? – Ли на секунду высунулась из воротника и весело посмотрела на соседа.

– Вы все время рассказываете не то. Я просил вас вспомнить роковые подробности, знаменательные для всех русских девиц как в завершающемся веке, так и в предыдущем. Мы с вами собирались разобраться с вашей биографией, опираясь на страсти-мордасти, озирая вехи большого сексуального пути, выявляя типическое и отметая всякое иное, – пробубнил он почти сварливо.

– Я подустала. Давайте вы и ваша бордовая книжка поработайте. Обещаю страсти-мордасти. Вы каких желаете? Во фритюре? На пару? Гриль? Соусы?

– Именно. – Он полистал свою книжку. – У меня вот рыба в кляре…

Третий рассказ ночного попутчика

– Что с тобой?

– …Свет за окном…

– Потушить? – он попытался открыть глаза.

– …И деревья.

– С ума сойти. Какие?

– Деревянные.

– Тебе плохо со мной? – он открыл глаза и повернулся к ней.

– Очень хорошо, – серьезно ответила она. – Но мне отсюда не видно стрелок, а ты говорил, что тебе…

– Это я вчера говорил, а сегодня мне кажется, что можно и вычеркнуть. Тем более – тебе плохо.

– Мне хорошо. А ты обещал – я слышала. Я и дочери всегда говорю: не обещай, если не сделаешь.

– А сколько лет твоей дочери? – спросил он, закрывая глаза.

– Три года четыре месяца и восемь дней, – ответила она.

– Удивительное совпадение. Моей восемь лет шесть месяцев и тоже восемь дней.

– Действительно, надо же, – согласилась она. – А ее матери?

– Она старше тебя. – Он поднял руки и потянулся.

– Извини.

– Ну зачем ты? – ласково улыбнулся он. – Я мерзавец, каких полно.

– Таких мало, – ласково улыбнулась она.

– Спасибо, – сказал он, сел и стал думать о сигаретах.

Она поцеловала его в теплое молодое плечо, вышла из постели и огляделась, чтобы узнать комнату, и не узнала, поскольку утренний свет из окна неистово лился вкось, был холодно желт и необратимо ломал контуры ковриков, глубоких плюшевых кресел и даже больших двустворчатых дверей, в которые она входила еще трехлетней, в бантах, шумно шаркая под укор старой тетки – ходи тихо, будь красивой…

– Вернись, я сам, – позвал он.

– Нет, я их уже вижу. На подоконнике, – возразила она и на цыпочках пошла через всю комнату.

Он смотрел на плывущую в желтых изломах света белую наготу и холодел от разных бесформенных мыслей. Она мягко кралась, а широкий мрамор подоконника в бесстрастном ожидании леденил забытую на нем с вечера коробку.

Он прыжком догнал ее, подхватил на руки и быстро подсадил на высокий подоконник. Она даже не успела вскрикнуть от ледяного мраморного ожога. Сильными руками он почти грубо распялил ее на окне, как лягушонка, и одним точным движением ворвался в еще еле теплое, неготовое нутро.

– Что ты делаешь…

– …сегодня вечером? – усмехнулась она, подавая ему сигареты на медной пепельнице.

– Ночью, – сказал он, включая зажигалку.

– А, ночью… Скорее всего, объясняю мужу, по какой высокой причине я задержалась в родовом гнезде – вместо того чтобы ночевать в супружеском.

– Начни с меня, пожалуйста, объясни.

– Запросто. Я тебя люблю.

– Так. Выходи за меня замуж. А что ты скажешь ему?

– Еще не придумала. Но если правду – убьет. Смертельно.

– Он преступник?

– Он твой лучший друг последнего времени.

– Интересно. Но я слабо разбираюсь в мужской дружбе. – Он с легким раздражением взглянул на свои голые органы любви, затянулся дымом и лег на спину. Кровать тихонько скрипнула.

– Я тоже, – она легла рядом, чихнула, закашлялась, вытерла глаза и сказала: М.

– Не может быть, – спокойно ответил он.

– Почему? – искренне удивилась она.

– Поэтов не судят.

– А я не по этому делу… – она тоже потянулась к сигарете, но передумала.

– Тогда почему… – он смотрел на нее как впервые.

– Вопрос одинаково самокритичный и бестактный. Не почему. Без причины. Никаких треугольников.

– Еще раз извини… – он опять встрепенулся, прильнул к ней, обнял. – Скажи, что наврала.

Он вошел в нее осторожно; ей подумалось, что с ужасом.

– Нет, – ответила она, – бережно приняв его внутри. – Я редко вру.

– А что же мне делать дальше? Вот я, здесь, двигаюсь в тебе, это прекрасно, а ты рассказываешь мне страшную сказку…

– Это прекрасно, – тихо отозвалась она.

Через полчаса, остывающие, они жалобно и бессильно жались друг к другу, целуясь по-родному и умирая от нежной тоски.

– Еще раз расскажи, – потребовал он.

– Он мне муж.

– Я запомнил. Этого не может быть.

– Молодец, – похвалила она. – Хорошо запомнил. Фамилия сообщена только к сведению – для пресечения неосторожной гласности.

– Гласность исключена моим происхождением и воспитанием.

– Не выпендривайся, милый, я все это знаю.

– Кажется, я влюбился, – вдруг пожаловался он.

– Перекрестись.

– Смотри… – он перекрестился.

– Любитель.

– Да, – усмехнулся он и многажды поцеловал ее в почерневшие глаза. – Крещусь я нечасто…

– Можно еще? – шепотом попросила она, и тогда он поцеловал ее в лоб, в подбородок, в правый глаз, в левый, и еще раз вдоль креста, и еще…

– Кощунствуем? – еще тише прошептала она.

– Я бы не сказал… – он внезапно отпрянул, кинулся к своей подушке, сорвал ее с места, лихорадочно разворошил простыни, отбросил одеяло, прыгнул на пол, обыскал все зримые поверхности комнаты.

– Что? – испуганно воскликнула она, когда побелевший, страшно дрожа, он упал возле нее на раздерганное ложе.

– Я потерял свой нательный крест, – внятно ответил он, неотрывно глядя в высокий лепной потолок.

– Вот оно что… – успокоилась она и потянулась вниз, за одеялом. – А мой невредим и на месте: вон на столе, в шкатулке.

– Он, дорогуша, нательный, а не настольный.

– Меня крестили позавчера, вместе с дочерью. Ей очень все понравилось, она дернула за цепочку и порвала. Вчера утром у ювелира я запаяла цепочку, днем встретилась с тобой, – объяснила она, закутываясь в одеяло неторопливыми движениями, как бы в рассуждении – надо ли предложить кутаться и ему.

Он отодвинулся – не надо, жарко, но спохватился и положил отяжелевшую руку на подушку над ее головой.

– Говоришь, М. Значит – по грехам нашим, – сказал он тоном последнего покоя, каким диктуют, подумала она, завещания. – И причины, говоришь, нету. И треугольника не будет, говоришь. Все знаешь. А он, я сейчас вспомнил, рассказывал мне про тебя.

– А мне – про тебя.

Они встали; молча перестелили постель со всей обстоятельной домовитостью, на какую только были готовы, легли, обхватили друг друга и еще долго молчали, пораженные громом мгновенных и навечных утрат. А потом он спросил:

– Что же нам делать?

– Что с тобой… – ответила она, засыпая на его покорном плече.

…Ли повела плечами – можно сказать так. Но можно и так: ее передернуло. Попутчик выразил изумление.

– Спасибо, голубчик, – вздохнула Ли. – Мне наконец понравилось. Тут есть нелогичность настоящего чувства, точнее – начала. Первого дня. Когда еще никто никому ничего… Все еще живы, открытия радостны, объятия боязливы и немного нахальны. Вы напомнили мне одну мысль, которая давно беспокоила меня, но я не знала – куда ее деть, с кем поделиться. Она малопригодна для дележа. Но вам я скажу. Слушайте. Это и добавит чуть-чуть к первому поцелую. И к первому мужчине.

Вторые поцелуи

…Помните, меня изуродовали медики и побрела я по миру какая есть. Хотя я сама была виновата: подставилась под бульдозер своих чувств, раскапризничалась: подайте мне этого. А не того. Я хочу.

Она хочет! Внимание, внимание! Раззудись, плечо!..

Я поняла, что до поры до времени я не получу Н. Моя ближайшая подруга, свет очей моих, однажды спросила меня: кто из мальчиков в классе кажется мне лучшим. Я честно и без рассуждений ответила, что Н. Обратите тут внимание на подругу, это не последний человек в истории, а прямо-таки из первых и основополагающих. Одним жестом в детстве она решила пять судеб. И даже больше. Скоро доберемся.

Книжек разных я читала, как вы понимаете, прорву. Тысяча и одна ночь не произвели на меня особого впечатления. Особенно сцена с жемчужиной несверленой, которая торжественным слогом становится сверленой. Все эти жемчужины и неграненые алмазы россыпями попадались мне на глаза в школе, ежедневно. В кадр неизменно попадали то прыщи на щеках их, то чулки гармошкой, то мокрые подмышками платья с белыми разводами еще позавчерашней соли, и на закуску всегда и только для вас – запахи. Толпа провинциальных девственниц с портфелями – это, мягко скажем, сильное воспоминание. Одна девушка у нас в классе резко отличалась от других по всем указанным параметрам, она была красавица, умница, спортсменка, и именно ее все время пытался погладить по спине мой вожделенный Н. Я не обижалась на эту девушку. Во-первых, грех было ее не погладить – она была хорошая. Во-вторых, любя меня и дружа со мной, девушка не кокетничала с Н. Эта девушка была тот изумительный редкий экземпляр женщины с головой, о котором только и следует мечтать мужчине с головой.

А моя ближайшая подруга, ну которая свет очей моих, наперсница, роднее родной сестры, ничуть не стеснялась быть жемчужиной несверленой. По всем статьям. Но я так любила ее, что в ее случае мне было наплевать на особенности ее ауры и вида.

Как-то весной мальчик из нашей семиголовой компании принес мне в дом машинописный текст, какую-то седьмую через плохую копирку неразбериху, и сказал, что это очень важное произведение. Надо бы попытаться расшифровать и перепечатать на всех наших. Мальчик знал, что у меня есть пишущая машинка и терпение. Я согласилась и взялась за дело. «Мужчина лежит на боку, обхватив бедрами…» Что за чертовщина! Вгляделась с особым вниманием: батюшки, да это же древнеиндийская инструкция куда что засовывать и каким приемом целовать! Ну-ка, ну-ка!!!

С большим душевным подъемом и чувством глубокого удовлетворения…

Работа была выполнена в три дня, и наша компания стала обладательницей свежеперепечатанного многостраничного «Трактата о любви». Мы на день-другой расстались, углубившись в изучение. Нам всё очень понравилось, всё очень подходило. Были проблемы – что делать с накопленными знаниями. Не друг с другом же пробовать. Для этого мы были уже довольно родные люди, да и читали хором, да и с юмором у нас все в порядке. Ну да ничего, отложили до будущих времен. Девочки отложили до своих официальных замужеств, мальчики – кто как; испытания я позже проводила только с одним из них. Остальные трое живут непознанными мною.

Но тогда весной, по прочтении «Трактата», мне пришлось туго. Мало того, что всё рекомендованное в его поэтичных главах я и раньше себе хорошо представляла, – откровенность изложения очень импонировала моему распухшему от мечтаний мозгу. У меня появился друг-враг – Текст. Об Этом. Каждая его запятая, даже контуры каждой страницы, все до единой интонации – навек впечатались в меня. Или, сказать точнее, проявились, проступили из первобытной несловесной тьмы – и великая тема заговорила словами и образами. Ждать ее развития дольше было немыслимо.

Мы заканчивали школу. Оставалось выпить за это дело шампанского, сплясать в красивом платье и уйти во взрослую жизнь. Возлюбленный Н успешно оставался недосягаемым, это ровно и неотступно болело, притерпеться не удавалось. Как-то под вечер в начале июня ко мне зашел один из наших. О ту пору он был влюблен в мою лучшую подругу, ну которая свет очей.

– Послушай, – сказал он, – пойдем прогуляемся. Очень поговорить надо.

Мы вышли. Было еще светло, тихо. Гуляем. Он и говорит:

– Мне срочно нужно научиться целоваться по-настоящему. Мне очень нравится (естественно, тут звучит имя света моих очей), но я боюсь опростоволоситься. Не могла бы ты мне помочь? Я тебе доверяю, ты мой лучший друг.

– Давай, – отвечаю, – научу. Для друга-то…

Тут я и о подруге подумала. Она и знать-то не будет, а польза какая, может, и выйдет.

Мы спустились к реке, сели на лавочку, покурили, подождали темноты. Когда появились первые слабые звезды, я пересела к нему на колени, обняла за голову и поцеловала тысячу раз и по-разному. И просто так, и не просто так. И совсем непросто. Когда он замурлыкал и сказал, что все понял, я вернулась на лавочку, а он лег затылком ко мне на колени и стал разглядывать ночное небо. Молча.

Я вдруг вспомнила, что давным-давно, когда нас принимали в комсомол, а особо отличившихся – в первую очередь, то его-то не приняли по дурацкой причине: не хватило десяти дней до четырнадцатого дня рождения. Принимали в апреле, а он майский. Мне тоже не хватало нескольких дней, но я апрельская. Меня приняли, а его нет, и он даже заплакал тогда. Мне было так жаль, что я на пару недель чуть ли не влюбилась в него. Синдром рыжего Вовочки сработал. Но потом я быстро вернулась к своей основной боли по поводу Н и забыла комсомольца-неудачника.

А вот тут, на лавочке, вдруг вспомнила. Но промолчала. Он пошевельнулся у меня на коленях и вдруг показал рукой на небо.

– Что там? – спрашиваю я.

– Самолет, – отвечает он.

Мы расхохотались. Надо же, самолетики летают. Это было так здорово, так смешно, мы смеялись до самого моего дома, и даже когда он с извинениями сдавал меня моей бабушке – «…вот она, в целости и сохранности, принимайте, спасибо, извините, что задержал…» – мы и тогда, прощаясь, продолжали смеяться. Бабушка спросила – что это с нами. Мы хором – самолетики летают, и опять в смех.

Хорошо получилось. И человеку доброе дело сделала, и подруге своей, как позже выяснилось. Она, по его словам, все спрашивала, откуда у него такие умения. А он отвечал, что это все зависит от успехов самолетостроения в стране. Она не понимала, а он посмеивался.

– …Ли. Вы определенно решили уморить меня голодом. Я не потерплю! – грозно заявил попутчик, и они вместе засмеялись.

– Я просто последовательна. А вы не переживайте. У вас вон книжка стынет недопрочитанная. Не теряйтесь, – подбодрила она.

– Ах, так? Ну и вот вам. Стимулирую вашу память, мадам.

Четвертый рассказ ночного попутчика

Дело было в кресле. Он и она. Точнее, она и он, поскольку три дня назад она лишила его девственности. Ей девятнадцать, ему девятнадцать. Не замужем. Холост.

Она лежит в глубоком мягком старинном кресле, поодаль полыхает камин. Очень тепло. Она голая. Он ставит ее левую ступню на левый подлокотник, правую – на правый. Поворачивает кресло к огню, садится на пол у ее ног и внимательно разглядывает ее устройство. Она наслаждается теплом, его любознательностью, своей позой. Ей очень давно хотелось набрести на такого любознательного. Она помогает ему рассматривать: подальше разводит колени, сама раскрывает вход в уже увлажняющуюся вагину. Он смотрит.

Раздевается, приносит таз и огромный кувшин, моется у нее на глазах. Тщательно вытирается длинным вафельным полотенцем, поглядывая на свою рвущуюся из кожи плоть, убирает воду, моет руки под краном в дальнем углу комнаты и подходит к креслу.

Она зажмуривается. За эти три дня она уже очень хорошо усвоила, какого зверя выпустила на волю.

Три дня назад, когда в ответ на его немую мольбу в зеленых глазах она разделась, то следом ей пришлось раздевать его, потом она легла на спину, притянула его к себе, в доброжелательно раздвинутые ноги, положила свои руки на его ягодицы и ритмом показала, как ему следует двигаться. Он, едва живой от страха, не мог ни говорить, ни кричать, он послушно подвигался так, как она показала, быстро расстался с огромной порцией спермы и свернулся у нее на плече, натянув на голову одеяло. Отдышавшись и отлежавшись, он отважился взглянуть ей в лицо.

Лицо оказалось очень красивым, гораздо красивее, чем всего несколько минут назад. Он подумал, что его дела не так плохи, если женщина так похорошела под ним. Он перестал бояться, он захотел ее с новой – более организованной – силой, он почувствовал свою власть. Он положил руку на ее бедро, словно спрашивая – готова ли она, – бедро послушно отодвинулось от другого бедра, он переложил руку на ее живот, храбро потрогал грудь и почувствовал, что ждать больше нет сил. Да и незачем: женщина красноречиво продемонстрировала ему свою абсолютную готовность и покорность. Он успел еще подумать, как жаль, что он так долго боялся начать…

Их третий совместный акт проходил уже на столе. Через час после первого.

Он был неутомим. Он уже позволял себе рычать, он даже попытался подержать глаза открытыми, но тут его не хватило.

Потом он, не зная куда еще девать свою могучую силу, хватал женщину на руки, подбрасывал, качал на руках, как ребенка, потом понес ее в ванну, выкупал, повернул спиной к себе, взял ее сзади, сатанея от восторга, потом еще раз посадил ее под воду и стал поливать из душа, поглаживая ее мокрую кожу свободной рукой.

Три дня он не мог остановиться. Он сходил с ума и проклинал свою недавнюю девственность. На третью ночь, взглянув на мирно спящую рядом женщину, он вдруг спросил себя, а как там, интересно, у других женщин… Сердце забилось от нового восторга: он теперь свободен, он не боится, он умеет! Теперь он может все! Он до утра не мог заснуть от распиравшего его счастья и свободы. Когда под утро женщина пошевельнулась и слегка задела его ребро, он сам, не спросясь, с легким усилием развел ее сонные ноги. Когда она проснулась, он уже основательно, до самого дна был размещен в ней и уже начинал свой неистовый ход. Она с улыбкой подумала, что если он взял ее спящую, то в ту минуту он, скорее всего, хотел уже просто женщину, хотел вообще.

В тот день в их отношениях появилась новая нота: он решил показать ей, что не лыком шит и кое-что смыслит в тонких вопросах. Он с таким упорством выдумывал все новые позы, с таким усердием разыскивал на ее теле всё новые чувствительные точки, как будто где-то в эфире незримо парила некая приемная комиссия за большим незримым дубовым столом для заседаний; и как будто на незримом зеленом сукне, или красном бархате, все равно незримом, лежит большая книга в мраморной обложке, а посередке высечено незримым золотом: «Инструкция». А в Инструкции перечислены пункты обязательной программы. И нет тебе никаких послаблений, никаких показательных выступлений, а все только обязательные: регулярная смена позиций, стимулирование эрогенных зон дамы, хоть тресни – оральные процедуры, вынь да положь закрытые глаза партнерши как показатель ее возбужденности и так далее. И если кто осмелится не поменять позу, а трахать свою любезную одним только старым казачьим, а иной и вовсе начнет дело безо всяких там прелюдий, а от одной только полноты чувств, – то нету таким проходимцам места в высшем незримом сексуальном свете. С такими манерами – только геенна.

И вот – полыхает камин. Очень тепло. Она лежит в кресле, ноги ее он распределил по подлокотникам. На данный момент его огромный сексуальный опыт дает ему право фантазировать и тут же реализовывать фантазию. За три дня их бурной любви он впервые спросил себя: а кончала ли его ненаглядная с ним хоть раз за три дня. Он категорически не в курсе – как это должно выглядеть, в каких ощущениях должно быть дано ему, а спросить у нее он не решается, поскольку боится выглядеть идиотом: что ж ты делал целых три дня, кроме как плясал на костях своей девственности…

Она же, похоже, не собирается предъявлять ему никаких претензий по этой части. Он спрашивает себя: по воспитанию или по неразвитости? Ответ не дается. Он решается на разведывательные действия. Он ненадолго входит в нее, потом уходит и пробует языком пройти тот же путь.

Она, сообразив, какие мысли привели его к этой ласке, старается не реагировать, понимая, что он не выдержит собственного альтруизма и, возбудив ее донельзя, кинется внутрь привычным способом. До сих пор она выдерживала эти три дня и три ночи только потому, что даже не пыталась кончать.

Вот тут и всплыла в очередной раз незримая Инструкция. Он словно перелистал ее и обнаружил «оргазм партнерши». И пошел на охоту. Он же честный парень. Она ему вон какое доброе дело сделала, в последний раз вспомнил он ее такт, решительную нежность, ее терпение и понимание. Но она обязана кончать! Раз уж она с ним. Кстати, почему она с ним? Чем он лучше других? Тут он совсем некстати вспомнил о других – но уже мужчинах. Зачем она взялась возиться с девственником? Сама она, судя по всему, давным-давно покончила с этим недомоганием. А еще он вспомнил, что неделю назад он видел ее на улице с другим. А как это у них? И все эти думы – прогуливаясь языком по ее распухшему покрасневшему клитору.

Поскольку он задумался надолго, она позволила себе отреагировать на его затею и поддалась опасному возбуждению. Она вдруг услышала, что стонет, она почувствовала, что уже хочет кричать, она пошевельнулась – вот-вот, осталось две секунды…

В этот момент он и обнаружил разницу; ему стало обидно, что кончик его языка очевидно победил конкурента, которым исторически более принято гордиться. Язык языком, но культ-то был фаллический? Фаллический. Она обязана кончать от его фаллоса, а не от языка. Это так, десерт для хороших и послушных, а в обязательной программе, как это в Инструкции: он вводит фаллос в вагину, двигается в ней, извергает сперму под дружные аплодисменты оргазма партнерши. И это главное.

Когда до оргазма партнерши оставалось две секунды, он решительно убрал все свое лицо от ее ног и ввел в обезумевшее от напряжения лоно то, что надо.

Она справедливо сказала себе, что она – последняя дура, что так и должно было случиться. Она даже попробовала убедить себя, что он не очень-то и виноват. Деревенский мальчик с немереной силой, начитавшийся Инструкции, но охваченный понятным и общепринятым мужским самомнением… Все понятно. Она дотерпела до конца, потом убрала ноги с кресла и пошла к камину, вмиг озябнув. Ей стало скучно. Она вспомнила, что неплохо бы пойти попробовать помириться с любимым человеком, с которым уже четыре дня в ссоре, три из которых отдала святому делу воспитания подрастающего сексуального поколения. Не обошлось, конечно, без определенных шероховатостей, но дело такое трудное и ответственное и так далее.

Она погрелась у огня, пошла в ванну, легла в воду, положила душ туда, где потерпел крушение альтруизм ее нового любовника, и через несколько секунд созданную им проблему решила струя горячей воды.

Он лежал в глубоком мягком старинном кресле, раскинув руки и ноги. Думал. Он не понял, что совершил. Он искренне полагал, что именно сегодня он окончательно ослепил ее своими умениями. Он совершил почти подвиг. Не для каждой женщины он пошел бы на это.

Она вышла из ванной, подошла к нему, погладила по густой рыжеватой шевелюре, по стальным мышцам спины, рук, по глазам. Сказала, что ей пора. Он ответил, что придет завтра. Она согласилась.

– …Да-а, – покачала головой Ли. – Так часто бывает. В его случае это хотя бы простительно, он три дня всего как, но подобные казусы происходят на каждом шагу во всех остальных весовых категориях. Женщины помалкивают. Мужчины не лезут с вопросами, им это не очень-то и надо.

– Одним словом, эту историю вы не ругаете, мультиком не обзываете, жизненность подтверждаете, – радостно заметил попутчик.

– Более того: вы рассказали мне ту самую идею, которой я хотела поделиться с вами, ну помните – ту, малопригодную для дележа?

– Был бы весьма признателен, если бы вы высказались яснее, – попросил попутчик.

– Идею Инструкции. Сволочная, скажу я вам, идея. По этому поводу трудно спорить с кем-либо. Даже в журналах здоровья, помещая очередную статью какого-нибудь известного сексолога, априори подразумевают, что где-то в эфире незримо плавают клише идеального секса. Не стоит всерьез верить в эти обязательные оговорки специалистов, что всё, дескать, индивидуально, всё от любви, все это понимают, взрослые люди. Их правда зиждется на базовой тайне: есть, есть некоторые обязательные приемы, при которых удовлетворение партнерши неизбежно.

– А разве нету? – заинтересовался ночной попутчик.

– Все, конечно, есть, но как бы вам объяснить… Ну, например, так: если Пушкин пишет ямбом чаще, чем гекзаметром, то ему можно, потому что он Пушкин. А если ты пока еще Пупкин, то ты обязан ямбом, хореем, дактилем, анапестом, амфибрахием и всеми подвидами одновременно пользоваться в каждом произведении. Есть такие размеры – надо пользоваться. И ничего, если получается стопроцентный бред: главное – соблюдена Инструкция!

– Ли. Ли. Но вы-то справились с этой темой, значит – можно.

– Не уверена, что справилась до основанья, без затем…

Первые мужчины

Как вы помните, сил ждать больше не было. Промелькнула одна тяжелая неприятная история с Крохой. Совсем плохо стало.

Кроха – это кликуха. У него рост метр восемьдесят три. Длинный, статный. Не сутулится. Красивый. Любит. Ласкает, на руках носит, встречает, провожает. Мы разговариваем, гуляем, его руки живут под моей одеждой, мои тоже даром времени не теряют – под его одеждой. И мы каждый день уговариваем друг друга перейти наконец к главному делу.

Как только он поднимает сей вопрос, я вдруг зажимаюсь и вспоминаю, что на самом деле все еще люблю Н. И что именно Н я намеревалась отдаться самому первому, когда мы еще учились в школе. И я еще не оставила эту идею, как ни странно. Заодно я осваиваю новую для себя моральную ситуацию: оказывается, можно одновременно любить двоих.

Мой зажим усиливается с каждым днем. Чем нежнее со мной Кроха, чем отчаяннее мы целуемся на всех перекрестках, во всех подъездах, на всех диванах и диванчиках, тем вернее удаляется от нас возможность раздеться окончательно и бесповоротно.

Он, бедняга, даже напился как-то раз с горя. Это было и смешно, и страшновато: ему, как и мне, всего семнадцать лет. Его отец позвонил моей бабушке и устроил жуткий разнос, попутно сообщив ей, что от таких игрушек, в которые ее внучка вовлекла его неопытного сына, бывают дети. Бабушка, она же мать пятерых детей, не нашлась что ответить на столь неожиданное сообщение. Правда, она как-то все же отшила не в меру бдительного папашу, а у меня спросила – в каких же на самом деле отношениях мы с Крохой. Я честно ответила, что в самых целомудренных.

Наши взаимные пытки продолжались. Мы уже сотни раз обцеловали друг друга вдоль и поперек, во все места, а воз так и не сдвинулся с места. Однажды я все-таки решилась и сказала ему, что завтра все и произойдет. Назавтра я опять передумала, и он опять напился.

Через месяц он начал показывать характер и скрываться от меня, не подходить к телефону, распускать через друзей слухи о наличии у меня серьезной соперницы. Я очень переживала, но и только.

Мы расстались.

Как-то на улице я повстречала Н. Он вежливо обрадовался, мы побеседовали на тему «как дела», и пошли каждый своей дорогой.

Моя лучшая подруга, свет очей, где-то в кого-то влюбилась и рассказывает мне повторяющийся кошмар: она и ее возлюбленный целуются, ложатся в постель, он взвинчивается все более с каждым разом, а она в последний момент отказывает ему, хотя влюблена по уши. И что будем делать? Я не рассказываю ей о своих переживаниях абсолютно того же уровня, мне просто стыдно, что я такой же урод. Но я-то ладно: мне нужен Н, отчего и страдает Кроха. У подруги дело еще хуже: традиционное русское а-что-скажет-будущий-муж, которого нет и пока не предвидится, но оно работает! Вот это самое а-что-скажет…

Наступил август. Мне уже восемнадцать с копейками, я очень устала сама от себя. С размораживанием от первого или миллионного поцелуя все сорвалось. Спящая красавица проснулась без посторонней помощи. Хватит, твердо сказала я себе.

Сижу вечером на скамейке в парке, курю сигарету. Тихо. Редкие прохожие. Идет человек с портфелем, садится на мою скамейку и заводит разговор. Погода, жилищные условия, а сколько мне лет и так далее. И вдруг следует прямой вопрос: ты девственница? Да, говорю, к сожалению. Мы встаем со скамейки и направляемся к моему дому. У подъезда он аккуратно целует меня в щеку и назначает свидание на послезавтра. Я соглашаюсь.

Послезавтра мы встречаемся и трижды за один вечер совершаем половой акт: стоя у скамейки в парке, стоя в подъезде случайно подвернувшейся многоэтажки и сидя на скамейке в другом парке. Кочуем, нарушая санитарию и гигиену. Избавление от моей растреклятой невинности прошло бескровно, безболезненно, быстро, деловито, с юмором. Спасибо тебе, добрый человек.

Тридцать дней мы закрепляли его успех, а на тридцать первый он опоздал на свидание. Под ледяным вечерним дождем я прождала его двадцать минут и отправилась домой. Не успела войти в дверь – телефонный звонок: мой избавитель объясняет, что ливнем чуть не смыло с моста троллейбус, в котором он летел на встречу со мной. И он готов немедленно исправить мое настроение. Я говорю: спасибо за все, настроение у меня прекрасное, просьба не беспокоить.

Через три года мы случайно встретились на улице. Сияло июльское горячее солнышко. Под его лучами мы посидели в парке полчаса на той самой исторической скамейке, поговорили о том о сем. Он сказал: какая ты стала красивая! Да, говорю, но если бы не ты… Он спрашивает: ты замужем? Да, говорю, и за это спасибо тебе… Он уточняет со своей обычной прямотой: а муж тебя удовлетворяет? О да, говорю. Все прекрасно. Спасибо тебе, я никогда не забуду твое доброе дело. Пожалуйста, отвечает он. И мы пошли каждый своей дорогой.

– Ли, – улыбнулся ночной попутчик, – вы мужественная женщина. Вы нашли в себе силы выломиться из трафарета и пойти своим шагом.

– Смейтесь-смейтесь. – Ли выбралась из шубы, открыла сумку и вытащила сигарету. – Извините, я очень люблю курить.

– Пожалуйста-пожалуйста, – сказал попутчик и протянул ей пепельницу, включил зажигалку.

– Сейчас ваша очередь, – напомнила Ли. – Вся внимание. Где книжулька?

– Наступил ответственный момент. Следующий раздел – на любителя.

– Ничего-ничего. Мое тщеславие часто выручало меня. Вперед.

Ночной попутчик перевернул страницу, положил ногу на ногу, кашлянул и задумался…

Пятый рассказ ночного попутчика

Дело было в роддоме. Она рожает. Он мечется по квартире, не зная – куда запропастилась жена. Утром они купили мебель, потом разъехались по своим делам. Где она сейчас?

Она днем гуляла по городу. Повстречалась с одним из своих бывших. Тот осмотрел ее фигуру и подарил камушек-талисман «куриный бог». Она взяла подарок, чмокнула друга в щеку и попросила поймать такси. Решила ехать в роддом. И уехала. У нее привычка – все сама.

Рожает, а сама посматривает по сторонам. Бабы орут и корчатся. Она слушает их вопли и не понимает. Какой-то обман. Это не так уж трудно – зачем они кричат? Кто их подучил?

Врачи тоже не понимают, зачем орут бабы. Врачей как профессионалов это раздражает. Поэтому они с удовольствием крутятся вокруг нее, которая либо молчит, либо посматривает по сторонам.

К ней подходит высокая властная красивая брюнетка и весело спрашивает, как дела. Оказывается – главврач. Дела вполне хороши.

Да, говорит красивая брюнетка, заглянув внутрь. Поехали в родовой зал.

В зале – конвейер. На дворе демографический взрыв, все рожают и рожают. По случаю взрыва акушерки не занимаются обычными глупостями вроде «снимите все украшения и очки», а просто работают и работают не покладая рук.

К новоприбывшей подходят сразу три труженицы родового фронта. Первая снимает с нее очки, протирает и надевает обратно. Чтоб лучше видела. Вторая произносит призывную речь с указаниями, что надо делать в последний момент. А третья, собственно приемщица, готовится к приему головы младенца. И вдруг истошно кричит на весь зал: «Батюшки, да тут еще и девственность!!! Ножницы!!!» В один миг – щелк! – решает одну из основных проблем человечества и с чувством выполненного долга принимает младенца целиком.

Вторая подхватывает ребенка и на секунду подносит к очкам матери, раздвинув крошечные ножки – чтоб мать сама взглянула на крошечную письку и убедилась в рождении не кого-нибудь, а именно девочки. «Надо же, – говорит мамаша, – дочь»

Высокая красавица-главврач поправляет ее: «Это пока лишь девочка. Дочь еще надо воспитать».

Пока акушерки колдуют с пуповиной, мытьем и взвешиванием, женщина размышляет над словами доктора. Надо воспитать? Наверное надо, что ж поделаешь. Только не так, как воспитывали меня.

Она пытается приподнять голову и взглянуть на те самые исторические ножницы, которыми акушерка десять минут назад лишила ее девственности. Но исторические ножницы уже унесли. Навсегда. И на них нет никаких мемориальных надписей.

Ей двадцать семь лет. Она полна надежд.

– …Да-да, – кивает Ли, – это на любителя. Женщинам такое не интересно, они любят другую версию: как трудно и больно рожать, а мужчины этого, дескать, знать не желают, поэтому материнство – свято. Они оговаривают себе эту святость априори. Мужчины пытаются противопоставить этому трудности мужского бытия, но им это, как правило, слабо удается. Потому как женщины в данной святости более солидарны, чем мужчины в мужских трудностях.

– Что ж – не свято материнство? – грозно вопросил попутчик.

– Нет. Святы – святые. А это просто работа.

– Вас разорвали бы на части, услышь святые мамаши эти слова, – уверенно сказал попутчик.

– Сколько угодно. Я знаю что говорю. У меня, кстати, дочь. Вполне нормальный человек.

– А откуда вы ее взяли – помните?

– Не я ее, а она меня взяла. Все дети выбирают себе родителей сами. Слушайте.

Как померла первая любовь. Ретро

Свет очей моих. Подруга, подруга. Надежная, умная. Своя. Родная. Родней сестры, если б у меня была сестра. Сколько ночей проговорили, сколько иллюзий, сколько у нас ясного света впереди, какое чудо, моя подруга, подруга. Все общее, ничего не жаль. С тобой не страшно. Какая ты хорошая.

Июнь. Мы закончили школу. На выпускной бал мне построили алое платье, шитое искристым жемчугом. От мельчайшей бисеринки вверху он спускается к подолу, с каждым шагом укрупняются его капли. Прическа – волосы наверх и оплетены жемчужной нитью. Я просто прекрасна. Я даже пробую пудру. И чуть-чуть помады. И совсем слегка – тушь на ресницы. Я никогда не была так красива.

Мой отец сегодня второй раз в моей жизни пришел в мою школу. Первый раз это было первого сентября в первом классе. Начало и конец: этимологически в русском языке это однокоренные слова. Он такой, мой отец, однокоренной, мой любимый отец. Он хороший.

Мы с ним идем на выпускной вечер. Я горжусь им. Он довольно поглядывает на меня. Все прекрасно. Он не знает, что впереди у меня испытание на последнюю прочность: сегодня заканчивается моя возможность видеть Н ежедневно. Я не смогла увлечь любимого своей любовью. У нас больше не будет времени проверить мои умения. Боже, какой поцелуй не состоялся! – сокрушаюсь и сокрушаюсь я.

Сейчас нам раздадут документы, Н получит золотую медаль, поскольку дюже умный, выносливый и терпеливый. И не умеет проигрывать.

Напоследок я люблю его с ураганной, можно сказать, силой. Выглядит это примерно так: мы сидим за праздничным столом, установленным в спортивном зале школы. Н – рядом со мной, по левую руку. Это судьба так шутит. Он вежливо угощает меня черешней из алюминиевой миски. Подливает шампанского. Мое левое плечо немеет от желания прильнуть к его правому. Получаются странные поминки: покойник сначала присутствует на своих поминках вживе, пьет за упокой своей души, честно умирает, его хоронят и продолжают поминки. Какой садист посадил нас за стол рядом?

А потом бал. Что вы думаете – он еще и танцевать со мной пошел! Кинул косточку. Этот тур навек запечатлен в анналах. Его руки лежат на моих плечах; мои руки осязают шерстяные рубчики его пиджака и готовы приклеиться к рубчикам навсегда. Я умираю от любви. Уже никаких других желаний – только бессмертная любовь. Сердце в груди бьется. Как птица. Увеличивается и заполняет весь объем. Я – сплошное сердце. Я прикасаюсь к моему ненаглядному пиджаку непосредственно сердцем, а не пальцами.

Окружающий бальный народ с любопытством смотрит на нас, все всё знают. Моя любимая подруга по окончании тура говорит, что у меня было абсолютно белое лицо и она даже готовилась подхватить меня, если я упаду в обморок. Но я не упала, очень хорошо, нельзя же так, дорогая моя.

После бала – спуск на воду. Это означает, что на набережной нас ждут фейерверк, рассвет и катание по водохранилищу на пароходах. Шествие от школы, всем миром. У меня побаливают в кровь растертые новыми туфлями ноги. Я не в силах обратить на это внимание, поскольку у меня как бы нет уже ни ног, ни рук, одно сплошное сердце и, может быть, еще немного – губы.

Идем к воде по ночному городу, быстро превращающемуся в утренний. Я плыву в окружении своих друзей, он, Н, топает сам по себе. Иногда его задевают попутными разговорами мимо проходящие группки и компашки. Между нами метров пять. Он впереди, мы позади. Вот-вот за поворотом блеснет утренняя вода. Пришли на набережную. Загрохотали салюты. Впереди – трап на белый пароходик. Я держусь за подругу, свет очей моих. За родную и любимую, которая в момент приближения к трапу забирает у меня свою надежную и верную руку, ускоряет свои шаги и у самого начала трапа, под россыпью феерических огней действительно шикарного салюта, догоняет Н. Они вместе восходят по трапу. Она держит его под руку и напевает брачный марш господина Мендельсона. Феерические звездочки все до единой посыпались прямо в мои глаза…

Описать мои ощущения или не надо?

Через пять лет они действительно поженились. А меня пригласили свидетелем на свадьбу. И я там была. Правда, о ту пору мне было не до них. Я твердой рукой подписалась под их союзом, бестрепетно сплясала и весело напилась. Впереди была еще целая жизнь.

– …Н-да, голубушка. Подозреваю, что просто так это не кончилось, – сказал попутчик.

– Как раз это – просто так и кончилось. Потом было уже совсем другое. Но, конечно, трапом по голове потом получили все участники похода. Не все – от меня, но получили все. Вот такие пироги. После этого надо было жить. Причем жить как можно лучше. Любить, в конце концов.

– Удалось любить? – спросил попутчик.

– Ого-го как удалось. До смерти.

– Отдохните. Я тут кое-что вспомнил, – он быст– ро полистал свою темно-бордовую книжку. – Вот, нашел…

Шестой рассказ ночного попутчика

Дело было во сне, который однажды ей приснился.

Сумрак большущего зрительного зала. На сцене под софитами – оратор. Под оратором – трибуна. На трибуне – книжища. Из любого кресла в зале видно, какая она большая и серьезная.

Оратор читает лекцию: «Как достичь оргазма в домашних условиях». В зале есть пары, есть одинокие граждане и гражданки. Аншлаг. Все хотят оргазма.

После преамбулы зрители уясняют, что сегодня речь пойдет о неуловимом мстителе – женском оргазме и что в зале должны остаться только те, кого это касается напрямую.

…Интересный сон.

Краски яркие, как в кино на хорошей пленке, но почему-то персонажи неправильно покрашены: у оратора – ярко-зеленое лицо и ярко-малиновые руки. У зрителей лица вовсе разноцветные: белые, салатовые, лиловые, розовые, синие, бежевые, сиреневые, изумрудные, – у каждого свое.

После уточнения темы из зала никто не ушел. Сидят слушают.

Оратор: «Мы здесь сегодня собрались, точнее, вы собрались, чтобы получить возможность решительно и навсегда покончить с этим позорищем нашего времени, этим пятном на теле человечества, этой язвой на поверхности и даже внутри нашего общества, этим стыдом, этой подлостью, низостью, гнусностью, нечистоплотностью, форменным безобразием, – короче говоря, вы меня понимаете, что я говорю об отсутствии женского оргазма в широких массах народонаселения.

Чем наш человек хуже ихнего? Почему у них женский оргазм, можно сказать, встречается на каждом шагу – в метро, например, хотя они называют его „подземка“, в магазинах – в „шопах“ по-ихнему, на кухне, в бане, в больнице, даже в родильных домах и на строительстве жилых и нежилых объектов?!!!

Короче говоря, и нам пора кончать, дорогие женщины.

Дорогие мужчины. Сегодня у нас лекция научно-практическая. Приготовьте ваших дам».

В зале шорох, шепоток, в глазах недопонимание – как приготовить?

– Вопрос можно? – кричит один, с малахитовым лицом.

– Конечно, конечно, – мирно говорит оратор.

– Я вот один пришел, без половины. Что мне делать?

– Либо закройте глаза и представляйте, пока я буду диктовать, либо наблюдайте за женскими промежностями на соседних креслах. Я буду диктовать медленно, вы успеете посмотреть и налево, и направо, и сравнить. Садитесь.

– Еще вопрос можно? – руку тянет дама зрелых лет с лицом цвета яичного желтка всмятку. – Я вообще живу одна. Как быть?

– О, вам проще всех. Ваша проблема – целиком в ваших руках. По большому счету, у вас и проблемы-то нет. Она у тех, кто живут или собираются жить парами. Слушайте и запоминайте. Смотрите по сторонам. Да, и обязательно действуйте сами, когда я начну диктовать. Так вы быстрее усвоите материал. Еще вопросы? Да. Вы, пожалуйста.

Встает юноша бледный.

– Я пришел с невестой, – и кладет руку на плечо сидящей рядом белолицей девице, которая от его касания тоже начинает привставать. – Мы собираемся пожениться очень скоро, но еще не начали вести половую жизнь совместно, – юноша все бледнеет.

– Простите, не понял: вы девственники или живете половой жизнью раздельно? – спросил юношу лектор.

Юноша робко косится на девицу, она комкает кружевной платочек. Стоит и смотрит в пол.

– Н-не знаю, – вдруг отвечает юноша.

– Ну и ничего страшного, – успокаивает его лектор. – И ни к чему нашим людям все эти предрассудки. Главное – цемент семьи – женский оргазм. И если ваши помыслы чисты, а намерение жить вдвоем серьезно, то тренироваться можно начать прямо сейчас. Это не вредно.

– Но как же я буду готовить ее, если мы никогда раньше… – юноша готов был заплакать.

– Ничего страшного. Ваша невеста давно готова, я отсюда вижу. Она будет, я чувствую, хорошей женой. Девушка, поднимите, пожалуйста, юбку сами. Спасибо. Очень хорошо. Все остальные дамы в зале – сделайте то же самое.

Бледный юноша плюхнулся в кресло. На уровне его глаз вверх проплыла юбочка невесты. Юноша оглянулся: в зале все шевелилось и готовилось. Дамы, явившиеся в юбках, быстро задрали их – и стоят, ожидая указаний. Дамы, явившиеся в брюках, спешно стягивают их и остаются кто в гольфиках, кто в рваных колготках. Одна в нерваных.

– Отлично. А теперь снимите все остальное, что закрывает проход к вашим промежностям. Превосходно. Теперь садитесь на свои места своими задними местами, а свои передние места чуть приподнимите. Ноги, я полагаю, можно положить и на свои подлокотники, и на спинку ближайшего кресла, и просто раздвинуть. Это уж как удобнее. Главное – вашим партнерам должна быть видна вся ваша местность, подход к ней должен быть максимально открыт и удобен.

Когда в зале не остается ни одной неподготовленной дамы, лектор надевает очки для чтения и раскрывает книгу. Просматривает начало, лихорадочно листает первую главу, вторую, третью… Книга чиста. Текст исчез. Зрители ждут указаний, зрительницы – неведомых оргазмов.

«Буду шпарить по памяти», – думает лектор.

– Женский оргазм применялся еще рабовладельцами Древнего Рима, – уверенно начинает он. – И даже при строительстве Братской ГЭС…

«Господи, что со мной…» – холодеет оратор. Народ тихо ждет. Оратор лихорадочно листает книгу дальше и вдруг – о чудо! – буковки начинают проступать на отдаленных страницах фолианта. И уже можно что-то разобрать. Он вглядывается, облегченно вздыхает, вытирает взмокший лоб и торжественно произносит:

– Сегодня мы пройдем вступительную часть и подготовительную. Дорогие мужчины, обратите внимание на последовательность ваших первых действий. Вглядитесь в пейзаж, раскинувшийся перед вашим взором. Если перед вашим взором ничего не раскинуто, посмотрите на соседнее кресло.

Мужчины в зале разом повернулись кто направо, кто налево и заглянули в пейзажи.

– Современная техника, – продолжает лектор, – позволяет творить настоящие чудеса. – После этих слов нажимает кнопку на трибуне, поверхность пола в зале резко расширяется, и мужчины получают возможность маневра вместе со своими креслами. Кто-то оказывается визави с пейзажем, кто-то обнаруживает, что его кресло вытянулось и превратилось в уютный топчанчик.

– Что вы видите своими глазами? Женский половой орган, в который вы редко вглядываетесь. Вы, конечно, знаете, что посередине находится отверстие, куда вы более или менее регулярно помещаете свой половой орган, когда ощущаете прилив крови и определенную тяжесть. Что это вам дает? Более или менее – у кого как – быстрое избавление от названной тяжести после исторжения из вашего нутра более или менее – у кого как – порции жидкости, называемой «сперма». Что вы обычно делаете после этого? Кто-то сразу засыпает. Кто-то – этих меньшинство – бежит обмыть. Кто обмывает свой орган водой с мылом, кто водой без мыла, кто водочкой с друзьями.

Некоторые – а этих вообще единицы – сначала задают даме риторический вопрос – понравилось ли ей, – а потом уже засыпают или обмывают. Как вы все прекрасно помните, дамы обычно отвечают, что очень понравилось. Что они еще могут вам сказать? Да и в самом деле: жертв и разрушений нет, дети в целом здоровы, ужин приготовить успела, стирка там, уборка – все происходит. Это у супругов.

У несупругов – дама спешит домой. Или ощущает прилив любви. Словом, ей тоже сказать вам нечего.

А на самом деле она должна испытывать блаженство, раз в десять по силе превосходящее ваши приятные ощущения…

Зал загудел недовольными мужскими голосами. Ропот нарастает.

Мужчины потрясены словами «в десять раз». Откуда?

В женской среде поначалу грозно молчат, потом начинают посматривать на фигуры в сером, появляющиеся во всех дверях зала и на подоконниках. Фигуры одеты в серые брюки, серые пиджаки, серые рубашки и серые галстуки. Лица тоже серые. Заложив руки за спины, они крепко стоят, ноги на ширине плеч.

Оратор, обнаружив замешательство в зале, поясняет:

– Не волнуйтесь. Для поддержки нашего начинания к нам прибыла миссия международной сексологической комиссии. Сексология – это… Ну ладно. Сначала секс. Кто из вас знает, что это такое? Кто? Поднимите руки. Кто?

Подумав, руку вытягивает белолицая невеста бледного юноши:

– Я учусь в университете на романо-германском отделении. Я вспомнила: секс – это пол. Правильнее – сексус.

– А, понятно, – встревает желтколицая одинокая. – К нам прибыли из строительной организации. Но зачем?

– Я же сказал, – нервничает лектор, – для поддержки. Но организацию ихнюю можно назвать строительной только в очень узком смысле. Полное ихнее название такое, – он вынул из внутреннего кармана бумажку. – Всемирная наблюдательная сексологическая полиция.

– А почему полиция? – заерзали в зале.

– Они присланы наблюдать над процессом повсеместного, всепланетного внедрения женского оргазма, особенно в домашних условиях. Я состою в этой организации ассоциированным членом и внештатным корреспондентом. Вышел указ: всем женщинам предписывается в кратчайшие сроки научиться испытывать оргазм. Любой ценой. А мы за ценой не постоим.

– Да что это такое, – разволновались все, – говорите яснее.

– Оргазм – это высшая степень сладострастного ощущения, возникающая в момент завершения полового акта, – чеканя ритм, прочитал лектор по своей огромной книге.

– В момент заверше-е-е-ния? – разочарованно протянул юноша-жених. – А раньше нельзя?

– Ха-ха, в том-то и дело, что нельзя. Мужчинам нельзя. То есть да, некоторая сладость в процессе может возникнуть, но высшая – только по завершении, причем высота этой высшей степени тоже может оказаться относительной. А вот женщины очень ловко устроились. Они могут испытывать оргазм, а могут не испытывать – и все по личному усмотрению. Но удовольствие могут испытывать сколько угодно и в момент завершения, и в начале, и в середине, и когда угодно, или просто делать вид, что испытывают. Для женщин удовольствие, видите ли, не обязательно связано с оргазмом. Они слишком свободны в выборе своих средств удовольствия. Мужчины несколько столетий подряд терпели свою зависимость от собственного почти непреодолимого семяизвержения и от капризов женщины. Но всякому терпению приходит однажды конец. У нас на планете всё растут и размножаются очаги демократии, – должно воцариться и равенство полов. Особенно в достижении оргазмов. Пусть теперь и женщины узнают – почем фунт оргазменного лиха. Вопросы еще есть?

Наступила вязкая настороженная тишина. Подготовленные было дамы, внезапно осведомленные о неких неслыханных своих привилегиях вкупе с неизбежной теперь их утратой, начали потихоньку сдвигать колени, убирать пятки с подлокотников, нервно озираясь на двери. Серые фигуры на подоконниках и в дверях сделали шаг вперед и зловеще опустили руки по швам: стали заметны серые продолговатые предметы, сжимаемые твердыми правыми руками серых фигур. «Вы что?.. Вы зачем?..» – раздались со всех сторон недоуменные вскрики. Женщины продолжали сдвигать бедра.

– Отставить! – рявкнуло металлическое начальственное горло из невидимых репродукторов.

Мужчины в зале вздрогнули от неожиданного появления еще одного персонажа, причем незримого, а женщины, завизжав и заохав, принялись натягивать трусы и юбки…

– Отставить. Это приказ. – Железный голос командовал резко и уверенно, зная, что сопротивление бесполезно. – Внимание! Надевая белье и верхнее платье, женщины в данный момент нарушают распоряжение Международного Демократического Сексологического Конгресса. Я – Председатель Конгресса. Своей беспочвенной паникой вы мешаете нашему представителю – он на трибуне – осуществлять волю Конгресса. Нам приданы дополнительные силы и от сексологической полиции. В руках у них – обратите взгляды на их правые руки – новейшие приборы, разработанные нашими учеными и одобренные Конгрессом…

Публика в зале поняла, что просто так уже никто не вывернется. Железный голос шел отовсюду.

– …Да, вы правильно поняли. Отовсюду, – подтвердил железный телепат. – Внутри каждого посадочного места в этом зале находится микрофон, видеокамера, динамик и иная микротехника, позволяющая вам слышать меня столь звучно, а мне – видеть каждое ваше движение и слышать не то что каждое слово или вздох, но и каждую мысль. Раздеться всем!!! – рявкнул Председатель, а серые фигуры подняли продолговатые предметы.

Лектор на трибуне, несказанно обрадовавшийся международной поддержке, снял очки и начал сосредоточенно протирать стекла фланелевой тряпочкой. В зале творилось нечто запредельное: те дамы, что по жизни привыкли подчиняться твердой мужской воле, что бы эта воля ни транслировала, обреченно и без особого удивления сняли все, что успели надеть, легли в свои кресла, приподняли ноги и как могли широко раздвинули бедра. От греха подальше.

Неопытный девичий молодняк забузил: а где тут выход? Шутка-де затянулась, и вообще – пойдем, милый, мне и так хорошо. Их кавалеры, однако, не проявили массовой солидарности: кто кинулся раздевать свою девицу сам, кто принялся увещевать – надо, дорогая, чую, что надо! – а кто спешно стягивать с себя брюки…

Одинокие дамы и одинокие мужчины растерянно взирали то на трибуну, то на серые предметы в серых руках полисменов, судорожно поднимая и опуская юбки и брюки.

– Я же сказал, – тоном последнего предупреждения зазвучал железный голос, – раздеться всем без исключения. Господин лектор, вам придется показать пример.

Лектор уронил очки на трибуну.

– Да. И вы тоже, – подтвердил голос, – поскольку вы потратили очень много драгоценного времени на вступительную речь, поскольку нам пришлось выйти из-за кулис и взять инициативу в свои руки, постольку вы должны показать все сами – как недовыполнивший решение Конгресса.

– Но я… н-не могу с-сам, п-прилюдно… – Ужас лектора слегка подбодрил полуобнажившуюся публику. Зал теперь во все глаза смотрел на сцену.

– Вам помогут, – усмехнулся железный голос. – Сержант двенадцать-двадцать, покажите собравшимся прибор в действии.

Одна из серых фигур промаршировала к трибуне. Зал завороженно замер в ожидании. Сержант поднял руку и направил прибор на лектора.

– …Дайте, пожалуйста, зажигалку, – Ли смахнула с ресниц последнюю слезу и вытащила сигарету.

– Вы смеетесь. А между тем проблема женского оргазма… – торжественно продолжал ночной попутчик.

– Браво-браво. Я с ней сталкивалась. Поверьте на слово.

– Вы будете слушать продолжение или нет? – серьезно спросил он.

– Конечно. Чуть позже. Выйдите пока что из роли. Я кое-что попутно вспомнила, боюсь забыть. Не обижайтесь, я тоже постараюсь повеселить вас. – Ли подымила-подымила и сказала…

Начало и конец – однокоренные слова

Когда добрый человек с улицы подарил мне свободу, я села в поезд и навсегда уехала из родного города. Я выбрала другой любимый город, другие дороги, другие отношения.

Теперь я знала, что смогу жить так, как хотела жить всегда. Теперь я свободна. Принц разбудил спящую красавицу и подарил ей свою силу. Спящая красавица была девушка современная, поэтому принц легко был отпущен неокольцованным. Кончилась придурь девственного детства.

И началось. Я читала книги и мужчин. Вам будет скучно, если я расскажу, как один подошел, как другой вздохнул, как третий предложил, как четвертый взял, как пятый сразу засыпает, как шестой мучается бессонницей, как седьмой пахнет, как восьмой зевает и так далее. Давайте сделаем по-другому. Книги часто совпадали с мужчинами. Иногда диссонировали, иногда консонировали. Поговорим о литературе. Итак.

Алфавит: А

Назовем его А. Тогда я, помнится, читала Бунина. Восемнадцатилетние женщины вообще впечатлительный народ, а уж с таким прошлым!..

«В сырых лунных полях тускло белела полынь на межах…» Этого не может быть! – замирала от чувства, похожего на восторг, душа, и мысли легкокрыло уносились прямо туда, на родину автора этих «сырых лунных полей», на мою родину. Там грустно плыли не замеченные прежде мною грустные облака, под которыми ходили лоснящиеся шоколадными боками жеребцы, там похрустывал вечерними ледяными лужицами таинственный усадебный сумрак, предрасполагающий к тайнам, к любви, к смерти. Поскольку любовь у Бунина – смертельный, как правило, выверт судьбы и поскольку мы с Буниным родились на соседних улицах с разницей всего в девяносто лет, мне он с юности казался родственником. Все, что написано им о любви, было словно записано в моем генном коде, а на форму, на словесный уровень проступало с каждой вновь прочитанной его строкой.

Юная женщина, взахлеб читающая Бунина в конце двадцатого века, – либо сентиментальная мечтательница, напрочь оторванная от своего поколения, либо мужчина. Я не оговорилась.

Когда пошел мой алфавит – одного условно звали А, другого условно звали Б и так далее, – я обнаружила, что отношусь к мужчине, как в традиции мужчина относится к женщине. Причем мужчина-дон-жуан. То есть я выбираю и беру всё новые объекты для восторгов и обучения их настоящей любви, для приобщения к высшим секретам мастерства и к тайным законам страсти и красоты. Вот такая умная.

Ненасытная жажда, терзавшая меня с детства, обрела стереотип утоления: я вижу приближающийся объект, улавливаю его заинтересованность мною и если она по градусу откровенности соответствует моим представлениям о хорошем тоне, реагирую ответными волнами. Объект перемещается и перемещается, но он же хорошо воспитан, он же не говорит «Мадам, лягемте у койку», он говорит что-то благовоспитанное, блистая очами. Мы говорим, а поговорить в традициях классического флирта я, как быстро выяснилось после освобождения из рабства, большой мастер.

Каждый раз я с ужасом вспоминаю немоту своего недавнего девичества и каждый раз поражаюсь: непостижимо! Одна простейшая акция развязала все узлы!

О ту пору я очень много разговариваю с мужчинами. Они кипятятся вокруг, а я все разговариваю и разговариваю.

В институтской аудитории однажды я вижу прекрасные огромные голубые глаза, прямо направленные в мои глаза. Звонок на перерыв. Он пересаживается за мою парту и говорит:

– Добрый день, меня зовут А.

– Добрый день, – вежливо говорю я, – а меня Ли. Скажите, А, у вас чьи глаза?

– Мамины, – отвечает А.

– А у меня папины, – сообщаю я.

Он вглядывается в мои еще внимательнее и говорит:

– Ничего. Тоже очень хорошо получилось.

Вот так, просто и доброжелательно, начинается роман века. Я попутно читаю Бунина. И мой возлюбленный, о котором мне и сейчас трудно рассказывать, навек становится весенним железным душераздирающим ветром; отскакивающим от блестящей черной скалы морем; небом с алмазным покрытием; черной густой землею; бархатным ложем; литургическими устами, целующими прямо в сердце. Мы почти молимся друг другу, мы срослись, через нас ввысь уходит бесконечная парабола таинственной связи и всех времен, и всех людей, и всех планет, и когда я трогаю и целую его соски, несравненно более чуткие, чем мои, мы пролетаем сквозь мириаду галактик – и нам не надо возвращаться. Потому что мы первые и единственные. Это понятно, я думаю.

Он умный и очень светский человек. Но шквал моей нежности и подробных ласк однажды рождает полувопрос-полупредположение, что у меня огромный сексуальный опыт. Да, думаю я, примерно с детского сада. Но он имеет в виду, естественно, проблему Первого – и сколько их там еще упало в эту бездну…

Я вдохновенно вру, что он где-то седьмой-восьмой, и вообще меня в свое время изнасиловали. Он верит. Почему я вру? Да так. Экспериментирую. Мой любимый, по детской глупости девятнадцатилетнего начинающего, решает, что моя виртуозная любовь – след непрерывных упражнений. Он сожалеет, что у меня он не был первым. А то он бы, а не кто-то другой, другие, всему бы этому научил меня сам. Может, еще лучше получилось бы.

Получив эту оплеуху, я замышляю страшную месть. Не знаю какую, но что-то зреет. Теперь я люблю его, а сама негодую: неужели он не понимает, что это просто талант? От Бога. Научить никого ничему нельзя, – неужели он, через которого я общаюсь с Космосом бесперебойно, вдыхая звезды всех миров, – неужели он так ошибается, и уже ничего не исправить?

Он решает, что ему тоже можно. Если он у меня не первый, то и я у него никак не могу быть последней. Он позволяет себе. Потом позволяет еще раз. Я вне себя. В конце апреля, после восторгов и первобытной ревности, мы пошли в кино.

Перед началом сеанса он спросил меня: «Скажи, пожалуйста, а у меня есть рога?» Во мне что-то ухнуло, как в ледяное море со скалы упало, и страшная месть вышла в полный рост. «Есть, – говорю, – да еще какие!» И стала вдохновенно врать – какие. И когда это было. Вру я, значит, вру, а сама чувствую: стал мой А то ли каменным, то ли вовсе мертвым. Сидит, слушает, глядя на раздвигающийся занавес, и вздохнуть не может. Переборщила.

Все. Потом – годы наших встреч, разлук, наших расставаний и воссоединений, мы очень часто расходимся навсегда, а однажды и вовсе навсегда. Он уехал из России.

– Ли, в русском алфавите тридцать три буквы.

– А говоря о вашей практике, надо упомянуть, что числовой ряд бесконечен, – отпарировала Ли.

– Впрочем, три буквы уже израсходованы, мужчина в главах Ъ и Ь, очевидно, невозможен…

– Очень даже возможен, – возразила Ли ночному попутчику, – все будет. Надоест – скажете. А пока дочитайте мне вашу прелесть про демократическую лекцию.

– С удовольствием. Демократизирующую, точнее.

Окончание шестого рассказа ночного попутчика

…Сержант двенадцать-двадцать легонько сжал серый продолговатый предмет, и от зауженного края предмета протянулся длинный тонкий поблёскивающий луч. Он коснулся одежды лектора, и цивильный костюм несчастного превратился в коричневую тогу; полуботинки обернулись сандалиями, очки приподнялись над трибуной, трижды облетели голову, помахивая дужками, и опустились на затылок, преобразовавшись в небольшой головной уборчик из листочков.

В зале дружно ахнули и невольно посмотрели друг на друга. Сержант перевел лучик на зал – и стало на что посмотреть. На женщинах местами проступили затейливые татуировки, у кого где: на ступнях, на ладонях, на ягодицах, а у юной невесты-студентки во всю спину раскинулся лохматый паук дзёро. У мужчин резко изменилось волосяное покрытие: подровнялись растрепанные бородки, заблестели вдруг потерявшие щетину щеки, у всех поголовно исчезла растительность из подмышек, из-под ногтей исчез чернозем, – словом, все круто посвежело, и по-над рядами поплыл аромат французских духов и одеколонов.

– Ну что, господа аборигены, – возник железный повелитель, – весело вам?

Потрясенные аборигены молча вертели головами туда-сюда, принюхивались, присматривались, поеживались.

Лектор на трибуне неловко повел плечами, и коричневая тога свалилась на пол. Под ней оказалась темно-розовая полупрозрачная туника, также не слишком ловко висевшая на организме, непривычном к беспуговичной экипировке. Сержант прицелился куда-то в середину организма и еще раз легонько сжал серый продолговатый предмет.

Лучик нарисовал на тунике произвольный узор – и туника вдруг раскроилась на части строго по линиям сержантского рисунка. И тоже упала на пол, накрыв коричневую тогу. Лектор полностью оголился, остались сандалии да листочки на темени.

Лучик поюлил вокруг робко забившегося в несуществующий угол синеватого достоинства лектора и вцепился в малюсенький, почти невидный сфинктер. Владелец достоинства ойкнул и прикрыл владение ладошками. Тогда лучик нацепил на запястья скромника по светящемуся браслетику и поднял его руки, широко расставив. Шуточное распятие. Приготовив наглядное пособие, сержант обернулся к залу, побегал лучиком по рядам, и тут же из-подо всех дам протянулись к потолку такие же лучики. На лицах же, напротив, отобразился очередной испуг.

– Не волнуйтесь. Взгляните на табло, оно на потолке. – По новому указанию железного начальника все посмотрели вверх. – Номера видите? Отлично видите. Это порядковые номера ваших задниц. В ваши заветные глубины сержант двенадцать-двадцать поместил индикаторы страсти. Через две-три минуты, когда ваши кавалеры начнут демонстрировать вам свои доблести, наша техника начнет регистрировать этапы вашего пути к цели – а цель, напоминаю, называется «оргазм», – и к окончанию процесса на потолке будет отображена вся картина в самом честном и неприкрытом виде. В первом раунде участвуют только те, кто явились сюда парами. Одинокие, нашедшие пару уже здесь, тоже участвуют. Одинокие, оставшиеся одинокими, первый раунд пропускают, чтобы не засорять эфирное пространство помехами от излучений мастурбации. Приготовились!

Лектор, растянутый на всеобщее обозрение, сделал попытку шевельнуть запястьями. Сержант мигом повернулся к нему и сильно сжал серый продолговатый предмет. Утолщившийся луч впился в выходное отверстие лекторова достоинства и плавно запульсировал. Лектор крякнул и смежил веки.

– Поднимите веки! – скомандовал железный голос. Лектор вытаращил глаза. – Вот так и стойте. Сержант, продолжайте показ.

Сержант невозмутимо продолжил. Пульсация луча усилилась. Хилый орган лектора быстро выпрямился и окрасился багрянцем. Зрители заметили, что он вырос несоразмерно – раз в пятьдесят противу предусмотренного анатомией. У всех до единого мужчин в зале произошла мгновенная дружная эрекция.

Физиономия лектора являла собой и вовсе невозможное зрелище. Вытаращенные по команде глаза, изогнутый во внезапном пароксизме страсти тонкогубый рот, – гримасы испытуемого сменялись ежесекундно, однако кульминация наступила неожиданно: центральный софит загорелся ярко-ярко, и в его свете крупным планом на всю сцену спроецировался исключительно торжественный кадр: чудовищно разросшееся достоинство лектора мощным толчком выбросило в потолок перламутровый фонтан, на верхушке которого заклубилось, завихрилось нечто подобное шляпке ядерного гриба. Подопытный, вопреки команде, закрыл глаза, несколько раз дернулся всем телом и с тихим просветленным стоном повис на своих браслетах.

Сержантов луч немедля успокоился, отпустил лекторов сфинктер и развернулся в зал. Голос железно объявил:

– Начинаем обучение. Сначала – тест. Господа мужчины, по команде «три» приступаете к коитусу. А, да, простите, – усмехнулся голос. – Кто знает, что такое «коитус»?

Тишина.

– Тогда сделаем проще: по команде «три» начинайте делать с дамами то, что вы обычно делаете, когда видите их в такой позе. Дамы, все в рабочей позе?

Дамы переглянулись: все. Лежат в креслах и на топчанчиках, ноги подняты, коленки разведены, руки по швам. То есть швов, конечно, никаких нету, поскольку дамы все – ню.

– Молодцы, – похвалил железный учитель, – а теперь все слушайте: раз! – на зал опустился легкий полумрак, – два! – потекла тихая упругая музыка, – тр-р-р-и!!!

Мужчины старшего возраста, поплевав на ладони и потерев руки, возлегли на своих дам сверху и, стиснув зубы, заправили свои фаллосы в робкие лона партнерш, подсобив внедрению рукой. Чтоб, значит, не промахнуться. Утвердившись на объекте, каждый начал размеренную атаку и, не меняя темпа, понесся к финишу. Дамы под ними дружно прикрыли глаза и старались не мешать.

Кавалеры помоложе перед заправкой фаллосов пару секунд подержали женщин за груди, поводили ладонями по животам, а потом разместились в лонах. И поехали. Дамы, такие же неподвижные, как и в первой весовой категории, время от времени соединяли пятки на спинах партнеров, после чего разъединяли, и так несколько раз.

Молодежь повела себя по-разному. Бледный юноша-жених кинулся целовать невесту в губки, для чего присел у ее изголовья и повернул к себе ее лицо. По голове погладил. И даже рискнул притронуться к одной из коленок: до второй дотянуться было трудно, поскольку юная дева раскинула ноги почти на шпагат.

Три энергичных черноволосых смуглых гражданина для начала споро перевернули своих на четвереньки, огладили зады, раздвинули направо-налево, взялись за свои органы и вставили, тут же пробурившись на полную глубину. Один эквилибрист даже без рук попал. Дамы под ними дружно охнули от резкой боли, чем подзавели царей природы до темноты в глазах, цари сделали еще по три-четыре удара и выстрелили, зарычав от кайфа.

Одинокая часть собрания с некоторым интересом рассматривала действо; желтколицая даже подошла к одной паре из старшей группы и сердобольно поправила даме шпильку на слегка покосившемся шиньоне.

Одинокий мужчина с неодобрением присматривался к поведению черноволосых затейников, но неодобрение сменилось недоверчивым удивлением, когда раздалось их финальное рычание: в нем слышался некий неопределимый смысл, странная тайна. Так рокотала бы магма, так перекатывались бы горы-буруны, так камнепад бы с громом смахивал с прибрежного валуна в горную быструю реку беленькую овечку… Если бы подобные образы могли прийти в голову одинокому наблюдателю экзотики.

И много еще такого творилось в зале! Падали на пол роговые очки, расстегивались ремешки на часах, иные дамы смущенно прикрывали ладошками соски и поправляли прически; одна по ходу дела даже пошарила под топчаном рукой, ища сумочку – решила припудрить нос и подправить помаду, – но вовремя остановилась, поскольку в этот миг ее любитель как раз эякулировал. Она, правда, не знала, что это именно так называется, но прекращение процесса зафиксировала.

Прошло полторы минуты с команды «три!». Ползала уже прошли тестирование. Еще минуты две-три – и массовка прекратилась. Кавалеры, покряхтывая, поднялись и посмотрели на потолок. Дамы в нерешительности продолжали возлежать в исходном положении, за исключением трех, побывавших в употреблении у брюнетов. Эти встали с коленок, потирая зады, и бочком, морщась, присели на краешки своих топчанов. Упругая музыка исчезла, сумрак сменился полным освещением.

– Ну и ну, – возник железный голос, – вот это да… Посмотрите, господа, на табло.

Все посмотрели.

– Против каждого индивидуального номера теперь вы видите числовой показатель, так сказать, страстного результата.

– Но там только нули!.. – растерянно озвучил очевидную истину бледный жених.

– Но они разного цвета! Почему? – вступила в разговор желтколицая.

– Нули – это, господа, показатели уровня дамского оргазма во всех без исключения случаях, – пояснил железный учитель.

– Как? И в моем тоже? – очнулся лектор.

– О, коллега, простите, я про вас забыл. Сержант, освободите наше наглядное пособие. Вы, коллега, не выводились на табло. С вами и так все было всем ясно.

Сержант направил лучик на лектора, браслеты исчезли, тога с туникой и сандалиями превратились в исходный костюм с пуговицами, галстуком и ботинками, листочки распались и стали очками.

– Нули белого цвета, дорогие женщины, означают, что присутствие мужского полового органа внутри вашего организма прошло для вас безболезненно, бесследно и безопасно. Вы не зачали, не заболели какой-нибудь нехорошей болезнью и вообще не восприняли сию процедуру как бы то ни было. Белых нулей, как вы видите, половина.

– Ну и прекрасно, – нетвердо сказала дама в шиньоне.

– Розовые нули, – продолжал голос, не обратив на нее внимания, – означают легчайшую приятность вкупе с благожелательностью дамы. Этих розовых – примерно двадцать процентов. Это у молодых жен конца первого года брака, а также у очень зрелых дам, умудренных двумя-тремя десятилетиями супружества.

Седовласый ветеран с умилением посмотрел на свою боевую подругу, она ответила ему понимающей улыбкой.

– Теперь взгляните на три самых ярких нуля. Два антрацитово-черных, аж поблескивают, и один багрово-красный. Все три получены в результате акции троих смуглых брюнетов, очевидно, приезжих. Черные – крайнее возмущение женщин грубостью, красный – восторг типа мазохистского, но мне сейчас недосуг объяснять этот термин. Все равно ноль.

Брюнеты выслушали это абсолютно невозмутимо.

– Нули зеленоватые, синеватые, сероватые и прочие…ватые – это, уважаемые мужчины, разные степени скуки и досады, смешанные с нетерпением – когда же это кончится. – Железный голос не потрудился выдать проценты, но все и так было ясно.

Публика почувствовала себя немного удрученно; студентка-невеста, обнаружив против своего номера вообще прочерк, возмутилась:

– У вас на моем номере табло испортилось? – сохраняя шпагат.

– Нет, голубушка, но с вами ничего и не произошло. Даже формально. Ваш жених – импотент.

– Что это значит? – встревожилась девица, сдвигая, наконец, колени.

– А то, что если бы не наша демократическая миссия в вашей стране, то у вас не то что оргазма, у вас и детей бы никогда не было, – торжественно объяснил голос. – Вы поняли, господа, что показал вам наш элементарный тест?

Господа промолчали.

– Ваши дамы не кончают. Не могут и даже не хотят. Вам, конечно, это безразлично, вы даже не знаете, что такое бывает. Но весь цивилизованный мир давно уже довел своих женщин до этого, а в вашем государстве творится сущее безобразие. Мы сегодня положим этому решительный конец.

– А зачем? – вдруг спросил ветеран.

– Ваша страна мешает цивилизаторству. Мировое сообщество объединено не только экономическими задачами. Оно держится, в первую очередь, на единой сексуальной политике. Там, в сообществе, каждый мужчина знает, зачем женщина ложится в постель – за оргазмом. А вы и ваши женщины ложитесь в постель по самым разным чудовищным причинам. У вас, например, очень силен миф под названием «любовь». У мужчин, понимаете ли, труд, энергозатраты, потеря семени, – а у женщин, видите ли, любовь! Пожалейте себя, дорогие мужчины. Добейтесь от ваших женщин оргазмов – и никакая любовь им и в голову больше не придет! Сосредоточенная на своем оргазме женщина – это идеал. Она всегда довольна, это вообще другой человек: раскрепощенный, веселый, смелый. У нас в мировом сообществе давно уже ввели норматив: вступая в брак, абитуриенты совершают половой акт в присутствии приемной комиссии. В потенциальную новобрачную вводят специальный проводок, и индикатор регистрирует степень ее удовлетворенности. Если степень менее девяноста девяти процентов, пару отправляют на доработку. Сотый процент им прощают: у нас демократия. Жених обязан добиться от невесты легкого автоматического оргазма, и только потом их женят.

– Простите, – подал голос юный жених, – я, как вы выразились, импотент. Может быть; не пробовал. Но если вы объясните мне, как добиваются ваши абитуриенты и зачем это вообще так важно… В начале нашей сегодняшней встречи, еще до вашего появления, господин на трибуне сказал, что женщины могут сами выбирать: нужен им этот самый, будь он неладен, или не нужен…

– Отличный вопрос! – захихикал, насколько мог, железный голос. – Я же вам сказал: женщина не должна ничего выбирать. Мужчины давно не выбирают: они честно кончают. У женщин остался последний рудимент свободы – вот этот самый выбор. А это запрещено Указом. По вопросу – как они добиваются. Тут вся технология прекрасно отлажена. Он показывает девице фильм, в котором демонстрируется образец. Покупает в специальном магазине различные приспособления, ежедневно массирует ей различные точки на поверхности и внутри тела, смазывает их специальными мазями. Она сама, в свободное от его процедур время, обязана массировать эти точки непрерывно, а также вводить в свою вагину резиновые предметы, имитирующие его член. Потом опять идут на комиссию.

– А если не пойдут? – спросила невеста-студентка.

– Им же хуже. Они уже заявили, что они – пара. Если они как пара распадутся, то, во-первых, они обманули государство, обратившись к нему с несерьезным намерением создать семью, во-вторых, они могут – каждый из них – создать вторую пару, где проявят несерьезность вторично. В-третьих, если они не придут вовремя на комиссию, к ним придут из сексологической полиции – вот как сегодня к вам эти сержанты, – и принудительно поведут и в спецмагазин, и в приемный пункт. Вступая в брак, они обязаны предъявить чеки из магазина на определенную сумму. И главное – они тогда нарушат Указ. А это уголовное преступление. За него сажают в сексуальную тюрьму.

– И там можно без оргазмов? – робко спросила невеста.

– Я же сказал: нигде нельзя. В тюрьме тем более. Эта тюрьма – общая. В одном помещении, разделенном надвое сеткой, сидят нарушители: тут мужчины, там женщины. С утра женщин сажают на специальные тренажеры, до отказа заполняя их вагины надувным изделием, ко всем эрогенным – потом объясню, что это, – точкам подключают электронные вибромассажеры и включают на полмощности. Если через час не помогает – включают на три четверти мощности. Если еще через час не кончает – на полную мощность. И так до вечера. Если кончает – прибор работает все равно. Пусть еще кончает. А в это время ее незадачливый кавалер через сетку наблюдает за этим процессом и занимается самоудовлетворением. Как угодно, но к вечеру он обязан самоудовлетвориться десять раз. Скажете – трудно? Да, но на то она и тюрьма. Не надо обманывать государство.

– А вы и у нас собираетесь такую тюрьму построить? – заинтересовалась одинокая дама, остававшаяся одинокой.

– К вам, мадам, это не имеет прямого отношения. Вы не состоите в паре. Вы не обманываете ни государство, ни мужа, – его просто нету у вас, – ни комиссию, ни полицию. Вы никто как сексуальная единица общества. Но все же отвечу. Строить вам тюрьмы нам некогда, надо будет – сами справитесь. Мы проведем ускоренный курс. Это очень современная тонкая технология, за один сеанс раскрепощающая даже абсолютно фригидных, то есть холодных, ну как же вам объяснить, – невменяемых, о боже, неумелых! – нет, не то… н и к а к и х женщин. Вот была никакая, а стала ого-го какая, понятно? Ну а те, кто уже были хоть на что-то способны, те уж совсем легко пройдут к победе через нашу технологию.

– А у мужчин все останется как было? – спросил ветеран.

– Разумеется. Что может измениться у мужчин? Их историческое развитие давно закончилось. В Древнем Риме мужчины кончали так же, как и на строительстве, например, БАМа. Женщины прекрасно чувствуют свою безнаказанность. Вот уже сколько веков они сохраняют за собой право выбора: кончать или нет. Они могут хладнокровно кокетничать с мужчиной, не интересуясь его потенцией, поскольку знают, что в любой момент могут уйти от чувственных ощущений к их имитации, чем продлить себе жизнь. Да-да, и в этом тоже дело. В обществе равных возможностей нет места такому коварству. Хватит.

– Да не хочу я свою мучить, – возмутился ветеран, – пусть делает что ей нравится. Мы всю жизнь душа в душу прожили без этого, дети у нас, внуков пятеро, она достойная женщина, жена, мать, бабушка, – ну зачем ей ваша технология! Правда, Катя?

– Правда, Сеня, – отозвалась его боевая подруга.

– Невежество. Я понимаю, что аборигены любого региона часто цепляются за свои отжившие правила. Это нормально. Но для таких случаев у нас даже резервации не предусмотрены. Указ не делает исключений между бабушками или школьницами. Все должны, это решено. Равенство так равенство! – патетически сказал железный начальник.

– Ли, вы случайно не плачете? – ночной попутчик участливо заглянул в глаза Ли.

– Еще нет, но я опять устала слушать. Не люблю сатиры.

– Но это же сон!

– Все равно. – Ли отвернулась к замороженному окну поскрипывающего троллейбуса. – Я воспитана в духе человеколюбия…

– О, да! – ночной попутчик расхохотался. – Сделайте одолжение, добрая женщина, расскажите мне что-нибудь человеколюбивое. У вас очень много человеколюбия!.. Но сначала, пожалуйста, выразите готовность дослушать мою «Лекцию».

– Выражаю, – буркнула совсем уже освоившаяся с присутствием ночного попутчика Ли. – Вы мне так скоро семейную сцену закатите…

– Или вы – мне. – Ночной попутчик прикрыл свою темно-бордовую книжицу, заложив палец между страниц, и повернулся к Ли. – Человеколюбивое обещали.

– Не обещали, а вы заказывали, – Ли еще раз закурила.

– Ну и давайте. У вас еще алфавит не израсходован, кстати.

Алфавит: Б

Наступило время Б. Отнюдь не после времени А. Время А было актуально очень долго, почти всегда. Время Б наступило само по себе.

Так наступает даже какое-нибудь «время Ы» – само по себе. Чего уж говорить о Б!..

За окном аудитории шел осенний дождь. Это очень уютно: слушаешь хорошую лекцию в любимом институте и смотришь в окно на прямой ровный прохладный дождь, аккуратно снимающий с деревьев последние листочки. Утром идешь в институт – есть листочки. Вечером идешь из института – деревья в институтском дворике остались без листочков. Что произошло? А дождь.

«…Великая русская литература еще не сказала своего последнего слова…» – басит лектор, а студенты, впечатлительный народ, вздрагивают и поеживаются. Очень уж грозный образ всплыл: сидит себе, или стоит, где-то на высоком гранитном постаменте великая, в парче и жемчугах, русская, чуть ли не со стогом сена на ладони, литература, пергаментно-желтоватая, и слово-то какое! – литература, как регистратура или микстура… – сидит матрона, или матрена, отечественная деметра всех там толстых и горьких, красных, белых и даже черных, сидит-стоит себе и думает: а не сказать ли последнее слово? Или пару-тройку последних слов? Аль погодить? Может, еще кто прорвется.

Нам тогда очень нравилось слово «словесность». Она могла быть изящной. «Изящная словесность»! Изящная словесность. Как прекрасно. Все прочее – литература, прочитали мы в переводе с грузинского. О да, конечно, о «литературе» так и надо. Вот это, неуловимое, – да! – а все прочее – литература. Но что э т о?

Шел дождь, которому было не до нас. Он размеренно раздевал деревья. Занят был.

Лекция хорошая, забавная. Наташа, в финале колоссальной эпопеи многодетная, обсуждает с многодетным Пьером что-то хорошее, их семейное, это после всего-то!.. Милая Татьяна, твердо сожительствующая с нелюбимым мужем, Лиза, отчалившая в монастырь… Господи, что с ними со всеми!

В аудитории – сплошь молодая публика, явившаяся утром в институт сплошь из несобственных постелей со свежайшими воспоминаниями ночи. «Образы женщин в великой русской литературе…» Да это не образы, а образа! Мы сидим под образами.

Я слушаю и все меньше понимаю. Почему мужчины поют который век гимны страсти нежной, а женщины убиваются, слушая мощный мужской хор? Почему у наших женщин изначально нет всей игральной колоды, как есть она у наших мужчин? Почему дана одна козырная карта – девственность – и только один ход: отдать ее одному из хористов? А он еще подумает.

Чуть более поздние мысли: может быть, дело в нашей северной природе? Может быть, миф о необязательности, факультативности нашей чувственности был нужен во спасение наших хористов как воинов? Чтоб голова не болела об оставленной на стене Ярославне? С другой стороны, южная жара и бесконечные войны у них в регионах, – как они там выкручиваются? Неужели дело только в уверенности мужчины, что вот эти дети – его дети? Конечно, кормить чужих неприятно, но при чем тут вообще дети?! Или, в конце концов, гормональный строй определяет мораль, законы, искусство нации?!!!

Волнуюсь я не зря. Кругом – мужчины, дети разных народов. Каждый – со своим однопартийным взглядом на половые отношения. Каждый гнет свою, единственно правильную, линию сюжета. Смешней не бывает. При этом все хотят одну и ту же женщину, сексапильную на любой национальный вкус. Такая уж получилась универсальная женщина, черт бы ее подрал. Носить эту шкуру трудно: я выделывала ее, дубила, мяла, кроила, шила и украшала восемнадцать лет подряд – на свой вкус, без подсказок и ориентиров. Набивала свои синяки и шишки, а мне теперь говорят, что все получилось превосходно, только вот у нас в дырдырстане, а у нас в бумбутури, в бромгексинии, в каталепсонии, словом, на паранойщине… Но все хотят!

Со своими не легче. Русские мальчики прошли ответственную школу русских мам. Упомянутые мамы с младых ногтей воспитывают будущего мужа своей будущей невестки. С большо-о-ой любовью к невестке, с больши-и-и-и-м пониманием, какие черти сидят в русских невестках и как напугать сына покрепче да полукавее, чтоб он вовек не разобрался, что точно такие же сидят в его собственной мамочке, только вылезти боятся, а то заметит папочка, которого тоже воспитывала мамочка! Эстафета поколений. Кто был тот первый русский папочка, которого так нагрела мамочка, что они пустили в мир традицию-гарпун, миф-убийцу, ложь-абсолют? Кто?

– Извините, у вас есть учебник по теории драматургии?.. – вдруг выводит меня из раздумья высокий рыжий мальчик с крутыми сибирскими скулами и узкими глазами каратиста.

– У меня больше по практике, – грустно говорю я.

– А учебника, значит, нету? – упорствует он, не зная, что еще говорят в таких случаях.

– А учебника, любезный незнакомец, в природе нету. В нашем институте преподают авторский спецкурс. Зачеты сдают только по конспектам и личным воспоминаниям о пребывании на лекциях. Они, кстати, интересные, – разъясняю каратисту я.

– А кто ведет лекции? – уверенно поддерживает он беседу.

– Ректор института.

Ну что теперь говорить? Не заметил ректора, бедняга. Что еще?

– Хорошо, – говорит мальчик длиной метр восемьдесят четыре сантиметра, – разрешите зайти к вам вечером за учебником?

Вечером действительно раздается стук в дверь. Пришел за учебником. А читать-то умеешь? Нет?! Так тебя еще и учить читать надо? Да, будьте так любезны, сударыня, а то я еще неграмотный.

Научила.

У него, естественно, тут же разыгрывается юношеская гиперсексуальность. Он не выходит из моей комнаты. Потом мы не выходим из его комнаты. Потом мы не выходим из целой тьмы разных помещений. Когда он иссушает меня до предела, он начинает переживать, бегает вокруг разверстого тела, чем-то поливает, мажет, облизывает, словом, экспериментирует на живом человеке. Остановиться не может, из виду не упускает, за руку держит, на не просто коротком поводке, – на наручниках. Ему очень надо. Я его понимаю и не сопротивляюсь. Делай, милый, что хочешь, посмотрим, что еще придет в твою голову. На люстре не будем, договорились? Отлично.

Это хорошее время. Хорошая буква. Б.

Б идет как по маслу. Все довольны. Эротический массаж селезенки, – так, пожалуй, правильнее всего называются наши непрерывные гонки на выносливость. Ничего, справляемся. Где же ты, милый, застрянешь?

А, ну понятно, понятно. Кто первый был, а также в каких отношениях я состою с А? Понятно. Продолжай и кончай. Кончено. Неблагодарная ты тварь. Зачем тебе история про Первого?! Тебе мало, что я у тебя первая? Великой русской литературы начитался??? А пошел-ка ты.

Все. С буквой Б разобрались. Разве это не человеколюбиво?

– …Вполне, – согласился ночной попутчик. – Я бы не стал его осуждать, он ведь тоже дитя традиции.

– Традиция состоит из очага, охоты, мускульной разницы и воспитания потомства. – Ли очень грустила.

– Традиция, дорогая Ли, состоит сама из себя. Живая идея летает над новорожденными и цепляется за них. Ее нельзя устранить, она не вступает в дискуссии, она настолько старше вас и ей так хочется жить, что она материализуется и будет продолжать материализовываться, пока не будет уничтожена другой идеей. Не людьми. Не талантом одиночки. А другой идеей, устраивающей массовый вкус. Поймите, дорогая, милая, хорошая Ли…

– Попробую. Вы пока что дочитайте мне, пожалуйста, эту жуть про лекцию…

– Отчего жуть?.. Дело житейское, по-моему, – сказал ночной попутчик, открывая книгу на заложенной странице.

Следующая попытка окончания шестого рассказа ночного попутчика

– Равенство? – закричали все. Что-то в этом слове очень насторожило публику, пережившую тестирование.

Поднялся одинокий мужчина, не участвовавший ввиду неспаренности, и сказал, потирая переносицу:

– Школа чувственных наслаждений, недоразвитая в нашей стране, не может быть учреждена по заемным рецептам. И не может быть развита по заемным методикам. У нас особенная стать. В нее надобно только верить. – И, одернув пиджак, сел на место.

– Вам бы помалкивать, господин философ, – строго заметил железный голос. – Кончилось ваше время.

– Не могу молчать, – опять поднялся философ, – равенство мы уже проходили наряду со свободой и братством. Спасибо. Уезжайте, как мне кажется, обратно. Мы сами.

– Вы не мыслитель, голубчик, – ехидно сказал голос, – вы недомыслитель. Неужели вы полагаете, что мы откуда-то «приехали»? Мы сгустились из потребностей цивилизации, мы – материализованная идея, нечленимая и неистребимая.

– А у нас пока еще не цивилизация, у нас пока что культура. Нам лучше. – Он картинно развел руками, ощущая свое превосходство.

– Ничего, это поправимо, – с насмешкой сказал железный голос. – Господин лектор, покажите аборигенам кино. Пора.

В зале мгновенно стемнело. Засветилась задняя стена сцены, раздвинулся невесть откуда взявшийся занавес, в зале опять запахло духами, одеколонами и еще чем-то дразняще-сладковатым, никто не понял чем.

На экране что-то зашевелилось, таинственно и необъяснимо. Резкость. Подушка. Лицо женщины. Ярко накрашенное лицо с приоткрытыми губами. Взгляд исподлобья. Стон. Камера спускается по шее на грудь. На левом соске лежит холеная рука мужчины. На правом – рука женщины с красными роковыми когтями. Камера елозит по ее подмышкам, по животу, по раздвигающимся по ходу съемок ногам и впивается – крупно – в хитро подбритую промежность дамы.

В зале раздался какофонический звук: страх, возмущение, восторг открытия, ненависть, зависть, ужас. Стыд. Все в одном звуке. Хором.

Подлая камера пристально вылизывает взглядом каждую клетку ужасного красного органа, рамочки которого зловеще багровеют и начинают поблескивать слезами, резво истекающими из путано-мясистого центра картинки. Особо крупная слеза вдруг занимает весь экран и – вмиг она закрыта чем-то грубо-плотным. Затемнение. Следующий кадр. Чуть сбоку. Работа: синеватый от одури фаллос бьется в тесной печурке… Секунда-другая: камера на лицах. Она кричит, ноги эпилептически дергаются, глаза зажмурены, потом томно выпучены и опять закрыты. Он: искаженное до неузнаваемости, потом расслабленное до блаженного дебилизма. Пауза. И вдруг.

Она же. Он – другой. Она со сладостной улыбочкой, опять же с полуоткрытым ротиком, нежно, двумя пальчиками засовывает в себя его принадлежность сзади, покачивает задиком, кривит личико и с очень грамотным стоном прячет лицо в кружевную простыню, дергаясь всем своим кружевным махоньким телом. Публика чуть не плачет от сочувствия.

– Видите? – спрашивает голос.

– Да, – говорит за всех одинокий философ, – ее прикрыть бы чем…

– Ах. Черт возьми. Вы тупые. Вы не понимаете. Сержант. Еще раз. – Голос стал каменным.

Сержант выходит на авансцену, поднимает руку с серым продолговатым предметом, направляет в зал и покачивает. За его спиной на экране играют в непонятные зрителям игры кружевные пары, гладят себя, гладят друг друга, стонут, картинно искривляя лица, но зал агрессивно смотрит и – в целом – выражает желание накрыть одеялом то его, то ее.

– Вы дикари и кретины, – шипит железный голос, – мы применим к вам метод номер один. Я устал с вами. Сержант! Метод номер один!!!

Сержант, пожав плечами, нажимает несколько кнопок на предмете, сверяется по маленькому монитору, вынутому из кармана, потом направляет новую программу на зал и сильно сжимает серый предмет.

Уходит кино. Гаснет свет. Умолкают остатки упругой музыки. Все затихает. Темнота чернеет. На минуту мир замирает. Никто не понимает – что сейчас. Голос вдруг говорит:

– Запомните эту минуту. Мы пришли. Вы не поняли. Мы говорим вам: мы пришли. Вы брыкаетесь. Запомните: вы обречены. Вы будете выполнять Указ, или ваша длинная родина, которая так надоела нашему сообществу, будет уничтожена. Взываю к вашему патриотизму. Смотрите!

Сержант покачивает лучом. Сержант покачивает. Сержант.

– О-о-о-о-о-о!!!!!!!!! – вырывается из пересохших глоток зрителей. – Что это!!!…

Железный голос хохочет. Публика кричит в темноте. Потом резко вспыхивают все лампы, и взорам собрания предстает небывалая картина: кто лежал, кто сидел, кто стоял – все застыли в той позе, где настигли их длительные и глубочайшие конвульсии. И все держатся за собственные гениталии, пульсирующие непрерывно и дико.

– Уразумели, болваны? – перестал миндальничать начальник.

Из публики – ни звука. Все молчат, поскольку разучились говорить. Никто не знает, как теперь выстраивать слова, в какие ряды.

– Смотрите, господа, друг на друга, смотрите, уроды, что будет дальше! – издевательски вещает развеселившийся железный голос.

Поплыл по-над рядами бело-розовый туман, обволок в кокон каждого и каждую, покрутился-покрутился и улетел к потолку, на котором продолжало светиться предательское табло. Только вот нулей на нем уже не было ни одного. Против каждого номера полыхала, подрагивая, огненно красная пятерка с антрацитовой каемкой по всему контуру числа.

– Вот теперь вы все – отличники. Курс прошли быстро и очень успешно. А теперь сядьте, кто может… – голос опять усмехнулся.

Но никто не смог сесть. Дамская половина собрания усердно терла свои полыхающие промежности и груди, мужская половина с неистовым усердием терзала вверх-вниз свои вздыбившиеся непокорные фаллосы. Весь зал сопел, причмокивал и постанывал.

– Ага! – захохотал голос, – раскусили? Еще захотели? Очень мило. Сержант! Помогите новичкам еще разок.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.