– Простите, а почему вы вспомнили это дело? Один из них был сумасшедший, а второй - жертва так называемой folie en deux [Безумие вдвоем (фр.)]. Безвольный, полностью подчинившийся сильной личности напарника. Головоломки из пуговиц были для них этаким возбуждающим средством. Дело это, конечно, было трудное для расследования, но, в сущности, тривиальное: были убийцы и убитые, были следы. И неважно, что оставленные намеренно…
      Грегори прервал тираду и со странной улыбкой глянул на инспектора, пытаясь рассмотреть в темноте выражение его лица.
      – А… - произнес он таким тоном, словно сделал открытие. - Вот оно что…
      – Именно, именно, - подтвердил Шеппард и снова принялся ходить по комнате.
      Опустив голову, Грегори в задумчивости водил пальцем по ребру столешницы.
      – Намеренно… - прошептал он. - Имитация… Имитация, а? - повторил он уже громче. - Симуляция… Но чего? Безумия? Нет, не то: круг снова замыкается.
      – Да, замыкается, потому что вы идете не в том направлении. Когда вы произносите «симуляция безумия», вы ищете точной аналогии с делом Лаперо. Там действия убийц были направлены по определенному адресу: они умышленно оставляли следы, предлагая полиции разгадать загадку. В нашем случае может оказаться, что адресат - необязательно полиция. Мне даже кажется, что это вообще маловероятно.
      – Ну да, - пробормотал Грегори. Он чувствовал растерянность, возбуждение его угасло. - Значит, мы снова возвращаемся к исходной точке. К мотиву.
      – Да нет же, вовсе нет. Посмотрите-ка сюда.
      Шеппард показал на стену, на неподвижное пятнышко света, которое Грегори прежде не замечал. Откуда пробивается этот свет? Грегори бросил взгляд на стол. Под абажуром лежал пресс для бумаг из шлифованного стекла. Узкий луч, преломляясь в нем, падал на стену.
      – Ну, и что вы здесь видите? - спросил Шеппард, отходя в тень.
      Грегори чуть откинулся, чтобы не мешал яркий свет настольной лампы. На стене, скрытая темнотой, висела картина. Только один-единственный фрагмент ее выступал из мрака. На этом кусочке, площадью не больше двух положенных рядом монеток, видно было темное пятно, окруженное пепельно-серой каймой.
      – Это пятно? - спросил Грегори. - Разрез какой-то? Нет, погодите, я не могу так сразу. Сейчас…
      Заинтригованный, он, прищурив глаза, внимательно всматривался в пятно. И чем пристальней всматривался, тем сильней поднималось в нем беспокойство.
      – Похоже, это что-то живое, - сказал он, невольно понижая голос. - Хотя нет… Может, окно в развалинах?
      Шеппард подошел ближе и встал на пути луча. Пятнышко света лежало теперь у него на груди.
      – Вы не можете определить, что это, поскольку видите только часть. Не так ли?
      – А! Так вы полагаете, что эта серия с исчезновениями трупов является как бы частью, фрагментом, началом чего-то большего?
      – Да, именно так я и думаю.
      Шеппард снова принялся ходить по комнате, а Грегори опять перевел взгляд на стену.
      – Возможно, это начало какой-то крупной аферы, уголовной или политической, которая со временем перешагнет границы нашей страны. И то, что произойдет, будет следствием нынешних событий. А возможно, все будет иначе. Возможно, это отвлекающий маневр, тактический ход, чтобы сбить с толку.
      Грегори слушал вполуха: не отрываясь, он смотрел на картину.
      – Простите, сэр, - неожиданно для самого себя произнес он, - а все-таки, что это такое?
      – Где? А!
      Шеппард повернул выключатель. Комнату залил свет. Горел он всего секунды две-три - инспектор почти сразу погасил его, и снова стало темно. Но Грегори все же успел увидеть то, что прежде было скрыто темнотой: запрокинутое назад и вбок женское лицо, белки закатившихся глаз, глубокую странгуляционную борозду на шее. Рассмотреть фотографию в деталях он не успел, но все-таки, с опозданием, ощутил ужас, каким веяло от этого мертвого лица. Он перевел взгляд на инспектора.
      – Возможно, вы и правы, - моргая после яркого света, сказал он, - но я не уверен, это ли главное. Можете вы себе представить человека, который в темном морге, ночью перегрызает зубами полотняную занавеску?
      – А вы не можете? - прервал его Шеппард.
      – Нет, могу, но только в состоянии аффекта, в случае опасности, когда под рукой нет ничего другого, когда это единственный выход… Но ведь вы-то не хуже меня знаете, для чего он это сделал. И через всю серию проходит эта проклятая железная последовательность. Ведь он все делает так, чтобы создалось впечатление, будто покойники ожили. Для этого он делал расчеты и изучал метеорологические бюллетени. Но неужели этот человек мог подумать, что найдется хотя бы один полицейский, который поверит в чудо? Вот в этом-то и заключается безумие!
      – Которого нет и быть не может, как вы сами утверждаете, - спокойно заметил Шеппард. Чуть отдернув штору, он смотрел в темный сад.
      – А почему вы вспомнили дело Лаперо? - после недолгого молчания спросил Грегори.
      – Потому что началось оно весьма невинно: с геометрических фигур, выложенных из пуговиц. Но не только поэтому. Вот ответьте-ка мне, пожалуйста, что является противоположностью деятельности человека?
      – Не понимаю, - пробормотал Грегори, чувствуя, что у него начинает болеть голова.
      – В деятельности человека проявляется его личность, - спокойно пояснил инспектор. - В любой, в том числе и преступной. А вот правильность всех случаев этой серии безлична. Безлична - как законы природы. Вам понятно?..
      – Кажется, да… - неожиданно хриплым голосом ответил Грегори. Откинувшись всем корпусом назад, он наконец вышел из круга ослепляющего света, и теперь глаза его начали привыкать к темноте. На стене кроме женщины висело еще несколько фотографий. Все это были снимки мертвецов. Шеппард вновь расхаживал по комнате, передвигаясь на фоне этих чуть выступающих из мрака лиц, точно среди каких-то фантастических декораций или, нет, - как среди привычных, свойских вещей. Наконец он остановился около стола.
      – Математически эта серия настолько совершенная, законченная, что напрашивается вывод, будто преступника как такового нет. Это ошеломляет, Грегори, но это похоже на правду…
      – Что, что вы… - чуть слышно прошептал Грегори, инстинктивно отшатнувшись.
      Шеппард продолжал стоять возле стола, лица его в темноте не было видно. И тут Грегори услышал короткий сдавленный звук. Главный инспектор смеялся.
      – Я вас напугал? - посерьезнев, спросил он. - Вы полагаете, что я несу чушь? А кто делает день и ночь? - вдруг после небольшой паузы задал он вопрос. В его голосе звучала насмешка.
      Грегори вскочил, оттолкнув кресло.
      – Понял! Ну конечно же! - воскликнул он. - Сотворение нового мифа. Искусственный закон природы. Искусственный, безличный, невидимый творец. И разумеется, всемогущий. Великолепно! Имитация всемогущества…
      Грегори смеялся, но в этом смехе не было веселости. Несколько раз глубоко, судорожно вздохнув, он умолк.
      – Почему вы смеетесь? - тихо, почти печально спросил инспектор. - Не потому ли, что такая мысль уже приходила вам в голову, но вы отбросили ее. Имитация? Да, конечно. Но она может оказаться настолько совершенной, что вы, Грегори, придете ко мне с пустыми руками.
      – Вполне возможно, - холодно ответил Грегори. - И тогда вы назначите вместо меня другого. В конце концов, если бы это было необходимо, я уже сейчас мог бы объяснить любую деталь. Вплоть до случая в прозекторской. Окно можно открыть снаружи с помощью нейлоновой жилки, заранее привязанной к рычагу. Я даже попробовал. Но чтобы творец новой религии, этот имитатор чудес, начинал с таких… - и он пожал плечами.
      – Нет, все это не так просто. Вот вы говорите «имитация». Восковая кукла является имитацией человека, не так ли? А если некто создаст куклу, которая умеет говорить и ходить, то это будет превосходная имитация. А если этот некто сконструирует куклу, способную истекать кровью? Куклу, которая будет несчастной и смертной, тогда что?
      – А что общего это… Но ведь и у совершенной имитации, и у этой куклы должен быть творец, которому можно надеть наручники! - воскликнул Грегори, чувствуя, как в нем поднимается бешенство. «Он что, издевается надо мной?» - промелькнуло у него в голове. - Сэр, не могли бы вы ответить на один вопрос?
      Шеппард повернулся к нему.
      – Вы считаете, что эта проблема неразрешима, да?
      – Да нет, что вы. Об этом не может быть и речи. Но вполне вероятно, что разрешение… - и инспектор замялся.
      – Прошу вас сказать мне все до конца.
      – Не знаю, имею ли я право, - сухо произнес Шеппард, точно обидясь на настойчивость Грегори. - Вполне вероятно, что разрешение вас не устроит.
      – Но почему? Объясните же!
      – Не смогу.
      Он подошел к столу, выдвинул ящик и вынул небольшой пакет.
      – Будем исполнять наш долг, - сказал он, вручая пакет Грегори.
      В нем были фотографии троих мужчин и одной женщины. С глянцевого картона на Грегори смотрели заурядные, ничем не примечательные лица.
      – Это они, - утвердительно произнес Грегори. Две фотографии он уже видел.
      – Да.
      – А посмертных нет?
      – Нам удалось достать только две. - Шеппард снова полез в ящик. - Сделаны в больнице по просьбе родственников.
      Это были фотографии двоих мужчин. И странная вещь, смерть сделала заурядные лица значительными, дала им монументальную торжественность. Они стали выразительней, чем при жизни, словно бы теперь им было что скрывать.
      Грегори поднял глаза на Шеппарда и поразился. Сгорбленный, как-то внезапно постаревший, тот стоял, сжав губы, словно на него накатила волна боли.
      – Сэр? - с неожиданной робостью произнес вполголоса Грегори.
      – Я предпочел бы не поручать вам этого дела… но у меня никого больше нет, - тихо произнес Шеппард, кладя руку на плечо лейтенанту. - Поддерживайте со мной постоянный контакт. Я бы очень хотел вам помочь, но сомневаюсь, чтобы в таком деле опыт чего-нибудь стоил.
      Грегори отшатнулся. Рука инспектора упала. Они стояли в темноте. Из мрака со стен на них смотрели лица мертвецов. У Грегори возникло ощущение, что сейчас он еще пьяней, чем в начале вечера.
      – Прошу прощения, - произнес он, - но вам ведь известно больше, чем вы мне сказали, да? - Дыхание у него было прерывистым, как после долгого бега. Шеппард не отвечал. - Вы… вы не можете или не хотите? - продолжал допытываться Грегори и даже не удивился собственной дерзости.
      Глядя на него с безмерным сожалением, Шеппард отрицательно покачал головой. А может, это была ирония?
      Грегори взглянул на свои руки: в левой он сжимал фотографии, сделанные при жизни, в правой - посмертные. И опять, как и минуту назад, когда он задавал дерзкие вопросы, что-то толкнуло его. Это было словно касание незримого перста.
      – Которые… важнее? - почти беззвучно выдохнул он. Только в полной тишине этой комнаты его слова можно было разобрать.
      Шеппард, поджав губы, взглянул на него, как-то устало повел рукой и подошел к выключателю. Комнату залил яркий свет, все стало обыденным и привычным. Грегори медленно засовывал фотографии в карман.
      Визит близился к концу. И все-таки, хотя они теперь обсуждали конкретные детали - количество и расположение постов у моргов, патрулирование названных Сиссом городков, полномочия Грегори, между ними оставалась какая-то недосказанность. Несколько раз инспектор умолкал и выжидающе смотрел на Грегори, словно раздумывая, не вернуться ли к теме предыдущего разговора. Но так-таки ничего больше не сказал.
      Нижняя половина лестницы тонула в темноте. Грегори ощупью добрался до выхода и тут услыхал, что Шеппард окликает его.
      – Желаю успеха! - торжественно напутствовал его главный инспектор.
      Лейтенант отпустил дверь, и ветер с грохотом захлопнул ее.
      На улице сырость и холод пронизывали до костей. Лужи подернулись льдом, под ногами хрустела смерзшаяся грязь, порывы ветра несли тысячи мелких капель, превращавшихся на лету в ледяные иглы. Они впивались в лицо и с сухим шуршанием отскакивали от жесткой ткани пальто.
      Грегори попытался как-то осмыслить происшедшее, но с таким же успехом он мог заняться определением формы невидимых туч, которые ветер гнал над головой. Воспоминания вечера сталкивались между собой и рассыпались на отдельные эпизоды, не связанные друг с другом ничем, кроме охватившего его чувства растерянности и пришибленности. Стены, увешанные фотографиями мертвецов, стол, заваленный раскрытыми книгами… Грегори внезапно пожалел, что не заглянул ни в одну из них, не бросил взгляда в разложенные бумаги. Ему даже в голову не пришло, что это было бы бестактно. Он чувствовал, что дошел до какой-то границы, за которой исчезает всякая определенность. Каждая деталь, каждый факт готов был раскрыть любое из бесчисленных своих возможных значений, чтобы, когда он попытается уцепиться за него, внезапно развеяться, рассыпаться. И в погоне за истиной он будет погружаться в море многозначительных подробностей, пока не утонет в нем, так ничего до конца и не поняв.
      Собственно говоря, кого он собирается привести к Шеппарду - творца новой религии? Четкость безотказной, обкатанной машины следствия оборачивалась в этом деле против нее самой. Ибо чем больше нагромождалось тщательно измеренных, сфотографированных и запротоколированных данных, тем явственней виделась бессмысленность всей этой конструкции.
      Даже если бы ему пришлось выслеживать прячущегося в темноте вооруженного громилу, он бы и тогда не ощущал так остро собственную беспомощность и беззащитность. А что могло означать это сомнение и беспокойство, проглядывавшее в глазах старика инспектора, который хотел бы ему помочь, да не может.
      Почему он поручил это дело, разрешение которого (он ведь сам это говорил) может оказаться неприемлемым, ему - начинающему? И только ли для этого он вызвал его так поздно, почти ночью?
      Не видя ничего вокруг, не чувствуя стекающих по лицу капель, Грегори шагал, сам не зная куда, шагал, засунув в карманы кулаки. Глубоко вдыхал студеный влажный воздух, и опять перед его глазами возникало лицо Шеппарда - с подрагивающими уголками губ, наполовину скрытое тенью.
      Грегори подсчитал, что с той поры, как он вышел из «Европы», прошло без малого три часа - сейчас была половина одиннадцатого. «Ну, вроде протрезвел», - подумал он и остановился. При свете фонаря прочитал название улицы, прикинул, где находится ближайшая станция метро, и направился к ней.
      Прохожих стало больше, появились неоновые рекламы, светофоры на перекрестках подмигивали красными и зелеными огнями. У входа в метро люди шли сплошным потоком. Грегори встал на эскалатор и медленно поехал вниз, погружаясь в волны мерно нарастающего гула. Поток сухого воздуха обтекал тело.
      На перроне было значительно теплее, чем наверху. Он пропустил поезд, шедший в Ислингтон, проводил взглядом последний вагон и обошел вокруг газетного киоска. Потом оперся спиной о стальную колонну и закурил.
      Подошел его поезд. Двери с шипением раздвинулись. Грегори сел в углу. Дернувшись, вагон тронулся. Огни перрона побежали назад, все быстрей и быстрей, и сменились лампами туннеля, смазанными стремительным бегом поезда.
      И опять он вернулся мыслями к разговору с Шеппардом. Ему казалось, что у этой встречи был некий второй, скрытый, куда более важный смысл, который он постиг бы, если бы только смог сосредоточиться. Бездумно смотрел он на освещенные желтоватым электрическим светом лица случайных попутчиков.
      Он чувствовал какое-то смутное беспокойство, оно стучало, как кровь, и наконец выразилось в словах: «Случилась беда». Что-то очень скверное и непоправимое произошло этим вечером… или днем… И вдруг поток мыслей оборвался. Грегори прищурил глаза. Ему показалось, что в противоположном углу вагона, возле дверей, сидит знакомый. Да, это лицо он где-то встречал. И теперь, не отрываясь, он смотрел на него. Обрюзгшее лицо, черты мятые, какие-то губчатые. Ну где же он видел этого старика?
      Старик крепко спал, привалясь головой к перегородке, шляпа сползла ему на лоб, и тень от нее постепенно закрывала лицо. Вагон мерно качался, тело спящего безвольно подрагивало в такт раскачиванию вагона. В какой-то момент рука его сползла с колен и, мотаясь, точно длинный сверток, повисла - большая, бледная, набрякшая.
      А вагон несся все быстрей, тряска усилилась. Вдруг нижняя челюсть спящего отвалилась, и рот его приоткрылся.
      «Спит как убитый», - подумал Грегори и тотчас почувствовал леденящий страх. На миг у него перехватило дыхание. Ну конечно же! Фотография этого человека - сделанная после смерти - лежала у него в кармане.
      Поезд резко затормозил. Кросс-роу. Вошли несколько человек. Огни на перроне дрогнули и стали отставать. Поезд покатил дальше.
      Снова блеснули рекламы и световые табло. Грегори даже не взглянул на название станции, хотя ему давно пора было выходить. Он неподвижно сидел и напряженно смотрел на спящего. Раздалось пронзительное шипение; двери закрылись, горизонтальные линии светящихся трубок плавно поплыли назад, исчезли, вагон, набирая ход, мчался по темному туннелю.
      Кровь стучала в висках, заглушая грохот колес. Вагон превратился в белесое, наполненное вращающимися искрами жерло, на дне которого покоилась голова старика. Как загипнотизированный, Грегори смотрел в темную щель полуоткрытого рта. В конце концов ему начало казаться, что это бледное одутловатое лицо излучает опалесцирующий свет. Он стал на ощупь расстегивать пуговицы пальто, чтобы достать пакет с фотографиями. Вагон затормозил. Похоже, это уже Камберуэлл…
      Несколько человек встали, какой-то солдат, направляясь к выходу, споткнулся о вытянутую ногу спящего. Тот сразу очнулся, ни слова не говоря, поправил шляпу, поднялся и кинулся к дверям.
      Грегори вскочил. Соседи удивленно посмотрели ему вслед. Он выпрыгнул из тронувшегося вагона, придержав закрывавшуюся с пронзительным шипением дверь. Краем глаза заметил разгневанное лицо дежурного по станции и услыхал на бегу его возглас:
      – Эй, молодой человек!
      В лицо ударила струя холодного воздуха. Грегори остановился, сердце бешено колотилось. Старик из вагона шел в толпе к длинному железному барьеру выхода. Грегори отступил назад и прислонился к газетному киоску, в котором горела яркая электрическая лампочка. Потянулись секунды ожидания.
      Старик ковылял, понемногу отставая от основной волны пассажиров. На одну ногу он прихрамывал. Намокшие поля шляпы свисали ему на глаза, пальто было мятое, у карманов вытертое. Выглядел он как последний нищий. Грегори бросил взгляд на зажатую в ладони фотографию. Ни малейшего сходства…
      В голове у Грегори все смешалось. Неужели из-за подавленности и растерянности его обманула отдаленная похожесть лиц? Покойный был явно моложе. Ну да, это совершенно другой человек.
      Обмякнув всем телом, чувствуя, как нервно дергается веко, Грегори недоуменно переводил взгляд с фотографии на старика. Тот наконец заметил, что за ним наблюдают, и повернулся к детективу лицом - неправдоподобно массивным, набрякшим, с заросшими седой щетиной обвислыми щеками. Удивленно и остолбенело он пялился на Грегори, лицо его вдруг поглупело, обмякло, челюсть отвалилась, рот со слюнявыми губами приоткрылся, и сразу же это застывшее, неподвижное лицо стало похоже на лицо покойника с фотографии.
      Грегори вытянул руку, намереваясь положить ее на плечо старику, но тот что-то крикнул или, вернее, издал хриплый вопль ужаса и вскочил на эскалатор.
      Прежде чем Грегори бросился в погоню, на эскалатор встала супружеская пара с двумя детьми и загородила путь. Старик бежал вверх, лавируя между неподвижно стоявшими пассажирами.
      Грегори, расталкивая людей, кинулся следом. Раздалось несколько гневных возгласов, какая-то дама что-то с возмущением выговаривала ему. Но он не обращал внимания. Наверху, у выхода, толпа была такая плотная, что протиснуться сквозь нее не было никакой возможности. Попытки продраться силой ни к чему не привели. Когда же наконец вместе с медленно двигавшейся толпой он оказался на улице, старика и след простыл. Безуспешно высматривал он его на тротуарах, на мостовой. Теперь Грегори переполняла злость на собственную нерасторопность; эта секунда промедления, пока он стоял в изумлении или, вернее сказать, в испуге, и решила все.
      Машины двумя потоками объезжали островок, на котором был выход из метро. Ослепленный светом фар, Грегори стоял на самой бровке. Вдруг перед ним затормозило такси, и водитель, решив, что он ловит машину, открыл дверцу. Грегори сел, машинально назвал свой адрес. Машина рванулась, и только тут он заметил, что все еще сжимает в руке фотографии.
      Через десять минут такси остановилось на углу маленькой улочки неподалеку от Одд-сквер. Грегори вышел, почти уже уверенный, что ему просто померещилось. Со вздохом он вынул из кармана ключи.
      Дом, в котором он жил, принадлежал супругам Феншо. Это было старое двухэтажное здание с порталом, достойным собора, островерхой крышей крайне сложного очертания, мощными, потемневшими от времени стенами и длинными коридорами, изобилующими крутыми поворотами и тупиками. А комнаты в нем были такой высоты, что невольно появлялась мысль, будто предназначались они под жилье каким-то летающим существам. Впечатление это усиливалось, стоило бросить взгляд на потолки, украшенные чрезвычайно богатой декоративной росписью. Гигантская, облицованная мрамором лестничная клетка, погруженная в полумрак из соображений экономии электричества, с золотисто поблескивающим сводчатым потолком; обширная терраса на колоннах; зеркальный зал с жирандолями, скопированными с версальских; огромная ванная, перестроенная, очевидно, из гостиной - все это великолепие поразило воображение Грегори, когда он в сопровождении аспиранта Кинзи впервые осматривал дом мистера и миссис Феншо. А поскольку хозяева производили благоприятное впечатление, он с радостью принял предложение Кинзи и поселился в комнате, от которой тот отказывался по личным, как он говорил, причинам.
      Викторианские архитекторы, строившие это здание, понятия не имели о «машинах для жилья», и дом действительно получился очень неудобный. Чтобы добраться до ванной, Грегори нужно было пройти по длиннющему коридору и застекленной веранде; путь же от входа до его комнаты пролегал через зал о шести дверях, совершенно пустой, если не считать шелушащихся позолотой потемневших барельефов на стенах, хрустальной люстры и шести зеркал по углам. Однако вскоре выяснилось, что неудобства планировки - это еще не самое главное.
      Живя в постоянной спешке, проводя на работе целые дни и возвращаясь домой к ночи, Грегори не сразу заметил скрытые особенности новой квартиры. Он не обращал на них внимания, но постепенно новое жилище втянуло его в орбиту проблем, которые прежде для него просто не существовали.
      Мистер и миссис Феншо были людьми далеко не первой молодости, но изо всех сил старались не поддаваться старости. Он был весь какой-то поблекший, тощий, с бесцветными волосиками; его меланхолическое лицо украшал массивный нос, при взгляде на который являлась мысль, что пересажен он с чьей-то весьма мясистой физиономии. Держался мистер Феншо по-старомодному, по дому бродил в сверкающих башмаках, в сером пиджаке и никогда не расставался с длинной тростью. У миссис Феншо была бесформенная, расплывшаяся фигура, глазки маленькие, черные и маслянистые. Носила она темные платья, которые, казалось, вот-вот лопнут на ней (одно время Грегори подозревал, что она в них что-то напихивает), и была настолько неразговорчива, что не было никакой возможности запомнить ее голос. Когда Грегори спросил у Кинзи про хозяев, тот ответил: «Ну, хлопот у тебя с ними не будет», - а потом добавил нечто невразумительное: «Этакие короеды». Грегори, в ту пору горячо жаждавший утвердиться в намерении переехать на новую роскошную квартиру, не обратил внимания на это странное определение, тем более что Кинзи любил выражаться загадочно.
      Первый раз после переезда Грегори столкнулся с миссис Феншо ранним утром по дороге в ванную. Она сидела на малюсенькой детской табуретке и обеими ногами толкала ковровую дорожку, сворачивая ее в рулон. В одной руке она держала тряпку, в другой какую-то заостренную лопаточку и сосредоточенно и нежно массировала паркет - каждую клепку отдельно. Перемещалась она вместе с табуреткой, но так медленно, что, пока Грегори мылся, продвинулась не больше чем на полметра. В глубине огромного зала она и узорчатая дорожка сливались и казались медленно ползущей яркой гусеницей с черной головкой. Грегори спросил, не может ли он ей чем-нибудь помочь. Она подняла желтое застывшее лицо и ничего не ответила. Днем, уходя из дому, он чуть было не столкнул ее с лестницы, когда она вместе с табуреткой переползала со ступеньки на ступеньку (свет на лестнице, конечно, не горел). Потом ежедневно, в любую пору, он натыкался на нее в самых неожиданных местах. А когда Грегори сидел у себя в комнате и работал, нередко до его слуха долетало мерное поскрипывание табуретки, означающее, что миссис Феншо медленно и неуклонно продвигается по коридору. Однажды скрип затих под самой дверью; он с отвращением подумал, что хозяйка подслушивает, и с самыми решительными намерениями выскочил в коридор, но миссис Феншо ласково скребла паркет возле окна и даже не взглянула на Грегори.
      Грегори догадался, что миссис Феншо экономит на прислуге, а табуретка - для того, чтобы не работать в наклонку. Однако простое это объяснение, соответствующее, вероятно, действительности, нисколько не исчерпывало проблемы, ибо мерный скрип табуретки, раздававшийся с утра до вечера, за исключением двухчасового перерыва на обед, да и сама миссис Феншо стали приобретать в его сознании черты почти демонические. С тоскою мечтал он о том моменте, когда скрип прекратится, но ждать этого блаженного мига приходилось порой по нескольку часов. Возле миссис Феншо всегда крутились две большие черные кошки, которыми, казалось, никто не занимался и которых Грегори, безо всяких на то оснований, терпеть не мог. Все это, в общем-то, ни в коей мере не должно было затрагивать его, и он неоднократно твердил себе об этом. Возможно, он и сумел бы отгородиться от происходящего за стенами своей комнаты, если бы не мистер Феншо.
      Днем мистер Феншо не подавал признаков жизни. Комната его соседствовала с комнатой Грегори, вторая дверь которой выходила на великолепную террасу. Как раз эта терраса и соблазнила лейтенанта принять предложение Кинзи. В одиннадцатом, а иногда и в двенадцатом часу ночи за стеной, разделяющей их комнаты, начинало раздаваться мерное постукивание. Иногда гулкое и звонкое, иногда глухое, как будто стену обстукивали деревянным молотком. Затем следовала целая серия новых акустических феноменов. Сначала Грегори казалось, что богатство их неисчерпаемо, но уже через месяц ему удалось выделить восемь наиболее часто повторяющихся звучаний.
      После вступительного постукивания за оклеенной розовыми обоями стенкой раздавались гулкие звуки, словно по полу катили деревянную трубу или пустой бочонок. Еще бывало энергичное, хотя и мягкое, сотрясение пола, как будто кто-то ходил босиком, с размаху ставя ногу и перенося при этом всю тяжесть тела на пятку; были удары или, скорее, частые противные шлепки по чему-то округлому, влажному и к тому же надутому воздухом; было прерывистое шипение; наконец, случались звуки, которые просто невозможно описать. То вдруг раздавалось резкое шуршание, прерываемое стуком, вроде бы по жести; то сильные плоские хлопки, подобные хлопкам мухобойки, а иногда казалось, что за стеной лопаются туго натянутые струны. Никакой системы в чередовании звуков не было, а несколько вечеров раздавались только мягкие сотрясения, которые Грегори классифицировал как «ходьба босиком». Без этих звуков не обходился ни один вечер, и, если они начинали учащаться, можно было ожидать концерта особо разнообразного и интенсивного. В большинстве своем эти звуки и шумы были не очень громкими, но Грегори, который из за них лежал в темноте без сна, глядя в невидимый потолок, иногда казалось, что они стучат и бьются у него в мозгу. Поскольку он не занимался самоанализом, то не сумел бы ответить, когда интерес к этим акустическим феноменам из безобидного любопытства превратился в почти что болезненную манию. Возможно, излишне остро реагировать на ночные мистерии заставило его своеобразное поведение миссис Феншо днем, но в ту пору он был целиком поглощен расследованием, которое вел, чтобы задумываться над этой проблемой. Сперва он великолепно спал и, можно сказать, ничего не слышал. Но раза два-три случайно уловил шум, звучавший как-то по-особенному и таинственно, и с тех пор темная комната стала для него, можно сказать, совершенным резонатором. А когда он решительно заявил себе, что ночные занятия мистера Феншо ни в коей мере не должны его интересовать, было уже поздно.
      Пробовал он и отыскать для них хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение, напрягал фантазию, пытаясь вложить в эти загадочные звуки какое-то реальное содержание, но вскоре убедился в полной своей беспомощности.
      Прежде он засыпал, едва коснувшись головой подушки, и спал до утра как убитый, а людей, жалующихся на бессонницу, выслушивал с вежливым недоумением, граничащим с недоверием. В доме же супругов Феншо Грегори начал глотать снотворное.
      Раз в неделю, по воскресеньям, он обедал с хозяевами. Приглашали на обед, как правило, в субботу. И вот однажды во время церемонии приглашения ему удалось заглянуть в спальню мистера Феншо. Грегори потом очень жалел об этом, ибо старательно выстроенная гипотеза, будто хозяин по ночам ставит какие-то механические опыты или рукодельничает, рухнула. В огромной комнате, кроме широкой кровати, шкафа, ночного столика, умывальника и двух кресел, не было ничего - ни приборов, ни досок, ни воздушных шаров, ни бочек, ни ящиков. Даже книг не было.
      Воскресный обед проходил тоскливо. Мистер и миссис Феншо принадлежали к категории людей, которые не имеют собственных мыслей и мнений и пользуются оценками и суждениями, почерпнутыми из «Дейли кроникл». Они были умеренно вежливы, говорили о ремонте, которого требует дом, и о том, как трудно раздобыть на это денег, или рассказывали о дальних родственниках, принадлежащих к индийской, а следовательно, романтической ветви семейства. Разговоры за столом были настолько тривиальными, что упомянуть о ночных звуках или путешествиях на табуретке казалось абсолютно невозможным; у Грегори не повернулся бы язык задать вопрос на эту тему.