– Значит ли это, что вы одобряете уничтожение? – спросил я.
      Я тщетно боролся с глуповатой усмешкой, которая кривила мне губы, но они давно уже были будто бы не мои и растягивались все шире.
      – Э-э, это не я, это коньяк, – сказал он. – Э-э…
      Он слегка коснулся моей рюмки. Мы выпили.
      – А впрочем, нас ведь нет, – добавил он неохотно.
      – Как вы сказали?
      – Знаете ли вы, чему равна математически вычисленная вероятность для произвольной массы материи космоса, что она будет вовлечена в ход жизненных процессов, хотя бы в качестве листа, колбасы или воды, которую выпьет живое существо? Как глоток воздуха, который кто-то вдохнет? Один к квадриллиону! Космос беспредельно мертв. Лишь одна частица из квадриллиона может попасть в круговращение жизни, в круговорот рождения и гниения – какая же это неслыханная редкость! А теперь я спрашиваю: какова вероятность быть вовлеченными в жизнь не как пища, вода, воздух, а как живое существо? Если мы возьмем отношение всей материи космоса, омертвелых солнц, истлевших планет, той грязи и пыли, называемой туманностями, этой гигантской парилки, этой клоаки зловонных газов, называемой Млечным Путем, огненной ферментации, всего этого мусора, к весу наших тел, тел всех живущих, и вычислим вероятность, которую имеет какая-либо кучка материи, эквивалентная телу, стать когда-нибудь живым человеком, то окажется, что эта вероятность практически равна нулю!
      – Нулю? – повторил я. – Что это значит?
      – Это значит, что все мы, те, кто тут сидят, не имели ни малейшего шанса начать свое существование, эрго – нас нет.
      – Как, извините?
      Я непонимающе часто заморгал, словно бы что-то застлало мой взгляд.
      – Нету нас, – повторил Баранн. И вместе со всеми своими товарищами разразился смехом.
      Я только теперь понял, что он шутил, утонченно, научно, математизированно, и потому тоже – из любезности, поскольку не чувствовал себя веселым, – засмеялся.
      Пустые бутылки со стола исчезли, на их местах появились новые, полные.
      Я прислушивался к разговору ученых как прилежный, но все менее улавливающий что-либо слушатель. К тому же я и в самом деле был уже пьян. Кто-то, кажется, крематор, провозгласил стоя похвалу агонии как испытанию силы. Профессор Глюк дискутировал с Баранном об опровергательстве и психофагии – а может, это звучало как-то иначе? – затем речь зашла о каких-то новых открытиях, о "мистификационной машине". Я пытался привести себя в чувство, садился преувеличенно прямо, но моя голова все время подавалась вперед, я впадал в короткое оцепенение, во время которого как бы отдалялся от говорящих, вдруг переставая их слышать, пока какая-то отдельная фраза не звучала у меня в ушах отчетливо, снова приближая к ведущим беседу профессорам.
      – Уже готов? – сказал вдруг кто-то.
      Я хотел было посмотреть на него, но, поворачивая голову, почувствовал, как же ужасно на самом деле пьян. Я уже не думал ни о чем, теперь только мною что-то думало. В облаке мелькающих искр я придерживался руками за стол, а потом как собака положил горевшее лицо на его край.
      Прямо перед глазами у меня оказалась ножка рюмки, стеклянная косточка, тонюсенькая, как стебелек. Растроганный до слез, я тихонько шептал ей, что я был и остаюсь настороже. Надо мной продолжали петь и рассуждать – поистине неодолимы мозги ученых!
      Потом все исчезло. Должно быть, я заснул, не знаю только, надолго ли.
      Когда я проснулся, голова моя по-прежнему лежала на столе. Я отлежал щеку, она горела. Под носом у меня на скатерти были рассыпаны крошки. Я услышал голоса:
      – Космос… весь космос фальсифицирован… моя вина… признаюсь…
      – Перестань, старик…
      – Приказано мне было, приказано…
      – Перестань, неприятно. Выпей воды.
      – Может, не спит? – раздался другой голос.
      – Э, спит…
      Они притихли, поскольку я пошевелился и открыл глаза. Сидели все в тех же позах, что и раньше.
      Из угла доносились завывания вибрировавшего крана. У меня в глазах плавали огоньки, рюмки и лица.
      – Молчание! Господа!
      – Теперь лучшее время пития!
      Я словно бы тонул в доносящихся издалека криках.
      "Какая разница, – подумал я. – Такое же низкопробное пьянство, только по-латыни…"
      – Ну, смелей, господа! – приказывал Баранн. – Заниматься этим приятно и положено по положению… Исследователь должен быть изящным, проницательным и умелым. Да здравствуют все девушки, господа! Что принадлежит Зданию, то наше! Прозит!
      Все передо мной кружилось, красное, потное, худое, толстое, снова становясь похожим на то, что было в самом начале этого застолья.
      "Девчонка!" – пьяно орали они и ржали. "Эх, белянка! Титьки – класс!" И еще: "Так легко всегда с тобой, Венера Неспящая". Почему все время то же самое? Я пытался спросить, но никто меня не слушал. Они вскакивали на ноги, выкрикивали тосты, снова садились, пели, вдруг кто-то предложил хоровод и пляски.
      – Уже было, – сказал я.
      Они, не обращая на мои слова внимания, потащили меня за собой.
      – Тру-ту-ту ту-ту ту-ту! – гудел толстый профессор.
      Мы змейкой, один за другим, с топотом пошли кругом через комнату, затем через боковую дверь в большой зал.
      Холод, которым тянуло из каких-то щелей, меня немного отрезвил. Куда это, собственно, мы попали?
      Похоже на какой-то анатомический музей с залом для лекций в форме расширяющейся вверх воронки, на дне – подиум, кафедра, черная доска, губки, мел, полки с банками, чуть в стороне дверь, на столе – другие банки, пустые, ждущие наполнения спиртом. Я узнал их – они явно были из кабинета командующего. Видимо, тут он их добывал. Какая-то почтенная фигура в черном приблизилась к нашей ритмично топающей группе. Крематор затормозил, губами показывая, что выпускает пар. Я отцепился от поезда и стоял теперь один, ожидая, что же теперь будет происходить.
      – А! Профессор Симплтон! Приветствуем дорогого коллегу! – рявкнул Глюк так, что отозвалось эхо.
      Остальные присоединились к приветствию, перестали топать, плясать, обменялись с подошедшим поклонами, сердечными рукопожатиями.
      Седой старичок, в сюртуке, с бабочкой, понимающе улыбался.
      – Профессор Шнельсапи! Не откажите посвятить в тайну низы, что это такое, – вдруг нарушил идиллию Баранн, причем не особо вежливо. Ноги его продолжали отбивать на месте дробь, словно их так и тянуло в пляс.
      – Это мозг… Препарированный человеческий орган, расчлененный… в увеличении, – отозвался старичок в черном.
      И в самом деле, на столах аккуратно были расставлены на подставках увеличенные части мозга, белые, напоминающие перекрученные кишки или абстракционистские скульптуры. Профессор перышком смахнул с одной из них пыль.
      – Мозг? – радостно воскликнул Баранн. – Ну же, господа! В честь гордости нашей! Гей, за мозг!
      Он поднял бутылку.
      – Прошу, однако, вас выпить этот тост вакхически, буколически, анаколически!
      Он налил всем во что попало и принялся молитвенно зачитывать этикетки экспонатов.
      – О, "темная извилина"! – восторженно произнес он.
      Остальные хором подхватили его слова, смеясь до слез.
      – О, "серый бугор"! О, "прослойка"! О, "пирамидальное тельце" – именно это нам и нужно!
      – Тельце! – восторженно заревели все.
      Старичок в сюртуке спокойно продолжал смахивать с экспонатов пыль, будто ничего и никого не замечал.
      – О, "турецкое седло"! О, "зрительный центр"! – заклинал Баранн. – О, "проводящие пути"! О, "Варолиев мост"!
      – Эй, там, на мосту!.. – начал дрожащим голосом крематор.
      – "Оболочка мягкая"! "Оболочка твердая"! "Оболочка паутинная"! – причитал Баранн. – И извилина! Господа, умоляю вас, не забывайте извилины.
      – Осторожно, формалин, – флегматично сказал профессор Шнельсапи или, может, Симплтон?
      – О, формалин! – подхватили все.
      Они как попало похватали друг друга за руки, образовали поезд, схватили старого анатома, именуя его начальником станции, а его замшевую тряпочку флажком, а я, присев на ближайшую скамеечку, смотрел на все не слушавшимися меня глазами. В зале гудело эхо топота и пьяных выкриков. Он был едва освещен, углубления на покрывавшем его куполе, темные, похожие на огромные выпученные глаза, казалось, неподвижно взирали на происходящее. В трех шагах от меня на металлическом стояке, невзрачный и полусогнутый, стоял беззубый, почтенного возраста скелет серьезного вида, с бессильно опущенными руками. У левой отсутствовал мизинец. Отсутствие этого мизинца встревожило меня. Я приблизился. Что-то блеснуло у него на груди. У ребра, цепляясь за него дужкой, болтались толстые очки…
      Значит, и здесь? Даже сюда добрался, экспонатом стал почтенный старичок? Эта, третья, должно быть, последняя наша встреча… Неужели затем только, только затем все это…
      – Э-эх! – разошелся Баранн. – Это как раз для тебя, крематор-хранитель! "Вот место, где была когда-то Троя"! Чушь, вздор! Шнуппель-Шаппель-Драпльтон! Признайся, ты получил сегодня орден "За творческий подход" на Большой Виселичной Ленте?
      – Осторожно! Ой! – простонал запыхавшийся анатом.
      Принужденный бежать за остальными, он едва поспевал, шелестя развевающимися полами сюртука. Но, увы, было поздно.
      Разогнавшаяся группа задела этажерку, со звоном и блеском стекла банки попадали на пол, вывалились хранившиеся в них уродцы, во все стороны полетели брызги спирта.
      Запах хранившейся годами смерти заклубился по амфитеатру. Трое выпивох, видимо, испугавшись, бросились наутек, оставив старого анатома над руинами разбитой вдребезги коллекции. Крадучись, прижимаясь к стене, я проскользнул вслед за ними. Дверь с шумом захлопнулась.
      В комнате нас ждали очередные бутылки, и господа профессора, как ни в чем ни бывало, с хохотом подскочили к ним, чтобы пить и наливать. Почувствовав под собой спасительный стул, я медленно засыпал, словно бы плыл куда-то в море криков, в воспоминаниях у меня все еще поблескивала золотая проволочка, дужка, закладываемая за ухо, хотя уха-то уже нет, а ведь жаль, жаль…
      Внезапно свет мне заслонил бледный, блестящий от пота, чрезвычайно длинный призрак.
      – Какое у вас вытянутое лицо, профессор, – сказал я, прилагая усилия не спотыкаться на каждом слоге. Голова моя лежала на столе, как на подушке. Баранн с сонной и в то же время злобной усмешкой, смещенной в сторону левой щеки, зашептал:
      – Только червяк хорошо умеет быть червяком.
      – Какое у вас лицо… – повторил я тише, более обеспокоенно.
      – Что там лицо! Да знаете ли вы, кто я такой?
      – А как же! Профессор Баранн, инфильтратор.
      – Не будем об инфильтрации. Этот Глюк… Видите ли, я веду процесс против Господа…
      Я попытался приподняться, хотя бы выпрямиться, но не смог и только повторил:
      – Что? Что?
      – Дело об освобождении от обязанностей…
      – Меня?
      Он усмехнулся одной лишь левой щекой, правая оставалась грустной.
      – Нет, не против вас, лишь против Господа, который в шесть дней… а на седьмой занимался неведомо чем.
      – Это шутка?
      – Какая там шутка! Мы проверили. Есть тайники в темных туманностях… в головах комет, выщербленных…
      – Ах, да. Это мне известно, – пробормотал я, успокоенный. – Господин профессор…
      – Что?
      – Что такое триплет?
      Он обнял меня и стал нашептывать, обдавая алкогольным духом:
      – Я тебе объясню. Ты хоть и молодой, но все же принадлежишь Зданию. Почему бы мне тебе не сказать? Скажу, все тебе скажу. Значит, так. Возьмем какого-нибудь человека. Нашего. Ну, так вот: если кто-то является чем-то, то по чему это видно?
      – По тому, что видно, – пробормотал я.
      – Ну! Вот видишь! Отлично! Так вот, то, что видно, можно подделать. Кто притворяется, что действительно верен Зданию, тот, значит, так: был наш, потом его завербовали, подкупили те, а потом наши его – цап! И обратно заполучили. А перед теми он, чтобы не выдать себя, по-прежнему должен притворяться, что здесь притворяется быть верным Зданию. Ну, а потом те снова его перевербовывают и привлекают на свою сторону, еще раз, и тогда он уже перед нашими притворяется, будто перед теми притворяется, что перед нами притворяется, понял? Вот это и есть триплет.
      – Ага, это понятно, – сказал я. – А квадруплет – это, значит, его еще раз…
      – Да. Сообразительный ты. Хочешь, я тебя прямо тут завербую?
      – Вы?
      – Да.
      – Вы?.. Господин профессор?
      – Ну и что с того, что профессор? Я тоже вербовкой занимаюсь.
      – Для этих или для тех?
      – А тебе для каких надо?
      – Ну, вообще-то… как-то…
      – Эх ты! Меня остерегаешься? Продвижение бы тебе… Однако кто бы мог подумать: размазня – а он, оказывается, ушки держит на макушке!
      Он с отцовской лаской тыкал мне в бок. Теперь он выглядел почему-то страшно постаревшим – может, от бессонницы, а может, от чего-то другого?
      – Даже щекотки не боишься? – протянул он многозначительно, прищуривая глаз. – Ты парень что надо! Что такое галактоплексия, знаешь?
      – А что? Загадка?
      – Да. Не знаешь? Это конец света, ха-ха!
      "Неужели под влиянием алкоголя чиновники в них берут верх над профессорами?" – мелькнуло у меня в голове, которая жутко, отвратительно болела. Баранн уставил на меня холодные поблескивающие глаза.
      Кто-то под столом ущипнул меня за ногу. Из-под скатерти рыжей щеткой вынырнула голова крематора, который неуклюже, но решительно лез ко мне на колени, повторяя:
      – Как приятно допрашивать под пыткой старых знакомых! Словно лепесток розы обнюхиваешь, а… Ох, поймать бы сейчас кое-кого…
      Я попытался от него избавиться. Он прижался ко мне, обнял за шею, шепча:
      – Друг, будь начеку. Брат ты мой родной, я же для тебя все, что хочешь… я для тебя всех, всех сожгу, до последней букашки, скажи только слово… Я тебе…
      – Пустите меня! Господин профессор, господин крематор опять целуется, – пожаловался я, слабо сопротивляясь. Он мешком висел на мне, колол в щеку щетиной. Кто-то все-таки оттащил его от меня, он пятился задом, словно рак, показывая мне издали десертную тарелку, которую держал обеими руками.
      "Тарелка? Что тарелка? Где шла речь о тарелках? – лихорадочно думал я.
      – Об этом что-то уже было. Где? Великий Боже! Сервировка! Кто говорил "сервировка"? Что значит "сервировка"?"
      Возникло всеобщее замешательство.
      Мне показалось, что нас будто больше ста, но это просто все повскакали с мест. Посреди комнаты на отодвинутом от стола стуле сидел толстый профессор с мокрым платком на лысине, сотрясаемый сильной икотой, которая в наступившей тишине звучала в унисон с мерзким храпом офицера, лежавшего без сознания в углу.
      – Запугать! Застращать! – кричали вокруг.
      Влекомый другими, я поднялся. Мы обступили толстого профессора.
      Меня покачивало на непослушных ногах.
      Толстый бессмысленно смотрел на нас и руками просил помощи, потому что едва он пытался что-либо сказать, как вместо слов раздавались ужасные икания. Выпятив глаза, посинев, он содрогался так, что стул под ним скрипел.
      – Доводит до сведения! – прошипел крематор, вслушиваясь в икоту. Затем поднял вверх чистую тарелку. – Слышите?
      – Нет!..
      Толстый попытался оправдываться, но его протест был подавлен приступом икоты, еще более сильным, чем ранее.
      – Э, братец, сигнализируешь! – бросил ему в лицо Баранн.
      Толстый судорожно стиснул мою руку.
      – Нет!
      – Считать, – заорали все.
      Приглушенным хором, бормоча, мы принялись считать икания:
      – …одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
      – Предатель! – прошипел в паузе крематор.
      Толстый продолжал синеть, приобретая все более темный оттенок. Пот большими, почти с горошину, каплями выступал у него на лысине. Это выглядело так, будто страх, от которого он весь дрожал, выжимал его череп, как лимон.
      – …четырнадцать, пятнадцать…
      Замирая, с пальцами, переставшими что-либо ощущать, я ждал. Толстый со стоном засунул себе кулак в рот, но еще более сильная, потому что теперь под давлением, икота бросила его на спинку стула.
      – Шест…
      Толстый затрясся, захрипел и какое-то время совсем не дышал. Потом его опухшие веки приподнялись, безмятежность разлилась по искаженному мукой лицу.
      – Спасибо, – шепнул он, обращаясь ко всем.
      Как ни в чем не бывало мы возвратились обратно к столу. Я был пьян и знал об этом, но как-то иначе, чем перед этим.
      Мои движения стали более свободными. Я теперь мог говорить безо всякого труда, лишь остаток бдительности, до сих пор державшей меня под контролем, куда-то пропал, что воспринималось мною с беспечным самозабвением.
      Не успел я и оглянуться, как Баранн уже втянул меня в диспут на тему "Здание-Дом и его домовитость". Для начала он спел мне песенку:
      – Динь-дом-бом! Дом! Основа Дома – Антидом! Антидома – Дом! Бом!
      Потом рассказал несколько анекдотов из области содомистики и гоморрологии. Я уже перестал обращать внимание на тарелку, которой издали посвечивал мне в глаза крематор.
      – Знаю! – задорно прокричал я. – Сервировка! Понимаю: подстановка! Понимаю! Ну и что? Кто мне что сделает? Профессор – свой парень! А я – вольная птица!
      – Птичка ты моя нештатная, – басил, обращаясь ко мне, худой.
      Он похлопывал меня по коленке, ласково улыбаясь левой щекой, спрашивал об успехах в шпионстве, о том, как я вообще оказался в Здании. Я рассказал ему начало своей истории.
      – Ну, и что там было дальше? – заинтересовался он.
      Я болтал уже обо всем подряд, пока еще остерегаясь других, поскольку не был в них совершенно уверен. О священнике Баранн отозвался: "Аббат – он и должен быть провокатором", историю златоглазого старичка лаконично прокомментировал так: "Ну, неправильное поведение было у него в гробу, неуместное. За что и получил".
      Я заметил, что Семприак отошел от стола и стал перешептываться с толстым, который из стакана поливал себе лысину.
      – Сговариваются? – я указал Баранну на них глазами.
      – Глупости! – бросил он. – Ну а потом? Что тебе сказал доктор?
      Он терпеливо выслушал меня до конца, вздохнул, торжественно пожал мою безвольно свисавшую руку и сказал:
      – Ты тревожишься, да? Не надо этого делать, ради Бога, не надо! Вот посмотри на меня: я сейчас ужасно пьян, пьянюсенький! В трезвом виде я – совсем другое дело, но сейчас у меня от тебя тайн нет. Я твой, ты мой. Ты знаешь, с кем имеешь дело? Не знаешь!
      – Вы уже говорили. Преподаете всякое там.
      – Ну, это же только так, в свободное время. Вообще-то сейчас я откомандирован по трансцендентным делам. Не из-за недостатка скромности, но во имя правды скажу тебе: "Здание – это я". Теперь будь внимателен. Триплет, квадруплет, квинтуплет – это вся так, пустяки. Это мелочь. Килька. Фарш с лучком. Одним словом – ерунда. Есть Здание, правда? И есть Антиздание. Оба внутри себя весьма почитаемые. Века так продолжается. Однако все – заметь, все! – перетасовано. Здание целиком, поголовно состоит из вражеских агентов. А Антиздание – все из наших!
      – Да неужто? – попытался я преуменьшить сенсационность его нашептываний.
      – Не притворяйся идиотом! Заметь, что хотя на всех местах они, завербовавшись, перетасовались, и эти только притворяются нашими, а наши – теми, сущность дела от этого ни в малейшей степени не изменяется!
      – Как это?
      – А вот так! Здание за счет своей административной структуры и далее стоит и прекрасно держится! По той простой причине, что подстановка шла годами, человечек за человечком, все внутренние отношения полностью сохранились. По-прежнему остались звания, должности, продвижения, премии за разоблачение, действуют приказы, уставы, правила охраны секретности, и так все это веками наслаивалось, в такие жесткие рамки вписаны процессы служебной деятельности, ход дел и их подписание, такая слаженность и бюрократия сохранились, что лояльность Здания в саму структуру, в его скелет, в кости его перешла, и потому по-прежнему обязывают нас соблюдать все законы и уложения и честь шпионская, и отчизна наша, и воспитание полученное, и потому каждый изо всех сил на своем месте старается, и бдительность сохраняется, и хотя все целиком и полностью выщерблено, но ведь действует и дальше.
      – Этого не может быть, – сказал я с дрожью.
      – Может, может, милый мой. Обрати внимание, что при подтасовке, подкупе, вербовке основным требованием является абсолютная секретность, и чтобы подтасовки произведенной не выдать, не разоблачить, о каждом агенте тех, который работает здесь, там знает только один сотрудник, и точно так же наоборот. Поэтому каждый по отношению к подчиненным и начальству, конкретно ничего о них не зная, должен на своем месте стараться по возможности свои обязанности исполнять, секретность соблюдать, вражеские происки разоблачать, пресекать, преследовать и с корнем выдергивать. Вот так, сообща, действуют все они на благо Здания, и хотя они при этом выкрадывают, копируют, переписывают и фотографируют все, что только могут, это ничем неприятным не грозит, поскольку все, отосланное туда, в Антиздание, в руки наших людей попадает.
      – И наоборот? – прошептал я, пораженный вставшей в воображении картиной.
      – И наоборот, к сожалению. Сообразительный ты собеседник!
      – Но как же так? А эти… перестрелки, сражения? Эти разоблачения? – спросил я.
      Я взглянул в черные, блестящие зрачки на вытянутом кривоватом лице, ставшем сейчас угрюмым, хотя левый уголок рта подрагивал от чего-то затаенного. Это не привлекло моего внимания.
      – Да, провалы бывают, разоблачения. Что ж, нужно быть начеку. Есть нормативы, планы, я ведь говорил тебе о триплетах, помнишь? Деятельность же Здания продолжается, а следовательно, должна продолжаться и вербовка агентуры. Остановить ее невозможно, поэтому и провалы случаются, когда инсценирующий измену оказывается еще более перевербованным – например, дублет разоблачает триплета или квадруплета… Трудности, к сожалению, растут, поскольку уже шестикратники встречаются, пожалуй, даже семеречники из числа самых прытких…
      – А тот бледный шпион, что он делает?
      – Не знаю. Вольный стрелок, наверное, старомодный тип, стареющий шпик, либерал, любитель анахронизмов, мечтающий о том, чтобы тот самый единственный, наисекретнейший, наиважнейший документ собственной рукой раздобыть. А это пустое мечтательство, так как только коллективно можно чего-то добиться, и он об этом хорошо знает, потому так и отчаивается.
      – А что же делать мне?
      – Прежде всего ты должен заняться, наконец, делами. Упаси тебя Боже от какого-нибудь аутизма. "Горе слабым существам, оказавшимся между остриями могучих противников", понятно? – процитировал он.
      Крематор снова показал мне тарелку.
      Я нетерпеливо от него отмахнулся.
      – Ну а конкретно?
      – Ну, ты должен пораскинуть мозгами, окопаться, несколько секретиков за пазуху, шах-мат… Только тогда ты приобретешь некоторый вес.
      – Ты так думаешь? Минутку… Одно только я никак не пойму: каким образом ты можешь знать все о Здании, если это покрыто такой тайной, что никто об этом не знает?
      Я оттолкнул руку крематора, который подошел ко мне.
      – Ах, оставьте меня в покое! Знаю – сервировка, подстановка… Пожалуйста, не мешайте!.. Так откуда ты об этом знаешь?
      – О чем? – спросил Баранн.
      – Ну, о том, что ты мне сейчас говорил.
      – Ничего такого я не говорил.
      – Ну как же? Что обе разведки перевербовали друг друга и понасажали ренегатов, что кругом одни предатели, до последнего стула, что Здание обменялось с Антизданием и теперь, предавая, предает только предательство. Мне хотелось бы понять, откуда тебе все это известно?
      – Откуда? – проговорил он, стряхивая с колен какую-то крошку. – Понятия не имею.
      – Как это? Ведь ты…
      – Чего "ты"?
      Он смерил меня взглядом. Мы уже некоторое время разговаривали повышенными голосами. В комнате сделалось чрезвычайно тихо.
      – Ну, вы…
      – Чего "вы"? – рявкнул он.
      – Откуда вы об этом знаете?
      – Я? – сказал он. Затем скривился от отвращения. – Я ничего не знаю.
      – Но… – начал я. Затем побледнел, и тут голос у меня пропал. Лежавший у стены уже некоторое время не храпел, но лишь теперь это дошло до моего сознания. Он открыл глаза, сел и сказал:
      – Ага, дорогуши мои…
      Потом он встал, сбросил пижаму, потянулся онемевшим телом, поправил пояс, одернул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от стола.
      – Готовы ли вы дать показания в том, что присутствующий здесь штатный сотрудник Баранн, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же Блаудертон, распространял клевету и наветы в отношении Здания, тем самым косвенным образом подстрекая вас к государственной измене, антисубординации, деагентуризации, депровоцированию и антишпионажу, а также измышления о том, что он сделал вас соучастником своих клеветнических происков, усилий и фальсификаций?
      Я переводил взгляд с одного на другого. Толстый поглаживал белую шею.
      Баранн, втянув голову в плечи, глядел на меня побелевшими глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, согнувшись над тарелкой, внимательно ее рассматривая, словно не желал принимать происходящее к сведению.
      – Именем Здания призываю вас к даче показаний! – сурово произнес офицер. – Что вам известно о ренегатстве присутствующего здесь Баранна?
      Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, склонился надо мной, словно теряя равновесие, и едва слышно выдохнул:
      – Глупец! Может быть, именно в этом заключается твоя миссия!
      – Вы хотели что-то сказать? Я слушаю, – сказал он таким же твердым голосом, что и перед этим. Затем повернулся к столу. Еще раз глянул на тех. Они прятали глаза. Баранн кивнул.
      – Да! – прохрипел я.
      – Что "да"?
      – Говорил, но не…
      – Подстрекал к предательству?
      – Я не подстрекал! Клянусь! – завизжал Баранн.
      – Молчать! Сейчас говорит этот человек!
      – Он сказал что-то в том смысле, что мне следует избавиться от щепетильности…
      – Я спрашиваю, подстрекал ли он к отступничеству?
      – В каком-то смысле, может, но…
      – Я прошу ответить однозначно: подстрекал или не подстрекал? Да или нет?
      – Да, – прошептал я.
      После секунды мертвой тишины ураганом разразился смех. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом. Баранн хохотал, а офицер-аспирант, потрясая в приступах веселья поднятыми кулаками, кричал, захлебываясь от радости:
      – Струсил! Наложил в штаны! Предал! Шляпа!
      – Шляпа, шляпа, тра-та-та-та! – пытались петь они, но их сбивали повторявшиеся взрывы хохота.
      Баранн успокоился первым. С торжественным видом, со скрещенными на груди руками, он сжал губы. Только один крематор оставался все время спокойным, наблюдая эту сцену с легкой приставшей к губам иронической улыбкой.
      – Все, хватит! – обратился ко всем Баранн. – Время не ждет, коллеги.
      Они начали вставать. Толстый отстегнул обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с выражением утомления после тяжелой работы на лице громко полоскал рот минеральной водой. На меня они не смотрели, словно бы я перестал существовать.
      Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу, перебросил через руку пижаму и вышел широким деревянным шагом, по пути прихватив под руку апоплектика.
      Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью раскланиваются у выхода, уступая друг другу дорогу.
      Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и выразительным гневным жестом указал на оставленную на краю стола тарелку, словно бы говоря: "Я ведь делал знаки, предупреждал! Сам виноват!"
      Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал и собирался уже уходить, но я медленно поднялся со стула и преградил ему дорогу. Он замер, словно бы пригвожденный моим взглядом.
      – Так что же это было? – Я схватил его за руку. – Забава? Представление? Как вы могли?
      – Но, извините… – проговорил он, освобождая руку, потом посмотрел мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил, отвернувшись: – Это была "шутошница".
      – Что?
      – Так называется примененный метод. Простите, но научная методика не перестает быть строгой, даже если применяется шутка.
      – Шутка? Это была шутка?
      – Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и храпеть так долго. Но что поделаешь – служба, – нескладно защищался он.
      – Скажите хоть пояснее, что все это значит?
      – Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором смысле, разумеется, невинная шутка… для вас, конечно, без всяких последствий… Профессор мог иметь скрытое намерение изучить реакцию…
      – Мою?
      – Да нет же! Господина Семприака. Извините, прошу меня извинить… Пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае, уверяю вас, это пустяки…
      Не глядя на меня, он шаркнул ногой, словно ученик, и вышел, а точнее, выбежал из комнаты, стукнув по дороге пальцем по шкафу, который находился неподалеку от двери.
      Я остался один среди отодвинутых и опрокинутых стульев, у стола, который, с огрызками, грязными тарелками и пятнами вина, разлитого на скатерти, представлял собой отвратительное, мерзкое зрелище. В тишине раздавалось осторожное тихое постукивание. Я окинул взглядом комнату. Она была пуста.
      Постукивание возобновилось, настойчивое, монотонное. Я насторожился. Звуки доносились из угла. Я осторожно направился туда. Раз, два, три, четыре удара, словно кто-то подушечкой пальца простукивал дерево. Шкаф! Ключ торчал в замке. Я повернул его. Дверь без моей помощи медленно отворилась. Внутри сидел, скорчившись почти вдвое, аббат Орфини в наброшенной на мундир не застегнутой спереди сутане, с пачкой исписанных листов на коленях. Он не смотрел на меня, поскольку все еще продолжал писать. Наконец, поставив точку, он высунул ноги наружу, поднялся со стоявшего на днище шкафа табурета и вышел оттуда, бледный и серьезный.