Станислав Лем
      Путешествие первое А, или Электрувер Трурля
      Желая избежать каких бы то ни было претензий и кривотолков, должны мы объяснить, что это было, по крайней мере в буквальном смысле слова, путешествие в никуда. Ибо Трурль за все это время не выбрался из дому, если не считать дней, проведенных в больнице, да малосущественной поездки на планетоид. Если же вникнуть в глубь и высший смысл вещей, то это путешествие было одним из самых дальних, которые когда-либо предпринимал замечательный конструктор, поскольку простиралось оно до самых границ возможного.
      Случилось как-то Трурлю построить машину для счета, которая оказалась способной к одному-единственному действию, а именно: умножала два на два, да и то при этом ошибалась. Как было поведано в другом месте, машина эта отличалась при всем при том крайней самоуверенностью, и ссора ее с собственным создателем едва не закончилась для последнего трагически. С тех пор Клапауций отравлял Трурлю жизнь, и так, и эдак его подзуживая, -- и тогда тот не на шутку разозлился и решил построить машину, которая сочиняла бы стихи. Накопил Трурль для такой цели восемьсот двадцать тонн кибернетической литературы плюс двенадцать тонн поэзии и принялся их изучать. Опостылеет ему кибернетика -- перекинется он на лирику, и наоборот. Спустя какое-то время понял Трурль, что построить машину -это еще пустяк по сравнению с ее программированием. Программу, которая имеется в голове обычного поэта, создала цивилизация, его породившая; эту цивилизацию сотворила предыдущая, ту -- еще более ранняя и так до самых истоков Вселенной, когда информация о грядущем поэте еще хаотично кружилась в ядре изначальной туманности. Значит, чтобы запрограммировать машину, следовало повторить если не всю историю Космоса с самого начала, то по крайней мере солидную часть. Будь на месте Трурля кто-нибудь другой, такая задачка заставила бы его отказаться от всей затеи, но хитроумный конструктор и не подумывал о ретираде. Взял и сконструировал машину, моделирующую хаос, где электрический дух витал над электрическими водами, потом прибавил параметр света, потом пратуманность и так постепенно приблизился к первому ледниковому периоду, что было возможно лишь постольку, поскольку машина в течение пятимиллиардной доли секунды моделировала Сто септиллионов событий, происходивших в четырехстах октиллионах мест одновременно, -- а тот, кто думает, будто где-то здесь Трурлем допущена ошибка, пусть сам попытается проверить расчет. Затем промоделировал Трурль истоки цивилизации, обтесывание кремня и выделывание шкур, ящеров и потопы, четвероногость и хвостатость, потом, наконец, прабледнотика, который родил бледнотика, от которого пошла машина, и так летели эоны и тысячелетия в шуме электрических разрядов и токов; а когда моделирующая машина становилась тесной для следующей эпохи, Трурль мастерил к ней приставку, пока из этих пристроек не образовалось нечто вроде городка из перепутанных проводов и ламп, в мешанине которых сам черт сломал бы себе ногу. Трурль, однако, как-то выходил из положения, и только два раза пришлось ему переделывать работу заново: первый раз, к сожалению, с самого начала, так как получилось у него, будто Авель убил Каина, а не Каин Авеля (перегорел предохранитель в одном из контуров), в другом же случае возвратиться следовало всего на триста миллионов лет, в среднюю мезозойскую эру, так как вместо прарыбы, которая родила праящера, который родил прамлекопитающего, который родил праобезьяну, которая родила прабледнотика, получилось нечто настолько странное, что вместо бледнотика вышел у него бегемотик. Кажется, муха залетела в машину и испортила суперскопический переключатель причинности. Не считая этого, все шло как по маслу, просто на удивление. Смоделированы были средневековье, и древность, и эпоха великих революций, так что машину порой бросало в дрожь, а лампы, моделирующие наиболее важные успехи цивилизации, приходилось поливать водой и обкладывать мокрыми тряпками, чтобы прогресс, моделируемый в таком бешеном темпе, не разнес их вдребезги. Под конец двадцатого века машина вдруг начала вибрировать наискось, а потом затряслась вдоль -- и все это неизвестно почему. Трурль весьма этим огорчился и даже приготовил немного цемента и скрепы на тот случай, если вдруг она станет разваливаться. К счастью, обошлось без этих крайних мер; перевалив за двадцатый век, машина помчалась дальше без сучка без задоринки. Тут пошли наконец, каждая по пятьдесят тысяч лет, цивилизации абсолютно разумных существ, которые породили и самого Трурля, и катушки смоделированного исторического процесса так и летели в приемник одна за другой, и было этих катушек столько, что если забраться на верхотуру и посмотреть в бинокль -- просто конца не было этим свалкам; а ведь все только для того, чтобы запрограммировать какого-то там виршеплета, пусть даже и самого распрекрасного! Таковы уж последствия научного азарта. Наконец программы были готовы; оставалось выбрать из них самое существенное, ибо в противном случае обучение электропоэта затянулось бы на много миллионов лет.
      Две недели подряд вводил Трурль в своего будущего электропоэта общие программы; потом наступила настройка логических, эмоциональных и семантических контуров. Уже было собрался он пригласить Клапауция на пробное испытание, но раздумал и сначала запустил машину в одиночку. Та немедля прочла доклад о полировке кристаллографических шлифов для вводного курса малых магнитных аномалий. Пришлось ослабить логические контуры и усилить эмоциональные; сперва машину одолел приступ икоты, затем припадок истерии, наконец, она с большим трудом пробормотала, что жизнь ужасна. Он усилил семантику и смастерил приставку воли; тогда она заявила, что отныне он должен ей подчиняться, и приказала достроить ей еще шесть этажей к девяти имеющимся, чтобы она могла на досуге поразмыслить о сущности бытия. Вставил он ей философский глушитель; после этого она вообще перестала откликаться и только колотила током. Умолял он ее, умолял и смог уговорить лишь спеть короткую песенку "Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком", на чем ее вокальные упражнения кончились. Тогда начал он ее прикручивать, глушить, усилять, ослаблять, регулировать, пока не решил, что все в лучшем виде. Тут и угостила она его такими стихами, что возблагодарил он небеса за эту прозорливость: то-то бы потешился Клапауций, заслышав эти занудливые вирши, ради которых пришлось промоделировать возникновение Космоса и всех возможных цивилизаций! Вставил он ей шесть противографоманских фильтров, но они вспыхивали, как спички; пришлось изготовить их из корундовой стали. Тут понемногу стало у него налаживаться; он дал машине полную семантическую развертку, подключил генератор рифм, и чуть было все опять не полетело в тартарары, так как машина пожелала быть миссионером у нищих звездных племен. Однако в тот последний момент, когда он уже готов был наброситься на нее с молотком в руках, пришла ему в голову спасительная мысль. Он выбросил все логические контуры и вставил на их место ксебейные эгоцентризаторы со сцеплением типа "Нарцисс". Машина закачалась, засмеялась, заплакала и сказала, что у нее побаливает где-то на уровне третьего этажа, что ей все уже до лампочки, что жизнь удивительна, а все кругом негодяи, что она, наверное, скоро умрет, и желает только одного? -- чтобы о ней помнили и тогда, когда ее не станет. Затем велела подать ей бумагу. Трурль облегченно вздохнул, выключил ее и отправился спать. Утром он зашел, за Клапауцием. Услышав, что его зовут на запуск Электрувера, как решил Трурль назвать свою машину, Клапауций бросил все свои дела и пошел в чем был, так не терпелось ему поскорее стать свидетелем поражения Друга.
      Трурль прежде всего включил нагревательные контуры, потом дал малый ток, еще несколько раз взбежал наверх по гремящим железным ступенькам -- Электрувер похож был на огромный судовой двигатель, весь в стальных мостках, покрытый клепаным железом, со множеством циферблатов и клапанов, -- и вот, наконец, запыхавшийся, следя, чтобы не падало напряжение, он заявил, что для разминки начнет с маленькой импровизации. А потом уж, конечно, Клапауций сможет предложить машине любую тему для стихов, какую захочет.
      Когда амплификационные указатели дали знать, что лирическая мощность достигла максимума, Трурль, рука которого чуть заметно дрожала, включил большой рубильник, и почти сразу машина произнесла голосом слегка хриплым, но изобилующим чарующими и убедительными интонациями:
      -- Общекотовичарохристофорная хрящетворобка.
      -- И это все? -- выждав некоторое время, необычайно вежливо спросил Клапауций. Трурль стиснул зубы, дал машине несколько ударов током и снова включил. На этот раз голос оказался значительно чище; им можно было просто наслаждаться, этим торжественным, не лишенным обольстительных переливов баритоном:
      Лопотуй голомозый, да бундет грывчато
      В кочь турмельной бычахе, что коздрой уснит,
      Окошел бы назакрочь, высвиря глазята,
      А порсаки корсливые вычат намрыд!
      -- По-каковски это? -- осведомился Клапауций, с великолепной невозмутимостью наблюдая за паникой Трурля; тот метался у пульта управления, затем, махнув в отчаянии рукой, помчался, топая по ступеням, на самый верх стальной громадины. Видно было, как он на четвереньках вползает сквозь открытые клапаны в нутро машины, как стучит там молотком, яростно ругаясь, как что-то закручивает, бренча разводными ключами, как снова выползает и вприпрыжку бежит на другой помост; наконец он издал торжествующий вопль, выбросил перегоревшую лампу, которая с грохотом разбилась о пол в двух шагах от Клапауция, даже не подумав извиниться за такую небрежность, поспешно вставил на ее место новую, вытер грязные руки ветошью и закричал сверху, чтобы Клапауций включил машину. Раздались слова:
      Три, самолож выверстный, вертяшку сум воздлинем,
      Секливой аппелайде и боровайка кнется,
      Гренит малополешный тем перезлавским тринем,
      И отмурчится бамба, и голою вернется.
      -- Уже лучше! -- воскликнул, правда не совсем уверенно, Трурль. -- Последние слова имели смысл, заметил?
      -- Ну, если это все... -- промолвил Клапауций, который был сейчас олицетворением изысканнейшей вежливости.
      -- Черт бы его побрал! -- завопил Трурль и снова исчез во внутренностях машины: оттуда доносился лязг, грохот, раздавались треск разрядов и проклятия конструктора. Наконец он высунул голову из небольшого отверстия на третьем этаже и крикнул:
      -- Нажми-ка теперь!
      Клапауций выполнил просьбу. Электрувер задрожал от фундамента до верхушки и начал:
      Грызнотвурога жуждя, голонистый лолень
      Самошпака мимайку...
      Голос оборвался -- Трурль в бешенстве рванул какойто кабель, что-то затрещало, и машина смолкла. Клапауций так хохотал, что в изнеможении опустился на подоконник. Трурль кидался туда и сюда, вдруг что-то треснуло, звякнуло, и машина весьма деловито и спокойно произнесла:
      Зависть, чванство, эгоизм, по словам Конфуция,
      До добра не доведут -- знает это и болван.
      Словно краба грузовик, так и Клапауция
      Мощью замыслов раздавит духа великан!
      -- Вот! Пожалуйста! Эпиграмма! И прямо не в бровь, а в глаз! -выкрикивал Трурль, описывая круги, все ниже и ниже, ибо он сбегал вниз по узкой спиральной лестничке, пока почти не влетел в объятия коллеги, который перестал смеяться и несколько оторопел.
      -- - А, дешевка, -- сказал тут Клапауций. -- Кроме того, это не он, а ты сам!
      -- Как это я?
      -- Ты это сочинил заранее. Догадываюсь по примитивности, бессильной злости и банальным рифмам.
      -- Ах вот как? Ты предложи что-нибудь другое! Что захочешь! Ну, что же ты молчишь? Боишься, а?
      -- Не боюсь, а просто задумался, -- сказал задетый за живое Клапауций, стараясь найти самое трудное из возможных заданий, поскольку не без основания полагал, что спор о качестве стихотворения, сложенного машиной, трудно будет разрешить.
      -- Пусть сочинит стихотворение о кибэротике! -- сказал он наконец, радостно усмехаясь. -- Пусть там будет не больше шести строк, а в них о любви и измене, о музыке, о неграх, о высшем обществе, о несчастье, о кровосмесительстве -- в рифму и чтобы все слова были только на букву "К"!
      -- А полного изложения общей теории бесконечных автоматов ты случайно не предложишь? -- заорал оскорбленный до глубины души Трурль. -- Нельзя же ставить таких кретинских усло...
      И не договорил, потому что сладкий баритон, заполнив собой весь зал, в этот момент отозвался:
      Кот, каверзник коварный, кибэротоман,
      К королеве кафров крадется Киприан.
      Как клавесина клавишей, корсажа касается.
      Красотка к кавалеру, конфузясь, кидается...
      ...Казнится краля, киснет: канул Купидон,
      К кузине королевы крадется киберон!
      -- Ну, и что ты скажешь? -- подбоченился Трурль, а Клапауций, уже не раздумывая, кричал:
      -- А теперь на "Г"! Четверостишие о существе, которое было машиной, одновременно мыслящей и безмозглей, грубой и жестокой, имевшей шестнадцать наложниц, крылья, четыре размалеванных сундука, в каждом из которых по тысяче золотых талеров с профилем короля Мурдеброда, два дворца, проводившей жизнь в убийствах, а также...
      -- Грозный Генька-генератор грубо грыз горох горстями... -начала было машина, но Трурль подскочил к пульту управления, нажал на рубильник и, заслонив, его собственным телом, промолвил сдавленным голосом:
      -- Все! Не будет больше подобной чепухи! Я не. допущу, чтобы погубили великий талант! Или ты будешь честно заказывать стихи, или на этом все кончено!
      -- А что же -- те стихи были заказаны нечестно?.. -- начал Клапауций.
      -- Нет! Это были головоломки, ребусы какие-то! Я создавал машину не для идиотских кроссвордов! Ремесло это, а не Великое Искусство! Давай любую тему, самую трудную...
      Клапауций думал, думал, аж сморщился весь и сказал:
      -- Ладно. Пусть будет о любви и смерти, но все должно быть выражено на языке высшей математики, а особенно тензорной алгебры. Не исключается также высшая топология и анализ. Кроме того, в стихах должна присутствовать эротическая сила, даже дерзость, но все в пределах кибернетики.
      -- Ты спятил. Математика любви? Нет, ты не в своем уме... -возразил было Трурль. Но тут же умолк враз с Клапауцием, ибо Электрувер уже скандировал:
      В экстремум кибернетик попадал
      От робости, когда кибериады
      Немодулярных групп искал он интеграл.
      Прочь, единичных векторов засады!
      Так есть любовь иль это лишь игра?
      Где, антиобраз, ты? Возникни, слово молви-ка!
      Уж нам проредуцировать пора
      Любовницу в объятия любовника.
      Полуметричной дрожи сильный ток
      Обратной связью тут же обернется,
      Такой каскадной, что в недолгий срок
      Короткой яркой вспышкой цепь замкнется!
      Ты, трансфинальный класс! Ты, единица силы!
      Континуум ушедших прасистем!
      За производную любви, что мне дарила
      Она, отдам я Стокса насовсем!
      Откроются, как Теоремы Тела,
      Твоих пространств ветвистые глубины,
      И градиенты кипарисов смело
      Помножены на стаи голубиные.
      Седины? Чушь! Мы не в пространстве Вейля,
      И топологию пройдем за лаской следом мы,
      Таких крутизн расчетам робко внемля,
      Что были Лобачевскому неведомы.
      О комитанта чувств, тебя лишь знает
      Тот, кто узнал твой роковой заряд:
      Параметры фатально нависают,
      Наносекунды гибелью грозят.
      Лишен голономической системой
      Нуля координатных асимптот.
      Последних ласк, -- в проекции последней
      Наш кибернетик гибнет от забот.
      На этом и закончилось поэтическое турне; Клапауций тут же ушел домой, обещав, что вот-вот вернется с новыми темами, но больше не показывался, опасаясь дать Трурлю еще один повод для триумфа; что же касается Трурля, то он утверждал, будто Клапауций удрал, не будучи в силах скрыть непрошеную слезу. На это Клапауций возразил, что Трурль с той поры, как построил Электрувера, видимо, свихнулся окончательно.
      Прошло немного времени, и слух об электрическом барде достиг ушей настоящих, я хочу сказать обыкновенных, поэтов. Возмущенные до глубины души, они решили не замечать машины, однако нашлось среди них несколько любопытных, отважившихся тайком посетить Электрувера. Он принял их учтиво, в зале, заваленном исписанной бумагой, так как сочинял днем и ночью без роздыху. Поэты были авангардистами, а Электрувер творил в классическом стиле, ибо Трурль, не очень-то разбиравшийся в поэзии, основывал вдохновляющие программы на произведениях классиков. Посетители высмеяли Электрувера, да так, что у него от злости чуть не полопались катодные трубки, и ушли, торжествуя. Машина, однако, умела самопрограммироваться, и был у нее специальный контур усиления самоуверенности с предохранителем в шесть килоампер, и в самый короткий срок все изменилось самым решительным образом. Ее стихи стали туманными, многозначительными, турпистическими, магическими и приводили в совершеннейшее отупение. И когда прибыла новая партия поэтов, чтобы поиздеваться и покуражиться над машиной, она ответила им такой модернистской импровизацией, что у них в зобу дыханье сперло; от второго же стихотворения серьезно занемог некий бард старшего поколения, удостоенный двух государственных премий и бюста, выставленного в городском парке. С тех пор ни один поэт уже не в силах был сопротивляться пагубному желанию вызывать Электрувера на лирическое состязание -- и тащились они отовсюду, волоча мешки и сумки, набитые рукописями. Электрувер давал гостю почитать вслух, на ходу схватывал алгоритм его поэзии и, основываясь на нем, отвечал стихами, выдержанными в том же духе, но во много раз лучшими -- от двухсот двадцати до трехсот сорока семи раз,
      Спустя некоторое время он так приноровился, что одним-двумя сонетами сваливал с ног заслуженного барда. А что хуже всего -оказалось, что из соревнования с ним с честью могут выйти лишь графоманы, которые, как известно, не отличают хороших стихов от плохих', потому-то они и уходили безнаказанно, кроме одного, Сломавшего ногу, споткнувшись у выхода о широкое эпическое полотно Электрувера, весьма новаторское и начинавшееся со строк:
      Тьма. Во тьме закружились пустоты.
      Осязаем, но призрачен след.
      Ветер дунул -- и взора как нет.
      Слышен шаг наступающей роты.
      В то же самое время настоящим поэтам Электрувер наносил значительный урон, хотя и косвенно -- ведь зла им он не причинял. Несмотря на это, один почтенный уже лирик, а вслед за ним два модерниста совершили самоубийство, спрыгнув с высокой скалы, которая по роковому стечению обстоятельств как раз попалась им на пути от резиденции Трурля к станции железной дороги.
      Поэты сорганизовали несколько митингов протеста и потребовали опечатать машину, но никто, кроме них, не обращал внимания на феномен. Редакции газет были даже довольны, поскольку Электрувер, писавший под несколькими тысячами псевдонимов сразу, представлял готовую поэму заданных размеров на любой случай, и эта поэзия, хоть и на заказ, была такого качества, что читатели раскупали газеты нарасхват, а улицы так и пестрели лицами, полными неземного блаженства, мелькали бессознательные улыбки и слышались тихие всхлипывания. Стихи Электрувера знали все; воздух сотрясали хитроумнейшие рифмы, а наиболее впечатлительные натуры, потрясенные специально сконструированными метафорами или ассонансами, даже падали в обморок; но и к этому был подготовлен титан вдохновения: он сразу же вырабатывал соответствующее количество отрезвляющих сонетов.
      Сам же Трурль хлебнул горя из-за своего изобретения. Классики, по преимуществу люди весьма пожилого возраста, много вреда ему не причинили, если не считать камней, регулярно выбивавших окна, или веществ (не будем называть их), которыми забрасывали его дом. Куда хуже было с молодежью. Один поэт самого молодого поколения, стихи которого отличались большой лирической силой, а мускулы -- физической, жестоко избил его. Пока Трурль отлеживался в больнице, события развивались дальше; не было ни дня без нового самоубийства, без похорон; перед больничным подъездом дежурили пикета и слышалась стрельба, так как вместо рукописей поэты все чаще прятали в своих сумках самострелы, разряжая их в Электрувера, стальной натуре которого пули, однако, не приносили вреда. Вернувшись домой, отчаявшийся и обессилевший конструктор однажды ночью решил разобрать на части собственными руками сотворенного гения.
      Но когда он, слегка прихрамывая, приблизился к машине, та, завидев разводные ключи в его сжатой руке и отчаянный блеск в глазах, разразилась такой страстной лирической мольбой о милосердии, что растроганный до слез Трурль отбросил инструменты и пошел к себе, утопая по колени в новых произведениях электродуха, которые вскоре поднялись ему по пояс, наводняя зал шелестящим бумажным океаном.
      Однако через месяц, когда Трурль получил счет за электричество, потребленное машиной, у него потемнело в глазах. Он был бы рад выслушать советы старого приятеля Клапауция, но тот исчез, как будто земля под ним разверзлась. Вынужденный действовать на собственный страх и риск, Трурль в одну прекрасную ночь обрезал питавший машину провод, разобрал ее, погрузил на космический корабль, вывез на один из небольших планетоидов и там снова смонтировал, присоединив к ней как источник творческой энергии атомный котел.
      Затем он потихоньку вернулся домой, но на этом история не кончилась, так как Электрувер, не имея возможности распространять свои произведения в печатном виде, стал передавать их на всех радиоволнах, чем приводил экипажи и пассажиров космических ракет в лирический столбняк, причем особо тонкие натуры подвергались также тяжелым приступам восторга с последующим отупением. Установив, в чем дело, руководство космофлота официально обратилось к Трурлю с требованием немедленно ликвидировать принадлежащую ему установку, нарушающую лирикой общественный порядок и угрожающую здоровью пассажиров.
      Вот тогда Трурль начал скрываться. Пришлось послать на планетоид монтеров, чтобы они запломбировали Электруверу лирические выходы, но он оглушил их балладами, и они не смогли выполнить поставленной перед ними задачи. Послали глухих, но Электрувер передал им лирическую информацию на языке жестов. Стали поговаривать вслух о необходимости карательной экспедиции или бомбежки. Но тут наконец машину приобрел один владыка из соседней звездной системы и вместе с планетоидом перетащил в свое королевство.
      Теперь Трурль мог снова появиться и спокойно вздохнуть. Правда, на южном небосклоне то и дело вспыхивают сверхновые звезды, которых не помнят старожилы, и ходят упорные слухи, что тут не обошлось без поэзии. Рассказывают, будто по странному капризу упомянутый владыка приказал своим астроинженерам подключить Электрувера к созвездию белых гигантов, и каждая строчка стихов стала тут же претворяться в гигантские протуберанцы солнечные; таким образом величайший поэт Космоса огненными вспышками передает свои творения всем бесконечным безднам галактик сразу. Другими словами, великий владыка превратил его в лирический двигатель скопления переменных звезд. Если даже и есть в этом хоть доля правды, все это происходит слишком далеко, чтобы смутить праведный сон Трурля, который поклялся самой страшной клятвой никогда в жизни больше не браться за кибернетическое моделирование творческих процессов.