— Очень приятно.
      — Не узнаешь?
      — Я встречаю стольких людей, — Тертон пожал плечами.
      — И вправду не помнишь? Позавчера вечером. У тебя были неприятности с роботом.
      — У меня?
      — Ты просто разбил его, — сказал мужчина, и Тертон заметил, что человек, с которым он разговаривает, почувствовал себя обиженным.
      "Опять Корн", — подумал он.
      — О, конечно. Прости сразу не узнал.
      — Тогда было темно, — улыбнулся Готан.
      — Ну и что с роботом? — поинтересовался Тертон.
      — Лом, — почему-то обрадовался Готан. — Ну и силища у тебя, манипулянт. Голыми руками справиться с таким роботом! Завидую. Сегодня не работаешь?
      — Нет. Перерыв в экспериментах.
      — Кажется, вчера тебя искал Опекун. Был контакт?
      — Конечно, — солгал Тертон.
      — Видно, что-то срочное. Он вызывал тебя открытым кодом на всех каналах.
      — Опекун всегда слишком спешит. У него электронные системы, а у нас всего лишь белковые, куда нам за ним!
      — Не забывай о моем приглашении, — напомнил Готан. — Загляни, если выкроишь времечко.
      — Непременно, — Тертон махнул рукой и отпустил педаль.
      Позади остались последние дома, до автострады и канала было несколько километров. Уже виднелась зелень вдоль берегов, и он подумал, что мир с настоящими деревьями и травой не идет ни в какое сравнение с миром фантотронии, и пожалел, что в поселке нет зелени. Конечно, подвести воду было нетрудно, но когда-то решили, что вокруг поселка должна быть пустыня. В пустыне сбежавшие обитатели павильонов, странные химеры и псевдозвери, вариации человека на тему эволюции, не могли уйти далеко и становились добычей собственных творцов, а если очень уж посчастливится — стервятников.
      Он пересек автостраду, протянувшуюся от горизонта до горизонта, по ней мчались машины на воздушных подушках. Все они казались одинаковыми — при такой скорости различить их было невозможно.
      Дальше путь лежал вдоль канала, берега которого поросли камышом. Неожиданно за стеной расступившегося камыша он увидел рыбака. Тот сидел на берегу, уставившись на поплавок: нечто неизменное в реке времени и потоке веков, точно такой же, как и неисчислимые поколения рыбаков, смотревших в воду до него.
      Беседка стояла у озера, искусственного водохранилища. Несколько десятилетий назад на его месте была пустыня. Вдали, на едва видимом его берегу, белели почти не различимые отсюда постройки Центра Космического Прослушивания. Антенн не было видно, но он знал, что они находятся там, и их ажурные конструкции, нацеленные в одну точку Космоса, медленно перемещаются в ожидании сигналов, которые могут появиться вновь.
      Он оставил вездеход на площадке и неспеша пошел по теневой стороне аллеи к беседке. Вокруг нее цвели в эту пору южные кустарники. Выйдя из тени деревьев, он почувствовал, как солнце припекает спину, и уловил легкий запах воды и тины. На берегу мальчишки с криками спускали на воду лодку.
      Вход в беседку встретил его прохладным климатизированным воздухом. Прозрачный купол пропускал только часть солнечного спектра. Сквозь стены видны были кусты, деревья и озеро, а внутри веял легкий ветерок, но ветерок искусственный. Здесь тоже росли цветы и кустарники, правда, немного отличные от тех, что были снаружи, но граница, разделявшая их, была почти невидима глазу, надо было знать, где находятся стены, чтобы их заметить.
      Тельп, как всегда, ожидал его у куста жасмина. Там стояла скамейка и столик с контейнером апровизатора. Тельп потягивал через соломинку искрящийся сок.
      — Здравствуй, Джуль, — он поднялся и протянул Тертону руку, но Тертон отметил про себя, что Тельп сказал это не как всегда, когда они встречались здесь раньше. Тельп, видно, тоже почувствовал это, потому что добавил:
      — Знаю, что это ты, но не могу привыкнуть. Сейчас ты мой ровесник, Джуль.
      — Я уже давно чувствую себя твоим ровесником. Ты скверно выглядишь, Кев.
      Тертон всегда называл Тельпа по имени, когда они были одни, вернее, начал называть после того, как несколько лет назад они встретились на симпозиуме по белковым протезам. О том, что Тельп принимал участие в симпозиуме, Тертон не знал, и, увидев его в зале, почувствовал себя стариком.
      — Много работы, — вздохнул Тельп. — Приходят сотни людей, но лишь немногим мы можем помочь.
      — Надеюсь, для меня ты все-таки выкроишь время. Я неважно себя чувствую в новом «костюме», — Тертон усмехнулся, но Тельп смотрел на него серьезно, без улыбки. — Ты ведь можешь это сделать?
      Тельп молчал.
      — Я хочу полностью контролировать свой организм, — твердо сказал Тертон. — Полностью. Когда тело пробуждается, это должен быть я, когда работаю — тоже я, когда воспринимаю истинную реальность — я и только я. Корн может существовать в своей имитированной действительности и наслаждаться, общаясь с персонификатами Опекуна, когда я сплю. Как видишь, я не эгоист, — добавил он, чтобы смягчить резкость своих слов.
      Тельп продолжал молчать.
      — Это невозможно, Джуль, — сказал он наконец. — Невозможно.
      — Не дури. Мы оба знаем, что возможно. Я не такой крупный специалист, как ты, Кев, но общие понятия о пересадке психики у меня есть. Я читал все твои работы. Разумеется, это никогда не применялось в таких масштабах, как со мной, но помех технического характера практически нет.
      — Ты прав, Джуль, нет.
      — Тогда в чем же дело?
      — Все не так просто. Только к стволу яблони можно привить ветви другого дерева. Но после этого яблоня перестает быть яблоней. Теперь ее задача состоит в том, чтобы черпать из земли соки и питать плодоносящий побег. Здесь не яблоня, здесь два человека — ты и он.
      — Ты же знаешь, что он такое.
      — Знаю. Но он есть, он живет, мыслит, чувствует. Это человек, Джуль.
      — Когда мы с тобой ходили по холодильникам, ты рассуждал по-другому.
      — Я не знал, что все получится именно так, не представлял себе всего, во всяком случае, представлял иначе. Прости.
      Тертой помнил тот день, когда они спустились в холодильное помещение. Получив его рапорт. Опекун предложил именно такое решение. Уже потом, в институте трансплантации, он случайно встретил Тельпа. Впрочем, возможно, встречу организовал Опекун. Уже тогда Тельп показался ему немного странным, но они долго не виделись — оба много работали, и оказалось, что им почти нечего сказать друг другу.
      — Идея технически осуществима, — сказал тогда Тельп, — но ты понимаешь, почему мы этого не делаем. Конечно, на сей раз ситуация совершенно иная, ибо речь идет о проблеме существенной для всех нас, для всего человечества. Но все же локально, для наиболее заинтересованного, конкретного человека, суть дела не меняется.
      Тельп говорил это, когда они уже вышли из лифта и по длинному коридору направились к холодильникам. В шлюзе роботы натянули на них скафандры,
      — Термическая изоляция, — пояснил Тельп. — Там минус пятьдесят-шестьдесят. Конечно, в общих помещениях. В камерах — температура жидкого азота.
      Когда они уже вошли в просторный зал, стены которого представляли собой сотни плит со скобами в центре, Тертон спросил:
      — Много их здесь?
      — Тысячи, — ответил Тельп. — Их свезли со всей Земли. Видишь, там, у входа, третья сверху, это камера Бедфорда, первого человека, решившегося на замораживание еще где-то в начале второй половины двадцатого века. Таких секций несколько. Нас сейчас интересует именно эта. Ближе ко входу мы храним тела, попавшие сюда после недавних несчастных случаев. Но их немного. Несчастья случаются редко, а если уж случаются, то тела обычно не остается. А по другим причинам теперь никто в юности не умирает.
      — И поэтому вы решили взять… материал из прошлого столетия?
      — А какая в конце концов разница? Биологически человек в таком масштабе времени неизменен. Мы могли бы спокойно использовать для трансплантации тела древних. — Тельп подошел к небольшому пульту с экраном. — Я выбрал для тебя кандидата, Джуль, из нашего века. Его звали Стеф Корн, он был биофизиком. На тридцать первом году жизни он попал в аварию. Масса повреждений. Двумя, тремя пересадками их не ликвидируешь. К сожалению, его придется киборгизировать, но — и это главное — мозг его не поврежден. Перед аварией он был совершенно здоров, характеристика его тканей полностью совпадает с твоей. Я думаю, нет смысла искать что-нибудь другое.
      — Ну, что ж, Кев, если ты так считаешь…
      — Это не мое мнение. Компьютер произвел сравнительный анализ всего имеющегося у нас материала. Я хотел бы показать тебе его лицо, конечно не то, что сохранилось после аварии, а портрет, который компьютер сделал с учетом предполагаемой реконструкции.
      Тельп протянул руку к пульту, и Тертон увидел на экране молодое лицо, не очень выразительное, как обычно при компьютерном синтезе. Лицо было симпатичное, без особых примет; по распоряжению Тельпа компьютер показал его еще и в профиль.
      — Хорошо, — согласился Тертон.
      — Значит, задержим его для тебя… на тот случай, возможность которого вы с Опекуном не исключаете.
      Теперь это лицо было его лицом, и в него всматривался Тельп. Тертон встал, подошел к апровизатору и заказал два стакана сока. Один поставил перед Тельпом, второй пододвинул себе.
      — Не понимаю твоих возражений, Кев. Но ясно одно: в такой системе я жить не хочу и работать в ней… трудно.
      — Если б не эта, как ты говоришь, система, ты бы уже не существовал.
      — Неправда. Я прервал бы эксперимент. Я ясно видел опасность. Передал бы все Опекуну, а значит, Всемирному Совету. Я продолжал эксперимент, потому что получил ваши гарантии.
      — Не прервал бы, Джуль, не прервал. Знаешь, мальчишкой я был влюблен в тебя. Ты был моим идеалом. Потом, когда я подрос, я взглянул на тебя, — Тельп на мгновение замялся, — несколько иными глазами. Ты большой ученый, один из лучших нейроников нашего времени. Это известно всем — от твоих студентов до коллег. И ты сам знаешь, что значит для тебя твоя работа. У тебя нет друзей, никого действительно близкого и, прости… никаких интересов вне работы. Ты не прервал бы экспериментов тогда и не прервешь их сейчас, в этой, возможно, несколько обременительной ситуации. К тому же таких экспериментов. У тебя нет выхода, Джуль.
      — Много ты знаешь.
      — Больше, чем ты думаешь. Я похож на тебя, только, возможно, не так способен и жесткости во мне поменьше. Порой я даже подозреваю, что в наших жилах течет родственная кровь.
      — Я никогда не говорил тебе ничего подобного.
      — Моя мать тоже. Впрочем, сейчас это для меня уже не важно…
      — Ну, хорошо. Если мы так похожи друг на друга, ты согласился бы жить в этом теле? Здесь, — Тертон показал на свою голову, — живет еще один человек. Я не вижу его, не чувствую его присутствия, но знаю, что в любой момент, стоит мне только заснуть, прикрыть глаза, как только шлем контакта с Опекуном окажется у меня на голове, я могу перестать быть. Подумай, я впадаю в состояние, которое не назовешь ни сном, ни смертью. Это нечто среднее. Я никогда не знаю, проснусь ли, ведь он может сделать все, даже убить себя… и меня. Он начал с того, что раскурочил робота, но он же ведет и мои эксперименты, а ты знаешь, какую это создает опасность. И если б это была смерть. Для нас, тех, кто действительно мыслит, смерть — неизбежное следствие жизни, то есть часть самой жизни вместе со всей ее неотвратимостью и бескомпромиссностью, прекращение всего, что было. Но прекращение окончательное. То же, что происходит со мной, это мерцание жизни. Попросту гротескная пародия на жизнь. Я не человек. Я… мысляк, существо, которое, внешне являясь человеком, функционально представляет собой автомат, потому что его в любой момент можно на какое-то время отключить.
      — Что тебе сказать? Не каждый огонь вечно горит ярким пламенем. Порой он угасает, порой разгорается, но тем не менее не гаснет.
      — Это не ответ. Сделай что-нибудь. Ты должен мне помочь! Сделай еще одну операцию. Вскрой этот череп и убери ЕГО. Так жить невозможно.
      — А ты подумал о нем? Мы вдохнули в него жизнь, он перестал ожидать, увидел мир, людей, себя. Начал жить.
      — А те, кого вы всего этого лишаете, те, что ожидают в холодильниках, они ведь тоже хотели жить и думали о жизни, когда их тела погружались в жидкий азот. А вы расчленяете их, используете отдельные части, элементы, а остальное сжигаете. Запоздалый церемониал погребения. Вы убиваете их, дорогой мой, а ведь они не мертвы. Они только ожидают.
      Тельп побледнел, и Тертон заметил это.
      — Мы используем только тела, о которых точно знаем, что они не пригодны для жизни.
      — Не шути. Что значит «знаем»? Знает кто? Современная наука? Тот, кто помещал их в азот, тоже «знал», что все они нежизнеспособны, а сегодня оказалось — далеко не все. А вы уверены, что через сто, двести, тысячу лет их не удастся вернуть к жизни? Всех. Ведь практически они могут ожидать вечно.
      — Это вопрос техники, Джуль, и только. Человек может жить, жить по-настоящему как человек лишь в том времени, в котором он родился и вырос. Потом… потом он превращается в анахронизм, в музейный экспонат. Он не понимает нового мира, этот мир ему чужд. Для того, кто перестал бы ожидать через тысячу лет, быть может, единственным нечуждым местом был бы зоопарк. Отсюда вопрос: имеем ли мы право будить их через столько лет? Ведь это люди, которые после пробуждения хотят жить, мыслить, понимать. Хотят быть счастливыми. Они ожидают не для того, чтобы просто когда-то проснуться, — Тельп замолчал. — Об этом много думали и я и другие. Даже теперь, по прошествии всего нескольких десятков лет, мы создаем ему. Корну, имитированную действительность, тот мир, который он знал. Мы обязаны это для него сделать…
      — Так пусть он всегда живет в своем имитированном, а не в моем реальном мире. Мир — не его, а мой. Он отнимает у меня мои дни, мои часы, потому что мы неумолимо стареем вместе, он и я.
      — Он дал тебе столько новых часов, столько лет. Не жалей их для него. К тому же неизвестно, правы ли мы?
      — Не понимаю.
      — Правильны ли наши предвидения, истинны ли наши суждения о человеке, которому предстоит начать быть в новой действительности.
      — Заметь, это сказал не я, а ты.
      — Сомнения — фундамент науки. Мы хотим это проверить. И поэтому Корн иногда выглядывает в наш мир.
      — Значит, такова правда? — проговорил Тертон после долгого молчания.
      — Да. Одновременно это и эксперимент. Эксперимент, который, возможно, наконец ответит на вопрос, могут ли ожидающие жить в новом времени, где-то между годами своего рождения и далеким будущим, которое им вообще не известно, — Тельп замолчал.
      Тертон глядел сквозь прозрачные стены на озеро, где мальчишки уже спустили лодку и подняли парус, и он сейчас казался всего лишь белым штришком на фоне темно-голубой воды.
      — Да. Теперь я понимаю, что вся наша беседа была беспредметной. Ты не изменишь ничего, потому что не хочешь и, вероятно, не можешь. Но почему я? Почему выбрали меня, ты или кто-то там еще?
      — А смог ли бы ты ответить, будучи на моем месте?
      — Не знаю. Но как мне жить дальше?
      — Жить и все. Не ты первый, не ты последний. Природа уже давно указывала на такую возможность. Известны по меньшей мере несколько случаев. Я говорю только о тех, что изучены и подробно описаны. В прошлом веке во Франции жила женщина с двумя совершенно различными, попеременно сменявшимися индивидуальностями. Это были два существа в одном теле. И дожила до преклонных лет. Конечно, нам известно только то, что происходило в последние столетия. А сколько таких погибло в застенках, сгорело на кострах инквизиции…
      Тертон молчал.
      — И знаешь, Джуль, что я еще скажу? Ты справишься. Но этот парень… Мне его действительно жаль…
      Тертон рассмеялся так громко, что Тельп подозрительно взглянул на него.
      — Что с тобой?
      — Ничего, — продолжая смеяться, ответил Тертон. — Просто ты напоминаешь мне старуху, срезающую в саду цветы для букета и одновременно страдающую от того, что им предстоит завянуть.
      — Ну, знаешь… Впрочем, я говорил, что ты выдержишь, Джуль. Именно поэтому когда-то я перестал смотреть на тебя влюбленными глазами. Божества должны быть великими, неподражаемыми и немного неловкими в своем величии.
      — И все-таки это забавно, Кев. Эксперимент в эксперименте. Пожалуй, ты перещеголял меня. Мне бы такого не придумать. Да, дорогой мой, дети всегда обходят отцов и создают проблемы, которые потом сами и их последователи вынуждены разрешать. Что ж, на сегодня довольно.
      — Я сожалею, Джуль… честное слово.
      — Не страдай, пройдет, — Тертон встал. — Однако мне надо немного познакомиться с Корном, — сказал он. — В конечном счете благодаря тебе он тоже управляет моим телом.
      — Все, что мы знали о нем — чем он был, каким был, передано тебе.
      — Не о том речь. Я должен войти в его имитированный мир. Его действия здесь в определенной степени обусловлены тем, что происходит там. Я должен это знать и понимать.
      Тельп стоял в нерешительности.
      — Ты так считаешь? И ты сможешь сориентироваться в его мире?
      — У каждого из нас есть опыт работы с фантотронами. Это ведь то же самое.
      — Не совсем. В фантотроне ты имеешь жестко заданную структуру, а влияешь только на процесс. Как и в жизни. Мир таков, каким ты его застал, и ты можешь только действовать в нем.
      — А там… у него?
      — Там ты можешь влиять и на структуру. Это выглядит так, словно ты своими мыслями изменяешь реальность. Мы слишком мало знаем о его времени, о тех деталях, наличие которых позволяет ему воспринимать имитированный мир как реальный и собственный. Поэтому, когда он подумает о чем-нибудь, представит себе что-то, что было в том его мире, но о чем мы не знаем, это немедленно вводится в структуру.
      — Понимаю. Например, если он представит себе бегемотов на улицах города его времени, они там появятся.
      — Вот именно.
      — Забавно. И много он уже напридумывал?
      — Нет. Он просто заполняет свой мир деталями.
      — Хорошо. А как с противоречиями? Если, например, он вообразит себе, что проникает сквозь стены, либо, что у бегемотов шесть ног…
      — Противоречия, которые можно установить объективно, немедленно отсеиваются и не вводятся в структуру имитированного мира.
      — А логические противоречия?
      — С этим хуже. Но в конце концов это проблема не новая. Ошибки синтаксического характера можно распознать и не вводить. Проблемой остаются семантические ошибки.
      — Понимаю. Так как же попасть туда, в его имитированную действительность?
      — Это тоже не просто. Всякий раз, когда он надевает контактный шлем — начинает «работать» его индивидуальность. Если в момент включения шлема существуешь ты, твоя индивидуальность угасает, если он — остается.
      — Ясно. Так как же?
      — Ты считаешь, что это действительно необходимо?
      — Полагаю, да.
      Тельп задумался,
      — Кев, — сказал Тертон, — все, что произошло до сих пор, я могу понять. Возможно, я и сам поступил бы не иначе, если даже объектом таких действий был ты. Но то, о чем я прошу, думаю, ты можешь сделать для меня, Джулиуса Тертона, которого знаешь чуть ли не с пеленок и, вероятно, немного любишь.
      — Хорошо, — решился Тельп. — Я введу поправку в программу, но только на один сеанс. Помни, что в том мире ты — Корн и неотличим от него.
      — Ясно. Знаю. Спасибо, Кев. Прощай! — Тертон встал и, не гляда больше на Тельпа, вышел. Посмотрел на озеро, но белого штриха паруса там уже не было. Домики Центра Космического Прослушивания по другую сторону озера расплылись в тумане, стелющемся над водой.
      Направляясь к вездеходу, он уже знал, что станет делать.
      7 На обратном пути и за обедом он обдумывал свои действия. Окончательно решился к вечеру, когда продумал все до конца, вплоть до предварительных тестов, тщательно увязав их с принципиальными элементами так, чтобы все вместе взятое образовывало единое целое. Конечно, для существа дела это, возможно, и не имело значения, однако он не видел причин, мешающих реализовать задуманное таким образом, чтобы не только достичь намеченной цели, но и получить конструкцию, которая бы ему нравилась.
      Когда все было решено, он вызвал робота и приказал установить шлем на прежнее место. При этом в который уже раз мелькнула мысль, что робот выполняет приказы, не задавая вопросов, и в этом его преимущество перед человеком. Закончив работу, робот удалился. Тертон надел шлем, поджал электроды и… очутился в странном помещении, из окон которого был виден город, а еще дальше — лес и поля. Он с удовлетворением отметил, что Кев выполнил свое обещание.
      — Ты уже вернулся? Как прошли эксперименты? — послышался голос из глубины квартиры, и в комнату вошла женщина. Тертон не ожидал встретить ее здесь и подумал, что Корну везет, точнее, везло в жизни.
      — Какая ты красивая, — сказал он.
      — Что… Стеф, что с тобой? — удивилась женщина.
      — Я буду повторять это ежедневно, потому что это правда, — ответил Тертон, одновременно соображая, как бы узнать ее имя.
      — Общение со сверхсистемой идет тебе на пользу, — на ее лице мелькнула счастливая улыбка. "Может, она и верно его любит, — подумал Тертон. — Конечно, так, как может любить персонификат Опекуна, то есть, пока не снят шлем".
      — Обед готов, — сказала женщина.
      — Спасибо. Я поел там, — Тертон заметил, что это ее огорчило, но он не любил вводить питательные жидкости в организм во время сеанса, имитированным элементом которого был прием пищи. — К тому же я жду посетителя.
      — Ты не говорил…
      — Старый знакомый, возможно, несколько экзотичный, но если он появится, нам надо будет кое-что обсудить.
      — Что?
      — Неважно. Этакая послеобеденная беседа. Только не удивляйся его внешности, — Тертон уселся в кресло, подумал, что хорошо бы еще под голову любимую подушку с драконами, и тут же почувствовал мягкую опору, но даже не обернулся, уверенный, что драконы будут на своем месте. "Итак, структура изменяется, — подумал он. — В обычном фантотроне за подушкой пришлось бы сходить, как в жизни".
      — Я сварю тебе кофе, — сказала женщина.
      — Я должен называть тебя как-то так, чтобы новое имя больше соответствовало твоей внешности…
      — Кома тебе уже не нравится?
      — Почему же, тоже красиво, но, может, удастся придумать что-нибудь еще.
      — Маешься бездельем, Стеф? — Кома прикинулась недовольной, но он знал, что это неправда.
      "Ну, ему пора", — решил Тертон. Он заранее придумал своего посетителя и знал, что сейчас тот позвонит. Знал также, как он будет выглядеть, потому что именно таким его придумал. Подушка была тестом номер один. Внешний вид объекта второго теста находился на грани синтаксической ошибки, но Тертону необходимо было знать, насколько эластичны фильтры системы. Объект не был синтаксическим абсурдом, тем не менее вероятность его появления здесь была близка к пределу невозможного.
      Как он и хотел, раздался звонок. Тертон сам пошел отворить дверь. Объект оказался на месте.
      — Входи, — пригласил Тертон. — Давненько не виделись.
      Он посмотрел на Кому и увидел на ее лице удивление. На пороге стоял ацтек в головном уборе с перьями экзотической мексиканской птицы, названия которой Тертон не знал, но помнил внешний вид украшения, и для Опекуна этого оказалось достаточно.
      "Прекрасно, — подумал он, — появление в городе столь странно одетого человека синтаксические фильтры допустили. Все, что он скажет, уже будет ошибкой имитированной действительности, но, видимо, информация такого рода не проверяется, а берется непосредственно из центральных мнемотронов, где, разумеется, эти факты есть и должны быть, как и все, что известно нашей цивилизации".
      — Садись, — бросил он ацтеку, указывая на кресло.
      — Что ему здесь надо? — спросила Кома.
      — Не мешай, милая. Увидишь сама. Меня интересует период между «двенадцатым» и "третьим домом", — повернулся он к гостю.
      — Значит, также "тринадцатый кролик", "первый камыш" и "второй кремневый нож", — ацтек говорил странным, немного хрипловатым голосом.
      Тертон не установил заранее звучания голоса, но тут же представил его себе таким, каким хотел бы услышать.
      — Да, — ответил он.
      — 1514–1521 годы, — сказала Кома. — Что у тебя за странные интересы, Стеф?
      "Отлично, Опекун, — подумал Тертон. — Уже понял, о чем мы".
      Результат теста оказался положительным, поэтому можно было уже кончать игру, выпроводив индейца из квартиры, но Тертону хотелось, чтобы Кома еще послушала ацтека, так как рассказ гостя был декорацией его плана.
      — Расскажи, как все началось, — сказал он.
      — Еще за десять лет до прихода испанцев на небе явилось первое зловещее знамение — огненные колосья кукурузы, свисающие огненные полотнища, казалось, утренняя заря пронзает небо, снизу — широкая, вверху — острая… — начал ацтек.
      — Зодиакальный свет или полярное сияние. Точно не установлено, — вставил Тертон.
      — Вот уже сердцевину неба охватило оно. И вырвался вопль из уст людских, и ужас обуял все живое. И было это в году "двенадцатый дом". Второе страшное знамение явилось здесь же. Сам по себе возгорелся ясный огонь, никто его не раздувал, случилось это в доме Колибри с Юга.
      — Это был Бог города, — сказал Тертон.
      — Знаю, не мешай, — Кома внимательно слушала.
      — Оказалось, — продолжал ацтек, — возгорелся столб деревянный. Изнутри вырвались огненные колосья кукурузы, полыхающие языки огня. Очень быстро уничтожили они все балки дома. И чем больше воды лили люди, чтобы погасить пламя, тем сильнее оно разгоралось. Третье страшное знамение — молния ударила в дом божий, соломой крытый, в святилище Бога Бирюзы. Редкий дождь моросил. А однажды солнце еще не зашло, как пала на землю огненная бирюза, трижды поделенная. И это было четвертым предзнаменованием.
      — Потом ученые установили, что это был метеорит, — сказал Тертон, глядя на Кому.
      — Оттуда, — продолжал ацтек, — прилетела она, с захода солнца, и бежала на восток, подобная дождю из огненных цветов. Далеко тянулись косы ее.
      — Достаточно, — сказал Тертон.
      Индеец замолчал.
      — Продолжай, — попросила Кома.
      Этого Тертон не планировал.
      — Он спешит. Через час улетает на страторе.
      — Ты хотел сказать "на самолете", — поправила Кома.
      — Я не очень спешу, — отозвался ацтек. — Знаешь, Корн, я не помню, где познакомился с тобой.
      "Так. Опекун берет инициативу в свои руки", — раздраженно подумал Тертон. Это не входило в его планы.
      — Не помнишь? У пирамид в Теотигуакане, где ты работаешь гидом, — Тертон решил подкинуть Опекуну объяснение. — Ты, конечно, переборщил, прилетев сюда в своем рабочем наряде, — добавил он.
      — Позвольте снять перья, — сказал ацтек и положил свой головной убор у ног. — И зачем я сюда пришел? Кажется, я всегда навещаю Корна, когда бываю в этом городе.
      — Да. Ты не помнишь его, Кома? — рискнул Тертон. — Мне казалось, вы с ним однажды беседовали.
      — Возможно, — отозвалась Кома.
      — Его трудно не запомнить. Тогда он тоже спешил на самолет.
      — Да. Припоминаю, — сказала Кома, а ацтек встал и поднял с пола свой удивительный головной убор.
      "Ну, кое-как пробился через контроль Опекуна, — подумал Тертон. — Счастье, что Опекун — всего лишь компьютер, громадный компьютер, и для него даже то, что почти совсем невероятно, немедленно перестает быть необычным, если только это каким-то образом может быть проверено. С человеком было бы труднее".
      — Я пойду, — проговорил ацтек. — До следующей встречи.
      — Прощай, — Тертон проводил гостя до порога и старательно прикрыл дверь.
      Когда он вернулся в комнату. Кома сидела в кресле и смотрела на него.
      — Ты какой-то странный, Стеф, — сказала она. — В чем дело?
      — Может, немного устал и еще должен поработать.
      — Сейчас?
      — Да.
      — Что будешь делать?
      — Рассчитывать.
      — Что?
      — Ты никогда не была такой любопытной, Кома. Просто расчеты для следующих экспериментов.
      — Сам? Без компьютера?
      Она вышла на кухню, а он сел к письменному столу и потянулся за бумагой и шариковой ручкой, которой и сам иногда пользовался в своей реальности. Здесь, разумеется, ручка тоже была, потому что она принадлежала этой реальности.
      "Вот прихватить бы ее отсюда", — подумал Тертон. Свою ручку он с трудом отыскал несколько лет назад в антикварном магазине. "Ведь и ручка и все остальное — всего лишь иллюзия", — подумал он, зная, что устройства, конструирующие эти иллюзии, лишь немногим менее сложны, чем мозг человека, но быстродействие их в миллионы раз больше, и поэтому такие иллюзии настолько совершенны, что даже ему, старому манипулянту и профессору нейроники, подсказывают нереальные желания.
      Он принялся за расчеты. Вычисления были нетрудными, но он уже отвык считать сам, поручать же их компьютеру не хотел, потому что тогда пришлось бы посвятить в расчеты Опекуна, а так лишь результаты попадали в имитированную действительность.
      Он начал с массы, которая дала бы нужный эффект, потом уточнил потери в атмосфере и скорость. Уже закончив предварительные расчеты, понял, что распад глыбы должен произойти в атмосфере. Тогда он увеличил массу так, чтобы хоть один осколок, прошедший сквозь атмосферу, выполнил условия. Получилась чудовищная величина. Он проверил исходные данные и вычисления — все было правильным. Увлеченный работой, он не заметил, как подошла Кома и встала у него за спиной. Он почувствовал прикосновение ее руки к волосам и обернулся. Она смотрела не на него. Она смотрела на листок бумаги, на формулу Эйнштейна, на ее трансформацию: в левой части равенства энергию заменила масса.
      Он знал, что она заметила это, но еще не поняла. Тогда он встал и заслонил собою листки.
      — Подожди, Стеф, — сказала Кома. — Ты рассчитываешь что-то интересное.
      "Она не должна этого видеть, — подумал Тертон. — Опекун получает информацию непосредственно через нее. Не должна…"
      Он обнял ее и поднял. Поднял легко — избыток сил в его теле действовал и здесь, в имитированном мире. Она удивленно смотрела на него, пока он нес ее к окну.
      "Это фантом. Это всего лишь фантом", — повторял он себе.
      Кома поняла, только когда была уже возле окна. Она закричала, и он увидел в ее глазах страх. Попыталась вырваться, но он был сильнее.