– Но Агентство этого не хочет?

– Агентство само расколото изнутри, противоборствующие стороны имеют в нем своих людей. Да иначе и не могло быть. И вы стали крупным козырем в этой игре. Едва ли не самым крупным.

– Я? Из-за своего несчастья?

– Именно. То, что извлекут из вас Шапиро и его команда, невозможно будет проверить. Кроме двух-трех человек никто не узнает, действительно ли получена какая-нибудь конкретная, решающего значения информация, или это попросту блеф, который они попытаются выдать за истину – либо сразу широкой общественности, либо сначала Совету Безопасности, – да и не в том дело, кого они раньше информируют. Дело в том, что никто, включая и вас, не сможет установить, лгут они или говорят правду.

– Скорее уж первое – ведь вы сами сказали, что диагноз у них заготовлен заранее…

– Похоже, что так. Я не всеведущ. Во всяком случае силой они вас брать не будут.

– Вы уверены? Шапиро говорил…

– Об этих нападениях? Они инсценированы, господин Тихий. Само собой разумеется. Но инсценированы так, чтобы при этом вы не погибли, иначе никто из них ничего не получил бы.

– Кто за этим стоял?

– Разные стороны, с разными намерениями. Сначала, пожалуй, чтобы вас взять, а позже, когда эти попытки не удались, – чтобы вас слегка прижать, устрашить, сделать сговорчивее, чтобы вы бросились в дружеские объятия господина Шапиро.

– Подождите, Грамер… так хотели они меня запугать или нет?

– Вы что-то медленно стали соображать. Сначала кто-то, конечно, хотел, чтобы похищение не удалось, а потом в Агентстве сориентировались, что необязательно ждать следующего покушения. Агентство, вернее, люди из аппарата так называемой Охраны Миссии устроили для вас пару небольших спектаклей.

– То есть сначала Агентство меня охраняло, а потом на меня же и покушалось? Так? Сперва это было по-настоящему, а после – подстроено?

– Именно так.

– Ну хорошо. Допустим, я позволю им себя обследовать. Что из этого получится?

– Бридж или покер.

– Не понял.

– Начнется своего рода розыгрыш партии, аукцион… Предвидеть можно только начало, остальное – нет. Сейчас уже ясно, что на Луне дела пошли не так, как должны были идти. Возник вопрос: представляет это угрозу для Земли или нет? До сих пор все указывало на то, что никакой угрозы нет и по крайней мере в ближайшие сотни лет не будет. Разве что через тысячу, а то и миллион лет – но политика такие масштабы в расчет не берет. Во всяком случае, до трехтысячного года можно спать спокойно. Но дело в том, что спокойно спать не придется. Именно безопасная Луна необходима определенным группам нажима.

– Для чего?

– Чтобы заявить: ни одно государство уже не имеет там арсеналов, там нет больше ничего, лунный проект лопнул, Женевские соглашения потеряли смысл, пора возвращаться к Клаузевицу.

– Но это значит, Грамер, что, как ни крути, все кончится плохо. Если грозит вторжение, нужно вооружиться против Луны, а если не грозит – вооружаться по-старому, по-земному, так, что ли?

– Разумеется. Вы все поняли правильно. Таков баланс на сегодня.

– Ничего себе балансик. Да ведь тогда все тайные сведения, запрятанные в моей голове, не стоят и выеденного яйца…

– Вот тут вы ошибаетесь. В зависимости от того, что будет объявлено после обследования вашей персоны, возможны различные варианты.

– Какие?

– По данным компьютерного моделирования – не меньше двадцати, смотря по тому, каким окажется результат не истинный, конечно, а обнародованный.

– И вы не знаете, каков он будет?

– Нет, потому что и сами они пока не знают. Группа Шапиро тоже неоднородна. Там тоже представлены несовпадающие интересы. Не думайте, Тихий, что они обнародуют стопроцентную ложь. Это они могли бы сделать, только если бы были абсолютно замкнутой, законспирированной группой платных фальсификаторов, но это не так. Они даже не могут заранее исключить возможность, что вы, хоть и не узнаете ничего о том, что содержится в вашем правом мозгу, тем не менее включитесь в эту партию покера.

– Каким образом?

– Не будьте ребенком. Разве вы не сможете потом на писать в «Нью-Йорк Таймс», или в «Цюрихер Цайтунг», или куда вам вздумается, что они огласили поддельный диагноз? Что-то исказили или неправильно истолковали? Тогда разразится крупный скандал. Вам достаточно будет поставить под сомнение их выводы, и тут же объявятся выдающиеся специалисты, которые станут за вас стеной и потребуют новых исследований контрольных. И тогда уж сам черт в этом не разберется.

– Если это настолько очевидно для вас, то почему этого не могут предвидеть люди Шапиро?

– А что им остается в сложившейся ситуации, кроме как уговаривать вас согласиться на обследование? Все, на чьей бы стороне они ни стояли, действуют в зависимости от обстановки.

– А если меня убьют?

– И это очень плохой выход. Даже если бы вы совершили абсолютно достоверное самоубийство, подозрения, что вас убили, разнеслись бы по всему свету.

– Я не верю, будто невозможно повторить то, что мне удалось на Луне. Шапиро, правда, говорил, что попытки уже были и ничего не вышло, но ведь такие экспедиции можно повторить.

– Разумеется, можно, но и это – лабиринт. Вы удивлены? Тихий, у нас осталось мало времени. Создался полнейший пат в мировом масштабе: нет никаких ходов, гарантирующих сохранение мира, есть только различные разновидности риска.

– И что же вы мне посоветуете как мой ангел-хранитель?

– Не слушайте никаких советов. Мои тоже не принимайте во внимание. Я тоже представляю определенные интересы и не скрываю, что меня послал к вам не Господь Бог не провидение, а всего лишь та сторона, которая в возобновлении вооружений не заинтересована.

– Допустим. И что же, по мнению этой стороны, я должен сделать?

– Сейчас – ничего. Абсолютно ничего. Сидите здесь. Не звоните Шапиро. По-прежнему общайтесь с полоумным стариком Грамером, и через несколько недель или даже дней станет ясно, что делать дальше.

– Почему я должен вам верить?

– Я уже сказал – вы вовсе не обязаны мне верить, я только представил вам ситуацию в общих чертах. Единственно, что мне пришлось для этого сделать, – выключить на часок главный трансформатор, а теперь я заберу свой электронный хлам и пойду спать, ведь я же миллионер в состоянии депрессии, не так ли? До свидания, Джонатан.

– До свидания, Аделаида, – ответил я. Грамер пополз к дверям, приоткрыл их, кто-то стоял в коридоре и, как мне показалось, подал Грамеру какой-то знак. Грамер встал, тихо закрыл за собой дверь, а я все сидел, чувствуя зуд в ногах, пока снова не загорелся свет.

Я погасил лампу и лег в кровать. При свете ночника я заметил там, где только что сидел Грамер, поблескивающий предмет, нечто вроде слегка сплющенного перстня. Я поднял его и рассмотрел. Внутри была скрученная бумажка. Я развернул ее. «В случае чего», – гласили кривые, словно в спешке написанные буквы. Отложив измятый листок, я попытался надеть кольцо на палец. Оно было серое, со слабым металлическим блеском, удивительно тяжелое – уж не свинцовое ли? С одной стороны – выпуклость, похожая на зерно фасоли с маленьким отверстием, словно проколотым острой иглой. Кольцо не лезло ни на один палец, кроме мизинца. Не знаю почему, но оно обеспокоило меня больше, чем оба визита. Для чего оно предназначалось? Я попробовал провести им по оконному стеклу – ни малейшей царапины. В конце концов даже лизнул. Вкус был солоноватый. Надевать на палец или не надевать? Все же надел, хоть и не без труда, и взглянул на часы. Миновала полночь, а сон все не шел. Я уже не знал, какую из своих проблем начать обдумывать в первую очередь. Меня тревожило даже то, что левая нога и рука ведут себя спокойно, и в полусне их пассивность казалась явной западней, на этот раз грозящей мне изнутри. Как это часто бывает, мне снилось, что я не могу заснуть, а возможно, я спал и думал, что бодрствую. Неизвестно, сколько времени я пытался разобраться, сплю я или не сплю, и с отчаянными усилиями тщился разрешить этот вопрос. Тем временем в комнате чуть посветлело. Светает, подумал я, значит, несколько часов мне поспать удалось. Однако свет шел не со стороны задернутого шторой окна – он сочился через щель двери и был удивительно сильным, словно там, в коридоре, у самого порога стоял мощный прожектор. Я сел на кровати. Что-то вливалось через щель на пол, но не вода, а вроде бы ртуть. Она катилась маленькими шариками по паркету, разлилась в плоскую лужу, с трех сторон подступила к маленькому коврику у кровати, а тем временем вместе со светом, идущим из-под двери, все текли струйки этой странной металлической жидкости. Уже почти весь пол сиял, как тонкая пластина ртутного зеркала. Я зажег лампу на столике. Эта жидкость все же была не ртутью, по цвету она напоминала скорее потемневшее от старости серебро. Ее натекло уже столько, что коврик шевелился, словно бы плавал в ней, и вдруг свет под дверью погас. Я сидел наклонившись и с изумлением смотрел на метаморфозы, происходящие с вязкой металлической жижей. Она распадалась на микроскопические капельки, а те целыми грудами склеивались в некое подобие гриба, потом все это вспухло, как поднимающееся тесто, и, густея, тянулось вверх. Наверняка это сон, сказал я себе, но, несмотря на такое категорическое заключение, не испытывал ни малейшего желания коснуться босой ногой этой ртути; так и сидел, слегка обалдевший, не столько удивленный, сколько даже довольный тем, что нашел удачный термин для описания этого явления: «живое серебро». Это и в самом деле двигалось, как нечто живое, но не пыталось стать растением, или животным, или не знаю уж каким монстром, а превращалось в пустой кокон, все более человекоподобный панцирь или, скорее, грубую отливку панциря с большими дырами и продолговатой щелью спереди; когда – уже много позднее – я пытался восстановить в памяти эту метаморфозу, больше всего она напомнила мне фильм, прокручиваемый в обратную сторону: будто сначала кто-то изготовил диковинные доспехи, а потом расплавил их в жидкий металл, только все это совершалось у меня на глазах в обратном порядке. Сначала жидкость, потом вырастающее из нее полое тело, потому что панцирем оно все-таки не было, оно уже не блестело, а стало матовым и напоминало большой манекен, вроде тех, что выставляют в витринах, – с лицом без носа и губ, но с круглыми дырами вместо глаз; наконец, к моему замешательству, из всего этого стала формироваться женщина, несколько крупнее натуральной величины, или нет, скорее статуя женщины, в середине пустая и раскрытая, словно шкаф, и статуя эта – чтоб мне пропасть! – выделяла из себя одежду: сначала покрылась белоснежным бельем, потом на белом возникла зелень платья; я, не сомневаясь уже, что это мне снится, подошел к ночному видению. Тут платье из зеленого сделалось снова белым, как медицинский халат, а лицо проявилось еще явственнее. Светлые волосы на голове покрылись белым сестринским чепчиком, окаймленным карминного цвета бархатом. Довольно, пора просыпаться, подумал я, слишком уж нелеп этот сон; но все же не решился прикоснуться к существу и отвел глаза. Я совершенно отчетливо видел комнату, освещенную лампой, стоящей на ночном столике, письменный стол, шторы, кресла. В такой нерешительности я стоял еще некоторое время, потом снова посмотрел на призрак. Он был очень похож на санитарку Диди, которую я не раз видел в саду и у доктора Хоуса, но гораздо крупнее и выше. Фигура промолвила: «Войди в меня и уходи отсюда. Возьмешь „тойоту“ доктора, выедешь – ворота открыты, только сначала оденься и захвати деньги, купишь билет и сразу поедешь к Тарантоге. Ну не стой как чурбан, ведь санитарку никто не задержит…» – «Но она же меньше тебя…» – пробормотал я, пораженный не столько ее словами, сколько тем, что губы ее не шевелились. Голос исходил прямо из ее тела, которое вместе с халатом раскрылось так, что я и вправду мог войти внутрь. Другой вопрос – надо ли было это делать? Вдруг мысли мои прояснились, в конце концов это вовсе не обязательно был сон, существует же молекулярная телетроника, кто-кто, а уж я-то имел опыт обращения с ней, так, может быть, это все наяву? Но в таком случае, как поручиться, что здесь не кроется новая западня?

– Ночью размеры трудно определить точно. Не тяни время! Одевайся, возьми только чеки, – повторила она.

– Но почему я должен бежать и кто ты? – спросил я и начал одеваться: не потому, что решил ввязаться в это неожиданное приключение, а потому, что одетым я чувствовал бы себя увереннее.

– Я никто, разве не видишь, – сказала она. Голос, однако, был женский, низкий, приятный, чуть глуховатый, странно знакомый, только я не мог припомнить откуда. Я пока что зашнуровал ботинки, сидя на краю кровати.

– Но кто же прислал тебя, госпожа Никто? – спросил я, поднимая голову, и, прежде чем я успел опомниться, она упала на меня, охватила не руками, а всем нутром сразу, и произошло это удивительно быстро: сию секунду я сидел на краю кровати в пуловере, но без галстука, чувствуя, что перетянул шнурок левого ботинка, а мгновение спустя оказалось, что меня втянуло в середину этого полого существа и я зажат его телом, будто был проглочен питоном. Не могу подобрать сравнение лучше, ибо такого со мной еще не случалось. Внутри было довольно мягко, я видел комнату через глазные отверстия, но потерял свободу движений и вынужден был делать то, чего хотела она или оно, а скорее тот, кто управлял этим теледублем с намерением затащить меня силой туда, где давно уже поджидают Ийона Тихого. Я напряг все силы, пытаясь перебороть эту управляемую на расстоянии оболочку, но безуспешно. Руки и ноги меня не слушались – их словно сгибали и выпрямляли насильно. Правая рука, нажав на ручку, отворила дверь, хотя я и сопротивлялся, как мог. В коридоре тускло светили ночные зеленоватые лампочки, вокруг – ни души. Мне некогда было: задуматься, кто за этим стоит, я пытался найти какой-нибудь: выход, но эта неличность, настоящий Франкенштейн, начиненный мною, шел не спеша – трудно придумать более идиотское положение, – и тут я вспомнил про кольцо, которое оставил Грамер, хотя чем оно могло мне помочь? Даже если бы я знал, что надо его надкусить или повернуть на пальце, как в сказке, чтобы появился спасительный джинн, я все равно не смог бы этого сделать. Уже показалась ведущая на улицу дверь коттеджа, в тени старой пальмы чернел длинный темный контур автомобиля с бликами далекого света на кузове. Маятниковые двери открылись – моя подневольная рука толкнула их, – и тогда задняя дверь автомобиля тоже открылась, но внутри никого не было, во всяком случае, мне никого не удалось разглядеть.

Я уже садился в машину, вернее, «меня сажали» – потому что я все еще продолжал упираться изо всех сил – и тут понял свою ошибку. Не следовало сопротивляться – ведь именно к этому был готов тот, кто управлял теледублем. Надо было уступать навязанному движению, но так, чтобы оно пошло мимо своей цели. Склонившись, уже в двери машины, я бросился вперед, грохнулся обо что-то головой так, что потерял сознание – и открыл глаза.

Я лежал на полу рядом с кроватью, штора на окне уже стала серой от рассветных лучей, я поднял руку к глазам – кольцо исчезло: значит, это все-таки был кошмар? Я не мог разобраться, на каком месте оборвалась вчерашняя действительность, во всяком случае не раньше ухода Грамера. Я вскочил, кинулся к шкафу, из которого он вышел, мои костюмы были отодвинуты вбок, значит, он и вправду там стоял. На дне шкафа что-то белело. Письмо. Я взял его – никакого адреса; я разорвал конверт. Там был листок с машинописным текстом без даты и без обращения. В комнате было слишком темно, отдергивать штору я не хотел; проверив сначала, заперта ли дверь, я включил ночник и прочитал: «Если тебе снилось похищение, или пытки, или еще какое-нибудь несчастье отчетливо и в цвете, значит, ты подвергся пробному обследованию и получил наркотик. Это им нужно для предварительного выяснения твоей реакции на определенные средства, не имеющие вкуса и запаха. Мы не уверены, так ли это на самом деле. Единственный человек, кроме меня, к которому ты можешь обратиться, – твой врач. Улитка».

Улитка – значит, письмо от Грамера. С одинаковой вероятностью оно могло содержать и правду, и ложь. Я попытался по возможности точнее вспомнить, что говорил мне Шапиро, а что Грамер. Оба считали, что лунный проект провалился. Дальше их предложения расходились. Профессор хотел, чтобы я позволил себя обследовать, а Грамер – чтобы я ждал неизвестно чего. Шапиро представлял Лунное Агентство – так, по крайней мере, он утверждал; Грамер о своих хозяевах, в сущности, не говорил. Но почему вместо того, чтобы предостеречь меня перед возможным применением наркотиков, он только оставил это письмо? Может быть, в игре участвовала еще и третья сторона? Оба они мне наговорили с три короба, но я так и не узнал, почему, собственно, сокрытое в моем правом мозгу имеет такую важность. Может быть, я проглотил что-то, что на время усыпило мою бедную, почти немую половину головы, и потому она вообще не давала о себе знать? Но с каких пор? Пожалуй, с предыдущего дня. Допустим, так оно и случилось. Для чего? Похоже, все, кто охотится на Ийона Тихого, не знают, что делать, и тянут время. Я был в этой игре картой неведомой масти, быть может, главным козырем, а может быть, и ничем, и одни мешали другим разобраться, что я есть на самом деле. И я не мог договориться сам с собой, они усыпили мое правое полушарие? Вот это я мог проверить немедленно. Правой рукой я взял левую и обратился к ней уже испытанным способом.

– Что нового? – спросил я пальцами. Мизинец и большой шевельнулись, но как-то слабо.

– Ты слышишь? – просигналил я. Средний палец коснулся подушечки большого, образовав кольцо, что означало «Привет».

– Ладно, ладно, привет, но как ты там?

– Отвяжись.

– Говори сейчас же, что у тебя? Пойми, это важно для нас обоих.

– Голова болит.

Да, в ту же минуту я почувствовал, что у меня тоже болит голова. Я уже настолько освоил неврологическую литературу, что понимал – в эмоциональном отношении каллотомия меня не раздвоила.

– И у меня тоже болит. У нас. Понимаешь?

– Нет.

– Как это нет?

– А вот так.

Пот прошиб меняет этой беззвучной беседы, но я решил не сдаваться. Вытяну из нее все, что можно, решил я – вытяну во что бы то ни стало. И тут меня осенила совершенно новая мысль. Азбука глухонемых требует большой ловкости пальцев. Но я же сызмальства владею азбукой Морзе. Я раскрыл левую ладонь и указательным пальцем правой начал рисовать на ней поочередно точки и тире – сначала SOS, Save Our Souls. Спасите наши души. Ладонь левой руки позволила прикасаться к себе некоторое время, потом вдруг собралась в кулак и дала мне порядочного тычка, я даже подскочил. Ничего не выйдет, подумал я, но она вытянула палец и пошла вырисовывать точки и тире на правой щеке. Да, ей-богу, она отвечала азбукой Морзе:

– Не щекочи, а то получишь.

Это была первая фраза, которую я от нее услышал, вернее, почувствовал. Я сидел, как статуя, на краю кровати, а рука сигнализировала дальше:

– Осел.

– Кто, я?

– Да. Ты. Сразу надо было так.

– Так что же ты не дала знать?

– Сто раз, идиот. А тебе хоть бы что.

Действительно, теперь я вспомнил, что она уже много раз царапала меня то так, то эдак, но мне в голову, то есть в мою часть головы, не пришло, что это морзянка.

– Господи, – царапал я по руке, – так ты можешь говорить?

– Лучше, чем ты.

– Так говори, и ты спасешь меня, то есть нас.

Трудно сказать, кто из нас набирался сноровки, но молчаливый разговор пошел быстрее.

– Что случилось на Луне?

– А ты что помнишь?

Эта неожиданная перемена ролей удивила меня.

– Ты не знаешь?

– Знаю, что ты писал. А потом закопал в банке. Так?

– Так.

– Ты писал правду?

– Да, то, что запомнил.

– И они это сразу выкопали. Наверное, тот первый.

– Шапиро?

– Не запоминаю фамилий. Тот, что смотрел на Луну.

– Ты понимаешь, когда говорят голосом, вслух?

– Плохо, разве что по-французски.

Я предпочел не расспрашивать об этом французском.

– Только азбуку Морзе?

– Лучше всего.

– Тогда говори.

– Запишешь – и украдут.

– Не запишу. Даю слово.

– Допустим. Ты знаешь что-то, и я знаю что-то. Сначала скажи ты.

– Так ты не читала?

– Не умею читать.

– Ну хорошо… Последнее, что я помню, я пытался установить связь с Вивичем, когда выбрался из взорванного бункера в японском секторе, но ничего не вышло. Во всяком случае, я ничего не припоминаю. Знаю только, что потом высадился сам. Иной раз мне кажется, будто я что-то хотел забрать у теледубля, который куда-то проник… или что-то открыл, но не знаю что и даже не знаю, какой это был теледубль. Молекулярный – вряд ли. Я не помню, куда он делся.

– Тот, в порошке?

– Ну да. А ты, наверное, знаешь… – осторожно подсказал я.

– Сначала расскажи до конца. Что тебе кажется в другой раз?

– Что никакого теледубля там не было, а может, и был но я уже его не искал, потому что…

– Что?

Я заколебался. Признаться ему, что мое воспоминание – словно кошмарный сон, который не передать словами и после которого остается только ощущение чего-то необычайного?

– Не знаю, что ты думаешь, – скребла она по мне, – но знаю, ты что-то затеваешь. Я это чувствую.

– Зачем мне что-то затевать?

– Затем. Интуиция – это я. Говори. Что тебе кажется «в другой раз»?

– Иногда у меня такое впечатление, будто я высадился по вызову. Но не знаю, кто меня вызывал.

– Что ты написал в протоколе?

– Об этом – ничего.

– Но они все контролировали. Значит, у них есть записи. Они знают, получил ты вызов с Луны или нет. Они все прослушивали. Агентство знает.

– Не знаю, что знают в Агентстве. Я не видел никаких записей, сделанных на базе, ни звуковых, ни телевизионных. Ничего. Ты же знаешь.

– Знаю. И еще кое-что.

– Что?

– Ты потерял порошкового?

– Дисперсанта? Конечно, потерял, а то зачем бы мне лезть в скафандр и…

– Дурень. Ты потерял его иначе.

– Как? Он распался?

– Его забрали.

– Кто?

– Не знаю. Луна. Что-то. Или кто-то. Он там преображался. Сам. Это было видно с борта.

– Я это видел?

– Да. Но не мог уже контролировать. Его.

– Тогда кто им управлял?

– Не знаю. От корабля он был отключен, но продолжал преображаться. По всем своим программам.

– Не может быть.

– Но было. Больше я ничего не знаю. Снова Луна, внизу. Я был там. То есть ты и я. Вместе. А потом Тихий упал.

– Что ты говоришь?

– Упал. Наверное, это и была каллотомия. Тут у меня провал. Потом снова корабль, и ты укладывал скафандр в контейнер, и песок сыпался.

– Значит, я высадился, чтобы узнать, что случилось с молекулярным дублем?

– Не знаю. Может быть. Не знаю. Тут провал. Для того и нужно была каллотомия.

– Умышленная?

– Да. Может быть. Наверное, так Чтобы ты вернулся и не вернулся.

– Это мне уже говорили – Шапиро, и Грамер вроде бы тоже. Но не так уверенно.

– Потому что это игра Что-то знают, чего-то им недостает. Видно, и у них есть провал.

– Подожди. Почему я упал?

– Глупый. Из-за каллотомии. Сознание потерял. Как не упасть?

– А этот песок? Эта пыль? Откуда она взялась?

– Не знаю. Ничего не знаю.

Я надолго умолк. Уже совсем рассвело. Было около восьми утра. Но я не замечал ничего, погруженный в лихорадочные мысли. Лунный проект рухнул? Но среди его обломков не только продолжалось бессмысленное состязание и подкопы – в этих развалинах одновременно возникло такое, чего никто на Земле не программировал и не ожидал? И это нечто сокрушило теледубль Лакса? Или перехватило контроль над ним? Но я не помнил этого – очевидно, не мог запомнить из-за каллотомии. И теперь вопрос стоял так: либо перехваченный теледубль заманил меня на Луну с враждебными намерениями, либо с какими-то иными. С враждебными? Чтобы лишить меня памяти? Какая ему от этого выгода? Вроде бы никакой. Может, он хотел что-то мне отдать. Если ему надо было что-нибудь сообщить, моя посадка была бы излишней. Допустим, он передал мне эту пыль. Тогда что-то – или кто-то, – не желая, чтобы операция удалась, рассек мой мозг. Предположим, так оно и было. Тогда то, что управляло дисперсантом, спасло меня? Но только ли в этом было дело, чтобы спасти Ийона Тихого? Вряд ли. Нужно было, чтобы информация попала на Землю. А информацией как раз и была та мелкая, тяжелая пыль. Хотя нет, она не могла быть исключительно информацией. Она была материальна. Я должен был привезти ее с собой. Так. Теперь собранная мною часть головоломки позволяла догадываться о целом. Но только догадываться. И я как можно быстрее пересказал эту гипотезу своей второй половине.

– Может быть, – ответила она наконец. – У них есть пыль. Но им этого мало.

– И оттого все эти нападения, спасения, уговоры, визиты, кошмары?

– Похоже, так. Чтобы ты согласился на обследование. То есть выдал меня.

– Но они ничего не узнают, если ты знаешь не больше, чем говоришь.

– Скорее всего, не узнают.

– Но если там возникло нечто настолько могущественное, что смогло овладеть молекулярным теледублем, оно могло и напрямую связаться с Землей? С Агентством, с базой, с кем угодно. И уж во всяком случае, с теми, кого Агентство послало после моего возвращения.

– Не знаю. Где высаживались те, новые?

– Мне неизвестно. В любом случае, похоже, что противоположные интересы существуют и здесь, и там. Что могло там появиться? Из этой опухоли, из этого распада? Как это Грамер назвал, – кажется, ордогенеза? Рождение порядка? Какого порядка? Электронная самоорганизация? Для чего? С какой целью?

– Если что и возникло, то без всякой цели. Как и жизнь на Земле. Электронные системы перегрызлись между собой. Программы разрегулировались. Одни без конца повторяли одно и то же, другие – распались совсем. Некоторые вторглись на ничейную территорию. Устраивают там зеркальные ловушки. Фата-морганы…

– Может быть, может быть… – повторял я в странном возбуждении. – Все это возможно. Во всяком случае, если уж начался всеобщий распад и побоище и если из этого могло что-то вырасти, вроде фотобактерий или каких-нибудь твердосхемных вирусов, то наверняка не везде, а только в каком-то особом месте. Как редчайшее стечение обстоятельств… И потом стало распространяться. Это я еще могу вообразить. Допустим. Но чтобы из этого возник кто-то – извините. Это уж сказки! Никакой дух из частиц не мог там появиться на свет. Разум на Луне из электронного лома? Нет. Это чистая фантазия.

– Но кто тогда захватил контроль над молекулярным теледублем?

– Ты уверен, что так оно и было?

– Есть косвенные улики. Ты ведь не мог после выхода из японских развалин наладить связь с базой?

– Да, но я не имею понятия, что произошло потом. Я пытался связаться не только с базой, но и с троянскими спутниками через бортовой компьютер, чтобы узнать, видит ли меня база при помощи микропов. Но на вызов никто не ответил. Никто. Видимо, микропы вновь были поражены, расплавлены, и в Агентстве не знают, что случилось с теледублем. Они знают только, что сразу после этого я высадился сам, а потом вернулся. Остальное – домыслы. Что скажешь?

– Это и есть улики. Есть один человек, который знает больше. Изобретатель молекулярного. Как его зовут?

– Лакс. Но он сотрудник Агентства.

– Он не хотел тебе давать своего теледубля.

– Он ставил это в зависимость от моего решения.

– Это тоже улика.

– Ты думаешь?

– Да, у него были опасения.

– Опасения? Что Луна?..

– Нет технологий, которые нельзя раскусить. Он мог бояться этого.

– И так случилось?

– Наверное. Только иначе, чем он думал.

– Откуда ты можешь знать?

– Всегда все бывает иначе, чем можно предвидеть.

– Я уже понял, – безмолвно продолжал я, – это не мог быть «захват власти». Скорее гибридизация! То, что возникло там, соединилось с тем, что было создано тут, в мастерской Лакса. Да, такого нельзя исключить. Одна дисперсная электроника влезла в другую, тоже способную к дисперсии, к различным метаморфозам. Ведь этот молекулярный теледубль частично имел и собственную память, встроенную программу превращений – так кристаллы льда сами могут соединяться в миллионы неповторимых снежинок. Всякий раз, правда, возникает шестилучевая симметрия, но всегда разная. Да! Я поддерживал с ним связь и даже в какой-то степени все еще был ИМ. И в то же время я подавал ему сигналы, но трансформировался он уже сам, на месте – на поверхности Луны, а потом в подземелье.

– Он обладал разумом?

– По правде говоря, не знаю. Не обязательно знать устройство автомобиля, чтобы его водить. Я знал, как им управлять, и мог видеть то же, что он, но не знал тонкостей его конструкции. Но чтобы он вел себя не как обычный, теледубль, не как пустая скорлупа, а как робот – об этом мне ничего не известно.

– Но известно Лаксу.

– Наверное. Однако не хотелось бы обращаться, к нему, во всяком случае напрямую.

– Напиши ему.

– Ты спятил?

– Напиши так, чтобы понял только он.

– Они перехватят любое письмо. По телефону тоже не выйдет.

– Пусть перехватывают, а ты не подписывайся.

– А почерк?

– Письмо напишу я. Ты продиктуешь мне по буквам.

– Получатся каракули.

– Ну-и что? Знаешь, я проголодался. На завтрак хочу омлет и конфитюр. Потом сочиним письмо.

– Кто отошлет его? И как?

– Сначала завтрак.

Письмо поначалу казалось невыполнимой задачей. Я не знал домашнего адреса Лакса. Это, впрочем, было не самое главное. Писать надо было так, чтобы он понял, что я хочу с ним встретиться, но понял он один. А поскольку всю корреспонденцию проверяли лучшие специалисты, предстояло перехитрить их всех.