- Was? Was?! [Что? Что? (нем.)]
      Гутка подскочил к нему, схватил за шиворот и начал трясти.
      - Wo sind sie? Du Gauner! Ihr alle! [Где они? Мошенник! Все вы! (нем.)]
      Секуловский затрясся и застонал. Гутка вызвал вахмистра и приказал обыскать все квартиры в корпусе. Поэт, которого немец все еще держал за воротник халата, торопливо, пискливым голосом проговорил:
      - Я не хотел, чтобы все... - Он не мог пошевелить руками: рукава халата впились ему под мышки.
      - Herr Obersturmfuhrer, das ist kein Arzt, das ist Kranker, ein Wahnsinniger! [Господин оберштурмфюрер, это не врач, это больной, он сумасшедший! (нем.)] - завопил, соскакивая со стола, смертельно бледный Сташек.
      Кто-то тяжело вздохнул. Гутка опешил:
      - Was soil das? Du Saudoktor?! Was heisst das?! [Что такое? Ты, коновал! Что все это значит? (нем.)]
      Сташек на своем ломаном немецком повторил, что Секуловский - больной.
      Незглоба весь сжался у окна. Гутка, разглядывал их всех; он начал догадываться, в чем дело. Ноздри у него раздувались.
      - Was fur Gauner sind das, was fur Lugner, diese Schweinehunde! [Ну и мошенники, ну и лгуны, свинячье стадо! (нем.)] - проревел он наконец, оттолкнув Секуловского к стене.
      Бутылка с бромом, стоявшая на краю стола, покачнулась и упала на пол, разбилась, содержимое растекалось по линолеуму.
      - Und das sollen Arzte sein... Na, wir werden schon Ordnung schaffen. Zeigt cure Papiere! [И это врачи... Ну, мы тут наведем порядок. Покажите ваши документы! (нем.)]
      Вызванный из коридора украинец - видимо, старший, на его погонах были две серебряные полоски, - помогал переводить документы. У всех, кроме Носилевской, они оказались при себе. Под конвоем солдата она отправилась наверх. Гутка подошел к Каутерсу. Его документы он разглядывал дольше и немного помягчел.
      - Acli so, Sie sind ein Volksdeutscher. Na schon. Aber warum liaben Sie diesen polnischen Schwindel initgemacht? [Ах, так. Вы фольксдойч. Прекрасно. Но отчего вы тогда заодно с этими польскими жуликами? (нем.)]
      Каутерс ответил, что он ничего не знал. Выговор у него был жестковат, но это был хороший немецкий язык.
      Носилевская вернулась и показала удостоверение Врачебной палаты. Гутка махнул рукой и повернулся к Секуловскому, который все еще стоял за шкафчиком, у самой стены.
      - Komm [иди (нем.)].
      - Herr Offizier... ich bin nicht krank. Ich bin vollig gesund... [Господин офицер, я не болен. Я совсем здоров (нем.)]
      - Bist du Arzt? [Ты врач? (нем.)]
      - Ja... nein, aber ich kann nicht... ich werde... [Да... нет, но я не могу... я буду... (нем.)]
      - Komm [иди (нем.)].
      Теперь Гутка был совершенно невозмутим, даже слишком невозмутим. Он вроде бы даже улыбался - громадный, плечистый, в плаще, скрипящем при каждом его движении. Он манил Секуловского указательным пальцем, как ребенка.
      - Komm.
      Секуловский сделал один шаг и вдруг повалился на колени.
      - Gnade, Gnade... ich will leben. Ich bin gesund [Пожалуйста, пожалуйста... я хочу жить. Я здоров (нем.)].
      - Genug! - яростно взревел Гутка. - Du Verrater! Deine unschuldigen verruckten Bruder hast du ausgeliefert [Довольно! Ты предатель! Ты бросил своих добрых безумных братьев (нем.)].
      За домом громыхнули два выстрела. Зазвенели стекла в окнах, в шкафчике металлическим позвякиванием отозвались инструменты.
      Секуловский припал к сапогам немца, полы белого халата разлетелись в стороны. В руке поэт еще сжимал резиновый молоточек.
      - Франке!
      Вошел еще один немец и с такой силой рванул руку Секуловского, что поэт, хотя и был толст и высок, подскочил с колеи, словно тряпичная кукла.
      - Meine Mutter war eine Deutsche!!! [Моя мать была немка!!! (нем.)] визжал он фальцетом, пока его выволакивали из аптеки. Он успел уцепиться за дверь и рвался обратно, судорожно извивался, не решаясь, однако, защищаться от ударов. Франке стал деловито постукивать прикладом автомата по пальцам, впившимся в дверной косяк.
      - Gnaaade! Матерь Божия!.. - выл Секуловский. Крупные слезы катились по его щекам.
      Немец начинал выходить из себя. Он застрял на пороге, потому что Секуловский вцепился теперь в дверную ручку. Немец обхватил его обеими руками, присел, напрягся и изо всех сил дернул поэта на себя. Они вылетели в коридор. Там Секуловский с грохотом повалился на каменные плитки, а немец, прикрывая за собой дверь, повернул к врачам вспотевшее и побуревшее от напряжения лицо.
      - Dreckige Arbeit! [Дерьмовая работа! (нем.)] - сказал он и захлопнул дверь.
      Под окном аптеки все заросло, поэтому в помещении было сумрачно. Чуть поодаль, за деревьями, вздымалась глухая стена. Вопли больных и хриплые крики немцев долетали сюда приглушенными, но все равно слышно их было отлично. Чуткий, обостренный слух врачей уловил звуки винтовочных выстрелов. Поначалу частые, они прерывались только шумом падающих мягких мешков. Затем установилась тишина. Кто-то пронзительно закричал:
      - Wei-tere zwan-zig Figuuu-ren! [Следующие двадцать штук! (нем.)]
      Пули защелкали по стене. Порой тоскливый, резко обрывавшийся свист сообщал о полете заблудившейся пули. А то вдруг опять раздавался короткий стрекот пулемета. Но чаще подавали голос автоматы. Затем тишина нарушалась топотом множества ног, монотонным криком:
      - Wei-tere zwan-zig Figuuu-ren!
      ...И два-три пистолетных выстрела, звонкие и короткие хлопки, словно пробка вылетала из бутылки.
      Раздался пронзительный рев, не похожий на человеческий. А сверху, как будто со второго этажа, донеслись рыдания, похожие на хохот. И долго не смолкали.
      Глаза у всех были отсутствующие, никто не шевелился. Стефан совсем отупел. Поначалу он еще пытался о чем-нибудь думать: что Гутка, которому все это явно не по зубам, тем не менее как-то с этим управляется... что даже у смерти есть своя жизнь... но эту, последнюю мысль пронзил резкий немецкий окрик. Кто-то убегал. Трещали ломающиеся ветки, красные листья повалили на землю, совсем рядом послышалось прерывистое дыхание и щелкание камушков, вылетавших из-под ног беглеца.
      Словно раскат грома, пророкотал выстрел. Крик резко взмыл в небо и оборвался.
      Быстро пролетавшие облака, беспрестанно меняющие очертания, затянули видимый краешек неба. После десяти выстрелы стихли. Что-то вроде перерыва. Но через четверть часа застрекотали автоматы. И вновь все вокруг огласилось воплями больных и хриплыми криками немцев.
      В двенадцать уши врачей различали только звук тяжелых шагов вокруг корпуса, собачий лай и сдавленный женский писк. Неожиданно дверь, на которую они уже перестали обращать внимание, распахнулась. Вошел вахмистр украинцев.
      - Выходить, выходить швыдко! - закричал он с порога. За его спиной показалась каска немца.
      - Alle raus! [Всем выходить! (нем.)] - крикнул он, до предела напрягая голос.
      На его потемневшем лице пыль перемешалась с потом, глаза пьяные, бегающие.
      Врачи вышли в коридор. Стефан оказался рядом с Носилевской. Было пусто, только в углу валялась куча смятых простыней. Длинные, размазанные черные полосы тянулись к лестнице. За поворотом, впритык к батарее, лежало что-то большое: сложившийся пополам труп с разбитой головой; из нее сочилось что-то черное. Сморщенная желтая ступня вылезла из-под вишневого халата и протянулась до середины коридора. Все старались обойти ее стороной, только немец, замыкавший процессию, пнул сапогом эту окоченевшую ногу. Фигуры идущих впереди людей, показалось Стефану, качнулись в разные стороны. Он схватил Носилевскую за руку. Так они и добрались до библиотеки.
      Тут все было вверх дном. Книги из двух ближайших к двери шкафов валялись на полу. Когда врачи проходили мимо, страницы огромных томов, раскрывшихся при падении, зашелестели. Двое немцев поджидали их у дверей и вошли последними. Немедля заняли самое удобное место - обтянутый красным плюшем диванчик.
      В глазах у Стефана рябило. Все вокруг подергивалось, было каким-то серым, краски будто выцвели, а предметы сморщились, словно проколотый пузырь. Первый раз в жизни с ним случился обморок.
      Придя в себя, он почувствовал, что лежит на чем-то мягком и упругом: Носилевская положила его голову себе на колени, а Пайпак держал его задранные вверх ноги.
      - Что с обслуживающим персоналом? - спросил Стефан; он еще плохо соображал.
      - Им с утра приказали идти в Бежинец.
      - А мы?
      Никто не ответил. Стефан встал, его пошатывало, но он чувствовал, что больше сознания не потеряет. Шаги за стеной; все ближе; вошел солдат.
      - Ist Professor Llon-kow-sky hier?! [Профессор Лондковский здесь? (нем.)]
      Тишина. Наконец Ригер прошептал:
      - Господин профессор... Ваша магнифиценция...
      Когда немец вошел, профессор, сгорбившись, сидел в кресле - теперь он выпрямился. Его глаза, огромные, тяжелые, ничего не выражавшие, переползали с одного лица на другое. Он вцепился в подлокотники и, с некоторым трудом поднявшись, потянулся к верхнему карману пиджака. Пошарил ладонью, что-то там ощупывая. Ксендз - черный, в развевающейся сутане пошел было к нему, однако профессор сделал едва заметный, но решительный знак рукой и направился к двери.
      - Kommen Sie, bitte [проходите, пожалуйста (нем.)], - проговорил немец и учтиво пропустил его вперед.
      Все сидели молча. Вдруг совсем рядом прозвучал выстрел - словно раскат грома в замкнутом пространстве. Стало страшно. Даже немцы, болтавшие на диванчике, притихли. Каутерс, весь в поту, скривился так, что его египетский профиль превратился чуть ли не в ломаную линию, и с таким ожесточением сжал руки, что, казалось, заскрипели сухожилия. Ригер по-ребячьи надул губы и покусывал их. Только Носилевская - она ссутулилась, подперла голову руками, поставив локти на колени, оставалась внешне невозмутимой.
      Стефану почудилось, будто в животе у него что-то распухает, все тело раздувается и покрывается осклизлым потом; его начала бить омерзительная мелкая дрожь, он подумал, что Носилевская и умирая останется красивой, - и мысль эта доставила ему какое-то странное удовлетворение.
      - Кажется... нас... нас... - шепнул Ригер Сташеку.
      Все сидели в маленьких красных креслицах, только ксендз стоял в самом темном углу, между двумя шкафами. Стефан бросился к нему.
      Ксендз что-то бормотал.
      - У-убьют, - проговорил Стефан.
      - Pater noster, qui est in coelis [Отче наш, иже еси на небесех (лат.)], - шептал ксендз.
      - Отец, отец, это же неправда!
      - Sanctificetur nomen Tuum... [да святится имя Твое... (лат.)]
      - Вы ошибаетесь, вы лжете, - шептал Стефан. - Нет ничего, ничего, ничего! Я это понял, когда упал в обморок. Эта комната, и мы, и это все; это - только наша кровь. Когда она перестает кружить, все начинает пульсировать слабее и слабее, даже небо, даже небо умирает! Вы слышите, ксендз?
      Он дернул его за сутану.
      - Fiat voluntas Tua... [да будет воля Твоя... (лат.)] - шептал ксендз.
      - Нет ничего, ни цвета, ни запаха, даже тьмы...
      - _Этого_ мира нет, - тихо проговорил ксендз, обращая к нему свое некрасивое, искаженное страданием лицо.
      Немцы громко засмеялись. Каутерс резко встал и подошел к ним.
      - Entschuldigen Sie, - сказал он, - aber der Herr Obersturmfuhrer hat mir miene Papiere abgenommen. Wissen Sie nicht, ob... [Простите, но господин оберштурмфюрер забрал мои бумаги. Разве вы не знаете, что... (нем.)]
      - Sie missen schon etwas Gedud haben [вам надо немного потерпеть (нем.)], - оборвал его плотный, широкоплечий немец с красными прожилками на щеках. И продолжал рассказывать приятелю: - Weisst du, das war, als die Hauser schon alle brannten und ich glaubte, dort gebe es nur Tote. Da rennt Dir doch plotzlich mitten aus deni grossten Feuer ein Weib schnurstracks auf den Wald zu. Rennt wie verruckt und presst eine Gans an sich. War das ein Anblick! Fritz wollte ihr eine Kugel nachschicken, aber er konnte nicht einmal richtig zielen vor Lachen - war das aber komisch, was? [Ну, знаешь, как уже все дома горели, я и подумал, что там одни мертвые, тут вдруг прямо из огня баба как выскочит и давай к лесу. Несется, как угорелая, и к себе гуся прижимает. Вот картина-то! Фриц хотел пульнуть ей вдогонку, да от смеха никак не мог на мушку поймать - вот смехота-то, да? (нем.)]
      Оба рассмеялись. Каутерс стоял рядом и вдруг невероятным образом скривился и выдавил из себя тоненькое, ломкое "ха-ха-ха!".
      Рассказчик нахмурился.
      - Sie, Doktor, - заметил он, - waram lachen Sie? Da gibt's dock fur Sie nichts zum Lachen [Вы, доктор, вы-то чего смеетесь? Для вас тут ничего смешного нет! (нем.)].
      Лицо Каутерса пошло белыми пятнами.
      - Ich... ich... - бормотал он, - ich bin ein Deutscher! [Я... я... я немец (нем.)]
      Сидевший вполоборота немец смерил его снизу взглядом.
      - So? Na, dann bitte, bitte [Да? Ну, тогда пожалуйста, пожалуйста (нем.)].
      Вошел высокий офицер, которого они прежде не видели. Мундир сидел на нем как влитой, ремни матово поблескивали. Без каски; вытянутое, благородное лицо, каштановые с проседью волосы. Он оглядел присутствующих - стекла очков в стальной оправе блеснули. Хирург подошел к нему и, встав навытяжку, протянул руку:
      - _Фон_ Каутерс.
      - Тиссдорф.
      - Herr Doktor, was ist los mit unserem Professor? [господин доктор, что случилось с нашим профессором? (нем.)] - спросил Каутерс.
      - Machcn Sie sich keine Gedanken. Ich werde ihn mit dem Auto nach Bieschinetz bringen. Er packt jetzt seine Sachen [Можете не беспокоиться. Я возьму его в машину, отвезу в Бежинец. Он уже собирает вещи (нем.)]
      - Wirklich? [В самом деле? (нем.)] - вырвалось у Каутерса.
      Немец покраснел, затряс головой.
      - Mein Herr! - Потом улыбнулся. - Das mussen Sie mir schon glauben [Милостивый государь! Вы должны мне верить (нем.)].
      - Und warum werden wir hier zuruckgehalten? [А зачем нас здесь держат? (нем.)]
      - Na, na! Es stand ja schon tibel um Sie, aber unser Hutka hat sich doch noch beruhigcn lassen. Sie werden jetzt nur bewacht, well Ihnen unsere Ukrainer sonst etwas antun konnten. Die lechzen ja nach Blut wie die Hunde, wissen Sie [Ну, ну! С вами было уж дело плохо, так ведь наш Гутка теперь угомонился. Вас теперь будут только охранять, чтобы наши украинцы ничего такого вам не причинили. Они, знаете, прямо крови жаждут, словно собаки (нем.)].
      - Ja? [Да? (нем.)] - изумился Каутерс.
      - Wie die Falken... Man muss sie mit rohem Fleisch futtern [Как соколы... Их приходится кормить сырым мясом (нем.)], - рассмеялся немецкий психиатр.
      Подошел ксендз.
      - Herr Dortor, - сказал он, - Wie kam das: Mensch und Arzt, und Kranke, die Erschiessen, die Tod! [Господин доктор, как это можно: человек и врач, и больные, расстрел смерть! (искаж нем.)]
      Казалось, немец отвернется или попытается заслониться рукой от черного нахала, но неожиданно лицо его просветлело.
      - Jede Nation, - заговорил он глубоким голосом, - gleicht cinem Tierorganismus. Die kranken Korpersellen mussen manchmal herausgeschnitten werden. Das war eben so ein chirurgischer Eingriff [Каждая нация подобна организму животного. Больные органы порой необходимо удалять. Это было своего рода хирургическое вмешательство... (нем.)].
      Через плечо ксендза он смотрел на Носилевскую. Ноздри его раздувались.
      - Aber Gott, Gott [но Боже, Боже... (нем.)], - все повторял ксендз.
      Носилевская по-прежнему сидела молча, не шевелясь, и немец, который не сводил с нее глаз, заговорил громче:
      - Ich kann es Ihnen auch andcrs crklaren. Zur Zeit des Kaisers Augustus war in der Galilea ein romischer Statthalter, der ubte die Herrschaft ubei die Juden, und hiess Pontius Pilatus... [Я могу объяснить это и иначе. Во времена цезаря Августа был в Галилее римский наместник, который имел верховную власть над евреями, и звали его Понтий Пилат... (нем.)]
      Глаза его горели.
      - Стефан, - громко попросила Носилевская, - скажите ему, чтобы он меня отпустил. Мне не нужна опека, и я не могу тут больше оставаться, так как... - Она смолкла на полуслове.
      Стефан, растроганный (она впервые назвала его по имени), подошел к Каутерсу и Тиссдорфу. Немец вежливо поклонился ему.
      Стефан спросил, могут ли они уйти.
      - Sie wollen fort? Alle? [Вы хотите уйти? Все? (нем.)]
      - Frau Doktor Nosilewska [госпожа доктор Носилевская (нем.)], - не очень уверенно ответил Стефан.
      - Ach, so. Ja, naturlich. Gedulden Sie sich bitte noch etwas [Ах, так. Да, конечно. Потерпите еще немного, пожалуйста (нем.)].
      Немец сдержал слово: их освободили в сумерки. В корпусе было тихо, темно и пусто. Стефан пошел к себе; надо было собраться в дорогу. Зажег лампу, увидел на столе записную книжку Секуловского и бросил ее в свой открытый чемодан. Потом посмотрел на скульптуру; она тоже лежала на столе. Подумал, что ее создатель валяется где-то тут, поблизости, в выкопанном утром рву, придавленный сотней окровавленных тел, и ему стало нехорошо.
      Его чуть не вырвало, он повалился на кровать, коротко, сухо всхлипывая. Заставил себя успокоиться. Торопливо сложил вещи и, надавив коленом, запер чемодан. Кто-то вошел в комнату. Он вскочил - Носилевская. В руках она держала несессер. Протянула Стефану продолговатый белый сверток: это была стопка бумаги.
      - Я нашла это в вестибюле, - сказала она и, заметив, что Стефан не понял, пояснила: - Это... это Секуловский потерял. Я думала... вы его опекали... то есть... это принадлежало ему.
      Стефан стоял неподвижно, с опущенными руками.
      - Принадлежало? - переспросил он. - Да, верно...
      - Не надо сейчас ни о чем думать. Нельзя. - Носилевская произнесла это докторским тоном.
      Стефан поднял чемодан, взял у нее бумаги и, не зная, что с ними делать, сунул в карман.
      - Пойдемте, да? - спросила девушка. - Ригер и Паенчковский переночуют здесь. И ваш приятель с ними. Они останутся до утра. Немцы обещали отвезти их вещи на станцию.
      - А Каутерс? - не поднимая глаз, спросил Стефан.
      - Фон Каутерс? - протянула Носилевская. - Не знаю. Может, и вообще тут останется. - И добавила, встретив его удивленный взгляд: - Тут будет немецкий госпиталь СС. Они с Тиссдорфом об этом разговаривали, я слышала.
      - Ах да, - отозвался Стефан. У него разболелась голова, заломило в висках, словно обручем сдавило лоб.
      - Вы хотите здесь остаться? А я ухожу.
      - Вы... я любовался вашей выдержкой.
      - Меня едва на это хватило. Сил больше нет, я должна идти. Я должна отсюда уйти, - повторила она.
      - Я пойду с вами, - неожиданно выпалил он, чувствуя, что и он не может больше притрагиваться к вещам, которые еще хранили тепло прикосновений тех, кого уже нет, дышать воздухом, в котором еще носится их дыхание, не может оставаться в пространстве, которое еще пронизывают их взгляды.
      - Мы пойдем лесом, - заметила она, - это самый короткий путь. И Гутка сказал мне, что украинцы патрулируют шоссе. Мне бы не хотелось с ними встречаться.
      На первом этаже Стефан вдруг в нерешительности остановился.
      - А те...
      Она поняла, о чем он.
      - Пожалуй, лучше пожалеть и их, и себя, - сказала Носилевская - Всем нам нужны другие люди, другое окружение...
      Они подошли к воротам; вверху шумели кроны темных деревьев, и это походило на гул холодного моря. Луны не было. У калитки перед ними вдруг выросла огромная черная фигура.
      - Wer da? [Кто там? (нем.)]
      И белый луч фонаря стал ощупывать их. На фоне поблескивавших листьев стало видно лицо Гутки. Немец обходил парк.
      - Gehen Sie [проходите (нем.)]. - Он махнул рукой.
      Они прошли мимо него.
      - Hallo! [Эй! (нем.)] - крикнул он.
      Они остановились.
      - Ihre erste und einzige Pflicht ist Schweigen. Verstehen Sie? [Ваша первая и единственная обязанность - молчать. Поняли? (нем.)]
      Слова эти прозвучали угрозой.
      Может, причиной тому был исполосованный клиньями тени свет, однако развевающийся, длинный, до пят, плащ и лицо со сверкающей полоской мелких зубов придавали его фигуре нечто трагическое.
      Минуту молчали, потом Стефан сказал:
      - Как они могут делать такое и жить?
      Они уже вышли на темную дорогу и проходили как раз под накренившейся каменной аркой со стершейся надписью; на фоне неба она казалась темным полукругом. Опять свет: Гутка размахивает фонарем, прощается с ними. И опять мрак.
      Пройдя второй поворот, они сошли с дороги и, увязая в грязи, побрели к лесу. Деревьев вокруг становилось все больше, они были все выше. Ноги утопали в сухих листьях, журчавших, как вода при ходьбе вброд. Шли долго.
      Стефан взглянул на часы: они уже должны были бы выйти на опушку леса, откуда видна станция. Но он ничего не сказал. Они шли и шли, спотыкаясь, чемодан оттягивал руку, а лес вокруг однообразно шумел, и сквозь ветви изредка призрачно просвечивала ночная туча.
      У большого с широкой кроной клена Стефан остановился и сказал:
      - Мы заблудились.
      - Кажется.
      - Надо было идти по шоссе.
      Стефан попытался сориентироваться, но из этого ничего не вышло. Становилось все темнее.
      Тучи заволокли небо; казалось, оно спустилось и ветер раскручивает его над голыми кронами деревьев. Посвистывали ветки. И еще один звук, шелестящее эхо - посыпал дождь, капли секли по лицам.
      Когда они уже совсем выбились из сил, впереди вдруг выросло какое-то приземистое строение - не то сарай, не то изба. Деревья расступились, они вышли из леса.
      - Это Ветшники! - сказал Стефан. - Мы в девяти километрах от шоссе, в одиннадцати от городка.
      Они ушли далеко в противоположную сторону.
      - На поезд уже не поспеем. Только если лошадей достанем.
      Стефан промолчал: это было невозможно. Мужики наглухо запирались в избах - несколько дней назад соседнюю деревню сожгли дотла, людей, всех до единого, перебили.
      Они шли вдоль плетней, колотя в двери и окна. Все будто вымерло. Подала голос собака, за ней еще одна, вскоре их сопровождал многоголосый неумолчный лай, катившийся вслед, словно волна. На околице, на пригорке, стояла одинокая изба; одно ее оконце тускло краснело.
      Стефан принялся барабанить в дверь, под его кулаками она ходила ходуном. Когда он уже потерял всякую надежду, дверь открыл высокий, взъерошенный мужик. Лица его было не разглядеть, посверкивали лишь белки. Под наброшенной на плечи кофтой белела незастегнутая рубаха.
      - Мы... врачи из бежинецкой больницы... мы заплутали, нужен ночлег... заговорил Стефан, чувствуя, что говорит не так, как надо.
      Впрочем, что ни скажи, вышло бы невпопад. Он считал, что знает мужиков.
      Мужик не сдвинулся с места, загораживая собою вход в избу.
      - Мы просим вашего разрешения переночевать, - тихо, словно далекое эхо, подала голос Носилевская.
      Мужик и пальцем не пошевелил.
      - Мы заплатим, - предпринял еще одну попытку Стефан.
      Мужик по-прежнему молчал, но и не уходил. Стефан достал из внутреннего кармана бумажник.
      - Не надо мне ваших денег, - сказал вдруг мужик. - За таких, как вы, пуля положена.
      - Ну зачем же так, немцы разрешили нам уйти, - возразил Стефан. - Мы заблудились, хотели на станцию...
      - Застрелят, сожгут, забьют до смерти, - равнодушным голосом тянул свое мужик, переступив через порог.
      Он закрыл за собой дверь и во весь свой громадный рост стоял теперь перед домом. Дождь припустил сильнее.
      - Что с такими делать? - проговорил наконец мужик.
      Куда-то пошел. Стефан и девушка - за ним. На задах двора стоял крытый соломой сарай. Мужик отбросил слегу и открыл ворота; от запаха лежалого сена приятно защекотало в носу.
      - Тут, - сказал мужик. Как и прежде, помолчал чуток и прибавил: Соломы подстелите. Да снопы не раскидывайте.
      - Спасибо вам, - заговорил Стефан. - Может, все-таки возьмете?
      Он попытался всунуть в руку мужику деньги.
      - Пули они не отведут, - сухо отказался тот. - Что с такими поделаешь? - повторил он свое, на этот раз тише.
      - Спасибо вам... - смущенно поблагодарил Стефан.
      Мужик постоял еще немного, затем сказал:
      - Спите... - Закрыл ворота и ушел.
      Стефан остановился у входа. Вытянул перед собой руки, как слепой: он вообще плохо ориентировался в темноте. Носилевская возилась где-то невдалеке, сгребала солому. Стефан снял облепивший спину холодный, тяжелый пиджак, с которого капала вода Ему очень хотелось так же поступить и с брюками. Он обо что-то споткнулся, кажется, о дышло, чуть не упал, но ухватился за собственный чемодан и вспомнил, что там у него фонарь. Нащупал замок. Нашел и фонарь, и плитку шоколада. Положил зажженный фонарь на землю и полез в карман пиджака за бумагами Секуловского. Девушка накрыла одеялом набросанную на глиняный пол солому. Стефан уселся на самый краешек и расправил листки. На первом было написано несколько слов. Буквы бились в голубых клеточках, словно в сетке. Сверху - фамилия, ниже заглавие: "Мой мир". Он перевернул страницу. Она была чиста. И следующая тоже. Все белые и пустые.
      - Ничего... - сказал он. - Ничего нет...
      Его обуял такой страх, что он стал озираться по сторонам, ища Носилевскую. Она сидела, скрючившись, накинув на себя плед, и выбрасывала из-под него поочередно кофточку, юбку, белье - все насквозь мокрое.
      - Пусто... - повторил Стефан; он хотел сказать еще что-то, но только хрипло простонал.
      - Иди сюда.
      Он взглянул на нее. Она выжимала волосы и темными волнами отбрасывала их за голову.
      - Не могу, - прошептал он. - Не могу думать. Этот парнишка. И Секуловский... Это Сташек... это он...
      - Иди, - повторила она так же мягко, каким-то сонным голосом.
      Он удивленно посмотрел на нее. Вытащив из-под пледа обнаженную руку, она потрепала его по щеке, как ребенка. И тогда он резко наклонился к ней.
      - Я проиграл... как мой отец...
      Она притянула его к себе, стала гладить, по голове.
      - Не думай... - зашептала она. - Не думай ни о чем.
      Он почувствовал на своем лице ее груди, ее руки. Было почти совсем темно, только мутно угасал фонарь, который, закатившись под солому, отбрасывал перечеркнутый полосками тени свет. Он слышал неспешное, спокойное биение ее сердца; казалось, кто-то говорит с ним на старом, хорошо понятном языке. Он все еще видел перед собой лица тех людей, из больницы, когда она мягко, задержав дыхание, поцеловала его в губы.
      Потом их сжал мрак. Был резкий шорох соломы под волосатым одеялом, и была женщина, дарящая ему наслаждение, но не так, как это бывает обычно. Ни на секунду не теряя самообладания, она владела и собой, и им. И потом, утомленный, бесстрастно обнимая ее прекрасное тело, бесстрастно, но всей силой своего отчаяния, он расплакался на ее груди. А успокоившись, взглянул на нее. Она лежала навзничь, чуть повыше его, и в угасающем свете фонаря лицо ее было удивительно спокойно. Он не решился спросить, любит ли она его. Так пожертвовать собою, словно поделиться с незнакомцем последним куском, - это больше, чем любовь. Значит, и ее он не знал. Стефана вдруг поразила мысль, что он ведь про Носилевскую вообще ничего не знает, не помнит даже, как ее зовут. Он еле слышно прошептал:
      - Послушай...
      Но мягко, хотя и очень решительно, она прикрыла его рот ладонью. Кончиком одеяла вытерла ему слезы и нежно поцеловала в щеку.
      И тогда испарилось даже любопытство; в объятиях этой чужой женщины Стефан на один миг стал чистым, не замаранным ни единым словом - как в минуту, когда он появился на свет.
      Краков, сентябрь 1948 г.