Кабинет доктора Марцинкевича сверкал стеклом и белизной - солюкс, три кварцевые лампы, все это, по-видимому, имело определенную связь с выселением врачей-евреев в гетто. Через каждые три слова он величал Стефана коллегой, но чувствовалось, что всерьез его не принимает. Оба искренне презирали друг друга. Марцинкевич без обиняков сообщил Стефану, что отец в очень тяжелом состоянии: камни - это чепуха, но вот грудная жаба, правда, нетипичная, так как боли слабые и не отдающиеся, однако изменения в коронарном кровообращении сулят самое худшее. Он разгладил на полированной столешнице электрокардиограмму и начал было что-то объяснять, но Стефан резким движением руки прервал его. Однако на прощание повел себя вежливо, попросив позаботиться об отце. От денег Марцинкевич отказался, но так мягко, что Стефан оставил их на столе. Он не успел выйти из кабинета, как деньги уже исчезли в ящике стола.
      Стефан заглянул в несколько книжных лавок в поисках "Гаргантюа и Пантагрюэля". Ему давно пришлась по вкусу эта книга, а теперь, когда завелись деньги, захотелось купить ее в переводе Боя. Но найти ее нигде не мог: с книгами было плохо. Наконец ему повезло - у букиниста. По старому знакомству Стефан приобрел у него и несколько учебников, которые продавали только немцам, и последний номер немецкого медицинского журнала для Пайпака. Пачка оказалась довольно тяжелой, и возвращаться Стефан решил на трамвае. Подошел набитый битком вагон, за запотевшими окнами подрагивали, словно рыбки в аквариуме, фигуры людей. Свободной рукой (в другой была пачка книг) Стефан уцепился за поручень. Вскочил на подножку, но тут кто-то крепко и сноровисто схватил его за шиворот и стал стягивать на мостовую. Чтобы не упасть, Стефан соскочил с подножки. Прямо перед собой он увидел молодое, хорошо выбритое лицо немца и черном мундире, который бесцеремонно оттолкнул его локтем, а когда ошеломленный и растерявшийся Стефан попытался влезть в трамвай вслед за ним, другой немец, видимо, приятель первого, грубо отпихнул его.
      - Mein Herr! - воскликнул Стефан и тут же получил тупой, не очень болезненный пинок: немец до блеска начищенным сапогом ткнул его в ягодицу. Трамвай зазвонил и отошел.
      Стефан остался торчать на мостовой. Несколько прохожих остановились неподалеку. Он еще больше смутился и, сделав вид, будто что-то заинтересовало его на противоположной стороне улицы, не стал дожидаться следующего и отправился в обратный путь пешком. Это происшествие настолько выбило его из равновесия, что он отказался от мысли навестить университетского приятеля и, сопровождаемый неумолчным сухим шелестом листьев, двинулся к дому.
      Отец сидел в кровати и, чавкая, с большим тщанием выскребал с алюминиевой сковородки остатки яичницы. Стефан, еще не остыв от возбуждения, рассказал о своем приключении.
      - Да, да. Они такие. Volk der Dichter [народ поэтов (нем.)], - заметил отец. - Ну что поделаешь. Вот она, их молодежь. До сентября [до войны, до 1 сентября 1939 года] я переписывался с Феллигером - помнишь, это фирма, которая интересовалась моей машиной для глаженья галстуков. Потом он вообще перестал отвечать. Хорошо еще, я чертежей ему не отослал. Охамели. Все мы теперь, впрочем, хамеем.
      Он вдруг скривился и заорал во все горло:
      - Меля! Ме-е-ля-я!
      Стефан вздрогнул от неожиданности, но тут же послышались шаркающие шаги, в дверь просунулось лицо тетушки.
      - Дай мне еще немного селедки, но чтобы луку было побольше. Может, и ты съешь, Стефан?
      - Нет... нет!
      Стефан был очень разочарован. Выходя от Марцинкевича, он предвкушал новую встречу с отцом, еще более сердечную, чем первая, а старик все разрушил своим аппетитом.
      - Папа... мне, собственно, надо уже сегодня вернуться.
      Он стал описывать сложные взаимоотношения в больнице; из его слов вытекало, что на нем лежит большая ответственность.
      - Смотри-ка... смотри... - протянул отец, стараясь подцепить соскальзывающий с тарелки кусочек селедки. Поймал его на вилку, отправил в рот еще и большой кусок белой булки и закончил: - Ты бы там очень не встревал. Я ничего не знаю, но после этой истории в Колюхове...
      - Какой истории? - Стефан насторожился; название это он слышал.
      - Не знаешь? - удивился отец, вычищая тарелку мякишем. - Там ведь сумасшедший дом... то есть лечебница, - поправился он, исподлобья взглянув на сына - не обиделся ли тот.
      - Да, маленькая частная лечебница; так что там произошло?
      - Немцы забрали здание под военный госпиталь, а всех сума... больных увезли. Говорят, в лагерь.
      - Что ты говоришь? - недоверчиво протянул Стефан. В портфеле у него лежал новый немецкий труд по лечению паранойи, изданный уже во время войны.
      - Ну, не знаю. Так говорят. Однако вот что, Стефан! Смотри, пожалуйста, как у меня это из головы вылетело! Я тебе сразу хотел рассказать. Дядя Анзельм сердится на нас.
      - И за что же? - неприязненно спросил Стефан. Это его мало трогало.
      - Целый год живешь под боком у Ксаверия, а ни разу к нему не заехал.
      - Так это дядя Ксаверий должен сердиться, а не дядя Анзельм.
      - Угомонись. Ты же знаешь Анзельма. Не надо его против себя восстанавливать. Ну, сходил бы туда разок. Ксаверий тебя любит, правда, любит.
      - Хорошо, отец, я схожу.
      Когда они прощались, отца уже занимали только его последние изобретения. Это была икра из сои и котлеты из перемолотых листьев.
      - Хлорофилл очень полезен. Подумай, ведь есть деревья, которые живут шестьсот лет! Безо всякого мяса, но с моим экстрактом - я тебе скажу котлеты изумительные! Как жаль, что последнюю я съел вчера. Эта глупая Меля дала тебе телеграмму...
      Стефан узнал, что поводом к отсылке телеграммы послужило неожиданное обострение отношений между отцом и теткой, которая решила покинуть этот дом. Однако еще до приезда Стефана они помирились.
      - Я бы тебе дал баночку моей икры. Знаешь, как она делается? Сначала варишь сою, потом подкрашиваешь углем, carbo ammalis, ты в этом и сам разбираешься, а затем добавляешь соли и моего экстракта...
      - Того самого, что для котлет? - с серьезной миной спросил Стефан.
      - Еще чего! Другого, специального, ну и для вкуса подливаешь оливкового масла. Был тут один еврейчик, обещал привезти целую бочку, но его забрали в лагерь...
      Стефан поцеловал руку отца и собрался было уходить.
      - Подожди, подожди. Я тебе еще про котлеты не рассказал.
      "Совсем старичок из ума выживает", - подумал Стефан; ему жаль было отца, но того волнения, которое охватило его утром, он уже не испытывал.
      Позабыв о немцах и оккупации, Стефан шел на вокзал, рассчитывая сегодня же вернуться в лечебницу. Это оказалось делом невозможным: страшная давка, гвалт, беготня. Люди, как черви, заползали в окна вагонов, какой-то огромный бородач, забаррикадировавшись в клозете, втаскивал через окно раздутые чемоданы; устраивались даже на крышах. Стефан не дозрел еще до таких способов путешествия. Тщетно пытался он попасть в вагон, доказывая, что ему надо ехать в Бежинец. Ему советовали пуститься за поездом бегом. Не зная, что предпринять, он уже собрался вернуться к отцу, но тут кто-то потянул его за рукав. Незнакомец в засаленной кепке и клетчатой, сшитой из одеяла куртке.
      - Вы в Бежинец?
      - Да.
      - У вас что, билета нет?
      - Нет.
      - Может, вместе что придумаем, но надо подмазать.
      - О, я охотно... - начал было Стефан, но незнакомец уже исчез в толпе и вскоре вернулся с кондуктором, которого цепко придерживал за локоть.
      - Дадите ему злотый... ну, значит, сотню... - втолковывал он изумленному Стефану. Тшинецкий дал, кондуктор раскрыл блокнотик, подложил полученную бумажку к другим таким же, послюнил пальцы, отер их о лацканы и вытащил из кармана железнодорожный ключ. Они двинулись за кондуктором, пролезли под вагоном на другую сторону поезда и спустя минуту уже сидели в крохотном купе.
      - Счастливого пути, - вежливо напутствовал их кондуктор, пошевелил усами, приложил руку к фуражке и пошел восвояси.
      - Я вам очень признателен, - начал было Стефан, но спутник, оказалось, внезапно потерял к нему всякий интерес и отвернулся к окну.
      Смуглое, не старое, а, пожалуй, потрепанное лицо с ввалившимся ртом и тоненькой полоской губ. Когда незнакомец скинул и повесил на крючок куртку, Стефану бросились в глаза его руки - большие, тяжелые, с пальцами, которые словно бы привыкли захватывать предметы неправильной формы. Толстые, мутные, как слюдяные пластинки, ногти. Натянув кепку на самые глаза, он как-то вжался в угол. Поезд тронулся. В купе оставалось места по меньшей мере для двоих - люди, теснившиеся в коридоре, прекрасно это видели. Лица их посуровели. На дверь навалился элегантный мужчина с нежной, пухлой, казалось, вечно влажной физиономией. Он непрерывно дергал ручку, барабанил по стеклу и проделывал это все решительнее. Наконец перешел на крик, а поскольку через дверь услышать его было нельзя, вытащил какую-то справку с немецкой печатью и продемонстрировал ее, приложив к стеклу.
      - Немедленно откройте! - вопил он.
      Сотоварищ Стефана какое-то время делал вид, что ничего не замечает, потом вскочил на ноги и заорал в дверь:
      - Молчать! Это служебное купе, подонок!
      Тот еще поворчал, пытаясь сохранить достоинство, и смирился. Путешествие обошлось без приключений. Когда за окном побежали, наскакивая друг на друга холмы, предвещавшие приближение Бежинца, незнакомец встал и натянул куртку. Пола ее скользнула по деревянной переборке, послышался глухой, металлический стук. Стефан этому немного удивился, но не более того. Повизгивая колесами на крутом повороте, поезд подкатил к пустому перрону. Заскрежетали тормоза. Стефан и незнакомец соскочили на щебенку. За их спинами тяжело засопел паровоз, одолевая подъем. Они прошли через проем в железной ограде. Миновали вокзальчик, и во всей торжественной красе раскинулась перед ними осень. Прикрыв глаза, Стефан посмотрел на солнце, полюбовался радугой, скользнувшей по кончикам ресниц, и, все еще жмурясь - от этого под веками плясали красные огоньки, - зашагал к лечебнице.
      Незнакомец шел рядом, не произнося ни слова. Городок остался позади, они свернули в овраг; спутник Стефана, казалось, был в некоторой нерешительности.
      - Вы в лечебницу? - удивленно спросил Стефан.
      Тот помолчал, потом ответил:
      - Э-э, нет. Так, проветриться захотелось.
      Они прошли еще с полкилометра. Когда овраг кончился и показалась стена деревьев, за которой был пока еще невидимый кирпичный домик, Стефана осенило.
      - Послушайте... - забормотал он.
      Незнакомец остановился как вкопанный, взглянул ему в глаза.
      - Вы, может, на подстанцию, а?.. Я... вы не отвечайте... Пожалуйста, не ходите туда!
      Незнакомец испытующе посмотрел на Стефана - не то насмешливо, не то недоверчиво; на губах его заиграла кривая усмешка, в узеньких щелках глаз неподвижно застыли зрачки. Он так и не произнес ни слова, но не уходил.
      - Там сейчас немцы... - срывающимся голосом выпалил Стефан. - Не ходите туда! Они... взяли Воха. Арестовали его. Вроде бы... вроде бы... - Стефан осекся.
      - Кто вы такой? - спросил незнакомец. Лицо его посерело, окаменело, он сунул руку в карман, и слабая улыбка, которая все еще блуждала у него на губах, превратилась в холодную ухмылку.
      - Я врач из лечебницы. Я его знал...
      Стефан осекся.
      - На подстанции немцы? - переспросил незнакомец. Он выдавливал из себя слова, словно человек, который тащит неподъемную тяжесть. - Ну, меня это вовсе не касается... - добавил он, растягивая слова. Было заметно, что он мучительно обдумывает что-то. Однако быстро овладел собой и, приблизив лицо к лицу Стефана, обдал его дыханием и резко спросил: - А те?
      - Пощчики? - торопливо подхватил Стефан. - Убежали. Немцы их не поймали. Они в лесу, у партизан. То есть я так слышал.
      Незнакомец поглядел по сторонам, схватил его за руку, сильно, до боли пожал и пошел прочь.
      Не дойдя до поворота дороги, он взобрался по склону на холм и исчез в лесу. Тшинецкий облегченно вздохнул и по тропинке, вившейся по откосу холма, пошел к лечебнице. У каменной арки обернулся и посмотрел вниз, на поля, взглядом ища своего спутника. Поначалу он принимал за него стволы, темневшие в море лимонных и огненно-рыжих листьев. Потом увидел. Незнакомец был далеко, он застыл на месте - черное пятно в безбрежном, безветренном пространстве. Так продолжалось всего миг; незнакомец наклонился и исчез между деревьями; больше он не показывался.
      У дверей мужского корпуса стоял - редкое явление в саду - Паенчковский; рядом с ним - ксендз Незглоба. Ксендз уже несколько недель чувствовал себя совсем хорошо и, собственно, мог бы возвращаться к исполнению пастырских обязанностей, но до Нового года он еще числился в епархии отпускником. К тому же, как он сам признался, ему не хотелось проводить со своими прихожанами Рождество.
      - Смех да и только, - рассказывал он, - но у нас любой обидится, если с ним не выпьешь. И на Новый год так, и на Пасху, с освящением-то, это уж всего хуже. Сейчас мне нельзя, но разве они уважат болезнь? Мне не отбиться. Лучше уж посижу здесь, если вы, господин профессор (так он титуловал Пайпака), меня не прогоните.
      Старый адъюнкт питал к церкви слабость. Только из-за этого несколько лет назад не удавалось уволить двух сестер милосердия, славившихся немилосердным отношением к больным: тогда одна пациентка скончалась от ожогов, полученных в ванной, и в лечебницу даже приезжала комиссия из министерства. Вскоре, правда, они ушли сами - втайне от всех Паенчковский заставил их это сделать. Так, по крайней мере, эту историю передавали.
      Ксендз уговаривал Паенчковского позволить в ближайшее воскресенье отслужить мессу в маленькой часовне, которая стояла в саду, у северной стены, окружавшей лечебницу. Он уже разузнал в приходской канцелярии, что можно, что никаких препятствий к тому нет, уже позаботился обо всем необходимом и только просил "господина профессора" дать формальное разрешение. Пайпак страдал, ему-то хотелось, но он стыдился коллег. Известное дело: богослужение в сумасшедшем доме - это же чуть ли не издевка. Если бы только для персонала, но ксендз полагал, что пациенты те, что поздоровее, - могли бы...
      В конце концов Паенчковский, на лбу которого выступила испарина, согласился и тут же успокоился. Потоптался на месте, что-то вспомнил и, извинившись, ушел. Тут и объявился Стефан.
      - Вы, отец, больше уже не видите княжны? - спросил он, оглядывая запущенный сад. Деревья, постоянно обдуваемые ветром, теряли здесь листья раньше, чем в долине. Он поначалу и не сообразил, что мог своим вопросом больно обидеть ксендза.
      - Рассудок мой, дорогой господин доктор, - проговорил ксендз, - я уподобил бы музыкальному инструменту, в котором фальшивили несколько струн... Вот душа, этот удивительный артист, и не могла исполнить нужной мелодии. Теперь же, когда вы, господа, меня исцелили, я совершенно здоров и преисполнен благодарности.
      - Одним словом, вы уподобляете нас настройщикам, - заметил Стефан и улыбнулся про себя, но лицо его оставалось серьезным. - Можно и так. Кажется, какой-то богослов девятнадцатого века говаривал, что телодендрии, то есть окончания нервных клеток, погружены в мировой эфир... Жаль только, что мировой эфир уже ликвидирован физикой.
      - Еще недавно я не слышал в вашем голосе подобных ноток, - печально заметил ксендз. - Прошу простить бесцеремонность бывшего пациента, но представляется мне, что господин Секуловский всегда воздействовал на вас, господин доктор, словно... полынь. Вы по природе так добросердечны, а повидаетесь с ним, и начинают посещать вас какие-то горькие мысли, и, я в этом уверен, вам совершенно чуждые...
      - Я - добросердечный? - Стефан усмехнулся. - Такие комплименты жизнь мне отпускала вообще-то скупо, вот только вы, отец...
      - Но в воскресенье вы придете? Я бы оставил на ваше усмотрение, кому из больных можно принять участие в мессе. С одной стороны, мне хотелось бы, чтобы их было как можно больше, ведь уже столько лет... но с другой... Он не решился продолжать.
      - Я понимаю, - сказал Стефан. - Мне, однако, кажется, что это неуместно.
      - Как так? - Ксендз явно опешил. - Вы полагаете, что?..
      - Я полагаю, что есть такие места, где даже Бог может себя скомпрометировать.
      Ксендз опустил голову.
      - А ведь и вправду. Увы, я хорошо знаю, что не хватает мне нужных слов, что я - обыкновеннейший сельский священник. Сознаюсь: когда я учился, мечтой моей было встретиться с каким-нибудь неверующим и сильным духом. Чтобы обуздать его и повести...
      - Как это - обуздать? Вы как-то чудно говорите.
      - Я имел в виду обуздание любовью, но это было грехом. Только потом я понял: грехом гордыни. И затем уж узнал много иных вещей, которым учит жизнь среди людей. Я хорошо понимаю, сколь малого я стою. У каждого врача целая батарея аргументов, которыми он сумеет стереть с лица земли мою священническую премудрость...
      Стефану наскучил этот сентиментальный и напыщенный разговор. Он огляделся. Больные стекались по аллейкам к корпусу - близилась обеденная пора.
      - Пусть это останется между нами, - проговорил он и взмахнул рукой, словно благословляя. - Вы знаете, что мы столь же строго храним тайну, как и вы, - если не принимать во внимание небеса... Вот вы, отец, вы никогда не сомневались?
      - Как мне отвечать, господин доктор?
      - Хотелось бы услышать правду.
      - Прошу меня простить, но, кажется, вы не часто заглядываете в Евангелие. Прочитайте-ка у святого Матфея - глава 27, стих 46. Не однажды то были и мои слова.
      Ксендз ушел. Сад почти опустел. Вишневые пятна халатов ползли так размеренно, словно невидимая сила вычесывала их из припорошенного золотом сада. Последним, дымя папиросой, прошествовал санитар. Стефан поплелся за ним. Проходя мимо кустов запущенной сирени, увидел присевшего на корточки человека. Хотел было позвать сестру, по удержался. Больной, низко наклонившись над клумбой, рукой, которая вроде бы плохо его слушалась, нежно поглаживал серебристую траву.
      АХЕРОНТ
      Стефан возвращался с прогулки. Канавы по обе стороны дороги были доверху забиты пушистым золотом, словно пробегавший тут мул Али Бабы порастряс целые мешки цехинов. В сером небе прямо над головой полыхал каштан; он напомнил Стефану потрескавшиеся медные лады. А вдали ржавел лес. Стефан шел, под ногами шелестел толстенный ковер из листьев, цвет их менялся - от желтого до коричневого, - но основой все же оставался пурпур; это походило на разные инструментовки одной мелодии. Аллея, заворачивавшая здесь и устремлявшаяся вниз, тлела апельсиновым жаром. Убегавшие за горизонт фруктовые сады увядали. Ветер гнал шершавые облака листьев сквозь кавалькады стволов. Все это многоцветье еще стояло у Стефана перед глазами, когда он вошел в библиотеку забрать оставленную там книгу.
      Около телефона, висящего на стене, стоял Пайпак, он так сильно прижимал трубку к уху, что оно побелело. Он почти ничего не говорил. Только поддакивал:
      - Да... да... да... да... да...
      Потом горячо поблагодарил и обеими руками повесил трубку.
      Уцепился за аппарат. Стефан бросился к нему.
      - Послушайте... милый вы мой... дорогой... - зашептал Паенчковский.
      Стефану стало его жаль.
      - Вам плохо, господин адъюнкт? Может, дать вам корамина? Я сбегаю в аптеку...
      - Эта не то... это не я... - забормотал старик. Выпрямился и, словно слепец, держась за стену, побрел к окну.
      Красная осень, напоенная запахами тления, вся в золотисто-темных крапинках листьев, накатывала на окно, будто морской прилив.
      - Видите? Конец, - проговорил Паенчковский. - Конец, - повторил он еще раз.
      Его седенькая головка свалилась на грудь.
      - Пойду к профессору. Да, пойду. Который час?
      - Пять.
      - Значит, наверное, у... себя.
      Профессор был у себя всегда.
      Обернувшись, Паенчковский как будто только теперь заметил Тшинецкого.
      - А вы... вы пойдете со мной.
      - Я?.. Зачем? Что случилось, господин адъюнкт?
      - Пока ничего. И Бог этого не допустит. Нет, нет, не допустит. А мы сделаем... Вы пойдете, будете вроде как свидетелем. Да и мне легче будет говорить: вы же понимаете - его магнифиценция! [титул ректора высшего учебного заведения]
      Слово это сверкнуло искоркой робкого юмора, но искорка тотчас же и погасла.
      Заглянуть в общую палату, в квартиру кого-нибудь из врачей или пойти к профессору - разница громадная. Дверь обыкновенная, белая, как у всех. Паенчковский постучал так предупредительно, что его не услышали. Он подождал и попробовал еще раз, погромче. Стефан хотел постучать сам, но адъюнкт опасливо оттеснил его: не умеешь, все испортишь...
      - Прошу!
      Мощный голос. Он еще не успел умолкнуть, а они уже открыли дверь, вошли.
      В лучах заходящего солнца знакомая Стефану комната выглядела необычно. Солнце придало стенам огненный колорит. Комната, казалось, полыхала, она напоминала пещеру льва. Старое золото горело на корешках книг, все это походило на какую-то удивительную интарсию [вид деревянной мозаики]. Под темным лаком буфета и полок солнце, как волшебник, высвечивало красное дерево. Яркие пятна рябили на всех деревянных предметах в комнате, словно на поверхности воды; искрились волосы на голове профессора, который - как всегда, за столом, над каким-то толстым томом, в кресле, распахнутом, будто книга, - устремил неподвижный взгляд на Пайпака и Стефана.
      Паенчковский с трудом продрался через несколько вступительных фраз: что извиняется, знает, что помешал, но vis maior [чрезвычайные обстоятельства (лат.)] - это важно для всех. Наконец добрался до сути дела:
      - Мне, ваша магнифиценция, звонил Кочерба... бежинецкий аптекарь. Так вот, сегодня утром в Бежинец приехала рота немцев и полицейских-гайдамаков. Значит, украинцев. Им ведено молчать, но кто-то проболтался: они прибыли ликвидировать нашу больницу.
      И Пайпак сразу весь как-то съежился, только выставил вперед свой крючковатый нос: я кончил.
      Профессор как человек науки поставил под сомнение достоверность информации аптекаря. За него вступился Паенчковский.
      - Он человек надежный, ваша магнифиценция. Он тут тридцать лет. Вас, господин профессор, помнит еще со времен слуги Ольгерда. Ваша магнифиценция его не знает, он ведь человек маленький, - и Паенчковский показал рукой, опустив ее к самому полу, какой именно маленький. - Но человек порядочный.
      Адъюнкт вздохнул и продолжал:
      - Так вот, ваша магнифиценция: это такое страшное известие, что и верить не хочется. Но наш, то есть мой, долг состоит в том, чтобы как раз поверить.
      Тут начиналось для него самое трудное. С виду такой покорный и растерянный, он на самом деле прекрасно видел, как холодно его принимают: профессор даже не предложил сесть. Два кресла перед столом были пусты два островка тени в золотистых облачках солнечных бликов. А профессор положил свою тяжелую, узловатую руку на книгу и выжидал. Это означало, что вся сцена представляет собой лишь интермедию, эпизод, предваряющий действие куда более важное, смысл которого пришедшие сюда понять не в состоянии.
      - Я узнал, ваша магнифиценция, что к этим солдафонам в качестве начальника приставлен немецкий психиатр. Стало быть, вроде как коллега. Доктор Тиссдорф.
      Паенчковский смолк. Профессор не отозвался ни звуком, только слегка сдвинул брови, словно седые молнии: "не слышал", "не знаю".
      - Да, это молодой человек. Эсэсовец. И, насколько я понимаю, предприятие это неблагодарное - но что еще остается? Надо пойти к нему, в Бежинец, еще сегодня, ваша магнифиценция, ибо как раз, как раз завтра... говорил он, и голос его набирал силу. - Немцы уведомили сегодня магистра Петшиковского, старосту, что завтра утром им понадобится сорок человек дорожная повинность.
      - Это известие... оно для меня не совсем неожиданно, - быстро проговорил профессор, и было странно, что такой великий человек может говорить так тихо. - Я ожидал его, быть может, не в такой форме, после статьи Розеггера... Вы ведь помните, коллега?
      Пайпак подобострастно подтвердил: он помнит, он слушает и внимает.
      - Однако же я не знаю, какова здесь моя роль? - продолжал профессор. Насколько я разбираюсь в этом деле, ни персоналу, ни врачам ничего не угрожает. Ну, а больные...
      Этого ему говорить не следовало. Обычно подбирающий слова задолго до того, как их надо будет произнести, профессор на сей раз не успел их обдумать. Паенчковский внешне ничем себя не выдал, оставался таким же, как обычно (никакой не титан, голубок да и только), но, когда он оперся о стол, его тощая рука, рука старца, преобразилась - она больше не дрожала.
      - Времена теперь такие, - сказал он, - что жизнь человеческая обесценивается. Времена страшные, но пока еще имя вашей магнифиценции могло бы, словно щитом, прикрыть этот дом и спасти жизнь ста восьмидесяти несчастных.
      Правая рука профессора, прятавшаяся до сих пор под столом, словно кто-то, не принимающий участия в дискуссии, вмешалась теперь в нее: твердым, горизонтальным движением дала знак молчать.
      - Я ведь не руководитель этого заведения, - заговорил профессор. - Меня нет даже в списках сотрудников, я не состою в штате, вообще нахожусь здесь неофициально, и, как полагаю, и я, и вы, мы можем из-за этого иметь серьезные неприятности. Однако же, если вы того пожелаете, я останусь. Что же касается заступничества - мои заслуги, ежели таковые и есть, уже были признаны "ими" в Варшаве; вы знаете, каким образом. Молодой, дикий ариец, который, как вы, коллега, говорите, намеревается завтра истребить наших больных, несомненно, получил приказ властей, каковые не считаются ни с возрастом, ни с научным именем.
      Наступило молчание, и оно постепенно преображало комнату. Последний луч ускользавшего за стену солнца красным расплывающимся пятном сползал по дверцам стоявшего у окна шкафа, и был этот луч таким пушистым и таким живым, что Стефан, хотя он и следил с величайшим вниманием за разговором, проводил его глазами. Потом голубоватая дымка, предвестница ночи, словно прозрачная вода затопила комнату. Становилось и темнее, и печальнее, как на сцене в хорошо отрежиссированном спектакле, когда невидимые прожектора, меняя освещение, толкают вперед действие пьесы.
      - Я собираюсь туда сейчас, - сказал Паенчковский, который, слушая профессора, все более выпрямлялся - даже его донкихотовская бородка затряслась. - И я думал, что вы пойдете со мной.
      Профессор не пошевелился.
      - В таком случае я иду. Прощайте... ваша магнифиценция.
      Они вышли.
      Коридор делал здесь крутой поворот. Он еще был залит тем красным светом, который только что покинул комнату профессора. Вышагивая рядом с семенившим стариком, Стефан чувствовал себя совсем маленьким. Крохотное, сморщенное личико адъюнкта светилось гордостью.
      - Я пойду прямо сейчас, - проговорил он, когда они остановились на лестничной площадке, исполосованной солнечными лучами. - А вы, коллега, все, что слышали, сохраните в тайне - до моего возвращения.
      Он положил руку на перила.
      - Профессор пережил тяжелые минуты. Его вышвырнули из лаборатории, в которой он создал основы электроэнцефалографии... не только польской. Я, однако же, не думал...
      Тут старого Пайпака качнуло в сторону, бородка его затряслась. Но длилось это всего мгновенье.
      - Не знаю, может, Acheronta movebo [Ахеронт пришел в движение (лат.)]. Но...
      - Мне пойти с вами? - воскликнул Стефан. И тут же перепугался, его словно слегка оглушило, как тогда, когда немец дал ему пинка. Он даже отшатнулся.
      - Нет. Чем вы можете помочь? Наверное, один только Каутерс...
      Паенчковский довольно долго молчал и закончил:
      - Но он не пойдет. Я знаю. Этого было достаточно.
      И начал спускаться по пустынной лестнице, ступая так твердо, словно разом хотел опровергнуть все сплетни о своей болезни.
      Стефан остался на лестничной площадке, и тут к нему подошел Марглевский. Тощий доктор был в прекрасном расположении духа. Схватил Стефана за пуговицу и потянул к окну.
      - Вы слышали, коллега, ксендз собирается завтра устроить нам богослужение? Ему нужны министранты. Ну, я через Ригера обещал прислать мальчиков. Знаете, кто будет ему прислуживать? Этот маленький Петрусь из моего отделения! Знаете, кто он?
      Стефан вспомнил маленького блондинчика с лицом мурильевских златовласых ангелов. Это был кретин, почти безнадежный, пускающий слюни.
      - Это будет изумительно! Послушайте, коллега, нам обязательно нужно...
      Стефан пожертвовал пуговицей, крикнул, что очень торопится, и, не дослушав, умчался. Выскочил из корпуса в сад, а оттуда понесся на шоссе, по которому Паенчковский пошел в Бежинец. Он стал спускаться, почти не разбирая дороги. И вдруг словно очнулся. В сухой шорох листьев вмешался новый звук. Стефан задрал голову, остановился. Где-то далеко урчал мотор. Кто-то ехал в гору; на это указывал и столб пыли, словно хвост, обметавший деревья, - он приближался. Стефан вздрогнул, как будто его обдало холодом, и быстро повернул назад. Он был уже у каменной арки со стершейся надписью, когда, теперь уже совсем вблизи, услышал шум мотора. Остановился у колонны.
      Скрежеща на второй скорости и сильно накренившись на повороте, приближалась немецкая военная машина, Kubelwagen, с плоско обрубленным капотом. За ветровым стеклом чернела каска водителя. Машина проехала мимо Стефана, свернула, застонала и, вкатив на территорию, остановилась перед калиткой.
      Стефан пошел туда.
      У стены стоял высокорослый немец. На нем была маскировочная накидка; черные очки отброшены на каску; черные перчатки с воронкообразными раструбами. На сукне мундира - засохшие комочки грязи. Он возбужденно наседал на вахтера. Услыхав вопрос немца, Стефан вмешался:
      - Der Direktor ist leider zur Zeit abwesend. Bitte, was wunschen Sie? [Директор, к сожалению, сейчас отсутствует. Что вам угодно? (нем.)]
      - Hier muss mal Ordnung gemacht werden, - сказал немец. - Sind Sie sein Stellvertreter? [Тут надо бы навести порядок. Вы его заместитель? (нем.)]
      - Ich bin hier Arzt [я здешний врач (нем.)].
      - Na, also, dann gehen wir mal rein [Ну ладно, тогда пойдемте-ка (нем.)].
      Он вошел так уверенно, словно был здесь не впервые. Водитель остался сидеть в машине. Проходя мимо, Стефан заметил, что правую руку солдат держит на автомате, лежащем на сиденье рядом с ним.