Как-то не получается дальше утверждать, что это кипы сухих, ничего не говорящих, скучных цифр. Начинаешь испытывать непристойный интерес, сколькими еще другими способами люди умирают в каждую минуту чтения, и пальцы при листании страниц становятся как будто немного липкими. Конечно же они потеют, так как это ведь не может быть кровь.
      Смерть от голода снабжена сноской, сообщающей, что эта таблица (ибо потребовалась особая таблица с распределением по возрасту умерших от голода; больше всего умирает детей) актуальна только для года издания книжки, ибо эти цифры быстро растут, и происходит это в арифметической прогрессии. Смерть от переедания тоже, правда случается, но в 119 000 раз реже. В этих данных есть что-то от эксгибиционизма и что-то от шантажа. Собственно говоря, я намеревался только бросить беглый взгляд на этот раздел, и читал его как бы по принуждению, так же как человек порой отклеивает повязку от кровоточащей раны, чтобы ее увидеть, или ковыряет булавкой в дупле больного зуба. Это больно, но остановиться трудно. Эти цифры как средство без запаха и вкуса, понемногу проникающее в мозг. А ведь я чуть не начал их называть, но не намерен перечислять даже главные разделы (маразм, увядание, увечья, органические уродства), так как начал бы цитировать книжку, тогда как должен только написать на нее рецензию. Собственно говоря, однако, упорядоченные в рубриках, расставленные в таблицах столбцы цифр о всех видах смерти, эти тела детей, стариков, женщин, новорожденных всех национальностей и рас, незримо присутствующие за столбцами цифр, не являются главными сенсациями этой книжки. Написав это предложение, я задумался, говорит ли оно правду и повторю: нет, не говорит. Со всей этой массой человеческого умирания дело обстоит почти так же, как с собственной смертью: о ней как бы заранее знаешь, но это знание общее и туманное -- мы понимаем неизбежность собственной кончины, хотя и не знаем какова она будет.
      Соответствующая огромность жизни в ее телесности появляется уже с первых страниц. Приведенные там данные надежны. Ибо в конце концов можно сомневаться, являются ли данные раздела, посвященного умиранию, точными. Они основываются, однако, на средних значениях. Трудно поверить, чтобы таксономия (систематика) и каузалистика (кауза -- причина) кончин были схвачены с абсолютной точностью. Впрочем, добросовестные авторы вовсе не скрывают от нас наличие возможного статистического разброса. Уже введение достаточно подробно описывает методы, использованные для вычислений, и даже содержит упоминания об использованных для этого компьютерных программах. Эти методы не исключают так называемого стандартного разброса, но он не имеет никакого значения для того, кто читает, ибо, какая, собственно разница, умирает ли за минуту семь тысяч восемьсот новорожденных или восемь тысяч сто? Впрочем, этот разброс незначителен из-за так называемого эффекта взаимного сглаживания. Правда количество родов (раз о них уже говорилось) неодинаково в разные времена года и суток, но на Земле все времена дня, ночи и года сосуществуют одновременно, следовательно количество послеродовых смертей остается постоянным. Однако есть рубрики, данные которых получены путем косвенных умозаключений, так как, например, ни государственная полиция, ни частные убийцы, профессионалы или любители (исключая идейных), не оглашают данные об эффективности своей работы. Там ошибка в значениях действительно может быть большой.
      Статистика же первого раздела надежна. Она сообщает, сколько существует людей, а тем самым живых человеческих тел в каждую минуту, выбранную из 525 600 минут каждого года. Сколько существует тел, а это значит: сколько мышц, костей желчи, крови, слюны, внутримозговой жидкости, кала и так далее. Как известно, когда ряд величин слишком велик для представления, популяризатор прибегает к образным сравнениям, также поступают и Джонсоны. Итак, если все человечество собрать и сложить в кучу в одном месте, то оно заняло бы триста миллиардов литров, или без малого треть кубического километра. Вроде бы много. Однако, Мировой океан содержит миллиард двести восемьдесят миллионов кубических километров воды, таким образом если все человечество, эти пять миллиардов тел, бросить в океан, то его уровень не поднялся бы даже на одну сотую миллиметра. После одного такого всплеска Земля стала бы навсегда безлюдной. Такие игры со статистикой можно справедливо признать довольно дешевыми. Они будто бы должны служить рефлексии о том, что мы, которые размахом наших действий отравили воздух, почву, моря, превратили джунгли в пустыни, уничтожили миллиарды видов животных и растений, живших раньше в течение сотен миллионов лет, достигли других планет и, даже, изменили альбедо Земли, демонстрируя таким образом наше присутствие космическим наблюдателям, могли бы исчезнуть так легко и бесследно. Меня, однако, это не поразило, также как и вычисление, что из человечества можно было бы выделить 24,9 миллиарда литров крови, и это не было бы ни красное море, ни, даже, озеро.
      Далее под позаимствованным у Элиота мотивом, что существование это "birth, copulation and dead (рождение, совокупление и смерть)" идут новые цифры. За каждую минуту совокупляются 34,2 миллиона мужчин и женщин. До оплодотворения доходит только в 5,7 процентах сношений, но общий эякулят в объеме 45 000 литров в минуту содержит миллиард девятьсот девяносто миллионов (с точностью до последнего знака) живых сперматозоидов. Такое же количество женских яйцеклеток могло бы подвергнуться оплодотворению шестьдесят раз за каждый час при минимальной пропорции один сперматозоид на одну яйцеклетку, и тогда, в этом невероятном случае, в каждую секунду были бы зачаты три миллиона детей. Эти данные являются, однако, тоже только статистической манипуляцией.
      Порнография и современный стиль жизни приучили нас к картинам половой жизни. Кто бы подумал, что уже ничего нельзя в ней обнажить, ничего такого показать, что могло бы стать поразительной новостью. Всеохватывающая статистика и тут преподносит нам неожиданность. Самый невинный из приведенных забавных примеров: поскольку струя спермы, эти 43 тонны, впрыскиваемые каждую минуту в женские гениталии, это 430 000 гектолитров, которые таблица сопоставляет с 37 850 гектолитрами кипятка, которыми выстреливает при каждом извержении самый большой гейзер мира (в Йелоустоунском национальном парке). Гейзер спермы в 11,3 раза обильнее и работает безо всяких перерывов. Образ не является непристойным. Человек может испытывать сексуальное возбуждение только в определенных масштабах. Половые акты, демонстрируемые при большом уменьшении или увеличении, не вызывают полового возбуждения. Данное возбуждение, будучи врожденной реакцией, возникает рефлекторно в соответствующих центрах мозга и не появится при условиях, выходящих за пределы визуальной нормы. Акты, увиденные при уменьшении будут безразличны, так как показывают существ, имеющих размеры муравьев. При увеличении они будут вызывать отвращение, так как самая гладкая кожа самой красивой женщины выглядит тогда как беловатая поверхность, из которой торчат волосы, толстые как колья, а из отверстий сальных желез выделяется липкая блестящая мазь. Неожиданность, о которой я вспомнил, имеет другую причину. Человечество перекачивает сердцами 53,4 миллиарда литров крови в минуту, и эта красная река не вызывает удивления, она тоже должна течь, поддерживая жизнь. В то же время мужские органы выделяют 43 тонны семени, но дело в том, что, хотя каждая эякуляция также является привычным физиологическим актом, для отдельного индивида он будет нерегулярным, интимным, не слишком частым и даже необязательным. Кроме того существуют миллионы стариков, детей, людей живущих в добровольно избранном или навязанном целибате, больных и так далее. И, однако, эта белая струя бежит с тем же постоянством, что и красная река. Нерегулярность исчезает, когда статистика охватывает всю Землю, и это поражает. Люди садятся за накрытые столы, ищут отходы в мусорных баках, молятся в соборах, мечетях, костелах, летят самолетами, едут в машинах, находятся в подводных лодках с атомными ракетами, заседают в парламентах, похоронные процессии проходят по кладбищам, взрываются бомбы, врачи склоняются над операционными столами, тысячи преподавателей одновременно поднимаются на кафедры, театральные занавесы поднимаются и опускаются, паводки заливают поля и дома, ведутся войны, трактора сталкивают на полях сражений трупы, одетые в мундиры, во рвы, гремит гром, сверкает молния, наступает ночь, день, рассвет, сумерки, что бы ни происходило, оплодотворяющая струя спермы бежит без остановки, и закон больших чисел гарантирует, что она так же постоянна, как величина падающей на Землю солнечной энергии. Одновременно что-то есть в этом механическое, непоколебимое и животное. Непонятно, как смириться с образом человечества, которое так непоколебимо совокупляется посреди всяких катаклизмов, которые оно переживает и которые само себе создало.
      Так вот. Прошу понять, что содержание книжки, которая представляет собой максимальное сжатие, или до одних чисел, всех человеческих дел (мы не знаем ни одного более эффективного способа сжатия каких бы то ни было явлений), невозможно изложить. Однако эта книжка сама является экстрактом, максимальным сокращением человечества. В рецензии невозможно даже упомянуть самые примечательные разделы. Душевные болезни: оказывается, что сегодня сходит с ума за минуту больше, чем в целом жило на Земле всех людей более десяти поколений тому назад. Это как если бы все тогдашнее человечество сегодня состояло бы из безумцев. Заболевания, связанные с новообразованиями, которые я, работая по моей первой врачебной специальности, назвал "соматическим безумием", то есть самоубийственным обращением тела против самого себя, являются исключением из правила жизни, ошибкой ее динамики, но это исключение, схваченное статистикой, этот громадный молох, эта масса раковых тканей, подсчитанная за минуту, является как бы свидетельством слепоты процессов, которые и призвали нас к существованию. Рядом, несколькими страницами дальше, находятся вещи весьма невеселые. Разделов, посвященных актам насилия, произвола, сексуальным извращениям, странным культам, мафиям, союзам не коснуться даже словом. Картина того, что люди делают с людьми, чтобы их терзать, унижать, уничтожать, эксплуатировать в болезни, в здравии, в старости, в детстве, с увечьем и делают это безустанно, каждую минуту, может заставить остолбенеть даже присяжного мизантропа, которому казалось, что никакая человеческая низость ему не чужда. Но хватит об этом.
      Была ли эта книжка нужна? Член Французской Академии написал в газете "Монд", что она была неизбежна, что она должна была появиться. Наша цивилизация, писал он, которая все примеряет, подсчитывает, взвешивает, нарушает любые заповеди и запреты, хочет все знать, но будучи все более многолюдной, становится таким образом все менее ясной для самой себя. Ни на что она не бросается с таким ожесточением как на то, что все еще оказывает ей сопротивление. Ничего нет, следовательно, удивительного в том, что она захотела иметь собственный портрет, такой точный, какого еще не было, и такой же объективный -- ведь объективизм это требование рассудка и времени -- таким образом, дело за технической модернизацией, она получила снимок, как это делается репортерской камерой: моментально и без ретуши. Уважаемый академик заменил вопрос о необходимости Одной минуты уходом от вопроса: она появилась, потому что, будучи плодом своего времени, должна была появиться. Вопрос, однако, остается. Я заменил бы его более умеренным: в самом ли деле эта книжка показывает то, что как целое человечество не годится для показа? Статистические таблицы играют роль замочной скважины, а читатель подобно Пипингу Тому (англ. -- чрезмерно любопытный человек) подсматривает за гигантским, нагим телом человечества, занятым своими повседневными делами. Через замочную скважину невозможно увидеть всего сразу. И что, возможно, важнее, подглядывающий становится как бы с глазу на глаз не только со своим видом, но и с его судьбой. Необходимо признать, что Одна минута содержит в себе массу поразительных антропологических данных в разделах посвященных культурам, верованиям, ритуалам и обычаям, ибо хотя это и набор цифр (а может быть именно поэтому), они показывают поразительное разнообразие людей, при тех же самых анатомии и физиологии. Удивительно, но невозможно пересчитать количество языков, которые используют люди. Неизвестно точно, сколько их существует, известно только, что больше четырех тысяч. Все языки не идентифицировали даже специалисты, и по данному вопросу трудно получить точный ответ, потому что некоторые языки малых этнических групп вымирают вместе с ними, и, кроме того, языковеды ведут споры о статусе настоящих языков. Одни присваивают этот статус диалектам и говорам, а другие только отдельным таксономическим единицам. Но таких мест, в которых Джонсоны признают необходимость капитуляции в вопросе подсчета всевозможных данных за минуту, не много. Не смотря на это никакого облегчения не испытываешь именно в этих местах, по крайней мере я не испытал. У данного предмета имеется свой философский корень.
      В одном элитарном немецком литературном периодическом издании я встретился с критикой Одной минуты, написанной одним разгневанным гуманистом. Книжка изображает человечество чудовищем, так как возводит гору мяса и тел, крови и пота (измерения действительно охватили, кроме дефекации и менструальных кровотечений, разные виды потовыделений, так как по разному потеет человек, охваченный ужасом и тяжело работающий), предварительно ампутировав этим телам головы. Ведь духовная жизнь не равняется ни количеству книжек и газет, которые люди читают, ни количеству слов, которые они произносят за минуту (это число астрономическое). Числовые сопоставления театральной и телевизионной посещаемости с величинами смертности, потока семяизвержений и т.п. вводят в заблуждение, причем заблуждение чрезвычайно грубое. Ни оргазм, ни кончина не представляют собой явления особенные и исключительно человеческие. Мало того, они содержательно исчерпываются в пределах физиологии. Данные же специфически человеческие, такие как психическое содержание, не только не исчерпываются, но даже не приняты во внимание среди данных о тиражах газет или физиологических актов. Это как если бы кто-нибудь выдавал температуру тела за температуру любовных чувств, а под заголовком "акты" поместил рядом акты как фотографии голых людей и как акты пламенной веры. Этот категориальный хаос не случаен, так как авторы в основном старались шокировать читателей пасквилем, составленным из статистики. Это унижение градом цифр всех нас. Быть человеком это значит прежде всего иметь духовную жизнь, а не анатомию, которую можно складывать, делить и умножать. Тот же факт, что не удается измерить духовную жизнь и охватить ее какой-нибудь статистикой, происходит из ложных притязаний авторов на то, что они составили портрет человечества. В бухгалтерском разделении человечества на части по занятиям, чтобы они соответствовали рубрикам, видна старательность патолога, расчленяющего трупы, и, пожалуй, злость. Ведь среди тысячи слов предметного указателя вообще нет такого как "человеческое достоинство".
      Философский корень, о котором я вспомнил, вызвал также и другую критику. У меня создалось впечатление (добавлю это в скобках), что Одна минута привела интеллектуалов в состояние некоторой паники. Они считали, что вправе обходить молчанием такие продукты массовой культуры как Книга рекордов Гиннеса, но Одна минута вбила им клин в головы. Рассуждали о том, правда ли, что хитрые Джонсоны подняли свою книжку на значительную высоту только благодаря ученому и методическому введению. Они также предвосхитили много упреков, ссылаясь на современных мыслителей, считающих правду главной ценностью культуры. А раз так, то дозволена, и, даже, необходима любая правда, в том числе самая унизительная. Итак, критик-философ сел на того высокого коня, стремя которого держат Джонсоны, и сначала правильно их оценил, а затем уничтожил.
      С нами обошлись -- писал он в "Энкаунтере" -- почти буквально тем же способом, которого так сильно боялся Достоевский в Воспоминаниях человека из подполья. Достоевский считал, что нам угрожает указанный наукой детерминизм, который выбрасывает на свалку суверенность личности, видя в ней вольную волю, когда эта наука сумеет предсказывать каждое решение и каждое чувство как движение механической клавиши. Он не видел другого выхода, другого спасения перед лицом безжалостной предсказуемости поступков и мыслей, которая лишит нас свободы, кроме безумия. Его Человек из Подполья собирался сойти с ума, чтобы его ум, расстроенный безумием, не поддавался торжествующему детерминизму. Так вот этот детерминизм, пустой идол рационалистов девятнадцатого века, пал и уже не восстанет, и его сменила, с неожиданным успехом, теория вероятности и статистика. Судьбы отдельных людей одинаково непредсказуемы как судьбы отдельных частичек газа, но будучи в большом числе, и те и другие следуют закономерности, касающейся всех сразу, хотя и не относящейся к отдельной молекуле или человеку. Итак, наука совершила после падения детерминизма обходной маневр и добралась с его помощью до Человека из Подполья с другой стороны. Увы, это неправда, что в Одной минуте нет и следа духовной жизни человечества. Такое строгое замыкание этой жизни в голове, чтобы она проявлялась вне ее только словами, это профессионально понятная привычка литераторов и других интеллектуалов, составляющих (как сообщает книжка) микроскопическую, а точнее миллионную часть человечества. Эта жизнь у 99% людей проявляется в поступках, которые наиболее измеримы, и было бы ошибкой из благородства отказывать в психическом содержании психопатам, убийцам и сводникам, также как водовозам, купцам и ткачихам. Итак, не о мизантропических наклонностях авторов можно говорить, но скорее об ограничениях присущих использованному ими методу. Оригинальность Одной минуты состоит в том, что она не является статистикой, подводящей итог, или информацией о событиях, уже прошедших, подобно всякому обычному статистическому ежегоднику, но, что она синхронна миру людей. Как компьютер того типа, который мы называем компьютером, работающим в реальном времени, или устройством, следящим за явлением, на которое его нацелили, со скоростью, соответствующей темпу, в котором оно изменяется.
      Увенчав таким образом авторов, критик из "Энкаунтера" подрезал, однако, часть лавров, которыми их наделил, принимаясь за вступление. Примат правдивости, который выставляют Джонсоны, чтобы защитить Одну минуту от обвинений в сенсационной вульгарности или пасквильном характере, звучит красиво, но невыполним на практике. Книжка не содержит "всего о человеке", так как это невозможно. "Всего" о нем не содержит и самая большая библиотека в мире. Количество антропологических данных, собранных научными работниками, уже таково, что с давних пор выходит за пределы возможности усвоения отдельным индивидом. Разделение труда, в том числе и умственного, начатое тридцать тысяч лет тому назад в палеолите, стало явлением необратимым, и ничего с этим не поделаешь. Мы отдали, волей-неволей, наши судьбы в руки экспертов. Политики это, ведь, тоже своего рода эксперты, хотя и несколько самозванные. Даже то, что компетентные эксперты служат или используются политиками с посредственным интеллектом и убогим даром предвидения, не слишком большая беда, так как даже среди экспертов первого класса нет согласия ни по одному из главных вопросов мира. Неизвестно даже, была бы логократия склочных экспертов лучше правительств из посредственностей, которые нами правят. Ухудшающееся интеллектуальное качество правящих политических элит является следствием растущей сложности мира. Ведь охватить его во всей его полноте не может никто, будь он наделен наибольшей мудростью, но к власти рвутся те, которые вовсе этим не огорчаются. Не случайно нет в Одной минуте в разделе, посвященном эффективности умственных работников, интеллектуальных показателей выдающихся или правящих государственных мужей. Даже вездесущим Джонсонам не удалось их подвергнуть тестам на интеллект.
      Мой взгляд на эту книжку мало драматичен. Можно пуститься в длинные рассуждения о ней бесчисленными способами; об этом свидетельствует представленный выше образчик. Это не есть, думаю я, ни злой пасквиль, ни подлинная правда. Ни карикатура, ни зеркало. Асимметрию Одной минуты, или того, что гнусного человеческого зла в ней больше чем проявлений добра, и убогого безобразия нашего существования больше, чем его красоты, я не приписываю ни намерениям авторов, ни их методу. Книжка может унизить только тех, кто в отношении человека питает различные иллюзии. Асимметрию добра и зла удалось бы, пожалуй, даже выразить в численном отношении, на что Джонсоны почему-то не пошли. Ведь разделы, посвященные правонарушениям, преступлениям, мошенничествам, кражам, грабежам, вымогательствам, включая новейший вид преступлений, называемых компьютерными (речь идет о таком использовании электронного продолжения умственной деятельности, которое приходит в противоречие с правом на прибыль программиста, а в последнее время распространилось на действия, которые пока преступлением признать нельзя в соответствии с правилом "nullum crimen sine lege" (нет преступления без закона), ведь не является преступником тот, кто пользуется огромной мощью вычислительных машин, чтобы увеличить шансы на выигрыш в лотерею или в азартных играх: несколько математиков доказали, что можно сорвать банк в рулетку, проанализировав движение шарика в рулетке, ведь ни одна рулетка не является идеально случайным устройством, то есть имеет отклонения от теоретического математического ожидания результатов, а их можно с помощью компьютеров установить и затем использовать), намного более обширны, чем разделы, посвященные "самаритянским" актам. Авторы не сопоставили эти цифры в одной таблице, а жаль. Тогда яснее проявилось бы, насколько более многолико зло, чем добро. Помогать другим можно меньшим количеством способов, чем им вредить, ибо такова природа вещей, а не статистический метод. Наш мир не стоит на полпути между пеклом и небесами, сдается, однако, что он значительно ближе к первому. Не питая иллюзий в этом отношении, и уже с давних пор, я не почувствовал себя возмущенным этой книжкой.
      Берлин, 1982
      * СИСТЕМЫ ОРУЖИЯ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ВЕКА или Эволюция вверх ногами *
      WEAPON SYSTEMS OF TWENTY-FIRST
      CENTURY OR THE UPSIDE-DOWN EVOLUTION
      I
      Получив -- как именно, я говорить не вправе, -- доступ к сочинениям по военной истории XXI века, я прежде всего задумался, как бы получше скрыть полученные таким образом сведения. Это было для меня важнее всего, ведь я понимал, что тот, кто знает эту историю, подобен беззащитному открывателю клада: вместе с кладом он запросто может лишиться и жизни. Я знал, что эти факты известны мне одному -- благодаря книгам, которые одолжил мне на короткое время доктор Р.Г. и которые я вернул ему незадолго до его безвременной смерти. Я знаю, он сжег их и тем самым унес свою тайну в могилу.
      Самым простым выходом мне казалось молчание. Храня молчание, я мог ничего не бояться. Но мне было жаль множества столь удивительных сведений, связанных с политической историей будущего столетия и открывающих совершенно новые горизонты во всех областях жизни. Взять хотя бы поразительный, никем не предсказанный поворот в области искусственного интеллекта (AI -Artificial Intellegence), интеллекта, который стал могущественнейшей силой как раз потому, что не стал интеллектом, то есть разумом, воплощенным в машинах. Храня молчание ради собственной безопасности, я лишил бы всех остальных людей выгод, проистекающих из этого знания.
      Потом мне пришло в голову точно записать содержание этих томов, как я его запомнил, и сдать рукопись на хранение в банк. Записать все, что удалось запомнить из прочитанного, следовало непременно, иначе со временем я бы забыл множество данных, касающихся столь обширной темы. В случае необходимости я мог бы посещать банк, делать на месте выписки и снова запирать манускрипт в бронированный сейф. Это, однако, было небезопасно. Прежде всего кто-нибудь мог подсмотреть меня за этим занятием. А потом в наше время никакие банковские сокровищницы и тайники не гарантируют на сто процентов от взлома. Даже не самый смышленый вор рано или поздно сообразил бы какой удивительный документ оказался его добычей. И даже если он выбросит или уничтожит мои бумаги, я никогда не узнаю об этом и буду всю жизнь бояться, что связь моей особы с историей XXI века выйдет на свет.
      Итак, дилемма выглядела следующим образом: скрыть мою тайну навеки и в то же время свободно ею пользоваться. Спрятать ее от всех, но не от самого себя. После долгих размышлений я понял, что сделать это вовсе не трудно. Безопаснейший способ скрыть необычайную идею, истинную в каждом слове и каждой подробности, -- это опубликовать ее под видом научной фантастики. Как бриллиант, брошенный в кучу битого стекла, становится невидимым, так самое подлинное откровение, перемешанное с бреднями НФ, уподобляется им и тем самым перестает быть опасным. Не будучи, однако, в силах избавиться от своих опасений сразу, я приоткрыл лишь краешек тайны, написав в 1967 году фантастический роман "Глас господа" (Die Stimme des Herrn, Insel Verlag и Welt Verlag; His Master's Voice, Brace Harcourt Yovanovich). На странице 125, третья строка сверху, читаем: "The ruling doctrine was the "inderect economic attriction" ("Господствующей доктриной была доктрина "косвенного экономического истощения"" (В русском переводе, опубликованном в 1971 году, под названием "Голос неба", это место опущено, как и вообще почти все, что говорится в романе о перспективах гонки вооружений. Опущенный фрагмент напечатан в журн.: Сов. библиография, 1988, No4 С. 49-50 -- Примеч. пер.)), а чуть ниже та же доктрина выражена афоризмом: "Пока толстый похудеет, худой околеет" ("The thin starves before the fat loses weight"; в немецком издании: "Bevor der Dicke mager wird, ist der Magere krepiert").
      Доктрина эта, в явном виде сформулированная в США после 1980 года, то есть через 13 лет после первого издания "Гласа господа", получила несколько иное название (в печати ФРГ, например, она выражалась в виде краткого лозунга "Der Gegner totrьsten" (Уморить противника гонкой вооружений (нем.)). Убедившись -- а времени после выхода прошло как-никак достаточно, -- что и вправду никто не заметил совпадения моего "фантазирования" с позднейшим ходом политических дел, я осмелел. Мне стало ясно, что, пряча истину между сказок, я необычайно успешно использую защитные цвета литературы; с их помощью даже об ЭТОМ я могу говорить совершенно спокойно. Можно даже признаться, что говоришь чистую правду, хотя и замаскированную -ведь все равно никто тебе не поверит. А значит, нет лучше способа скрыть совершенно тайную информацию, чем ее публикация массовым тиражом.
      Итак, обеспечив сохранение своей тайны ее разоблачением, я спокойно могу приступить к более полному ее изложению. Я ограничусь при этом изданным в начале XXII столетия трудом "Weapon Systems of the Twenty-First Century or Upside-down Evolution". Я даже мог бы назвать его авторов (ни один из которых еще не родился), но вряд ли в этом есть какой-либо смысл. Книга "Системы оружия XXI века, или Эволюция вверх ногами" состоит из трех томов. В первом повествуется об истории вооружений после 1944 года, во втором показано, как гонка ядерных вооружений привела к обезлюживанию военного дела, перенеся призводство оружия с промышленных предприятий непосредственно на театры военных действий, а в третьем -- какое влияние оказал этот величайший в военном деле переворот на дальнейшую историю человечества.
      II
      Вскоре после атомного уничтожения Хиросимы и Нагасаки американские ученые основали ежемесячник "BULLETIN OF THE ATOMIC SCIENTIST" (Бюллетень ученых-атомщиков) и на его обложке поместили изображение часов, стрелки которых показывали без десяти двенадцать. Шесть лет спустя после первых успешных испытаний водородной бомбы они перевели стрелку на пять минут вперед, а когда и Советский Союз стал обладателем термоядерного оружия, минутная стрелка приблизилась к двенадцати еще на три минуты. Ее следующее передвижение должно было означать гибель цивилизации в соответствии с провозглашенной "Бюллетенем" доктриной: "ONE WORLD OR NONE"(Один мир или никакого - англ.). Считалось, что мир или объединится и уцелеет, либо неизбежно погибнет.
      Ни один из ученых, прозванных "отцами бомбы", не предполагал, что, несмотря на нарастание ядерных арсеналов по обе стороны океана, несмотря на размещение все больших зарядов плутония и трития во все более точных баллистических ракетах, мир, хотя и нарушаемый "обычными" региональными конфликтами, просуществует до конца столетия. Ядерное оружие внесло поправку в известное определение Клаузевица ("война есть продолжение политики другими средствами") -- нападение заменила угроза нападения. Так родилась на свет доктрина симметричного устрашения, впоследствии названная просто "равновесием страха". Эту доктрину различные американские администрации выражали при помощи разных аббревиатур. Например, MAD (Mutual Assured Destruction -- взаимное гарантированное уничтожение), доктрина, которая основывалась на так называемой Second Strike Capability -- способности нанесения ответного удара подвергшейся нападению стороной. На протяжении десятков лет словарь уничтожения пополнился новыми терминами. В него вошли такие понятия, как All out Strategic Exchenge, то есть неограниченный обмен ядерными ударами; ICM (Improved Capability Missile -- Ракета повышенной эффективности (англ.)); MITRV (Multiple Independently Targeted Reentry Vehicle -- Разделяющая головная часть с индивидуальным наведением боевых элементов на цели (англ.)), то есть ракета, выстреливающая одновременно несколькими боеголовками, каждая из которых направляется к своей заранее намеченной цели; PANAID (Penetration Aids -- Средство обеспечения прорыва (англ.)), то есть отвлекающие устройства в виде ложных ракет-приманок или боеголовок, ослепляющих радары противника; WALOPT (Weapons Allocation and desired Ground-Zero Optimiser -- Система оптимального распределения оружия по целям (англ.)), то есть ракета, способная самостоятельно обходить противоракеты обороны и попадать в цель с точностью до 20 метров от намеченной "нулевой точки", и т.д.
      К числу ключевых понятий относилось время обнаружения баллистической атаки, зависевшее, в свою очередь, от способности распознавания этой атаки; но я не смог бы привести здесь и сотой доли появлявшихся один за другим терминов и их значений.