Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

Сгорает школьный роман. Неудержимо. Неотвратимо. Полыхают выстроенные мальчишеским воображеньем расписные терема, и дребезгами рассыпаются хрустальные замки. Это только в сказках всё кончается хорошо, и они обязательно поженятся. Жизнь подсовывает совсем другое, похожее на нелицеприятную изнанку. К тому же, сопровождающуюся смрадным запахом сточных ям.

В свете рампы возникает невесёлая мизансцена из обломков прошлого, грядущего, пустоты настоящего, которое тут же превращается в прошлое. Чем не калейдоскоп?

Серый пепел, похожий на пелену снега, засыпает глаза. Куда идти? И надо ли? Завтра выпускной. Через несколько лет он встретит её с сыном…

Эта встреча всё-таки будет. Или нет? Выпускной. Куда она после школы. В институт? Не всё ли равно теперь. Только почему же так дышать трудно? Ведь никто она и звать её никак, а…

Листья жёлтые по октябрю

уплывают в отжившее лето,

умоляя больную зарю

вспомнить блеск золотого рассвета.

Где-то ветер мяучит в кустах,

где-то дождик брюзжит под окошком.

Снова жизнь превращается в прах

и стареет земля понемножку.

Кто познал поцелуи небес,

не вернётся обратно в пустыню.

Вот он, твой заколдованный лес!

Только нет в нём пахучей полыни,

только нет в нём шелковой травы —

все тропинки листвою заносит.

Под унылые крики совы

бесконечная тянется осень,

осень жизни и осень души,

как рисунок на белой эмали.

Ты когда-нибудь мне напиши

те слова, что ещё не слыхали

обладатели пышных одежд

на твоём незапятнанном ложе.

Я шагаю по лесу промеж

мёртвых клёнов – усталый прохожий,

не похожий на стража небес

и на сказочного исполина.

Где он, твой зачарованный лес

с Купиною Неопалимой?

В том же альбоме сохранилась ещё одна фотография прошлых времён, которая чудом попала к Никите, ибо сделана была залётным журналистом, прилетевшим тогда в ЦДЛ за информационной поживой – вдруг повезёт!

Журналисту повезло запечатлеть писательский дебош. Более того, он умудрился передать фотографию пикантного момента непосредственному исполнителю…

Всегда благопристойный конференц-зал Центрального Дома Литераторов в Москве нынче клокотал от непристойности, словно незапланированный лавовый выброс давным-давно потухшего Везувия, вдруг возрождённого к жизни на маленьком кусочке большого города. Это иногда случается в кузнице человеческих душ, не только с кузнецами. А если при этом подворачивается удобный случай кого-нибудь пнуть или хотя бы вытереть свои многотрудные ноги, естественно дико извиняясь притом, то желающих хоть отбавляй.

Шумный пленум Союза Писателей был в самом разгаре: обсуждались навалившиеся, требующие немедленного решения проблемы непростого многонационального пространства, именуемого Россией. Что говорить, а писательское корыто приняло с лёгкой руки Луначарского и Фадеева статус «наиважнейшей кормушки» с комбикормом за полцены.

Надо сказать, писатели в ЦДЛ забегали чаще всего, чтобы пропустить рюмашку-другую в подвальном буфете, а не перемывать кости и грязное бельё собратьев по стилу. Но на сей момент, в зале собрались маститые и не очень, так как темы дебатов казались насущными.

В зависимости от поднимаемых тем выступающими ораторами, посреди классиков рождались глубокомысленные рассуждения и вспыхивали моментальные драчки «за» и «противостояния». О литературе уже никто не думал, так как срочно надо было отстаивать своё мнение и выбивать место у кормушки. Обычно из всего этого возникали очередные «охоты на ведьм» да поиски внутреннего врага: идеология – вещь серьёзная, одной перестройкой от неё не избавишься.

Никита заскочил сюда в надежде увидеться с приятелем-стихоплётом, само-собой неповторимым гением, да так и остался, слушая самозабвенные русофобские, юдофильские, патриотические восклицания ораторов.

Опрометчиво развесив уши, он даже не заметил, как искусные ораторы навешали ему такой лапши, что и сам он решил податься в подобные трибуны.

Оттесняя знакомых и малознакомых, Никита успешно прокладывал себе путь на сцену, к заветной трибуне, поскольку именно она была сейчас тем местом под солнцем, за которое положено бороться всем трибунам-ораторам, оттеснив сытные кормушки и корыта на задний план. Переговорив с парой-тройкой президиумных заседал, он выбил-таки желанное место и время на вдохновенную речь.

– Эх, давно не брал я шашку в руки, – пробормотал Никита, пробираясь к кумачовой тумбе.

Оглядывая зал, он привычно искал среди очков, пиджаков, платьев что-нибудь такое галантерейное, на чём может сосредоточиться взгляд. Из всей пестроты партера он выделил даму не слишком старую, довольно упитанную, но главное – на ней было надето что-то, похожее на китайский пеньюар: розово-жёлтые драконы слились в экстазе посреди экзотических лиан и папоротников. Никите даже захотелось заглянуть под кресло, чтобы убедиться в наличии кружевных оборочек на экзотической хламиде. – Надо же, наши поэтессы в присутственные места в неглиже изволят?

Тем не менее, объект был, мысль тоже. Не хватало связного повествования об подступивших обуревающих чувствах, но в таких случаях Никита предпочитал вспоминать слова Иисуса, заповедовавшего апостолам не заготавливать парадных речей и проповедей: Господь сам знает, какие слова вложить в уста глаголющему, особенно если тот вносит в жизненную суматоху часть хоть какой-то истины.

На трибуне, как положено, стоял графин, вероятно, еще со времён зарождения исторического материализма. Налив себе воды, вкусом очень похожую на прокисшую атмосферу в зале, Никита отыскал глазами выбранную жертву и обратился прямо к ней:

– Я вот здесь послушал выступления многих уважаемых, – он сделал сакраментальную театральную паузу, – и не без основания подумал, что устраиваются нынешние пленумы для исписавшегося или вообще бесталанного большинства, прорывающегося к кормушке. Ведь во времена Бояна, Державина, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Бунина, да и в Серебряном веке тоже никогда не было Союза Писателей или Художников. Откуда эта кровавая мозоль среди верховых, оседлавших Пегаса? Зато Союз Писателей богат членами, этого никому не отнять.

Мигом рухнувшая в зал тишина воодушевила Никиту. Мысли, образы, соображения, давно зревшие в сердце, стали выстраиваться во вполне понятную картину мышиной возни под царственной вывеской «Союз Писателей». Вероятно, не стоило в эту пустую драчку ввязываться: гневной речью, похожей на порыв ветра, такую махину не остановить – но уж если первый шаг сделан… Пеньюарная жертва плотоядно взирала на молоденького, но уже осмелившегося, – что б ему!..

Никита не отвёл взгляда, наоборот. В одраконенной даме, любопытные глазки которой весело поблескивали на откормленном оштукатуренном лице, пред ним предстал весь СП в великолепии социалистического реализма.

– Поднимите руки, – продолжил он, – кто из вас вместо того, чтобы работать со словом, над словом, писать стихи, песни, прозаические эссе, опусы и романы собираются здесь и слагают слова в лозунги типа: «Русские мешают возрождению Руси!» или «Восстановлению порядка в России мешают жиды!». Ага, лес рук и бурные аплодисменты! В общем, хорошему танцору всегда что-то там мешает. Я вижу в президиуме одного из прежде выступающих и отважных. Скажите, Юрий Александрович, а много ли килограмм прозы у вас вышло за последнее время? – обратился он к одному из президиумных писателей. – Нет, лучше сформулируем по-другому: у вас вышло в свет более сорока томов многокилограммовой прозы. Я ничего не путаю?

Я не против ваших сочинений, отнюдь нет, но здесь несколько минут назад вы, милостивый государь, заявили, мол, гнать из России жидов и всё тут. Пусть русские только русских читают. Я знаю одну кандидатуру на выгон. Это женщина. В частности – Юнна Мориц, о которой вы тоже только что поминали. Эта поэтесса искренне считает нашу страну своей Родиной, живёт в ней, Никуда не эмигрируя, работает для страны, то есть для русских. Более того, считает себя истинной уроженкой державы под именем Русь. А строчки её стихов, например, «Собака бывает кусачей только от жизни собачей» или «Шёл и насвистывал ёжик резиновый с дырочкой в правом боку», знает любой первоклассник.

Так кто же для этой страны сделал больше: многоуважаемый Юрий Александрович с грудой изданных томов, которые, увы, никто не читает и которые не годны даже для туалета, потому как отпечатаны на мелованной бумаге, или эта поэтесса одной строчкой своего стихотворения?

Хотите знать, во что выливаются писательские бдения? Пожалуйста: на Масленицу у парадного подъезда ЦДЛ сожгли соломенное чучело Евтушенко. Он что, заказал посильную помощь в рекламе, поскольку давно уже исписался?

Писатели меняют стило на френч рекламного менеджера! А скажите-ка мне, уважаемые, был ли, скажем, Пушкин или Гоголь, в каком ни на есть Союзе Писателей, я уже задавал этот вопрос? Что? Не было тогда этого? То-то и оно! Просто не надо было русским писателям становиться членами. Люди вместо междоусобия работали и не мешали другим. Конечно, ссоры да междусобойчики имели место и тогда, не отрицаю. Но люди не мешали друг другу: никто никого никуда не выгонял. Одно только изгнание Пастернака или Бродского стоит презрения к Союзу так называемых писателей!..

Зал уже давно раскалённый и заведённый вдруг взорвался фальцетом обиженного члена СП:

– Поджидок!

Никита с удивлением отметил, что визжала пеньюарная дама, а её драконография оскалила свою хищническую сущность, готовая порвать на портянки Нового Цицерона. Зал, подгоняемый визгом, словно ломовой мерин пьяным извозчиком, подхватил:

– Гнать его! Вон из России!

– Пошёл вон!

– Вали из России, жидовский прихвостень!

– Меня? Из России? – усмехнулся Никита. – Это вряд ли получится. А вот в Союзе вашем я и сам не останусь. Кто кому нужен, вы мне или я вам?

С этими словами Никита достал из кармана зажигалку, писательский билет и принялся обстоятельно поджигать его здесь же, на трибуне посреди траурного всеобщего ворчания. Красный коленкор упрямо сопротивлялся, но с огнём не пошутишь: корочка, роняя едкий, режущий глаза дым, всё-таки занялась.

Боковым зрением Никита заметил, что пришедшие в себя охранники писательских тел активно зашевелились за кулисами.

Дожидаться афронта не стоило. Величественным жестом, бросив билет, исторгающий обаятельную вонь, в пепельницу председательствующего, стоявшую на столе под кумачом, Никита спрыгнул со сцены и, не торопясь, вышел из зала.

Толпа, заполнившая было проход, послушно расступалась перед ним, будто застойный лёд под брюхом ледокола. С чувством выполненного долга Никита вышел из зала, где писательский шабаш уже достигал апогея.

Уходя – уходи!

Глава 3

Он стал приходить ночью.

Сначала просто как часть сонной рапсодии или мозаики, потом более зримо, осязаемо. Казалось, незримое полупрозрачное пространство вдруг сворачивается, раскручивается маленьким смерчем прямо в квартире, потом крутящийся вихрь густеет, и плотный сгусток постепенно превращается в абрис человеческой фигуры, продолжающей шевелиться в такт вращения смерча. Наконец, когда наблюдающий уже должен привыкнуть и не орать благим матом, видя сгущающееся пространство, из ниоткуда возникал настоящий человек.

Кто он? Никита не знал, не пытался разобраться в истоках своих снов. Просто когда приходил Ангел – именно так стал называть его Никита – в холодной комнате становилось тепло и уютно. Видимо, сгусток воздуха, откуда возникал Ангел, был непростого происхождения. На припорошённом снегом балконе распускались чайные розы удивительных расцветок и оттенков, а откуда-то из близкого-далёка доносилась нежная спокойная музыка, напоминающая мурлыканье ручейка по весне. На большом старинном гобелене, подаренном друзьями на свадьбу, расцветал миндаль, и лёгкий бриз кружил по комнате его удивительные дымные запахи.

Тут хочешь – не хочешь, а поверишь в невообразимый потусторонний огонь, врывающийся без спросу в обозримое пространство. Сначала чудилось невесомое парение в каком-то волшебном незнакомом мире, который был всё тем же узнаваемым. Узнаваемым, и в то же время совсем другим, будто отражённым в огромном венецианском зеркале, которое Никита из года в год давал себе слово перевезти с дачи в Москву, но которое так и оставалось в числе невывезенных.

Глубина и чистота отражения зеркала была пронзительной, как сквозняк, шмыгающий в приоткрытую дверь промозглым вечером, как судорога скул от ключевой воды в июльский полдень. Зеркало завораживало и отражало самую суть возникшего в нём человека, который непроизвольно получил имя Ангел. Это нездешнее зеркало совсем не спешило отражать физические формы предметов окружающего мира. Только когда Никита брал зеркало за угол, словно огромное полотенце, и встряхивал, то отражающийся в нём Ангел оставался в комнате. Более того, он оживал физически, а зеркало исчезало, будто его и не было.

Это новое чувство, подаренное Ангелом, можно сравнить разве что с любовным мандражом нецелованного мальчика. Любой мужчина должен помнить первые ощущения, когда каждой клеточкой чувствуешь хрустальные многоэтажные пространства, готовые рухнуть на самой высокой ноте твоей желаемой грусти или восхитительного восторга, чтобы опрокинуть и тебя, и весь мир в тартарары, потому что… потому что любовь!

Но всё же, что такое любовь? Жалость? Сострадание? Боль? Понимание? Алчное обладание? Или всё это вместе взятое, плюс ещё косой десяток определений? Возможно, если это чувство является целью. Но когда человек живёт понятием Христоцентричности мира, любовь становится процессом, философией и даже самой жизнью.

Именно эту роль взял на себя Ангел, потому что Никита видел в нём посланца неведомого Божественного мира, иначе с приходом Ангела никогда бы не появлялось чувство высокого полёта и радости.

Мишурные брызги света, словно пузырьки нарзана, струились в сознании. Откуда-то проливались звёздные ливни, пронизывали пространство, закручивались косичками, как стебли повилики или ползущая по прутику виноградная лоза. Конечно, это мир становился сном, потому что наоборот бывает редко, вернее, – никогда. Но повторяющийся сон намекает на то, что он – вещий. Сны-откровения и раньше приходили к Никите, поэтому он не особенно удивлялся головокружительным красотам, сопровождающим приходящего Ангела. Более того, Никита стал ждать его появления, так как никогда раньше не испытывал такого подъёма жизненных сил и веры в свои писательские способности.

Лялька, узнав об Ангеле, ничего не сказала, только ядовито улыбнулась и поджала губы, дескать, будущее покажет. Что ж, Никита был с этим согласен. Только когда наступит это будущее? Причём, Лялька скоро уезжала в свою очередную археологическую экспедицию, а Никите не хотелось бы встречать будущее без любимой жены. Тем более, что Лялька всегда была его берегиней и дельным советчиком. Таких жён в наше «трудное время американского кризиса» днём с огнём не сыщешь.

Волшебные сны, кстати, стали сниться почти сразу после того, как Никита принёс домой дареного Ангела в банке. Поэтому являющегося во сне он почти сразу стал называть Ангелом. Гость никогда не причинял неприятности и вместе со сновидениями приносил только радость. Может быть, он не любил страшилки и кошмары всех видов, потому как кошмарики никогда никому не приносили пользы. Ангел становился для Никиты тем другом, каких мало в настоящем подлунном, поэтому его сакральные посещения стали необходимы, как укол для наркомана.

В связи с посещением потусторонней силы, вероятно, необходимо было выпросить у него подачку, как водится во всех сказках. Но просить Ангела о каких-то выполнениях желаний совсем не хотелось. А банка, между тем, днём жила своей банковой жизнью, к вечеру переливалась искромётным каскадом красок, вспыхивала фейерверком пульсирующих огней. Всё же посудина не всегда была весёлой и цветной. Банка стояла на подоконнике иногда тёмная, даже чёрная, не выдавая своего присутствия. В такие моменты Никите казалось, что Ангел на что-то беспредметно обиделся и совсем по-детски фыркнул.

– Тоже мне, ужас на крыльях ночи! – ворчал Никита в такие вечера. Он очень не любил Ангела, когда банка темнела, потому что неизвестно на что обижается. И вообще, обижаться без причин, прямо скажем, просто неприлично. К тому же на обиженных воду возят! Но сам житель банки никак не проявлял себя, кроме цветастой какофонии света и красочных явлений во снах.

Как-то раз Никита, посмеиваясь в душе над собой, попробовал потереть стеклянный полыхающий бок банки рукавом свитера, но Ангел игнорировал его робкие попытки. Правда, именно после этого он стал приходить в гости, перенёс цветомузыку в сон, даже раскрашивал сонное пространство перед Никитой, используя сочные пахучие краски, создавая удивительные картины, за идею которых любой художник неизбежно пожертвует жизнью, но и только. Хотя, если разобраться, это тоже было не мало, поскольку сны восстанавливали периодически исчезающий стимул в работе над текстами, избавляли от покрытой зеленью и плесенью тоски. Постепенно цветовые ванны превратились в своего рода допинг.

И все же сны были сюжетными. Лялька здорово умела их разгадывать, но она вот уже пару месяцев как потерялась в Земле Спасителя. Археологи всего подлунного снова кинулись в Палестину, потому что кто-то где-то под уцелевшей стеной Иерусалимского Храма опять нашёл подлинные апостольские Евангелия на «подлинной финской бумаге прошлогоднего выпуска Коткинского писчебуммаша»… – так Никита подтрунивал над женой, однако она была совершенно индифферентна к подобным шпилькам. Более того, прослышав про новые археологические находки, тут же без лишних обсуждений кинулась на передовую.

Из редких её посланий по Интернету, Никита узнал, что действительно нашли рукописи, действительно древние и что… и что жена задержится ещё совсем на чуть-чуть. Это значит, месяца три-четыре придётся жить холостяком, смотреть разноцветные дурацкие сны и мечтать о возвращении Ляльки, как о чём-то небывалом, несбыточном.

Возвернётся археологиня до дому до хаты, ан мужа-то и нетути: устроился на Канатчикову дачу сказочником по совместительству, сны свои Никит-царевичьи медсёстрам наизусть рассказывать, коль на бумагу ничего путного не ложится. Но и Ляльку тоже понять можно было. Любой человек, если он личность, должен относиться к своему делу серьёзно.

Поначалу Никита пытался отвадить жену от археологической страсти. Возможно потому, что заявлялась она из экспедиций совсем в неадекватном состоянии: исхудавшая, облезлая, пыльная, с нездоровым стеклянным блеском в глазах.

Её приходилось неделями отмачивать, оттирать в ванной, откармливать любимым карпом по-китайски, которого Никита отлично мог приготовить. Но только-только оборванка начинала превращаться во вполне цивильную принцессу, звучал рог Судьбы, она срывалась на очередные раскопы, все усилия мужа – хвосту под кот.

Вероятно, Никиту мучил обычный мужской эгоизм: «Скорей отдай мой каменный топор и шкур моих набедренных не тронь, Молчи! не вижу я тебя в упор, сиди там и поддерживай огонь». Когда-то Высоцкий спел свою песню с подковыркой всем семейным, но и сам попал под тот же топор.

Никита любил Ляльку, а любовь никогда не подразумевает дрессуру, скорее наоборот, самопожертвование и жена отвечала ему тем же. А в ответ на бурчание по поводу многочисленных экспедиций отрезала:

– Я ведь не мешаю тебе заниматься любимой литературой!? Если место друга занял твой Ангел, то и к нему я пока что претензий не имею. Заметь, я никогда не отнимала лиру у твоей второй жены Мельпомены, или у писателей другая муза?

– Вообще-то Эрато.

– Пусть Эрато, – усмехнулась Лялька. – Только она тоже женщина, и отнимая тебя на какое-то время, лишает меня уверенности, что ты ещё рядом, что можешь вернуться, а не остаться там, в запредельном Зазеркалье вместе с Эратой. Кстати, я одна, а у Эрато восемь сестёр – запросто помогут заманить тебя в силки. Им ещё твой Ангел не откажется помочь. Реально?

Потом его жена подошла к полке с книгами, вытащила какую-то, принялась листать и, наконец, найдя нужное, прочитала мужу:

– Я тут интересовалась пифагорейской школой и обнаружила там высказывание самого Пифагора, касающееся тебя. «Ваше собственное существо, ваша душа, не представляет ли микрокосм, малую Вселенную? Она полна бурь и несогласий. И задача в том, чтобы осуществить в ней единство гармонии. Лишь тогда Бог проникнет в ваше сознание, лишь тогда вы разделите Его власть и создадите из вашей воли жертвенник очага, алтарь Весты,[14] и трон Зевса».

Я люблю тебя, муж мой, но люби и ты меня вместе с моими археологическими выходками. Прими меня такой, какая есть, ведь я же тебя принимаю. Только тогда восстановится меж нами гармония, и богиня огня подчинится тебе безоговорочно. Научись не только брать, но и отдавать!

На это сказать было нечего, пришлось смириться. Недаром мудрецы говорят, что женщина, если она действительно женщина, всегда права и лишь человеку свойственно ошибаться.

А Никиту в гордом одиночестве ожидали глобальные перемены. Однажды банковый постоялец пришёл один без сопровождающей его постоянной компании красок и образов. Он заявился, или возник в комнате как простой человек, в джинсах, в свитерке, ничем не отличающийся от какого-нибудь случайного прохожего, раздвигающего в толпе могутным плечом обычные плечи хилых сотолпников.

Вот разве только глаза. Мало того, что глаза у Ангела были разного цвета, это Никита приметил сразу же, но они посеяли какое-то внутреннее неспокойствие, как будто приходилось висеть над пропастью, в межвременье, в ничегонеделании, ожидая неизвестно чего.

Кто-то из шибко мудрых изрёк в своё время исторически мудрёную фразу, что глаза-де – зеркало. Глаза Ангела действительно походили на зеркало. Ну, не совсем в прямом смысле, но на сухом лице, обрамлённом вьющимися тёмными волосами, вдруг вспыхивали два прозрачных родника, тоже разноцветных, и проваливались куда-то внутрь тебя, заглядывали в самое сокрытое, сокровенное.

Примечания

1

Екклесиаст (др. евр.) – Проповедник, Пророк.

2

Неусыпная Псалтирь – читается безостановочно. Чтецы должны быть рукоположены.

3

Хаер (сленг) – причёска волос на голове.

4

Мои соболезнования (фр.).

5

Еврейский праздник Пурим – нынешнее 8-е марта, советско-еврейский международный день.

6

Каледин А. М. застрелился 29 января (11 февраля) 1918 г.

7

Прихоти фортуны (фр.).

8

papan (фр.) – отец

9

Огонь онгона – адское пламя, зачастую сжигающее человека изнутри.

10

Яга (ст. рус.) – овечий тулуп мехом наружу.

11

Да, не успел тебе сообщить, утром запоют петухи (феня коробейников)

12

Заимствовано из неоднократных выступлений Жириновского.

13

Стихи Жириновского выдержали неоднократную публикацию.

14

Веста (греч.) – огонь.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.