Все переменилось, прежняя жизнь закончилась и похоронена вместе с ее отцом.

Впереди простирался путь, на котором не было ничего, что она любила, — ни радостей узнавания нового, ни трепета научных открытий, ни интеллектуального общения с коллегами-учеными. Она станет служанкой в чьем-то доме, наемной работницей, зависящей от воли и каприза хозяев. Очень может быть, что у нее никогда больше не будет доступа к университетской библиотеке. Ее жизнь, в которой так многое было связано с книгами, теперь будет определяться местом «ниже солонки».

Профессор Каткарт настаивал, чтобы она тщательно обдумала предложение Камерона, однако ее возможности были еще более ограниченными, нежели он полагал. Фактически у нее было лишь два варианта: поступить на службу к Ясону Камерону (или найти другую сходную работу) и сделаться прислугой в доме богатого и, возможно, капризного хозяина — или учительствовать в школе.

Последнее осуществить труднее. Едва ли ей удастся найти место школьной учительницы в Чикаго: здесь слишком много желающих и слишком мало рабочих мест. Значит, придется искать сельскую школу, возможно, даже на необжитом Западе или отсталом Юге, где она станет чужой.

В любом случае — в частном ли услужении, или работая в школе — она будет зависима; как школьная учительница она должна будет во всех случаях жизни оставаться респектабельной, посещать церковь, говорить положенные слова, чтобы не дать оснований для упреков. Ни в качестве учительницы, ни в качестве воспитательницы в богатом доме не сможет она даже намекнуть на то, что читала Овидия без купюр, не посмеет высказать оригинальную мысль, не осмелится противоречить мужчинам. Дни, когда она была свободна в мыслях, поступках и словах, уже позади.

Роза не плакала с тех пор, как вернулась с похорон; ее глаза оставались сухими при разговоре с Айворсонами, в присутствии мистера Грамвелта и его жадных подручных. Все эти дни она не позволяла себе лить слезы, но теперь что-то в ней сломалось.

Глаза жгло, горло перехватило, и Роза закусила зубами палец, стараясь сдержать рыдания. Это ей не удалось, и пришлось поспешно уткнуться лицом в подушку, чтобы никто ничего не услышал. Как можно надеяться, что кто-нибудь из этих женщин поймет ее горе? То, что представлялось Розе невыносимым, было для них повседневной жизнью.

«Рожденный рабом не видит зла в цепях…»

Роза сжалась в комочек, обхватив подушку, и плакала, пока совсем не лишилась сил. Она никогда не верила в то, что сердце может быть разбито, но сейчас она ощущала именно это.

«Ох, папа, зачем ты умер и покинул меня в беде?»

От таких мыслей ей стало стыдно, и слезы хлынули еще сильнее, когда Роза представила себе, что должна будет провести всю жизнь без своего дорогого рассеянного отца. Наконец она почувствовала, что не может больше плакать. Роза обхватила мокрую подушку; голова и все тело болели, глаза опухли, горло жгло от попыток сдерживать рыдания. Но физические страдания не могли отвлечь ее от печальных мыслей.

Пока она оплакивала свои несчастья, шум в соседних комнатах утих; теперь звуки доносились только с нижнего этажа. Роза поняла, что не в силах сейчас общаться с другими людьми, а сама мысль о завтраке вызывала у нее тошноту.

По-видимому, ее отсутствие осталось незамеченным, а может, профессор Каткарт предупредил, что Розу не следует беспокоить, — так или иначе, в ее комнату никто не заглянул. Отчаяние приковывало Розу к узкой жесткой кровати невидимыми узами; она даже не могла найти сил, чтобы надеть очки. Флакон с лауданумом, лежащий в саквояже, снова начал соблазнять ее. Один глоток — и все ее беды утонут в забытьи, от которого нет пробуждения.

Так ли уж это скверно? Христианская доктрина учит, что самоубийство — грех, но ведь древние видели в нем лишь исцеление раны… Когда душа ранена так, что терпеть нет сил, когда жизнь становится невыносимой — зачем страдать?

Действительно, зачем? Зачем влачить оставшиеся годы, если это нельзя назвать жизнью? Зачем убивать душу ради прокормления тела? Разве это не больший грех, чем простое самоубийство?

Сколько мрачных седых старых дев видела она в школе! Эти увядшие существа безжалостно выкорчевали всякий намек на любознательность в себе и теперь старались сделать то же со своими учениками… Нет, такую жизнь нельзя назвать жизнью. «Лучше покончить со всем сразу», — подумала Роза. Несколько мгновений она предавалась фантазиям, представляя себе, как воспримут известие о ее смерти окружающие. Айворсоны, конечно, станут качать головами и говорить, что ничего другого от нее и не ожидали; уж чего-чего, а раскаяния они испытывать не будут. Можно, конечно, оставить записку, виня во всем Невилла Три; это будет изысканная месть — клеймо виновного в смерти девушки заставит общество отвернуться от него, особенно если не уточнять, что именно довело ее до самоубийства. Люди, конечно, предположат самое плохое — так всегда бывает.

Роза поднялась с подушки, потянулась за очками и надела их: не могла же она, ничего не видя, написать предсмертную записку. Рука наткнулась и на что-то еще: письмо Ясона Камерона. Почти против воли она вынула письмо из конверта и стала его перечитывать.

Однако теперь, читая внимательно, а не просто пробегая написанное, Роза совсем иначе представила себе автора письма. Раньше, в ресторане, ее поразило странно точное совпадение требований нанимателя с ее академическими интересами. Теперь же ее внимание привлек абзац, где говорилось о детях, в особенности о девочке.

«Жертва предрассудков, лишающих представительниц ее пола возможностей, предоставляемых мужчинам».

Человек, написавший такие слова, не может быть грубым тираном! И наверняка он не станет возражать против продолжения ее собственного образования — даже если придется выбрать область, далекую от ее первоначальных интересов…

Возможно, с ней даже не станут обращаться как со служанкой. Письмо, должно быть, вышло из-под пера человека, ценящего знания, и он с уважением отнесется к интересующейся наукой женщине.

Не следует ли хотя бы удостовериться, что он именно такой, как можно заключить из его письма?

В конце концов, флакон с лауданумом никуда не денется; покончить с собой можно в любое время и совсем не обязательно здесь. Можно сначала совершить путешествие на Западное побережье, посмотреть на необозримые просторы. Она ведь никогда не видела ни бизонов, ни ковбоев, ни краснокожих индейцев. Она никогда не видела ни гор, ни океана. Всю свою короткую жизнь она прожила в Чикаго. Так разве не лучше ли, прежде чем совершить последний шаг, увидеть больше, чем один-единственный город?

И еще… Если уж покончить с жизнью, то не в таком убогом окружении.

«Древние римляне созывали друзей, окружали себя самыми изысканными произведениями искусства, устраивали пир с выступлениями поэтов и музыкантов и только потом, среди всего этого великолепия, выпивали роковую чашу. Да, следует хорошенько обдумать обстоятельства своей кончины. К тому же, если я покончу с собой здесь, это огорчит тех милых девушек, которые живут в пансионе. Это может даже бросить тень на бедную миссис Абернети, а ведь она не сделала мне ничего дурного. Нет. Было бы невежливо и совершенно не поэтично выпить лауданум здесь».

Однако если подождать, пока она доберется до Западного побережья…

«Я могла бы побывать в Опере, когда там будет петь Карузо»,

Вот это будет обстановка, достойная древних римлян, и к тому же весьма поэтическая!

«Если экономить, можно скопить денег на изящное платье и на отдельную ложу. Даже если мне будут платить меньше, чем обещано в письме, можно отложить нужную сумму».

Да! Так и следует поступить. И выпить лауданум в первом антракте — уплыть в смерть под великолепную музыку… А потом ее найдут со вкусом одетой, с прощальным письмом, лежащим рядом…

Может быть, ее призрак даже станет посещать театр… Это принесет ему только пользу: ведь любой хороший театр должен иметь своего призрака.

Не в убогом, а в великолепном окружении уйдет она из жизни; тогда её смерть нельзя будет не заметить, нельзя будет отделаться несколькими строчками на последней странице газеты.

«Что ж, похоже, я решаю остаться в живых. По крайней мере пока».

Розу охватило нетерпение. Чем скорее она отправится в путь, тем лучше, тем скорее она узнает, было ли обещанное в письме настоящим золотом или дешевой подделкой.

Девушка встала с постели, подошла к умывальнику и налила из кувшина в таз холодной воды. Даже хорошо, что вода холодная; умывание поможет скрыть следы слез. Роза оделась; ее туалет представлял собой странную смесь роскоши и нищеты: нижнее белье, хоть и неоднократно штопанное, было из тонкого шелка, а чулки, тоже заштопанные, — из самого грубого хлопка, по пять центов за пару. Единственное, что радовало Розу в необходимости отказаться от услуг горничной, была возможность не затягивать шнуровку корсета так, что трудно становилось дышать; уже год как она вообще не затягивалась. Вот и теперь влезла в корсет, просто выдохнув воздух, и застегнула его спереди, смирившись с тем, что ее талия не окажется пятнадцати дюймов в объеме, как требовала мода.

Нижние юбки носили те же следы былой роскоши и умения изворачиваться — до сих пор Розе удавалось чинить прорехи на шелке. Туфли были еще вполне хороши, хотя скоро, наверное, придется менять подметки. Юбку и жакет Роза купила в лавке, где цены были ей по карману, выбрав хорошо стирающуюся ткань. Все ее дорогие наряды давно пришлось продать скупщикам поношенной одежды; значительную часть своего нынешнего гардероба Роза приобрела у них же.

«Я часто говорила папе, что меня не интересуют наряды, что лучше купить книги… Интересно, верил ли он в это? Догадывался ли, как мне не хватает шелков и бархата?»

Розу беспокоило также, что подумает о ее одежде ее наниматель. Впрочем, может быть, он ничего и не заметит.

Она уложила волосы — свое единственное настоящее украшение — и надела трогательно маленькую шляпку, приколов ее похожей на кинжал булавкой. Спрятав в ридикюль письмо Ясона Камерона, Роза вышла в холл.

Нужно связаться с мистером Камероном и дать ему знать, что она принимает его предложение, иначе, пока она будет ехать через всю страну, он наймет кого-то другого. Присланный им железнодорожный билет был на самом деле целым набором разноцветных картонных прямоугольников: каждый давал право на проезд между двумя городами. По-видимому, нельзя было просто сесть в поезд в Чикаго и выйти из него в Сан-Франциско: нужно было сначала доехать до Канзас-Сити, потом пересесть на поезд другой компании до Лос-Анджелеса и только оттуда, воспользовавшись услугами третьей компании, вы попадали в место назначения. Однако в этой трехзвенной схеме были еще и дополнительные пересадки — в зависимости от того, в какой день недели вы отправлялись в путь. Все это представлялось Розе ужасно сложным.

Сомнения не было в одном: она должна связаться с мистером Камероном, и единственный, кто знал, как это сделать, был профессор Каткарт. Значит, придется снова вступить в любимые стены университета — средоточия учености — и пережить наплыв воспоминаний.

Роза надела старое шерстяное пальто, спустилась по лестнице и выскользнула из дома, никого не повстречав. Всю дорогу она прошла пешком — денег не было даже на трамвай, не говоря уже о кебе. Пансион миссис Абернети отделяла от университета всего лишь миля, а к прогулкам Роза была привычна. День выдался пасмурным и холодным, но дождь по крайней мере прекратился.

Интересно, какая погода в Сан-Франциско? В Калифорнии ведь должно быть жарко — это же тропики? Роза размышляла об этом, пока не дошла до кампуса; ее внимание не отвлекли даже шумные молодые люди, игравшие в футбол в университетском дворе.

Каждый шаг вызывал мучительные воспоминания, она чувствовала себя как Русалочка из сказки Андерсена, ступавшая своими ножками по суше, как по острым ножам. Когда Роза нашла профессора Каткарта, он с первого взгляда понял ее состояние. Профессор поспешно усадил ее в кресло и послал за кофе. Прежде Роза никогда не обращала внимания на секретаршу профессора, теперь же ее остро интересовало положение женщины-служащей, и она пристально посмотрела на невзрачную девушку.

«Я должна научиться двигаться и говорить так же, — подумала Роза, стараясь запомнить все мелкие уловки, делавшие секретаршу Каткарта совершенно незаметной. — У меня нет выбора — я должна научиться…»

— Вы уверены, что действительно хотите принять это предложение? — озабоченно спросил профессор, когда Роза взяла в холодные руки чашку кофе, — Совершенно уверены?

Отвечая на его вопросы, Роза почувствовала за словами профессора, помимо заботы, что-то еще. Ей понадобилось несколько мгновений, чтобы с изумлением понять: это что-то — облегчение. Профессор уже жалел о своем необдуманном порыве, сделавшем его покровителем и защитником Розы, и хотел сбыть ее с рук как можно скорее.

Она испытала отвращение, но усталость быстро вытеснила все чувства. Этого следовало ожидать. Профессор, убежденный холостяк, внезапно обнаружил, что должен заботиться о женщине, которая ему даже не родственница! Да, он был ее учителем, но никогда не предполагал, что ему придется иметь дело с ее житейскими проблемами, а не только с научными. И теперь, когда у профессора появилось время все обдумать, он, должно быть, проклинает себя за вчерашний визит. Стоило ему подождать несколько дней, и она уже уехала бы; тогда он был бы избавлен от необходимости узнавать, какая судьба постигла дочь его коллеги.

Если Роза примет предложение Камерона, она не только избавит профессора от необходимости заботиться о ней, их будет разделять полконтинента. Ему никогда больше не придется заботиться о Розе, а совесть вполне можно успокоить тем, что письмо обещает ей надежное и достойное положение. Профессор советовал Розе проявить осторожность и все обдумать; так она и поступила, и теперь он не обязан вмешиваться — да и помогать ей тоже.

— Да, — ответила Роза с усталой покорностью. — Я уверена. Я хотела бы известить мистера Камерона, что принимаю его предложение, но на конверте нет его адреса.

— Об этом я позабочусь, — сказал профессор с несколько излишней поспешностью. — Я пошлю ему телеграмму, что вы выезжаете, чтобы он не нанял кого-то другого.

Да, сомнений не оставалось: профессор тяготится своими обязательствами и хочет как можно скорее избавиться от них.

— Я не хотела бы затруднять вас… — начала Роза, стараясь скрыть горечь, вызванную его торопливостью.

— Ерунда, — ответил он добродушно. — Я просто пошлю записку в контору железнодорожной компании, а уж они обо всем позаботятся. Да, они сообщат и расписание поездов — вы ведь хотите выехать завтра?

Роза пожала плечами. Было ясно, что гостеприимство профессора иссякло.

— Почему бы и нет? — ответила она и снова заметила на его лице облегчение. — Мне ведь незачем здесь задерживаться. Мои исследования… Что толку притворяться? Я никогда не получу ученой степени, так что мои записи едва ли мне понадобятся. Может быть, ими сможет воспользоваться кто-нибудь из ваших студентов.

Профессор Каткарт для виду начал возражать, но Роза понимала, что слова его неискренни: оба они знали, что она говорит правду. С горьким чувством гнева и печали Роза поспешно поднялась, чтобы уйти.

— Я вернусь в пансион и закончу со сборами, — сказала она, внезапно ощутив, что в этом пыльном кабинете ей нечем дышать. — Не могли бы вы прислать туда расписание поездов… Я знаю, как вы заняты, профессор, и понимаю, что вы не можете тратить время на меня, когда вас ждут студенты, которым ничто не помешает получить дипломы…

Профессор покраснел, но не возразил; он просто порылся в кармане и сунул Розе монету.

— Это вам на кеб, — заикаясь, пробормотал он. — Мне очень жаль, что я не могу дать больше, но… Ваш билет включает завтраки, обеды и ужины в поезде, так что все должно быть в порядке…

Он говорил что-то еще, но Роза поспешно вышла из комнаты, чтобы избавить профессора от своего присутствия. Кеб она, конечно, не взяла: каждый цент в ее кошельке был бесценным, и она вовсе не собиралась тратить их на подобные излишества. Вот на следующее утро без кеба не обойтись: без него никак не доставить на железнодорожную станцию тяжелый сундук… Разве что повезет и удастся нанять тележку.

Когда Роза вернулась в пансион, там ее дожидалось не только расписание поездов, но и телеграмма от самого Камерона. В отрывистом телеграфном стиле Розу извещали о том, что Камерон рад ее решению, что ей будет обеспечено всяческое содействие, что его служащие встретят ее при пересадке на разъезде Пасифика.

Интересно, что это такое — разъезд Пасифика, гадала Роза. Должно быть, для железнодорожного барона тут нет неясности, решила она. Что ж, на данный момент этого достаточно.

Пропустив завтрак, Роза не собиралась лишиться ленча, хотя аппетит к ней так и не вернулся. На ленч она получила чай с толстым куском хлеба и тоненьким ломтиком ветчины, а на обед, вместе с другими девушками, — суп с удивительно большим количеством картошки и почти полным отсутствием мяса и хлебный пудинг. Роза решила, что, если так здесь кормят каждый день, ей повезло, что она уезжает. Диета с таким количеством крахмала быстро заставит растолстеть даже самую стройную девушку.

Она рано легла спать — поезд отходил почти на рассвете. После всей ходьбы и волнений этого дня Роза почувствовала себя совершенно обессиленной.

Последняя мысль перед тем, как она заснула, была полна удивления — неужели она действительно осмелилась так резко порвать со своим прошлым и вступить в неизвестное будущее? Может быть, правду говорят: отчаяние способно подвигнуть человека на героизм и бесстрашие.

Однако уснула Роза с чувством безнадежности, а не радостного волнения. Возможно, она и вступала в неизвестное будущее, но подъема от перспективы приключений не испытывала. Должно быть, эта способность умерла вместе с ее отцом. Когда-то Роза каждый новый день встречала предвкушением. Теперь же ее единственная надежда была на то, что завтрашний день окажется не хуже вчерашнего.

Впрочем, и на самый худший случай у нее был выход: маленький флакончик в саквояже…