Привет, благословение и утешение моей дорогой Пракседиде! Случилось так, как было угодно Богу, и будет так, как угодно Богу: никому не миновать сострадания Христа! Бог вновь посетил меня во сне, как тогда в Иерусалиме. Я шла сквозь храмы и молельни, от века к веку; все они состарились и поседели, как стареет и седеет отмирающий род. Меня переполняла безграничная скорбь – не оттого, что я приговорена к смерти, а от мысли, что смерть моя будет напрасной. Ибо вся жизнь и любовь моя были одной вновь и вновь повторяющейся неудачей! Все эти храмы казались мне выстроенными на зыбком фундаменте ложной веры, ведь сострадание Христа не могло победить на земле – оно могло лишь разбиться об этот мир. Я мчалась от одного храма к другому, желая вырваться на свободу, но им не было конца; лишь архитектура их становилась все более унылой и бессодержательной, как будто строители создавали только устаревшие формы, в которых уже не было места душе.

И вдруг мне открылось совершенно иное зрелище. Я оказалась в помещении еще более странном, чем все предыдущие: стены его были из какого-то неизвестного мне материала, открытый и освещенный сверху зал был торжественно пуст, на алтаре – ничего, кроме креста, знака смерти! Пред ним теснилась густая испуганная толпа, хор пел Символ веры. И опять я услышала дорогое мне имя моего супруга, но теперь слова эти звучали не грозным обвинением; голоса, напротив, словно в отчаянии, как за последнее утешение, цеплялись за эти звуки: „Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato…" В то же время слуха моего коснулся далекий гул, словно над землей нависли неслыханные грозы, которые быстро приближались – стены храма зашатались. Хор еще раз пропел дрожащими голосами: „Crucifixus etiam pro nobis…” – имя моего мужа утонуло в громоподобных звуках космического хорала… Быть может, это был конец света?.. Я замерла на бегу, словно перед запретной чертой. Цепь веков вдруг оборвалась, подобно истлевшей веревке; последняя стена храма рухнула, и взору моему открылась вечность! Я увидела парящий на облаках тот самый трон, который когда-то стоял перед Преторией в Иерусалиме, но теперь на нем сидел не мой муж, а Тот, Которого он однажды предал на смерть; там же, где тогда стоял Осужденный, теперь стоял в ожидании суда мой муж. Но сидящий на троне смотрел на него тем же самым взором, полным сострадания, каким смотрел на него много лет назад в Иерусалиме. И я услышала голос: „Утешься, Клавдия Прокула, Я – Тот Другой, Которого ты все это время искала. Я – Тот, Который побеждал, будучи побежденным, Я – источник и сиротство и триумф Вечной Любви. И потому не страшись: ты примешь ту же смерть, что и Я, ты умрешь во спасение того, кто обрек тебя на смерть…”»

Потрясенная и оглушенная, я выронила письмо – первый раз в жизни христианская вера проникла в самую глубь моей души.

Тем временем дверь распахнулась и в спальню ворвался прокуратор. Да был ли это в самом деле он? Было ли это искаженное болью и отчаянием лицо лицом нашего всегда невозмутимого господина? Лицом римлянина? На этой маске не осталось и следа какого-либо величия и достоинства – так мог выглядеть лишь человек, которым овладело отчаяние! Он рухнул, точно срубленное дерево, перед кроватью госпожи, сорвал с головы венок и, ударяя себя в грудь, беспрестанно повторял: «Я убил ее! Я убил ее!»

Я стояла рядом, оцепенев от ужаса. Потом я заметила, что с ним пришел и любимый раб госпожи, посланный мною на поиски прокуратора. Его лицо тоже было серым, как пепел.

– Он видел, как умирала госпожа… – пробормотал юноша. – Кесарь, это чудовище, предал его! Он сидел в цирке рядом с кесарем, который наслаждался его ужасом, когда она вышла на арену вместе с другими назарянами. Они не кричали «Morituri te salutant!» [11] – они молились. У меня до сих пор стоят в ушах их последние слова: «Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato…»

Услышав свое имя, прокуратор поднял голову.

– Раб, дай мне меч! – простонал он и, видя, что тот медлит, воскликнул: – Скорее, скорее! Я не могу дождаться смерти! – И вырвал у него из рук меч.

Но в эту секунду я положила ладонь на его руку, уже готовую вонзить в сердце клинок. С силою, которая явно не принадлежала мне, я сказала:

– Понтий Пилат, Клавдия умерла, как умер Христос, – через тебя, но и ради тебя…

Он долго смотрел на меня мутным, непонимающим взором, затем взор этот обратился внутрь. Прокуратор выронил из рук меч.

Благородная Юлия, я не в силах больше прибавить ни слова. Послание мое окончено… И меня тоже настиг взгляд Распятого.

1955

Примечания