Мы вошли в невзрачное, убогое помещение, которое днем, должно быть, служило мастерской какому-нибудь бедному ремесленнику, а по вечерам – местом собраний. Рабыня, указавшая на этот дом, сообщила нам и тайное слово, служившее пропуском, так что мы беспрепятственно прошли к собравшимся, однако я убедила госпожу держаться в тени, потому что вид этого маленького собрания произвел на меня тревожное впечатление. Это были беднейшие из бедняков, в том числе много рабов и несколько блудниц, а такие люди легко поддаются недобрым чувствам к богатым и знатным и теряют власть над собою, особенно если чувствуют себя в безопасности. Спустя некоторое время в комнату вошел пожилой мужчина в ветхом платье странника и опустился на колени перед обыкновенным, скромно украшенным столом. То был алтарь, однако мы не заметили никаких жертвенных животных и никаких приготовлений к жертвоприношению. Старец прочел молитву, в которой мы мало что поняли из-за его чужеземного акцента. Потом он поднялся и предложил собравшимся вместе произнести Символ веры. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. По знаку старца – очевидно, священника этой религиозной общины – все встали. Робко, явно непривыкшие говорить хором, они стали повторять произносимые им слова. Они тоже говорили на нашем языке с трудом, сильно искажая его своим варварским произношением, так что вначале мы почти ничего не могли понять. И вдруг я почувствовала, как задрожала стоявшая рядом со мною Клавдия Прокула; меня охватило смутно-тревожное чувство, как будто эта убогая, скудно освещенная комната, наполненная бормотанием молящихся, – какое-то зловещее повторение того, что я уже однажды пережила и давно забыла. И в тот же миг, словно взметнувшееся ввысь из бездны забвения, на меня обрушилось воспоминание о том необычном сне госпожи, увиденном ею в Иерусалиме. И я услышала как бы внезапно обострившимся слухом слова: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…»

Дорогая Юлия, позволь мне опустить описание того действия, которое произвели эти слова на мою госпожу. Она стояла, как тогда, на крыше претории в Иерусалиме, точно пораженная молнией. Но когда я обняла ее и попыталась вывести из комнаты, она резко вырвалась и решительно протиснулась вперед. Хор молельщиков к этому мгновению смолк, и странствующий проповедник начал свою речь:

– Итак, продолжаю возвещать вам историю страданий Господа нашего, близящуюся к концу. Допрос у римского прокуратора закончился. Я обращаюсь к рассказу нашего брата из Иерусалима, ставшего очевидцем случившегося, и подтверждаю это его словами: «…Пилат… сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-Еврейски Гаввафа. Тогда была пятница пред Пасхою, и час шестый…» [7]

Ты знаешь, досточтимая Юлия, что с того дня мы часто, а вскоре уже регулярно посещали собрания назарян – так называли себя члены этой маленькой общины в Субуре – и что госпожа моя очень скоро с радостною готовностью раскрыла сердце для их вероучения, в то время как я, слушая благовестие о Распятом, тосковала по веселым, прекрасным богам моей родной Греции. Я пыталась переубедить госпожу, говоря ей, что, если бы Он и в самом деле был посланником неба, Он сумел бы спастись от своих врагов. Она же отвечала тихо, но твердо:

– Он был посланником неба, ибо взирал на своего неправедного судью с состраданием.

Мне нечего было возразить ей, ведь и в моей собственной душе Его взгляд, полный сострадания, запечатлелся как приветствие из совершенно иного мира, и я чувствовала, что это иное и было тем, что так долго искала и наконец обрела госпожа.

Однако открытие ее было связано с новою мукою. У нее сложилось свое, особое отношение к вновь открытому культу, отражавшее ее боль: она не могла слышать Символ веры назарян без волнения; всякий раз при упоминании имени Понтия Пилата она скорбно закрывала голову покрывалом и, при всей своей пылкой приверженности новой вере, не решалась просить о крещении, о принятии в общину. Она боялась вызвать их гнев или презрение, объявив себя женою Понтия Пилата, а я не решалась избавить ее от этого, на мой взгляд, вполне оправданного страха. Так мы и продолжали участвовать в этих собраниях безымянными зрителями. Простого приветствия «маран-афа» – «Господь наш грядет» [8] – было достаточно для членов этой незлобивой и дружелюбной общины, чтобы мы могли беспрепятственно находиться среди них.

Но даже этим мирным людям не могла не броситься в глаза странная сдержанность и скорбь моей госпожи. Молодой помощник странствующего старца-проповедника, руководивший общиной в его отсутствие, всякий раз, приглашая вновь прибывших на приуготовительную беседу перед крещением, с ожиданием смотрел и сторону госпожи, но та в отчаянии накрывала голову покрывалом.

Иногда на обратном пути к нам присоединялся кто-нибудь из участников собрания; эти люди простодушно изливали нам свои сердца, в которых, к нашему удивлению, жили пламенные надежды, устремленные не только в потусторонний, но и в зримый, реальный мир.

Однажды нашей спутницей была, например, старая сирийка с некогда прекрасными, но уже давно поблекшими и выцветшими чертами. Она утверждала, что крушение неверующего мира наступит уже в самые ближайшие дни. Жестоким играм на аренах цирков будет положен конец, дикие свирепые звери из клеток будут ласково льнуть к ногам человека, гладиаторы бросят свои мечи. Богатые раздадут свое имение беднякам, господа отпустят на волю своих рабов, а над Палатином римских кесарей воспарит голубь Святого Духа.

– Маран-афа, маран-афа! Господь наш грядет! – воскликнула она. – Уверуйте в это и радуйтесь! – И, обратившись к тихо шедшей рядом с нею госпоже, прибавила: – А ты, бедная печальная сестра, станешь счастливой, как юная, сияющая радостью невеста! Маран-афа, Господь наш грядет!

Но Господь не приходил. Вместо этого начались кровавые преследования. Ты знаешь, благородная Юлия, о том злополучном пожаре, который превратил в пепел жилища римских бедняков и вину за который возложили на невинных людей, чтобы успокоить народ. Когда мы однажды вечером вновь пришли к тому мрачному дому в Субуре, от нас впервые потребовали назвать свои имена. Госпожа медлила. И тут оказалось, что в общине царит уже совсем иное настроение, чем прежде. В мгновение ока нас окружили испуганные и недоверчивые лица.

– Как твое имя? Почему ты не говоришь нам, кто ты? – слышалось со всех сторон. Голоса становились все более враждебными. – Ты отказываешься от приуготовления к крещению – чего же тебе от нас нужно?..

Тут вперед протиснулась старая сирийка.

– Успокойтесь, успокойтесь, друзья – воскликнула она примирительно. – Господь придет и защитит нас. Не заботьтесь, ибо все волосы на голове нашей сочтены [9], – сказавший это не оставит нас Маран-афа, Господь наш грядет!

Но на нее прикрикнул грубый мужской голос:

– Закрой рот, старая ведьма! Господь пока еще не пришел, а опасность уже у порога! – И, обратившись к Клавдии:– Ни шагу вперед, пока мы не узнаем, и что тебе здесь надо!

Говоривший, раб-эфиоп исполинского роста, встал перед госпожой, широко расставив ноги, и преградил ей путь в дом. Госпожа побледнела, но не дрогнула – знатную римлянку не так-то легко испугать.

Шум и волнение толпы нарастали. Эфиоп схватил госпожу за плечи и принялся трясти ее со словами

– Имя! Я желаю знать твое имя, заносчивая тварь! В это мгновение, когда беда уже казалась неотвратимой, появился молодой помощник апостола.

– Что здесь происходит? – властно спросил он.

Эфиоп упрямо отвечал:

– Здесь происходит то, что ты сам велел нам делать. Мы спросили эту незнакомку, как ее имя, а она не желает назвать его!

Помощник, серьезный, хоть и молодой римлянин, велел толпе замолчать. Потом, обратившись к эфиопу, потребовал:

– Отпусти женщину! Как зовут тебя? – спросил он госпожу. – Назови нам свое имя!

Она отвечала:

– Я охотно назову его, но только тебе одному.

Он молча провел нас в небольшую комнату.

– Не сердись на них за их возмущение, – сказал он дружелюбно, – в городе ходят тревожные слухи, которые, будем надеяться, не подтвердятся, и эти люди опасаются за свою жизнь, ибо слабость их велика; ты же никогда не просила о крещении. Мы до сих пор не спрашивали тебя о твоем имени, но сегодня это стало необходимо: мы подозреваем, что за нами следят.

– Господин, я охотно просила бы о крещении, – сказала она просто, – но я не осмеливалась назвать свое имя, боясь испугать вас: я – Клавдия Прокула, жена Понтия Пилата.

Услышав имя прокуратора, помощник вздрогнул, но на лице его тотчас же отразилось нечто вроде радости.

– Имя твое не может испугать нас, Клавдия Прокула, – ответил он. – Ученик Господа, проповедь которого ты слышала, поведал нам, что ты предостерегала своего мужа от неправедного приговора, на тебе нет его вины, и ты можешь спокойно слушать Символ веры, не закрывая лицо покрывалом…

– Господин, позволь мне и дальше прятать лицо под покрывалом: мне больно слышать Символ веры, ибо я глубоко предана своему мужу. Не могу ли я принести за него покаяние, с тем чтобы имя его было изъято из молитвы? – молвила она.

Молодой римлянин внимательно посмотрел на нее.

– Нет, Клавдия Прокула, – медленно произнес он. – Этого ты не можешь. Пока на земле будет звучать Символ веры, в нем всегда будет упоминаться имя Понтия Пилата. Этим именем супруг твой некогда представлял в Иерусалиме Римскую империю, и потому он ныне представляет все то время, дабы служить свидетельством места и часа свершившегося.

На лице ее вновь появилось выражение болезненного воодушевления.

– И все же это о нем сказал Господь в Своей молитве: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают!..» [10]

– Однако твой муж знал, что делает, ведь ты сама ему об этом говорила, – возразил помощник не без некоторой суровости в голосе.

– Но он не понял меня! – взмолилась она. – Он не распознал сострадание Божье в глазах осужденного! Да и как он мог распознать его, ведь в этом мире нет сострадания!

– И все же он знал, что предает на смерть невинного, – настаивал помощник. – Бедная женщина, я не могу дать тебе утешения: муж твой осужден, ибо он осудил Господа, и вера твоя несовершенна, если ты оспориваешь справедливость Божью. Позволь мне наставить тебя в нашем вероучении, и ты поймешь ее.

Она некоторое время молчала, затем кроткое лицо ее медленно приняло выражение несгибаемой твердости. Наконец она произнесла тихо и торжественно:

– Прощайте! Я не нашла здесь справедливости Божьей. Я искала сострадание Христа – то, что не от мира сего, – нечто совершенно иное, но вы так же не распознали его, как не распознал его мой муж. Не только он один – вы тоже повинны в смерти Господа! И сейчас вы усугубляете свою вину, ибо вы предаете Его Божественное сострадание!

Помощник на мгновение опешил. Но уже в следующий миг он воскликнул с ужасающей убежденностью судьи:

– Женщина! Что знаешь ты о справедливости Божьей? Ты вздумала поучать нас, ты, которая даже не приняла и никогда не сможешь принять крещения, если будешь упорствовать в своем заблуждении! Ступай и подумай о моих словах. – Он открыл боковую дверь и выпустил нас из дома незаметно для членов общины.

Ночь была темной, луна лишь изредка проглядывала сквозь тревожно несущиеся куда-то облака; черные улицы время от времени слабо озарялись факелом всадника какой-нибудь запоздалой кавалькады. Отсвет его плясал на мрачных домах Субуры, этих древних, давно уже обветшавших жилищах, кишащих людьми, которые, следуя вековым привычкам, живут, грешат и наконец умирают, чтобы освободить место другим, и эти другие следуют тем же тупым, однообразным привычкам, так же живут, грешат и умирают. Порою до нас доносились воинские сигналы преторианцев из казарм или рев диких зверей из какого-нибудь дальнего амфитеатра. То и дело во тьме раздавался дерзкий хохот блудниц.

Госпожа шла быстрым шагом: она словно хотела как можно скорее покинуть Субуру. Я знала, что она в отчаянии, но не решалась произнести ни слова, чтобы утешить ее, – я ощущала боль ее разочарования как свою собственную боль. Так молча мы достигли императорских форумов. Луна вышла из туч, и Палатин вырос перед нами беломраморным облаком. На улице, по которой мы шли, куда ни взгляни, высились храмы, твердыни древних богов. Нас обогнал отряд легионеров: тяжелая, размеренная поступь их казалась железным ритмом великого Рима. Мы шли вдоль высокой стены храма Марса Ультора. Госпожа внезапно остановилась, коснулась рукой холодной каменной стены.

– Марс Ультор… – тихо промолвила она. – Марс Мститель! О, как незыблемо крепок его дом! А я, безумица, уверовала в то, что дом его падет! А он никогда не падет – и назарянам тоже не под силу сокрушить его. Цезарь всегда будет побеждать Христа, как он однажды уже победил Его в Иерусалиме. На Капитолии вновь и вновь будут убивать плененных варварских князей и приносить богам кровавые жертвы невинных животных! Вновь и вновь наши легионы будут покорять мирные народы! Вновь и вновь будет раздаваться клич: горе побежденным! Вновь и вновь будет торжествовать принцип: око за око, зуб за зуб! И даже если бы Христос пришел сегодня, как этого ожидает сирийка, и тогда бы ничего не изменилось: люди вновь пригвоздили бы Его к кресту, и все пошло бы по-старому – не иное, потустороннее , а все то же, вечно старое, всегда будет царить в этом мире. И даже если бы назаряне смогли победить этот город и посвятить Христу каждый храм старых богов, – этот город все равно остался бы тем, чем он был: не городом Христа, а городом цезаря…

– Но, может быть, тогда Христос смотрел бы на этот город так, как однажды смотрел на Своего судью… – осмелилась я возразить.

Она не отвечала. Я не могла понять: то ли она не слышала меня, то ли не желала слышать.

С того дня мы больше не ходили на собрания назарян, и, хотя я видела, как тяжело она переживает этот разрыв, я все же была рада ему, потому что враждебность к этой маленькой общине росла среди жителей Рима с каждым днем. Даже прокуратор вынужден был обратить внимание на эту общину. Ему в то время нездоровилось из-за больного плеча, поврежденного во время состязаний на колесницах, которые ему давно уже были не по возрасту. Но ты ведь знаешь, благородная Юлия: для молодого кесаря Нерона это было одним из любимейших развлечений – принуждать к состязаниям на арене даже седовласых сенаторов и забавлять­ся их неловкостью. Прокуратор был тем более удручен своим поражением, что он уже видел первые признаки немилости Палатина по отношению к себе: кесарь давно уже не прибегал к его услугам.

К прокуратору каждый день являлся лекарь, чтобы сменить повязку на его ране, и приносил множество услышанных им в разных домах новостей, которые должны были немного развеселить больного. Так, он узнал однажды от лекаря, что в поджоге Рима обвиняют некую секту, члены которой именуют себя назарянами.

– Я-то полагаю, что они совершенно безобидны, – рассказывал лекарь. – Представь себе, Понтий Пилат, они верят в какого-то Иисуса Назорея, обоготворенного ими по примеру нашего культа императора. А речь идет всего-навсего о каком-то юном мечтателе, который был распят в Иерусалиме около тридцати лет назад за то, что выдавал себя за Мессию. Должно быть, ты знаешь о нем больше, чем я, ведь ты тогда, кажется, как раз был прокуратором в Иудее?..

Господин равнодушно пожал плечами: те времена, когда его еще волновали воспоминания об Иудее, давно прошли. На благородном римском лице его не дрогнул ни один мускул – только маленькая пухлая подушечка под подбородком, которая так огорчала господина, слегка колыхалась из-за его одышки.

– Я уже и в самом деле ничего не помню, дружище, – ответил он рассеянно. – Эти иудейские истории всегда доставляли мне одни неприятности, я стараюсь не вспоминать о них.

– Жаль… – Словоохотливый лекарь, который надеялся узнать что-нибудь новое о возникновении секты назарян, обратился к Клавдии: – Но, может быть, госпожа еще помнит что-нибудь об этих людях?

Мы с нею, по обыкновению, помогали лекарю во время перевязки: прокуратор придавал большое значение присутствию Клавдии в эти минуты; да и в остальные часы, с тех пор как он получил свою рану, близость жены оказывала на него благотворное действие.

Услышав обращенные к ней слова лекаря, она выронила из рук инструмент. Я подняла его и хотела протянуть ей, но она не замечала этого, она была как во сне.

– О да… – пролепетала она. – Я помню, это было в тот день, когда мне приснилось… – Она смолкла. Я тоже затаила дыхание: назревший и вытесняемый все эти годы разговор, казалось, теперь вдруг стал неизбежен. Но прокуратор странным образом не замечал этого. Или мне следовало сказать: «уже не замечал»?.. Может быть, уже и в самом деле было слишком поздно начинать этот разговор?

– Что же это был за сон? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Это был сон-предостережение… – пролепетала она.

– И я, конечно же, внял твоему предостережению? – спросил он весело.

– Нет, ты все же объявил приговор… – Она замолчала. Очевидно, ее смущало присутствие лекаря.

Но тот уже снова вмешался в разговор.

– Этот сон-предостережение – он что же, касался того самого распятого?.. – спросил он. – Так это, стало быть, ты, Понтий Пилат, приговорил его к смерти? Я почему-то так сразу и подумал: все в точности совпадает по времени. Неужто ты все еще не припоминаешь эту историю?..

Прокуратор рассеянно смотрел на свои руки: на них во время перевязки попало несколько капель крови из раны. Я протянула ему чашу с благовонной водой, и он погрузил в нее руки. И тут он вздрогнул.

– Ах да, я что-то смутно припоминаю, – сказал он. – Иудеи привели ко мне тогда какого-то человека, который считал себя Мессией, и, клянусь Юпитером Капитолийским, у этого человека был очень странный взгляд! Ни до, ни после того на меня никто так не смотрел…

Он вдруг прервал свою речь, встретившись глазами с женой. Наступило короткое, но совершенно непроницаемое молчание, затем разговор продолжился, как будто ничего не случилось.

– Так, значит, этих назарян обвиняют в поджоге Рима? – вновь обратился прокуратор к лекарю. – Какой вздор! Но, с другой стороны, что-то, конечно же, необходимо предпринять, чтобы успокоить народ.

– Да, несомненно, – согласился лекарь. – Тем более что кое-кого из этих назарян уже казнили. Говорят, они умирали очень мужественно, до последней секунды сохранив верность своей вере и даже простив своих палачей… Но что с госпожой?.. – воскликнул он вдруг и вскочил на ноги. – Я могу тебе чем-нибудь помочь, Клавдия Прокула?

Она, не ответив, вышла нетвердой походкой из комнаты. Я поспешила за ней. Когда я догнала ее, она бросилась мне на грудь и заплакала.

– А я осудила этих людей, так же как они осудили моего мужа и как мой муж однажды осудил Господа! Да, именно так! Но Христос осенил их Своим знаком – Он принял их в число Своих подвижников! Да, воистину Христос будет всегда и везде побеждаем – Он и во мне был побежден. Они были правы, отказав мне в крещении. О, как они были правы!

Тем временем прокуратор в нетерпении бросил металлический шар в резонатор. Я отправилась к нему, чтобы успокоить его и сообщить, что у госпожи просто немного закружилась голова, но теперь все в порядке. Он, привыкший к необыкновенной чувствительности жены, похоже, недолго ломал себе голову над этим столь странно закончившимся разговором.

Однако уже через несколько дней ему вновь пришлось вспомнить обо всем. Он получил приказ кесаря, в котором ему под предлогом расследования причин злополучного пожара в Риме предписывалось покончить с назарянами. Я думала, это приведет Клавдию в ужас, но все оказалось наоборот.

– Бог милостив, Бог милостив! – взволнованно повторяла она, узнав о полученном приказе. – Он еще раз ставит моего мужа перед выбором, дает возможность исправить роковую ошибку.

Она послала меня к нему, велев передать, что ждет его в своем покое. Я нашла господина в наилучшем расположении духа: за день до того лекарь снял повязку, он вновь чувствовал прилив сил и бодрости, а приказ кесаря освободил его от опасений, что он впал в немилость. С ним был раб, которого он когда-то велел обучить искусству магии. После падения во время состязаний на колесницах прокуратор отдалил его от себя. Поэтому я была удивлена, вновь увидев рядом с ним этого лукавого человека, чье хитрое лицо показалось мне в этот раз странно зловещим.

Прокуратор, по обыкновению, вежливо выслушав меня, велел, однако, передать жене, чтобы она ждала его не в своей спальне, а в атрии. Мне сразу стало понятно, что им руководило совсем иное желание, чем ею. Клавдия желала говорить с ним с глазу на глаз, а он с того самого разговора в присутствии лекаря старался избегать этого. Я возвратилась к госпоже, и мы вместе отправились в атрий. Утреннее солнце лилось в открытое пространство, колоннада же, как и домашний алтарь с древними богами, была погружена в тень; зато мраморную скамью у фонтана, на которую села госпожа, заливал теплый блеск. В тишине помещения отчетливо слышен был приглушенный, но более громкий, чем в обычные дни, шум толпы на отдаленных улицах.

Прошло довольно много времени, прежде чем вышел прокуратор. С минуты на минуту должны были появиться носилки, в которых он собирался отправиться на Палатин. Раб, назначенный ему в услужение, уже стоял меж колонн с его вещами, не без интереса прислушиваясь к нашему разговору. Да и другие слуги деловито сновали взад-вперед. Но прокуратор, должно быть, и рассчитывал на эту своего рода публичность, потому что удержал даже меня, когда я хотела удалиться. Однако его ждало разочарование: на Клавдию все это не произвело никакого действия, она даже не заметила этого, она была слишком глубоко проникнута значимостью часа, которого с надеждой ждала долгие годы. Этой нежной, необыкновенно молчаливой и замкнутой женщине теперь не было совершенно никакого дела до того, что она была со своим мужем не одна.

Она спокойно выслушала слова прощания и немедленно устремилась к своей цели. Тихим, но твердым голосом она сказала:

– Супруг мой, умоляю тебя, откажись от поручения, данного тебе кесарем! Воздержись от преследования назарян! Не обременяй свою совесть еще одним неправедным судом!

В одно-единое мгновение суть происходящего обнажилась в своем потрясающем повторении. Прокуратора, казалось, вовсе не удивила просьба жены.

– Я ничего не имею против этих маленьких сект, – ответил он спокойно. – Какое мне дело до каких-то назарян? Для римлянина главное – Рим, а Рим – это воля кесаря. На Палатине их считают виновниками пожара. К тому же они, как мне сказали, отказываются приносить жертвы в честь кесаря, следовательно, их надлежит рассматривать как смутьянов.

– Они такие же смутьяны, как и Тот, Чье имя носит их община, – с тою же кроткою твердостью возразила она.

Он сразу же понял, о ком идет речь.

– Однако Его, как-никак, подозревали в намерении стать царем. Он сам мне в этом признался.

– Его царство не от мира сего, – сказала она.

– Да, Он и это говорил мне, но что мне в Его словах? Царство, которое не от мира сего, – кто может сказать, что это за царство?

– Тот, кто видит свет истины!..

Я до сих пор не знаю, произнесла ли это Клавдия или чей-то чужой голос. Как странно было слышать это почти буквальное повторение уже единожды услышанного!

Прокуратор пожал плечами:

– Что такое истина? Наши философы были бы счастливы, если бы смогли ответить на этот вопрос. Ты, что же, знаешь больше, чем они?

– Я знаю, что ты не ведал, кому ты вынес смертный приговор!.. – В голосе ее теперь звучало глубочайшее волнение. – Да, Он был и есть Царь – Царь веков, предреченный Августу тибурскою сивиллой.

Теперь его как будто и в самом деле охватил мгновенный трепет ужаса; последние препоны рухнули: то незабытое – незабываемое! – прорвалось и выплеснулось наружу.

– Как ты можешь говорить, что это я предал Его на смерть! – вскричал он. – Иудеи принудили меня сделать это! Я отстаивал Его невиновность до последней минуты! Я использовал все средства, чтобы спасти Его! Я заключил дружбу с этой старой лисой, Иродом, в надежде на то, что он, как местный правитель, сумеет освободить Его! Я пытался умиротворить этих иудейских собак, приказав бичевать их жертву! Я предлагал им для выбора убийцу Варавву, чтобы заставить их отпустить этого Иисуса! До самой последней минуты я говорил им, что не нахожу в Нем вины, – я публично умыл руки в знак того, что невиновен в Его крови! Ступай и сама спроси иудеев – они взяли эту вину на себя! Чего ты хочешь от меня? В чем ты упрекаешь меня? В чем ты упрекала меня все эти годы, глядя на меня своим невыносимым взглядом, который разрушил наше счастье?.. – Он сжал кулаки, то ли от гнева, то ли от страха. – Что ты хочешь сказать этим взглядом?..

Она шагнула к нему, раскрыв объятия:

– Что мое сердце исполнено сострадания к тебе, возлюбленный мой… – Она обняла его и прижала к груди его голову.

Я не видела ни ее, ни его лица, я слышала лишь невнятное ласковое бормотание, древний, как сама земля, звук любви, любви просветленной, поднявшейся до сострадания, которое однажды, перед судилищем в Иерусалиме, грозило затопить весь мир. Между этими двумя людьми не осталось ничего, кроме неуничтожимого : виновность и любовь слились воедино.

Несколько мгновений они молчали.

– Клавдия… Дорогая Клавдия… – пробормотал он наконец едва слышно. Затем через некоторое время произнес более отчетливо: – Что тебе известно о тех, за кого ты просишь?

Казалось, ее сострадание победило. Но тут на улице поднялся невообразимый шум, он все это время постепенно нарастал, приближаясь к дому. Послышался клич:

– На арену назарян! Львам на съедение! На арену! Кто жалеет преступников, тот враг кесарю!

Прокуратор резко выпрямился, словно очнувшись от сна, лицо его помрачнело. Раб, который незаметно приблизился и уже несколько минут стоял в стороне, не решаясь потревожить хозяев, доложил, что носилки поданы.

Тут, дорогая Юлия, я вновь с болью должна признать свою вину, о которой писала тебе в первом письме. Для меня навсегда останется загадкой, как это все могло случиться, ибо самым логичным было предположить, что теперь, когда Клавдия вновь осознала внутреннюю принадлежность к своим единоверцам, она непременно пожелает присоединиться к ним! Более того, что она захочет отправиться в Субуру, чтобы предупредить членов общины о грозящей им опасности, а может быть даже, она рассчитывала как жена Пилата защитить их самим своим присутствием. Да, конечно же, все это легко было предположить. Я же, увы, не заметила ее приготовлений, которые она сделала втайне от меня, дабы уберечь меня от возможной трагедии, а с другой стороны – не дать мне помешать осуществлению ее плана.

После того потрясающего разговора с мужем она удалилась в свою спальню и решительно потребовала от меня, чтобы я оставила ее одну. Я, каким-то непостижимым образом ничего не заподозрив, обнаружила ее исчезновение лишь вечером, когда пришла, чтобы раздеть ее на ночь. Я не нашла ее в спальном покое, но у меня возникло странное чувство ее присутствия в нем; я совершенно неожиданно вспомнила то раннее утро, когда она, еще юная супруга, проснулась такою блаженно-счастливою после ночи любви. А теперь сгущались вечерние сумерки, маленькая статуя Эроса, когда-то подаренная ей мужем, стояла одинокая и потерянная. В смятении, словно отсюда навсегда ушел любимый человек, я застыла на пороге. Неужели прекрасный бог любви, изваянный на моей родине, теперь стал богом смерти, которому Пракситель вложил в руку опрокинутый факел? Но вот взгляд мой упал на маленький бронзовый стол-треножник возле пустой кровати. На нем лежала восковая дощечка, на которой Клавдия каждый день делала разные хозяйственные записи. Я взяла со столика дощечку и прочла: «Я ушла, чтобы оградить своего мужа от новой вины. Не печалься, дорогая Пракседида, если я не вернусь». Я в ужасе выронила дощечку. Откуда она могла не вернуться? Это могла быть только Субура. И я не раздумывая поспешила за ней вслед, но добралась туда слишком поздно. Рим был погружен во мрак, как когда-то Иерусалим в час распятия Господа. В Субуре больше не раздавался дерзкий хохот блудниц, и никто не попадался мне на­встречу. Какая-то могильная жуть царила во всем квартале. Дом назарян покоился в гробовой тишине ночи. Дверь была выломана, внутренность зияла гулкой пустотою. Дрожа всем телом, я ощупью добралась до молельни. Ее дверь тоже была открыта – из пустой комнаты на меня взирала черная одинокая ночь; только откуда-то из глубины помещения доносились чьи-то всхлипывания. Я отправилась ощупью дальше. На полу кто-то лежал. Это была старая сирийка. Я робко коснулась ее плеча и окликнула ее. Она узнала меня в темноте по голосу.

– Все кончено!.. – лепетала она. – Все кончено!.. Господь не пришел. Вместо Него пришли легионеры… Все кончено навсегда! Навсегда…

Мне лишь с трудом удалось узнать от нее о том, что случилось. Клавдия, как я и думала, явилась в собрание. Сирийка в своей по-детски простодушной вере в то, что Господь придет в час самых тяжких испытаний Своих чад, спряталась, чтобы оказать Ему первые почести. Так она избежала ареста. Из своего укрытия она видела, как Клавдия преградила дорогу легионерам и, назвавшись женой Понтия Пилата, потребовала отпустить пленников. Солдаты подняли ее на смех и в конце концов увели вместе с другими. Куда – в темницу? На смерть? На этот вопрос сирийка ничего не могла ответить.

Я бросилась обратно домой, разослала посыльных в разные концы города, чтобы они разыскали прокуратора и сообщили ему об аресте госпожи и умолили его спасти ее. Но прокуратора найти не удалось. Между тем по городу прошел слух о том, будто бы госпожу выдал как назарянку раб ее мужа. Но и сам прокуратор, как говорили, впал в немилость к кесарю. Я была в отчаянии. Наконец я послала на поиски любимого раба госпожи – он вообще не вернулся. Так прошло несколько мучительных дней. И вот какой-то неизвестный мне назарянин принес письмо, написанное рукою Клавдии. Я развернула его и прочла: «Писано в темнице, за несколько часов до принятия кровавого крещения.