Анна невольно отступила назад. При этом она заметила, что покрывало сползло с кроватки; она вновь приблизилась и поправила его. Ребенок опять заплакал. Анна хотела запеть, чтобы он не проснулся, но он уже открыл глаза. Взгляд ее на секунду погрузился в эти огромные, не по-детски серьезные глаза; ей почудилось, будто это крошечное существо знает о своей судьбе. Она вдруг вспомнила о юном герцоге своего народа – должно быть, он так же смотрел на своего убийцу в последний миг жизни. Она побледнела и отвернулась, обратив взгляд к морю; она словно хотела отринуть от себя этот образ в колыбели, как до этого отринула украшения королевы. Она вновь сложила руки на груди и запела.

Голос ее теперь был еще тише, чем прежде, в нем зазвучало что-то похожее на страстную мольбу, на заклинание. Она как будто звала на помощь море, но во время пения она не могла смотреть на него: ей нужно было вновь закрыть глаза. И вот она вновь в сумрачном спальном покое родительского дома, только теперь вместо сладкого пения матери она слышит голос прабабки Авуаз, идущей по темным ночным коридорам замка Ро и поющей британским воинам свою колыбельную песнь.

Анна в ту ночь не спала, хотя старая нянька Энора залепила ей уши воском, – это пришлось сделать всем обитателям замка, чтобы они не уснули вместе с британцами. Но Анна слегка расшатала восковые пробки в ушах, и всякий раз, когда мадам Авуаз проходила по коридору мимо их спальни, она несколько мгновений слышала ее голос, тонкий, нежный, как серебряные волосы на голове старицы; и ей казалось непостижимым, что этот тонкий, нежный голос может одолеть такое множество сильных воинов…

Под утро Энора приоткрыла дверь, и Анна увидела сквозь узкую щель в бледном предутреннем свете обнаженные по самые плечи руки мужчин, которые тихо шли следом за мадам Авуаз с мечами наготове, чтобы заколоть тех, кто все же сумеет пробудиться от сна; но никто из британцев не проснулся. На лицах мужчин она прочла дикую, мутную радость – им как будто с трудом удавалось сдерживать победные вопли; только на лице мадам Авуаз она не увидела этой радости: ее лицо было тихим, ясным и загадочным, и все же оно показалось Анне еще более устрашающим, чем лица мужчин. Тогда она не понимала почему. Теперь она это знала: женщина не должна становиться орудием смерти – женщина рождается для того, чтобы дарить жизнь! Она вдруг почувствовала, как из сокровенных глубин ее природы, со дна источников ее крови поднимается мягкое, нежное, но в то же время необыкновенно сильное, властное, почти непреодолимое желание. Дрожа всем телом, она стала отступать от него, пятиться все дальше от колыбели, к выходу из шатра, и вскоре уже почувствовала соленый вкус моря на губах; но чем ближе она подходила к борту корабля, тем сильнее становилась власть этого желания. Ей казалось, будто море светит сквозь закрытые глаза прямо ей в душу; она озарилась изнутри таким ярким, прозрачным светом, каким несколько минут назад был залит шатер, когда королева принесла покаяние. Анна уже могла видеть каждую крохотную складочку своего «я». Она больше не в силах была петь. Море словно призвало на суд и ее, Анну… Ей хотелось упасть на колени и молить о пощаде, но она не могла сделать этого из смертельного страха за ребенка; она могла теперь спастись лишь у колыбели, в своем собственном милосердии.

Ребенок лежал подозрительно тихо – Анне пришлось взять его на руки, чтобы убедиться, что он еще жив. Она подняла его с замиранием сердца – он был легок, как новорожденный младенец. Анна еще никогда не держала на руках маленького ребенка. С дрожью благоговения ощущала она тепло его маленького тельца. Он дышал – он спал, только крепче, чем до этого! Анна исполнилась блаженства, как будто это она сама исцелилась от смертельного недуга. «Так, должно быть, чувствует себя женщина, подарившая жизнь ребенку, – думала она. – Да, должно быть, именно так». Ей вновь вспомнились слова Эноры, но теперь к этому воспоминанию примешалось какое-то незнакомое сладкое чувство. «Я подарила ему жизнь, – подумала она. – Он спит, он здоров, он спасен…» На нее снизошел такой глубокий мир, как будто она только что свершила главное дело своей жизни. «Я подарила ему жизнь… Я подарила ему жизнь…» – повторяла она, словно позабыв обо всем на свете и оставшись с ребенком одна на всей земле.

И вдруг своими обостренными чувствами она поняла, что это не так: она совершенно неожиданно вспомнила о Бюдоке. И в ту же секунду он точно вынырнул из глубины шатра. Он не произносил ни слова, лишь смотрел на нее так, будто все это время не спускал с нее глаз. Анна хотела спросить: «Чего ты хочешь от меня?», но она сама знала это – она вновь заглянула прямо сквозь его глаза в бездонную глубину дикой, нерушимой верности. Эти глаза вопрошали ее: «Ты допоешь песню до конца?»

Она молча покачала головой и прижала ребенка к груди. Лицо Бюдока побледнело от боли, гнева и досады. Он подошел к ней так близко, что она почувствовала на лице его дыхание.

– Анна… – прошептал он. – Ты знаешь: у колыбели каждого, кому суждено утонуть в море, стоит Дева, Несущая Смерть. Ты была еще ребенком, когда она пришла к твоему маленькому брату Алену. Ты уверена, что она слушала песню твоей матери только из-за него?

В словах его прозвучала угроза, Анна мгновенно поняла ее. Она вновь увидела его обнаженные руки, которые подняли ее из лодки на корабль, когда она не знала, хочет ли он бросить ее вверх, как беззвучный ликующий вопль упоения местью, или швырнуть в море. Но она почему-то совсем не почувствовала страха: у нее появилось ощущение, как будто Бюдок не имел над ней ни малейшей власти. Она улыбнулась: она больше не верила в Деву, Несущую Смерть.

Бюдок неотрывно смотрел на нее, она чувствовала, что он в последний раз спрашивает ее: «Ты допоешь песню до конца?» Она опять покачала головой, еще крепче прижав ребенка к груди. Бюдок побледнел еще сильнее – Анна никогда бы не подумала, что его темное лицо может стать таким бледным. Он медленно подошел к выходу и опустил парусиновый полог. Сумрак внутри шатра мгновенно сгустился почти до полной тьмы. Анна уже не могла видеть лица Бюдока, но она ощутила близость его обнаженных рук как страшную угрозу – она вдруг опять вспомнила мужчин, которые крадучись шли следом за мадам Авуаз. Ее пронзила догадка: его руки ищут ребенка! Она вскрикнула, отдернула полог шатра и выбежала на палубу, прижимая ребенка к груди. Через несколько секунд ее окружили дамы из свиты королевы.

Кто-то взял принца из ее рук. Она услышала приглушенный радостный возглас королевы, возликовавшей при виде спящего ребенка, и торжествующе-возбужденный шепот дам. На нее же в радостной суете никто не обращал внимания – ведь это был не ее ребенок, которому она подарила жизнь, это был ребенок чужой женщины, ребенок врага, сын короля-убийцы. Анна видела, как его передали юной, цветущей кормилице, и та гордо понесла его в шатер; за нею последовали остальные.

Анна вновь осталась одна под звездными сводами небесного храма, но теперь уже не она вопрошала море о юном герцоге, а море вопрошало ее о нем! И она должна была дать отчет, должна была предать себя на суд этого страшного, непостижимого моря, от которого еще несколько минут назад убежала в страхе за ребенка. Оно было необыкновенно белым – как будто в нем утонули все звезды Млечного Пути, и лик его был строг, как лик неумолимого, железного закона, и неподвижен, как всепроникающее око. Анна вновь почувствовала, что она словно вся освещена изнутри до последней, самой сокровенной складки своего «я». Она и не пыталась пря­таться – как можно было спрятаться от моря? Море – как Бог! Анна вопрошала его, и оно ответило ей: оно доверило ей исполнение своего приговора – своего священного, праведного приговора. Она ни на миг не усомнилась в праведности его суда: убийство требовало отмщения! Она чувствовала себя виновной перед морем, но не испытывала раскаяния. Она словно предана была во власть другого судьи, всемогущего, как море, священного, как море, однако не только праведного, но еще и милосердного, как ее собственное сердце, – у нее было такое чувство, как будто Бог отныне стал человеком.

Но как ей свидетельствовать об этом перед судом моря? Как она может надеяться на то, что сумеет объяснить все это морю – великому, страшному и непостижимому? Ведь она еще и сама не понимает этого! И что она может предложить взамен возмездия за убийство юного герцога? Она не знала этого. В своей святой наивности она не могла ни оправдаться, ни объяснить того, что в ней происходило, – она могла лишь безропотно покориться судьбе, и она по-детски доверчиво склонила голову.

И тут она увидела на некотором отдалении темный силуэт Бюдока, выросший над бортом корабля, – и он опять показался ей обитателем морских глубин, вынырнувшим из пучины, чьим посланником он был. Бюдок поднялся на корабль и приблизился к ней.

– Лодка готова, Анна де Витре, ступай за мной! – сказал он коротко.

Лицо его было замкнутым и строгим, но голос звучал спокойно и почти бесстрастно. Анна по-прежнему не испытывала страха, у нее опять появилось чувство, будто Бюдок не имеет над ней никакой власти. Она покорно последовала за ним к носу корабля, где их ждала лодка. Маленький челн слегка покачивался – море, казалось, было охвачено едва заметным радостным волнением. Анна ощутила на лице легкий ветерок. Слабо забрезжило утро, но корабли вокруг все еще объяты были мертвой тишиной, только из королевского шатра доносился приглушенный шепот женских голосов.

Бюдок молча наклонился, чтобы помочь Анне спуститься в лодку. Она почувствовала, как сильные обнаженные руки обхватили ее колени: он поднял ее над собой, так что она опять уподобилась беззвучному ликующему воплю упоения местью – это и был беззвучный вопль упоения местью, он насладился им сполна. Несколько секунд Анна неподвижно висела над пучиной. Она еще успела увидеть самые первые, самые ранние отблески зари, увенчавшие горизонт нежно-розовой короной; она еще увидела, как над одним из кораблей вдалеке – тем самым, на котором она сюда приплыла, – поднимается парус, словно белое лебединое крыло над водой, затем Бюдок разжал руки.

Волны с шумом сомкнулись у нее над головой, Анна устремилась вниз, в бездонную глубь, туда, где все вещи имеют одно общее имя. Потом была мгновенная боль удушья, и вдруг кто-то подхватил ее на руки – она была спасена! Ей была дарована жизнь! Ревущие и стонущие воды стихли, стали кроткими, как маленькие прибрежные волны, качающие лодку; Анна услышала у самого уха голос, сладкий, как голос матери у колыбели ее маленького брата Алена: он пел ту самую песню, которую Анна только что пела сыну короля-убийцы, и он допел ее до конца.

1947