Люпен сознавал это и со всей изумительной гибкостью ума обдумал заранее все возможные положения. Теперь оставалось только распоряжаться.

— Гроньяр, комиссионер ждет на улице Гамбетта с тележкой и корзиной, которую мы купили. Приведи его сюда и вели внести корзину. Если в отеле будут спрашивать, для кого она, скажи, что к даме из № 130.

Потом обратился к другому своему помощнику:

— Балу, отправляйся в гараж и захвати автомобиль. В цене мы сошлись. Десять тысяч франков. Купи себе кепи и пальто шофера и приезжай на машине к отелю.

— Денег, патрон.

Люпен достал вытащенный из пиджака Добрека набитый банковыми билетами бумажник и достал оттуда десять билетов.

— Вот десять тысяч. По-видимому, наш друг выиграл порядочную сумму в клубе. Марш, Балу.

Оба ушли через комнату Клариссы. Люпен, пользуясь моментом, когда Кларисса не глядела на него, запрятал бумажник к себе в карман с чувством глубокого удовлетворения.

— Дела недурны: покроем все издержки, да еще останется. — Затем спросил у госпожи Мержи: — У вас есть чемодан?

— Да, я купила в Ницце немного белья, туалетных принадлежностей и чемодан, потому что пришлось уезжать из Парижа наспех.

— Приготовьте все это. Спуститесь в контору. Скажите, что вы дожидаетесь носильщика с сундуком, бывшим на хранении, и что вам нужно переложить вещи у себя в комнате. Потом сообщите, что вы уезжаете.

Оставшись наедине с Добреком, Люпен внимательно оглядел его, обыскал его карманы и забрал все, что казалось ему мало-мальски подходящим.

Гроньяр вернулся раньше всех. В комнату Клариссы втащили огромную новую корзину, крытую молескином. С помощью Клариссы и Гроньяра Люпен перетащил Добрека и посадил в корзину, немного наклонив ему голову, чтобы можно было закрыть крышку.

— Не смею уверять вас, конечно, что здесь вам будет так же удобно, как в спальном вагоне, дорогой депутат, — заметил Люпен. — Но лучше, чем в гробу. По крайней мере, можно дышать воздухом. Три дырочки с каждой стороны. Бедняга. — Затем открыл флакон. — Еще немного хлороформу. Вы, кажется, очень любите его запах?

Он смочил маску, а Кларисса и Гроньяр в это время по его приказанию, из предосторожности обложили депутата со всех сторон бельем, дорожными подушками и прочими вещами, бывшими у них под рукой.

— Превосходно, — заключил Люпен. — В такой упаковке можно смело объехать вокруг света. Закройте.

Затем явился Балу в качестве шофера.

— Автомобиль подан, патрон.

— Хорошо, снесите корзину вниз. Опасно дать его нести коридорным.

— А если нас увидят?

— Ну так что же, Балу, ведь ты шофер? Ты несешь багаж госпожи, занимавшей № 130, которая спускается вместе с тобой, сядет в свой автомобиль и будет меня ожидать в ста саженях отсюда. Гроньяр, ты ему поможешь. Да! Раньше всего надо закрыть внутренние двери смежных комнат.

Люпен прошел в соседнюю комнату, затворил вторую половинку, наложил задвижку; затем вышел и спустился в лифте в контору отеля.

Там он заявил:

— Господин Добрек спешно отозван в Монте-Карло. Он поручил мне известить вас, что вернется только послезавтра. Комнату просит оставить за ним, так как там все его вещи. Вот ключ.

Он спокойно ушел из гостиницы и в условленном месте нашел автомобиль. Кларисса жаловалась:

— Нам ни за что не приехать в Париж завтра утром. Безумная надежда. Малейшее препятствие…

— Мы с вами поедем по железной дороге, это будет вернее, — успокоил он.

Усадив ее в наемный экипаж, он давал последние указания товарищам:

— Вы будете делать 50 километров в час в среднем, не так ли? Будете сменять друг друга. Таким образом приедете в Париж завтра, в понедельник, около шести-семи часов вечера. Не развивайте слишком большой скорости. Берегите Добрека как зеницу ока, потому что он мне нужен для выполнения некоторых моих планов как заложник. Еще несколько дней надо иметь его под рукой. Давайте ему по нескольку капель хлороформа через каждые три или четыре часа. Это его страсть. Ну, в путь, Балу… А ты не очень расстраивайся, Добрек… Крыша прочная… Если тебя будет тошнить, не стесняйся… Поезжай, Балу.

Он поглядел вслед отъезжавшей машине, затем поехал на почту и отправил телеграмму следующего содержания:

«Господину Прасвиллю. Префектура полиции, Париж.

Субъект найден. Документ доставлю завтра утром в одиннадцать часов. Сообщение неотложной важности. Кларисса».

В половине третьего Кларисса и Люпен подъезжали к вокзалу.

— Вдруг мы не достанем места, — огорчалась заранее Кларисса.

— Места? Да ведь спальные места для нас уже заказаны.

— Кем?

— Яковом… Добреком…

— Как?

— Ну, конечно, в гостинице мне передали письмо, которое нарочный принес Добреку от Якова с двумя плацкартами, кроме того, у меня его депутатский билет. Мы поедем под именем господина и госпожи Добрек и будем пользоваться почетом и уважением. Вы видите, моя милая, что все предусмотрено.

Переезд на этот раз показался Люпену недолгим. Кларисса рассказала, как она провела эти последние дни. Со своей стороны и он объяснил ей чудо своего появления в комнате Добрека, когда тот был уверен, что он находится в Италии.

— Чуда, пожалуй, не было, — сказал он. — Но несомненно, что, покидая Сан-Ремо и отправляясь в Геную, я испытал какое-то особое чувство, нечто вроде таинственного внушения, которое толкало меня вон из поезда, — только Балу помешал мне выполнить намерение, — потом заставило меня броситься к окну, спустить стекло и тут-то я увидел носильщика из Палас-отеля, который сообщил мне сведения о вас. Как раз в эту самую минуту названный носильщик потирал руки с видом такого удовлетворения, которое меня поразило. И я мгновенно все понял: меня так же, как и вас, провел Добрек. Множество мелких фактов пришло тогда мне на память. Я понял весь план противника. Подойди я к окну минутой позже, дело было бы проиграно. На меня напал, признаюсь, на несколько мгновений припадок настоящего отчаяния при мысли, что наделанных ошибок уже не исправишь. Ведь я зависел от расписания поездов. Но случай нам благоприятствовал. На первой же станции мы успели на поезд, отправившийся во Францию. В Сан-Ремо мы сразу же натолкнулись на того самого человека. Я угадал: он был уже не в костюме носильщика, а в шляпе и жилете и вошел в отделение 2 класса. Отныне не было сомнения в победе.

— Но… как же? — спросила Кларисса, которая, несмотря на подавляющее ее горе, все же интересовалась рассказом Люпена.

— Как я добрался до вас? Бог мой! Я не покидал больше из виду вышеупомянутого Якова, представляя ему свободу действий в полной уверенности, что он рано или поздно непременно приведет к Добреку. Действительно, сегодня утром, переночевав в маленькой гостинице Ниццы, он встретился с Добреком на Променаде. Они довольно беседуют. Я следую за ними. Добрек возвращается к себе в отель, оставляет Якова в коридоре против телефона и садится в лифт. Через десять минут я знал уже номер его комнаты и что рядом с ним в комнате № 130 со вчерашнего дня проживала дама.

«Думаю, что клюет», — сказал я Балу и Гроньяру. Стучу слегка в вашу дверь. Ответа нет. А дверь заперта на ключ.

— Ну и…? — спросила Кларисса.

— Ну, и мы ее открыли. Не думаете ли вы, что только один-единственный ключ может заставить замок отпираться? Итак, я вхожу в вашу комнату. Никого. Смежная же дверь полуоткрыта. Я проскальзываю к ней. Теперь только портьера отделяла меня от вас, от Добрека, от пачки табаку на камине, которая сразу обратила на себя мое внимание.

— Она была уже вам знакома?

— Расследование в рабочем кабинете Добрека в Париже заставило меня заметить исчезновение этой пачки табаку. Кроме того…

— Кроме того?

— Я знал из признаний, вырванных у Добрека в башне двух влюбленных, что в слове Мэри заключается ключ в разгадке. Конечно, это было лишь начало слова, которое я и разгадал в тот самый миг, когда меня поразило отсутствие пакета.

— Что же это за слово?

— Мериланд — табак, Мериланд — единственный табак, который Добрек курит, — и Люпен начал хохотать. — Не просто ли? А? И в то же время так хитро. Обыскали чуть не каждый уголок, отвинчивали патроны электрических лампочек, подозревая, что в них скрыта пробка. Но как могло прийти в голову мне или кому другому, как бы предусмотрителен он ни был, сорвать запечатанную бандероль со штемпелем государства, зарегистрированную отделом косвенных налогов? Подумайте только. Кто же является в таком случае соучастником подобной проделки? Администрация косвенных налогов? Нет, и тысячу раз нет. Управление акцизных сборов может иметь свои недостатки. Оно может изготовлять спички, которые не горят, и папиросы, в которых попадаются целые поленья. Но отсюда целая пропасть до предположения, что оно из злого умысла стремится укрыть список двадцати семи от законного интереса к нему представителей закона или еще лучше предохранить от Арсена Люпена. Заметьте, что для того чтобы опустить хрустальную пробку в пакет, достаточно было надавить немного бандероль, как сделал и Добрек, снять, развернуть желтую бумагу, вынуть табак, а потом, вложив пробку, в том же порядке уложить все обратно. Заметьте также, что стоило нам взять в Париже в руки этот пакет и хорошенько рассмотреть его, чтобы тотчас же убедиться, что в нем и хранится пробка. Ну, ничего. Сам по себе табак Мериланд под покровительством государства и управления косвенных налогов вещь священная, неприкосновенная. Никто не осмелился ее открыть.

Наконец он заключил:

— Так этот демон Добрек держит в продолжение месяцев нетронутый пакет. И никакие силы не возбудили в мозгу подозрения к этому безобидному кубику. Смею заметить вам, кроме того…

Люпен довольно долго еще продолжал свои рассуждения на тему о пачке табаку, о хрустальной пробке, об изобретательности и ясновидении своего противника, которого он в конце концов оправдывал. Но Кларисса, которую эти факты интересовали гораздо меньше, чем предстоявшие им шаги для спасения ее сына, еле слушала его, вся поглощенная своими мыслями.

— Уверены ли вы в успехе? — спрашивала она без конца.

— Вполне уверен.

— Но ведь Прасвилля нет в Париже.

— Его нет здесь, но он в Гавре. Я прочел вчера это в газете. Во всяком случае наша телеграмма призовет его немедленно в Париж.

— И вы думаете, что он окажет влияние на ход событий?

— Получить помилование Вошери и Жильбера он не сможет. Иначе мы бы его уже давно использовали. Но он достаточно умен, чтобы понять и оценить то, что мы ему принесли, и начать действовать немедля ни минуты.

— Не слишком ли высоко цените вы нашу находку?

— А разве Добрек не высоко ценил ее? Не знал ли он лучше всех могущество этой бумажки. Вспомните, что ему пришлось пережить только потому, что было известно, что список у него. Однако только сознание, что он может использовать его когда-либо, приводило людей в отчаяние. Разве не он убил вашего мужа? Он основал свое богатство на разорении и несчастиях двадцати семи. Еще вчера самый отважный из них д'Альбюфе перерезал себе горло в тюрьме. Нет, не беспокойтесь, за эту бумажку нам дадут все, что мы ни попросим. А мы чего просим? Пустяка… Помилования двадцатилетнего дитяти. Нас даже примут за глупцов. Как, иметь в руках такой важный…

Он вдруг замолк, заметив, что истощенная бесчисленными волнениями слушательница его заснула.

В восемь часов утра они приехали в Париж.

Дома, на площади Клини, Люпена ожидали две телеграммы. Одна от Балу, высланная накануне из Авиньона, о том, что все шло благополучно и что в условленное время они думают быть на месте. Другая от Прасвилля была помечена Гавром и адресована Клариссе:

«Невозможно вернуться завтра утром понедельник придете ко мне в контору в 5 часов. Рассчитываю вполне на вас».

— Пять часов, как поздно.

— Прекрасное время, — уверял Люпен.

— Однако, если…

— Если, хотите вы сказать, приговор будет приведен в исполнение завтра утром? Не бойтесь слов, приговор не будет приведен в исполнение.

— Газеты…

— Газет вы не читали и впредь я вам читать их запрещаю. Ничего значительного они вам не дадут. Единственно важное — это наше свидание с Прасвиллем. Вообще…

Он достал из шкафа флакончик и, положив ей руку на плечо, сказал:

— Растянитесь на кушетке и выпейте несколько глотков этого напитка.

— Что это такое?

— Средство заставить вас забыться на несколько часов, заснуть.

— Нет, нет, — отказывалась Кларисса. — Не хочу. Жильбер не может спать, не может спать, не может забыться.

— Пейте, — с мягкой настойчивостью просил Люпен.

Она уступила его просьбам под влиянием страшной усталости, охватившей ее после потрясений, покорно улеглась на кушетке и закрыла глаза. Через несколько минут она уже спала.

Люпен позвонил слуге.

— Давайте скорей газеты.

— Пожалуйте, сударь.

Люпен поспешно развернул одну из них и тотчас же увидел следующие строки:

«Сообщники Арсена Люпена».

«Нам известно из верных источников, что сообщники Арсена Люпена, Жильбер и Вошери, будут казнены завтра утром во вторник. Господин Дейблер посетил работы по сооружению эшафота. Все в порядке».

Он поднял голову с выражением недоверия.

— Сообщники Арсена Люпена. Казнь сообщников Арсена Люпена. Какое прекрасное зрелище. Какая толпа собралась бы поглазеть. Очень огорчен, господа, но занавес не поднимается. Отложено по распоряжению высшей власти… Это я — власть.

И он с гордостью ударил себя в грудь.

— Власть это — я.

В полдень Люпен получил от Балу депешу из Лиона:

«Все благополучно. Посылка прибудет без повреждений».

В три часа Кларисса проснулась.

Первым ее словом было:

— Это состоится завтра?

Он не ответил. Но его спокойный улыбающийся вид так утешил ее, что ей показалось, что все кончилось, все устроено по воле ее товарища, и в душу пролился бесконечный покой.

Десять минут пятого они ушли.

Секретарь Прасвилля, предупрежденный своим начальником по телефону, провел их в контору и попросил подождать.

Было без четверти пять.

Ровно в пять часов Прасвилль поспешно вошел и сразу воскликнул:

— Список у вас?

— Да.

— Давайте.

Он протягивал уже руку. Кларисса, вставшая с места, не двинулась.

Прасвилль с минуту поглядел на нее, подумал и сел. Он начинал понимать. Преследуя Добрека, Кларисса Мержи руководилась не только ненавистью и жаждой мщения. Ею двигало что-то другое. Передача бумаги могла состояться лишь на известных условиях.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он, показывая таким образом свое намерение вступить в переговоры.

Прасвилль был худощавый человек, со скуластым лицом; постоянно мигающие глаза и искаженный рот придавали ему лживое и беспокойное выражение. Его не любили в префектуре, потому что постоянно нужно было заглаживать совершенные им неловкости. Но он принадлежал к тем малопочтенным людям, которыми пользуются для особых услуг и с которыми потом за ненадобностью с легким сердцем расстаются.

Кларисса снова села на свое место. Так как она молчала, Прасвилль начал разговор:

— Говорите, друг мой, совсем откровенно. Я отнюдь не скрываю, что нам желательно было бы иметь этот документ.

— Если это только желание, — заметила Кларисса, с которой Люпен прошел ее роль до мельчайших деталей, — если это только желание с вашей стороны, боюсь, что мы не в состоянии его удовлетворить.

Прасвилль улыбнулся.

— Конечно, мы готовы и на некоторые жертвы.

— На все жертвы, — поправила Кларисса.

— На все жертвы, пусть так, само собой разумеется, в пределах возможности.

— И даже если мы выйдем из этих пределов, — не уступала Кларисса.

Прасвилль рассердился.

— Ну, наконец, в чем дело? Объясните.

— Простите, друг мой. Я хотела лишь выяснить, какое значение вы придаете этой бумаге. Этот безграничной ценности документ может быть обменен только на равноценные услуги.

— Понятно, — произнес Прасвилль с раздражением.

— Не будет ли полезным изложить вам всю историю дела и перечислить, с одной стороны, те ужасы, которых вы избегнете, с другой — те неисчислимые выгоды, которые вы извлечете, владея этим списком?

Прасвиллю пришлось применить определенные усилия, чтобы сдержаться и ответить более или менее учтиво:

— Соглашаюсь с вашими доводами. Вы закончили?

— Прошу извинения, мы еще не можем говорить вполне определенно. Нам остается выяснить еще один пункт. Можете ли вы выступать от своего имени?

— Как это?

— Я спрашиваю вас, конечно, не о том, можете ли вы заключить договор сейчас, но являетесь ли вы представителем тех, кто имеет право его заключить?

— Да, — заявил с силой Прасвилль.

— Через час после того, как я вам сообщу свои условия, я могу получить ответ?

— Да.

— И этот ответ будет исходить от правительства?

Кларисса наклонилась и более глухо произнесла:

— От правительства Елисейского Дворца.

Прасвилль казался удивленным. Он подумал мгновенье и знаком подтвердил. Тогда Кларисса заключила:

— И еще — как бы ни казались вам непонятными мои условия, вы не потребуете от меня объяснений моих побуждений. Побуждения остаются тем, что они есть. Вы должны ответить словом — да или нет.

— Даю вам честное слово, — отчетливо произнес Прасвилль.

В волнении Кларисса побледнела еще больше. Потом, овладев собой, устремив взор прямо в лицо Прасвилля, она сказала:

— Список двадцати семи будет передан вам в обмен на помилование Жильбера и Вошери.

— Что? Как?

Прасвилль вскочил, положительно раздраженный и взбешенный в одной и той же степени.

— Помилование Жильбера и Вошери? Сообщников Арсена Люпена?

— Да.

— Убийц с виллы Мария Терезия, которые должны завтра умереть.

— Да, их самых, — сказала она громко. — Я прошу, я требую их помилования.

— Но это бессмыслица. Почему? Отчего?

— Напоминаю вам, Прасвилль, о вашем обещании…

— Да, да. Вы правы, но этого я никак не ожидал.

— Почему же?

— Да по многим соображениям.

— По каким же?

— Ну, наконец, посудите сами. Жильбер и Вошери были приговорены к смертной казни?

— Да, а теперь их пошлют на каторгу, вот и все.

— Невозможно. Дело вызвало столько толков в обществе. Ведь они сообщники Арсена Люпена. Постановление суда известно всем.

— Ну и что же?

— Ну, и мы не можем, нет, решительно не можем идти против правосудия.

— У вас и не просят этого. Вас просят только заменить наказание другим. Помилование ведь вполне законный прием.

— Комиссия помилования уже высказала…

— Пусть так. Остается еще президент республики.

— Он отказал.

— Пусть возьмет обратно свой отказ.

— Невозможно.

— Почему же?

— Нет никакой причины.

— Причин и не нужно. Правом помилования пользуются неограниченно, бесконтрольно. Без всяких доводов, без объяснений. Это прерогативы высшей власти. Пусть президент республики воспользуется ею по своему усмотрению согласно велению своей совести на благо государства.

— Поздно уже. Все готово для казни. Она должна совершиться через несколько часов.

— Вы только что сами сказали, что через час можете получить ответ.

— Но ведь это безумие, черт возьми! Ваши требования наталкиваются на непреодолимые препятствия. Повторяю, это невозможно, просто физически невозможно.

— Значит, нет?

— Нет и нет. Тысячу раз нет.

— В таком случае нам остается только удалиться.

Она сделала движение по направлению к двери.

Господин Николь следовал за ней.

Одним прыжком Прасвилль пересек им дорогу.

— Куда вы?

— Мне кажется, друг мой, что разговор окончен. Раз вы утверждаете, что президент республики сочтет этот знаменитый список 27-ми настоящим…

— Останьтесь, — сказал Прасвилль. Он повернул ключ в двери и принялся ходить по комнате, опустив голову, с руками за спиной.

Люпен, не произнесший ни слова в продолжение всей этой сцены, сознательно отошедший на задний план, между тем говорил себе:

«Сколько ломанья. Сколько притворства. Господин Прасвилль не из породы орлов, но не откажется же он отомстить своему смертельному врагу?.. Ага, что я говорил… Мысль столкнуть Добрека в пропасть вызывает улыбку на его лице. Итак, дело в шляпе!»

В этот момент Прасвилль открыл дверь, ведущую в комнату его личного секретаря. Громким голосом он отдал приказание:

— Господин Лартиг, телефонируйте в Елисейский Дворец, что я прошу аудиенции для сообщения необычайно важного известия.

Закрыв дверь, он вернулся к Клариссе и сказал ей:

— Во всяком случае мое вмешательство ограничится только передачей вашего предложения.

— Раз оно будет передано — оно будет и принято.

Наступило долгое молчание. Лицо Клариссы сияло такой глубокой радостью, что Прасвилль был поражен и смотрел на нее с нескрываемым любопытством. Какая романтическая история скрывалась за просьбой Клариссы о спасении Жильбера и Вошери? Какая связь существует между нею и этими двумя людьми? Какая драма разыгралась между ними? Да и Добрек, должно быть, здесь замешан.

«Ладно, — думал про себя Люпен. — Сколько ни ломай себе головы, не придумаешь. Конечно, если б мы просили об одном Жильбере, как собиралась Кларисса, ты бы, может, и раскрыл тайну. Но Вошери, этот скотина Вошери… Конечно, какая связь может быть между ним и госпожой Мержи? Ах, черт побери. Теперь настала моя очередь. Следят за мной… Мысленный взор обращен на меня. „А этот господин Николь что еще за птица? Почему он предан душой и телом Клариссе Мержи? Какова его настоящая сущность? Напрасно я не разузнал о нем… Надо будет посмотреть… сбросить с него маску. Ведь в конце концов так стараться можно только, когда сам заинтересован в деле. Во имя чего ему спасать Жильбера и Вошери? Почему?“

Но в это время явился секретарь Прасвилля и сообщил, что ему будет дана аудиенция через час.

— Хорошо, благодарю. Оставьте нас, — сказал Прасвилль и возобновил прерванный разговор уже без всяких недомолвок, напрямик. — Думаю, что мы сойдемся. Но раньше чем выполнить взятую на себя обязанность, мне нужны более подробные, более точные сведения. Где был спрятан список?

— В хрустальной пробке, как мы и предполагали, — ответила госпожа Мержи.

— А хрустальная пробка?

— В комнате Добрека, в его доме возле сквера Ламартина, на письменном столе, в предмете, за которым он вернулся к себе и который я отобрала у него вчера в воскресенье.

— И это было?

— Не что иное как пачка мэриландского табаку, которая валялась прямо на столе.

Прасвилль как будто окаменел. По своей наивности он прошептал:

— Ах, если б я знал! Она была у меня в руках раз десять. Вот глупо.

— Что за важность, — проговорила Кларисса. — Главное, что бумага все же нашлась.

Прасвилль сделал гримасу, которая показывала, что находка была бы ему куда приятнее, если бы была совершена им. Затем он спросил:

— Итак, список у вас?

— Да.

— Здесь!

— Да.

— Покажите его мне.

Так как Кларисса колебалась, то он сказал:

— Ох, пожалуйста, не беспокойтесь. Список ваш, и я вам его верну. Но вы же должны понять сами, что я ничего не могу предпринять, пока сам не уверюсь в его достоверности.

Кларисса бросила на Николя взгляд, перехваченный Прасвиллем, и произнесла:

— Пожалуйста.

Тот схватил листок, с некоторым волнением осмотрел его и почти сейчас же сказал:

— Да, да, я узнаю почерк кассира. И подписано Председателем Общества. Красная подпись. Вообще, у меня имеются и другие доказательства, как, например, кусочек бумаги, оторванный от верхнего угла листочка.

Он открыл свой несгораемый шкаф и достал из особой шкатулки маленький кусочек бумаги, который и поднес к левому верхнему углу бумаги.

— Она самая, оба оторванных края сходятся. Неопровержимое доказательство. Теперь остается только проверить качество папиросной бумаги.

Кларисса сияла от радости. Никогда нельзя было и поверить, что самые ужасные страдания раздирали ее душу в течение долгих недель.

В то время как Прасвилль рассматривал на свет кусок бумаги, Кларисса сказала Люпену:

— Потребуйте, чтобы Жильбера предупредили сегодня же вечером. Он, должно быть, так страдает.

— Хорошо, — ответил Люпен. — Вообще вы можете отправиться к его адвокату и известить его.

Она продолжала:

— И потом я завтра же хочу увидеть Жильбера, чтобы ни подумал Прасвилль.

— Ну, конечно, но раньше надо выиграть дело в Елисейском Дворце.

— Это не представит никаких затруднений для него, надеюсь.

— О нет. Вы же видите, как быстро он согласился.

Прасвилль между тем продолжал расследование с помощью лупы. Он сравнивал листок с имевшимся у него обрывком бумаги, затем достал из шкатулки один из почтовых листков и стал рассматривать его на свет.

— Вот теперь мое мнение окончательно составилось. Простите меня, дорогой друг, дело чрезвычайно щекотливое. Я прошел через несколько стадий… ведь я несколько сомневался… и не без оснований…

— Что вы хотите сказать? — пробормотала Кларисса.

— Одну минуту… Я должен отдать распоряжение.

Он позвал секретаря:

— Немедленно телефонируйте в президиум, что я прошу извинения, но по причинам, которые сообщу самолично, от аудиенции отказываюсь.

Он закрыл дверь и вернулся к своему столу.

Кларисса и Люпен, ничего не понимая, стояли как громом пораженные этой внезапной переменой. С ума он сошел? Или это была хитрость? Нежелание сдержать слова, раз он уже владел документом?

Прасвилль протянул бумагу Клариссе.

— Можете получить ее.

— Как?

— И отдать его Добреку.

— Добреку?

— А то бросьте в огонь.

— Что вы такое говорите?

— Я говорю, что на вашем месте я бы сжег этот листок.

— Но это же безрассудно!

— Наоборот, очень разумно.

— Да, но почему же, почему?

— Почему? Я сейчас вам это объясню. Список 27-ми был написан, и у меня имеются неопровержимые доказательства тому, на листке почтовой бумаги, принадлежавшей президенту общества, образцы которой находятся здесь, в шкатулке. На любом из них имеется маленький лотарингский крест, почти незаметный обыкновенно, видимый только, если держать бумагу на свет. На листке, который вы передали мне, такого крестика нет.

Люпен почувствовал, что его охватывает с ног до головы нервная дрожь. Он не осмеливался повернуть головы в сторону Клариссы, чутьем угадывая ее страшное горе. Он услышал лишь ее слабый голос:

— Значит, надо предположить… что Добрек был обманут?

— Никогда, — воскликнул Прасвилль. — Это вы сделались жертвой обмана, мой бедный друг. Добрек владеет настоящим списком, который он украл из этого несгораемого шкафа.

— А мой документ?

— Это подделка.

— Подделка?

— Несомненная и очевидная подделка. Одна из восхитительных жестокостей Добрека. Он привлекал ваше внимание хрустальной пробкой, вы стремились к хрустальной пробке, куда он вложил неизвестно какой лоскуток бумаги, а сам между тем вполне сознательно сохранил…

Прасвилль не докончил. Вид Клариссы поразил его. Она с трудом выговорила:

— Итак…

— Итак, что, друг мой?

— Вы отказываетесь?

— Конечно, я принужден.

— Вы не желаете пойти?..

— Послушайте, разве мыслимо с документом сомнительной ценности…

— Вы не хотите? Не хотите? А завтра утром… через несколько часов Жильбер…

Она страшно побледнела, лицо ее исказилось, в глазах застыл ужас.

Люпен из боязни, чтобы она не сказала чего-нибудь лишнего, схватил ее за плечи. Но она оттолкнула его с силой, которой в ней нельзя было предположить, сделала еще два-три шага, закачалась, как будто вот-вот упадет, и вдруг с энергией отчаяния схватила Прасвилля и громко произнесла:

— Вы пойдете туда, сейчас же пойдете… Надо… надо спасти Жильбера…

— Дорогой друг, прошу вас, успокойтесь…

Она резко засмеялась.

— Успокоиться… когда Жильбер завтра утром… Ах нет, нет, я боюсь… это ужасно… Да, бегите же, несчастный… Спасите его… Вы не понимаете разве? Жильбер… Жильбер, ведь это сын мой, мой сын, мой сын.

Прасвилль вскрикнул. Лезвие ножа блеснуло в руке Клариссы. Она замахнулась, чтобы нанести себе удар, но не успела. Люпен схватил ее за руку, обезоружил и горячо выкрикнул:

— Вы безумная, ведь я вам поклялся спасти его. Живите же для него. Жильбер не умрет. Возможно ли, чтобы он умер, когда я поклялся…

— Жильбер… сын мой… — стонала Кларисса.

Он сильно сжал ее, повернул к себе и закрыл ей рукой рот.

— Довольно, замолчите. Умоляю вас молчать… Жильбер не погибнет…

Наконец ему удалось увести ее, как внезапно утихнувшего ребенка. В дверях Люпен обернулся к Прасвиллю:

— Подождите меня, сударь, — властным тоном сказал он. — Если вам нужен список 27-ми, настоящий, подождите меня. Через час, самое большее через два, я буду здесь, и мы поговорим.

Затем он решительно обратился к Клариссе:

— Бодрее, сударыня. Приказываю вам это во имя Жильбера.

Держа Клариссу, как манекен, за руки, поддерживая ее, чуть не неся ее, Люпен спустился по коридорам и по лестницам, вышел во двор, затем в другой и наконец очутился на улице.

Между тем Прасвилль, вначале как будто оглушенный событиями, мало-помалу пришел в себя и приобрел способность рассуждать. Он размышлял о роли Николя, который в начале сцены был простым статистом, советником Клариссы, человеком, за которого ухватываются в тяжелые минуты жизни, и который в последнюю минуту проявил себя решительным, авторитетным, полным энергии, даже дерзости, готовым опрокинуть все препятствия на своем пути.

Кто мог так держать себя?

Прасвилль вздрогнул. Ответ напрашивался сам собой с полной очевидностью. Доказательства так и посыпались, одно убедительнее другого. Оставалось лишь одно обстоятельство, смущавшее Прасвилля. Внешность Николя не имела сходства даже отдаленного с известными фотографиями Арсена Люпена: совершенно другой овал и цвет лица, форма рта, выражение лица, волосы, словом, ни одной приметы, подходящей к описанию авантюриста. Но разве он забыл, что вся сила Люпена заключалась именно в этом необычайном уменье превращаться в другое существо. Итак, сомнений не было.