С годами Тургенев все яснее осознавал драматические последствия своего отрыва от России. Встретившись с Тургеневым в Париже на выставке 1878 года, русский литератор Н. В. Берг спросил, доволен ли Иван Сергеевич Парижем, не скучает ли по России. И вот что он услышал в ответ:

«Русскому нельзя не скучать по России, куда бы он ни приехал. Другой России для русского нигде не найдется. Россия — русские — это нечто совсем особенное. Потому нас никто надлежащим образом не понимает; в особенности не способны на это французы. Я живу здесь в кругу высшей интеллигенции. Но эта интеллигенция ничего не видит дальше своего носу. Она не понимает хорошего и гениального других наций. Гений Англии, Германии, Италии — для французов почти не существует. Об нас и говорить нечего… Исключения, впрочем, изредка бывают. Жорж Санд понимала нас так, как бы родилась русскою, но… она все понимала! Это было совершенно исключительное создание, ни на кого не похожее».

И вот этот «неисправимый западник», неутомимый спорщик со славянофилами, создатель Потугина в «Дыме» в разговорах с французскими литераторами развивает славянофильские идеи. Гонкур сохранил в своем дневнике записи таких разговоров:

«Да, вы люди латинской расы, в вас еще жив дух римлян с их преклонением перед священным правом; словом, вы люди закона… А мы не таковы… Как бы вам это объяснить? Представьте себе, что у нас в России как бы стоят по кругу все старые русские, а позади них толпятся молодые русские. Старики говорят свое «да» или «нет», а те, что стоят позади, соглашаются с ними. И вот перед этими «да» и «нет» закон бессилен, он просто не существует; ибо у нас, русских, закон не кристаллизуется, как у вас. Например, воровство в России — дело не редкое, но если человек, совершив хоть и двадцать краж, признается в них и будет доказано, что на преступление его толкнул голод, толкнула нужда — его оправдают… Да, вы — люди закона и чести, а мы, хотя у нас и самовластъе, мы люди…

Он ищет нужное слово, и я подсказываю ему:

— Более человечные!

— Да, именно! — подтверждает он. — Мы менее связаны условностями, мы более человечные люди».

Западник, опровергавший К. Аксакова и Герцена по всем пунктам их суждений о крестьянской общине, вдруг противопоставляет римскому праву «соборное» решение вопросов «по совести», как оно существует в русском крестьянском миру.

Ругая славянофилов за то, что они систематики, что они создали идею о русском человеке и подгоняют всю русскую жизнь под эту идею, Тургенев довольно часто использует мысли своих противников. «Кто говорит — конечно, мы во многом отличаемся от западноевропейских народов… Возьмите хоть то, что вы говорили об индивидуализме — я согласен с вами: русский гораздо меньше индивидуалист, чем западный европеец, — внушает Тургенев А. Луканиной. — И нравственность у нас другая, у нас больше общественного чувства, развившегося на почве русской общины».

Один из парижских знакомых Тургенева вспоминал: «Несмотря на свою нелюбовь к славянофилам аксаковского пошиба и свое так называемое „западничество“ (термин весьма неопределенный и глупый, но почему-то получивший твердое право гражданства в русской печати), Тургенев особенно любил беседы о нравственной и психической разнице между русским и западноевропейским человеком — разнице, придававшей совершенно особый склад жизни, культуре и всему будущему русского народа.

«Обратите главное внимание на то обстоятельство, — заметил он мне, говоря об одной моей статье, — что в русском народе продолжаются психические процессы самоопределения, искания правды и идеала, тогда как во Франции замечается во всех классах какая-то культурная окристаллизованность, нравственная и идейная законченность, точно нация исчерпала весь запас своих духовных сил… тогда как мы, русские, еще духовно прогрессируем, растем, ищем истины, новых форм жизни и красоты…

Вот я занят теперь более серьезной вещью; мне давно хочется написать роман, в котором выразилась бы коренная разница духовных основ русского человека и француза; показать в этом романе глубину психических причин и мотивов у русского протестанта и отщепенца рядом с формализмом и традиционной шаблонностью французского революционера, который никогда не выходит из раз установившихся рамок, идет по утоптанному руслу, верит в себя и в свои формулы, тогда как русский вечно копается в своей душе, вечно занят разрешением нравственных вопросов и исканьем правды… Не знаю только, удастся ли мне довести дело до конца и справиться с сюжетом. Стар я, умру скоро».

Тургенев, считающий революционной силой культурный слой общества, призванный учить, просвещать народ, в то же время высказывает тревогу по поводу некоторых весьма специфических особенностей «русского европейца». С «легкостью в мыслях необыкновенной» он мог отрекаться от предмета вчерашнего поклонения с тем, чтобы, спустя некоторое время, с такой же легкостью отречься от кумира сегодняшнего дня. Отсутствие в душе прочных культурных устоев порождало опасность идейного фанатизма:

«Нам нужно не вносить новые общественные и нравственные идеалы в народную среду, а только предоставить ей свободу возделывать и растить те общественные идеалы и нравственные принципы, зародыши которых кроются в ней самой, — говорил Тургенев. — Я не принадлежу к тем людям, которые проповедуют необходимость учиться у народа, искать в нем идеал и правду и, отказавшись от добытого и усвоенного европейской цивилизацией, отказаться от своей культурной личности и принизиться до народного уровня. Это и нелепо и невозможно. Но и насильственно вламываться в народную жизнь с чуждыми ей принципами и теориями (а таковы все революционно-социальные доктрины и все попытки пересадить их на русскую народную почву) — нет никакого резона; лучше предоставить народу полную свободу устраиваться самому, предоставляя ему всё необходимое и ограждая от всяких корыстных и бескорыстных набегов на его жизнь».

Тургеневское недоверие к завершенным общественным доктринам, к философским, политическим и всяческим иным системам порождалось ощущением особой опасности такого рода «систем» для ищущего, духовно не защищенного русского человека. Они были тем более опасны в стране, только что освободившейся от бремени крепостной зависимости. Об этом со всею прямотою и бескомпромиссностью говорил в романе «Дым» Потугин:

«Что прикажете делать?! Правительство освободило нас от крепостной зависимости, спасибо ему; но привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; нескоро мы от них отделаемся. Нам во всем и всюду нужен барин: барином этим бывает большею частью живой субъект, иногда какое-нибудь так называемое направление над нами власть возымеет… теперь, например, мы все к естественным наукам в кабалу записались… Новый барин народился — старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору!»

«Посол русской интеллигенции», плохо понимаемый своими соотечественниками, не чувствовал себя своим человеком и на Западе, даже в кругу семьи Виардо: «У меня есть близкие друзья, — говорил он, — люди, которых я люблю и которыми любим; но не всё, что мне дорого, так же близко и интересно для них; не всё, что волнует меня, одинаково волнует и их… Отсюда понятно, что наступают для меня довольно продолжительные периоды отчуждения и одиночества».

«Слава — да… знаменитость — да… любимая деятельность… — задумчиво говорил Тургенев. — У меня, разумеется, совершенно отдельное помещение в Париже… Бывают дни, когда я готов был бы отдать свою знаменитость за то, чтобы вернуться в свои пустые комнаты и застать там кого-нибудь, кто сейчас бы заметил и спохватился, что меня нет, что я опаздываю, не возвращаюсь вовремя. Но я могу пропасть на день, на два, и этого не заметит никто. Подумают, что я отозван куда-нибудь. Жизнь бойко течет в Париже».

«Разубедить в чем-нибудь французское общество и представителей его, рассеять в нем то или другое предубеждение, как, например, к нашему отечеству, к России и русскому народу, а также к нашим порядкам, к нашей литературе, к нашим нравам и обычаям, — дело невозможное, да, поверьте, не стоит труда!»

И тем не менее Тургенев с завидным упорством и последовательностью внушает французам, англичанам и немцам уважение к русской литературе и добивается заметных успехов. Летом 1878 года он участвует в Первом международном литературном конгрессе в Париже. Открытие его состоялось 11 июня под председательством В. Гюго. Конгресс был созван по инициативе французских писателей, которые решили воспользоваться присутствием иностранцев-литераторов на Парижской всемирной выставке. Собралось более трехсот писателей из Англии, Франции, Германии, Италии, Испании, Португали, Дании, Бельгии, Голландии, Швеции, Австрии, Северной Америки, Швейцарии, России. Общество французских писателей обратилось к Тургеневу с просьбой назвать имена русских литераторов, чье присутствие желательно. По его рекомендации были официально приглашены Толстой, Достоевский, Гончаров, Полонский, но, к огорчению Тургенева, никто из них на конгресс не приехал.

Обсуждались международные законы по охране авторского права. Вице-президентом второй комиссии конгресса, занимавшейся этой проблемой, был избран Тургенев. Он руководил прениями, отстаивал интересы русских литераторов. «Мы, русские, — говорил он, — пока не можем платить авторские деньги за переводы с французского на русский язык. Вы, французы, нас вовсе не переводите и почти вполне игнорируете; мы же переводим все ваши новинки. И кто у нас занимается переводными работами? Бедная молодежь: курсистки и студенты, для которых эта работа часто составляет единственное средство к существованию».

В официальной речи от лица русских литераторов Тургенев говорил об огромном влиянии французской культуры на русскую: «Двести лет тому назад, еще не очень понимая вас, мы уже тянулись к вам; сто лет назад мы были вашими учениками; теперь вы нас принимаете как своих товарищей и происходит факт необыкновенный в летописях России, — скромный простой писатель… имеет честь говорить перед вами от лица своей страны и приветствовать Париж и Францию, этих зачинателей великих идей и благородных стремлений».

В доме на улице Дуэ по-прежнему царила артистическая атмосфера. По четвергам здесь устраивались концерты с благотворительной целью, музыкальные «утра», литературные чтения. В них участвовали русские и французские писатели, певцы, музыканты, художники. В феврале 1875 года на литературно-музыкальном утре в пользу русской читальни в Париже читали свои произведения И. С. Тургенев, Н. С. Курочкин, Г. И. Успенский. Исполняла русские романсы Полина Виардо. Вспоминали, что когда она пела романс П. И. Чайковского «И больно и сладко», Тургенев «совершенно воодушевлялся». Художник В. Д. Поленов рассказывал, как «Иван Сергеевич стоял в углу и прямо рыдал». В мае 1877 года С. И. Танеев, постоянный участник «четвергов», писал своим родным в Россию: «Вообще я очень много получил удовольствия от этих вечеров и больше всего от пения самой Виардо: я никого не слыхал, кто так хорошо поет, и вряд ли услышу».

В доме Виардо часто бывали Г. Флобер, И. Тен, О. Конт, Ж. Массне, русские художники И. Е. Репин, В. Д. Поленов, А. П. Боголюбов, А. К. Беггров, Н. Д. Дмитриев-Оренбургский, А. А. Харламов. Неизменными гостями были старые друзья дома — Э. Ренан, Тома, Гуно, Сен-Сане, Ожье, Г. Доре. Время проводили разумно и весело под руководством неистощимой на выдумки Полины Виардо. И. Е. Репин писал Стасову в декабре 1874 года: «Сумасшедшие французы!!! Вот так веселятся: по-детски, до глупости. Всего перепробовали, начали с пенья и музыки, потом импровизировали маленькие пьески (Тургенев тут отличился, сколько в нем молодости и жару!!!), фанты и кончили танцами. Всех превзошел в шутовстве и глупости Сен-Сане (чуть на голове не ходил), танцы играя».

По воспоминаниям В. Д. Поленова, Виардо «была очень живая. Она придумывала разные драматические сцены». По воскресеньям в тесном дружеском кругу часто разыгрывались шарады. Превращали в сцену часть гостиной с выходом в столовую, служившую уборной для актеров. Раздавались звуки импровизированной увертюры — и начинались шарады, «самые шутовские и неслыханные». Главные действующие лица — Тургенев и Сен-Сане, с ними географ Поль Жоанн, дальний родственник Луи Виардо. Они наскоро сговаривались, намечая основной сюжет шарады, — и начиналась комическая импровизация, которая длилась от пяти минут до целого часа, в зависимости от вдохновения «актеров».

Например, соорудили на сцене анатомический театр. Вышел профессор-хирург И. С. Тургенев, в окружении студентов-медиков, среди которых бросалась в глаза молодая англичанка в исполнении Поля Жоанна. Посреди сцены на столе лежал труп — Сен-Сане, обернутый в розовую фланель. Профессор начинал лекцию, в ходе которой выяснялось, что пациент скончался от «назита» — чрезмерного разращения носа. Профессор прикасался к длинному носу Сен-Санса скальпелем — и труп, к всеобщему ужасу, внезапно оживал. В суматохе англичанка падала в обморок и приходила в себя в объятиях покойника. Оказывалось, что влюбленный Сен-Сане специально прибегнул к хитрости. Наступала ночь, меркли лампы. Начинался любовный дуэт. Над ширмой поднималась луна — огромная фаянсовая тарелка.

Вечера заканчивались чаепитием вокруг большого самовара, который Полина Виардо привезла из России.

Тургенев старался «не мешать русских с французами», и поэтому на русских вечерах преобладали, как правило, его соотечественники. Весело и оживленно, например, прошла в доме Виардо встреча нового 1877 года по старому стилю и на русский лад — с гаданиями, ряжеными и святочными играми.

И. Е. Репин замечал, что мнения Полины Виардо были для Тургенева законом, её эстетические вкусы и суждения воспринимались как беспрекословные. Так, первый сеанс написания портрета Тургенева в марте 1874 года ознаменовался для Репина удачей, был найден очень точный ракурс, раскрывавший внутреннее существо тургеневского характера. Радовался Репин, радовался вместе с ним и Тургенев, поздравляя художника с успехом.

Но уже на другой день Тургенев прислал огорчительную записку: мадам Виардо забраковала портрет, ей не понравилось выражение лица — наиболее удачная с точки зрения Репина да и самого Тургенева находка. Виардо настаивала на другом повороте фигуры, другом профиле, считая репинский подход неудачным. И Тургенев отказался от своей первоначальной оценки, полностью соглашаясь с Виардо. Пришлось скрепя сердце уступить. «Каждый раз я не могу равнодушно вспомнить записанную сверху голову, — говорил Репин, — которая была так удачна по жизни и сходству ».

Однажды утром Тургенев «особенно восторженно-выразительно» объявил Репину, чтобы он приготовился: «Сегодня нас посетит мадам Виардо! Она обладает большим вкусом». И Тургенев показал Репину, как надо поклониться, какие слова сказать.

Когда прозвенел звонок, Репин не узнал Ивана Сергеевича: «Он уже был озарен розовым восторгом». «Как он помолодел!.. Он бросился к дверям, приветствовал, суетился — куда посадить мадам Виардо!» Приглядываясь к богине Тургенева острым взглядом художника, Репин замечал, что это «очаровательная женщина», что «с нею интересно и весело».

Впоследствии, бывая на музыкальных вечерах в салоне Виардо, Репин обратил внимание, что именно Виардо «руководила приговором о достоинствах новых явлений в искусствах». К ней все обращались за разъяснениями, и даже муж её, Луи Виардо, ждал, как окончательного, приговора своей супруги. Тургенев же в этом триумвирате оказывался лишь третьим лицом. Беспрекословно подчиняясь суждениям Полины, он в то же время дорожил и мнением Луи, всякий раз ожидая его оценки и соглашаясь с нею.

Так случилось, например, с художником А. А. Харламовым, написавшим портреты Полины и Луи Виардо. Оба эти портрета были выставлены в Палэ д-Индустри. Тургенев, общаясь здесь с русскими художниками, серьезно заявлял, что Харламов теперь — лучший портретист в Париже, а следовательно, и во всем мире. Такая категоричность, не совсем обычная для сдержанного Тургенева, была связана с тем, что «Харламов был уже признан госпожой Виардо: следовательно Харламов был уже известен».

Летом Тургенев с семейством Виардо отправлялся на дачу в Буживаль, в поместье «Les Frenes» («Ясени»). Уезжали с вокзала Сен-Лазар. В Аржантейле обычно пересаживались на речной пароходик и плыли по Сепе. По берегам тянулись ряды тополей и лип, краснели в зелени садов черепичные крыши вилл. Весело свистя, пароходик проплывал под арками железнодорожных мостов, обгоняя украшенные праздничными флажками лодки с отдыхающей публикой в пестрых нарядах. На повороте реки показывался, наконец, высокий шпиль старинной церкви XII века, расположенной на вершине холма, с которого открывался вид на луга и ивы острова Круасси, прославленного картинами знаменитого Коро. В Бужи вале жили французские художники-импрессионисты Ренуар, Клод Моне и Сислей. В Буживале имел дачу и Николай Иванович Тургенев.

К большому дому в гору вели две дороги, посыпанные крупным песком. Между группами кустов, расположенных живописно, с большим вкусом, пестрели обильные цветники. Под густою листвой деревьев вились прихотливо узкие тропинки. И везде журчала, пела вода: не только в бассейнах, но и в кучах искусно набросанного камня. Струйки чистой ключевой воды выбивались из-под мшистых стволов старых деревьев, и, журча, разбегались в разных направлениях.

Около большого усадебного дома — маленький «le chalet», собственность и жилище Тургенева. При входе в кабинет бросалась в глаза картина В. Д. Поленова «Московский дворик». По стенам размещались два больших шкафа с книгами. По самой середине кабинета, перед камином, располагался большой письменный стол с аккуратно прибранными бумагами, книгами, номерами журналов.

Здесь, в Буживале, Полина Виардо продолжала давать уроки пения. Они проходили утром, при открытых окнах. Услышав звуки музыки, на террасу часто поднимался Тургенев. Он с ласковым участием относился к успехам учениц Виардо, и, когда она просила послушать их после нескольких месяцев занятий, Тургенев охотно делал это, а потом беседовал, шутил.

Иначе вел себя Луи Виардо. Сгорбленный, молчаливый старик «с крючковатым носом хищной птицы» выходил в гостиную в халате и мягких туфлях, молча слушал пение и, ни на кого не глядя, поворачивался и уходил в свою комнату. Лишь спустя некоторое время Полина передавала ученицам его мнение.

В последние годы жизни Луи превратился в сварливого и капризного старика. Он, конечно, был, как всегда, под башмаком у волевой и энергичной хозяйки дома. Но если Тургенев нес этот крест как великое благо, то Луи впадал временами в угрюмое расположение духа, а порой терял самообладание. О невыносимом характере Луи Тургенев «проговорился» лишь однажды — в стихотворении в прозе «Эгоист».

Однако неизбежные семейные неурядицы смягчались поэзией, музыкой, любимыми искусствами. Особенно нравились Тургеневу музыкальные вечера. Зажигали лампу в гостиной, Виардо садилась играть в четыре руки с одной из учениц или дочерей. Больной Тургенев садился на диван, закутываясь в красную шаль. «Мы сидели в сумерках, — вспоминал Б. Фори, — а окна, выходившие в огромный парк, залитый лунным светом, были открыты. Не зная устали, великая артистка играла нам ноктюрны Шопена, а затем „Лунную сонату“ Бетховена»…