Россия живая и мертвая в «Записках охотника»

В январе 1847 года в культурной жизни России и в творческой судьбе Тургенева произошло знаменательное событие. В обновленном журнале «Современник», который не без помощи Тургенева перешел в руки Некрасова, Панаева и Белинского, в отделе «Смесь» был опубликован очерк из народного быта «Хорь и Калиныч». Предполагают, что и сам автор, и некоторые члены редакции не надеялись на тот шумный успех, который выпал на его долю. Даже место, ему отведенное, оставляло желать лучшего: набранный мелким шрифтом, помещенный среди заметок на агрономические, хозяйственные и прочие темы, «Хорь и Калиныч» на первый взгляд должен был затеряться в них.

Однако читатели не только заметили очерк Тургенева, но и предпочли его другим публикациям, отвели ему первое место в журнале. Чем объяснить этот успех? Может быть, актуальностью темы? Но в русской литературе уже существовали признанные мастера в жанре рассказа и повести из народного быта — В. И. Даль и Д. В. Григорович. Так что читательский интерес к тургеневскому очерку порождался совсем другими причинами.

Впервые на них указал Белинский: «Не удивительно, — писал он, — что маленькая пьеска „Хорь и Калиныч“ имела такой успех: в ней автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил».

Публикацией «Хоря и Калиныча» Тургенев совершил своего рода «коперниковский переворот» в художественном решении темы народа. В двух крестьянских характерах он представил коренные силы нации, определяющие её жизнеспособность, перспективы её дальнейшего роста и становления. Перед лицом практичного Хоря и поэтичного Калиныча потускнел образ их господина, помещика Полутыкина. Именно в крестьянстве Тургенев нашел «почву, хранящую жизненные соки всякого развития», а значимость личности государственного человека он поставил в прямую зависимость от глубины её связей с этой «почвой»: «Из наших разговоров с Хорем я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях».

С такой стороны к крестьянству в конце 40-х годов не заходил даже Некрасов. Да и позднее, в 60-е годы, Добролюбов напоминал, что «полного, естественного воспроизведения народного быта» можно достичь лишь с уяснением значения «низших классов» «в государственной жизни народа». В словах критика-демократа указывался такой масштаб освещения народной жизни, какой уже заключал в себе очерк Тургенева, но какой и в 60-е годы был не по плечу демократической беллетристике.

Вдохновленный успехом первого очерка, Тургенев стал писать другие, внутренне ощущая единый замысел книги, поэтическим ядром которой «Хорь и Калиныч» оказался. Условно говоря, Тургенев зашел к народу с «толстовской» стороны: он нашел в жизни народа ту значительность, тот общенациональный смысл, который Лев Толстой положил потом в основу художественного мира романа-эпопеи.

Наблюдения над характерами Хоря и Калиныча у Тургенева не самоцель: «мыслью народной» выверяется здесь жизнь верхов. От Хоря и Калиныча эта мысль устремляется к русскому человеку, к русской государственности. И вот мы уже читаем, что из разговоров с Хорем охотник вынес убеждение: «Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо — то ему нравится, что разумно — того ему и подавай».

Тургенев выводит своих героев к природе, сливает их с нею, устраняя резкие границы между отдельными характерами. Этот замысел ощутим в сопоставлении обрамляющих книгу очерков — от «Хоря и Калиныча» в начале, к «Лесу и степи» в конце. Хорь погружен в атмосферу лесной обособленности: его усадьба располагалась посреди леса на расчищенной поляне. А Калиныч своей бездомностью и душевной напевностью сродни степным просторам, мягким очертаниям пологих холмов, кроткому и ясному вечернему небу.

В Париже Тургенев ведет уединенную жизнь, почти не выходит из своей квартиры и очень много работает. «Никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии, — сообщает он Полине Виардо, — они являлись целыми дюжинами. Мне представлялось, что я несчастный бедняк-трактирщик в маленьком городке, которого застигает врасплох целая лавина гостей; он в конце-концов теряет голову и совсем уже не знает, куда размещать своих постояльцев». Ощущая эстетическую целостность, складывающуюся из совокупности отдельных замыслов, Тургенев набрасывает одну за другой на полях черновых рукописей знаменитые «программы»; расположению рассказов в книге он придает очень большое значение: испробовано по крайней мере около девяти вариантов их расстановки, прежде чем найден оптимальный и окончательный. На расстоянии, из «прекрасного далека» Россия видится Тургеневу в едином образе, объединяющем в целое всё многообразие нахлынувших впечатлений и воспоминаний. Возникает не простая подборка тематически однородных рассказов, но рождается единое художественное произведение, внутри которого действуют закономерности образной взаимосвязи рассказов. Эти взаимосвязи чувствуют и его друзья в России; Некрасов печатает очерки не поодиночке, а группами — так создается особый поэтический контекст, обогащающий их художественную ёмкость.

Критика — русская и зарубежная — сразу же обратит внимание на композиционную рыхлость отдельных очерков в «Записках охотника». П. Гейзе в Германии и П. Анненков в России начнут разговор об их эстетическом несовершенстве. Подмеченная ими «неразрешенность» композиции в очерках есть, но как к ней отнестись, с какой точки зрения на неё посмотреть? Тургенев сам называет отдельные очерки «отрывками». В «изобилии подробностей», отступлений, «теней и отливов» скрывается не слабость его как художника, а секрет эстетического единства книги, составленной из отдельных, лишь относительно завершенных вещей. Чуткий Некрасов, например, понимает, что композиционная рыхлость их далеко не случайна и глубоко содержательна: с её помощью образный мир каждого очерка включается в широкую панораму бытия. В концовках очерков Тургенев специально резко обрывает нить повествования, мотивируя это логикой случайных охотничьих встреч. Судьбы людей оказываются незавершенными, и читатель ждет их продолжения за пределами случайно прерванного рассказа, а Тургенев в какой-то мере оправдывает его ожидания: разомкнутый финал предыдущего очерка часто подхватывается началом последующего, незавершенные сюжетные нити получают продолжение и завершение в других очерках.

В «Хоре и Калиныче», например, есть эпизод о тяжбе помещика Полутыкина с соседом: «Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу». Эта «случайная» деталь выпадает из композиционного единства очерка, о ней и сообщается мимоходом: главный интерес Тургенева сосредоточен на образах Калиныча и Хоря. Но художественная деталь, обладающая относительной самостоятельностью, легко включается в далекий контекст. В «Однодворце Овсяникове» курьезы помещичьего размежевания, непосильным бременем ложащиеся на плечи крепостных крестьян, развертываются в целую эпопею крепостнических самодурств и бесчинств. Рассказы Овсяникова о дворянских междоусобицах, об издевательствах богатых помещиков над малой братией — однодворцами — уводят повествование в глубь истории до удельной, боярской Руси. «Гул» истории в «Записках охотника» интенсивен и постоянен; Тургенев специально стремится к этому, историческое время в них необычайно емко и насыщенно: оно заключает в свои границы не годы, не десятилетия — века.

Постепенно, от очерка к очерку, от рассказа к рассказу, нарастает в книге мысль о несообразности, нелепости векового крепостнического уклада. В «Однодворце Овсяникове» история превращения французского барабанщика Леженя в учителя музыки, гувернера и, наконец, в дворянина характерна по-своему: любой иностранный выходец чувствовал себя в России свободным, крепь опутывала по рукам и ногам только русского человека, русского крестьянина. И вот в следующем очерке «Льгов» охотник натыкается у сельской церкви на почерневшую урну с надписью: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия». Судьба барабанщика Леженя повторяется в ином варианте.

Но тут же дается другой, русский вариант судьбы человека в крепостнически-беззаконной стране. Тургенев рассказывает о господском рыболове Сучке, который вот уже семь лет приставлен ловить рыбу в пруду, в котором рыба не водится. Жизнь Сучка — сплошная цепь драматических несообразностей, играющих по своему произволу человеческой личностью. В каких только должностях не пришлось побывать Сучку по сумасбродной воле господ: обучался он сапожному ремеслу, был казачком, кучером, поваром, кофишенком, рыболовом, актером, форейтором, садовником, доезжачим, снова поваром и опять рыболовом. Тургенев показывает драматические последствия крепостнических отношений, их развращающее воздействие на психологию народа. Человек перестает быть хозяином своей собственной судьбы и своей земли. Более того, он привыкает к противоестественному порядку вещей, начинает считать его нормой жизни и перестает возмущаться своим положением. Аналогичным образом складываются в книге судьбы многих её героев: шумихинского Степушки, скотницы Аксиньи с садовником Митрофаном из «Малиновой воды»; псаря Ермилы, у которого собаки никогда не жили, из «Бежина луга». Одна судьба цепляется за другую, другая за третью: возникает единая «хоровая» судьба народа в стране, где жизнью правит крепостнический произвол. Разные судьбы, «рифмуясь» друг с другом, участвуют в создании монументального образа крепостного ига, оказывающего влияние на жизнь нации.

В «Записках охотника» изображается Россия провинциальная. Сама тема вроде бы исключает критические выходы к России государственной, не представляя никакой опасности для «высших сфер». Возможно, это обстоятельство отчасти и усыпило цензуру. Но Тургенев занавес провинциальной сцены широко раздвигает, видно, что творится и там, за кулисами. Читатель ощущает мертвящее давление тех сфер жизни, которые нависли над русской провинцией, которые диктуют ей свои законы.

Характер помещика Полутыкина Тургенев набрасывает в «Хоре и Калиныче» легкими штрихами. Походя сообщается о его пристрастии к французской кухне, бегло упоминается о другой праздной затее — барской конторе. Неспроста о Полутыкине говорится мимоходом: так незначителен, так пуст этот человек по сравнению с полнокровными характерами крестьян. Но, выпадая из композиции очерка о Хоре и Калиныче, полутыкинская стихия оказывается не столь случайной и безобидной. Тургенев покажет барскую контору на полутыкинский манер в специальном очерке «Контора», а французские пристрастия полутыкиных воскресит в более значительном образе помещика Пеночкина. Даже в фамилиях героев останется сходство — и там и тут отсутствует жизненная полнота и полноценность. Но в пеночкиных полутыкинская стихия уже страшна, её разрушительные последствия в рассказе «Бурмистр» налицо.

В «Записках охотника» беспощадно разоблачаются и экономические последствия «цивилизаторской» деятельности «верхов». Полутыкинская манера хозяйствования не ограничивается заведением французской кухни и никому не нужных контор. В «Двух помещиках» Тургенев расскажет о «хозяйственной» деятельности важного петербургского сановника, «который, усмотрев из донесений своего приказчика, что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба пропадает, — отдал строжайший приказ: вперед до тех пор не сажать снопов в овин, пока огонь совершенно не погаснет. Тот же самый сановник вздумал было засеять все свои поля маком, вследствие весьма, по-видимому, простого расчета: мак, дескать, дороже ржи, следовательно, сеять мак выгоднее».

С деятельностью этого сановника перекликается хозяйствование на земле помещика Чертопханова Пантелея Еремеевича, который «избы крестьянам по новому плану перестроивать начал, и всё из хозяйственного расчета; по три двора вместе ставил треугольником, а на середине воздвигал шест с раскрашенной скворечницей и флагом. Каждый день, бывало, новую затею придумывал: то из лопуха суп варил, то лошадям хвосты стриг на картузы дворовым людям, то лен собирался крапивой заменить, свиней кормить грибами. <…> Около того же времени повелел он всех подданных своих, для порядка и хозяйственного расчета, перенумеровать и каждому на воротнике нашить его нумер…». В бесчинствах провинциального помещика просвечивают бесчинства иного, всероссийского, государственного масштаба, ощущается тургеневский намек на деятельность «надменного временщика» Аракчеева, организатора крестьянских военных поселений.

Веками складывался этот противоестественный порядок вещей, вошел в плоть и кровь национального характера, наложил свою суровую печать даже на природу России. Через всю книгу Тургенев провел устойчивый, повторяющийся мотив изуродованного пейзажа. Впервые он возникает в «Хоре и Калиныче», где бегло сообщается об орловской деревне, обыкновенно расположенной «близ оврага». В «Певцах» деревня Колотовка рассечена «страшным оврагом», который, зияя, как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы. Его не оживляют ни растительность, ни ключи, а на дне лежат «огромные плиты глинистого камня». Заблудившийся, застигнутый угрюмым мраком ночи охотник испытывает в «Бежином луге» «странное чувство», когда попадает в лощину, имевшую вид «почти правильного котла с пологими боками». «На дне её торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания…» Образ страшного, проклятого людьми урочища не раз возникает на страницах «Записок охотника». Такова, например, прорванная в Варяавицком овраге плотина — место, по рассказам крестьянских ребят, «нечистое и глухое». «Кругом всё такие буераки, овраги, а в оврагах всё казюли водятся». Не случайно среди пугающей народ нечисти появляется на старой плотине призрак барина Ивана Ивановича, восставшего из могилы в поисках разрыв-травы. Пейзажи такого рода концентрируют и сгущают в себе вековые народные беды, страхи и невзгоды.

Тургенев с небывалой широтою захватывает в книге всероссийский социальный конфликт, драматически сталкивает друг с другом два национальных образа мира, две России — официальную, крепостническую, мертвящую жизнь, с одной стороны, и народно-крестьянскую, живую и поэтическую, с другой. И все герои, эту книгу населяющие, тяготеют к одному из двух полюсов — «мертвому» или «живому».

При всём многообразии индивидуальностей всем поэтически одаренным героям Тургенев придает устойчивые, из рассказа в рассказ повторяющиеся черты. Сходны, например, их портретные характеристики: внешний облик Калиныча — «худой, с небольшой, закинутой назад головкой», с «жидкой клиновидной бородой» — повторяется в Степушке из «Малиновой воды» — «худеньком, маленьком» с «седой головкой» и «бородой, словно две недели тому назад выбритой». В Касьяне Тургенев увидит «маленькое, смуглое, сморщенное лицо» с «острым носиком», «карими, едва заметными глазками» (ср. со Степушкой: «лицо у него маленькое», «носик остренький»), «крошечную головку» и тело «чрезвычайно тщедушное и худое». В рассказе «Бежин луг» в облике Кости Тургенев подметит «задумчивый и печальный взор», и лицо его вновь будет «невелико, в веснушках, книзу заострено, как у белки», и роста он окажется «маленького», «сложения тщедушного». Так формируется в книге цельный художественный образ, к которому в равной мере причастны Калиныч, Касьян, Костя, Яков Турок и другие герои «Записок охотника» с поэтическим складом ума и характера.

Очень часто случается в «Записках охотника», что судьба одного из героев, кажущаяся загадочной и недосказанной, проясняется судьбой другого. О прошлом Степушки в «Малиновой воде» ничего не сказано, как он дошел до нищенски-бесприютного существования — мы не знаем. Однако предыстория жизни Степушки в «Малиновой воде» есть, только раскрывается она через историю Власа. Рассказ о бессмысленной встрече с барином, к которому он ходил в Москву за многие сотни верст, и о полной безнадежности его нынешнего положения неспроста приводит Степушку в возбужденное состояние, столь ему не свойственное — уж очень забит, безответен и робок этот герой. Но рассказ задел его за живое. В истории Власа он нашел, по-видимому, повторение своей собственной горемычной судьбы. В жалком и заплеванном Степушке неожиданно прорывается чуткость к чужому страданию.

Острая до боли человечность, воспитанная в народе жизнью, полной невзгод и лишений, особенно трогательна в характере Вани, семилетнего крестьянского мальчугана. Вспомним эпизод из «Бежина луга»: разговор двух мальчиков, один из которых живет в богатой семье, а другой — в бедной: «А что, Ваня, — ласково заговорил Федя, — что, твоя сестра Анютка здорова?» — «Здорова», — отвечал Ваня, слегка картавя. — «Ты ей скажи — что она к нам, отчего не ходит?..» — «Не знаю». — «Ты ей скажи, чтобы она ходила». — «Скажу». — «Ты ей скажи, что я ей гостинца дам». — «А мне дашь?» — «И тебе дам». Ваня вздохнул: «Ну, нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая».