Смоляночка
      Или Любовница поручика Киже
      Роман ….
      День нехорошо начинался.
      Как только экипаж выехал за ворота Михайловского замка, пересек мост и свернул на Малую Караульную, какой то пожилой человек, судя по шляпе и по мундиру из небогатых отставных офицеров, вдруг кинулся к карете, и рискуя быть раздавленным большим задним её колесом, схватился за край открытого по жаре окошка и буквально повиснув на двигавшемся экипаже, принялся кричать, – убийца, убийца, убийца. Гореть тебе не каянной, убийца…
      Лакей и форейтор оттолкнули человека. Он упал в пыль. Поднялся и еще долго кричал вслед удаляющемуся экипажу, – убийца, гореть тебе…
      – Кто это? – спросила Даша.
      – Это отец подпоручика Машкова, – отвечала Зинаида, – слыхали? Он умер вчера в полковом лазарете. Три дня мучился. Две сквозных раны – одна в грудь, вторая в живот. Говорят, все вас звал к себе…
      Даша промолчала.
      Подпоручик Машков дрался третьего дня. С Володей. С Володенькой. И был ранен.
      Теперь вот умер – Царствие ему Небесное.
      Даша перекрестилась.
      И что из того, что из-за нее?
      Она этому Машкову повода не давала…
      Хотя…
      А если и давала?
      Дело мужское.
      Дворянское.
      Офицерское… …
      Девушка выросла без отца. Никогда не видела его.
      – Ты из каких же будешь? – спросил государь, взяв Дашу за подбородок и приподняв ее личико, – из "Александровских" или из "Николаевских"?
      – Сирота, Ваше императорское высочество, – за девушку ответила классная дама, – дочь убитого в турецкой компании бригадира Азарова, на казенный счет содержится.
      – А чтож сама то отвечать своему государю не могла? – с улыбкой спросил Павел, все еще держа Дашин подбородок, – pouvre de petite, tu as peur, moi Je n as pas mechante…
      – Жалуем девицу Азарову "шифром"*, – распорядился Павел, выходя из Смольного и садясь в экипаж.
      Дежурный генерал-адъютант кивнул и щелкнул каблуками.
      В субботу Даша – в новом платье и с усыпанным бриллиантами вензелем "П" на плечике, впервые вышла в государеву гостиную…
      Там и встретила Володю своего… Семеновцы тот день дежурили по дворцу…
      А потом он в воскресенье в церкви к ней подошел.
      Во время литургии…
      Когда "Верую" пели, она вдруг услыхала его сильный приятно-волнующий ее баритон.
      И потом дыхание его на шейке на своей почувствовала.
      Но не оборачивалась.
      И ждала.
      Ждала, покуда перед "Святая Святых" вновь запоют всем Миром…
      Она была готова начать обожать его.
      Сделать его своим кумиром.
      Ведь в правилах девочек-смолянок было обожать кого-либо. Сильно-сильно обожать.
      А если у девочки не было отца, если она не знала его, то это пустующее, незаполненное обожанием отцовское место должно было быть заполнено кем-то другим.
      Сиротка-смолянка из "Николаевских", была способна к обожанию гораздо сильней, чем "Александровские"**…
      И Даша влюбилась.
      Потеряв всякий ум… … •*Шифр – императорский вензель, означающий фрейлину. •** Николаевские и Александровские – группы смолянок – одни содержались на счет состоятельных родителей, другие – сироты, содержались на счет казны. ….
      Это модное в придворных кругах словечко – бесило Машкова. "Махаться"… Фу!
      Какое противное, какое отвратительное это слово!
      И особенно неприятно будоражило Машкова, когда дама… Когда девица позволяла себе сказать в разговоре, томно обмахивая себя веером и кривя губки, – поручик Забродский? И Дашка Азарова? Да они уже давно махаются? А вы и не знали? Об этом все знают, что они махаются.
      Это было так отвратительно грубо… Разве можно об этом так? Когда это касается ее – такой нежной, такой облачно воздушной девушки – Даши Азаровой.
      Даши Азаровой, о которой можно и нужно говорить только восторженно, как в одах господина Державина.
      И непонятно было самому Машкову, кого он ненавидел больше – счастливого своего соперника Владимира Забродского, или эту девицу – маленькую княжну Астафьеву, что манерно кривя губки говорила, – разве вы не знаете, Машков, что Азарова с Забродским уже два месяца махаются? Что они любовники? Разве вам это не известно?
      Весь свет знает!
      Это слово казалось Машкову стыдным.
      Оно унижало Дашу.
      Оно как бы говорило, что его облачно-воздушная Даша как бы участвует в каком-то унизительном для нее процессе, как бы вовлечена в какое то стыдное и ненужное и гнетущее ее дело – махаться с поручиком Забродским.
      Машков шел в сторону гауптвахты полностью погруженный в невеселые мысли.
      Он представлял себе, как в те ночи, когда Семеновцы несли караул по дворцу, Забродский выходил из караульной залы, выходил на земляной вал и подойдя к окну комнатки фрейлены Азаровой, тоненько свистел или бросал в окошко камешек… А потом… А потом они делали это… Они махались. Они махались, они махались…
      – Машков! – оклик вывел подпоручика из мечтательного оцепенения, – Машков, мы нынче у Дончанских талию затеваем, вино будет отменное, итальянский купец на Неве стоит, дюжина бутылок к игре будет, придешь?
      – Приду, буркнул Машков.
      Пообещал и тут же пожалел об обещании.
      У Дончанских Забродский будет непременно. А Машкову неприятно… Даже не не приятно, а противно было подумать. Ведть они с Дашей, с его облачно-воздушной Дашей – махаются… ….
      Драться назначили наутро.
      На пять утра.
      На Песках. На Невском берегу, за кустами, там кроме финского рыбака, что в лодке своей сетью корюшку ловит, иных свидетелей не бывает.
      Сколько раз тут уже Семеновцы дрались!
      Забродский с Тауфенбергом и с Дончанским приехали верхом на лошадях.
      Самоуверенный Забродский. Он не думает, что его может ранят, что надо будет на коляске в лазарет…
      Секунданты Машкова – Лукин и Гофман пошли совещаться с секундантами Забродского.
      Недолго совещались.
      Машков даже озябнуть не успел.
      Он стоял отвернувшись к в сторону Невы, чтобы даже краешком глаза не видеть ненавистного поручика. Ненавистного махальщика…
      – Начинайте, господа!
      – Ну, с Богом!
      Машков скинул камзол, оставшись в тонкой белой рубашке не по осеннему утреннему холодку…
      Забродский тоже скинул камзол и тоже остался в белой рубахе.
      Однако тонкие итальянские рубахи носит Забродский.
      Дорогие.
      По двенадцати рублей за пару.
      И Даша…
      Наверное любит расстегивать пуговички на этой – такой дорогой и тонкой его рубахе.
      Встали в позицию.
      Отсалютовали.
      Ну!
      Началось.
      Первый звон стали о сталь.
      И Забродский с его презрительной усмешкой на губах.
      Стройный.
      Белая тонкая рубаха заправлена в лосины, подпоясанные кушаком.
      И белый парик на голове с уставной – по последнему Семеновскому уставу короткой косичкой.
      Выпад, укол.
      Еще выпад, еще укол.
      Туше!
      И больно под правым ребром и ниже в животе.
      И голова пошла кругом.
      И тупой удар затылком о землю
      И серое финское небо вверху.
      – Машков? Машков?
      – Ну что? Убит?
      – Подводу, подводу давайте, в лазарет его, в лазарет…
      – Махаются, – подумал Машков. – они махаются…
      Подумал и провалился в забытье. …
 

 
      В которой маленькая Дашутка Азарова от просвещенных своих подружек узнаёт, что означает слово "махаться"…
      Мадмуазедь Бэжо бежала из Франции от этого, как она его называла, terrible monster, от Наполеона Бонапарта, и желая обрести здесь в Павловской России душевный покой и спокойствие, подальше от революций, от гильотин, от простолюдинов в мгновение ока ставших маршалами Франции, здесь, на новой родине она теперь ревностно выискивала крамолу. Везде. И прежде всего в спальнях своих воспитанниц.
      Маленькие гадкие девчонки, – на своем картавом южно-западном, отнюдь не парижском французском, кричала мадмуазель Бежо, – я еще раз спрашиваю, чья эта гадкая книжонка?
      Сегодня утром, покуда девочки были в церкви, освобожденная от посещений православной службы католичка мадмуазель Бежо, как всегда рыскала по спальным комнатам… И вот нашла. Вольтера.
      Вольтера со срамными стихами о Жанне Дарк, где та вступает в плотское соитие…
      Боже! И не просто в плотское соитие, но с конем. Со своим конем!
      Je me repet une foi encore, – кричала мадмуазель Бежо, потрясая в воздухе найденным фолиантом, – de qui est set livre?* * чья это книга?
      Мадмуазель Бежо вся раскраснелась и даже пошла пятнами от гнева, красными пятнами, что рассыпались по ее щекам и открытой шее, контрастируя с напудренными буклями, словно красные снегири на белом снегу.
      Мадмуазель Бежо уверенно полагала, что чтение книжек, где описываются половые акты, будь то арабские сказки, античные произведения или современная проза, не просто вредят нравственному воспитанию девочек-смолянок, но растят из них скрытых до поры чудовищ, вроде Шарлоты Конде. Мадмуазель Бежо думала, что если сегодня тринадцатилетняя девочка читает Вольтера и Апулея, в свои шестнадцать она будет морально готова отравить своего царя.
      – Если вы упорствующие в своей преступной скрытности, вы, маленькие дряни, если вы будете продолжать молчание и не скажете мне, чья это книга, я прикажу оставить вас без десерта и без сахара к чаю на три дня, – кричала мадмуазель Бежо, – лучше бы вы так же упорствовали в изучении языков, как вы упорствуете в покрывательстве ваших преступных подружек!
      Мадмуазель Бежо с трудом перевела дыхание.
      Здесь в холодной России за две зимы она уже заработала себе хронический бронхит, который рано или поздно должен был перейти в смертельную для нее южанки болезнь лёгких…
      – Les animal sal, – фыркнула мадмуазель Бежо и повернувшись к девочкам своею узкой недоброй спиною, удалилась в розово-тревожное никуда.
      – Три дня без сладенького! У-у-у-у! – хором заныли девчонки.
      Со сладким и вкусненьким в Смольном институте и без того было не богато. Кормили девчонок не ахти как. И если бы не дополнительные закупки сахару и пирожных, которые позволяли себе некоторые из Александровских, то есть из тех девиц, что учились не на средства казны, а на родительский счет, да еще и получали из дому деньги на конфеты, то жизнь девчонок-смолянок здесь на левом берегу Невы, сладкой назвать было бы совершенно невозможно.
      Сама Дашутка Азарова книжку вольнодумца-Вольтера не читала.
      До нее просто очередь не успела дойти.
      – А что? Правда там Орлеанская Дева с конем? – влажно шептала она в розовое ушко своей искушенной подружке Полинке Закревской.
      – Правда, – тихо кивала Полинка.
      – Но ведь у коня такой большой! – изумленно округляла глазки Дашутка, – неужели это правда?
      – А когда дитя из матери вылезает, разве дитя не большое? – шепотом отвечала Полинка, – не больше чем это самое у коня!
      Разговоры об этом самом возбуждали девчонок.
      Им нравилось говорить об этом.
      Только они не могли взять в толк, какая связь между книжками об этом самом и верностью трону и государю?
      – А ты слыхала, что матушка государыня с господином Вольтером состояла в переписке? – спросила Полинка.
      Полинка была чуть старше Дашутки и намного умней.
      Ее батюшка – граф Арсений Андреевич Закревский был генерал-адьютантом и состоял при наследнике, при Александре Павловиче, который был одним из попечителей их богоугодного заведения.
      – А я слыхала, что к государыне к самой в спальные комнаты белого коня приводили и государыня его сама мыла, – сказала Дашутка, сказала и тут же испуганно поджала губки, исподлобья поглядев на Полинку.
      – Ou as-tu-lu cela! Que Catrine le Grand ce monarcinne des monarques elle se lave avec le chevale? – возмущенно воскликнула Полинка, – tu finissrai ou gilliotinne!* *Ты это где вычитала? Что Екатерина Великая – монархиня всех монархов мылась с конем?
      Дашутка глубоко вздохнула.
      С Полинкой порою было тяжело столковаться.
      Она вообще странная.
      Говорила, что мечтает о красивом принце.
      Но Дашутка то точно знала, что мечтает подруга об Александре… Об Александре Павловиче.
      И стихи себе в альбом та записывала соответствующие…
      Зреть тебя желаю, а узрев мятуся
      И боюсь, чтоб взор не изменил
      При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,
      Что не знаешь, сколько ты мне мил…
      Это Полинка написала сразу после высочайшего посещения Смольного наследником.
      Когда тот с господами Сперанским и Державиным к ним приезжали.
      И к лютейшей муке ты того не зная,
      Может быть вздыхаешь об иной,
      Может быть бесплодным пламенем сгорая,
      Страждешь ею так, как я тобой
      Так из муки в муку я себя ввергаю,
      И хочу открыться и стыжусь.
      И не знаю прямо я чего желаю
      Только знаю то, что я крушусь… …
      Из старших смолянок, Дашутка общалась в основном только с Машей Завадовской.
      Отец Маши – граф Петр Васильевич Завадовский по слухам был в свое время фаворитом государыни Екатерины и был обласкан чинами и лентами. После присоединения Польши был пожалован десятью тысячами десятин земли и тремя тысячами душ… Имел чин тайного государственного советника и управлял Дворянским заемным банком.
      Сахарок и пирожные у Маши Завадовской не переводились.
      – А у нас в спальной мадмуазель Бежо книжку Вольтера про Орлеанскую девственницу нашла, – сказала Дашутка, угощаясь Машиным калачом. Калач был свежий. Девочки только-только сгоняли лакея Филиппа в кондитерскую. А кушать Дашутке хотелось, аж животик сводило!
      – Я читала, – хмыкнула Маша, – ничего особенного.
      – А еще у нас девочки Апулея ночью читали, – жадно жуя калач, говорила Дашутка, – про то, как один молодой римлянин превратился в осла и все боялся что никогда больше не будет знать женщин, однако наоборот, когда он стал животным, женщин у него стало еще больше, чем до превращения, что оказывается молодые римлянки все очень любили делать это с ослами, потому что у ослов большие…
      – Уши, – перебила ее Маша, – уши у ослов большие.
      – Машенька, голубушка, ты все знаешь, а какой он бывает ну…
      Даша замялась.
      – У кого? У штаб-ротмистра Желтухина? – ехидно переспросила Маша.
      Маша знала, что во время последнего августейшего посещения Смольного, штаб-ротмистр Желтухин, будучи самым молодым офицером в свите, срывал самые страстные и самые откровенные глансы девушек… И девочек.
      – Ну и хоть бы у него, – покраснев, сказала Даша.
      – У него вот такой, – расставив ладошки примерно на четыре вершка, показала Маша.
      Даша прекратила жевать и судорожно проглотив недожеванный кусок калача тоже расставила свои ладошки, отмерив на треть аршина.
      – И он с ним что? – спросила Даша старшую товарку.
      – Махается, – ответила Маша.
      – Что? – не поняла Даша.
      – Махается, ну слово это теперь такое при дворе, – скривило личико Маша, – если фрейлина или дама с каким офицером, то про них говорят, что они махаются, поняла?
      – А я? – спросила Даша.
      – Что ты? – недоуменно переспросила Завадовская.
      – А я тоже буду махаться?
      – Будешь, непременно будешь, куда же ты денешься! – со смехом воскликнула Маша. ….
      Ночью Дашеньке приснилась мадмуазель Бежо.
      Она кричала на Дашу, – A genoux, a genoux, Azaroff, a genoux, tete remplie d immondices!* Мадмуазель Бежо была без юбок в одних белых чулочках и нижних шелковых панталончиках. В одной руке она держала книжку Вольтера, а в другой она держала хлыст, каким кучер Евстафий стегал пристяжных… Мадмуазель Безо кричала на Дашу, но сзади ее обнимал офицер, очень похожий на штаб-ротмистра Желтухина. Желтухин сзади обнимал мадмуазель Бежо, руками сдавливая ее обнаженные груди. Он мял и давил ее груди, приговаривая при этом, как бы комментируя, – oh mais ce sein, c etait quelque chose d ineffable c etait tout un poeme!** *На колени, на колени, Азарова. На колени, ты, голова полная гадостей! ** О эта грудь. О это нечто несказанное! Это похоже на поэму.
      – Сейчас я отхлещу эту несносную девчонку, – по русски вдруг заговорила мадмуазель Бежо, с улыбкой оборачиваясь к своему кавалеру, – сейчас я отхлещу ее как следует за те гадости что у нее в голове, а потом мы пойдем махаться, милый!
      А Желтухин вдруг оставил груди мадмуазель Бежо и выглянув из-за ее плеча пристально посмотрел на Дашеньку.
      – Ки эт ву? – спросил он Дашу.
      – Муа, же суи юн птит фий, – ответила Даша.
      – Я не буду махаться с тобой, постылая, – сказал Желтухин, отталкивая мадмуазель Бежо, – я буду махаться с Дашей Азаровой.
      И сказав это, штаб-ротмистр принялся распоясывать кушак, которым трижды была обернута его талия. Он отбросил кушак и расстегнув застежки лосин, резко стянул их книзу, обнажив то, чего Дашенька никогда-никогда не видала.
      Она вскрикнула.
      – Что ты кричишь? – спросил Желтухин, – разве у меня маленький?
      Ком сдавил Дашенькино горло.
      Она хотела кричать, но не могла.
      Желтухин достал из недр лосин и шелковых нижних панталон нечто длинное и самостоятельно живое, бившееся у него в руках, словно это живой налим, или рыба-угрь…
      – Дашенька, Дашенька, ты только погляди, какой он красавец, – приговаривал Желтухин, – рёгард, донк иль э жоли, сет бон пуасон!
      Потрогай его. Фэр туше, мон ами!
      Даша отшатнулась…
      И вдруг смотрит, а это не Желтухин.
      Нет! Это наследник – Александр Павлович!
      Нет! Нет! Нет! – закричала Даша.
      Да! Да! Да! – закричал Александр Павлович, – все уже случилось, Дашенька, все уже произошло, мы махаемся! …
      Когда Даша проснулась, она была вся в жару.
      Классная дама велела позвать лекаря.
      Лекарь, доктор Крауз трогал Дашенькин лоб, считал пульс, глядя на опрокинутый конус песочных часов…
      – У девочки маленькая лихорадка, – сказал он классной даме, – горячий сладкий чай и постельный режим.
      – Aujourd"hui j" ai reve, – сказала Даша Полинке Закревской.
      – Ну и что? – спросила Полинка.
      – И мы там махались, – ответила Даша.
      И густо покраснела.
      – Ну и что? – спросила Полинка.
      – А то что махались мы с твоим…
      – С кем? – спросила Полинка.
      – С твоим! – сказала Даша и заплакала.
      А Полинка после утренней молитвы и утреннего чаю, когда до занятий оставалось немного времени, достала свой альбом и записала.
      Тщетно я скрываю сердца муки люты
      Тщетно я спокойною кажусь
      Не могу спокойна быть я ни минуты
      Не могу. Как много я ни тщусь
      Сердце тяжким стоном, очи током слезным
      Извлекают тайну муки сей
      Ты мое старанье сделал бесполезным
      Ты. О хищник вольности моей
      Ввергнута тобою я в сию злу долю
      Ты спокойный дух мой возмутил
      Ты мою свободу пременил в неволю
      Ты утехи в гордость обратил. …
 

 
      В которой Даша готовится расстаться с невинностью.
      Девочки принимали ванну всегда только в присутствии дамы.
      Это чтобы не рассматривать себя пристально. И не трогать себя там, где не следует себя трогать.
      После признания, которое Даша сделала Полине. Та целую неделю с подругою не разговаривала. Приревновала. Обиделась за своё обожание.
      Ведь каждой смоляночке было положено выбрать себе объект для обожания. Когда они были зелеными лягушонками – когда они учились в младших классах, они должны были выбирать своё обожание из девочек старшей предвыпускной группы. Чтобы у каждой лягушки была своя "бель". И когда "бель" проходила по коридору или когда лягушонок сталкивался со своим обожанием в церкви или в кантине, лягушонку следовало набрав побольше воздуха, грустно вздохнуть и отчетливо произнести, "кель эте Белле!" "муа жё рев!"…
      А когда лягушонок сам становился красавицей – выпускницей и у него появлялись свои собственные обожатели из младшей группы, своё обожание следовало перенести на мужчину… На кого-нибудь из великих князей… Или на самого государя. Ведь смолянки часто становились фрейлинами. Вот и Полинка. Она мечтала стать фрейлиною наследника. Александра Павловича.
      А эта Дашка Азарова – она со свом сном все испортила. Она сказала, что они с Александром Павловичем… Что они – махались!
      Но детская обида недолговечна.
      И когда Дашутка оправившись после болезни впервые вышла на двор, она встретила там Полиньку, которая сказала, – - Mais, sait-tu, petit ami, que meme a present tu es jolie a croquer, parole!* – Ah tu vien de m"absoudre ma jenereux ami! – воскликнула Даша, обнимая Полинку.** • знаешь, маленькая, ты все так же хороша, словно Херувим, Клянусь тебе! • Ах, ты меня простила, великодушная моя подруга!
      И девочки снова принялись мечтать.
      – Il avait de ces attentions – Et jurons – Celui qui avait des delicatesses – C"etait un butor – Et avec cela brave maniant et merveille l"epee le sable et le pistolet* • – он внимательный • – он грубый • – он нежный • – он мужлан • – он смелый, он прекрасно владеет шпагой, саблей и пистолетом – Но кто же он у тебя? – спросила наконец Полинька, – Как его имя?
      – Я еще не решила, – ответила Дашутка.
      И хихикнув, обняла подругу за талию и принялась читать ей стихи:
      Вовеки не пленюсь красавицей иной Ты ведай. Я тобой всегда прельщаться стану По смерть не пременюсь вовек жар будет мой Вовек я буду мыслью той доколе не увяну – Кто это сочинил? – спросила Полинька – Он, тот что владеет и шпагой и пистолетом, – лукаво улыбнувшись, ответила Даша.
      – Ну кто? Дит муа!
      – Пусть это будет Николя!
      – Николай Павлович? – изумленно приподняв брови спросила Полинька.
      – Почему обязательно Павлович? – передернула плечиками Дашутка, – пусть просто будет Николя! …
      Мадмуазель Бежо учила не только французскому языку, но так же учила девочек и рукоделью. Вышивать гладью, делать подушки с рисунком девочки научились еще в прошлом-позапрошлом году. Всем своим родственникам на Рождество вышивку дарили-передарили.
      А теперь мадмуазель Бежо показывала девочкам искусство вышивки по толстому полотну, как во Франции делаются настоящие гобелены.
      – Мы можем теперь начать делать этот гобелен, а работу над ним закончат те девочки, что придут сюда учиться через десять лет, – на своём южно-французском картавила мадмуазель Бежо, – ведь настоящий гобелен делается много-много лет.
      – И зачем нам это нужно? – пожав плечиками неслышно шепнула Полинька.
      – Тихо, не то сейчас она нас в тёмную на колени поставит, – шикнула на подругу Даша.
      – За основу рисунка нового гобелена мы примем иллюстрацию к роману испанского писателя Мигеля де Сервантеса Дон Кихот, – сказала мадмуазель Бежо, – иллюстрацию к тому месту в романе, где Дон Кихот из Ламанчи беседует с заколдованной ученой головой.
      – С заколдованной ученой попой, – прошептала Полинька.
      Даша не удержалась и прыснула.
      – Что? – вскинулась мадмуазель Бежо, – это ты, маленькая смутьянка?
      Бежо подошла к Даше и взяв ее за подбородок, приподняла ее лицо.
      – Сегодня ты смеёшься над своей метрессой в классе, а завтра на площади ты будешь призывать отрубить голову своему монарху?
      Дашу все еще сотрясал нервный смех.
      Ей очень сильно представилась говорящая зачарованная попа среди стола, вокруг которого столпились рыцари и вельможи, которые с полною серьезностью задают этой заднице вопросы. А та им отвечает…
      И вместо того, чтобы повиниться перед мадмуазель Бежо, Даша вдруг еще сильнее задрожала и наконец прыснула самым откровенным смехом.
      – Вон из класса, – закричала мадмуазель Бежо, – два часа на коленях в темной комнате, нет. Три часа!
      Елистрат – старый, переслуживший свои двадцать лет солдат из инвалидной команды, горестно вздохнув, закрыл за Дашей дверь. Закрыл и ключ повернул.
      Ах, как страшно в тёмной комнате!
      Тут паутина. Тут пауки.
      И наверное, мыши.
      А надо стоять на коленках. И все время кажется, что пауки и мыши подбираются к тебе. Лезут по подолу платья. Подбираются под подол.
      Брррр!
      Даша на всякий случай стала молиться:
      Пресвятая владычица моя, Богородица, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня смиренной и окоянной рабы твоей уныние, неразумие, нерадение и вся скверныя лукавая и хульная помышления от окоянного моего сердца и от помраченного ума моего, и погаси пламень страстей моих, яко нища есмь и окаянна раба Твоя. И избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя. Яко благословенна еси от всех родов, и славится пречестное Имя Твое во веки веков…
      Не успела Даша сказать "аминь", как ключ в дверях снова со стуком поворотился.
      – Вот товарку тебе привел, чтоб не так страшно было, – сказал Елистрат.
      Это была Полинька.
      Подружки обнялись.
      – А тебя за что? – спросила Даша.
      – А я как тебя выгнали, тоже хохотать принялась, – сказала Полинька.
      – И что теперь с нами будет? – спросила Даша.
      – А ничего не будет, – ответила Полинька, – через час выпустят.
      Но час этот тянулся чрезмерно долго.
      Коленки резало.
      И подъемы стоп затекали.
      – Полинка, тьян, а если бы кто вдруг узнал, что ты или я невинности лишились, что бы с нами сделали, как ты думаешь?
      – А кто нас невинности бы лишил? – переспросила Полинька.
      – Это не важно, – нараспев сказала Даша, – важно что вот узнали бы, что ты или я уже с кем то махаемся, как ты думаешь, нас бы только в тёмную или куда подальше посадили?
      – С Елистратом что ли махаемся? – недоуменно пожала плечиками Полинька.
      – Дура что ли! Какая разница с кем – хоть с истопником Ерофеем, хоть с поручиком Ордынским из Семеновского полка, важно что с нами бы сделали?
      – Нет, Дашутка, есть разница, – ответила Полинька, – если бы тебя истопник Ерофей девичества лишил, его бы под палки, да в каторгу. А тебя к папиньке в деревню, или в монастырь. А случись тебе с наследником махаться, так тебя бы сразу до окончания прямиком ко двору фрейлиной Его Величества…
      – А если обрюхатил? – спросила Даша. – то сразу за какого-нибудь корнета или прапорщика замуж и с ним в его именьице в отставку, – подытожила умная Полинька.
      – Ой, хочу обрюхатиться от наследника! – воскликнула Даша.
      – И я тоже готова, – сказала Полинька.
      И подруги обнявшись принялись мечтать о том, как он примется их трогать и там и тут. И как потом даст потрогать свой…
      А вечером Полинька переписала себе в альбом:
      Зрел ли ты, певец Тиисский
      Как в лугу весной бычка
      Пляшут девушки российски
      Под свирелью пастушка?
      Как склоняясь главами ходят,
      Башмаками Влад стучат
      Тихо руки, взор поводят
      И плечами говорят?
      Как их лентами златыми
      Челы белые блестят
      Под жемчугами драгими
      Груди нежные дышат?
      Как сквозь жилки голубые
      Льется розовая кровь
      На ланитах огневые
      Ямки врезала любовь?
      Как их брови соболины
      Полный искр соколий взгляд
      Их усмешка-души львины
      И орлов сердца разят?
      Коль бы видел ты сих красных
      Тыб гречанок пеозабыл
      И на крыльях сладострастных
      Твой Эрот прикован был.
 

***

 
      Он весьма проворно справлялся со всеми ее застежками. Проворно и умело.
      Даше почему-то стало вдруг страшно. Это случится сейчас. Коленки предательски затряслись. Рубашка казалась ей совсем прозрачной. Голова кружится. Кружится от счастья и страха. И от храбрости своей. И его отчаянности. Только бы в обморок не упасть – вот будет совсем нехорошо. Глупо будет.
      Володя бережно обнял ее. Руки его, сильные руки скользили по ее дрожащему телу.
      Даша закрыла глаза и просительно потянулась к нему губами. Дыхание перехватило, это не было похоже на их поцелуи с Полинкой. Те детские поцелуи и поцелуями назвать нельзя было. Это Даша поняла, когда Володя приник к ее рту и его язык прикоснулся к ее языку. Она закрыла глаза. Была какая-то отчаянная надежда, что все сейчас с этим долгим поцелуем все и закончится. Потому что страшно!
      А может, она и вовсе проснется, как не раз бывало. Сколько раз Даше снились такие сны? Нет, это был не сон. Поцелуй повторился снова, еще более глубокий и долгий на этот раз. Полинка объясняла ей, что когда так целуют, словно летишь куда-то. Летишь? Куда летишь?
      Никуда она не летела. Было странно немного. И еще эти усы щекотные.
      – Даша, Даша! – шептал он жарко в ухо.
      Он с ума ее хочет свести этим шепотом. Даш-ш-ша! И змей-искуситель так же Еве, наверное, шипел – нашептывал. И рисунок плясал сейчас перед ее глазами – там, где змей еще на четырех лапах, с развивающимся хвостом соблазняет праматерь.
      И еще он что-то говорил тихо, но Азарова уже не понимала слов его, да он и сам вскоре замолчал, продолжая покрывать ее лицо, руки, шею жаркими поцелуями.
      Сводили с ума эти поцелуи. Володя словно впивался в нее губами, пробовал на вкус.
      Руками блуждал по ее телу, Даша почувствовала, как он сжимает ее ягодицу. И было это и стыдно и неизъяснимо приятно.
      Что он делает, боже мой, подумала девушка. И что сказала бы маменька на это?
      Даша бы со стыда умерла, если бы дома узнали. А значит – это нехорошо. Было бы хорошо, все бы только об этом вокруг и говорили! Ну и пусть, пусть нехорошо – храбро думает она следом. Лишь бы с ним быть, с Володенькой. С любимым.
      Интересно, какой у него… Озорная мысль давно не давала покоя и вот-вот она все узнает сама. Если бы не слишком большой, а то ведь больно будет, наверное. Или стоит претерпеть муки, за которыми должно быть неслыханное, непредставимое ей сейчас блаженство?! А вот если бы совсем без боли! А если он небольшой, то может она ничего и не почувствует. Ни плохого, ни хорошего. Будь, что будет – подумала она смиренно.
      Она вздохнула, позволила уложить себя в постель. Хорошо, что свечу погасили, в темноте легче. Очень было неловко обнажаться перед ним. Господи, а грех ведь, грех!