Смоляночка
      Или Любовница поручика Киже
      Роман ….
      День нехорошо начинался.
      Как только экипаж выехал за ворота Михайловского замка, пересек мост и свернул на Малую Караульную, какой то пожилой человек, судя по шляпе и по мундиру из небогатых отставных офицеров, вдруг кинулся к карете, и рискуя быть раздавленным большим задним её колесом, схватился за край открытого по жаре окошка и буквально повиснув на двигавшемся экипаже, принялся кричать, – убийца, убийца, убийца. Гореть тебе не каянной, убийца…
      Лакей и форейтор оттолкнули человека. Он упал в пыль. Поднялся и еще долго кричал вслед удаляющемуся экипажу, – убийца, гореть тебе…
      – Кто это? – спросила Даша.
      – Это отец подпоручика Машкова, – отвечала Зинаида, – слыхали? Он умер вчера в полковом лазарете. Три дня мучился. Две сквозных раны – одна в грудь, вторая в живот. Говорят, все вас звал к себе…
      Даша промолчала.
      Подпоручик Машков дрался третьего дня. С Володей. С Володенькой. И был ранен.
      Теперь вот умер – Царствие ему Небесное.
      Даша перекрестилась.
      И что из того, что из-за нее?
      Она этому Машкову повода не давала…
      Хотя…
      А если и давала?
      Дело мужское.
      Дворянское.
      Офицерское… …
      Девушка выросла без отца. Никогда не видела его.
      – Ты из каких же будешь? – спросил государь, взяв Дашу за подбородок и приподняв ее личико, – из "Александровских" или из "Николаевских"?
      – Сирота, Ваше императорское высочество, – за девушку ответила классная дама, – дочь убитого в турецкой компании бригадира Азарова, на казенный счет содержится.
      – А чтож сама то отвечать своему государю не могла? – с улыбкой спросил Павел, все еще держа Дашин подбородок, – pouvre de petite, tu as peur, moi Je n as pas mechante…
      – Жалуем девицу Азарову "шифром"*, – распорядился Павел, выходя из Смольного и садясь в экипаж.
      Дежурный генерал-адъютант кивнул и щелкнул каблуками.
      В субботу Даша – в новом платье и с усыпанным бриллиантами вензелем "П" на плечике, впервые вышла в государеву гостиную…
      Там и встретила Володю своего… Семеновцы тот день дежурили по дворцу…
      А потом он в воскресенье в церкви к ней подошел.
      Во время литургии…
      Когда "Верую" пели, она вдруг услыхала его сильный приятно-волнующий ее баритон.
      И потом дыхание его на шейке на своей почувствовала.
      Но не оборачивалась.
      И ждала.
      Ждала, покуда перед "Святая Святых" вновь запоют всем Миром…
      Она была готова начать обожать его.
      Сделать его своим кумиром.
      Ведь в правилах девочек-смолянок было обожать кого-либо. Сильно-сильно обожать.
      А если у девочки не было отца, если она не знала его, то это пустующее, незаполненное обожанием отцовское место должно было быть заполнено кем-то другим.
      Сиротка-смолянка из "Николаевских", была способна к обожанию гораздо сильней, чем "Александровские"**…
      И Даша влюбилась.
      Потеряв всякий ум… … •*Шифр – императорский вензель, означающий фрейлину. •** Николаевские и Александровские – группы смолянок – одни содержались на счет состоятельных родителей, другие – сироты, содержались на счет казны. ….
      Это модное в придворных кругах словечко – бесило Машкова. "Махаться"… Фу!
      Какое противное, какое отвратительное это слово!
      И особенно неприятно будоражило Машкова, когда дама… Когда девица позволяла себе сказать в разговоре, томно обмахивая себя веером и кривя губки, – поручик Забродский? И Дашка Азарова? Да они уже давно махаются? А вы и не знали? Об этом все знают, что они махаются.
      Это было так отвратительно грубо… Разве можно об этом так? Когда это касается ее – такой нежной, такой облачно воздушной девушки – Даши Азаровой.
      Даши Азаровой, о которой можно и нужно говорить только восторженно, как в одах господина Державина.
      И непонятно было самому Машкову, кого он ненавидел больше – счастливого своего соперника Владимира Забродского, или эту девицу – маленькую княжну Астафьеву, что манерно кривя губки говорила, – разве вы не знаете, Машков, что Азарова с Забродским уже два месяца махаются? Что они любовники? Разве вам это не известно?
      Весь свет знает!
      Это слово казалось Машкову стыдным.
      Оно унижало Дашу.
      Оно как бы говорило, что его облачно-воздушная Даша как бы участвует в каком-то унизительном для нее процессе, как бы вовлечена в какое то стыдное и ненужное и гнетущее ее дело – махаться с поручиком Забродским.
      Машков шел в сторону гауптвахты полностью погруженный в невеселые мысли.
      Он представлял себе, как в те ночи, когда Семеновцы несли караул по дворцу, Забродский выходил из караульной залы, выходил на земляной вал и подойдя к окну комнатки фрейлены Азаровой, тоненько свистел или бросал в окошко камешек… А потом… А потом они делали это… Они махались. Они махались, они махались…
      – Машков! – оклик вывел подпоручика из мечтательного оцепенения, – Машков, мы нынче у Дончанских талию затеваем, вино будет отменное, итальянский купец на Неве стоит, дюжина бутылок к игре будет, придешь?
      – Приду, буркнул Машков.
      Пообещал и тут же пожалел об обещании.
      У Дончанских Забродский будет непременно. А Машкову неприятно… Даже не не приятно, а противно было подумать. Ведть они с Дашей, с его облачно-воздушной Дашей – махаются… ….
      Драться назначили наутро.
      На пять утра.
      На Песках. На Невском берегу, за кустами, там кроме финского рыбака, что в лодке своей сетью корюшку ловит, иных свидетелей не бывает.
      Сколько раз тут уже Семеновцы дрались!
      Забродский с Тауфенбергом и с Дончанским приехали верхом на лошадях.
      Самоуверенный Забродский. Он не думает, что его может ранят, что надо будет на коляске в лазарет…
      Секунданты Машкова – Лукин и Гофман пошли совещаться с секундантами Забродского.
      Недолго совещались.
      Машков даже озябнуть не успел.
      Он стоял отвернувшись к в сторону Невы, чтобы даже краешком глаза не видеть ненавистного поручика. Ненавистного махальщика…
      – Начинайте, господа!
      – Ну, с Богом!
      Машков скинул камзол, оставшись в тонкой белой рубашке не по осеннему утреннему холодку…
      Забродский тоже скинул камзол и тоже остался в белой рубахе.
      Однако тонкие итальянские рубахи носит Забродский.
      Дорогие.
      По двенадцати рублей за пару.
      И Даша…
      Наверное любит расстегивать пуговички на этой – такой дорогой и тонкой его рубахе.
      Встали в позицию.
      Отсалютовали.
      Ну!
      Началось.
      Первый звон стали о сталь.
      И Забродский с его презрительной усмешкой на губах.
      Стройный.
      Белая тонкая рубаха заправлена в лосины, подпоясанные кушаком.
      И белый парик на голове с уставной – по последнему Семеновскому уставу короткой косичкой.
      Выпад, укол.
      Еще выпад, еще укол.
      Туше!
      И больно под правым ребром и ниже в животе.
      И голова пошла кругом.
      И тупой удар затылком о землю
      И серое финское небо вверху.
      – Машков? Машков?
      – Ну что? Убит?
      – Подводу, подводу давайте, в лазарет его, в лазарет…
      – Махаются, – подумал Машков. – они махаются…
      Подумал и провалился в забытье. …
 

 
      В которой маленькая Дашутка Азарова от просвещенных своих подружек узнаёт, что означает слово "махаться"…
      Мадмуазедь Бэжо бежала из Франции от этого, как она его называла, terrible monster, от Наполеона Бонапарта, и желая обрести здесь в Павловской России душевный покой и спокойствие, подальше от революций, от гильотин, от простолюдинов в мгновение ока ставших маршалами Франции, здесь, на новой родине она теперь ревностно выискивала крамолу. Везде. И прежде всего в спальнях своих воспитанниц.
      Маленькие гадкие девчонки, – на своем картавом южно-западном, отнюдь не парижском французском, кричала мадмуазель Бежо, – я еще раз спрашиваю, чья эта гадкая книжонка?
      Сегодня утром, покуда девочки были в церкви, освобожденная от посещений православной службы католичка мадмуазель Бежо, как всегда рыскала по спальным комнатам… И вот нашла. Вольтера.
      Вольтера со срамными стихами о Жанне Дарк, где та вступает в плотское соитие…
      Боже! И не просто в плотское соитие, но с конем. Со своим конем!
      Je me repet une foi encore, – кричала мадмуазель Бежо, потрясая в воздухе найденным фолиантом, – de qui est set livre?* * чья это книга?
      Мадмуазель Бежо вся раскраснелась и даже пошла пятнами от гнева, красными пятнами, что рассыпались по ее щекам и открытой шее, контрастируя с напудренными буклями, словно красные снегири на белом снегу.
      Мадмуазель Бежо уверенно полагала, что чтение книжек, где описываются половые акты, будь то арабские сказки, античные произведения или современная проза, не просто вредят нравственному воспитанию девочек-смолянок, но растят из них скрытых до поры чудовищ, вроде Шарлоты Конде. Мадмуазель Бежо думала, что если сегодня тринадцатилетняя девочка читает Вольтера и Апулея, в свои шестнадцать она будет морально готова отравить своего царя.
      – Если вы упорствующие в своей преступной скрытности, вы, маленькие дряни, если вы будете продолжать молчание и не скажете мне, чья это книга, я прикажу оставить вас без десерта и без сахара к чаю на три дня, – кричала мадмуазель Бежо, – лучше бы вы так же упорствовали в изучении языков, как вы упорствуете в покрывательстве ваших преступных подружек!
      Мадмуазель Бежо с трудом перевела дыхание.
      Здесь в холодной России за две зимы она уже заработала себе хронический бронхит, который рано или поздно должен был перейти в смертельную для нее южанки болезнь лёгких…
      – Les animal sal, – фыркнула мадмуазель Бежо и повернувшись к девочкам своею узкой недоброй спиною, удалилась в розово-тревожное никуда.
      – Три дня без сладенького! У-у-у-у! – хором заныли девчонки.
      Со сладким и вкусненьким в Смольном институте и без того было не богато. Кормили девчонок не ахти как. И если бы не дополнительные закупки сахару и пирожных, которые позволяли себе некоторые из Александровских, то есть из тех девиц, что учились не на средства казны, а на родительский счет, да еще и получали из дому деньги на конфеты, то жизнь девчонок-смолянок здесь на левом берегу Невы, сладкой назвать было бы совершенно невозможно.
      Сама Дашутка Азарова книжку вольнодумца-Вольтера не читала.
      До нее просто очередь не успела дойти.
      – А что? Правда там Орлеанская Дева с конем? – влажно шептала она в розовое ушко своей искушенной подружке Полинке Закревской.
      – Правда, – тихо кивала Полинка.
      – Но ведь у коня такой большой! – изумленно округляла глазки Дашутка, – неужели это правда?
      – А когда дитя из матери вылезает, разве дитя не большое? – шепотом отвечала Полинка, – не больше чем это самое у коня!
      Разговоры об этом самом возбуждали девчонок.
      Им нравилось говорить об этом.
      Только они не могли взять в толк, какая связь между книжками об этом самом и верностью трону и государю?
      – А ты слыхала, что матушка государыня с господином Вольтером состояла в переписке? – спросила Полинка.
      Полинка была чуть старше Дашутки и намного умней.
      Ее батюшка – граф Арсений Андреевич Закревский был генерал-адьютантом и состоял при наследнике, при Александре Павловиче, который был одним из попечителей их богоугодного заведения.
      – А я слыхала, что к государыне к самой в спальные комнаты белого коня приводили и государыня его сама мыла, – сказала Дашутка, сказала и тут же испуганно поджала губки, исподлобья поглядев на Полинку.
      – Ou as-tu-lu cela! Que Catrine le Grand ce monarcinne des monarques elle se lave avec le chevale? – возмущенно воскликнула Полинка, – tu finissrai ou gilliotinne!* *Ты это где вычитала? Что Екатерина Великая – монархиня всех монархов мылась с конем?
      Дашутка глубоко вздохнула.
      С Полинкой порою было тяжело столковаться.
      Она вообще странная.
      Говорила, что мечтает о красивом принце.
      Но Дашутка то точно знала, что мечтает подруга об Александре… Об Александре Павловиче.
      И стихи себе в альбом та записывала соответствующие…
      Зреть тебя желаю, а узрев мятуся
      И боюсь, чтоб взор не изменил
      При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,
      Что не знаешь, сколько ты мне мил…
      Это Полинка написала сразу после высочайшего посещения Смольного наследником.
      Когда тот с господами Сперанским и Державиным к ним приезжали.
      И к лютейшей муке ты того не зная,
      Может быть вздыхаешь об иной,
      Может быть бесплодным пламенем сгорая,
      Страждешь ею так, как я тобой
      Так из муки в муку я себя ввергаю,
      И хочу открыться и стыжусь.
      И не знаю прямо я чего желаю
      Только знаю то, что я крушусь… …
      Из старших смолянок, Дашутка общалась в основном только с Машей Завадовской.
      Отец Маши – граф Петр Васильевич Завадовский по слухам был в свое время фаворитом государыни Екатерины и был обласкан чинами и лентами. После присоединения Польши был пожалован десятью тысячами десятин земли и тремя тысячами душ… Имел чин тайного государственного советника и управлял Дворянским заемным банком.
      Сахарок и пирожные у Маши Завадовской не переводились.
      – А у нас в спальной мадмуазель Бежо книжку Вольтера про Орлеанскую девственницу нашла, – сказала Дашутка, угощаясь Машиным калачом. Калач был свежий. Девочки только-только сгоняли лакея Филиппа в кондитерскую. А кушать Дашутке хотелось, аж животик сводило!
      – Я читала, – хмыкнула Маша, – ничего особенного.
      – А еще у нас девочки Апулея ночью читали, – жадно жуя калач, говорила Дашутка, – про то, как один молодой римлянин превратился в осла и все боялся что никогда больше не будет знать женщин, однако наоборот, когда он стал животным, женщин у него стало еще больше, чем до превращения, что оказывается молодые римлянки все очень любили делать это с ослами, потому что у ослов большие…
      – Уши, – перебила ее Маша, – уши у ослов большие.
      – Машенька, голубушка, ты все знаешь, а какой он бывает ну…
      Даша замялась.
      – У кого? У штаб-ротмистра Желтухина? – ехидно переспросила Маша.
      Маша знала, что во время последнего августейшего посещения Смольного, штаб-ротмистр Желтухин, будучи самым молодым офицером в свите, срывал самые страстные и самые откровенные глансы девушек… И девочек.
      – Ну и хоть бы у него, – покраснев, сказала Даша.
      – У него вот такой, – расставив ладошки примерно на четыре вершка, показала Маша.
      Даша прекратила жевать и судорожно проглотив недожеванный кусок калача тоже расставила свои ладошки, отмерив на треть аршина.
      – И он с ним что? – спросила Даша старшую товарку.
      – Махается, – ответила Маша.
      – Что? – не поняла Даша.
      – Махается, ну слово это теперь такое при дворе, – скривило личико Маша, – если фрейлина или дама с каким офицером, то про них говорят, что они махаются, поняла?
      – А я? – спросила Даша.
      – Что ты? – недоуменно переспросила Завадовская.
      – А я тоже буду махаться?
      – Будешь, непременно будешь, куда же ты денешься! – со смехом воскликнула Маша. ….
      Ночью Дашеньке приснилась мадмуазель Бежо.
      Она кричала на Дашу, – A genoux, a genoux, Azaroff, a genoux, tete remplie d immondices!* Мадмуазель Бежо была без юбок в одних белых чулочках и нижних шелковых панталончиках. В одной руке она держала книжку Вольтера, а в другой она держала хлыст, каким кучер Евстафий стегал пристяжных… Мадмуазель Безо кричала на Дашу, но сзади ее обнимал офицер, очень похожий на штаб-ротмистра Желтухина. Желтухин сзади обнимал мадмуазель Бежо, руками сдавливая ее обнаженные груди. Он мял и давил ее груди, приговаривая при этом, как бы комментируя, – oh mais ce sein, c etait quelque chose d ineffable c etait tout un poeme!** *На колени, на колени, Азарова. На колени, ты, голова полная гадостей! ** О эта грудь. О это нечто несказанное! Это похоже на поэму.
      – Сейчас я отхлещу эту несносную девчонку, – по русски вдруг заговорила мадмуазель Бежо, с улыбкой оборачиваясь к своему кавалеру, – сейчас я отхлещу ее как следует за те гадости что у нее в голове, а потом мы пойдем махаться, милый!
      А Желтухин вдруг оставил груди мадмуазель Бежо и выглянув из-за ее плеча пристально посмотрел на Дашеньку.
      – Ки эт ву? – спросил он Дашу.
      – Муа, же суи юн птит фий, – ответила Даша.
      – Я не буду махаться с тобой, постылая, – сказал Желтухин, отталкивая мадмуазель Бежо, – я буду махаться с Дашей Азаровой.
      И сказав это, штаб-ротмистр принялся распоясывать кушак, которым трижды была обернута его талия. Он отбросил кушак и расстегнув застежки лосин, резко стянул их книзу, обнажив то, чего Дашенька никогда-никогда не видала.
      Она вскрикнула.
      – Что ты кричишь? – спросил Желтухин, – разве у меня маленький?
      Ком сдавил Дашенькино горло.
      Она хотела кричать, но не могла.
      Желтухин достал из недр лосин и шелковых нижних панталон нечто длинное и самостоятельно живое, бившееся у него в руках, словно это живой налим, или рыба-угрь…
      – Дашенька, Дашенька, ты только погляди, какой он красавец, – приговаривал Желтухин, – рёгард, донк иль э жоли, сет бон пуасон!
      Потрогай его. Фэр туше, мон ами!
      Даша отшатнулась…
      И вдруг смотрит, а это не Желтухин.
      Нет! Это наследник – Александр Павлович!
      Нет! Нет! Нет! – закричала Даша.
      Да! Да! Да! – закричал Александр Павлович, – все уже случилось, Дашенька, все уже произошло, мы махаемся! …
      Когда Даша проснулась, она была вся в жару.
      Классная дама велела позвать лекаря.
      Лекарь, доктор Крауз трогал Дашенькин лоб, считал пульс, глядя на опрокинутый конус песочных часов…
      – У девочки маленькая лихорадка, – сказал он классной даме, – горячий сладкий чай и постельный режим.
      – Aujourd"hui j" ai reve, – сказала Даша Полинке Закревской.
      – Ну и что? – спросила Полинка.
      – И мы там махались, – ответила Даша.
      И густо покраснела.
      – Ну и что? – спросила Полинка.
      – А то что махались мы с твоим…
      – С кем? – спросила Полинка.
      – С твоим! – сказала Даша и заплакала.
      А Полинка после утренней молитвы и утреннего чаю, когда до занятий оставалось немного времени, достала свой альбом и записала.
      Тщетно я скрываю сердца муки люты
      Тщетно я спокойною кажусь
      Не могу спокойна быть я ни минуты
      Не могу. Как много я ни тщусь
      Сердце тяжким стоном, очи током слезным
      Извлекают тайну муки сей
      Ты мое старанье сделал бесполезным
      Ты. О хищник вольности моей
      Ввергнута тобою я в сию злу долю
      Ты спокойный дух мой возмутил
      Ты мою свободу пременил в неволю
      Ты утехи в гордость обратил. …
 

 
      В которой Даша готовится расстаться с невинностью.
      Девочки принимали ванну всегда только в присутствии дамы.
      Это чтобы не рассматривать себя пристально. И не трогать себя там, где не следует себя трогать.
      После признания, которое Даша сделала Полине. Та целую неделю с подругою не разговаривала. Приревновала. Обиделась за своё обожание.
      Ведь каждой смоляночке было положено выбрать себе объект для обожания. Когда они были зелеными лягушонками – когда они учились в младших классах, они должны были выбирать своё обожание из девочек старшей предвыпускной группы. Чтобы у каждой лягушки была своя "бель". И когда "бель" проходила по коридору или когда лягушонок сталкивался со своим обожанием в церкви или в кантине, лягушонку следовало набрав побольше воздуха, грустно вздохнуть и отчетливо произнести, "кель эте Белле!" "муа жё рев!"…
      А когда лягушонок сам становился красавицей – выпускницей и у него появлялись свои собственные обожатели из младшей группы, своё обожание следовало перенести на мужчину… На кого-нибудь из великих князей… Или на самого государя. Ведь смолянки часто становились фрейлинами. Вот и Полинка. Она мечтала стать фрейлиною наследника. Александра Павловича.
      А эта Дашка Азарова – она со свом сном все испортила. Она сказала, что они с Александром Павловичем… Что они – махались!
      Но детская обида недолговечна.
      И когда Дашутка оправившись после болезни впервые вышла на двор, она встретила там Полиньку, которая сказала, – - Mais, sait-tu, petit ami, que meme a present tu es jolie a croquer, parole!* – Ah tu vien de m"absoudre ma jenereux ami! – воскликнула Даша, обнимая Полинку.** • знаешь, маленькая, ты все так же хороша, словно Херувим, Клянусь тебе! • Ах, ты меня простила, великодушная моя подруга!
      И девочки снова принялись мечтать.
      – Il avait de ces attentions – Et jurons – Celui qui avait des delicatesses – C"etait un butor – Et avec cela brave maniant et merveille l"epee le sable et le pistolet* • – он внимательный • – он грубый • – он нежный • – он мужлан • – он смелый, он прекрасно владеет шпагой, саблей и пистолетом – Но кто же он у тебя? – спросила наконец Полинька, – Как его имя?
      – Я еще не решила, – ответила Дашутка.
      И хихикнув, обняла подругу за талию и принялась читать ей стихи:
      Вовеки не пленюсь красавицей иной Ты ведай. Я тобой всегда прельщаться стану По смерть не пременюсь вовек жар будет мой Вовек я буду мыслью той доколе не увяну – Кто это сочинил? – спросила Полинька – Он, тот что владеет и шпагой и пистолетом, – лукаво улыбнувшись, ответила Даша.
      – Ну кто? Дит муа!
      – Пусть это будет Николя!
      – Николай Павлович? – изумленно приподняв брови спросила Полинька.
      – Почему обязательно Павлович? – передернула плечиками Дашутка, – пусть просто будет Николя! …
      Мадмуазель Бежо учила не только французскому языку, но так же учила девочек и рукоделью. Вышивать гладью, делать подушки с рисунком девочки научились еще в прошлом-позапрошлом году. Всем своим родственникам на Рождество вышивку дарили-передарили.
      А теперь мадмуазель Бежо показывала девочкам искусство вышивки по толстому полотну, как во Франции делаются настоящие гобелены.
      – Мы можем теперь начать делать этот гобелен, а работу над ним закончат те девочки, что придут сюда учиться через десять лет, – на своём южно-французском картавила мадмуазель Бежо, – ведь настоящий гобелен делается много-много лет.
      – И зачем нам это нужно? – пожав плечиками неслышно шепнула Полинька.
      – Тихо, не то сейчас она нас в тёмную на колени поставит, – шикнула на подругу Даша.
      – За основу рисунка нового гобелена мы примем иллюстрацию к роману испанского писателя Мигеля де Сервантеса Дон Кихот, – сказала мадмуазель Бежо, – иллюстрацию к тому месту в романе, где Дон Кихот из Ламанчи беседует с заколдованной ученой головой.
      – С заколдованной ученой попой, – прошептала Полинька.
      Даша не удержалась и прыснула.
      – Что? – вскинулась мадмуазель Бежо, – это ты, маленькая смутьянка?
      Бежо подошла к Даше и взяв ее за подбородок, приподняла ее лицо.
      – Сегодня ты смеёшься над своей метрессой в классе, а завтра на площади ты будешь призывать отрубить голову своему монарху?
      Дашу все еще сотрясал нервный смех.
      Ей очень сильно представилась говорящая зачарованная попа среди стола, вокруг которого столпились рыцари и вельможи, которые с полною серьезностью задают этой заднице вопросы. А та им отвечает…
      И вместо того, чтобы повиниться перед мадмуазель Бежо, Даша вдруг еще сильнее задрожала и наконец прыснула самым откровенным смехом.
      – Вон из класса, – закричала мадмуазель Бежо, – два часа на коленях в темной комнате, нет. Три часа!
      Елистрат – старый, переслуживший свои двадцать лет солдат из инвалидной команды, горестно вздохнув, закрыл за Дашей дверь. Закрыл и ключ повернул.
      Ах, как страшно в тёмной комнате!
      Тут паутина. Тут пауки.
      И наверное, мыши.
      А надо стоять на коленках. И все время кажется, что пауки и мыши подбираются к тебе. Лезут по подолу платья. Подбираются под подол.
      Брррр!
      Даша на всякий случай стала молиться:
      Пресвятая владычица моя, Богородица, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня смиренной и окоянной рабы твоей уныние, неразумие, нерадение и вся скверныя лукавая и хульная помышления от окоянного моего сердца и от помраченного ума моего, и погаси пламень страстей моих, яко нища есмь и окаянна раба Твоя. И избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя. Яко благословенна еси от всех родов, и славится пречестное Имя Твое во веки веков…
      Не успела Даша сказать "аминь", как ключ в дверях снова со стуком поворотился.
      – Вот товарку тебе привел, чтоб не так страшно было, – сказал Елистрат.
      Это была Полинька.
      Подружки обнялись.
      – А тебя за что? – спросила Даша.
      – А я как тебя выгнали, тоже хохотать принялась, – сказала Полинька.
      – И что теперь с нами будет? – спросила Даша.
      – А ничего не будет, – ответила Полинька, – через час выпустят.
      Но час этот тянулся чрезмерно долго.
      Коленки резало.
      И подъемы стоп затекали.
      – Полинка, тьян, а если бы кто вдруг узнал, что ты или я невинности лишились, что бы с нами сделали, как ты думаешь?
      – А кто нас невинности бы лишил? – переспросила Полинька.
      – Это не важно, – нараспев сказала Даша, – важно что вот узнали бы, что ты или я уже с кем то махаемся, как ты думаешь, нас бы только в тёмную или куда подальше посадили?
      – С Елистратом что ли махаемся? – недоуменно пожала плечиками Полинька.
      – Дура что ли! Какая разница с кем – хоть с истопником Ерофеем, хоть с поручиком Ордынским из Семеновского полка, важно что с нами бы сделали?
      – Нет, Дашутка, есть разница, – ответила Полинька, – если бы тебя истопник Ерофей девичества лишил, его бы под палки, да в каторгу. А тебя к папиньке в деревню, или в монастырь. А случись тебе с наследником махаться, так тебя бы сразу до окончания прямиком ко двору фрейлиной Его Величества…
      – А если обрюхатил? – спросила Даша. – то сразу за какого-нибудь корнета или прапорщика замуж и с ним в его именьице в отставку, – подытожила умная Полинька.
      – Ой, хочу обрюхатиться от наследника! – воскликнула Даша.
      – И я тоже готова, – сказала Полинька.
      И подруги обнявшись принялись мечтать о том, как он примется их трогать и там и тут. И как потом даст потрогать свой…
      А вечером Полинька переписала себе в альбом:
      Зрел ли ты, певец Тиисский
      Как в лугу весной бычка
      Пляшут девушки российски
      Под свирелью пастушка?
      Как склоняясь главами ходят,
      Башмаками Влад стучат
      Тихо руки, взор поводят
      И плечами говорят?
      Как их лентами златыми
      Челы белые блестят
      Под жемчугами драгими
      Груди нежные дышат?
      Как сквозь жилки голубые
      Льется розовая кровь
      На ланитах огневые
      Ямки врезала любовь?
      Как их брови соболины
      Полный искр соколий взгляд
      Их усмешка-души львины
      И орлов сердца разят?
      Коль бы видел ты сих красных
      Тыб гречанок пеозабыл
      И на крыльях сладострастных
      Твой Эрот прикован был.
 

***

 
      Он весьма проворно справлялся со всеми ее застежками. Проворно и умело.
      Даше почему-то стало вдруг страшно. Это случится сейчас. Коленки предательски затряслись. Рубашка казалась ей совсем прозрачной. Голова кружится. Кружится от счастья и страха. И от храбрости своей. И его отчаянности. Только бы в обморок не упасть – вот будет совсем нехорошо. Глупо будет.
      Володя бережно обнял ее. Руки его, сильные руки скользили по ее дрожащему телу.
      Даша закрыла глаза и просительно потянулась к нему губами. Дыхание перехватило, это не было похоже на их поцелуи с Полинкой. Те детские поцелуи и поцелуями назвать нельзя было. Это Даша поняла, когда Володя приник к ее рту и его язык прикоснулся к ее языку. Она закрыла глаза. Была какая-то отчаянная надежда, что все сейчас с этим долгим поцелуем все и закончится. Потому что страшно!
      А может, она и вовсе проснется, как не раз бывало. Сколько раз Даше снились такие сны? Нет, это был не сон. Поцелуй повторился снова, еще более глубокий и долгий на этот раз. Полинка объясняла ей, что когда так целуют, словно летишь куда-то. Летишь? Куда летишь?
      Никуда она не летела. Было странно немного. И еще эти усы щекотные.
      – Даша, Даша! – шептал он жарко в ухо.
      Он с ума ее хочет свести этим шепотом. Даш-ш-ша! И змей-искуситель так же Еве, наверное, шипел – нашептывал. И рисунок плясал сейчас перед ее глазами – там, где змей еще на четырех лапах, с развивающимся хвостом соблазняет праматерь.
      И еще он что-то говорил тихо, но Азарова уже не понимала слов его, да он и сам вскоре замолчал, продолжая покрывать ее лицо, руки, шею жаркими поцелуями.
      Сводили с ума эти поцелуи. Володя словно впивался в нее губами, пробовал на вкус.
      Руками блуждал по ее телу, Даша почувствовала, как он сжимает ее ягодицу. И было это и стыдно и неизъяснимо приятно.
      Что он делает, боже мой, подумала девушка. И что сказала бы маменька на это?
      Даша бы со стыда умерла, если бы дома узнали. А значит – это нехорошо. Было бы хорошо, все бы только об этом вокруг и говорили! Ну и пусть, пусть нехорошо – храбро думает она следом. Лишь бы с ним быть, с Володенькой. С любимым.
      Интересно, какой у него… Озорная мысль давно не давала покоя и вот-вот она все узнает сама. Если бы не слишком большой, а то ведь больно будет, наверное. Или стоит претерпеть муки, за которыми должно быть неслыханное, непредставимое ей сейчас блаженство?! А вот если бы совсем без боли! А если он небольшой, то может она ничего и не почувствует. Ни плохого, ни хорошего. Будь, что будет – подумала она смиренно.
      Она вздохнула, позволила уложить себя в постель. Хорошо, что свечу погасили, в темноте легче. Очень было неловко обнажаться перед ним. Господи, а грех ведь, грех!
      Грех, пока ноги вверх, – озорно как-то раз сказала Полинка, – отпустил и господь простил!
      Куда вверх?! А и в самом деле, вверх. Смешно, но, наверное, так и должно быть.
      Володе виднее.
      Володя лег на нее, Даша подумала, что будет тяжело. Но нет, не чувствовала она его тяжести. Его ладони спустились вниз к девичьим бедрам. Даша вздрогнула. Уже не только щеки, но и все ее тело горело. А она думала, что это для красоты говорится – о любовном пламени.
      Лицо володино нависло над ней в темноте. И страшным показалось оно вдруг, это милое лицо. Но это только показалось!
      Какой смелой была она в мечтах, когда вместе с Полинкой они воображали себя то возлюбленными храбрых офицеров, то несчастными пленницами какого-то турецкого паши.
      И вот сейчас с ней ее храбрый офицер. Он владеет и шпагой и пистолетом… И еще кое-чем. Она боялась смотреть туда, где у него было это… То самое мужское. А потом ладонь ее случайно наткнулась на что-то горячее и упругое. Живое. Даша пыталась отдернуть руку, но Владимир накрыл ее своей. Даша почувствовала, что кровь прихлынула к лицу от смущения. Зачем он заставляет ее это делать? Наверное, ему приятно.
      Она бросила быстрый взгляд на его мужское естество и замерла, не в силах отвести глаз. Эта… Эта штука показалась ей огромной. Нет, это просто ужасно. Лучше бы и не видеть – не так страшно.
      Володя продолжал ласкать ее, его плоть скользила по ее животу. Даша вздрагивала от ее прикосновения. И правда, словно змей ползет. Наблюдала из-под ресниц, глаза уже совсем привыкли к потемкам, в которые была погружена спальня. Было бы интересно рассмотреть его вблизи, но свечу погасили, и она сама этому недавно так радовалась. Не просить же зажечь снова!
      И отчего он медлит – скорее бы все кончилось!
      Помнилось, в детстве в усадьбе страшно было пройти даже днем, мимо открытой двери одной из комнат. В комнате этой всегда были затворены ставни и дворовые дети говорили, что там-то в пыльном сумраке он и живет – домовой-хозяюшко! И бежала Даша мимо двери со всех ног, закрыв глаза, чтобы не увидеть его ненароком.
      Вот и сейчас хотелось так же быстро пронестись через эту ночь. Закрыв глаза. И чтобы уже поскорей утро…
      Зачем же он медлит?
      – Отчего ты так дрожишь?! – спрашивал Володя.
      Он держал ее груди в ладонях, словно какие-то драгоценные плоды, вроде тех золотых яблок из сказки. И приникал с поцелуями то к одному, то к другому ореолу, дразнил их языком. Поцелуи эти отзывался где-то под сердцем, и внизу становилось тепло и хорошо.
      Даша всхлипнула, прислушиваясь к своим ощущениям. И кольнула ревность – только на мгновение – кто его этому научил! У него были женщины. Конечно, были. Володя красивый, его нельзя не любить. И еще есть женщины, которые за деньги отдают свое тело. И Володя их тоже знает. Они все знают – мужчины, офицеры…
      Он подсунул руку ей под спину и приподнял легко, как ребенка. Даша замерла на мгновение, почувствовав его там, возле "врат", как выражались все эти французики-вольнодумцы.
      От волнения она едва не до крови прикусила губу. Володя не спешил. Даша поняла, что он боится причинить ей боль.
      Его язык снова проник в ее рот. А она ждала другого проникновения. Почувствовала, как он преодолевает сопротивление, и замерла в ожидании этой непременной боли.
      Больно почти не было и в следующее мгновение, она раскрылась сильнее, позволяя ему дойти до конца.
      Володя приподнял ее ягодицы.
      – Не бойся! – шепнул он ей на ухо, и от этих слов стало, правда, не страшно, а тихий стон ее, когда все случилось, он заглушил поцелуем.
      И поцелуями же осушил ее слезы. А слезы катились по щекам, блестели в темноте.
      Даша сама не могла сказать бы – отчего эти слезы от боли – исчезнувшей быстрее, чем она успела ужаснуться или от радости. Словно переступила она через какой-то порог, за которым начнется совсем иная жизнь.
      Руками она прижимала к себе любовника, который продолжал ласкать ее. Ей нравилась его сила, любо было подчиняться ей. Боль совсем утихла, и взамен пришло новое, неведомое доселе ощущение. Нет, она уже не хотела, чтобы это скорее закончилось. Не хотела бежать, как в детстве, сломя голову. Какие крепкие, словно каменные у него мускулы. И сам он, словно один из античных героев. И тело послушно отзывается на его ласки. Кажется, он лучше нее самой знает ее тело.
      Володя раскачивался над ней. Сильные плечи блестели от пота. И его прерывистое громкое дыхание. Громче него только стук ее собственного сердца. Сердце колотится словно бешеное. Она уже поняла, как следует вести себя. Подалась ему навстречу, угадав, как надо двигаться, чтобы им обоим было приятно. Попыталась найти нужный ритм, это должно быть, как в танце – кавалер ведет. И тут мысль озорная, неуместная, а как же государыня-императрица в постели подчинялась?!
      Какая ты нехорошая, нехорошая… Вот бы Полинка сказала тебе!
      Боль иногда вспыхивает там, внизу, в глубине. Но теплые волны, накатывают все чаще, заглушают ее совсем. Становится легко и хорошо. Так невозможно хорошо, что нельзя поверить, что кто-нибудь еще кроме них двоих мог испытывать когда-либо такое. Если бы так было со всеми, то все были бы счастливы.
      Вот это и есть любовь, самая сокровенная ее часть. И какими пустыми по сравнению с ней кажется все остальное и "обожание" нелепое и стихи в альбомах и болтовня.
      Какой глупой она была.
      А ведь если бы этого не случилось, она бы так и не узнала, как это хорошо. Нет, глупости! Просто это случилось бы позже, наверное, с кем-нибудь другим. Но было бы с ним так же хорошо, как с Володей?
      Он замер, и осторожно вышел из нее. Медленно выползающее это движение заставило Дашу задрожать. Некоторое время она лежала, закрыв глаза и все еще переживая наслаждение. Володя вытянулся рядом, продолжая ласкать ее.
      Сколько это продолжалось? Даша не могла сказать, потеряла счет времени. Перед глазами все расплывалось в какой-то дымке. Внизу живота все ныло, она осторожно коснулась там пальцами. В темноте не сразу поняла, что такое темное окрасило их.
      Кровь. Да, конечно. Так и должно быть.
      Но почему-то не жалко было нисколько своей невинности. Разве не стоило проститься с ней ради того, что она только что пережила?!
      Искусанные губы болели, но как сладка была эта боль. Когда она снова открыла глаза, то увидела, что Володя улыбается.
      – Почему ты смеешься? – спросила она удивленно.
      – А что ты там шепчешь, милая?
      Она натянула простыню под подбородок, прикрываясь.
      Володя смотрел в ее лицо. Красивее этого лица не видел никогда. Он знал, как это бывает. Знал, что любовная страсть меняет лицо, так что даже самая невзрачная девушка превращается в красавицу. Что же говорить о Даше Азаровой. Даша Азарова ангелу подобна.
      Еще Володя подумал, что ему не удержать будет ее. Не удержать в придворной кутерьме, думал он с грустью, незнакомой ему доселе. Не уберечь для себя.
      Он погладил ее по щеке.
      – Милый… – прошептала Даша тихо, – любимый…
      Она тяжело дышала, глядя на него, усталого. От этого устают. Она только теперь почувствовала, что тоже утомилась. Уткнулась в его плечо, прислушиваясь к своим ощущениям. Ей казалось, что тело ее стало иным, словно родилась она заново…
      Так вот что это такое, думала Даша. Какая я была глупая, что боялась. Вот если бы возможно было испытывать ежечасно, хотя бы сотую часть того, что она сейчас пережила. О, тогда вся жизнь была бы райским блаженством!
      И странно, что скоро настанет утро и все пойдет по старому и будут те же лица и надо будет молчать о том, что случилось…
      Странно, что об этом говорят только шепотом, разве что-нибудь может быть прекраснее этого. Или может, никто не испытывал того же, что и она. Нет, такого не может быть.
      Грех? Что же тут грешного… Разве кому-нибудь было плохо от того, что они сделали сейчас. Никому не было плохо.
      И нисколько не жалко невинности.
      За окном светился месяц в сером петербургском небе. +++
 

 
      В которой мы знакомимся с гвардейским поручиком Машковым Полк шел из церкви в роты. Унтера сами разводили гренадёров по казармам и свободные от службы офицеры, кто верхом, кто в экипаже, а кто и пешком, как Машков, разъезжались, расходились по своим квартирам, чтобы ввечеру собраться у кого-нибудь из друзей – поиграть в карты, попить вина.
      Машков был зван на квартиру к капитану Краузенбергу, там затевалась большая игра, но хотелось поручику не туда, а в салон к Надин Золотицкой. К этой содержанке князя Мещерского. Там играла музыка, там звучали голоса модных итальянских певиц, там мужчины вели умные разговоры об искусствах и о политике. Машкову довелось бывать там дважды. Совершенно случайно попал он туда.
      Машков ехал с Марсового поля втроём с поручиками Вольфом и Нейдгартом, когда пустившись вдоль Летнего сада быстрой рысью, они обогнали открытый экипаж с двумя молодыми в нем дамами.
      Саша Вольф отсалютовал дамам, и одна из них, это была Надин Золотицкая, она мило улыбнулась и попросила Вольфа, который был ее хорошим и добрым знакомым, представить ей и ее товарке-француженке – мадмуазель Дюваль остальных офицеров.
      Так Машков был приглашен в салон мадмуазель Надин в первый свой раз.
      И вышло так, что бывать у Золотицкой оказалось в тысячу раз интереснее и приятнее, чем закладывать талии и пить мозельское на квартире у Краузенберга.
      Машкову было гораздо интереснее то общество, что собиралось здесь, на углу Фонтанки и Невского. Но манкировать офицерским собранием тоже было нельзя.
      Полковник граф Батицкий говаривал, поучая, что в бою товарищество особо проявляется. И нельзя рассчитывать на успех в сражении, если всех офицеров полка не связывает самая крепкая дружба, когда один считает другого братом. А такое братство достигается только путем совместного времяпровождения не только на плацу и в казармах, но и на досуге. За карточным столом, в дружеской пирушке.
      Но не виноват же Машков в том, что общество, которое собиралось у Надин, и разговоры, которые велись там, были ему интереснее, бравады пьяных поручиков, что то и дело хвастались своими любовными победами, да новыми породистыми лошадьми.
      А у Надин Золотицкой в тот раз пела Инесса Тольмани. Ах, как чудно она пела.
      А какие умы блистали там!
      Воронцов-Дашков, Волынцев, Горчаков Андрей Иванович, Глазенап Григорий Иванович…
      Машков за счастье почитал, постоять рядом, за спинкой канапе, на котором сидела мадмуазель Надин и послушать, как собравшиеся вкруг ее мужчины говорят о политике и об искусстве.
      Но нужно было поддерживать дух товарищества.
      А посему, Машков решил, что нынче будет не в салоне у Надин, а у Краузенберга, где наверное проиграется и будет пьян. …
      Когда Машков вошел, сбросив шинель в руки рабу Краузенберга Никите, дым в комнатах стоял коромыслом.
      Вова Забродский подыгрывая себе на гитаре, пел куплеты:
      O ma charmante
      Ecoute ici
      L"amante qui chante
      Et pleure aussi
      Машкову тут же поднесли водки.
      Он выпил залпом.
      Чтобы сравняться с товарищами.
      А у Забродского с Краузенбергом выходил забавный спор.
      – Ну и что вы за русские? – ухмылялся Краузенберг, – поете по-французски.
      Девушек вам подавай, чтоб француженка была?
      – А ты сам то кто! – орал веселый и улыбчивый Вова Забродский, – немец, перец, колбаса, душа некрещеная!
      – Я то уж более русский чем ты, – отвечал Краузенберг, отбирая у Забродского гитару, – слушай вот, какие песни петь надо.
      И Краузенберг запел неожиданно высоким голосом:
      Кудри девы чародейки
      Кудри блеск и аромат
      Кудри кольца, кудри змейки
      Кудри бархатный каскад.
      – У вас у немцев зато вера неправильная, – сказал Забродский.
      – Это почему же она у нас неправильная? – спросил прапорщик Вольф.
      – А у вас нет пяти таинств, – войдя в раж пьяного спора кричал Забродский.
      – Машков, ты вот трезвый, скажи ему брат, что у нас есть таинства! – обратился к вошедшему гостю ошалевший от дыма и водки хозяин.
      – А что Машков, ты в лютеране перекрестился? – хохотнул Забродский.
      – В лютеране не в лютеране, а в салон к Надин и мадмуазель Дюваль бегает, – бряцая по струнам заметил Вольф, – так что вашему православию хваленому грош цена, если всех русских шевалье тянет на галльских католичек.
      – А я скажу, господа, – сказал вдруг Мошков, – что все это от нашего исконно русского целомудрия происходит.
      – Это как же так? А ну-ка объясни! – очнулся поникший было головою Забродский.
      – А так вот, очень просто, – сказал Мошков, принимая стакан из рук Краузенберга, – галльские красотки, да цыганки к которым ходит наш брат, они доступнее скромных россиянок. И даже чухонские девки с Литейного и те доступны по причине веры лютеранской. А наши девушки…
      – Что наши девушки? – приподняв бровь, изумленно переспросил Краузенберг.
      – А наши девушки, – Мошков сделал ударение на слове НАШИ, – а наши девушки они скромнее и целомудреннее, а потому наш брат до женитьбы и ходит в зависимости от состояния кошелька, кто к цыганке, кто к мадмуазель или мадам, а кто и к чухонской девке на Литейный под красный фонарь.
      – Ну ты брат даешь! – фыркнул Вольф, – у тебя получается что русские девицы все прям ангелы святые, а знаешь что наш исконно русский царь будучи единородным сыном Голштинского немца Петра Федоровича и немки Катрин Великой, предпочитает все же фрёйлинками к себе брать девочек из русских фамилий, вот и нынче мы в эскорте были, в Смольный институт государя сопровождали, знаешь кому новые шифры жалованы? Думаешь немкам или француженкам? Отнюдь! Азаровой и Завадовской.
      – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, – задумчиво сказал Машков.
      – Что? – переспросил Краузенберг.
      – Святое дороже, – коротко ответил Машков.
      – Пояснись, – крикнул из своего угла Вольф.
      – А то, что ненадкусанное, менее доступное и поэтому более ценное, оно гораздо дороже, чем доступное и площадное, – сказал Машков и залпом выпил весь стакан до дна.
      Действительно, он в этот вечер и напился и проигрался.
      А потом, напившись, поехали на Пески в слободу к цыганам.
      Платил Забродский. Сунул старому цыгану Василию, что был в слободе навроде барона тысячу рублей ассигнациями.
      Василий гикнул, цыкнул, зыкнул и вмиг набежало цыганское племя, набежало, завертело, закрутило. Юбками разноцветными, руками тонкими, нежными загорелыми, глазами черными, жгучими, улыбками сладкими, манящими…
      Это были не таборные девушки, которые с наступлением вечера не могут даже отойти от своего шатра.
      Музыка стихла. Машков, хмельной сверх меры, поискал глазами гитару. Гитары не оказалось. Куда-то их все унесли. Тут Варвара ему глаза ладонями закрыла.
      – А зачем тебе гитара, – ножка выскользнула из складок платья, соблазнительная ножка.
      В самом деле, зачем, удивился сам Машков своему капризу. Встал и двинулся за ней, чувствуя, как хмель проходит.
      Какой-то цыган ревниво сверкнул глазами ему навстречу и укатился вглубь дома.
      – Он меня прирезать хочет! – пожаловался Машков Варваре, которая не отпускала его руку.
      А ручки у нее холеные – прямо на загляденье. Как у дворянки ручки. Не хуже.
      Такая ручка, словно на картине. И что эти ручки умеют, что за блаженство они могут подарить тебе. Машков вздохнул нетерпеливо, и внутри все заныло в предвкушении блаженства.
      Забродский кивал ему из своего угла, с какой-то гаденькой усмешкой. Или ему чудилось?!
      Забродский, который махался с самой Дашей Азаровой, не брезговал и цыганскими ласками. Странный Забродский. Вот если бы Машкову досталась Азарова, он бы и не думал ни о ком другом. Даже если бы сама Венера явилась к нему, и смотреть бы не стал. А если рассудить по-другому, то Варя и не хуже нисколько Венеры. Мысли Машкова путались весьма прихотливо, но друг другу нисколько не мешали.
      Молоденькая цыганочка тем временем обхаживала Забродского. Ему непременно хотелось напоить ее. А у Земфиры и так уже кружилась голова.
      – Притворяется! – объяснял Забродский Машкову.
      И подбирал платье девчонки снизу, заголяя стройные, но чересчур тощие ноги.
      Машков почувствовал возбуждение, он был отчего-то зол на Забродского. Вот ведь мерзавец. Будь у него, у Даша Азарова, разве стал бы он искать здесь плотских утех.
      Однако, Забродский по этому поводу придерживался очевидно совершенно другого мнения. Он привлек к себе девушку и нетерпеливо и довольно грубо, ласкал.
      Платье Земфиры сползло до пояса, потом упало на пол. Забродский растянулся на кушетке, глядя в потолок и одобрительно кивая головой. Девушка садится рядом с ним, он сжимает сначала левую грудь девушки, потом правую. Словно кухарка в мясной лавке.
      Девица, полуголая с волочащейся пестрой юбке, клюет его словно птица в грудь.
      Рядом с ней вторая цыганка с обнаженной грудью, которая помогает своей товарке, стащить с Забродского сапоги. Мало ему одной что ли, подумал про себя Машков.
      Забродский выдувает на губах подобие марша и трогает их поочередно. Проворная Земфира стаскивала с него поочередно сапоги, лосины, панталоны.
      Забродский шлепнул ее по ягодице, помогая забраться на него.
      Машков следил за ним с раздражением – и раздражало его все теперь. И легкость, с которой Забродский выложил эту тысячу старому цыгану и эта его всеядность ненасытная.
      – Идем! – шепнула Варя, которой не хотелось "махаться" здесь при Забродском.
      Машков подхватил ее под руку, потом поменялись, потому что он не знал, куда здесь можно деться – так, чтобы быть подальше от ненавистного поручика. Комнат вокруг было много, остальные участники пирушки уже разбрелись по ним в сопровождении своих пассий.
      В одной из комнат, мимо которых тащила его Варя, танцевали две цыганки, на этот раз им аккомпанировала только подруга, встряхивая бубен. Причем все трое были абсолютно нагими. Машков задержался, глядя на них в раскрытые двери, потом пошел дальше за Варей.
      Она привела его в темную узкую комнату, прикрыла двери. Оставила ненадолго и вернулась со свечами. В соседней комнате по-прежнему звенел бубен. А вокруг Машкова были какие-то пыльные занавеси. Как в театре – подумал Машков. Зачем это у них тут столько всего развешано? Тут спрятаться может какой-нибудь лихой человек. Забродский, например!
      Варвара, вернулась. Сверкала глазами. Варвара поможет ему забыться.
      – Я-то все ждала тебя! – сказала она, посмеиваясь так, словно знала, что ничего не случится, пока она не захочет. – Ждала, а ты не едешь. Забыл свою Варвару!
      – Не забыл, не забыл. Люблю я тебя! – говорил Машков, обнимая ее.
      – Любишь?! – зубы у нее были белыми – смех заливистым.
      Только у цыганок такой смех. Странные создания.
      Пальцы его мяли ее груди через платье, торопились к телу. Варвара запрокинула голову, сама спустила платье с плеч.
      Вот ведь бестия, думал про себя Машков, любуясь красотой ее. Груди, крепкие, словно яблоки. Он приник к ним, стал целовать, нежно и в то же время крепко сжимая их. Он хорошо уже знал ее привычки, знал, как быстро она распаляется.
      – Ты мне на погибель явилась! – шептал он.
      – Бога побойся! – отвечала она, вздыхая. – Глупости говоришь!
      Вот она совсем выскользнула из платья. Легко, словно змея из опостылевшей старой кожи. И Машкову думалось спьяну, что ей и не след одевать что-либо. Пусть вот так и живет. Как Ева – праматерь. Голая.
      – Ева! – сказал он. – Ты Ева!
      Варя не поняла, как не понимала французского, на который он то и дело переходил, но сейчас это было неважно. Они и сам не понимал, что говорит, кровь ударила в голову. Варя пьяно смеялась, прижимая его к своей груди. Ее руки нашли в полумраке пояс любовника, легко справились с ним. Свеча стоявшая рядом, вздрагивала, тени плясали.
      – Я на тебе женюсь! – сказал он.
      В ту минуту он, и правда, так думал. Она опять рассмеялась заливисто – трясла грудями, так что и мертвый бы зашевелился.
      – Если захочешь – цыганом стану! – Машков уже и сам не понимал что говорил. – И уйду в табор.
      – Бедный! – она хохотала. – Я в слободе останусь, а ты в табор уйдешь? Вот так, так!
      Расстраивала этим смехом Машкова несказанно.
      – Я тебя золотом осыплю, – сказал он упрямо.
      – Золото! Вы мужчины, все одинаковы, что цыгане, что гаджо. Золото, золото…
      Руки вытянула над головой и встряхивала плечами, словно в танце. Груди с темными сосцами упруго подскакивали. Знала, что ему это нравится.
      – Ну, целуй, целуй меня! – просила. – Не говори ничего.
      Потом высвободилась, подошла к постели. Он пожирал ее взглядом, смуглое тело ее, крепкие ягодицы, спину. Свечи не гасили. Свечи горели, тихо оплывали.
      Машков склонился над любовницей, жарко целуя ее в рот, она высунула язык, и он поймал его, мусолил. Руки цыганки гладили его спину, потом скользнули к низу живота, перехватив вздыбленный орган.
      Варя перекатилась от края, освобождая место – теперь они поменялись позициями.
      Машков лежал на спине, Варя целовала его. И пальцы по-прежнему держали его там, внизу. Шептала что-то, приговаривала. Можно подумать, что эта часть его тела существовала отдельно от своего хозяина. Варя целиком сконцентрировалась на мужском достоинстве любовника. Осторожно, одними губами, покусывала его, доводя Машкова до вершины блаженства, пока он не почувствовал, как все члены его тела напряглись в ожидании разрядки.
      – Что ты там шепчешь?! – спросил он, убирая спадающие черные волосы с ее лица.
      А желание уже становилось нестерпимым и ее горячее дыхание и поцелуи. Машков подмял ее под себя. Варвара послушно вытянулась, раскрыла бедра, бесстыдно показывая лоно, черные густые волосы между высоко поднятых ляжек. Глаза ее горели, и вся она была словно в огне. Руки, будто проворные змеи, обвивали мужчину, жаркие бедра двигались, словно Варвара уже ощущала в себе любовника.
      А глаза усмехались дерзко и вольно. Вот что всегда поражало Машкова – этот взгляд. Было в этом взгляде что-то напоминавшее о воле – той воле, которую так любят эти люди. Оттого и любить ее было особенно сладко, оттого, что не просто соитие это было, а усмирение дикой вольной кобылицы. И каждый раз, когда он входил в нее, казалось, что одержал победу.
      И это притом, что податливей существа, Машков не встречал никогда, наверное.
      Искусная плутовка. Есть все-таки цыганские чары, хоть и верить в них грешно.
      Варя вздрагивала под ним, подбрасывала живот, прижималась плотно, обхватив его и руками и ногами. И стонала так, словно каждый его толчок проникал до самого сердца.
      – Варя, Варя! – шептал Машков.
      А что стоит представить, что не Варя сейчас с ним?! Не она, подмахивает резво Машкову, а сама… Сама Даша Азарова. Нужно только закрыть глаза.
      Потом они лежали молча, Варя грызла яблоко. И что за мысли бродили у нее в голове сейчас, только один бог знает. Машков почувствовал, что слишком много выпил. Варя крикнула что-то гортанно. Пришел цыганский мальчонка – живописный такой постреленок, принес нужный сосуд. Сверкнул белыми зубами и скрылся. Варя что-то еще ему сказала на своем языке.
      Потом она смотрела, как Машков мочится, заложив за голову руки. Смотрела, заложив руки за голову. И никакого смущения.
      – Хоть бы отвернулась! – сказал он.
      – Ой, а ты боишься, что сглажу тебя. Невстаниху напущу?!
      Варя повернулась к нему спиной, выставив тяжелый зад. Варя была хорошо сложена, Машков любовался ею при свете свечей. Тени ложились по-тициановски изысканно на ее ягодицы.
      Машков поднял сапог и запустил им наугад в темноту за дверями.
      – Брысь!
      Мальчонка охнул и затопал быстро прочь.
      Варя уже перестала смеяться,
      Зато смех звучал в другом конце комнаты. Смех и звон монет. И бубен.
      Машков подошел к дверям, по дороге едва не споткнувшись о собственный сапог. Тот, которым бросил в цыганенка.
      – Черт побери!
      Он вышел назад в комнату к Забродскому. По полу ползала голая Земфира – та, что еще недавно ублажала его. Теперь Забродский бросал ей монеты и наблюдал за тем, как Земфира собирает их на четвереньках, выставив кверху круглый задик.
      – Цыпа, цыпа!
      Машков покачал головой. Подобные вещи ему не могли понравиться. Забродский, однако, вскоре прекратил забавляться. Наверное, монеты кончились, подумал Машков.
      Девушка на полу улыбнулась ему.
      Забродского теперь развлекала ее товарка – тоже нагая, с обвислой грудью, но видимо сноровистая, поскольку привередливый обычно Забродский не выказывал никакого неудовольствия. Проворная девица старалась вовсю, не обращая внимания на Машкова. Липкий фонтанчик ударил едва ей не в лицо. Цыганка рассмеялась, смех ее прозвучал хрипло.
      Бестии, сраму не имут, подумал Машков и прошел мимо них к столу. Поискал среди бутылок не початую.
      – Что ты мрачен так, Машков! Туча прямо, а не человек. С таким лицом в монастырь только!
      И засмеялся. Девушка рядом с ним, засмеялась тоже.
      – Принеси и мне вина, товарищ! – попросил Забродский, протягивая руку в драматическом жесте.
      – Не принесу, не проси! – сказал Машков, поворачиваясь к нему.
      Земфира сопела у его ног, отыскивая закатившуюся монету.
      – Смотри, смотри! – показал на нее пальцем Забродский. – Она тебя любит, Машков!..
      Так почему же ты не хочешь сделать одолжение старому товарищу?! Представь, к примеру, что я ранен в сражении и не могу встать!
      Да потому не хочу, что гусь свинье не товарищ, подумал про себя Машков, но вслух говорить не стал.
      – Если бы ты был ранен, – сказал он, – это было бы совсем другое дело!
      – Эх, Машков! – огорчено сказал Забродский. – Истинно говорю тебе – есть в тебе нечто поповское!
      Сбоку в глубине дома, что-то разбилось. Все тот же мальчишка пробежал через комнату – побежал собирать осколки. Здесь, повсюду в темноте все еще сплетались тела, пахло табаком и вином, и еще стоял особенный аромат разврата, круживший голову.
      Варя по-прежнему возлежала на постели – ожидала его, едва прикрыв бедра простыней. Сама того, не зная, приняла позу Данаи. Цыганская Даная, а Машков, выходит, цыганский Зевс.
      Грызла яблоко, глядя на него выжидающе. Была у нее какая-то власть. Смешно, думал он глядя на нее – какая у нее может быть власть. В колдовство цыганское он не верил, басни все, глупости. Если чем и приворожила она его, то телом своим, да умелыми ласками. И еще голосом, голос у нее был удивительный. Даже простое слово превращал он во что-то чарующее. От этого голоса кровь приливала к вискам, и хотелось обнять ее, почувствовать биение ее сердца. А иногда казалось, что и сердца у нее нет.
      Губы ее пахли яблоком, вино которое он ей принес, расплескалось, пока они целовались. Варя пискнула – струйки потекли по голому телу. Машков стиснул ее левую грудь в руке, и приник с поцелуем к торчащему соску. Девушка запрокинула голову, разглядывая потолок. Руки Машкова переместились на ее ягодицы, он прижал ее тело к себе, продолжая покрывать поцелуями ее плечи и шею. Варя довольно замурлыкала, словно кошка, пригревшаяся на коленях у хозяина.
      Спустя минуту цыганка оседлала его. Ведьма, подумал Машков – все их племя такое, привораживать умеет. И что это за танец она устраивала на нем? Честно слово, он лучше всех прочих. Машков держал руки на ее бедрах. Бедра поднимались и опускались. Быстрее, быстрее.
      Волосы спадали ей на лицо. Варя не притворялась – лицо ее излучало неприкрытое наслаждение. Язычница, подумал про себя Машков, глядя на нее. Все они язычники и тут душу немудрено оставить. Варя приподнялась, изогнулась совсем неграциозно.
      Он закрыл глаза, чувствуя ее пальцы там, внизу. Жемчужные капли брызнули на ее темный лобок, на смуглый живот, на грудь.
      Машков не открывал глаз.
      – Исцели меня, – шептал он вдруг просительно.
      – Я не лекарь, – сказала она, – тебе к знахарке нужно, милый ты мой!
      И не отпускала взглядом, по-прежнему сидя на его ногах. Пыталась понять, что с ним такое твориться!
      – Ты знаешь, ты можешь! – сказал Машков убежденно. – Исцели.
 

***

 

 
      Надин Золотицкая и ее покровители.
      Граф Каменский Николай Федотович был покровителем Надин Золотицкой.
      Старший брат Николая Федотовича – Михаил, герой русско-турецкой кампании, был при государе Павле Петровиче жалован фельдмаршалом, и как говорили злые языки, при каждом слове государя, целовал полу его сюртука. Но целование не помогло и в результате интриг, в декабре 1797 года был Михаил Федотович отправлен в отставку и уехал он к себе в Москву, где имея три тысячи душ крестьян, окружил себя невиданной роскошью, представлявшей дикую смесь из утонченных европейских эскюйств с глухой русской обрядовостью. В московском дворце графа Каменского ставились самые современные французские балеты и итальянские оперы, а после просмотра спектаклей в домашнем театре, граф Михайло Федотович мог запросто завалиться в русскую баньку, где девки в кокошниках пели ему русские обрядовые песни и водили хороводы. Дом графа был переполнен хвалителями, приживалами, потешателями, мамками, калмычками, турчанками… Одним словом, с точки зрения просвещенного англичанина – жил Михаил Федотович жизнью истинного богатого дикаря.
      Совсем иных вкусов придерживался младший брат Михаила Федотовича, Николай.
      Николушка Каменский с детства впитывал в себя все только западное. От французских романов, до моды на немецкое платье.
      И поэтому, в отличие от братца, тёплой русской Москве предпочитал холодный, но европейский Петербург.
      Николай Федотович служил в лейб-гвардии уланах, что стояли в Стрельне. Был он поручик. Денег на холостые гулянки не жалел, чем нравился офицерской братии, но к тому же, с чистой европейскостью своей, позволял себе еще содержать и дом, а в доме том – невенчанную гражданскую жену – сожительницу, которой и была хозяйка знаменитого салона – мадмуазель Золотицкая.
      История Надин была просто замечательной.
      Была она из графа Каменского крепостных.
      За необычайно тонкую косточку, за нежный, не крестьянский овал лица, за необычайную длину стройных ножек, девочку взяли сперва в барский московский дом…
      И приметив сметливый ум девочки, баре сперва определили Наденьку по домослужению в будущие горничные, и начали заниматься ее образованием и воспитанием. Вместе с отобранной дюжиной будущих особо вышколенных слуг для петербургской службы и для петербургских дворцов графов Каменских, Наденька училась грамоте, французскому и немецкому, а так же еще и литературе, риторике и математике. Однако, когда старшему из братьев удумалось будучи в отставке – заниматься домашним театром, он заставил Наденьку учиться французскому балету в домашней труппе, где балетмейстером был выписанный из Парижа мосье Жером.
      Талантливая Наденька быстро освоила несложные фуэтэ, плие, порт-бе бра и сложные па-де ша… Но тут ее заметил младший брат Михаила Федотовича – Николя.
      Заметил и влюбился.
      А влюбившись, сперва выиграл ее у братца в карты, о потом дав девушке вольную и паспорт на фамилию Золотицкой, сперва свозил девушку в Париж, а потом вернувшись, зажил с нею в доме на углу Невского и Фонтанки.
      – При государе Иоанне Васильевиче за такие проказы, граф, с вас бы голову вместе с вашими роскошными кудрями сняли, – сказал поручику уланского полка Николаю Федотовичу его командир, полковник Кампенгаузен, когда поручик Каменский вернулся из Парижа, где пребывал в отпуске на лечении, – на грани приличий живете, на грани!
      Сказал и погрозил поручику пальцем.
      Однако в доме, которым формально управляла мадмуазель Золотицкая, а фактическим хозяином которого был младший Каменский, любили бывать влиятельные особы. И не считаться с этим было нельзя. Здесь даже бывал господин Сперанский, который был воспитателем молодых наследников – Александра и Николая Павловичей. Господину Сперанскому нравилась обстановка салона и нравились беседы, которыми умело управляла умная Надин. И Державин Гаврила Романович – тоже бывалс… Бывалс здесь. И главный государев советник по тайным канцеляриям – граф Безбородко – тоже сразу внедрил сюда – в салон златокудрой и голубоглазой Надин своих шпиёнов.
      А внедрив, посоветовал государю не наказывать расшалившегося и высунувшегося сверх меры юного уланского поручика, а использовать салон его содержанки, как место, где можно наблюдать… Наблюдать и поджидать, покуда враги русской короны проявятся.
      Так и обросла балерина Наденька – покровителями.
      И салон ее – славился отныне по Петербургу духом вольнодумства.
      Ведь здесь можно было даже обсуждать и конституционную будущность России, и освобождение крестьян от рабства, что просто неприлично было для России – в соседстве с просвещенными европейскими державами… Именно так говорил господин Сперанский… И именно этому, оказывается, учил он наследников – Александра Павловича, Константина Павловича и Николая Павловича…
      Но можно было здесь говорить не только о политике, но и о свободных европейских нравах. О гражданских невенчанных браках, о свободе женщин – выбирать себе любовников и быть "эмансипэ"…
      Однако, однажды, свободный оазис свободного европейского слова едва не пал жертвою декларированных в нем свобод.
      Случилось так, что Иван Дибич-Забалканский влюбился в Надин.
      Юный корнет из Царскосельских лейб-гусар пленился тонким станом и золотыми кудрями, чистыми взорами голубых глаз и нежной белоснежной улыбкой милого рта.
      Двадцатилетний Иван Иваныч Дибич-Заболканский принялся осаждать Надин, присылая ей букеты и стихи собственного сочинения.
      Николя Каменский был в курсе.
      Но относился к этим ухаживаниям и поползновениям лейб-гусара скептически и иронически, покуда все было в рамках приличий. Если вообще можно было говорить о каких то приличиях, сожительствуя с девушкой в невенчанном гражданском сожительстве.
      Но! Но любую крепость можно взять штурмом и хитростью.
      Так думал юный гусарский корнет.
      Если действовать через подругу и наперсницу Надин, через мадмуазель Дюваль – и прямо в комнаты!
      Когда Стрельненские уланы отбудут на маневры в Нарву. На три недели. А с ними и граф Николенька Каменский.
      Корнет Иван Дибич – Заболканский сидел на диванчике в караульной комнате и занимался стихосложением.
      Нынче он был назначен товарищем начальника караула в новом дворце Марии Федоровны. Государыни тем временем во дворце не было, она с Нелидовой отбыла в Петербург, и посему служба была в этот день необременительной и формальной.
      В караульном помещении кроме корнета никого более не было. Его начальник – штаб-ротмистр Рейнгарт под предлогом зубной боли улизнул из дворца на пару часов, оставив Дибич-Заболканского за себя – командовать полу-эскадроном караульных из лейб-гусар.
      Теперь Иван Дибич-Заболканский, в силу малого чина своего не имея такой возможности, как наглый и борзый Рейнгарт покинув дворец отправиться к любовнице, вздыхал и мечтал о предмете своей страсти.
      О Надин Золотицкой.
      Корнет развалился на диванчике и свинцовым карандашом чирикал на обороте французского романа:
      Персты твои тоньше алебастра египетских чаш И кудри твои золотисты что солнце в заутренний час А белизна грудей твоих словно кремния блеск Как стражду, как стражду лобзаний я вздохом надежд Что вот между кремниевых тех пирамид Рука моя властная вдоль заскользит И кудри твои золотые с моими совьет и завяжет забавник Амур И персты твои алебастра белее в Египет гоним Забавник Амур Пошлёт их он бегать по кудрям и плечам моим.
      Корнет трижды перечитал написанное и остался им доволен. Затем поднялся с дивана, подошел к бюро, вынул из ящика лист гербовой бумаги, взял отточенное перо и принялся переписывать стихи, делая вензели и красиво выписывая заглавные буквы в строках с завитушками, словно был не кавалерийским корнетом, а штабным писарем.
      Написав. Иван Дибич-Заболканский снова перечитал свои стихи, потом сложил бумагу вдвое и положив письмо в пакет, принялся плавить на свече коричневую плитку сургуча, капая им на все углы пакета. Потом, приложив к мягкому сургучу оставленную Рейнгартом печать, крикнул вестового.
      – Пакет в Михайловский дворец. Отдать лично поручику Забродскому.
      Семеновец Забродский был другом Дибич-Заболканского.
      Он передаст!
      И уже через два часа фея грёз корнета Ванечки станет читать только что написанные им вирши.
      Рейнгардт вернулся от своей "зи-зи" не через обещанные два часа, а через три.
      Вернулся довольный и без зубной боли.
      Что творит с людьми любовь!
      Амур все лечит.
      Рейнгарт принес бутылку мозельского, и офицеры пообедали холодной телятиной и хлебом, запивая золотистым вином южного течения Рейна.
      Едва успели отобедать, как прискакал курьер.
      – Что за оказия? – удивился Рейнгарт – Ответ господину корнету, – ответил посыльный, протягивая Рейнгарту пакет.
      – Это мне, – сказал Дибич-Заболканский, – мне из Петербурга. Не по службе, а по амурной части.
      – Не дам! – игриво воскликнул Рейнгарт, – тут написано – депеша начальнику караула.
      – Там амурное письмо должно быть, – сказал Дибич-Заболканский.
      – Ну так давай прочтем, – ухмыляясь в свои прусские усы сказал Рейнгарт.
      Корнет выхватил пакет из рук Рейнгарта и отойдя к окну и поворотясь к штаб-ротмистру спиной, принялся ломать сургучные печати.
      – Ну что там пишут? – не выдержав долгой и томительной паузы, спросил Рейнгарт.
      – Elle ecrit que le regiment des ulan partirait ou maneuvers militair demain… – сказал Дибич – Заболканский. – les oizoe serait libre, – хлопнув себя по ляжкам, воскликнул Рейнгарт – Да, друг, не все тебе одному срывать цветы с клумбы Амура.
      – Скажи лучше топтать сию клумбу, mon cher!
      Свидание произошло как ему и положено – в полночь.
      Как и было уговорено, мадмуазель Дюваль открыла Ивану дверь.
      – Се пар иси, се пар ла, ля ба, ля ба, мосье… – приговаривала мадмуазель Дюваль, светя свечкой и показывая дорогу.
      Пылкий любовник два раза спотыкнулся о ступени и едва не расшибив лоб стукнулся в темноте о притолоку.
      – Эль вуз аттанд, – сказала мадмуазель Дюваль, открывая перед корнетом двери спаленки Надин Золотицкой…
      Сноски: она пишет что уланы отбывают завтра на маневры Значит пташка свободна Сюда, сюда мосье Она вас ждет. (Сцена интима Губаревский)
 

 
      Лорд Витворд.
      С улыбкой высокомерного презрения глядел лорд Витворд из окна рыцарского замка новоявленного магистра Мальтийского ордена на плац, где русский царь в немецком военном платье принимал ежедневный вахт-парад.
      Что есть Россия для Англии? – думал лорд Витворд двумя пальчиками отодвигая тяжелую штору, – Послушный союзник в войне с Французами и поставщик строевого леса, и строевых солдат. Мы их всегда обманем!
      У Витворда были в новом царевом дворце важные дела. Дела государственной важности. Но были у него еще и дела иного свойства. Дела сердечные.
      Очень глянулась англичанину новая фрейлина – смолянка Дашенька Азарова.
      Среди прочих донесений, Витворд писал главному лорду адмиралтейства – этому тупоумному Мальборо-Ормсби-Роклвуду, что новой фавориткой русского царя стала юная Аня Лопухина, что Нелидова к неудовольству Марии Федоровны отправлена в отставку… Так этот Ормсби-Роклвуд прислал директиву – где Витворду предписывалось вступить с Лопухиной в интимную связь, дабы получать от нее полезные для Британской короны сведения.
      Так что с него взять? С этого престарелого ополоумившего идиота, если он на переданную в одном из донесений эпиграмму на одного из вельмож, где было написано следующее:
      Благодаря своей машине
      При матушке Екатерине
      Был в орденах Нарышкин Лев
      Красавец генерал-аншеф Витворду вообще предписывалось сообщать все сплетни и все придворные новости, включая самые пошлые…
      Так вот на эту эпиграмму, Ормсби – Роклвуд написал распоряжение, предписывающее Витворду раздобыть чертежи сей машины. Потому как она может составлять интерес для Британии.
      Витворд чертежей доставать не стал, а нарисовал нечто… Взяв за образец собственные мужские достоинства. А еще сделал для лорда адмирала стихотворный перевод той самой эпиграммы.
      Thankful to his machine
      When throne was held by Katherine
      He was awarded Gentle Dick
      For permanent erected prick
      Но самое забавное было далее.
      Русскому послу в Лондоне стало известно содержание последнего донесения Витворду главному лорду адмиралтейства. И в Российском посольстве потрудились сделать свой перевод, причем не зная текста оригинала эпиграммы – (откуда им в Лондоне знать придворные остроты!?) – и посольский чинуша перевел, как умел.
      И запечатав – донесение отправили из Лондона в Петербург, а там министр иностранных дел Безбородько прочитал:
      Благодаря его машине
      В дни
      Когда ТРОН принадлежал Екатерине Он награжден был – Этот благородный Хрен За свой постоянно напряженный член!
      Безбородько был в недоумении.
      Про кого написал этот Витворд в своем донесении?
      Ведь за напряженные чресла при государыне Екатерине награждали многих хренов…
      И Зубова, и Орлова, и Потемкина, и Каменского…
      Но пробыв в размышлениях около половины суток, Безбородько пришел к заключению, что Витворд писал именно о Каменском.
      Причем не о старшем, а о младшем Каменском. И о его пассии – о Надин Золотицкой.
      Витворд все глядел, как продолжается развод караула в этом нескончаемом процессе вахт-парада.
      Вот этот курносый царь в немецкой треуголке встал напротив генерал-поручика Иванова-Штакеншнейдера.
      Вот он что то выговаривает генерал-поручику.
      Вот он явно гневается.
      Вот он кричит что-то неслышное здесь на втором этаже…
      – Ах, занимались бы они лучше любовью, чем этой прусской муштрой, – подумал Витворд, отпуская занавески и отходя от окна.
      Он подумал о Дашеньке Азаровой.
      – Вот уж красотка, каких в Англии не сыщешь! ….
      Безбородько позвонил в колокольчик и приказал лакею вызвать его секретаря Владимира Ивановича Коблукова.
      – Была ли почта из Лондона? – спросил Александр Андреевич, едва Коблуков появился на пороге.
      – Была, Ваше сиятельство, – ответствовал секретарь.
      – Так что же ты молчишь! – нервно скривился князь, – я жду вестей от Кочубея, что пишет, говори?
      А глава Лондонской миссии, князь Кочубей сообщал следующее, что плывший в Петербург почтовым фрегатом некий сын полкового врача мистер Роджерсон – является тайным агентом форин аффеарз, следующим в Россию с тайным заданием. И что подчиняться этот Роджерсон будет непосредственно послу лорду Витворду…
      – И что этот Роджерсон? – спросил Безбородко – Прибыл вчера, Ваше сиятельство и остановился у господина Пита в аглицкой фактории, – ответствовал секретарь.
      – Да я не про то, как он из себя? – снова поморщился Безбродко.
      – Говорят, собою пригож, молод-с, Ваше сиятельство.
      – Ну, тогда все понятно! – воскликнул Безбородко, – девок будет махать, этому Витворду было приказано еще с Катериной Нелидовой сойтись, это он мог, а для молодой фаворитки государя они вишь ли молодого любовничка прислали. Ай да англичане! Наш пострел уже и здесь, как говориться – поспел!
      – Ясное дело, англичанину не нравится желание государя сблизиться с Наполеоном, ясное дело, но где цель? Неужто наследник? ….
      А наследник пребывал в эмпиреях. С другом Адамом Чарторыйским.
 

 
      Где Даше Азаровой объяснили, что красота ее женская должна послужить отечеству Светлейший князь Александр Андреевич Безбородко был сибарит. Или как говорил про него его августейший друг Павел Петрович, когда тот был еще только наследником без перспектив на наследство матушки свей государыни Екатерины, когда сиживали они оба в Гатчинском затворе за стаканом мозельского, Павел Петрович называл Александра Андреевича эпикурейцем. Конечно же, будучи наследником-долгожителем, Павел Петрович много путешествовал по Европам с супругою своею Марией Федоровной, много повидал, потому ему и судить – похож ли на эпикурейца малороссийский помещичек Саша Безбородко, али не похож?
      Но аскет по натуре – Павел Петрович прощал Александру Андреевичу его неумеренности в роскошной еде и в красивых женщинах… Прощал хотя бы только за одно то, что когда матушка-государыня почила, сидючи на подаренном ей генералиссимусом Суворовым диковенном заграничном изобретении – на унитазе, Безбородко первым вместе с генерал-прокурором Самойловым вломился к государыне в кабинет и первым нашел то… то, что определило дальнейшую судьбу и Павла Петровича и самого светлейшего князя – Александра Андреевича.
      Безбородко нашел в бумагах императрицы завещание, по которому трон в случае ее смерти переходил не к сыну – Павлу Петровичу, а к внуку – Александру Павловичу…
      Нашел и отдал Павлу…
      А Павел, а Павел, прочитав бросил бумагу в огонь. И показав фигуру из трех пальцев в сторону тех комнат, где лежала бездыханной матушка его, сказал, – вот тебе! Накось, выкуси!
      А верный Безбородко стал гофмейстером и действительным тайным советником первого класса, что приравнивалось по табели к генерал-фельдмаршалу.
      Теперь можно было и поэпикурействовать!
      Двадцать тысяч крестьянских душ, коими владел Александр Андреевич – позволяли не экономить на столовом серебре…
      В Петербурге Безбородко имел один из самых роскошных домов.
      Именно в этот дом тайно и привезли маленькую фрейлину – Дашеньку Азарову. ….
      Даше было страшно.
      Что?
      Зачем?
      Почему?
      Почему два молчаливых гвардейца насильно подняли ее с постели и дав ей три минуты на сборы, вывели черной лестницей на двор, посадили в экипаж и провезя по ночному Петербургу, привезли вот сюда?
      Много мыслей крутилось у нее в голове.
      И одною было то, что наверное ее привезли для тайного интимного свидания с какой-то важной особой…
      Причем особа эта была настолько важна и влиятельна, что увозя ее из нового замка на Фонтанке, гвардейцы не боялись императорского гнева… Ведь наутро Даша могла пожаловаться, что ее – фрейлину, пожалованную шифром самим государем, так бесцеремонно похитили среди ночи. Значит, свидание предстояло с одной из самых влиятельных персон!
      Неужели она глянулась кому-то из наследников?
      Александру Павловичу или Константину Павловичу?
      Ах, как это импозантно!
      И сейчас вот – сюда, в эту комнату, где оставили ее молчаливые гвардейцы, войдет пылкий августейший любовник и пав на колено станет умолять ее о близости!
      Но Александр Павлович, как Дашу уже успели просветить ее новые товарки – фрейлины, предпочитал общение с друзьями гвардейцами. И с другом Адамом Чарторыйским прежде всего.
      Юные фрейленки рассказывали, как порою их приглашали на тайные содомические пирушки, где пьяные гвардейские офицеры – голяком ласкали друг дружку и средь них был наследник – Александр Павлович… А девушек они приглашали как бы для разнообразия.
      – Ах, как это гадко! – воскликнула Даша, когда впервые услыхала рассказ о подобном игрище августейшего шефа Семеновского полка и его офицеров, – это же свальный грех и содомия!
      – Ах, саму тебя позовут и тоже присоединишься, как миленькая, – хмыкнув ответила все уже повидавшая Анечка Голицына, – а потом это так возбуждает, когда мужчина с мужчиной, и ты вместе с ними, так возбуждает!
      Даша сидела ни жива – ни мертва, когда вдруг послышались тихие шаги и наконец отворились двери.
      – Знаешь меня? – спросил вельможа в золоченом парчовом кафтане с погончиком для орденской ленты… Сами ленты государь отменил и ношения их – запретил.
      – Знаешь меня?
      – Знаю, ваше сиятельство, – скромно потупив взоры ответила Даша, – вы Александр Андреевич светлейший князь, кто же вас не знает?
      – А коли знаешь меня, – сказал светлейший, – так и раздевайся да ложись…
      СЦЕНА ИНТИМА (Губаревский – срочно!) …
      – Будешь Даша России служить этим самым местом своим, – сказал Александр Андреевич, указательным пальцем ткнув Даше в ее нежные промежности, – а не послужишь, так и убьем, поняла?
      Когда ее всю еще дрожащую, те же два гвардейца везли назад в замок, она вспоминала все те железные… Нет, чугунные слова светлейшего князя…
      – Будешь махаться с теми, на кого укажу, поняла? А что они говорить станут, все запоминай и мне докладывай. В том и служба твоя России и ее государю будет. А не то отдам солдатам чухонско-лифляндского полка. Отдам им после бани на забаву.
      И с первым велел сойтись с этим… С англичанином.
      С Витвордом.
 

 
      Николенька Каменский и Ванечка Дибич-Заболканский стреляются на шести шагах. А начальство заминает скандал.
      Смешными и забавными измены и их разоблачения получаются только в анекдотах, а в жизни же все выходит весьма драматично.
      Nobless oblidges… Как много смысла заключено в этом коротеньком выражении!
      Гвардейский офицер всегда говорит другому гвардейскому офицеру "ты", даже не будучи знакомым с ним, даже не будучи представленным. А гвардейцев Петербурге – два корпуса кавалерии, да корпус гренадер. Гвардейская пехота – Семеновский, Измайловский, Преображенский, Финляндский полки…
      Гвардейская кавалерия – полки Лейб-гусар, лейб-уланы, лейб-драгуны, а еще два полка Его и Её величеств конно-гвардейцев-кирасир. А еще гвардейская артиллерия и гвардейский экипаж. И еще, и еще, и еще… И этими более чем двадцатью тысячами солдат, расквартированных в Петнрбурге, командовали полторы тысячи господ-офицеров… Дворян и дворянчиков. Родовитых и не очень. Но всех без исключения – подчинявшихся правилу – что ПОЛОЖЕНИЕ и ПРОИСХОЖДЕНИЕ – ОБЯЗЫВАЮТ.
      Что если ты – офицер и дворянин, то честь свою обязан защищать…
      А офицеров в Петербурге было очень много.
      И все они хотели любовных приключений. И поэтому, ссоры из-за барышень происходили ежедневно. И дуэли были в Петербурге явлением более чем обыденным.
      Ноблес – оближ. Положение обязывает. И если у простых солдат и унтеров происходивших из рязанских и малороссийских крестьян, если у этих простых солдат – что поссорившись в трактире из-за красивой бабенки-чухонки просто подрались на кулачках, да пустили друг дружке юшку из носа, да на том и помирились, то у господ офицеров все обстояло иначе.
      К барьеру.
      Под граненый ствол дуэльного пистолета!
      Таков был Питер.
      Государыня матушка-императрица за возведение ее на трон, жаловала своих офицеров-гвардейцев тысячами душ и тысячами десятин земли… И милостиво позволила не служить…
      Но как же не послужить – За эти то привилегии, данные им государыней? И дворяне служили. А служба – это война.
      А война – это готовность отдать свою жизнь. А эта готовность требует храбрости.
      А в мирное время – что же так еще не развивает эту храбрость, как не дуэли? …
      Секундантами Каменского были штаб-ротмистр Краузе и поручик Бонч-Задунайский.
      Они пришли к Ване Дибич-Заболканскому на его квартиру, когда тот еще только завтракал.
      – Мы уполномочены заявить, – начал было раздувавшийся от собственной значимости Бонч-Задунайский, которого по молодости, все товарищи в полку называли просто Бонч.
      – Дайте пожрать, ей Богу, – взмолился Ваня Дибич, – почему ваша уполномоченность не может подождать?
      Задунайский с Краузе вышли в прихожую и там дожидались, покуда Иван не закончит свою трапезу.
      А трапаза была теперь испорчена, и подававший своему барину денщик Ефимка был отослан вместе с серебряным подносом, на котором так и остались недоеденными кусок холодной телятины, два куриных яйца, в смятку, как любил барин, да теплый филипповский калач с Невского…
      – Нутес, господа, – выйдя в сени, обратился к офицерам Иван Дибич, – в чем ваше уполномоченное дело состоит, позвольте узнать?
      Иван прекрасно понимал, что Краузе с Бонч-Задунайским пришли объявить себя, как секунданты Каменского, но он продолжал изображать холодное недоумение.
      Сидевшие на сундуках и курившие, покуда хозяин квартиры завершал свой завтрак, Краузе с Бончем встали и теперь тоже выдерживали паузу.
      Иван подчеркивая свое абсолютное спокойствие, застегивал манжет на все четыре уставные пуговицы и застегнув, принялся натягивать тонкие кожаные перчатки.
      Сперва левую, потом правую.
      – Мы имеем честь передать вам, господин корнет, что известная вам особа, а именно поручик Каменский, желают драться с вами, – сказал Краузе, ища, куда бы бросить папиросу, – и драться безотлагательно, – вставил распираемый от собственной значимости Бонч-Задунайский.
      Бонч впервые принимал участие в настоящем дуэльном деле и поэтому ужасно хотел выглядеть опытным забиякой, этаким заправским бретером.
      – Что значит безотлагательно? – хмыкнул Каменский, – уж не прикажете ли поехать нынче с вами на пески и драться прямо теперь и без моих секундантов?
      – Конечно же вы будете иметь время чтобы назначить секундантов, – поправил своего товарища Краузе, – и мы будем ждать их прихода, дабы обсудить условия поединка.
      – Да, да, – подтвердил Бонч, – мы будем ждать, чтобы обсудить условия.
      – Как угодно, господа, – подводя итог, сказал Каменский, коротким кивком показывая, что разговор окончен, – мои секунданты нанесут вам визит как только я сделаю свой выбор, а теперь, честь имею…
      Когда Краузе с Бонч-Задунайским вышли на двор, Каменский написал записку своему другу штабс-капитану Измайловского полка Руденко, чтобы тот прихватив с собою прапорщика Иванова, шел бы скорее на квартиру Каменского для разговора. Денщик Ефимка тут же помчался с этой запиской в Измайловские казармы.
      А Иван встал к бюро и принялся писать письмо Надин.
      Cher Ami,
      Je ne sais quoi, mais sens donc comme mon Coeur bondit et trepigne…
      Иван замер, написав сию фразу и задумался.
      Потом снова обмакнул перо в чернильницу и с противным скрипом принялся царапать дальше:
      Peut etre demain je ne serait pas vivant, mais mon amour…
      Иван порвал лист и скомкав его обрывки, безжалостно бросил их на пол.
      Из нижнего ящика бюро вынул другой лист, взял другое перо. Задумался, глядя в окно.
      Написал пару фраз.
      Снова порвал написанное и бросил на пол.
      Руденко с Ивановым, шумно войдя в квартиру одинокого любовника так и застали ее хозяина, скучающим возле бюро, стоящим посеред разбросанных по полу комков пищей бумаги.
      – Завещание пишешь? – хохотнул Руденко, – не рановато ли?
      – Это он своей пассии, своей petit ami амурное послание пишет, – догадался Иванов.
      – Входите, господа, суть дела, надеюсь, вам уже известна? – сказал Ваня, ногою в начищенном сапоге заталкивая комки бумаги под бюро, – господин Каменский нынче изволил вызвать меня, и я доверяю вам теперь быть моими секундантами.
      – Сочту за честь, – щелкнув каблуками и коротко кивнув, сказал Иванов.
      – Что же, если невозможно уладить дело иначе, то надо драться, – сказал Руденко, – так что можешь на нас положиться.
      – Ну и чудно, господа! – нервически воскликнул Иван, – я надеюсь, вы сумеете договориться с секундантами Каменского о кондициях.
      Руденко хмыкнул.
      – Кондиции? Да ведомо ли тебе, друг мой, что он тебя почти наверняка уложит. Он ведь стрелок известный. А ты?
      – И стоило ли того то полученное тобой удовольствие? – покачав головою спросил Иванов.
      – Стоило ли! – воскликнул Иван, – savais vous, les sein c"etait presqu"aussi ouvert qu"a present – господа, я бы смотрел и смотрел бы на них, даже если бы сто пистолетов уперлись теперь мне в лоб, – est-ce qu"il y a quelque chose de plus beau qu"un joli sein de femme…
      – Да он блаженный! – воскликнул Руденко.
      – Определенно, у него жар, – согласился Иванов.
      – Может отложим поединок? – поинтересовался Руденко.
      – Что? Ни в коем случае! – воскликнул Иван.
      И отослав секундантов к друзьям Каменского, снова встал к бюро и принялся чиркать пером:
      Cher Nadine!
      C"est quelque chose d"innefable, ma noble adorable Nadine… Sacre Nadine, vous autres femmes c"est votre ideal d"etre maltraitees… Mais moi Je suis un homme…
      Тут Иван задумался… Ему хотелось найти убедительные слова, но в тоже самое время не грубые, чтобы донести до сознания Надин ту мысль, что с Иваном она была бы счастливее, чем с Каменским, потому как он любит ее искреннее и нежнее.
      – Барин, мундир я вычистил, а саблю отдал татарину наточить, как вы велели, – нарушил тишину, тихо вошедший Ефимка.
      – Уйди, дурак, не мешай! – раздраженно крикнул на денщика Иван.
      Не писалось.
      Вот уже шесть листов скомкал и изорвал.
      Иван бросился лицом на диван и решил, что уснет и поспит часа два.
      Как раз до службы.
      В пять надо было на развод караулов идти.
      Но не спалось.
      Какие то мысли лезли в голову.
      Как Руденко сказал?
      – Да он тебя подстрелит, как утку на охоте, он же стрелок!
      Всем было известно, что Каменский хорошо стрелял.
      Ну так на все воля Божья!
      Авось и промахнется. …
      В это же самое время Каменский обсуждал с Надин свои кондиции. Кондиции продолжения их отношений.
      – Сударыня, вам известно, что я аккуратно выполняю данные вам обещания достойно содержать вас. Ваш дом, ваш выезд, ваши причуды, наконец.
      – Вы меня попрекаете? Terrible monster! – пожав плечиками фыркнула Надин, – а вам известно, что наш достаточно умеренный в фантазиях государь смотрит ваши проказы мягко говоря сквозь пальцы только благодаря моим заслугам перед вашим влиятельным родственником?
      – Да, наш государь не так терпим, как была матушка императрица, – согласился Каменский, – но что вы изволите иметь ввиду, когда говорите о неких послаблениях, которыми я якобы обязан вам?
      – Ах, не стройте из себя неведающего Фомы, – воскликнула Надин, – sancta simplistica!
      – О чем вы? Сударыня!
      – О том, что мой дом, который так уж получилось, содержится на ваши деньги, монсеньёр, служит отечеству и интересам государя, и не ваше дело, попрекать меня тем, что я вам позволила содержать этот дом, потому что кабы не вы, то был бы кто-то другой, c"est entenduit?
      Каменский отшатнулся ошарашенный.
      – Вы, вы, вы хотите сказать, что вы совершенно не любили меня, Надин? C"est nes pas juste…
      – Quelle enfante! – всплеснула руками Надин, – я не любила? Да я с вами носилась, как дурочка с писаной торбой, да кабы не мое к вам доброе отношение, на вас бы никто всерьез не смотрел бы в свете, кабы не я… Да и разве вы не пользовались моими прелестями, сударь?
      Надин смотрела на Каменского с укором.
      – Ах. Вы жестокая! – с трудом вымолвил Каменский, – как вы могли так выставить мое имя, связавшись с этим Дибич-Заболканским? Я теперь опозорен.
      – Вы опозорены? – округлив глаза спросила Надин, – c"est vrai les mot infantilles, я вам, сударь, не жена и не помолвленная невеста. Так что не стоит говорить о том, что я подвергла ваше имя нареканию со стороны светских правил.
      Это не верно!
      – Но я содержу вас! – как то уже совсем беспомощно воскликнул Каменский.
      – Ну так и не содержите, дуралей! – фыркнула Надин, – завтра же Безбородько назначит мне другого покровителя, вам этого надо?
      Каменский постоял, подумал.
      А потом бросился в ноги к Надин, – простите, простите меня дурака, я никогда больше не посмею попрекать вас!
      – То то же, – удовлетворенно согласилась Надин, – и не смейте стреляться с Дибич-Заболканским по-настоящему, а не то! …
      Стрелялись в пятницу в четыре утра.
      Чтобы потом как раз в казармы да на плац к вахт-параду успеть.
      Каменский не доходя до барьера сразу выстрелил в воздух.
      А Иван, тот тоже выстрелил в пролетавшую мимо невскую чайку..
      А впрочем, кабы даже и сделал он выстрел в сторону Каменского, то вряд ли причинил тому вред, потому как пистолеты были заряжены одним порохом и пыжами.
      Пуль в них не было. ….
      Но все же донос о том, что два гвардейца нынче стрелялись на Песках в присутствии доктора и четырех секундантов, донос такой все же лег на стол к государю.
      Павел поглядел бумагу.
      Вскинул свое курносое лицо на Безбородько и сказал, – я буду их сечь, вот матушка моя их жаловала, а мне плевать, мне плевать, что они дворянского звания и офицерского чина. В этом государстве есть только один дворянин – и этот дворянин я!
      – Будьте великодушны, государь, – сказал Безбородько, – как был великодушен Христос, когда говорил, наведают они что творят, они словно дети малые, а они ведь ваши дети, государь!
      – Большие детки, большие бедки! – хмыкнул Павел поднимаясь из кресла, – сей вот час увижу этих Каменского с Дибич-Заболканским на вахт-параде, обоим по мордам нахлещу!
      – Так их! Так их, государь, – согласно кивнул Безбородько.
 

 
      Где главный сводник Российской империи сводит Дашеньку с аглицким послом Витвордом и его главным шпионом Роджерсоном.
      На этот раз не гвардейцы с завязанными на лицах кушаками, а Дмитрий Блудов и Сан Саныч Бибиков приехали за Дашенькой.
      – Ваш professeur желает видеть вас, – сказал Сан Саныч.
      Дашенька знала его, знала, что вернувшись из Португалии, где он был посланником, Бибиков теперь служил по канцелярии иностранных дел и Безбородько был его прямым начальником.
      – Ах, дайте же девушке собраться, – вздохнув, сказала Дашенька, подумав что снова придется ей подставлять свое юное тело под грубые ласки старика, и уж было позвала горничную Катрин, дабы распорядиться насчет белья, но Бибиков замахал руками, – ничего не надо, вас вызывают для разговора и только…
      А молодой дипломат Дмитрий Блудов, который явно не без вожделения смотрел на Дашенькины прелести, подумал про себя, что не останутся эти прелести без движения, скоро пойдут они в дело на пользу государственной дипломатии. Блудову было известно, что посол Витворд уже положил глаз на Дашутку и пустив слюньку, делился своими похотливыми мечтами с мистером Роджерсоном. Если шпионов нельзя было посадить в Британское посольство на набережной, то Блудов с Бибиковым благополучно посадили их в факторию Пита. И вот буквально вчера на стол к Безбородько лег подробный отчет о разговоре, что произошел между Витвордом и Роджерсоном в фактории Пита, где два джентльмена сперва умяли седельце молодого барашка под две пинты черного ирландского Гиннеса, а потом возле камина, распили бутылку португальского портвейна. Шпион российской канцелярии иностранных дел, который под видом отставного корабельного стюарда служил у Пита старшим буфетчиком, мог отчетливо слышать беседу англичан во всех ее тонкостях и нюансах.
      Включая не только политические, но и личные.
      Безбородько трижды перечитал отчет, и покуда он читал этот документ, Бибиков с Блудовым тихо стояли в почтительном удалении.
      Витворд: Ну, как прошло путешествие, мой юный друг? Как вам Петербург? Не находите ли что Нева чем то похожа на Темзу?
      Роджерсон: До шведских берегов плавание было очень тяжелым, сильное волнение и штормы измотали меня да и не только меня, но и всю команду, но едва прошли проливы и вошли в Балтику, погода изменилась. Был почти штиль, и туманы. Туманы до самого Кронштадта. А что до Невы, мистер Витворд, то милее родной Темзы ничего нет!
      Витворд: Это похвально, Роджерсон, что вы такой патриот, но удалось ли вам познакомиться с кем нибудь из русских женщин? Вот уж где вы проявите космополитизм, русские женщины куда как красивее итальянок и француженок!
      Роджерсон: Чувствую, что за полтора года службы послом Его величества в Петербурге вы, Виттворд, уже успели попасться в сети какой-нибудь из этих красавиц.
      Витворд: Его величество, а вернее, наш с вами шеф – главный лорд адмиралтейства, ставит нереальные задачи, он желал, чтобы я близко сошелся с мадам Нелидовой, ни больше и ни меньше. Каково!
      Роджерсон: Я в курсе, милорд, и вам повезло, что русский царь сменил старую фаворитку на молодую.
      Витворд: Вы правы, друг мой, Лопухина выручила меня, избавив от необходимости безнадежного волочения за престарелой фрейлиной русского царя. И этой же Лопухиной мы обязаны теперь нашей с вами дружбе, Роджерсон!
      Роджерсон: Да, милорд, именно Лопухиной, то биш ее успеху у русского царя, посвящена моя миссия в Петербург. И эта моя миссия освобождает вас, милорд, от прежних поручений главного лорда адмиралтейства, которые вы милорд считали обременительными.
      Витворд: Да уж, а то мне так приглянулась одна из новых фрейлин, выпускниц этого их заведения для благородных девиц, что я не мог без содрогания думать о потасканных дряблых плечиках мадам Нелидовой.
      Роджерсон: И кто же эта юная особа, что так пленила вас, милорд?
      Витворд: Вы непременно увидите ее при дворе, это мадмуазель Азарова, она просто прелесть!
      Роджерсон: Ну, так не теряйтесь, Милорд. При ваших то деньгах и при вашем влиянии при дворе русского царя, кому как не вам разбивать сердца молодых фрейлин?
      Витворд: Но мы не должны забывать главного, милый мой Роджерсон, главного, зачем мы здесь с вами, мы должны поссорить русского царя с Наполеоном, мы должны сорвать эти безумные планы совместного индийского похода русских с французами против Британской короны. И все средства в этой нашей работе будут хороши.
      Роджерсон: Особенно те средства, что в наших с вами панталонах, милорд.
      Витворд: Смех – смехом, Роджерсон, а эти дуралеи в нашем форин аффэаз всерьез восприняли ту эпиграмму, что я послал главному лорду адмиралтейства в моем декабрьском докладе, где было про некую машину что в штанах. Так вот эти идиоты попросили у меня добыть чертежи сей машины…
      Роджерсон: Это и правда смешно. Но не находите ли вы столь же смешными опасения наших парламентариев той дружбой, что наметилась между Павлом и Бонапартом?
      Неужели наши лорды взаправду верят в поход сорока тысяч русских гренадеров вместе с двадцатью тысячами французских конников через Кавказ, далее через Кабул и Кандагар в Индию? Это фантазии умалишенных, и если Павел полу-идиот, то почему в это верит Наполеон? Мне кажется, планы этого похода это политический блеф Версаля и Петербурга.
      Витворд: А вы не забыли поход русских гренадер через Альпы? Когда фельдмаршал Суворов вывел русское войско из окружения и спас наследника Константина?
      Роджерсон: Я не забыл, но тут же должен поправить вас, что наследником русского трона является не Константин, а старший из сыновей царя Александр.
      Витворд: Павел не любит Александра, а Константин из трех сыновей наиболее похож на своего отца. И кроме того, Павел еще не решил, каков будет порядок наследования, по завещанию ли, как было установлено Петром, или по прямому старшинству, как было до Петра?
      Роджерсон: Я слыхал, что сам Павел едва не лишился трона после смерти матушки своей, де она завещала его Александру.
      Витворд: Именно поэтому Павел и не любит старшего сына. Кроме того, по мнению царя, Александр не будет сильным государем, если у того не хватает сил даже на собственную жену и для зачатия детей он подсылает к ней своего дружка Адама Чарторыйского.
      Роджерсон: А Британии бы был нужен слабый русский царь.
      Витворд: Вы правы, вы правы, мой милый Роджерсон. Давайте же выпьем за здоровье нашего короля! …
      Безбородько оторвался от документа.
      – Какие подлецы! – воскликнул он, – какие подлецы!
      – Какие поступят распоряжения? – спросил Бибиков.
      – Дашку, Дашку Азарову этому Витворду поскорее подложить надо! – сказал Безбородько, – пускай она все про все выведает у этого Витворда, но не просто выведает, а письма, письма его к главному лорду адмиралтейства выкрадет, потому как для государя доказательства нужны.
      – А что с этим, с Роджерсоном делать будем? – спросил Бибиков.
      – А этого в салон к Надин Золотицкой пусть пригласят как будто невзначай, пусть он там покрутится, туда мы и Лопухину свозим, – хмыкнул Безбородько, – дело молодое, пущай помахаются покуда охота есть!
      И оба стоявших позади Безбородько чиновника, и Бибиков и Блудов, подобострастно заржали… …
      Вечером в салоне у Надин собралось блистательное общество.
      Хозяйка рассадила гостей в три кружка, которые образовались – один вокруг господина Бибикова, что был необыкновенно искусным рассказчиком, и рассказы его всегда были яркими и красочными, как те места в Италии и Португалии где совсем недавно он был посланником Их величества. Другой кружок образовался вокруг британского посла господина Витворда. Витворд был заправским грубым остряком и любил отпускать такие шутки которые свидетельствовали совсем не в пользу мифа о некой особенной тонкости английского юмора.
      Третий кружок благородных слушателей и слушательниц сформировался вокруг господ Державина и Сперанского.
      Надин словно пчелка порхала по салону, перелетая от одного цветка к другому – от одного кружка, образованного тремя повернутыми друг к дружке диванами – к другому. Интересно ли всем гостям? Живо ли протекают беседы? Тут кружки на всякий вкус. Бибиков рассказывает о необычайных красотах Неаполя и Лиссабона, Витворд рассказывает грубые анекдоты про английских лордов и фрейлин Людовика ХV, а господа Державин со Сперанским соревнуются в остроумии, вертящемся вокруг французской романистики и русского стихослогательства.
      И если вдруг Надин замечала, что кто-то из гостей заскучал, она участливо отводила такого гостя в другой кружок, авось там ему будет интересней.
      Надин подошла к кружку, собравшемуся вокруг дипломата Бибикова.
      – Oh, mais, si vous allez un jour a Seville, vous m"en direz des nouvelles! – воскликнул Бибиков, прицокивая языком и закатывая глаза, – Ah, il y avait une certain dona Innes…
      – Ах, Бибиков, расскажите же нам об этой донье Инэсс! – всплеснув руками, воскликнула сидевшая напротив Бибикова Даша Азарова, – cet interesant!
      – Да, да, Бибиков, расскажите нам о женщинах Испании, ведь это настоящие персонажи господина Сервантеса и его романа Дон_Кихот! – хлопали в ладоши Полина Бецкая и юная баронесса Гойниген-Юнге.
      И Бибиков, приободренный женскими улыбками оживленно рассказывал.
      – Je vous dirai qu"une foi il m"est arrive a Seville, господа, это была ночь, которую я провел в царстве испанских страстей, mais de ces nuits qu"on ne trouve qu"en Espagne! Ах, донна Инэсса, какими поцелуями она осыпала мои лицо и тело, oh, mais ce baisers! C"etait quelque chose d"innefables! C"etait tout un poeme!
      – Ах, мосье Бибиков, как это поэтично! – воскликнула Полинка Бецкая.
      – Но что же ее муж? – испуганно округлив глаза спросила Маша Гойниен-Юнге, – что же муж этой Инэссы? Он ведь застал вас прямо на месте преступления? О, эта испанская ревность!
      – J"ai ete comme fou… Parole d"honneur, – воскликнул Бибиков, сверкая глазами упертыми в Дашино декольте, – C"etait un vrai butor!
      – Ах, у него в руке наверное был настоящий испанский нож! – испуганно прижав руки к груди воскликнула Полина Бецкая.
      – Навахо, – подсказал поручик Вюртенберг, который стоял за спиною Полины, – эти ножи я слыхал, называются навахо, так ведь? И они такие изогнутые, как турецкие ятаганы, чтобы вспарывать ими живот?
      – N"en parlons pas des chos mechantes! – сказал Бибиков сделав многозначительное выражение лица, – c"est nes pour dammes!
      – Нет, нет мы хотим подробностей, господин Бибиков! – в один голос заверещали Полина и юная баронесса Гойниген – Юнге, – рассказывайте в подробностях, и про то, как она ласкала вас, и про то, как вошел ее муж!
      Бибиков бросил взгляд на Надин и поведя глазами как бы показал ими на Дашу Азарову, а затем, заметным только Надин движением головы, показал в сторону того кружка, где сидел Витворд.
      Показал и тут же с азартом принялся рассказывать свои севильские страсти-мордасти.
      Надин подошла сзади к дивану, на котором сидела, обмахиваясь дорогим китайским веером Дашенька Азарова, слегка отодвинув стоящего за Дашиным затылком конногвардейского штаб-ротмистра Клюева, наклонилась к ней и прошептала на ушко:
      – Тебе не скучно здесь? А то давай я тебя переведу в кружок аглицкого посланника?
      В кружке у аглицкого посланника говорили об Индии.
      О необычных для европейцев нравах. О культе любви и о прочей, будоражащей холодную европейскую кровь, экзотике.
      Витворд, оказывается, бывал в Индии и вместе с отрядом лорда Ормсби-Четтертона участвовал в подавлении восстания сингхов в провинции Пенджаб.
      – Ах, милые дамы, многие из вас не только бы покраснели от стыда и неловкости, когда увидали бы то, что открылось моему взору, когда выйдя из джунглей, мы, юные невинные кавалеристы Его величества драгунского полка увидали стены древнего тысячелетнего храма богини любви, – сказал Витворд, удовлетворенно улыбаясь тому факту, что хозяйка салона привела в его кружок новую слушательницу, – сперва, милые дамы, мне показалось что я брежу. Ведь все стены громадного древнего сооружения были украшены изображениями и фигурами любовников, принимающих самые фантастически изощренные в своем разнообразии позы.
      – Что вы говорите! – воскликнула княжна Гагарина.
      – Вот бы одним глазком поглядеть! – добавил стоявший за спиною княжны уланский поручик Вульф, – авось чего полезного там можно было б усвоить для личного, так сказать, опыта!
      – Ах, господа, – делая сдерживающий жест, сказал Витворд, – щеки мои пылали от смущения, когда я глядел на стены этого дворца, этого храма бесстыдства и разврата. И я с трудом мог глядеть в глаза своим друзьям – офицерам, так стыдно было мне, разглядывать эти изображения, невероятно откровенные в своем воинствующем бесстыдстве.
      – Что же конкретно было изображено на этих картинках? – наивно спросила юная фрейлинка Анечка Дютмар-Делюдина.
      – Ах. Я не могу вам это объяснить, сударыня, – воскликнул Витворд, – это выше моих возможностей, совесть старого развратника не позволит мне, и я сгорю от стыда, если стану вам живописать.
      – Вы интригуете. – сказала Даша Азарова, – я бы многое отдала за то, чтобы посмотреть и тоже покраснеть от смущения.
      – Сударыня, я втайне от друзей и командования сделал тогда зарисовки стен этого храма, а я, сударыня всегда был неплохим рисовальщиком, – сказал Витворд, многозначительно поглядев на Дашу, – и эти рисунки я привез с собою в Петербург.
      – Вы меня дразните, милорд! – воскликнула Даша, – вы дразните мое любопытство, вы непременно должны показать мне эти рисунки.
      – Вы ставите меня в крайне неловкое положение, мадмуазель, – сказал Витворд беспомощно разводя руками, – Боюсь, что я не в силах буду отказать вам, но в тоже время, мне будет крайне стыдно, я буду так смущен, что потом не смогу поднять на вас глаза, а лишить меня счастья любоваться вашей красотой, это самая страшная кара, которую только мог бы придумать самый изощренный палач.
      – Вы обещаете, что покажете мне эти рисунки, – почти приказным тоном сказала Даша, – это мой каприз, милорд, а ведь послезавтра день моего Ангела. И пусть это будет вашим подарком!
      И Даша даже ножкой топнула.
      А Витворд поглядел на нее с блаженной улыбкой. …
      В кружке, где сидели Державин и Сперанский, шла оживленная беседа о литературе.
      – Ах, господа, наша поэзия противу французской? Разве она может быть! – восклицала княжна Кахановская, – что могут наши пииты против господина Бежара?
      – Вы изволите интересоваться, что пииты наши могут противу такого? – иронично спросил Державин, и принялся с выражением декламировать, – A Province On recolte des roses Et du jasmine, Et beaucoup d"autres choses…
      Вы это изволите почитать за истинную поэзию, сударыня?
      – А что, Гаврила Романыч, – со смехом прервал друга Сперанский, – ничуть стишки сии не хуже будут твоих, вот этих:
      Поймали птичку голосисту
      И ну сжимать ее рукой
      Пищит бедняжка вместо свисТу,
      А ей твердят, пой птичка, пой!
      – Ах, да это же подражание господину Бежару, – всплеснула руками юная княжна, помните у него:
      Petit oiseau! Qui es-tu?
      Petit oiseau! Ou vas-tu?
      Petit oiseau! Que veux-tu?
      – Charmant! – воскликнул розовощекий гвардейский прапорщик в мундире лифляндского полка, – mais recitez-nous donc quelque chose de Voltaire, Zaire Mesdames, c"est comme vous le savez une des meilleures tragedies de Voltaire…
      – Наш юный образованный друг, – обратился к розовощекому прапорщику-лифляндцу Сперанский, – у нас у россов тоже имеются свои поэты, не хуже Вольтера.
      – Ах, посоветуйте, мосье! – пискнула княжна Зарайская, – а то все французские, да немецкие романы все, хочется чего то русского.
      – Ну вот Херасков Михаил, Ржевский Алексей, Фонвизин Денис, да Ипполит Богданович, мало вам? – загибая пальцы перечислял Державин.
      – Ах, хотелось бы чтобы про любовь, да по русски, – вздохнула Зарайская.
      – Будет вам про любовь, – цокнул языком Сперанский, – плоды вольтерового просвещения посеяны в русских умах, и после Михайлы Ломоносова вот увидите пойдут-пойдут всходы на русской поэтической ниве.
      Надин усмехнулась уголками губ, услыхав последнее замечание Сперанского, – вашими бы устами, да мед пить!
      Ей теперь было надо передать записку, написанную Витвордом, передать ее Даше Азаровой.
      А в записке было:
      Послезавтра в День Вашего Ангела в полночь я пришлю за Вами карету. И Вы увидите те рисунки, что я сделал в индийском храме любви.
      Ваш Энтони Витворд пятый баронет Чарлтон-Мидлсборо, посол Его величества в Петербурге. ….
 

 
      Сцена в гостях у Витворда.
      Витворд показывает Даше картинки тантристского храма с непристойными позами любовников.
      Сцена секса (Губаревский)
 

 
      Иван Дибич-Заболканский без ума влюбляется в Дашу Азарову и мирится с Каменским.
      Государь ничего не забыл.
      Государь вообще ничего никогда не забывал.
      Государь принимал нынче вахт-парад своего любимого лейб-батальона Преображенцев и при этом был сопровождаем графом Федором Васильевичем Ростопчиным.
      – Что граф Федор Васильевич, – надсмешливо и надменно вопрошал Павел, – слыхал я, волочишься ты за французской потаскушкой Бонней? Собираешь то, что пользовали до тебя Бургуэн и Розенкранц.
      Павел был в хорошем настроении и шел по плацу пеший, а не конным, как было бы положено, кабы выстраивали для вахт-парада каре из батальонов конной гвардии.
      Но нынче государь смотрел гренадер – преображенцев. А потому и весело шел, подпрыгивая в своих высоких, выше колен сапогах, что плохо сгибаясь в коленях, делали походку царя более чем забавной. И без того смешной – маленького роста, курносый, причем подчеркивающий свою курносость тем, что всегда держал голову, задирая ее кверху, Павел служил отличным образцом для карикатур, что постоянно появлялись не только в английском Панч, но и в русских тайных рукописных журналах, что ходили по рукам и вызывали язвительный смех.
      – С девицею Бонней, ваше величество, я встречаюсь ради интересов государства нашего, – сделав подчеркнуто обиженное лицо, сказал Ростопчин, – оная девица Бонней и правда была в связи с посланником Бонапарта Бургуэном, но именно через девицу эту мы и налаживаем теперь связи, столь необходимые моему государю.
      – А, ну и махайся с нею на здоровье, – хмыкнул Павел, – было бы на пользу!
      – Польза будет для отечества нашего, – ответил Ростопчин, – нынче же через девицу Бонней передадим в Париж секретные ваши послания к Бонапарту.
      – Глядите только, чтобы англичане не перехватили, – повелительно заметил Павел, – англичане не дремлют, посол Витворд носом землю роет, хочет повыведать, что у меня с французами вытанцовывается.
      – Не извольте беспокоиться, – с поклоном ответил Ростопчин.
      Павел тем временем остановился напротив командира караульной роты капитан-поручика Рудзевича.
      Рудзевич, вытаращив глаза и подобрав живот, выпячивал грудь и приподнимался на носках черных, словно южная ночь начищенных сапог.
      – Что, капитан-поручик, как служба в карауле начинается? – спросил Павел вполне добродушно.
      – Преображенцы лейб-батальона его величества всегда готовы послужить государю своему, – лихо отрапортовал Рудзевич.
      – Добро, – кивнул Павел, – вот и пошли ка, дружок караул, дабы доставили ко мне корнета Дибич-Заболканского из царскосельских лейб-гусар, да побыстрей! …
      Витворд ехал вместе с датским посланником Розенкранцем, когда их карету обогнал открытый экипаж, сопровождаемый четырьмя конными гвардейцами.
      – Глядите, Витворд, арестанта везут, – махнул кружевной манжетой Розенкранц, – каждый день к Павлу на экзекуцию кого-либо из провинившихся офицеров возят.
      – Да, уж, этот русский царёк из ост-зейских немчиков умом не вышел выше полкового старшины, все любит сам суд да правёж по каждому проступку своих гвардейцев вершить, словно он не царь, а батальонный командир, – хмыкнул Витворд, – до недавнего времени он у своих преображенцев самолично даже у солдат детей крестил.
      Датчанин улыбчиво кивнул.
      Но подумав, возразил своему британскому коллеге,
      – Умом Павел может и не сравнится с матерью своей, что с Вольтером в философской переписке была, но хитростью отмечен и британской короне и ее послу в Петербурге не следовало бы пренебрегать остроумностью некоторых стратегических замыслов русского царя, а не то глядите, лишится Британия Индии – жемчужины своей! Вмиг пошлет Павел экспедицию совместно с Бонапартом, как некогда обскакал Буанапарте Нельсона вашего по Африке и в Египет проник экспедицией своей, наплевав на владычицу морей и на ее флот в Средиземноморье!
      Витворду это замечание датского коллеги пришлось не по вкусу.
      Он поджал губы и долго сидел молча, предавшись каким то своим мыслям.
      Розенкранц же, желая подсластить неожиданную горькую пилюлю свою, принялся тогда вдруг рассказывать Витворду анекдот из собственной дипломатической биографии своей.
      – Представьте себе мой дорогой Энтони, с иными шпионками, что рядятся в кринолины благородных девиц, и прельстившись чарами которых мы порой безрассудно приближаем их к себе, делая их своими любовницами, не опасаясь того, что они тут же примутся с таким же рвением копаться в наших секретных дипломатических письмах, с каким они только что копались в простынях наших любовных игрищ… так вот, с такими любовницами нам дипломатам надо быть настороже…
      Витворд тут же вспомнив Дашу Азарову, оживился и с видимым интересом принялся слушать анекдот.
      – Так вот, – продолжал датчанин, – я в Париже познакомился с очаровательной мадмуазель Бонней и уже через пару свиданий, сделались мы с нею любовниками…
      – Это занятно, – кивнул Витворд, – занятно, оттого что девица эта нынче здесь в Петербурге и пользуется теперь особым вниманием графа Ростопчина.
      – Да, мой милый Витворд, это именно та мадмуазель Бонней, с которой у меня вышел случай в Парижской миссии.
      – Что же за случай?
      – А дело было такое, – Розенкранц как то особенно сладко улыбнулся, вспомнив, вероятно, все те прелести мадмуазель Бонней, которыми так очаровывался он тою парижскою весной, – так вот, стали мы с нею любовниками, и была наша связь такою прелестною цепью шалостей и забав, что не в силах я вспоминать о той нашей связи без самой сладчайшей истомы сердца, поверь мне, милый Энтони, поверь!
      – Верю, – кивнул англичанин в предвкушении развития анекдота.
      – Но забавляясь прелестями мадмуазель, я ни на секунду не забывал, что девица сия по всем сведениям была шпионкой Бонапарта. И я не такой уж мальчик, чтобы верить в бескорыстную любовь. А значит, ложась со мною в постель, красавица имела планы залезть ко мне и в кабинет, в моё секретное бюро, где хранились письма трех европейских государей.
      – Ну и? – нетерпеливо спросил Витворд.
      – И я пошел на сознательную хитрость, мой милый Энтони, я специально положил несколько писем на стол в кабинете и даже мимоходом сказал красавице своей, прежде чем улечься с нею в постель для утех, что мне потом надо будет разобрать срочную почту…
      Глаза Розенкранца сияли огнем.
      Ему было приятно вспоминать азарт той шпионской авантюры.
      – Итак, утомившись любовными ласками, мы оба как бы уснули. Тем более, что желудки наши с нею предварительно были наполнены вином и сытным обедом… Итак, я изобразил сон, сопровождаемый громким храпом. И что же? Лежу, и наблюдаю сквозь прищур глаз.
      И точно! Встает моя красавица, как ни в чем ни бывало, и прямиком идет в мой кабинет…
      – Ну и? – снова не выдержал Витворд.
      – А тут то ее и ждала засада! – какая засада? – спросил Витворд – А как только девица моя погрузилась в чтение якобы небрежно разбросанных мною бумаг, пустил я к ней в кабинет следом моего дога… Огромного датского дога, по кличке Кёниг.
      – И что же? – спросил Витворд, которого трясло от нетерпения.
      – А я принялся наблюдать за развитием событий через щелку в портьерах, – с улыбкой сказал Розенкранц, – и вот что я увидел, друг мой Энтони, вот что я увидел. Когда прекрасная моя мадмуазель Бонней поняла, что огромная собака не даст ей выйти из кабинета, живою, она сперва вскочила на стол и стояла там в одной тонкой рубашечке, ни жива ни мертва, покуда красавец дог глядел на нее снизу и рычал. Чтобы сохранить себе жизнь, мадмуазель достаточно было бы только позвать меня или слуг, и собаку бы тотчас убрали. Но тогда шпионка была бы разоблачена, а это не входило в расчет госпожи Бонней. И тут она решилась. То ли чисто женское чутье ей подсказало, то ли ее сучья порода из прошлых ее индийских метампсихотических жизней вылезла, но моя мадмуазель вдруг решилась на такое, о чем мы бы с вами никогда ни за что не догадались даже в самых своих разгоряченных фантазиях.
      – Что она сделала? – спросил нетерпеливый Витворд.
      – Она поманила моего пса кинув ему бумажку, увлажненную выделениями ее горячей вагины, не успевшей еще остыть после наших с ней сношений, мой милый Витворд, вот чем поманила она моего пса!
      – И что?
      – А пес мой оказался простым кобелем. Который тоже не смог устоять перед прелестями чертовки!
      – И что же. Розенкранц. Неужели?
      – Представь себе, Энтони. Представь себе, я пол- часа наблюдал в щелку, как эти красивые породистые животные совокуплялись там на ковре в моем кабинете, и знаешь, я бы не сказал, у меня не было уверенности, что ей, то есть моей мадмуазель, это не понравилось.
      – Фу, Розенкранц, что за гадости вы тут мне рассказываете!
      – Да, да, Энтони, она совокупилась с моим догом, и это благородное животное предало своего хозяина, то есть меня и позволило шпионке просмотрев бумаги спокойно выйти из кабинета.
      – Но ведь вы же все видели и могли позвать слуг, чтобы арестовать чертовку! – возразил Витворд.
      – Я не мог не преклониться перед силой ее жизненной изворотливости. Энтони, это похоже на то, как охотник видя чудеса хитрости и смелости, проявляемые зверем, щадит животное и не стреляет, отпуская его в награду за доблесть. Так же поступил и я. Я вернулся в спальню и сделал вид, будто спал, покуда они забавлялись с моим догом и покуда она читала секретную почту трех королей.
      – Но как же интересы вашего короля, милый Розенкранц?
      – Ах, милый Витворд, конечно же письма, которые я положил на стол, были не столь значимыми, да они были подлинные, но их содержание не представляло столь большого значения, чтобы не ознакомить с ним шпионку Бонапарта, хотя бы ради того зрелища, которое я увидал.
      – Но как же ваша брезгливость, черт возьми? Неужели вы потом могли с нею снова спать и все такое?
      – Ах, Витворд, я со своей собакой готов есть с одного блюда, а разделить одну женщину с моим любимым псом, в этом нет ничего такого, чтобы могло повергнуть мой ум в бездну смущения.
      Витворд задумался.
      – А что, если я расскажу этот анекдот графу Растопчину? – спросил он, – не откажется ли он от любовных утех с любительницей животных?
      – Полноте, Энтони, во-первых интересы государства превыше собственной брезгливости, а во-вторых…
      – Что во-вторых? – спросил Витворд.
      – А во-вторых, вспомните Золотого осла Апулея или уже помянутого вами Вольтера, где Жанна предается любовным играм со своим конем!
      – Ах, женщины, женщины! – воскликнул Витворд и подумал о Дашеньке Азаровой. ….
      А о Дашеньке Азаровой думал теперь не только английский посол Витворд. О ней думал и Ваня Дибич-Заболканский.
      После дуэли с Каменским Ваня пять дней отсидел на гауптвахте под арестом, а потом держал ответ перед самим государем.
      – Что, дурак, войны тебе мало, чтобы из за бабы лоб под пулю подставлять? – спросил Павел, строго глядя на юношу, – а то пошлю ка я тебя к Платову, на Волгу, в южный поход! Из гвардии простым рядовым гренадером! Этого желаешь?
      – Ваша воля, государь, – угрюмо отвечал Ваня, – я службы и смерти не боюсь.
      – Дурак! – вскричал Павел, – дерзкий дурак!
      Павел хотел еще что-то добавить к этой характеристике корнета Дибич-Заболканского, но его отвлекло появление в караульной зале, где происходила аудиенция – графа Тормасова -Александра Петровича – командира лейб-гвардии конного полка, шефом которого был наследник – Александр Павлович.
      Нынче Конногвардейцы были отряжены в караул по дворцу и граф Тормасов выполнял роль дежурного генерал-адьютанта.
      – Что граф Александр Петрович входишь без докладу? – спросил Павел, отворотясь от несчастного корнета и поворотясь к генералу Тормасову, – али случилось чего?
      И угадав по выражению лица графа Александра Петровича, что тот желает безотлагательно поговорить с государем наедине, Павел небрежным взмахом руки отослал Ивана в соседнее с караульной залою помещение, где государевой аудиенции и государева суда дожидались несколько дам, генералов и вельмож.
      Иван вошел в большую приемную, отделанную в немецком стиле. Два генерала стояли подле печки и один из них – Николай Федорович Плаутин – гусар, командир лейб-гусарского полка был как раз начальником Ивану. Николай Федорович стоял спиною к Ивану и грел руки, положив ладони на немецкие изразцы, коими была отделана печка.
      Чувствуя неловкость от нахождения в одной комнате со своим начальником, Иван принялся беспомощно искать себе места и увидав в углу свободное канапе, двинулся туда, дабы примоститься и там уже ждать решения своей участи.
      Две дамы – одна пожилая, годов сорока и одна совсем молоденькая сидели на устроенном углом диванчике и перманентно обмахиваясь веерами, вели беседу по французски. Сидевший с ними статский советник в виц-мундире и с орденом святой Анны на шее, с жаром рассказывал что то дамам и те то смеялись, то делали удивленно-испуганные лица, реагируя на рассказ вельможи.
      Иван, занятый невеселыми мыслями своими сперва не прислушивался, но потом, когда чуткий его слух уловил пару раз произнесенное имя Надин, внимание его обострилось, и Иван даже придвинулся к другому краю канапе, чтобы лучше слышать.
      – Savez vouz, Nadin Zolotitskaya elle est une espioness anglais, bien sur, – говорила обращаясь к штатскому та дама, что постарше. На ее плече Иван заметил шифр с вензелем Е – искрящийся бриллиантами.
      – L"espionage a ete reconnu de tous temps comme l"un des plus vifs stimulants de la vie pilitique, – отвечал штатский, – Deja l"antique Jeroboam promettait des scorpions a ses peoples ce qui traduit en langue vulgaire ne saurait signifier autre chose qu"espions.
      – Mais cet Nadin, – воскликнула юная соседка пожилой фрейлины, – elle est une espionesse, cet quellque chose plus de terrible! Cet unnefables, que vous ait dit, etre scorpion!
      – Надин шпионка? – подумал Иван, – что за чушь!
      Он выразительно посмотрел в сторону молодой дамы.
      На вид ей было не более девятнадцати лет.
      На левом плечике ее тоже была брошь с шифром П в бриллиантах.
      – Она государева фрейлина, – отметил про себя Иван, весь еще в невеселых своих думах.
      Девушка тоже бросила на Ивана мимолетный взгляд.
      Такой взгляд, от которых у юных корнетов из легкой лейб-кавалерии бывает кружится голова.
      В угол, на нос, на предмет…
      Один миг, и сердце корнета в попалось в сетку и запуталось там, и забилось, словно зяблик в сетке у мальчишки-птицелова.
      Дверь в залу вдруг растворилась и в проеме показалась фигура государя.
      Все присутствующие повскакали со своих мест и склонились в поклонах.
      Начальник Ивана – генерал Плаутин оторвавшись от теплых изразцов немецкой печки, тоже вытянулся в струнку и почтительно склонил непокрытую кивером голову.
      И дамы. Те тоже повскакав с диванов, склонились в низких реверансах.
      – Корнет, – коротко и повелительно крикнул Павел, обведя комнату безумными своими очами, – ты здесь еще? Подойди!
      Гремя шпорами, Иван быстрым шагом пересек комнату и приблизился к государю.
      – Не передумал еще простым солдатом к атаману Платову в южный поход, а?
      Павел встал, подбоченясь, и поглядев в сторону фрейлин, в поклоне своем демонстрировавшим приподнятые китовым усом напудренные свои декольте, сказал с усмешкою, – - Как если все мои офицеры начнут из-за баб стреляться, с кем я останусь? Где армия моя будет тогда? С кем Россию от врага защищать будем? Если все офицеры из-за девок друг дружку поубивают?
      И поманив пальцем генерала Плаутина, Павел добавил, – - Ты корнета этого накажи, генерал, а если еще раз стреляться из-за бабы станет, то я его не в солдаты, это для него слишком почетно будет, я его тогда разом в Сибирь в государственные литейные заводы, приписным крепостным ушлю, пушки лить, пущай тогда там за крепостными девками бегает, если тут с этими не умеет! – И Павел махнул в сторону своих все еще склонившихся в реверансе фрейлин, – эти то жизни офицерской не стоят, корнет, хочешь, прикажу, любая тебе груди откроет, хочешь?
      Иван залился краской и стоял ни жив, ни мертв.
      – Ну иди, – махнул рукою государь. ….
      В полк Иван ехал в генеральском экипаже.
      Он сидел напротив Николая Федоровича Плаутина, спиной по ходу кареты и молча слушал, как генерал журил его.
      Их верховые лошади скакали позади кареты, подхлестываемые верховым гвардейским унтером.
      – Вы, корнет, легко отделались, – сказал Плаутин, закуривая трубочку, – государь в хорошем расположении духа был, а то бы не миновать вам наказания, поехали бы простым пехотным прапорщиком на дальнюю заставу к татарам в Крым, ей Богу! И это из столицы то! И вместо фрейлинок волочились бы там за простыми рыбачками!
      – А кто эта барышня из фрейлин, на которую государь показывал? – спросил Иван.
      – Эта, что с Нелидовой была? – уточнил генерал, – это из смолянок, новенькая, дочь покойного бригадира Азарова, упокой Господи душу его…
      – Азарова? А звать как? – спросил Иван.
      – Дарья Андреевна она, – ответил генерал попыхивая голландским табачком, – а что, корнет, ты уже забыл про свою Надин Золотицкую?
      Иван снова покраснел и засмущался.
      – А говорят, будто мадмуазель Золотицкая шпионка аглицкая, ужели правда? – спросил он простодушно.
      – А ты бы не совался более в гадюшник этот, – хмыкнул генерал, – целее бы был, ей Богу! Салон этот на Фонтанке это же место не простое! Там черт-и-что творится, там уши и аглицкие, и датские, и французские изо всех углов торчат.
      – Так значит, правду говорят? – снова спросил Иван.
      – А ты думал, при нонешнем строгом нашем государе, отчего такие вольности в салоне этом позволяются, будто при Елисавет Петровне или при матушке государыне Екатерине? Ты думал, почему?
      – А… – невнятно промямлил Иван.
      – Вот то-то! – назидательно подняв палец, подытожил генерал, – так что, держись как ты корнет подальше от этих мамзелек Золотицкой и иже с ней.
      – А с Дашей Азаровой можно? – простодушно спросил Иван.
      – А с этой, – подумав хмыкнул генерал, – с этой можно! …
      С Каменским после дуэли устроили мировую пирушку.
      Напились как зюзи.
      В пирушке участвовали еще Мошков, Краузе, Желтухин и Нейдгарт.
      Все напились, а потом принялись чудить.
      Решили поехать в зверинец, что держал итальянец Вито Тиццони, и там напоив медведя пивом, устроить с ним сеанс греческой борьбы.
      Но по дороге, вместо зверинца, попали в турецкие бани крымского татарина Гирея.
      – Зэлаете девоцэк? – спросил хозяин, когда утомившись от горячего пара и паров вина, офицеры окончательно разомлели на горячих мраморных плитах.
      – А что, Гирей, а татарок на такой случай держишь? Или чухонок с Литейного нам подсунешь? – спросил Каменский.
      – Можно и татарок, – сладко ухмыляясь, сказал Гирей.
      – А есть у тебя не черненькие, а светловолосые татарки? – спросил Каменский.
      – За хороший дэньга всё найдем! – сказал Гирей.
 

 
      Выходя из заведения Ахмед-Гирея, Иван сказал Каменскому, – не журишься на меня из-за Надин?
      – Да что ты, братка! – воскликнул Каменский, хлопая приятеля по спине, – на войне такого товара много будет в обозе нашем, вот увидишь!
      – Эх, кабы скорее война! – вздохнул Иван – Что, крестов на грудь захотелось, корнет? – хохотнул Мошков.
      – Это он своей новой любови – Дашутке Азаровой в ментике с крестом показаться хочет, – вставил Нейдгарт.
      – Будет тебе война, корнет, – пообещал Краузе, – и если не с Англией, так с Францией, но будет!
 

 
      Иван узнает, что Даша тоже шпионка, и ему невольно приходится ей помогать в ее нелегком шпионском деле.
      Залезть к Даше в спальню не составило особого труда. Гвардейцы народ остроумный.
      В траве на внутреннем откосе рва ими была припрятана деревянная лестница. И офицеры, лазая к фрейлинкам на амурные свидания, пользовались этою лесенкой, всякий раз аккуратно кладя ее на место и присыпая ее пучками травы, дабы не бросалась в глаза. А когда один раз шибко дотошный унтер из преображенцев, объезжая дворец по внешнему периметру рва, зоркими глазами увидал на той стороне лестницу и доложил об этом своему капитан-поручику, тот сказал ему, и предложил немедля доложить дальше по команде, де во дворец шпиёны готовятся проникнуть, капитан поручик, взяв унтера за глотку, прошипел – не твоего ума дело, дурак…
      Потому как сам капитан-поручик не раз лазал по этой лестнице в высокое окно высокого бельэтажа, где ждали его страстные объятия одной из фрейлинок её величества.
      В тот день лейб-гусары несли службу во дворце.
      И Иван нашел случай, чтобы подбросить Даше записочку.
      Он даже загадал, если получится подбросить записку до обеда, то выгорит дело. А если не увидит фрейлинку до пяти часов, то значит дело – швах.
      Но в без четверти пять, Даша вместе с Нелидовой зашли в будуар ея величества, где возле дверей дежурил влюбленный корнет.
      – Сударыня, вы изволили уронить, – сказал Иван, протягивая Даше платок с вложенной в него запиской.
      – Ах, ничего я не роняла, – сказала Даша, но машинально платок из рук Дибич-Заболканского приняла.
      – Вот так-то, растеряха, – с укором сказала Нелидова, – сама не замечаешь, что из рук у тебя валится…
      Сердце в груди Ивана билось: тук-тук!
      Ждал, как женщинывыйдут из будуара государыни, каким будет Дашенькин взгляд – благосклонным или негодующим?
      В записке он написал:
      Mon Amour!
      Cesoir, mais jamais…
      Le funetre de toi – cet bien connue…
      Полтора часа, покуда фрейлены были у государыни тянулись, словно полтора суток.
      А когда подпоручик Небольсин пришел сменить Ивана, дабы тот пошел обедать, Иван зашикал на того, – иди ты, брат к черту, у меня тут дело амурное!
      И вот дамы вышли.
      Иван щелкнув каблуками, сделал шашкой salute a -la garde.
      И тут Даша так посмотрела на него.
      Так посмотрела!
      И плечиком повела.
      А когда прошла с Нелидовой до следующих дверей, возле которых дежурил поручик Рихтер, вдруг обернулась, и тоже, так посмотрела, так посмотрела, прямо обожгла!
      Сегодня, или никогда! – выдохнул Иван, как выдыхают залпом выпив стакан водки. ….
      В окошко к Азаровой Иван полез по той самой лесенке.
      По правилам, разработанным офицерами, охочими до фрейлин, влезши в окно, лестницу надо было обязательно оттолкнуть, дабы она не стояла и не маячила на фоне стены, точно указывая объезжающему дворец наряду – где и в какое окно во дворец залезли враги. Кто его знает – какой дурак в разъезде попадется – поднимет шум, караул вломится чего доброго в комнату к девушке, а там у нее гвардеец!
      Иван влез, оттолкнул лестницу и услыхав, как она глухо стукнувшись оземь, упруго задрожала в траве, постучал в окошко.
      Тихонечко так постучал…
      Никто не ответил.
      Свободно стоя на широком подоконнике, Иван раскрыл незапертое окно.
      – Не ошибся ли? Не хватало бы еще не к той барышне в спальню завалиться!
      Но комната была ее.
      Вот она сама – Дашенька.
      Лежит на кровати.
      Спит.
      Или притворяется спящей.
      Конечно же притворяется, разве может девушка спокойно спать, получив от лейб-гусара письмо, что нынче ночью он будет ее гостем!
      – Tu dorm? – жарким шепотом спросил Иван.
      Девушка не ответила.
      Ах, кабы знал глупый и неопытный корнет, как она готовилась, как она репетировала, принимая эту позу, в которой он застал ее. Позу, в которой было выверено все – и сколько вершков одеяла будут прикрывать ее прелести, и сколько вершков рубашечки будут эти ее прелести приоткрывать, покуда сама будет притворно изображать глубокий сон.
      – Vous dormez? – снова спросил Иван.
      Девушка лежала и дыхание ее было неслышным.
      Только пухлые губки едва полуоткрытые – нежно слипались и снова разлипались и грудки под кружевной рубашечкой то приподнимались, то снова опадали.
      И тут Иван припал к этим грудкам жадным жарким ртом…
      Но едва он сделал это, как в дверь постучали.
      Постучали требовательно и громко.
      – Ах, я погибла, – вскричала Даша.
      Иван было метнулся к окну.
      – Нет-нет, не туда, ради бога, не туда, – зашептала Даша, – полезайте скорее под кровать, ну же!
      Снова постучали, еще громче и еще требовательней.
      Едва Иван шмыгнул под кровать, Даша накинув халат, подошла к двери и скинула крючок…
      – Одевайтесь, сударыня, – послышалось из-за двери, – карета уже готова, Витворд ждет вас, инструкции господина Безбородко я дам вам в карете по пути в аглицкое посольство.
      – Через четверть часа я буду готова, – ответила Даша и закрыла дверь.
      – Вылезайте, вылезайте же! – зашипела Даша, наклонившись к Ивану и заглядывая под кровать.
      – Что это значит? – спросил Иван, вылезая и отряхивая колени, – что это значит, что Витворд ждет вас, и эти инструкции Безбородко?
      – Не лезьте не в свое дело, сударь, – отрезала Даша, – а теперь отвернитесь, мне нужно одеться.
      Иван отвернулся, сопя он слушал теперь, как Даша шуршит шелками и парчой своих юбок…
      – Если не хотите пропасть, и быть бесславно убитым, Вам лучше позабыть все, что вы слышали, сударь, – сказала Даша, вы подождете еще пол-часа, дождитесь когда отъедет карета и только потом вылезайте в окно, вы поняли меня? А иначе, вас ждут такие неприятности, что вы даже и представить себе не можете.
      Иван попробовал было обернуться, но она прикрикнула на него, – но-но! Сударь! И не забудьте, пол-часа! …
      Она вышла.
      Только юбки зашуршали.
      И повернула ключиком с той стороны – трик-трак!
      Теперь надо бы выждать уговоренные пол-часа, а потом прыгать из окошка на траву под стенами замка.
      Об этом ли он мечтал?
      Нет. Не об этом!
      Но зачем же он будет ждать пол-часа?
      Ведь он знает адрес.
      Английское посольство.
      Резиденция господина Витворда!
      А не поскакать ли ему туда, да не подглядеть за тем, чем будут заниматься его любовь и аглицкий посол? …
      В карете ее инструктировал сам граф Григорий Александрович Строганов.
      – Нас интересуют письма, – говорил он, – в кабинете у посланника должны быть письма главного лорда адмиралтейства, вы читаете по-английски?
      – Я научена по немецки, по французски и по итальянски, – отвечала Даша.
      – Жаль, весьма жаль, – вздохнул Строганов, – экое упущение, надо бы съездить в Смольный институт, да наказать, дабы стали учить девушек аглицкому…
      – Я разберу, коли нужно, – отвечала Даша.
      – Уж постарайтесь, – сказал Строганов и приказал кучеру ехать быстрее.
      А уже на набережной Невы, когда проезжали мимо памятника Петру Великому, их обогнал конный.
      Лица его было не видать. Он запахнулся до глаз плащом и скакал, словно бешеный призрак ночи.
      Только по киверу и можно было понять, что призрак тот из царскосельских гусар. ….
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008