(свободный перевод с английского) ‹…› Нужно, чтобы актеры в кадре больше ссорились и были бы в действии риэлити-шоу преимущественно грубы и задиристы друг с другом. Актеры должны постоянно выражать свое недовольство друг другом в предельно грубых формах. На молодежном сленге это может звучать вроде: ну ты меня достал (достала), мне надоели твои штучки, кончай тормозить, ты отстой, ты обсос, и так далее…
      Культ грубости и недовольства друг другом должны стать лейтмотивом любого молодежного шоу.
      Грубость и недоброжелательность должны стать основным фоном и настроем всех диалогов и дискуссий, которые ведут актеры шоу.
      Альтернативой грубости и недоброжелательству могут быть только секс (актеры могут выражать симпатию только в случае стремления достигнуть сексуальной близости) или сговор для совместного противостояния кому-нибудь из персонажей шоу ("давай мы устроим этому козлу тёмную!" или "давай проучим эту шлюху и покажем ей, где раки зимуют"…) ‹…› Атмосфера молодежного шоу должна развивать дух агрессивного индивидуализма, но ни в коем случае ничто иное.
      Персонажи должны говорить грубо, с максимальным использованием засоряющих речь модных словечек. Зрители будут копировать поведение своих кумиров. Поэтому – минимум культуры и максимум секса и агрессии.
 

 
      Перед началом шоу у Ивана был разговор с отцом.
      Да, у них были достаточно сложные отношения.
      Разводясь с матерью, отец отсудил у нее маленького Ивана. Конечно! В суде они были в неравных весовых категориях – профессиональный юрист, даже кандидат юридических наук и она – бывшая манекенщица с незаконченным высшим образованием.
      Конечно же, отец выиграл суд и Ивана забрал.
      А был ли он нужен отцу?
      Ведь забрав, сплавил мальчика деду с бабкой, а сам жил отдельно.
      Деньги?
      Денег давал вволю, но получилось так, что Иван рос и без матери и без отца.
      Зачем же отец затеял историю с судом?
      Скорее всего, для того, чтобы матери насолить.
      А насолил в результате родному сыну. …
      Разговор получился какой-то дурацкий.
      Борщанский-старший пригласил сына пообедать.
      У них случалось такое в их жизни – отец выдумывал эти церемонные встречи в ресторанах.
      Ехать Иван не очень-то хотел, но отказываться было бы нехорошо.
      Когда Иван вошел в общий зал ресторана "Узбекистан", оказалось, что отец уже трапезничает и что он не один. Не то чтобы ловкий папаша неловко совместил две встречи за одним обедом, просто мир тесен, а Борщанского-старшего знала вся Москва, поэтому вот уже и перехватили родителя и отняли у Ивана эксклюзив на общение.
      Отец представил Ивана своему сотрапезнику, им оказался большой чин из важного министерства.
      – Хороший у тебя сынок, – сказал чин и, тут же забыв про Ивана, принялся живо развивать тему прерванной было дискуссии.
      Иван со скучающим видом ждал, покуда официант принесет третий прибор, и слушал.
      А взрослые, казалось, и не заметили того, что он вот тут, что он, бросив свои дела, приехал, через пол-Москвы притащился в этот ресторан.
      Говорили о прибалтах.
      Иван привык к тому, что по фамилии все часто предполагали, будто он еврей. Но это если и было справедливо, то лишь отчасти.
      Мама у Ивана была русская – Таня Миронова, а отец вообще-то был из Западной Украины и если там и случились в роду какие-то евреи, то влияние их в крови было незначительным, и Иван его не ощущал.
      – Эти ребята, – говорил чин из министерства, – они, попомни меня, они лет эдак через тридцать-сорок и Америке счета предоставят за какую-нибудь выдуманную ими каверзу, чтобы пенсион с них потом заполучить.
      Отец хмыкнул, слушая рассуждения чина.
      – А что ты думаешь? – продолжал чин. – Германии они счета выкатили и та платит по самое не могу, теперь нас как наследников бывшего Советского Союза якобы за преступления коммунистов в международный суд в Гааге тащат, и уверяю тебя, выиграют и мы будем платить, да так будем, что никакой нефти с газом не хватит…
      – Да ладно тебе, – качая головой и недоверчиво улыбаясь сказал отец. – Все это гипотезы.
      – Гипотезы? – возмутился чин. – Да ты же юрист, ты же журналист, разуй глаза!
      Официант принес третий прибор.
      Чин замолчал.
      Отец кивнул официанту, и тот, достав из ведерочка бутылку, налил всем вина.
      – За Ивана твоего, – сказал чин.
      – За тебя, Ваня, – сказал отец.
      Выпили.
      Потом чин, вытерев рот салфеткой, засобирался и стал прощаться.
      Его, оказывается, уже полчаса как дожидалась внизу машина с референтом.
      Оставшись вдвоем, отец с сыном снова поздоровались.
      Выпили по глотку вина.
      Помолчали.
      – С учебой как? Решил? – спросил Борщанский-старший. – Академку будешь брать или как?
      – Я с деканом говорил, он обещал в этом семестре предоставить мне что-то вроде статуса заочника, – ответил Иван.
      – Ага, это как в мои времена секретарям комитета комсомола давали право свободного посещения, – улыбнулся отец.
      Им принесли горячее.
      Любимые ванины беляши с мясом и лангман.
      – А справишься заочно? – спросил отец.
      – Я туда учебников наберу, читать буду, и потом ноутбук тоже возьму, а Интернет-то там можно подключать будет? – спросил Иван. – Я тогда и курсовые работы по электронной почте на кафедры сливать смогу.
      – А зачем тебе это вообще нужно, Иван? – спросил вдруг отец.
      – Если тебя устроит мой ответ, что для самоутверждения, то пусть это будет для самоутверждения, – сказал Иван, отведя глаза.
      – А если не устроит? – спросил отец.
      – А если не устроит, то тогда я воспользуюсь четвертой поправкой к американской конституции, про право на личную тайну, – усмехнулся Иван.
      На том и порешили.
      Выдержки из дневника участницы риэлити-шоу "Последняя девственница" Красной Шапочки Как я и думала, так оно и вышло. Владислав, главреж, всех нас собрал и устроил нам втык – типа, мы слишком много воды всякой льем. Типа, нельзя себя как школьники перед директором вести. Сказал, что нужно раскованности прибавить, что нельзя вести такие нудные разговоры.
      – А что? Неинтересно, что ли? Что мы, неправильные вещи говорили? – сделал попытку оправдаться Бармалей.
      Владислав возмутился, объяснил, что это не гордоновские шоу для яйцеголовых! Что нужно живее быть! Ну, вот точно, как я и думала.
      – Мне камеры мешают иногда, смущают, – пожаловалась Белоснежка.
      Там еще психолог сидел, он стал объяснять, что смущение перед камерами пройдет, что нужно, типа, аутотренингом заниматься и самовнушением. Заверил нас, что смущение само собой пройдет, что это эффект первого дня и все такое прочее.
      После этой речи Серый Волк не упустил случая тупо пошутить:
      – А чё? Вы нам бухла принесите туда, и все смущение пройдет! Пива и воблы побольше!
      Никто на его шутку не отреагировал. Влад только строго и кратко сказал:
      – Трэша не надо! Не формат, – и продолжил нам свои указания давать. Говорил, что мы как можно чаще должны переодеваться. Возмущался тем, что никто не реагирует на красные огоньки, когда они загораются, а реагировать обязательно нужно, чтобы картинка получалась качественная. Потом Влад, как я и ожидала, меня похвалил.
      Сказал, что я как раз хорошо смотрелась. Вот что мне показалось в его речах очень подозрительным, так это то, что он Карабасу ничего плохого не говорил, а ведь он, блин, только в книжку свою и глядел все время, и вообще часто мимо темы фразы подбрасывал. Точно – не просто так это. …
      Всякий раз, завидев Ивана подле какой-нибудь из девушек, Серый Волк тут же задирал его. Все равно возле какой – хоть рядом с этой манерной дурой Красной Шапочкой или возле клинически глупой Белоснежки – обязательно возбуждался и начинал быковать.
      – Ну чё, пацан, ты, в натуре, шел бы учебник свой читать, или в компьютер свой глядеть, шел бы!
      Серый Волк ощущал себя в этой студии единственным носителем природной брутальности.
      Но на явно неподходящую Серому Волку Русалочку, на Веру Мигунову, Серый Волк реагировал еще злее. Наверное, как решил для себя Иван, наверное из-за того, что Серому Волку здесь явно "не светило", и уж каким бы тупым не был этот волчара, но он должен был понимать, что Верочка Мигунова, Русалочка, – не его поля ягодка.
      Оттого, наверное, и бесился.
      В гостиной их было трое.
      Русалочка уютно, как только умеют это делать женщины, обладающие вкусом, сидела на диване, поджав ножки, подоткнув себя со всех сторон подушками и укрыв нижнюю часть тела большим цветастым пледом. Русалочка читала.
      Красная Шапочка сидела на пуфе перед телевизором и тасовала большую пачку видеофильмов, выбирая, что бы такое посмотреть.
      Иван же сидел подле искусственного камина и вслух зачитывал девчонкам пассажи из своей курсовой работы по истории философии.
      Серый Волк вошел как раз на том месте, где Иван говорил об отношении аристократов духа к духовной черни.
      – Чернь обитает внизу, а боги живут, где и положено богам, в горах, где вибрирует чистый дух мировой воли, – читал Иван. – Заметьте, боги Олимпа и обитатели легендарной Шамбалы, затерянной где-то в Гималаях, были родственниками по природно-географическим пристрастиям.
      – Ты очень умный? Да? Умный, что ли? – с каким-то блатным надрывом спросил Ивана Серый Волк. – Знаешь, как про таких говорят? Если ты такой умный, то твое место не здесь, а возле параши.
      – Параша это кто? – спросила Красная Шапочка.
      – Параша это по-ихнему унитаз, – пояснил Иван.
      – По ихнему. Это по-какому? – продолжала недоумевать Красная Шапочка.
      – По-волчьему, надо полагать, – не отрывая глаз от книги пришла на помощь Русалочка.
      – Здесь что? Все умные, что ли, собрались? – спросил Серый Волк.
      – Да нет, есть исключения, – сказала Русалочка, откладывая книжку.
      – Не понял, – сказал Серый Волк и, подойдя к Вере, бесцеремонно протянул руку к ее книге. – Что ты там читаешь? Умные книжечки?
      – А ты не джентльмен, – поморщившись сказала Вера, отдергивая руку с книжкой.
      – Да пошла ты! – махнул рукой Серый Волк и всем своим видом принялся выказывать полное безразличие к Верочке. Он приблизился к Красной Шапочке. Подойдя сзади, прижался животом к ее спине и, протянув руки к пачке видео-дисков, которую та перебирала, стал выдергивать их, одновременно касаясь ее груди.
      – Чё ты лезешь, отстань! – вскрикнула Красная Шапочка.
      – Слушай, здесь тебе не хата в КПЗ, – не выдержал Иван, – ты здесь не быкуй. А то…
      – А то что? – резко обернувшись вскричал Серый Волк, он словно ждал того, что Иван проявит себя, как мужчина.
      – А то, что мы тебя на место поставим, – как можно более спокойно ответил Иван.
      Выдержки из дневника участника риэлити-шоу "Последняя девственница" Серого Волка Владик запретил мне слушать шансон. Всяких Шакир и Бритни можно ставить, а правильные песни – ни хрена! Понятно, я взбесился, особенно после того, как эта Русалочка стала классику заводить. Моцарты-Шмоцарты! Это ж какой нормальный пацан выдержит! Я ей сказал:
      – Выключи этот бред!
      А она:
      – Неужели тебе, Серенький, не нравится?
      – Да ты чё, сдурела? Это ж для лохов музыка! На мозги давит!
      А она только посмотрела на меня, как на клинического. Я тогда ей напомнил про Данте. Про то, как мне эта Русалочка объясняла про книжку, которую читала.
      Дело так было: я пришел к ним в спальню с Белоснежкой немного поговорить о наших с ней отношениях. У меня, типа, тактика такая была – я запал на Белоснежку и потихоньку к ней подруливал. Она все мялась, но я-то знаю, как с девчонками в таких случаях обращаться. Каждый день понемногу внушать ей, что, типа, любовь, тискать ее понемногу. Тогда уж точно – любая созреет. Я и рассчитывал сначала с Белоснежки начать, она мне больше понравилась, а потом и к другим подрулить. Вот я с ней там про свое, типа, прилягу к тебе под одеяльце, а она – нет-нет, нельзя, и прочее. Беседуем мы с ней мирно, но чувствую я на себе такой презрительный взгляд этой Русалочки. Мешает мне ее взгляд правильную беседу вести! Я тогда подошел к ней, сел на ее койку и чтоб малость обломить ее, чтоб поняла, чтоб поуважительней на меня смотрела, начал разговор:
      – Ты чё, Русалочка, читаешь? Опять умную книжку?
      Я это сказал таким мирным тоном, типа, мне интересно.
      Она тоже так, без наездов:
      – Данте, "Божественная комедия". Пятую песнь советую прочитать.
      Я продолжаю так же мирно:
      – Комедия – это хорошо, комедии я люблю. Смешно?
      Она лицо умное сделала и погнала:
      – Видишь ли в чем дело, смешного здесь совершенно ничего нет. Это комедия не в привычном понимании этого слова.
      – А в каком? – спрашиваю. – Комедия – она комедия и есть! "Американский пирог",
      "Муравьи в штанах", да и наши тоже комедии прикольные есть.
      Тут Русалочка засмеялась. Мне это очень не понравилось, но я сдержался.
      – Эх, Серый-Серый! Сейчас я тебе объясню. Комедия – это жанр, он идет из Древней Греции. И вот как сам Данте писал: комедия – всякое поэтическое произведение среднего стиля с устрашающим началом и благополучным концом, написанная на народном языке, а трагедия – всякое поэтическое произведение высокого стиля с восхищающим и спокойным началом и устрашающим концом. Данте жил в средние века и пользовался средневековой терминологией. Сейчас эта терминология изменилась.
      Вот ни хрена я не понял! Да и какой нормальный пацан понял бы на моем месте?
      – Дай-ка мне, я сам разберусь, чё там за фигня – сказал я.
      Она мне передала книжку, этого, блин, долбанного Данте. Я взял, открыл. Первая часть называлась: "Ад".
      Ну ад, так ад. Типа Хелловин, это я понимаю. Это, может, и смешно, смотрел я как-то комедию про Хэллоуин, ничего, прикольно. Я открыл эту песню номер пять и прочитал:
      Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;
      Допрос и суд свершает у порога
      И взмахами хвоста на муку шлет.
      Это мне понравилось! Про хвост, про муку – прикольно. Я спросил:
      – Так это ж, типа, хоррор, а ты мне – комедия! Чё за дела?
      Русалочка снова прикалываться начала:
      – Эх Серый-Серый! Ну, я же тебе объяснила! Нельзя же так все примитивно понимать.
      Ты возьми почитай, а потом мы с тобой поговорим. Предисловие прочитай сначала.
      Тут уж я не выдержал, бросил эту идиотскую "комедию" и сказал, конкретным таким тоном:
      – Ты чё, блин, оборзела?! Кто примитивный? Я?
      Русалочка сразу замолчала, улыбаться перестала, книжечку свою схватила, скисла, короче.
      – Ты, блин, лапа-цыпа! Ты чё мне мозги компостируешь? Чё я, не разбираюсь, где хоррор, где боевик, а где комедия!? Слушай сюда! Вот это вот, – я ткнул пальцем в ее книжку Данте. – Вот это, блин, никакая не комедия, а хоррор, или ужастик.
      По любому, как тебе нравится. Но не комедия! Если ты это считаешь комедией, то лечиться тебе надо. Поняла? Чё я, не прав?
      Русалочка, понятно, что не нашлась, что ответить. Я ж ей все конкретно объяснил, одной фразой.
      Короче, обломил я ее с этим Данте. А тут еще Моцарт! Да я б не возникал, если бы мне давали слушать шансон, все по понятиям, но этот Владислав сказал: "шансон – не формат!". А Моцарт, значит, формат! Короче, я бы точно выкинул диски с Моцартом! В унитаз бы точно спустил! Хорошо, что Танька-Шапочка вмешалась, сказала этой овце, Русалочке, чтобы выключала своего Шмоцарта! Я ее поддержал:
      – Тут, блин, даже слов нету! Какой лохушкой надо быть, чтобы слушать песни без слов!? Я понял, шансон, нормальные вещи тут не катят – не формат. Но, блин, чё уж без слов-то песни слушать? Пусть уж эта долбаная Шакира поет.
      Короче, я обломил эту овцу в очередной раз! Выключили Моцарта, поставили то ли Шакиру, то ли Бритни, то ли Агильеру. Я в них не разбираюсь. Но по любому, они уж лучше Моцартов всяких, да и телки красивые, уж это точно.
      Я для чего это рассказываю? Да чтоб пацаны поняли, как эта овца Русалочка и козел Карабас меня достали! Особенно когда на французком при всех базарить начинали! Это ж какими уродами надо быть, чтоб на французском говорить? Чё, русского, не знают, что ли? А Карабас все умного из себя корчит, девчонкам все чего-то философское впаривает. Короче. Нервная обстановка, понимать надо. Полная запара! Да еще этот чмошник Бармалей под ногами путается! Как только я базар заведу с Белоснежкой серьезный, о том, когда уже она всех из спальни выгонит и я смогу ее просвятить по части нормального, конкретного секса, этот чмумоход сразу подваливает со своими тупыми шутками. Ну, он на постоянку гонит одно, про то, что у меня голова сплошная кость. Кость, не кость, а бицепсы и трицепсы у меня побольше будут, чем у Бармалея с Карабасом вместе взятых. …
 

 
      Мария Витальевна боялась покуда садиться за руль, потому как и в Москве-то она не ощущала себя первоклассным водителем, а здесь все наоборот, шоферское место справа, машины едут по левой стороне, так недалеко и до беды, все можно перепутать, растеряться и в аварию угодить.
      Поэтому Мария Витальевна предпочитала перемещаться по городу или на машине посольства с водителем, или на такси.
      Город Марии Витальевне понравился.
      Чистый, ухоженный и даже, если можно так выразиться, экологичный.
      Правда, бывала Мария Витальевна только в районах, рекомендованных для посещения, очерченных сотрудником посольства. Он провел с Марией Витальевной ознакомительную беседу сразу по ее прибытии в Канберру.
      Но там где она теперь бывала, ей нравилось.
      Пальмы, фонтанчики, бассейны, зеленые лужайки…
      Больше похоже на город-курорт, чем на столицу крупного государства.
      С Энн Мария Витальевна познакомилась в музыкальном магазине фирмы Вёрджн.
      Это был огромный магазин, занимавший три этажа, и Мария Витальевна провела в нем почти полдня, искала диск, который никак не могла найти в Москве, – "Сороку Воровку" Россини, записанную в Ла Скала с Розеттой Пиццо, поющей Нинетту и с Анжело Ромеро в партии Фернандо.
      Диск этот Мария Витальевна не нашла, но вместо него накупила два десятка других: все увертюры любимого Россини, потом Первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского, потом Шестую симфонию Чайковского, потом хорошее издание "Волшебной флейты" Моцарта с Карояном за дирижерским пультом, потом еще массу австралийской попсы, начиная от Джейсона Донована и кончая красоткой Кайли Миноуг.
      Здесь же, в Вёрджн, Мария Витальевна нарушила сразу два правила жены сотрудника посольства, которым учил ее муж…
      Не знакомиться в общественных местах.
      И не принимать приглашения подвезти.
      Но Энн Дивенлоу была такой милой и приветливой!
      Они познакомились, выбирая диски с классической музыкой.
      Разговорились.
      Энн очень обрадовалась, когда узнала, что Мария Витальевна русская из Москвы, она догадалась по акценту. Выяснилось, что Энн тоже бывала в России, работала там в посольстве Австралии помощницей пресс-атташе.
      Потом Энн предложила подвезти Марию Витальевну до посольской виллы, а по дороге затащила ее в ресторанчик, предложив отведать настоящего акульего бифштекса с кружечкой австралийского пива.
      Через пару дней Энн и Мария Витальевна уже были лучшими подругами.
      Они обе обожали Чайковского и Россини, они обе любили играть в теннис и кататься верхом, они обе любили французские комедии и английскую литературу.
      А когда Энн сказала Марии Витальевне, что Ивлин Во и Сомерсет Моэм ее любимые писатели, сердце Марии Витальевны было окончательно покорено. ….
      В редкой дружбе не бывает табуированных тем, а лучшее средство преодолеть табу – это собственная доверительность.
      Естественность, с какой Энн Дивенлоу поделилась своим сокровенным, буквально обезоружила Марию Витальевну.
      – Это твой сын? – спросила Мария Витальевна, когда после стаканчика "маргариты" подруги принялись за ритуальный просмотр альбомов с семейными фото.
      – У меня нет детей, – ответила Энн и как бы смутившись, призналась. – Это Генри, он мой друг.
      Мария Витальевна помолчала, разглядывая фото юноши, приблизив его к близоруким глазам.
      – Ты носишь линзы? – спросила Энн.
      – Да, а что? – переспросила Мария Витальевна.
      – Просто очки для женщины старше тридцати пяти очень хорошо, они повышают ее сексапил, – сказала Энн и для убедительности тут же надела очки. – Мой Генри мне всегда говорил, что в очках я напоминаю ему его первую любовь – учительницу английского языка из праймери скул**, которую он вожделел и с мечтами о которой впервые осознал свою половозрелость. Знаешь, ведь мальчики не думают о сверстницах, когда им тринадцать или четырнадцать, они мечтают о взрослой женщине с развитой грудью. ** англ. primary school – начальная школа.
      Мария Витальевна улыбнулась своим мыслям.
      Она вспомнила, что в таком же грехе признавался ей и ее Иван.
      – А где сейчас твой Генри? – спросила Мария Витальевна.
      – О, это моя беда и мое несчастье, – вздохнула Энн. – Мой Генри уехал в Европу учиться, он теперь в Англии.
      – Пишет? – спросила Мария Витальевна.
      – Пишет, – ответила Энн.
 

 
      За три прошедших после начала шоу дня, после разговора со своей бывшей, Мигунов два раза примерялся к суициду.
      Сперва он затеял дурацкую игру на шоссе.
      Разогнав свою "Ауди" до двухсот, он принялся закрывать глаза.
      Зажмурится и считает.
      Сперва до пяти.
      Раз, два, три, четыре, пять…
      Открывает глаза, а машина почти не сошла с прямой – все так же мчится по своей полосе.
      Потом стал зажмуриваться на более долгий счет.
      До семи.
      Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
      Открыл глаза, машинально подправил рулём траекторию движения – все в порядке…
      Потом увеличил счет слепой езды до десяти…
      Еле выдержал, открыл глаза и чуть с ума не сошел от страха: машина почти уже выскочила за пределы осевой и едва не столкнулась со встречным автобусом.
      Встречным потоком ветра, как будто еще усиленным жалобной сиреной испуганного автобуса, мигуновскую "Ауди" словно ударило, отбросило от встречной полосы и пару минут Мигунов ехал, едва справляясь с прерывистым дыханием и необычайно быстрым биением своего сердца.
      – Ладно бы сам, – подумал он, – а эти в автобусе-то при чем? ….