Толик Борщанский заканчивал юрфак в одно время с нынешними руководителями страны…
      Только вот непруха: не Ленинградского университета имени Жданова, а МГУ. Может, поэтому и не поднялся выше восьмого этажа в первом административно-студийном блоке, хотя любому известно, что даже первый граунд-флор здания на Старой площади, где теперь заседают питерские счастливчики, повыше будет и шестнадцатого этажа в Останкино.
      Но в те года, когда Толик через день, а порою и через два с ленцой ходил на лекции по гражданскому и уголовному праву, чаще пребывая в пивном баре в Столешниковом переулке или в таком же заведении на Киевской, в те года Толик полагал себя счастливым избранником небес.
      А как же!
      Коренной москвич, сталинская квартира на Соколе, за родителей не стыдно, весь набор достатка брежневских времен: министерский распределитель с крабами и твердокопченой колбасой, загранкомандировки, а значит и джинсики, и японская видеотехника, дачка по Казанской дороге в Кратово, машинка, белая "Волга" – дизель, купленная на боны-сертификаты, после папашиной командировки в Монголию.
      Да и сам определен родителями не в какой-нибудь там инженерный институтишко, а в университет на Ленинских горах!
      Так что Толик смело и уверенно мог гордиться, заносясь перед рабфаковцами, производственными стипендиатами и всякой иногородней шушерой, проживавшей в общежитии.
      Их было три дружка – Толик Борщанский, Лёвчик Дульчанский и Сева Бронштейн.
      Тремя мушкетерами они себя не называли по причине скептического отношения к общепринятым ценностям. Они презирали все то, что любила толпа.
      Поэтому они называли себя тремя деголясами.
      Это пошло после того, как на первом еще курсе, на занятиях по французскому языку, отвечая по теме "ма фамий", моя семья, Толик Борщанский, вызванный к доске и не учивший канонического текста из пособия, начал и кончил примерно таким образом:
      "Лорск жё т э Пети, ме парант иль сонт контон де муа, пар ске жё не бувэ па водка, не фюме па таба, не жуэ па о карт, не куше па авек пьютан… Э ментено ме парант иль сонт не па контон де муа, пар ске же суи деголяс…"** Молоденькая "француженка" вся до корней волос покраснела и… под общий хохот выгнала Борщанского с треском… из аудитории, чтобы не возвращался без разрешения декана.
      Разрешение от декана Толик получил.
      Но с тех пор сперва его одного, а потом и всех их троих, Толика, Лёвку и Севу, прозвали деголясами… ** (Когда я был маленьким, мои родители были довольны мной, потому что я не пил водку, не курил табака, не играл в карты и не спал с проститутками. А теперь мои родители не довольны мной, потому что я – гадкий) Рассказывая молоденькой аспиранточке грустную историю своих взаимоотношений с родителями, Толик привирал… Родители в нем души не чаяли. Но в чем-то по большому счету был и прав, внутренне полагая, что является гадким мальчиком, совсем не таким, каким хотели бы видеть его папа и мама.
      И глумясь над юной француженкой с кафедры иностранных языков, Толик тем самым принимал симпатичную ему позу, рисовался этаким грязным поросенком, каким ему очень хотелось выглядеть в глазах общажной урлы и белой комсомольской гевони*** их факультета. ***урла, шпана, белая и черная гевонь – классовые прослойки советской студенческой молодежи по классификации известного фарцовщика Мунипова. Выше всех в обществе юных москвичей времен студенчества Толика Борщанского стояли фирмачи, то есть студенты и аспиранты из капиталистических стран. Далее, по убывающей, шли фарцовщики и белая гевонь – детки ответственных работников. Ниже шла черная гевонь – студенты в черных костюмах с галстуками и комсомольскими значками, карьеристы от комитета ВЛКСМ. Еще ниже – урла, то есть приезжие, провинциалы, живущие в общежитии. В самом низу студенческого общества – шпана – рабфак, стипендиаты направленные с предприятий.
      Итак, Толику хотелось выглядеть гадким деголясом.
      И он им стал. …
      Обычно, от чего отпихиваешься, чего сторонишься – в то и вляпаешься.
      Так и с Толиком произошло.
      Презирал всю эту приезжую урлу со жлобской шпаной, а женился на приезжей, на немосквичке.
      Втюрился, влюбился, запал…
      Случилось это уже на пятом курсе, когда и мальчиком-то Толик уже был большим и в общем-то взрослым.
      Звали ее Асей.
      Ноги у нее были от груди. А грудь была просто атомной!
      Когда Ася шла по коридору, и мальчики, стоящие возле расписания аудиторий, глотая слюнки глядели ей в след, стоящий тут же Толик, тоже пялясь на очаровательный развал ножек под обрезом Асиной мини-юбки, сто раз давал Богу клятву, что готов отдать все, что у него есть и когда-либо будет, за то, чтобы побывать там – в этом сладком развале.
      Ася была из Подольска.
      У нее были не очень ровные зубки.
      Но ноги!
      Но приятно тревожащий сердце развал ножек под мини-юбкой, пряменькая спинка и грудь – в комплексе все это сводило с ума.
      Потом оказалось, что Ася не такая уж и дура.
      Первокурсница из Подольска – Асечка забеременела.
      А дипломнику Толику Борщанскому предстояло распределение юристом аж в Останкино на самое Центральное телевидение.
      Родители, опытные юристы, помогли своему бедолаге-сыну.
      Они сняли для него с молодой женой квартирку в Лосях, чтобы у молодой девочки из Подольска не появилось желания прописаться в их четырехкомнатной на Соколе.
      А потом родители потихонечку молодых и развели.
      Да еще и отсудили у Аси мальчика.
      Ивана Борщанского.
      И так отсудили, что Ванечка Борщанский мамы своей никогда больше не видал.
      И папу своего видал редко.
      Был все больше с дедушкой и бабушкой.
      Летом на даче в Кратово, зимой в английской и музыкальной школах на Соколе, с бабушкой за ручку.
      А папа, Анатолий Борщанский, карьеру делал.
      И дорос, вот, до генерального директора канала "Норма".
      Выдержки из дневника участницы риэлити-шоу "Последняя девственница" Красной шапочки Серый, по моей просьбе, замутил очередной скандал с Бармалеем в нашей спальне, я даже не поняла, к чему он в этот-то раз привязался. Да и не важно. Важно то, что Карабас в мальчиковой спальне один. Я приоделась, постаралась! Прозрачные белые бриджи, а под ними самые сногсшибательные стринги. Ти-шортка не очень яркого, чтобы не раздражала, красного цвета. В общем, в меру вызывающе и очень симпатично.
      Бабас лежал на кровати и слушал свою классику. Не понимаю, как можно, ничего не делая, просто слушать музыку? Я всегда включаю сидюшник и чем-нибудь занимаюсь.
      Музыка вообще, по моему, только для фона или для дэнсов.
      – Что у тебя играет? – спрашиваю и присаживаюсь на краешек Бабасовской кровати.
      – Это ж Вивальди, Шапо, "Времена года"!
      Он произнес это таким тоном, будто я должна знать этого Вивальди с пеленок.
      – Нравится? – спросила я.
      – А тебе нет?
      – Да не знаю, мне, если честно, готическая музыка нравится. Или популярная.
      – Популярная? – усмехнулся Карабас.
      – Да, популярная! – немножко рассердилась я. – Я не люблю когда нормальную популярную музыку попсой называют! Презрительно так.
      – А я и не называл попсой, – ухмыльнулся Барабас. – Меня твои приоритеты удивили.
      Готичные девушки, они же популярную музыку не слушают. Всех Этих Шакир, Агильер, Бритни…
      – А вот я слушаю! – неплохо, разговор развивался.
      Мы поговорили немного о готике. Карабас, как оказалось, неплохо разбирается в этом направлении. А потом я подсела к нему еще поближе и перешла к делу:
      – Слушай, Карабас, а ты и правда хочешь выиграть?
      – Да, конечно, – он немножко насторожился. – А что?
      – Да так, ничего. Я вот думаю, миллион точно никому из девчонок не достанется.
      – Ну, а как ты это себе представляешь? Если останется одна девственница, если все так сложится, то миллион организаторы вынуждены будут ей отдать. Свидетели – вся страна.
      Я даже возмутилась:
      – Ты чё, правда, Бабас, такой наивный? Ладно мне-то уж уши не три.
      Он удивленно на меня смотрел, глазами хлопал. Может, и правда не въезжает.
      Полный наив что ли?
      – Карабас-Барабас, блин, – объяснила я, – ведь режиссер тут все решает, как скажет так и будет. А иначе просто вылетишь, да и все. А вылетишь – какой миллион?
      – Ну, я не знаю…
      – Конечно, тебе и знать ни к чему, – вздохнула я и продолжила тему. – Я вот к чему все это говорю…
      – Можешь не продолжать, – улыбнулся карабас. – Я, кажется, понял. Ты хочешь мне предложить сделку как Бабас Нежке?
      – Если честно, – я потупила глаза, даже, вроде, немного получилось покраснеть для убедительности. – Не совсем так.
      – Разве?
      – Ну они ж деньги хотят поделить, а я… а мне… – я еще больше попыталась покраснеть и напустить на себя невинный вид. – Все тут около вопроса девственности крутится. И я решила.
      Я выдержала паузу.
      – Что? – кажется, я Барабаса зацепила, он очень заинтересованно на меня посмотрел, даже глаза у него заблестели. Я прекрасно знаю этот мужицкий блеск, после которого все начинается. Секс в смысле.
      – Ну, как что… Бармалей, а уж тем более этот брутальный Серый Волчара, неприятны мне. А ты…
      Я бросила взгляд на ближайшую камеру – убедиться, что она здесь, никуда не делась и картинка для зрителей будет отличная. Я ожидала уже, что Карабас ко мне прикоснется, сначала так аккуратно, а потом…
      Никакого прикосновения не было. В спальню забежал Серый Волк и уцепился в бумбокс:
      – Дайте-ка нам сидюшник! Бармалей, придурок, в гостиной тот на пол уронил, а мы хотим музыку послушать.
      Вот гад! Вот облом!
      – Вали отсюда! Серый! Иди сам пой вместо магнитофона! – закричала я.
      А Карабас засмеялся:
      – Точно-точно! Неплохая идея, почему бы, Волк, тебе, и правда, не спеть для развлечения телезрителей? А магнитофон пусть здесь стоит, мы Вивальди слушаем!
      – Сам ты щас у меня запоешь!
      Я поняла, что все равно тема сбита и сказала:
      – Да ладно, ребята, чё ссориться, пойдем, Серый, действительно, споешь нам какую-нибудь песенку блатную.
      – Не блатную, а шансон.
      – Ну, да-да, шансон, – и я затянула. – "Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, гоп-стоп, ты много на себя взяла!" В принципе, Карабаса я нормально обработала, должен клюнуть. Теперь главное ждать, как пантера ждет свою жертву. Правда, сегодня мне это ожидание ничего не дало. Карабас с этой Алкой снова весь вечер по-французски разговаривали. Я даже пожалела, что французский не знаю. Но, пофиг, не сегодня-завтра он точно ко мне подкатит. Главное, сразу и дело до конца довести, пока главреж не вмешался и не дал каких-нибудь "ценных указаний". Он точно может все сбить.
 

 
      В студии скандал.
      Пришлось даже ребятам из монтажки и аппаратной вмешиваться – входить в студию и разнимать.
      Визгу было девчачьего!
      Серый Волк подошел к Русалочке, когда та в кухне с Карабасом, то есть с сыном гендиректора сидела, и этот самый Серый Волк, этак куражась, спрашивает ее, мол, Вера-Вера, хочешь хера – сорок пятого размера?
      А сынок гендиректора вдруг встал, да как вмажет Серому Волку в челюсть!
      Даром что Серый Волк на полголовы выше да и весом мышечной массы покрепче будет процентов на двадцать.
      Ну началось!
      Уже и не по сценарию совсем.
      А насчет сценария – это вообще отдельная песня!
      Потому как когда потом дерущихся разняли, когда остановили кровь из разбитого носа Ивана и перешибленной губы Серого Волка, когда вся толпа набежавших немного успокоилась и утихла, Серый Волк, дубина стоеросовая, возьми, да и заяви: "А что?
      А что, я виноват, что ли? Мне вообще этот текст Владислав посоветовал…" И тут действие имело свое продолжение.
      Иван встает, перестав прикладывать лед к своему разбухшему носу, да как заедет кулаком в глаз… Главному редактору! Владиславу…
      Снова визг.
      Снова крики: милицию, милицию!
      И только вызванный на место происшествия генеральный директор Анатолий Борщанский смог взять-таки ситуацию под контроль, велел всем заниматься своими делами, актеров в студию, операторов и режиссеров в аппаратную…
      А врио главрежа, с бланшем под глазом, к нему в кабинет!
      И никакой милиции!
      Зэ шоу маст гоу он! …
      Вера сидела подле Ивана и прикладывала ему лед на переносицу.
      А Иван лежал на диване в гостиной.
      И кроме них, Верочки и Ивана, никого в гостиной больше не было, врио всех разогнал.
      А Иван ругался и грозил, что сперва переколотит все телекамеры, а потом, выйдя отсюда, подаст в суд на телеканал "Норма Ти-Ви" за намеренное оскорбление и унижение личности. …
      – А у тебя есть парень? – спросил Иван.
      – Нет, нету парня, – ответила Вера ласково улыбнувшись. И вдруг спохватилась. – Я не хочу о личном тут, перед камерами, не хочу…
      – Вот-вот, – задумчиво сказал Иван. – Мы пришли сюда сознательно, под камеры, чтобы три месяца не иметь тайн перед людьми, намеренно отказывая себе в главном человеческом праве -скрывать от глаз окружающих людей свое сокровенное. Пришли ради денег, ради приза, ради телевизионной популярности, ради карьеры. А ведь это право – иметь потайное, иметь сокровенное, это очень важное право. И вообще ведь есть такое понятие как стыд. Что же с нами здесь сделали? Нас лишили стыда?
      А может быть человек полноценным, если у него нет стыда?
      Знаешь, я смотрел кадры военных кинохроник, когда показывали редкие документальные кадры расстрела крестьян-повстанцев в двадцать пятом. Людей, которых уже лишили одежды, чтобы загнать в ров, где их должны были расстрелять, эти люди, они были простыми крестьянами, они знали, что через пять минут все будет кончено, но они шли в ров и закрывали свои срамные места руками. Простые крестьяне. У них был стыд. Им не было все равно. А мы? А мы должны по десять раз на дню переодеваться перед этими камерами. Реклама одежды "Бель-Эттон" и магазинов "ДО-ДО"… Кого из нас делают? Кого делают из зрителей? Людей без стыда. А значит и без души.
      Людей, которые запросто могут совершать самые интимные действия перед камерой, перед взорами тысяч и тысяч других людей… Людей, которые могут грубо и бесцеремонно касаться самого нежного и потаенного в душе – любви, чувств… как это гадко. Как это гадко! И неужели для того, чтобы продать много-много шортиков, брючек и ти-шорток от "Бель-Эттон", необходимо доводить актеров и зрителей до всех этих гадостей? Чтобы в магазины "До-До" ходило много покупателей, надо сделать этих покупателей бездуховными? Сделать их бесстыжими?
      И Вера поцеловала его.
      Наклонилась и поцеловала в губы.
      – Но ведь все видят! – возразил Иван, отстраняясь.
      – Ну и пусть, – сказала Вера и снова поцеловала. – Ты мой рыцарь, ты спас мою честь.
      Выдержки из дневника участника риэлити-шоу "Последняя девственница" Серого Волка Вообще-то, приятно, когда знаешь, что ты в рейтинге не последний, когда на тебя ставки делают, когда знаешь, что на тебя смотрят. Понятно, доставучее это дело – крутиться перед камерами, как мой питбуль перед пустой миской с едой, но все равно кайф. И вот, что я скажу: я прикинул и понял, что все эти переодевания, показы моделей спонсоров очень развивают кругозор! Раньше я как? Натяну адидасовский или рибоковский спортивный костюм и вперед, обходить свои два ларька. Практично и солидно! Но крутых вещичек много всяких, я свой баул, который мне дали, тут разбирал, примерял – в кайф, мне нравится. Особенно мне по кайфу маечки всякие, футболки. Они подчеркивают мои мышцы. Я так и представляю, когда переодеваюсь, мышцами поигрываю, как девчонки у теликов тащатся. Поэтому я и предпочитаю стиль, который посексапильней, как Шапо говорит. Особенно в дырочках майку, такую, типа, паутину. И шорты мне нравятся, которые не до колена, а те, что хорошо задницу обтягивают, потому что мне сказали, что это сексуально.
      И вот в том-то и дело было: только я подберу себе классный прикид-секси, как режиссер уже сигналы подает. Снова все скидывай и по новой. И всегда нужно переодеваться не совсем в то, что тебе нравится.
      Я Владу предложил, пусть тренажеры притащит в студию. Пусть они снимают, как я качаюсь. Что этими бесконечными разговорами телезрительницам по ушам ездить!
      Пусть смотрят, как нормальный пацан тренируется. Влад ответил, что подумает.
      Сказал, чтобы я предложил пока без тренажеров Карабасу и Бармалею в армреслинг сразиться.
      Я предложил!
      Карабас сказал, что ему этот вид спорта не интересен. Понятно, не интересен!
      Испугался! Знает, что я его приплющу без проблем. Ну а с Бармалеем неинтересно, на руках тягаться – я его сразу гашу. А он мне на это говорит: не в силе привлекательность, а в обаянии. И хихикает гаденько. Короче, ждал я тренажеров, но что-то у них там не склеилось, так и приходилось от пола отжиматься, чтоб демонстрировать свои мышцы и чтобы быть в форме нормальной.
      Я зашел на кухню, взял конфетку со стола, очень люблю сладкого умять, пива нет поблизости, и пошутил. Просто так пошутил, чисто Русалочку приколол. Я ж не в курсах, что у них там за интелегентские шуточки бывают! Я по-нормальному, по-пацански приколол! Может, немного грубо, зато от души! Короче, после моего прикола Карабас встал и кулачишком своим мне в челюсть. Смешной мальчик! Меня такими кулаками штамповали, было дело! Что мне его ударчик!? Как мертвому припарка!
      Правда, губу-то он мне разбил, от этого мне очень неприятно стало. Что, блин, мне оставалось? Я нос ему и расшиб!
      Вот мы и сцепились.
      Он даром, что меня мельче, задергался. Я бы его точно затоптал! Вообще бы убил, да помешали мне – разняли.
      Этому дохлому Карабасу лед к носу прикладывать начали, чтоб кровь остановить.
      Меня сразу грузить тупыми вопросами начали: чего я гоню, на хрена я грублю!? Я сразу сообразил, что надо на Влада стрелки перевести, не фиг ему таким манерным быть, и мне запрещать то, что я хочу.
      Вот я и сказал:
      – А чё, блин? Всем известно, что мы тут не реально себя ведем? Типа, не так как в жизни! Все по сценарию.
      Спорить со мной никто не стал, я продолжил:
      – Так вот, блин! Мне этот главред Владислав посоветовал такую шутку сказать.
      Он намекал на то, чтобы я чего-нибудь такое позабористей ляпнул. Тут вообще – финиш! Карабас к Владу подбежал и как заедет ему, достаточно грамотно, в глаз.
      Круто! Я заржал, но меня чего-то никто не поддержал. Суета какая-то началась, ментов зазывать начали, я уж малость даже испугался. На фига лишние разборы с ментами? Но, все обошлось, пришел генеральный и всех развел по своим местам.
 

 
      Тане Середе приснился сон.
      Снилось ей, что талантливость ее возымела такую силу, и слава ее литературная набрала такой вес, что жила теперь Таня Середа не у себя в Великих Луках, и даже не в Москве, а в Париже.
      А мама Танина и ее сестры с отчимом и теткой Полиной переехали из Великих Лук как раз в Москву. И переехали на денежки, которые Таня Середа заработала гонорарами за свои романы – "Тормоз" и "Типа Любовь".
      И вот снилось Тане, что разговаривает она с мамой по телефону, причем мамино изображение видит не в мониторе компьютера, как это бывает, если общаются с веб-камерами в Интернете, а видит она маму на экране обычного и почему-то старого советского телевизора марки "Радуга". И откуда у нее в Париже "Радуга"? Но на то он и сон, чтобы отгадать-разгадать все условности подсознанья.
      В общем, Таня Середа звонит маме из Парижа в Москву.
      А мама и говорит:
      – Мы, дочка, любим теперь ездить в магазин "Ашан".
      В магазине "Ашан", доча, там так культурно, там берешь тележку и накладываешь, накладываешь, накладываешь…
      И почему-то Таня Середа видит на экране телевизора "Радуга", как мама с сестрами и с тетей Полиной и с отчимом ходят по закоулкам этого магазина "Ашан" среди развалов продуктов питания, и у каждого из них по тележке, и они все накладывают, накладывают, накладывают…
      И мама вытягивая шею в своем бардовом пальто с воротником из чернобурки, все повторяет:
      – Здесь так культурно, доча, так культурно здесь…
      И отчим тоже, помахивая Тане рукой, заглядывает в камеру и кричит приветливо:
      – Танюха, здесь так культурно в "Ашане", слышь, Танюха! И подмигивает, старый козел… Даже во сне Танька не забыла, как отчим ее за грудь хватал и за попу щипал… Козлина!
      А потом Таня проснулась, поворочалась, перевернулась на другой бок, заснула, и приснился ей другой сон, как будто один известный кинорежиссер с усами, такой известный, что даже более известный среди населения Великих Лук, чем Ленин или Ельцин с Горбачевым… Так вот, этот самый кинорежиссер приезжает к Тане в Париж чтобы начать с ней снимать кино по ее роману "Типа любовь".
      А на главную женскую роль, за которую американцы авансом уже пообещали Оскара дать, пригласили саму Татьяну. Дело в том, что кинорежиссер этот, он с американцами там во сне уже обо всем договорился: и об Оскаре, и о Ленинской премии имени Путина… Оставалось только эротические сцены снять. А у нее в романе "Типа Любовь" все сцены эротические. И вот надо бы снять одну самую ключевую сцену, где героиня девочкой отдается любимому мужчине, и тот, соответственно, лишает ее девственности… И надо бы сниматься, а Таня не может – не девочка она, вот беда! Тогда партнер ее, этот самый, с усами, популярный, он ей и говорит: давай, Танюха, мы дублёршу пригласим, пусть дублерша снимается, как ее, значит, дефлорируют… А Танька-то не дура! Понимает, что если не она в этой сцене снимется, то главный приз не ей тогда дадут… И тогда Танька вроде как говорит этому режиссеру: давай сговоримся, что мы премию Оскар и Ленинскую, что мне за эту сцену дадут, пополам поделим! Но ты никому не говори, что я не девочка…
      Проснулась Таня и не помнила, как там кончилось у них, на чем договорились?
 

 
      Выдержки из дневника участницы риэлити-шоу "Последняя девственница" Русалочки.
      Наверное, я влюбилась.
      Хотя, слово это, "влюбилась", мне не нравится. Более правильно сказать – полюбила.
      "Влюбилась" – это слово описывает скорее что-то более чувственное, более телесное и менее душевное, чем то, что кроется за словом – полюбила.
      Недаром говорят иногда "влюбилась как кошка".
      А разве говорят "полюбила как кошка"? Нет, не говорят!
      Я, Вера, полюбила его, Ивана.
      А интересно!
      Сколько в истории нашей страны за все годы ее существования девушки по имени Вера влюблялись в парней по имени Иван?
      Наверное, не менее ста миллионов раз!
      Значит…
      Значит мой случай – банален?
      А ведь внутренне так сложно смириться с тем, что твой мир, мир который в тебе, в твоем сердце, в твоей голове, в душе, который нервными окончаниями, нервными клеточками сросся с твоим сознанием и с телом, вдруг кто-то объявляет этот твой мир – банальным… И как пережить? Как признать, что это родное, это твоё, то, что мы, медики, называем принадлежной органикой, как признать, что это банально?
      Твоя любовь, порывы твоей души? Это как маленькому ребенку, который еще не умеет красиво выразить словами свои мысли и чувства, сказать, что признаваясь маме в любви, он несет банальщину и слова его – это жалкий лепет.
      А вот для Бога, для ангелов это не банальщина. Если мысли чисты, и если в словах признания правда и искренность чувств.
      Да, бывает, наверное, встречаются необычно одаренные люди. И когда они признаются друг другу в своей любви, они находят какие-нибудь необычные слова.
      А как было у Льва Толстого?
      Ведь это он себя описал в Анне Каренине, когда вел линию Левина.
      Как он объяснялся с Кити?
      Дышал на стекло и писал на нем пальцем.
      Кстати… Кстати, мне кажется, что состояние влюбленности оно противопоказано гениям. Таким как Толстой.
      Потому что любовь и окрыляет, и ослепляет одновременно.
      А гений должен быть зрячим. Со стопроцентным зрением и без розовых очков.
      Вот Иван…
      Вот Иван, он мог бы полюбить?
      Я думаю, что любовь – это органические изменения. Здесь не от головы.
      Скорее голова приспособится и примет органику.
      Я люблю его тело, его запах, его походку, его руки, его глаза…
      А то, что он говорит, я люблю уже довеском, как приданое, как прилагаемое к этой главной, органической любви.
      И вот беда, я шла сюда на это, в общем, противное мне шоу только ради папы. Ради моей любви к нему. Пошла сюда, чтобы заработать миллион для того, чтобы папа не страдал, потеряв свою работу, которую считал делом и смыслом всей своей жизни.
      Он ведь говорил мне, когда мы сидели с ним в кафе, когда он приехал извиняться передо мной за то, что не смог подарить мне машину, как обещал. Ах, папка, папка…
      Какой, ей-богу, дуралей! И почему он вбил себе в голову, что нужно обязательно дарить дорогие подарки? Что только через это, через подарки он может рассчитывать на взаимность. В этом его несчастье. Он страдает от того, что бросив нас с мамой, уйдя тогда от нас, он лишился обычного гарантированного кровным родством права на мою любовь. И поэтому принялся задаривать меня с самого раннего детства то куклами, то компьютерами, то заграничными турпоездками…
      А я его и так, без всего этого всегда любила и люблю. Но он вбил себе в голову, что за его уход от нас с мамой он должен теперь платить подарками и завоевывать меня, покупать что ли?… И тут эта неприятность у него на работе, которая для него обернулась настоящей катастрофой.
      Тысячи, сотни тысяч людей, миллионы людей теряют работу. И любимую работу тоже.
      И денежную, и престижную…
      Но тем, у кого есть семья – жена, дети… Тем легче, жена, если любит, утешит и поможет перенести, преодолеть тяжелый период биографии. И дети тоже помогут.
      А папка?
      А папка оказался в этот момент один.
      И еще мама не без злорадства сказала (откуда она только узнала?), что и подруга папу бросила, бросила сразу, как папа работу потерял.
      Значит, не любила.
      Ей папа, наверное, тоже подарки дарил?
      А я бы Ивана не бросила, если бы он работу потерял…
      Но это уже о другом.
      Я пришла на это неприятное для меня шоу (Боже! Я ведь еще и академический отпуск в институте для этого взяла – я ведь год пропущу и от своей группы теперь отстану) – я пришла сюда из любви к папе…
      А выйду из любви к Ивану.
      Вот как получается!
 

 
      – Знаешь, как интересно теперь звучат слова пророков из Писания? – спросил Джон.
      Энн молча вела автомобиль и курила.
      – В том месте, где про то, что все тайное становится явным, – добавил Джон.
      Энн снова не ответила. Она думала о своем. О новой подруге – о русской. О Марии.
      Агенту нельзя привязываться к объекту своей разработки.
      Но Энн считала себя плохим агентом.
      В анкетах писала одно, на экзаменах по специальности отвечала все как надо, а думала, а сердцем чувствовала как человек, как женщина.
      – Помнишь, как у Ллойда Вебера в Иисусе-Суперзвезде? "The rocks and stones themselves would start to thing", – процитировал Джон и даже запел-замурлыкал в свои викторианские усы.
      Энн понимала, это Джон про новые технологии, про ту заколку-прослушку, которую ничего не подозревающая Мария купила для своего мужа в подарок на русский праздник мужчин.