Модный роман
      Au dessus des maisons.
      Au dessus des rayons,
      Y a plus beaucoup d'attraction
      Mickey 3D "Matador" 2006
      А внизу, а внизу – всё крыши домов, и районы, районы, районы…
      Микки 3Д, альбом "Матадор" 2006
 

 
      Увидав как-то по телевизору свою бывшую ученицу-двоечницу Валю Мокрушкину, учитель истории второй средней школы города Моршанска Иван Алексеевич Бортников со вздохом сказал своей супруге, тоже кстати, учительнице:
      – Вот оно, следствие нарушения главной заповеди Божьей: "В поте лица будете добывать себе хлеб свой"…
      Иван Алексеевич по причине учительской бедности своей, а также из-за чрезмерного ума и образованности, был человеком ироническим, во всех явлениях современной жизни видел только примитивный и циничный разгул самого низменного. Но относиться к разврату со спокойным юморком, как он старался, не удавалось.
      – Сказано было Адаму, изгоняемому из рая: "В поте лица будешь зарабатывать себе хлеб свой". И было по сказанному долго-предолго…
      Супруга Ивана Алексеевича – учительница пения и рисования – последнее время много болела и мужа своего обожаемого слушала преимущественно лежа.
      – Вот и трудились адамовы дети в полях с утра до ночи, и все нормально было с нравственностью! Некогда было обо всех этих флиртах, топлессах, наркотиках и дискотеках думать. Потому что пахали от зари до зари!
      Учительница пения и рисования молча кивала и улыбалась, думая про себя, до чего же умный ее муж Иван Алексеевич, и до чего же несправедливы власть и государство, недооценившие умственные потенции ее супруга. Ему бы в депутаты, а он вот – в учителях прозябает…
      – Производительность труда все испортила, – продолжал рассуждать Иван Алексеевич.
      – Время свободное в избытке появилось, вот и расплодились эти продюсеры, рэперы, стриптизеры! Как тля и плесень по телу общества расползлись!
      – Да, Ванечка, расползлись, – поддакнула с кровати больная жена. Ей тоже не нравились эти рэперы и стриптизеры, ей больше по душе были программы про классическую музыку, историю и литературу по каналу "Культура"… Но тем не менее, те каналы, по которым мелькали рэперы со стриптизерами, она тоже смотрела.
      Смотрела и брезгливо поджимала губки, – мол, фу, какую гадость показывают.
      – Покуда Божью заповедь выполняли, покуда с утра до ночи трудились в поте лица, некогда было о разврате думать, – нудил Иван Алексеевич. – А вот как появились машины, облегчающие труд, наказанный Богом человеку, из кустов снова змей-искуситель выполз и сбил человека с пути истинного. Человек-то по замыслу Божьему на что время своё свободное должен был тратить?
      Иван Алексеевич принял картинную позу и вопросительно, как на ученицу в классе, поглядел на супругу.
      – На искусство, на занятие художественными промыслами, – заученно произнесла жена хорошо выученный урок.
      – Правильно! – кивнул Иван Алексеевич. – На занятие искусством, призванное восславить и Бога, и человека. А эти чем занимаются?!
      Иван Алексеевич снова принял драматически вопросительную позу и указал на мерцавший в углу экран телевизора.
      – На ерунду всякую, – вздохнув, ответила жена.
      – Точно, – безнадежно махнув рукой, подвел итог Иван Алексеевич. – Кончится все тем, что Богу снова придется вмешаться в дела человечьи. И спросит Он этих рэперов-шмэперов: "Что я вам заповедовал? Искусством Бога славить… А вы что?
      Сиськами да жопами голыми на телевидении трясете!" Услыхав слова "сиськи" и "жопы", супруга Ивана Алексеевича недовольно поморщилась:
      – Да ну тебя, Ваня, не выражайся.
      – А что? – пожав плечами, воскликнул Иван Алексеевич. – А то я не прав? Выгонят, выгонят их снова из рая…
 

 
      А показывали тогда по молодежному каналу интервью с солистками новой группы "Carton Babies" – с некой Каплей и ее коллегой Лулу.
      В отчаянно накрашенной полураздетой Капле Иван Алексеевич и признал тогда свою бывшую ученицу Валю Макрушкину.
      В давным-давно сданном в архив классном журнале эта девочка, теперь такая вызывающе яркая и бесстыже неприкрытая в своей откровенной сексуальности, именовалась Валей Макрушкиной.
      Здесь, на телевидении, что также подтверждалось миллионными тиражами всевозможных флаерсов, постеров, обложек журналов и афиш, она была не простушкой Валей Макрушкиной, а гламурной безбашенной сексуалкой по прозвищу Капля.
      Почему Капля?
      А потому что первый хит "Carton Babies", запущенный в жесткую ротацию на телеканал "Мюзик ТВ", назывался "Капли яда"…
      Клип этот придумал сам Мэлс Фаризов – продюсер и фактический хозяин "Carton Babies", а также полусотни других групп, солистов и солисток самой разнообразной половой ориентации.
      Полтора года назад звериный порыв, исходящий от провинциальной девицы, в энтузиазме своем готовой облизать, обсосать и одарить своими примитивными сексуальными ласками кого угодно – от знаменитого продюсера и до шофера, лишь бы попасть в святая святых на ТВ, чем-то задел Мэлса Фаризова. На тот момент Мэлз уже две недели пребывал в перманентном алкогольно-кокаиновом похмелье и от похмелья этого находился в состоянии некой философской задумчивости. Он поглядел на эту провинциальную шлюшку и вяло сказал:
      – А что? А хрен его знает, может и попробовать? Экая, однако, капля яда из нее вытекет…
      Что он имел в виду под каплей яда? Никто тогда не переспросил.
      Бригадир охранников, готовый было уже выкинуть Валю Макрушкину на улицу, после такого философского резюме своего хозяина был вынужден отложить привычное действие, которое обычно следовало за оральным сексом в исполнении очередной соискательницы аудиенции у знаменитого продюсера. Здоровенный шкаф под два метра ростом, все еще крепко сжимавший тонкое запястье Вали Макрушкиной, нердоуменно переспросил:
      – Так что? Куда ее? В студию отвезти или…
      – В студию, – кивнул Мэлс Фаризов. – Попробуем ее в паре с этой новенькой, с Лулу.
      Так вот и попала Валя Макрушкина в обойму звездочек самого великого Мэлса.
      Попала, потому как вдруг привиделось ему с утра, что весь он переполнен ядом. И что весь мир тоже переполнен ядом… То ли ядом любви… В смысле – инфекциями, передающимися половым путем, включая ВИЧ и недавно обнаруженную у Мэлса застарелую, дважды по небрежности венерологов пропущенную уреаплазму… То ли ядом познания и ядом бытия…
      Кто его знает, гения, что ему почудилось, когда он увидал испуганно-отрешенное блядское личико Вали Макрушкиной?
      На то он и гений, чтобы в на все готовой шлюшке увидать будущую богиню шоу-бизнеса.
      Два дня Валю беспрерывно фотографировали.
      Красили, переодевали, потом смывали макияж, снова переодевали, снова красили и снимали, снимали, снимали и снимали.
      Ей даже надоело.
      И даже удивляло, что никто при этом ее не бил и не заставлял ежеминутно выполнять рабьи сексуальные обязанности, к чему она привыкла в своей жизни до попадания к Мэлсу.
      – Однако сделай ее похожей на каплю яда, – сказал Мэлс главному дизайнеру своих проектов моднющему фото-художнику Савве Мартимьянову, более известному под кличкой Савэлло. – Я уже компоузерам нашим накреативил, заказал хиточек с текстом, где рефреном пойдет тема капли яда…
      – Тема капли яда? – пожав плечами, переспросил Савэлло. – Не хер делать, легко!
      Савэлло не нравилось работать с этой моделью.
      Если эту существо, облаченное в колготки "Sanpellegrino" и белье от "Victoria's Secret" можно было вообще назвать моделью.
      Покуда – это было не моделью, а студнем.
      Но Мэлс заказал эту работу и дал денег.
      Приходилось выдумывать, вертеть-крутить, креативить.
      К исходу второго вечера Савэлло, утомленный провинциальными ужимками Вали – Капельки и ее постоянными намеками на готовность к оральному сексу, в чем она, по скудоумию своему, видела верх либерализованного шарма и этакий гламурный стиль жизни, Савелло придумал-таки образ и сделал серию снимков…
      А к утру Мэлсу привезли и текст песни с клавиром, цифровкой и даже с наигранной самим компоузером Сливой на его "Ямахе" фонограммой "минус один".
      Мэлс послушал.
      Ему понравилось.
      – Все признаки хитовости присутствуют, – удовлетворенно кивнул он, – волоките эту маршанскую дурочку в студию и Лулушку-проститутку к ней в придачу. У нас осталось оплаченное время от Сташевского, будем записывать "Carton Babies".
      – А эта маршанская Капля, она хоть петь-то может? – уже в машине на всякий случай поинтересовался помощник Мэлса – Коля Сигал (по паспорту Сигалёв).
      – А меня не интересует, поет она там или нет, – отмахнулся Мэлс. – Лулушка будет петь, у нее голос и вообще музыкальное образование. Она вытянет, а там и подголоски наложим в студии, сессионных девок поназапишем. В первый раз, что ли?
      – Так и на хера нам эта маршанская? – недоуменно хмыкнул Коля Сигал.
      – А у маршанской, братец, у нее шарм эссенцированно блядский и какой-то особенно трагический при этом, как в поэзии серебряного века, понимаешь? – пояснил Мэлс, доставая серебряную пудреницу с кокаином.
      – А-а-а! – изобразил понимание Коля Сигал. – Одна у нас петь будет, а другая -фэйсом торговать.
      – Верно мыслишь, – кивнул Мэлс, звучно втягивая в ноздрю порцию на сто пятьдесят евро.
 

***

 
      В студии Валя-Капелька была сперва даже разочарована.
      Петь в комнатку за стеклом, где стояли микрофоны, прикрытые такими смешными круглыми занавесочками, – пошли ее напарница по группе Лулу и еще две девушки из так называемых студийных сессионисток. А ее – восходящую звезду московского MTV-шного гламура, как Валя себя уже представляла, – туда, в эту комнатку, отгороженную от аппаратной огромным толстым звуконепроницаемым стеклом, даже не пригласили.
      В аппаратной, возле большого с кнопками и полосками фэйдеров стола, похожего на космический пульт управления звездолетом из фильма Джорджа Лукаса, расположились Мэлс, компоузер Слива и звукорежиссер Андрюша.
      – А эта ядовитая у нас чё, совсем петь не будет? – спросил компоузер Слива, перехватив уже сорок пятый пламенный взгляд восходящей звезды московского гламура.
      – А нах она как певица нужна, – вальяжно положив ноги на край дорогого пульта, ответил Мэлс. – Достаточно того, что Лулу с подпевками поёт, а эта будет визуальный имидж создавать, уж больно много в ней этого яду блядско-человечьего…
      – Ну ты, Мэлс, даёшь! – ухмыльнулся звукорежиссер Андрюша. – Ты ее по Ламборозо подбирал, что ли?
      – Ага, я ее вижу эдакой рафинированной сукой, – задумчиво сказал Мэлс.
      – Героиня нашего времени, – хмыкнул Андрюша.
      – Героиня от слова героин, – вставил компоузер Слива.
      – Я ее отдам Бальзамову в раскрутку, он мне должен, – продолжил Мэлс. – Пристрою в какое-нибудь модное телешоу. Только сперва месяц с небольшим клип "Carton Babies" в жесткой ротации на MTV покрутим, а потом я ее к Бальзамову на шоу засуну, пускай пипл от нее потащится.
      – Бальзамов? – хмыкнул Андрюша. – Он же проститут.
      – А мне-то какая разница, – лениво отозвался Мэлс. – То, что он проститут, мне в нашем бизнесе не мешает.
      Андрюша тем временем произвел какие-то манипуляции и, обернувшись к компоузеру Сливе, сказал:
      – Можно послушать, вот первый тэйк.
      Андрюша вбросил фэйдер, и большая аппаратная наполнилась звуком.
      Послушать не в наушниках, а на контрольных колонках "Ямаха" выбрались из студии и девчонки-сессионистки.
      Мэлс слушал бесстрастно.
      Компоузер Слива слегка морщился от ненужных на его взгляд музыкальных акцентов и кривил своё смешное усатое лицо.
      Андрюша убрал фэйдер.
      – Ну как? – спросил он, поглядев по очереди на Мэлса и Сливу.
      – Мне не очень, – с сомнением сказал Слива. – Лулушка хрипит, а надо бы чистенький детский голосок.
      – Про яд? – усмехнулся Андрюша.
      – Надо какого-то реального яду в рефрене подлить, – нарушил молчание Мэлс, – надо усилить…
      И продюсер вдруг обернулся к Вале Макрушкиной:
      – Иди-ка ты, девочка, в студию, спой нам с этого места: "Мой яд, яд моей любви, он втекает в тебя". Слова запомнила?
      В глубине Валиного тельца, там, где у хороших девочек обитает душа, все перевернулось.
      – Я? Я спеть? – переспросила она.
      – Давай-давай, иди в студию, надевай уши и становись к микрофону. И как фонограмму услышишь, следи за моим пальцем, – сказал Андрюша.
      Сама не своя Валя вошла в студию.
      Тяжелая толстенная дверь с резиновыми уплотнителями по периметру тихо затворилась за новородившейся певицей.
      Валя надела наушники.
      Встала перед микрофоном, перед которым до нее стояла такая опытная Лулу.
      В огромное окно, которое изнутри оказалось слегка тонированным, Валя видела пульт и трех мужчин – ее теперешних хозяев. Мэлса, Сливу и Андрюшу.
      – Сейчас первый раз прогоним. Ты пропой, как получится, и ничего не бойся, – сказал Андрюша в свой микрофон.
      Он приподнял пальчик, чтобы Валя вся обратилась во внимание, вбросил фэйдер, и Валя-Капелька услыхала в наушниках чистую-чистую и очень громкую музыку только что сделанной записи с Лулу и девочками из подпевки.
      Андрюша снова приподнял пальчик и, кивнув Вале, вбросил еще один фэйдер.
      Над головою Вали тут же загорелось красное табло "микрофон включен".
      – Яд, мой яд, яд, мой яд… – пели девушки в наушниках.
      И тут оба, и Слива и Андрюша, махнули Вале из-за тонированного окна.
      Валя зажмурила глаза, прижала ладошками наушники и запела:
      – Мой яд, мой яд, мой яд, в тебя его впускаю я сквозь жало…
      Как закончилась музыка, как погасло красное табло, Валя даже и не помнила.
      Ее била дрожь, одновременно было и зябко, и жарко.
      Мэлс со Сливой переглядывались и что-то живо обсуждали.
      Из-за тонированного толстого стекла Валя не слышала ни слова, но ей было жутко интересно.
      Как?
      Как она спела?
      Она вытягивала шею и вглядывалась в лица своих хозяев.
      – Сейчас я пущу минусовку, и в рефрене ты опять спой. Но попробуй как будто шепотом, с придыханием, как будто ты колдунья и заколдовываешь, как будто заклинание говоришь, поняла? – по громкой связи в свой микрофон скомандовал Андрюша.
      Снова загорелось табло, и в наушниках заиграла музыка.
      – Мой яд, мой яд, за каплей каплю пускаю я в тебя мою любовь… – то ли от страха, то ли от страсти зажмурив глаза, пела Валя.
      – Ну, неплохо, – пожав плечами, подытожил Мэлс.
      – Отлично! – воскликнул Андрюша. – Уж я-то сделаю конфетку, мама родная потом не узнает!
      – Ничего-ничего для первого раза, – согласился Слива.
      В тот самый день Валя окончательно стала Каплей.
      Каплей яда.
      А через три дня, когда Андрюша Новожилов окончательно свел все дорожки в один звуковой файл, сделав для радио готовую бомбу, Мэлс повез Валю-Каплю на студию записывать видео-клип.
      Отдельно надо сказать про отношения Вали-Капли с Лулу.
      По идее, обе девочки должны были составлять единое целое в группе "Carton Babies"…
      Но Валя изначально ревновала Лулу к Мэлсу.
      И Лулу отвечала новоявленной выскочке тем же.
 

***

 
      Перед тем, как начался чёс по клубам, Люла – именно так прозвала Валя свою напарницу по группе и соперницу – разбила Вале нос. А Валя подбила Люле глаз и раскровянила губу.
      Разодрались в гримерке.
      Сперва, в лимузине, который для имиджевых понтов на время раскрутки нового хита Мэлс нанял для своих "картонок", Люла стала задираться.
      Задираться стала, потому что у нее началась ломка. А в новой спасительной порции кокаина Мэлс Люляшке отказал.
      – Не наработала сегодня еще, – бросил он ей сердито.
      За что сердился босс, Люла поняла по-своему, чисто по-бабски.
      Она посчитала, что во всем виновата ее новая соперница – Валя Макрушкина.
      Ведь до появления Вали, когда Лулу пела одна в сольном проекте, Мэлс был всегда ею доволен.
      – Ты, сучка! Не лезь к микрофону, ты поняла? – шмыгая сопливым носом и вытирая гигиенической салфеткой слезящиеся от гриппа глаза, прошипела Лулу. – Поделили поляну поровну: ты на сцене своими ядовитыми сиськами трясешь, а я пою. Ясно тебе? И не лезь к микрофону!
      – А это не я придумала, что я петь буду, – начала оправдываться Валя. – Я не виновата, что ты хрипишь, а Мэлсу и Новожилову в клипе понадобился чистый голос…
      – Ты блядь, ты ничего не понимаешь, – громко сморкаясь в салфетку, сказала Лулу.
      – Сама ты блядь! Ты и Новожилову давала, и Сливе, и всем, я что, не знаю? – хмыкнула Валя.
      Лулу вдруг швырнула сопливую салфетку в лицо Вале и, сощурив презрительно глаза, крикнула:
      – Попробуй только мне дорогу перейти! Тебя, суку, убьют и в бетон закатают, поняла?!
      Валя сперва ничего не ответила. Но все же не удержалась, и сказала с каким-то внутренним достоинством:
      – Я Мэлсу скажу, что ты мне угрожала. Он наш босс, пусть он и решает, кто будет петь, а кто не будет.
      И тут Лулушку как прорвало!
      Судорожно сжатым кулачком, наотмашь с размаху, она влепила Вале прямо в нос.
      Ручьем хлынула кровь.
      На дорогие новые джинсы, на дорогую майку от Кардена…
      – Ах ты дрянь! – воскликнула Валя.
      Ей было даже не носа своего жалко, а джинсов из бутика на Арбате, за которые ассистент Мэлса Коля Сигал заплатил аж восемнадцать тысяч рублей…
      – Ты мне джинсы испортила, сука!!! – крикнула Валя и вцепилась Лулушке в волосы.
      Коля Сигал, ехавший в лимузине спереди, рядом с шофером, вовремя приказал остановиться и, ворвавшись в салон, разнял дерущихся "картонок", покуда девчонки еще не нанесли друг дружке непоправимых для шоу-бизнеса ущербов.
      А ущерб все-таки был.
      И Мэлс был страшен, когда проводил разбор полетов.
      Страшен, но справедлив.
      – С тебя, Коля, штраф три тонны евриков, – сказал Мэлс, – за потерю товарного вида моей солистки. Куда она теперь с таким распухшим носом? А у нас только сегодня выступление в трех клубах – в "Короне", в "Метле" и в "Эль Гаучо"…
      Коля привез доктора, тот поколдовал с носом Вали и с губой Лулу и привел девчонок в более-менее товарный вид.
      Остальное доделали визажистки и дорогая косметика.
      Но жопы девочкам надрали.
      Для профилактики.
      Мэлс велел девчонок заголить снизу до пояса, потом Коля Сигал и шофер Берды Бердыев по очереди положили девок на диван, и Мэлс самолично всыпал каждой из них по жопе. Сыромятным ремешком. С оттягом. Со свистом.
      По пятнадцать ударов каждой.
      – Рубцы же останутся!!! – кричала Лулу.
      – А ничего, не будешь жопу со сцены показывать, – приговаривал Мэлс, прмериваясь к очередному удару. – А пойдешь жаловаться, кто тебе поверит?! Я скажу, что ты к садомазохисту в бордель бегаешь, и мне поверят. Ты же известная на Москве шлюха и наркоманка!
      – Зверь… – прошипела Лулу, натягивая на иссеченный зад белые стринги.
      Валя же не сказала ни слова, покорно приняв наказание.
 

***

 
      Разговор с Бальзамовым случился у Мэлса в бордовом бункере в саду Эрмитаж.
      Первые три дня чёса "Carton Babies" по ночным клубам столицы Мэлс предпочел контролировать сам, не доверяя это дело помощнику Коле Сигалёву. Слишком уж большие деньги были вложены в проект, чтобы рисковать ими, положившись на русский "авось". Именно в первую неделю раскрутки, когда песня новой группы была проплачена и запущена на ведущих FM-радиостанциях в жесткую ротацию, то есть каждый час в утреннем эфире и каждый час в вечернем, причем оупнером – первой песней сразу после новостей и рекламы, а клип "Картонок", тоже за большие взятки, был включен во все топ-двадцатки, именно в эту первую неделю за взлетом новой группы был нужен глаз да глаз!
      – Свой глазок-смотрок, – любил повторять Мэлс, оскаливая дорогие жемчужные зубы.
      – А не присмотришь, эти проститутки что-нибудь такое отчебучат – все деньги прахом пойдут, а мне они не так легко, как вам нефтяникам достаются.
      Про нефть это Мэлс своему новому знакомому из Сибири говорил. Этого сибиряка-тюменца привез с собой в клуб Бальзамов.
      Нефтяник не производил впечатления типичного сибирского увальня, какими обычно представляют себе хозяев тюменских богатств наши останкинские мастера стереотипов – продюсеры дешевых сериалов про богачей.
      Сибиряк был невысок и худощав. И к тому же носил очки. Говорил он без провинциального акцента-говорка, да и фамилия на подаренной Мэлсу визитке была вполне московская – Вайнштейн Юрий Иосифович, вице-президент открытого акционерного общества "Тюмень Нефтехим".
      – У вас какое-то неверное представление о том, как в Сибири делается бизнес, – с недоумевающим сожалением сказал Вайнштейн. – Вы тут на Москве все думаете, что в Сибири воткни лом в мерзлую землю – и из дырки сразу доллары пачками вылезать станут.
      – Ну, что-то вроде этого мы и думаем, – улыбнулся Бальзамов, по-приятельски обнимая Вайнштейна за плечи.
      Опытный психолог Мэлс сразу сообразил, что Бальзамов неспроста возле нефтяника отирается и таскает его с собой по ночной Москве.
      "Тут речь идет о крупном куше, тут сотнями тысяч, а то и миллионами попахивает", – думал про себя Мэлс, наблюдая, как Бальзамов с какой-то даже немужской нежностью заботится о комфорте своего гостя. Усаживает на самое удобное местечко, с которого и сцену с шестом видать, и в спину не дует. Прикрикивает на замешкавшуюся официантку, чтобы скорее несла напитки: виски – сибиряку и текилу – Бальзамову.
      – А эти две "картоночки", что про яд поют, они и правда тебе принадлежат? – почти сразу перейдя на ты, спросил захмелевший Вайнштейн.
      – Ему, ему, – пьяно кивал Бальзамов. – Его, так сказать, абсолютные ядо-сексуальные рабыни.
      Мэлс улыбался своей хитрой восточной улыбкой и ждал, какое последует предложение.
      И оно последовало.
      – А пригласи их к нам за столик, если ты такой рабовладелец от вашего шоу-бизнеса, – сказал Вайнштейн. – Мне вон та, светленькая, очень даже понравилась.
      – Я не поощряю контактов моих артисток с посетителями в клубах, – сказал Мэлс, сохраняя улыбку. – Им контрактом запрещено садиться за столики и знакомиться с посетителями.
      – Ну Мэлс, не будь свиньей, – протянул Бальзамов. – Ты же видишь, человек издалека в Москву приехал, человек по цивилизованной жизни стосковался. А ты как-то не по-московски, негостеприимно к нему!
      – Нельзя, у нас строгие правила, – все так же улыбаясь, ответил Мэлс. – В клубе артистки должны появляться только на сцене, это часть имиджа. Вы же мне не станете наливать полунефть-полубензин из вашей трубы, нарушая все технологии возгонки-перегонки, правда ведь? – тут Мэлс подмигнул нефтянику. – И что про мою артистку будут думать, если в первые же три дня раскрутки она пойдет по рукам?
      – Так она у тебя целка, что ли? – хмыкнул Вайнштейн.
      – А может, и целка, – склонив голову набок, ответил Мэлс.
      – А то ты и не проверял? – с недоверием глядя на продюсера, спросил сибиряк.
      – А у меня принцип, я со своими артистками не сплю, – с абсолютно серьезным видом солгал Мэлс.
      – Ну, так если она еще по рукам не затасканная, так ей тем более высокая цена, – подначивая своего приятеля, толкнул Вайнштейна Бальзамов. – Вложись в девочку, что тебе стоит!
      – Так значит, здесь в клубе знакомиться с мужчинами ей контрактом запрещено? – переспросил тюменский нефтяник. – А если мы все с девчонками сейчас на мою дачу переедем, тогда можно?
      У нефтяника на Капельку, на Валю Макрушкину явно глаз замаслился.
      Вот ведь чудо какое!
      Еще позавчера, когда она была простой придорожной шлюшкой из города Маршанска, цена которой ну пятьсот рублей за час, да и то – от силы… Разве обратил бы на нее внимание этот богатый человек, один костюм на котором стоил, как квартира в Маршанске, где осталась больная мать Вали Макрушкиной…
      А вот теперь – ее вожделеют.
      Да еще как вожделеют!
      Хотят к себе за стол пригласить, шампанским угостить…
      Вот она волшебная сила искусства, та самая, про которую Райкин еще говорил.
      И про которую не один, а целых тысяча фильмов – как из простушки-провинциалки можно в один миг сделать соблазнительную невесту, но только если приложить к ней волшебную палочку вкладываемых в ее карьеру денег.
      Мэлс размышлял недолго.
      Секунды две.
      Он отозвал Бальзамова в мужскую комнату, где среди белого великолепия роскошных писсуаров спросил:
      – Тебе этот нефтяной еврей для твоих дел нужен?
      – Нужен, – тряся гениталиями и застегивая ширинку дорогих джинсов от Кардена, ответил Бальзамов.
      – Тогда так договоримся, – сказал Мэлс. – Я ему даю обеих моих "картонок" до самого утра, пусть делает с ними все, что хочет. И ты можешь своему сибиряку сказать, что это твой ему подарок. Но за это ты возьмешь Вальку, которая светленькая, к себе на свое новое шоу… Договорились?
      Так Валя Макрушина оказалась в реалити-шоу у Бальзамова.
 

 
      Бальзамов открыл в компьютере потайной файл со своим донжуанским списком.
      Надо было внести туда парочку дополнений, пока не забыл.
      Сейчас список заканчивался позицией номер двести четырнадцать.
      Последней в длинном перечне побед Дмитрия Бальзамова до сегодняшнего дня числилась Надя из Подольска. Она была обозначена здесь как "Надя с длинными ногами в черных колготках и в коричневой мини-юбке".
      С самого начала, еще в девяносто третьем году, как только в кабинет ему поставили первый персональный компьютер и когда он только начал создавать и восстанавливать по памяти этот список, Бальзамов принялся обозначать свои победы не паспортными Ф. И. О., а яркими характерными зацепками, вызывавшими в памяти мгновенные ассоциации. Ему было легче вспомнить некую "Таню с красной сумочкой", нежели Татьяну Вадимовну Алексееву, запиши Бальзамов свою сорок шестую победу не по запавшему в память аксессуару, а по ее анкетным данным. Эту красную сумочку Дмитрий на всю жизнь запомнил, когда Танечка свои трусики и колготки тогда в машине аккуратно в этот свой ридикюль положила, не потеряв и грамма рассудка в самый-самый страстный момент их короткого знакомства.
      Итак…
      Надя была двести четырнадцатая, теперь предстояло впечатать еще двоих. Иринку – переводчицу с четвертого этажа и Иринку – помощницу Вадика Несвата.
      Бальзамов давно заметил, что в амурных делах девушки шли как бы косяками. То Ольги, то Маринок сразу пять подряд, теперь Ирина с четвертого этажа, с которой переспал в прошлый понедельник, и Ирина из офиса Несвата, которую возил на дачу после банкета.
      Первую Ирочку, обозначенную номером двести пятнадцать, записал: "Ира в черном кружевном лифчике с бруликом". Записал, подумал минуту, и добавил: "Четвертый размер".
      Иру из офиса Несвата записал очень коротко. "Ира – сигары".
      Теперь на всю оставшуюся жизнь эта двадцатилетняя референтка из офиса его друга запомнится ему только тем, что курила сигару. И еще проделывала в постели с этой сигарой некие эротические манипуляции.
      Ира-сигара.
      Теперь он ее никогда не забудет. Не то, что позицию номер тридцать шесть.
      Эту тридцать шестую Дмитрий тщетно пытался вытащить из недр памяти уже второй год, и все никак. Пыжился, тужился – но не вспомнить.
      Тоже, угораздило его записать: "Наташа с задницей"… Ну и что? Как теперь припомнить, что за Наташа, и что за задница такая выдающаяся?
      Вот урод, вот недоумок! Тоже мне примету записал!
      И что же это за Наташа такая была?!
      Что за год-то был?
      Вот Верку – тридцать пятую позицию – помнил. "Верка в спортивном костюме – польский Адидас"… Тогда, в девяносто восьмом, многие девчонки и на дискотеки, и даже в рестораны в спортивном ходили. Мода такая была. А все равно вот запомнил эту крашеную блондинку… Под костюмчиком спортивным она вся такая мягонькая, вся такая гладенькая была.
      И тридцать седьмую – Милу из Всеволожска – тоже запомнил…
      А вот между ними – эту Наташку с задницей злополучную – ну просто напрочь позабыл.
      Бальзамов достал из кармана коробку с французскими монпансье, положил парочку кисленьких бон-бонов себе в рот, откинулся в кресле, покачался в нем, прикрыв глаза.
      Девяносто восьмой год.
      Как же! Помнит он и этот праздник во Всеволожске, и эту Милу – юную художественную руководительницу Молодежного культурного центра, что на Котовом поле.
      Его тогда послали сюжет снять для вечерних новостей.
      Вообще, Бальзамов часто вспоминал это Котово поле – район маленького городка в тридцати километрах от Петербурга, вспомнил, когда сообщили, что во Всеволожске построен автозавод, где теперь собирают автомобили "форд". И всякий раз, как он видел на дороге эти аккуратные "фокус-покусы", Дмитрий припоминал и красавицу Милу. Какая она тоже была миленькая и аккуратненькая.
      "А ей бы пошло ездить на "хэчбэке", – думал Бальзамов, провожая взглядом очередной всеволожский "фордик". – Где она теперь? Сколько лет прошло!" Сюжет, который его послали снимать, был актуально-политическим.
      Горбачев, перестройка, гласность, новое мышление…
      Сколько всякой разной накипи и дряни скрывалось за этими лозунгами?
      – Понимаешь, Димыч, комсомолу разрешили заниматься коммерцией, – напутствуя в командировку своего журналиста, говорила Мама-Люба. – Самой партии не с руки деньги зарабатывать, так она комсомол на рынок торговать послала.
      Мама-Люба была очень умна. И как это случается с одинокими стареющими умными женщинами, особенно в их творческой телевизионной среде, была порою несносной злючкой, готовой употребить всю свою власть, чтобы стереть врага в порошок.
      Особенно мужчину или удачно вышедшую замуж женщину. А власть у Мамы-Любы имелась.
      Главный редактор общественно-политических программ – это не хухры-мухры!
      Внешне, для чужих глаз, Мама -Люба относилась к Бальзамову как мать.