Модный роман
      Au dessus des maisons.
      Au dessus des rayons,
      Y a plus beaucoup d'attraction
      Mickey 3D "Matador" 2006
      А внизу, а внизу – всё крыши домов, и районы, районы, районы…
      Микки 3Д, альбом "Матадор" 2006
 

 
      Увидав как-то по телевизору свою бывшую ученицу-двоечницу Валю Мокрушкину, учитель истории второй средней школы города Моршанска Иван Алексеевич Бортников со вздохом сказал своей супруге, тоже кстати, учительнице:
      – Вот оно, следствие нарушения главной заповеди Божьей: "В поте лица будете добывать себе хлеб свой"…
      Иван Алексеевич по причине учительской бедности своей, а также из-за чрезмерного ума и образованности, был человеком ироническим, во всех явлениях современной жизни видел только примитивный и циничный разгул самого низменного. Но относиться к разврату со спокойным юморком, как он старался, не удавалось.
      – Сказано было Адаму, изгоняемому из рая: "В поте лица будешь зарабатывать себе хлеб свой". И было по сказанному долго-предолго…
      Супруга Ивана Алексеевича – учительница пения и рисования – последнее время много болела и мужа своего обожаемого слушала преимущественно лежа.
      – Вот и трудились адамовы дети в полях с утра до ночи, и все нормально было с нравственностью! Некогда было обо всех этих флиртах, топлессах, наркотиках и дискотеках думать. Потому что пахали от зари до зари!
      Учительница пения и рисования молча кивала и улыбалась, думая про себя, до чего же умный ее муж Иван Алексеевич, и до чего же несправедливы власть и государство, недооценившие умственные потенции ее супруга. Ему бы в депутаты, а он вот – в учителях прозябает…
      – Производительность труда все испортила, – продолжал рассуждать Иван Алексеевич.
      – Время свободное в избытке появилось, вот и расплодились эти продюсеры, рэперы, стриптизеры! Как тля и плесень по телу общества расползлись!
      – Да, Ванечка, расползлись, – поддакнула с кровати больная жена. Ей тоже не нравились эти рэперы и стриптизеры, ей больше по душе были программы про классическую музыку, историю и литературу по каналу "Культура"… Но тем не менее, те каналы, по которым мелькали рэперы со стриптизерами, она тоже смотрела.
      Смотрела и брезгливо поджимала губки, – мол, фу, какую гадость показывают.
      – Покуда Божью заповедь выполняли, покуда с утра до ночи трудились в поте лица, некогда было о разврате думать, – нудил Иван Алексеевич. – А вот как появились машины, облегчающие труд, наказанный Богом человеку, из кустов снова змей-искуситель выполз и сбил человека с пути истинного. Человек-то по замыслу Божьему на что время своё свободное должен был тратить?
      Иван Алексеевич принял картинную позу и вопросительно, как на ученицу в классе, поглядел на супругу.
      – На искусство, на занятие художественными промыслами, – заученно произнесла жена хорошо выученный урок.
      – Правильно! – кивнул Иван Алексеевич. – На занятие искусством, призванное восславить и Бога, и человека. А эти чем занимаются?!
      Иван Алексеевич снова принял драматически вопросительную позу и указал на мерцавший в углу экран телевизора.
      – На ерунду всякую, – вздохнув, ответила жена.
      – Точно, – безнадежно махнув рукой, подвел итог Иван Алексеевич. – Кончится все тем, что Богу снова придется вмешаться в дела человечьи. И спросит Он этих рэперов-шмэперов: "Что я вам заповедовал? Искусством Бога славить… А вы что?
      Сиськами да жопами голыми на телевидении трясете!" Услыхав слова "сиськи" и "жопы", супруга Ивана Алексеевича недовольно поморщилась:
      – Да ну тебя, Ваня, не выражайся.
      – А что? – пожав плечами, воскликнул Иван Алексеевич. – А то я не прав? Выгонят, выгонят их снова из рая…
 

 
      А показывали тогда по молодежному каналу интервью с солистками новой группы "Carton Babies" – с некой Каплей и ее коллегой Лулу.
      В отчаянно накрашенной полураздетой Капле Иван Алексеевич и признал тогда свою бывшую ученицу Валю Макрушкину.
      В давным-давно сданном в архив классном журнале эта девочка, теперь такая вызывающе яркая и бесстыже неприкрытая в своей откровенной сексуальности, именовалась Валей Макрушкиной.
      Здесь, на телевидении, что также подтверждалось миллионными тиражами всевозможных флаерсов, постеров, обложек журналов и афиш, она была не простушкой Валей Макрушкиной, а гламурной безбашенной сексуалкой по прозвищу Капля.
      Почему Капля?
      А потому что первый хит "Carton Babies", запущенный в жесткую ротацию на телеканал "Мюзик ТВ", назывался "Капли яда"…
      Клип этот придумал сам Мэлс Фаризов – продюсер и фактический хозяин "Carton Babies", а также полусотни других групп, солистов и солисток самой разнообразной половой ориентации.
      Полтора года назад звериный порыв, исходящий от провинциальной девицы, в энтузиазме своем готовой облизать, обсосать и одарить своими примитивными сексуальными ласками кого угодно – от знаменитого продюсера и до шофера, лишь бы попасть в святая святых на ТВ, чем-то задел Мэлса Фаризова. На тот момент Мэлз уже две недели пребывал в перманентном алкогольно-кокаиновом похмелье и от похмелья этого находился в состоянии некой философской задумчивости. Он поглядел на эту провинциальную шлюшку и вяло сказал:
      – А что? А хрен его знает, может и попробовать? Экая, однако, капля яда из нее вытекет…
      Что он имел в виду под каплей яда? Никто тогда не переспросил.
      Бригадир охранников, готовый было уже выкинуть Валю Макрушкину на улицу, после такого философского резюме своего хозяина был вынужден отложить привычное действие, которое обычно следовало за оральным сексом в исполнении очередной соискательницы аудиенции у знаменитого продюсера. Здоровенный шкаф под два метра ростом, все еще крепко сжимавший тонкое запястье Вали Макрушкиной, нердоуменно переспросил:
      – Так что? Куда ее? В студию отвезти или…
      – В студию, – кивнул Мэлс Фаризов. – Попробуем ее в паре с этой новенькой, с Лулу.
      Так вот и попала Валя Макрушкина в обойму звездочек самого великого Мэлса.
      Попала, потому как вдруг привиделось ему с утра, что весь он переполнен ядом. И что весь мир тоже переполнен ядом… То ли ядом любви… В смысле – инфекциями, передающимися половым путем, включая ВИЧ и недавно обнаруженную у Мэлса застарелую, дважды по небрежности венерологов пропущенную уреаплазму… То ли ядом познания и ядом бытия…
      Кто его знает, гения, что ему почудилось, когда он увидал испуганно-отрешенное блядское личико Вали Макрушкиной?
      На то он и гений, чтобы в на все готовой шлюшке увидать будущую богиню шоу-бизнеса.
      Два дня Валю беспрерывно фотографировали.
      Красили, переодевали, потом смывали макияж, снова переодевали, снова красили и снимали, снимали, снимали и снимали.
      Ей даже надоело.
      И даже удивляло, что никто при этом ее не бил и не заставлял ежеминутно выполнять рабьи сексуальные обязанности, к чему она привыкла в своей жизни до попадания к Мэлсу.
      – Однако сделай ее похожей на каплю яда, – сказал Мэлс главному дизайнеру своих проектов моднющему фото-художнику Савве Мартимьянову, более известному под кличкой Савэлло. – Я уже компоузерам нашим накреативил, заказал хиточек с текстом, где рефреном пойдет тема капли яда…
      – Тема капли яда? – пожав плечами, переспросил Савэлло. – Не хер делать, легко!
      Савэлло не нравилось работать с этой моделью.
      Если эту существо, облаченное в колготки "Sanpellegrino" и белье от "Victoria's Secret" можно было вообще назвать моделью.
      Покуда – это было не моделью, а студнем.
      Но Мэлс заказал эту работу и дал денег.
      Приходилось выдумывать, вертеть-крутить, креативить.
      К исходу второго вечера Савэлло, утомленный провинциальными ужимками Вали – Капельки и ее постоянными намеками на готовность к оральному сексу, в чем она, по скудоумию своему, видела верх либерализованного шарма и этакий гламурный стиль жизни, Савелло придумал-таки образ и сделал серию снимков…
      А к утру Мэлсу привезли и текст песни с клавиром, цифровкой и даже с наигранной самим компоузером Сливой на его "Ямахе" фонограммой "минус один".
      Мэлс послушал.
      Ему понравилось.
      – Все признаки хитовости присутствуют, – удовлетворенно кивнул он, – волоките эту маршанскую дурочку в студию и Лулушку-проститутку к ней в придачу. У нас осталось оплаченное время от Сташевского, будем записывать "Carton Babies".
      – А эта маршанская Капля, она хоть петь-то может? – уже в машине на всякий случай поинтересовался помощник Мэлса – Коля Сигал (по паспорту Сигалёв).
      – А меня не интересует, поет она там или нет, – отмахнулся Мэлс. – Лулушка будет петь, у нее голос и вообще музыкальное образование. Она вытянет, а там и подголоски наложим в студии, сессионных девок поназапишем. В первый раз, что ли?
      – Так и на хера нам эта маршанская? – недоуменно хмыкнул Коля Сигал.
      – А у маршанской, братец, у нее шарм эссенцированно блядский и какой-то особенно трагический при этом, как в поэзии серебряного века, понимаешь? – пояснил Мэлс, доставая серебряную пудреницу с кокаином.
      – А-а-а! – изобразил понимание Коля Сигал. – Одна у нас петь будет, а другая -фэйсом торговать.
      – Верно мыслишь, – кивнул Мэлс, звучно втягивая в ноздрю порцию на сто пятьдесят евро.
 

***

 
      В студии Валя-Капелька была сперва даже разочарована.
      Петь в комнатку за стеклом, где стояли микрофоны, прикрытые такими смешными круглыми занавесочками, – пошли ее напарница по группе Лулу и еще две девушки из так называемых студийных сессионисток. А ее – восходящую звезду московского MTV-шного гламура, как Валя себя уже представляла, – туда, в эту комнатку, отгороженную от аппаратной огромным толстым звуконепроницаемым стеклом, даже не пригласили.
      В аппаратной, возле большого с кнопками и полосками фэйдеров стола, похожего на космический пульт управления звездолетом из фильма Джорджа Лукаса, расположились Мэлс, компоузер Слива и звукорежиссер Андрюша.
      – А эта ядовитая у нас чё, совсем петь не будет? – спросил компоузер Слива, перехватив уже сорок пятый пламенный взгляд восходящей звезды московского гламура.
      – А нах она как певица нужна, – вальяжно положив ноги на край дорогого пульта, ответил Мэлс. – Достаточно того, что Лулу с подпевками поёт, а эта будет визуальный имидж создавать, уж больно много в ней этого яду блядско-человечьего…
      – Ну ты, Мэлс, даёшь! – ухмыльнулся звукорежиссер Андрюша. – Ты ее по Ламборозо подбирал, что ли?
      – Ага, я ее вижу эдакой рафинированной сукой, – задумчиво сказал Мэлс.
      – Героиня нашего времени, – хмыкнул Андрюша.
      – Героиня от слова героин, – вставил компоузер Слива.
      – Я ее отдам Бальзамову в раскрутку, он мне должен, – продолжил Мэлс. – Пристрою в какое-нибудь модное телешоу. Только сперва месяц с небольшим клип "Carton Babies" в жесткой ротации на MTV покрутим, а потом я ее к Бальзамову на шоу засуну, пускай пипл от нее потащится.
      – Бальзамов? – хмыкнул Андрюша. – Он же проститут.
      – А мне-то какая разница, – лениво отозвался Мэлс. – То, что он проститут, мне в нашем бизнесе не мешает.
      Андрюша тем временем произвел какие-то манипуляции и, обернувшись к компоузеру Сливе, сказал:
      – Можно послушать, вот первый тэйк.
      Андрюша вбросил фэйдер, и большая аппаратная наполнилась звуком.
      Послушать не в наушниках, а на контрольных колонках "Ямаха" выбрались из студии и девчонки-сессионистки.
      Мэлс слушал бесстрастно.
      Компоузер Слива слегка морщился от ненужных на его взгляд музыкальных акцентов и кривил своё смешное усатое лицо.
      Андрюша убрал фэйдер.
      – Ну как? – спросил он, поглядев по очереди на Мэлса и Сливу.
      – Мне не очень, – с сомнением сказал Слива. – Лулушка хрипит, а надо бы чистенький детский голосок.
      – Про яд? – усмехнулся Андрюша.
      – Надо какого-то реального яду в рефрене подлить, – нарушил молчание Мэлс, – надо усилить…
      И продюсер вдруг обернулся к Вале Макрушкиной:
      – Иди-ка ты, девочка, в студию, спой нам с этого места: "Мой яд, яд моей любви, он втекает в тебя". Слова запомнила?
      В глубине Валиного тельца, там, где у хороших девочек обитает душа, все перевернулось.
      – Я? Я спеть? – переспросила она.
      – Давай-давай, иди в студию, надевай уши и становись к микрофону. И как фонограмму услышишь, следи за моим пальцем, – сказал Андрюша.
      Сама не своя Валя вошла в студию.
      Тяжелая толстенная дверь с резиновыми уплотнителями по периметру тихо затворилась за новородившейся певицей.
      Валя надела наушники.
      Встала перед микрофоном, перед которым до нее стояла такая опытная Лулу.
      В огромное окно, которое изнутри оказалось слегка тонированным, Валя видела пульт и трех мужчин – ее теперешних хозяев. Мэлса, Сливу и Андрюшу.
      – Сейчас первый раз прогоним. Ты пропой, как получится, и ничего не бойся, – сказал Андрюша в свой микрофон.
      Он приподнял пальчик, чтобы Валя вся обратилась во внимание, вбросил фэйдер, и Валя-Капелька услыхала в наушниках чистую-чистую и очень громкую музыку только что сделанной записи с Лулу и девочками из подпевки.
      Андрюша снова приподнял пальчик и, кивнув Вале, вбросил еще один фэйдер.
      Над головою Вали тут же загорелось красное табло "микрофон включен".
      – Яд, мой яд, яд, мой яд… – пели девушки в наушниках.
      И тут оба, и Слива и Андрюша, махнули Вале из-за тонированного окна.
      Валя зажмурила глаза, прижала ладошками наушники и запела:
      – Мой яд, мой яд, мой яд, в тебя его впускаю я сквозь жало…
      Как закончилась музыка, как погасло красное табло, Валя даже и не помнила.
      Ее била дрожь, одновременно было и зябко, и жарко.
      Мэлс со Сливой переглядывались и что-то живо обсуждали.
      Из-за тонированного толстого стекла Валя не слышала ни слова, но ей было жутко интересно.
      Как?
      Как она спела?
      Она вытягивала шею и вглядывалась в лица своих хозяев.
      – Сейчас я пущу минусовку, и в рефрене ты опять спой. Но попробуй как будто шепотом, с придыханием, как будто ты колдунья и заколдовываешь, как будто заклинание говоришь, поняла? – по громкой связи в свой микрофон скомандовал Андрюша.
      Снова загорелось табло, и в наушниках заиграла музыка.
      – Мой яд, мой яд, за каплей каплю пускаю я в тебя мою любовь… – то ли от страха, то ли от страсти зажмурив глаза, пела Валя.
      – Ну, неплохо, – пожав плечами, подытожил Мэлс.
      – Отлично! – воскликнул Андрюша. – Уж я-то сделаю конфетку, мама родная потом не узнает!
      – Ничего-ничего для первого раза, – согласился Слива.
      В тот самый день Валя окончательно стала Каплей.
      Каплей яда.
      А через три дня, когда Андрюша Новожилов окончательно свел все дорожки в один звуковой файл, сделав для радио готовую бомбу, Мэлс повез Валю-Каплю на студию записывать видео-клип.
      Отдельно надо сказать про отношения Вали-Капли с Лулу.
      По идее, обе девочки должны были составлять единое целое в группе "Carton Babies"…
      Но Валя изначально ревновала Лулу к Мэлсу.
      И Лулу отвечала новоявленной выскочке тем же.
 

***

 
      Перед тем, как начался чёс по клубам, Люла – именно так прозвала Валя свою напарницу по группе и соперницу – разбила Вале нос. А Валя подбила Люле глаз и раскровянила губу.
      Разодрались в гримерке.
      Сперва, в лимузине, который для имиджевых понтов на время раскрутки нового хита Мэлс нанял для своих "картонок", Люла стала задираться.
      Задираться стала, потому что у нее началась ломка. А в новой спасительной порции кокаина Мэлс Люляшке отказал.
      – Не наработала сегодня еще, – бросил он ей сердито.
      За что сердился босс, Люла поняла по-своему, чисто по-бабски.
      Она посчитала, что во всем виновата ее новая соперница – Валя Макрушкина.
      Ведь до появления Вали, когда Лулу пела одна в сольном проекте, Мэлс был всегда ею доволен.
      – Ты, сучка! Не лезь к микрофону, ты поняла? – шмыгая сопливым носом и вытирая гигиенической салфеткой слезящиеся от гриппа глаза, прошипела Лулу. – Поделили поляну поровну: ты на сцене своими ядовитыми сиськами трясешь, а я пою. Ясно тебе? И не лезь к микрофону!
      – А это не я придумала, что я петь буду, – начала оправдываться Валя. – Я не виновата, что ты хрипишь, а Мэлсу и Новожилову в клипе понадобился чистый голос…
      – Ты блядь, ты ничего не понимаешь, – громко сморкаясь в салфетку, сказала Лулу.
      – Сама ты блядь! Ты и Новожилову давала, и Сливе, и всем, я что, не знаю? – хмыкнула Валя.
      Лулу вдруг швырнула сопливую салфетку в лицо Вале и, сощурив презрительно глаза, крикнула:
      – Попробуй только мне дорогу перейти! Тебя, суку, убьют и в бетон закатают, поняла?!
      Валя сперва ничего не ответила. Но все же не удержалась, и сказала с каким-то внутренним достоинством:
      – Я Мэлсу скажу, что ты мне угрожала. Он наш босс, пусть он и решает, кто будет петь, а кто не будет.
      И тут Лулушку как прорвало!
      Судорожно сжатым кулачком, наотмашь с размаху, она влепила Вале прямо в нос.
      Ручьем хлынула кровь.
      На дорогие новые джинсы, на дорогую майку от Кардена…
      – Ах ты дрянь! – воскликнула Валя.
      Ей было даже не носа своего жалко, а джинсов из бутика на Арбате, за которые ассистент Мэлса Коля Сигал заплатил аж восемнадцать тысяч рублей…
      – Ты мне джинсы испортила, сука!!! – крикнула Валя и вцепилась Лулушке в волосы.
      Коля Сигал, ехавший в лимузине спереди, рядом с шофером, вовремя приказал остановиться и, ворвавшись в салон, разнял дерущихся "картонок", покуда девчонки еще не нанесли друг дружке непоправимых для шоу-бизнеса ущербов.
      А ущерб все-таки был.
      И Мэлс был страшен, когда проводил разбор полетов.
      Страшен, но справедлив.
      – С тебя, Коля, штраф три тонны евриков, – сказал Мэлс, – за потерю товарного вида моей солистки. Куда она теперь с таким распухшим носом? А у нас только сегодня выступление в трех клубах – в "Короне", в "Метле" и в "Эль Гаучо"…
      Коля привез доктора, тот поколдовал с носом Вали и с губой Лулу и привел девчонок в более-менее товарный вид.
      Остальное доделали визажистки и дорогая косметика.
      Но жопы девочкам надрали.
      Для профилактики.
      Мэлс велел девчонок заголить снизу до пояса, потом Коля Сигал и шофер Берды Бердыев по очереди положили девок на диван, и Мэлс самолично всыпал каждой из них по жопе. Сыромятным ремешком. С оттягом. Со свистом.
      По пятнадцать ударов каждой.
      – Рубцы же останутся!!! – кричала Лулу.
      – А ничего, не будешь жопу со сцены показывать, – приговаривал Мэлс, прмериваясь к очередному удару. – А пойдешь жаловаться, кто тебе поверит?! Я скажу, что ты к садомазохисту в бордель бегаешь, и мне поверят. Ты же известная на Москве шлюха и наркоманка!
      – Зверь… – прошипела Лулу, натягивая на иссеченный зад белые стринги.
      Валя же не сказала ни слова, покорно приняв наказание.
 

***

 
      Разговор с Бальзамовым случился у Мэлса в бордовом бункере в саду Эрмитаж.
      Первые три дня чёса "Carton Babies" по ночным клубам столицы Мэлс предпочел контролировать сам, не доверяя это дело помощнику Коле Сигалёву. Слишком уж большие деньги были вложены в проект, чтобы рисковать ими, положившись на русский "авось". Именно в первую неделю раскрутки, когда песня новой группы была проплачена и запущена на ведущих FM-радиостанциях в жесткую ротацию, то есть каждый час в утреннем эфире и каждый час в вечернем, причем оупнером – первой песней сразу после новостей и рекламы, а клип "Картонок", тоже за большие взятки, был включен во все топ-двадцатки, именно в эту первую неделю за взлетом новой группы был нужен глаз да глаз!
      – Свой глазок-смотрок, – любил повторять Мэлс, оскаливая дорогие жемчужные зубы.
      – А не присмотришь, эти проститутки что-нибудь такое отчебучат – все деньги прахом пойдут, а мне они не так легко, как вам нефтяникам достаются.
      Про нефть это Мэлс своему новому знакомому из Сибири говорил. Этого сибиряка-тюменца привез с собой в клуб Бальзамов.
      Нефтяник не производил впечатления типичного сибирского увальня, какими обычно представляют себе хозяев тюменских богатств наши останкинские мастера стереотипов – продюсеры дешевых сериалов про богачей.
      Сибиряк был невысок и худощав. И к тому же носил очки. Говорил он без провинциального акцента-говорка, да и фамилия на подаренной Мэлсу визитке была вполне московская – Вайнштейн Юрий Иосифович, вице-президент открытого акционерного общества "Тюмень Нефтехим".
      – У вас какое-то неверное представление о том, как в Сибири делается бизнес, – с недоумевающим сожалением сказал Вайнштейн. – Вы тут на Москве все думаете, что в Сибири воткни лом в мерзлую землю – и из дырки сразу доллары пачками вылезать станут.
      – Ну, что-то вроде этого мы и думаем, – улыбнулся Бальзамов, по-приятельски обнимая Вайнштейна за плечи.
      Опытный психолог Мэлс сразу сообразил, что Бальзамов неспроста возле нефтяника отирается и таскает его с собой по ночной Москве.
      "Тут речь идет о крупном куше, тут сотнями тысяч, а то и миллионами попахивает", – думал про себя Мэлс, наблюдая, как Бальзамов с какой-то даже немужской нежностью заботится о комфорте своего гостя. Усаживает на самое удобное местечко, с которого и сцену с шестом видать, и в спину не дует. Прикрикивает на замешкавшуюся официантку, чтобы скорее несла напитки: виски – сибиряку и текилу – Бальзамову.
      – А эти две "картоночки", что про яд поют, они и правда тебе принадлежат? – почти сразу перейдя на ты, спросил захмелевший Вайнштейн.
      – Ему, ему, – пьяно кивал Бальзамов. – Его, так сказать, абсолютные ядо-сексуальные рабыни.
      Мэлс улыбался своей хитрой восточной улыбкой и ждал, какое последует предложение.
      И оно последовало.
      – А пригласи их к нам за столик, если ты такой рабовладелец от вашего шоу-бизнеса, – сказал Вайнштейн. – Мне вон та, светленькая, очень даже понравилась.
      – Я не поощряю контактов моих артисток с посетителями в клубах, – сказал Мэлс, сохраняя улыбку. – Им контрактом запрещено садиться за столики и знакомиться с посетителями.
      – Ну Мэлс, не будь свиньей, – протянул Бальзамов. – Ты же видишь, человек издалека в Москву приехал, человек по цивилизованной жизни стосковался. А ты как-то не по-московски, негостеприимно к нему!
      – Нельзя, у нас строгие правила, – все так же улыбаясь, ответил Мэлс. – В клубе артистки должны появляться только на сцене, это часть имиджа. Вы же мне не станете наливать полунефть-полубензин из вашей трубы, нарушая все технологии возгонки-перегонки, правда ведь? – тут Мэлс подмигнул нефтянику. – И что про мою артистку будут думать, если в первые же три дня раскрутки она пойдет по рукам?
      – Так она у тебя целка, что ли? – хмыкнул Вайнштейн.
      – А может, и целка, – склонив голову набок, ответил Мэлс.
      – А то ты и не проверял? – с недоверием глядя на продюсера, спросил сибиряк.
      – А у меня принцип, я со своими артистками не сплю, – с абсолютно серьезным видом солгал Мэлс.
      – Ну, так если она еще по рукам не затасканная, так ей тем более высокая цена, – подначивая своего приятеля, толкнул Вайнштейна Бальзамов. – Вложись в девочку, что тебе стоит!
      – Так значит, здесь в клубе знакомиться с мужчинами ей контрактом запрещено? – переспросил тюменский нефтяник. – А если мы все с девчонками сейчас на мою дачу переедем, тогда можно?
      У нефтяника на Капельку, на Валю Макрушкину явно глаз замаслился.
      Вот ведь чудо какое!
      Еще позавчера, когда она была простой придорожной шлюшкой из города Маршанска, цена которой ну пятьсот рублей за час, да и то – от силы… Разве обратил бы на нее внимание этот богатый человек, один костюм на котором стоил, как квартира в Маршанске, где осталась больная мать Вали Макрушкиной…
      А вот теперь – ее вожделеют.
      Да еще как вожделеют!
      Хотят к себе за стол пригласить, шампанским угостить…
      Вот она волшебная сила искусства, та самая, про которую Райкин еще говорил.
      И про которую не один, а целых тысяча фильмов – как из простушки-провинциалки можно в один миг сделать соблазнительную невесту, но только если приложить к ней волшебную палочку вкладываемых в ее карьеру денег.
      Мэлс размышлял недолго.
      Секунды две.
      Он отозвал Бальзамова в мужскую комнату, где среди белого великолепия роскошных писсуаров спросил:
      – Тебе этот нефтяной еврей для твоих дел нужен?
      – Нужен, – тряся гениталиями и застегивая ширинку дорогих джинсов от Кардена, ответил Бальзамов.
      – Тогда так договоримся, – сказал Мэлс. – Я ему даю обеих моих "картонок" до самого утра, пусть делает с ними все, что хочет. И ты можешь своему сибиряку сказать, что это твой ему подарок. Но за это ты возьмешь Вальку, которая светленькая, к себе на свое новое шоу… Договорились?
      Так Валя Макрушина оказалась в реалити-шоу у Бальзамова.
 

 
      Бальзамов открыл в компьютере потайной файл со своим донжуанским списком.
      Надо было внести туда парочку дополнений, пока не забыл.
      Сейчас список заканчивался позицией номер двести четырнадцать.
      Последней в длинном перечне побед Дмитрия Бальзамова до сегодняшнего дня числилась Надя из Подольска. Она была обозначена здесь как "Надя с длинными ногами в черных колготках и в коричневой мини-юбке".
      С самого начала, еще в девяносто третьем году, как только в кабинет ему поставили первый персональный компьютер и когда он только начал создавать и восстанавливать по памяти этот список, Бальзамов принялся обозначать свои победы не паспортными Ф. И. О., а яркими характерными зацепками, вызывавшими в памяти мгновенные ассоциации. Ему было легче вспомнить некую "Таню с красной сумочкой", нежели Татьяну Вадимовну Алексееву, запиши Бальзамов свою сорок шестую победу не по запавшему в память аксессуару, а по ее анкетным данным. Эту красную сумочку Дмитрий на всю жизнь запомнил, когда Танечка свои трусики и колготки тогда в машине аккуратно в этот свой ридикюль положила, не потеряв и грамма рассудка в самый-самый страстный момент их короткого знакомства.
      Итак…
      Надя была двести четырнадцатая, теперь предстояло впечатать еще двоих. Иринку – переводчицу с четвертого этажа и Иринку – помощницу Вадика Несвата.
      Бальзамов давно заметил, что в амурных делах девушки шли как бы косяками. То Ольги, то Маринок сразу пять подряд, теперь Ирина с четвертого этажа, с которой переспал в прошлый понедельник, и Ирина из офиса Несвата, которую возил на дачу после банкета.
      Первую Ирочку, обозначенную номером двести пятнадцать, записал: "Ира в черном кружевном лифчике с бруликом". Записал, подумал минуту, и добавил: "Четвертый размер".
      Иру из офиса Несвата записал очень коротко. "Ира – сигары".
      Теперь на всю оставшуюся жизнь эта двадцатилетняя референтка из офиса его друга запомнится ему только тем, что курила сигару. И еще проделывала в постели с этой сигарой некие эротические манипуляции.
      Ира-сигара.
      Теперь он ее никогда не забудет. Не то, что позицию номер тридцать шесть.
      Эту тридцать шестую Дмитрий тщетно пытался вытащить из недр памяти уже второй год, и все никак. Пыжился, тужился – но не вспомнить.
      Тоже, угораздило его записать: "Наташа с задницей"… Ну и что? Как теперь припомнить, что за Наташа, и что за задница такая выдающаяся?
      Вот урод, вот недоумок! Тоже мне примету записал!
      И что же это за Наташа такая была?!
      Что за год-то был?
      Вот Верку – тридцать пятую позицию – помнил. "Верка в спортивном костюме – польский Адидас"… Тогда, в девяносто восьмом, многие девчонки и на дискотеки, и даже в рестораны в спортивном ходили. Мода такая была. А все равно вот запомнил эту крашеную блондинку… Под костюмчиком спортивным она вся такая мягонькая, вся такая гладенькая была.
      И тридцать седьмую – Милу из Всеволожска – тоже запомнил…
      А вот между ними – эту Наташку с задницей злополучную – ну просто напрочь позабыл.
      Бальзамов достал из кармана коробку с французскими монпансье, положил парочку кисленьких бон-бонов себе в рот, откинулся в кресле, покачался в нем, прикрыв глаза.
      Девяносто восьмой год.
      Как же! Помнит он и этот праздник во Всеволожске, и эту Милу – юную художественную руководительницу Молодежного культурного центра, что на Котовом поле.
      Его тогда послали сюжет снять для вечерних новостей.
      Вообще, Бальзамов часто вспоминал это Котово поле – район маленького городка в тридцати километрах от Петербурга, вспомнил, когда сообщили, что во Всеволожске построен автозавод, где теперь собирают автомобили "форд". И всякий раз, как он видел на дороге эти аккуратные "фокус-покусы", Дмитрий припоминал и красавицу Милу. Какая она тоже была миленькая и аккуратненькая.
      "А ей бы пошло ездить на "хэчбэке", – думал Бальзамов, провожая взглядом очередной всеволожский "фордик". – Где она теперь? Сколько лет прошло!" Сюжет, который его послали снимать, был актуально-политическим.
      Горбачев, перестройка, гласность, новое мышление…
      Сколько всякой разной накипи и дряни скрывалось за этими лозунгами?
      – Понимаешь, Димыч, комсомолу разрешили заниматься коммерцией, – напутствуя в командировку своего журналиста, говорила Мама-Люба. – Самой партии не с руки деньги зарабатывать, так она комсомол на рынок торговать послала.
      Мама-Люба была очень умна. И как это случается с одинокими стареющими умными женщинами, особенно в их творческой телевизионной среде, была порою несносной злючкой, готовой употребить всю свою власть, чтобы стереть врага в порошок.
      Особенно мужчину или удачно вышедшую замуж женщину. А власть у Мамы-Любы имелась.
      Главный редактор общественно-политических программ – это не хухры-мухры!
      Внешне, для чужих глаз, Мама -Люба относилась к Бальзамову как мать.
      Покровительственно, словно по-тренерски, когда опытный мастер, выискав в толпе талант, опекает и готовит его к рекордам. Но в глубине дущи Бальзамов всегда чувствовал, что эта стареющая одинокая баба просто влюблена в него и протежирует ему, питая туманную надежду, что между ними что-то может произойти. А что могло произойти между двадцативосьмилетним кудрявым красавчиком – выпускником факультета журналистики и сорокалетней женщиной, которая хною закрашивала седину?
      Приличия и сдержанность не позволяли ей прямо сказать, мол, Димыч, давай напьемся и проведем вместе ночь! Нет, Мама-Люба возилась с ним, посылала его на самые интересные сюжеты, чаще других давала ему эфир… И ни словом, ни намеком…
      – Надо не просто снять сюжет, как во Всеволожске комсомольский центр открывают, – говорила умная Мама-Люба. – Эти чинуши из райкома умеют пыль в глаза пустить, они мастера потемкинские деревни строить. Тебе надо нарыть там правду-матку, на чем деньги делаются, куда эти деньги расходуются, понимаешь?
      Мама-Люба знала про жизнь более чем достаточно, чтобы быть циничной. Она была замужем за генералом из военной разведки. Он погиб в Афгане в восемьдесят втором году. Поговаривали, что сослуживцы мужа и помогли Маме-Любе сделать карьеру на телевидении. Так или иначе, но Мама-Люба была такой умной, что зрила в корень любой проблемы, как умеют глядеть далеко не все умные мужики.
      – Там тебе будут показывать парадный вход, – говорила Мама-Люба Бальзамову, – а ты постарайся заглянуть с заднего, с черного хода, откуда помои выносят.
      Наверняка в этом молодежном центре понаоткрывали видеосалонов, где крутят ночами эротику и сшибают деньги с молодежи, а в отчетах и реляциях поют аллилуйю перестройке, мол в культурном центре пальмой расцветают творчество и науки.
      На всю редакцию была у них тогда всего одна камера "бетакам". И ее всегда давали Димычу. Остальные журналисты выезжали на сюжеты со старинной "пэтээской", состоявшей из целой колонны автотехники. В первом автобусе – передвижная аппаратная со своим оператором и режиссером, тут же и журналисты, операторы, осветители. Во втором – камеры, софиты, кабеля. А третья машина-монстр вообще была передвижной электростанцией, способной напитать электричеством половину такого городка, как Всеволожск… И потом из такой вот "пэтээски" вытаскивали, раскручивали бухты кабелей, которые профи цинично называли "кишками", вынимали камеры на штативах, выставляли свет… Бригада в трех машинах со всеми рабочими, осветителями, электриками представляла собой многочисленную трудноуправляемую банду. На одну подготовку съемок до полутора часов уходило. Морока. А с "бетакамом" бригада Димыча умещалась в одну редакционную "Волгу". Тележурналист Дима Бальзамов, оператор Володя Страхов и шофер Миша Херсонский. Такая, вооруженная наплечным "бетакамом" команда могла любую клубничку заснять. И многие коллеги Бальзамова жутко завидовали его возможностям. Вот какой эксклюзив предоставила ему Мама-Люба. А он ее так и не отблагодарил…
 

***

 
      Во Всеволожске они сперва заявились в горком партии.
      Так уж тогда было принято.
      В отдел агитации и пропаганды – прямо к третьему секретарю товарищу Хвастову.
      Бальзамов с самого ещё журфака усвоил, что их, журналистов, все всегда боялись.
      И партейцы особенно. Это знание рано стало его развращать, и ему нравилось быть более уважаемым, чем он того заслуживал по своим летам. Нравилось, когда к нему – вчерашнему студенту – выбегал из-за стола пятидесятилетний хозяин города, на ходу застегивая пиджак и изображая при этом крайнюю степень радушия, будто встретил самого дорогого и близкого друга.
      – Хвастов.
      – Бальзамов.
      Партейцы всегда были мастерами ненатуральных улыбок и лживых рукопожатий.
      Но и Бальзамов в этом уже начал тогда преуспевать.
      – Очень приятно познакомиться!
      – Взаимно!
      В кабинете просидели недолго.
      Хвастов вызвал своего помощника, которым оказался некто Красовский, человек с одутловатым лицом провинциального холуя, страдающего всем набором банальных людских пороков.
      – Товарищ Красовский вам все покажет.
      Бальзамов хмыкнул, подумав про себя, что за три рубля этот Красовский и письку свою покажет, не покривится.
      Сели в редакционную "Волгу", причем на правах местного Ивана Сусанина впереди рядом с шофером уселся одутловатый холуй Красовский.
      – Здесь недалеко, городок у нас маленький, пешком за полчаса весь пройти можно.
      И правда.
      Три минуты истязаний по всеволожским рытвинам, и вот они приехали.
      Там он и увидал Милу.
 

***

 
      Мила была милая.
      Она встречала их на крыльце МКЦ…
      Какая поэзия, однако, прям-таки Евтушенко!
      Бальзамов сразу сердечно настроился к Миле, хотя бы в благодарность за то, что она не стала скрывать красоту своих ножек под дежурными джинсами.
      Оператор Володя Страхов был ей тоже благодарен.
      Хоть и не сказал об этом, но его крупные планы Милиных ножек выдали потом эту благодарность на монтаже в аппаратной.
      Итак, Мила была милая, и она встречала телевизионную бригаду на крыльце своего Молодежного Культурного Центра.
      Страхов сразу вскинул на плечо свой "бетакам", а Дима Бальзамов, увлеченный стройными формами, еще более подчеркиваемыми липнущим от всеволожского ветерка трепетным шелком, немного замешкался, как бы размышляя, то ли просто пожать протянутую руку, то ли склониться к ней и поцеловать…
      Но под тяжелым взглядом одутловатого холуя, Дима вздрогнул и ограничился дежурным рукопожатием.
      – Это наша комсомольская богиня, – играя роль представителя реальных хозяев праздника, представил Красовский. – Мила Самарина – художественный руководитель и так сказать, арт-директор нашего молодежного центра.
      Мила грациозно повернулась на каблуках и, проскальзывая в стеклянные двери, оглянулась, подарив Бальзамову ласковый, завлекающий взгляд.
      Внутри уже гремела настраиваемая дискотека.
      С оператором Диме повезло.
      Умная Мама-Люба и не стала бы посылать на самые главные сюжеты слабую бригаду, где сам Дима-то еще ничем себя не проявил, кроме разве что красивой кудрявой головы да смазливой мордашки. А оператор Стахов был спецом своего дела. Ему не надо было говорить: "Володя, сними это, Володя, возьми в кадр это, Володя сделай план, Володя сделай панораму"…
      Володя туго знал свое дело, и Бальзамову оставалось только совать в кадр свою кудрявую головенку и говорить при этом какой-нибудь текст, который всегда заканчивался одними и теми же словами: "С места событий для вас Дмитрий Бальзамов и Владимир Стахов, Второй телеканал"…
      Покуда Стахов делал свое дело, беря крупным планом всякие модные приметы времени вроде диск-жокеев за пультом да красивых девчонок на стеклянном, подсвечиваемом лампочками полу, Дима хвостиком ходил вслед за Милой, не сводя глаз с ее восхитительной фигуры. Потом в аппаратной Стахов нарежет из снятого видеоряд на пять минут, а сопроводительный текст они сочинят вместе с Димой, и Дима его начитает, кроме двух-трех кадров, где кудрявая голова Бальзамова будет на фоне МКЦ. Это будут первый и последний кадры сюжета, где в первом кудрявая голова скажет вступление: "Мы приехали в город Всеволожск на открытие Молодежного Культурного Центра на Котовом поле…", а в последнем закончит: "С места событий для вас Дмитрий Бальзамов и Владимир Стахов, Второй канал".
      Так что, покуда Дима клеил Милу, работал один Володя Стахов.
      Вот он заинтересовался плакатами на стене.
      Выстроенные вроде раскадровки некоего комикса, эти плакаты как бы освещали некий моральный кодекс посетителя МКЦ…
      Главным персонажем этого комикса, его Суперменом, его Бэтмэном и Человеком-Пауком в одном флаконе был некий человек с серьезным лицом, какие бывают на назидательных политических плакатах, где рабочий говорит "Нет!" израильской и американской военщине. Человек был одет в черный строгий костюм, в каких обычно кладут в гроб, но с большим значком на груди, на котором отчетливо просматривались буквы аббревиатуры МКЦ… На первом плакате этот черный человек с лицом, ассоциирующимся с банальной истиной "не хватайся за оголенный провод", решительным жестом преграждал дорогу модно разодетой группе молодых людей в колоритных шмотках вроде байкерских курток с цепями и с крашеными оранжевым ирокезами на бритых головах. Супермен в немом жесте как бы говорил: "Таким как вы, нет места в нашем МКЦ!" На другом плакате ровно таким же жестом, Супермэн преграждал дорогу группе людей с бутылками в руках. В бутылках была нарисована какая-то зеленоватая жидкость и для верности написано – "водка"…
      – Гляди, на Красовского похож, – Стахов шепнул в ухо Бальзамову и подмигнул.
      Дима поглядел на плакаты и подумал, что Супермен от МКЦ и правда напоминает инструктора из отдела агитации и пропаганды.
      "Ладно, пусть снимает. Вернемся на Чапыгина – вырежем, если что", – подумал Дима.
      А покуда его интересовала только Милочка.
      Вообще, клеить девчонок, пользуясь своим статусом тележурналиста, было не спортивно.
      Слишком легко и просто. Как если бы чемпион по боксу Тайсон пришел к пивному ларьку и принялся бить еле держащихся на ногах похмельных алкашей. Нетрудные это победы.
      А оттого и ценность таких побед была нулевая.
      Сегодня одна девчонка, завтра вторая, послезавтра третья…
      Но всякий раз, когда Бальзамов пускался во все тяжкие обольстительства, ему искренне казалось, что уж эта наконец станет той самой, единственной…
      – А откуда здесь у вас помои выносят, – памятуя наказ Мамы Любы, спросил Бальзамов.
      – Не поняла? – встрепенулась милая Мила.
      Иногда Бальзамова охватывало беспокойство.
      В свои двадцать восемь он не был дураком и прекрасно понимал, что на телевидение его взяли только за красивую мордашку. Как старые жирные коты-кинорежиссеры берут на роль длинноногих волооких провинциалок, чтобы помять-потискать их потом в своих лапах… С девчонками все было до обыденного понятно и просто. И все на телестудии давно смирились с тем явлением, что стареющие коты, пользуясь положением, потрафляют своим низменным инстинктам. Господи, да это сплошь и рядом! Девяносто процентов дикторш и актрис по молодости прошли через режиссерские лапы. А иначе разве пробьешься? Если только ты не дочка министра или иной большой шишки… Так что, к девицам-красавицам, чья профессиональная карьера на телевидении начиналась нежной дружбой с кем-нибудь из больших теле-боссов, относились более чем терпимо. А вот к мальчикам, которых брали на работу стареющие дамы, отношение было презрительное.
      Бальзамов был не дурак, и понимал, что взяла его сюда Мама-Люба не за его телевизионные таланты – откуда бы им взяться у едва вылупившегося из стен журфака желторотого малыша? А взяла по какой-то своей минутной слабости.
      Понравился он ей – сорокалетней, теряющей остатки привлекательности бабе, которую по утрам уже охватывает страх, когда она подходит к зеркалу нечесаная и не умытая…
      Но Мама-Люба была женщиной интеллигентной. Она не могла так вот прямо сказать: "Я тебя беру в престижную редакцию и выпускаю тебя в эфир, а ты… А ты за это спи со мной…" Не могла так сказать Мама-Люба. Но она могла порою с такою тоскою посмотреть на Бальзамова, что по его спине не то что мурашки, а тигры с когтями пробегали.
      И поэтому порою его охватывало беспокойство.
      Беспокойство, что рано или поздно Мама-Люба разочаруется в нем, устав ждать, когда же он, неблагодарный свин-поросенок, догадается отблагодарить свою маму?
      Нет, не догадался за полтора года совместной работы. Так отчего не прогнать его от себя? Не прогнать его со студии? Вон сколько желающих на его место! Очередь от улицы Чапыгина по вдоль всего Каменноостровского до самой Невы выстроилась.
      Тем более что подруги Мамы-Любы – и Ирочка большая, и Ирочка маленькая – дуэтом напевали ей в уши, что неблагодарный Бальзамчик налево и направо крутит романы со всеми смазливыми девицами, попадающимися в объектив его "бетакама".
      – Выгонит она меня, – думал порою Бальзамов.
      Особенно эти мысли мучили его, когда с сильного похмелья плелся он пешком от метро Петроградская, опаздывая на летучку…
      И приходил он на совещание с получасовым опозданием.
      А мама-Люба только вздыхала, окинув своего любимчика печальным взглядом.
 

***

 
      – Так откуда у вас здесь помои выносят? – еще раз переспросил Бальзамов.
      – Что, какие помои? – переспросила милая Мила.
      – Да был такой анекдот про нас, про нашу работу, – улыбнулся Дима, и в улыбке его доминировало снисходительное высокомерие.
      Был такой анекдот.
      В маленьком городке, вроде вашего, вызывает первый секретарь горкома председателя исполкома: "Давай, срочно засыпай лужу на площади перед памятником Ленину. К нам иностранные корреспонденты из BBC едут, а у нас на главной площади лужа размером с футбольное поле, и в ней трактор по самую трубу завяз… Давай, засыпай срочно. На весь мир нас эти BBC ославят". А предисполкома спокойно машет рукой и отвечает: "А нехай клевещут!" Милая Мила вежливо улыбнулась.
      – Так что, мне вам нашу лужу показать? – спросила она, исподлобья поглядев на Бальзамова.
      – Ага, ту самую лужу и тот задний выход, откуда вы помои выносите.
      – Это вы со всеми такие нахальные? – спросила Милая Мила и недовольно тряхнула своей восхитительной головкой.
      Его роман с милой Милой и сломал то неустойчивое равновесие их отношений с мамой-Любой, которое Бальзамов порою ошибочно воспринимал как стабильное.
      Маленькая Ирочка в буфете шепнула ему – Бальзамов, тебя уволят.
      Он сперва не поверил…
      Но на очередной летучке, из тех, которые проводились в редакции каждый вторник, Мама-Люба вдруг обрушилась на последние работы бригады Бальзамова с такой злобной критикой, какую не позволяла себе даже в отношении самых заклятых своих творческих и идейных врагов.
      – Дмитрий Олегович, я начинаю подозревать вас в профессиональной беспомощности и непригодности, – в полной тишине зала подытожила Мама-Люба.
      Это было очень плохо.
      Обычно Мама-Люба обращалась ко всем коллегам по имени. Ира, Ирочка, Дима, Димочка… Когда была недовольна, переходила на фамилии. Иванова, ты опять опоздала, Бальзамов, ты опять запорол материал на монтаже…
      Но когда Мама-Люба обращалась к коллеге на вы и при этом по имени-отчеству, сие предвещало конец отношений…
      – Дмитрий Олегович, я хочу, чтобы мы с вами завтра зашли к главному редактору, вы и я. Будьте на рабочем месте завтра с десяти до одиннадцати, прошу вас… – В ее голосе было столько яда, столько горькой иронии… – - Я понимаю вашу творческую занятость, у вас столько поклонниц ваших непревзойденных талантов самца, что там очередь с утра выстраивается, но вы напрягитесь, постарайтесь завтра не опоздать…
      Это был конец.
      И это понимал не только он, но и все коллеги, собравшиеся на редакционную летучку.
      На него уже смотрели, как на мертвеца. Как на тело, выставленное в красном кумаче публично раскрытого гроба для прощания с товарищами по партии…
      – Покуда ты с девками несерьезно путался, она тебе все прощала, – шепнул ему Стахов, когда они вышли в буфет махнуть по полташечке того загадочного напитка, который буфетчица Ася упорно выдавала за коньяк. – А вот как у тебя серьезно с этой Милкой закрутилось, тут наша Мама-Люба на тебя и наехала.
      Что ж он? Дурак совсем, что ли? Не понимал?
      Дима и без Стахова это все понимал.
      – Надо было тебе переспать с мамой-Любой, дурило ты! – скривив губы, сказал Стахов. – Не такая она и страшная. Тем более, про баб, которые в тираж выходят, говорят что они трахаются, как в последний раз.
      – Ну так и трахни ее сам за меня, дружище, – махнул рукою Дима, и кивая при этом Асе, чтобы наливала еще по пятьдесят граммов загадочного напитка.
      – Мне-то зачем? – хмыкнул Стахов. – Это тебе надо, она тебя любит, а не меня.
      Выпили еще по пятьдесят.
      Дима заметил, что входившие и выходившие из буфета коллеги не кивают ему, не машут ему приветливо ручками, как это бывало прежде.
      – Вот оно… Sic transit Gloria mundi…
      – А может, еще не поздно? – предположил вдруг Стахов. – Может, позвонишь ей сегодня вечерком? Закатишься к ней с букетом и шампанским, она же каждый вечер одна и все ждет…
      – Нет, – покачал головою Бальзамов, – еще месяц назад теоретически мог бы, да и то только теоретически. А теперь, когда у меня с Милой, не могу.
      – Интересно, – водя пустой рюмкой по мрамору стола, задумчиво сказал Стахов, – интересно, чувствует ли ревнивая баба, когда ее любимчик влюбляется, а когда просто развлекается?
      – Не пойду я к ней кланяться, – отрезал Бальзамов.
      – А куда работать пойдешь? Грузчиком?
      – В Москву поеду, в Останкино, – ответил Дима, ставя на мрамор опорожненную рюмку, – Москва большая, да и телевидение у них больше нашего, найдется и мне там местечко.
      – А Мила? – спросил Стахов, – ее с собой возьмешь?
      – Сперва сам устроюсь, а потом и ее заберу.
      Но получилось так, что не забрал.
      – Да мы ее посадим, Владимир Николаевич! – с дребезжащей радетельной участливостью в голосе проблеял Красовский. – Ишь, разговорилась перед этими телевизионщиками! Ишь, расхрабрилась…
      Актерство Красовского, с каким он разыгрывал возмущение поступком Милы, было едва-едва на троечку, но для кабинета третьего секретаря такая актерская халтура вполне годилась. Натуральность чувств здесь не была профессиональной необходимостью, все и так знали друг о друге, что ни в коммунизм, ни в святое дело партии никто здесь не верит, а оттого и не ждал здесь никто от своих коллег искренности и натуральности игры.
      – Ишь, разболтались, ишь распустились. Гласность и перестройку по-своему понимают, де все теперь дозволено, – бурчал Красовский, – а телевизионщикам теперь тоже, как цензуру отменили…
      – Ладно, – поморщившись, вдруг оборвал его Хвастов, – позвони Лубянскому в ОБХСС, пусть посмотрит документы в этом вашем МКЦ. Может, и правда, есть там какой криминал, и есть за что зацепиться.
      – Правильно, правильно! – обрадованно запричитал Красовский. – Пусть забирают всю их бухгалтерию, а там, как говорится, дело техники, хе-хе…
      Красовский с собачьим подобострастием поглядел на третьего секретаря.
      Тот снова брезгливо поморщился и, уткнувшись в передовицу местной газеты "Невские Зори", всем своим видом дал Красовскому понять, что аудиенция закончена.
      Капитан милиции Володя Лубянский, служивший в городском управлении внутренних дел начальником отдела борьбы с хищениями социалистической собственности, был хорошим, славным малым. Всеволожск – городок небольшой, все здесь на виду. Милую Милу Володя, конечно же, знал и никакой антипатии к ней не питал. Даже наоборот, был к ней весьма неравнодушен. Вернувшись из армии, из Афгана, где служил прапорщиком в автобате, перевозя тонны и тонны боеприпасов через заснеженный перевал с красивым названием Саланг, Володя Лубянский даже сватался к Миле, которая тогда была студенткой института культуры имени Крупской. Но получил легкий и необидный отказ. Необидный, потому что и Милая Мила была девчонкой веселой, открытой, не умеющей обидеть, да и Володя был тогда слишком рад тому обстоятельству, что вернулся в свой Всеволожск живым и здоровым. Подумаешь, Милка за него не пошла! Найдет другую, это не беда. Вот Вася Славкин, Борька Чертоган, Миха Бубукин и еще десяток пацанов из его автобата, которые в цинках груза двести на бортах "черных тюльпанов" улетели из Баграма в Союз, те уже никого себе не найдут… Так думал Володя. И правильно думал. Поступил по направлению военкомата в школу милиции, потом окончил курсы повышения, заочно закончил техникум торговли, женился на Милкиной, кстати, подруге… И вот – капитан милиции, начальник ОБХСС Всеволожского УВД…
      – Ну, чё ты там натворила? – спросил Лубянский, стараясь быть в меру серьезным, насколько обязывали кабинет с сейфом и портрет Феликса Дзержинского на стене.
      – Да я думаю, все это из-за того, что я Красовскому отказывалась наличные без отчета, без расходных кассовых ордеров давать, – шмыгнув рассопливившимся носом, ответила Мила.
      – А он что, просил? – спросил Лубянский, снизу, исподлобья поглядев на свою визави.
      – Несколько раз просил, – кивнула Мила, – даже требовал.
      – Как это требовал, подробнее? – спросил Лубянский.
      Володя все никак не мог удержаться от искушения поглядеть на гладкие круглые коленки Милой Милы. Она сидела сбоку от его казенного письменного стола, нога на ногу, в коротком ситцевом сарафанчике и в легкой кофточке, прикрывавшей плечи и грудь.
      "Эх, жалко, что не трахнул ее тогда, после дембеля! – подумал было Володя, еще раз скользнув по сладким Милиным коленкам своим жадным взглядом. – Был бы понастойчивее, эх!" – Красовский пять раз требовал от меня, чтобы я ему дала наличные из кассы МКЦ.
      Один раз пятьсот рублей, якобы на банкет для ветеранов прорыва блокады, второй раз триста рублей якобы на оплату автобусов для перевозки пионеров в лагерь.
      Думает, что я дурная совсем, не знаю, что на такие мероприятия деньги совсем не так выделяются. А автобусы – те вообще за счет автопарка, по наряду горкома, и наличные деньги на это – чистый миф, бред сивой кобылы, сказка для дурачков…
      – Ну и не дала? – усмехнувшись, спросил Лубянский.
      – Не дала, – снова шмыгнув носом, ответила Мила.
      – А он что?
      – А он сказал, что партия наш МКЦ не для того учреждала, чтобы молодежи в подвалах порнуху в видеосалонах за деньги показывать, а…
      – А и правда, для чего? – устало откинувшись на спинку стула и сладко потянувшись, полюбопытствовал Лубянский.
      – А для того, чтобы наличными оплачивать некоторые экстренные счета райкома.
      – Ни хрена себе он завернул! – весело мотнув головой, развеселился Володя, – Каков проходимец, однако!
      – Вот и я так подумала, – кивнула Милая Мила.
      Помолчали с минуту.
      Володя терпеливо дожидался, покуда его коллега – старший лейтенант милиции Вадим Щукин, зашедший в кабинет, возьмет из сейфа свои бумаги и выйдет, снова оставив их с Милой вдвоем.
      – В общем, вот что, – уже по-деловому, положив ладони на папку с бухгалтерскими документами Молодежного Центра, подытожил Лубянский, – криминала в вашей бухгалтерии вроде нет, дела никого мы возбуждать не будем, как бы там Красовский не елозил и не ершился, времена нынче не те…
      Но видя, как Мила облегченно вздохнула, Володя продолжил с мужской, почти отеческой твердостью:
      – Благодари еще своего главбуха, кто у вас там финансы в МКЦ вел, а то бы и правда, сидеть тебе за вашу коммерцию, как пить дать, на радость Красовскому с Хвастовым, но…
      Мила напряглась, ожидая, что скажет ей Володя.
      – Но, уходить тебе придется, я слышал, на место директора МКЦ сам Красовский теперь метит. Райкомы и горкомы со дня на день совсем закроют, партбилеты мешками народ в парткомы сдает… А работать где-то надо.
      – А ты свой партбилет тоже сдал? – искоса поглядев на Лубянского, спросила Милая Мила.
      Володя ответил не сразу.
      Неторопливо достал из ящика стола сигареты, долго чиркал ломавшимися спичками…
      – Я на войне там, – Володя мотнул головой в сторону воображаемых афганских гор, – я там на войне никого не предавал. Так что, зачем мне отказываться от того, куда я добровольно вступал? – помолчал и добавил: – Тем более, что вступал именно ТАМ. А там, Мила, там правда была, там все настоящее было, не как у твоего Красовского…
      Уходя из Володиного кабинета Мила вдруг подумала, а может и зря тогда отказала ему? Он ведь настоящий. Такой как он – никогда не бросит.
      Но в сердце у Милы был Дима Бальзамов.
      А вот Дима Бальзамов – он ее бросил.
      – Ах ты проститу-у-у-утка! – нараспев в каком-то самозабвенном упоении, возможно, навеянном самой мелодикой этого слова, протяжно провыла тетя Валя.
      – Какая ж я проститутка?! – вспыхнула Мила.
      – А рожать от неизвестно кого!!! – подбоченясь и раскрасневшись от прилившей к жирной шее гипертонической кровушки, грозно, с визгом закричала тетка Валя.
      Не будь она маминой старшей сестрой, и не умри мама в прошлом году, ни за что не стала бы Милая Мила сносить такое отношение.
      – Да уймись ты, тёть Валь, – примирительно сказала она. – Это поблядёшки не знают, от кого рожают, а я знаю, один он у меня.
      – Поблядёшки? – всплеснув руками, возмутилась тетя Валя. – Да ты сама первая из них и есть!
      Вот и поговори с родной тёткой!
      Вместо того чтобы посочувствовать, обозвала грубым словом. Мила надеялась, что тётка обрадуется, станет уговаривать ее не делать глупостей, не ходить в абортарий, а та… Да ну её совсем! А еще после смерти мамы говорила на поминках, что теперь заменит Милке мать родную.
      Разве мама повела бы себя так?
      Мама бы, как лучший друг, прижала бы к себе, погладила бы по спине, заплакала бы от счастья и сказала бы: "Вот как хорошо, Мила, теперь у нас прибавленье будет, счастье-то какое!" – Безотцовщиной была, и еще безотцовщину плодить пошла-поехала, – злобно ворчала тетка Валя. – Соседям в глаза стыдно поглядеть! Проститутка, она и есть проститутка!
      Да, Всеволожск городок маленький, все знали про ее роман с Димой с телевидения.
      Он не раз подкатывал к конторе её Молодежного Культурного Центра то на редакционной "Волге" с надписью "Телевидение" по бортам, то на своей вишнёвой "восьмерке" "Жигулей". Вся любознательная округа тогда прилипала к окнам – поглазеть на чужое счастье. Только счастье оказалось коротким. И на смену этому короткому счастью пришел позор.
      – Этот-то, на "Жигулях", перестал ездить, а живот у Милки растет, – шептали за спиной у семенящей в женскую консультацию Милы Самариной.
      – Поматросил и бросил, – вздыхали бабушки, провожая Милу осуждающими взглядами.
 

 

ОСТАНКИНО

 

 
      Любовь-морковь не заезжала?
      У Евтушенко есть про пятьдесят лет…
      Когда тебе пятьдесят, "девушка особенно реагирует на защиту своей верхней пуговки".
      Ну, это смотря какие девушки, – внутренне бодрил себя Бальзамов, – это Евтушенко пускай переживает о том, что ему не дают расстегнуть верхнюю пуговку, а мы, телевизионщики, мы – элита, нам все дают. Мы как дорогое вино: чем старше, тем лучше. При виде некоторых наших даже и семидесятилетних режиссеров, девчонки из лифчиков выпрыгивают. А мне так вообще сорок пять – цветущий возраст.
      А потому что это телевидение, а не поэзия.
      Однако самовнушения на уровне заклинаний вроде "я молод, я полон сил, я могуч и умен" иногда вызывали обратную реакцию.
      В памяти Бальзамова хранились несколько неприятных этапных открытий, которые он делал для себя, глядясь в утреннее зеркало.
      Первое произошло, когда ему еще не исполнилось и двадцати пяти. Он тогда впервые заметил, что на лице возле глаз начали появляться непроходящие морщинки.
      Ну, вроде, и плевать он на это сто раз хотел, он не девчонка и не фотомодель.
      Красота мужская не в этом. Однако это было первым открытием, подтверждавшим личный опыт конечности собственного бытия.
      Потом были наводящие уныние декуврэ, что он лысеет, и что глубокие залысины, придававшие его лицу вечное выражение умного человека, к тридцати годам стали настолько глубокими, что уже перестали быть залысинами, а слились воедино, отодвинув блондинистую растительность за горизонт выпуклого черепа на его затылок.
      Потом были еще открытия, и еще…
      И вот, в тридцать пять он стал ревниво замечать, что те девушки, которые не знали его, как телевизионного деятеля и медиа-босса, проходили теперь мимо, даже не подарив его оценивающим взглядом. Это было обидно, и от этого под сердцем ледышкой зарождался страх, что когда-нибудь настанет момент, когда с личной жизнью будет покончено.
      Но покуда он был телевизионным боссом – личная жизнь кипела.
      Хотя…
      Тоже все было теперь не так, как было в годы молодые.
      Теперь очередная двести пятая или двести восьмая в донжуанском списке девчонка, увлекаемая в укромный уголок с какой-нибудь вечеринки – будь то в "Золоте" или в "Короне", или в "Твин Пиггс", или в "Эль Гаучо", или в "Метле" – скорее сама увлекала модного телепродюсера в уголок. И едва позволив снять с себя лифчик, тут же начинала выпрашивать либо роль, либо деньги, либо поездку за границу.
      А ведь было время, когда они позволяли себя целовать за просто так, не обговаривая никаких кондиций..
      В какой момент произошел этот перелом?
      Когда в донжуанском списке счет пошел на вторую сотню?
 

***

 
      Как и положено хорошим и добрым девочкам, Лана во всем копировала маму. Хорошие добрые девочки всегда стремятся подражать своим мамам, особенно когда в семьях нет пап.
      – Такая красивая, и не замужем, – ворчливо шептались дворовые пенсионерки.
      – А потому что гордая очень, вот и не замужем.
      – И девчонку, а не парня родила.
      – Девчонка безотцовщина – это лучше чем пацанчик без отца.
      – Да, девочки они ласковые.
      – Не все…
      А Ланочка росла ласковая.
      Маленькая у них была семья, маленькая, но дружная.
      Мама, тётя Валя и Ланочка.
      Вообще, по свидетельству о рождении и по паспорту она была не Ланочка, а Светлана Дмитриевна Самарина. Но оттого, что была она гибкой, тонкой и легкой, как сказочная лесная лань, звали ее Ланой. С детского садика это пошло.
      Светланка-Ланка. А потом первая часть имени-прозвища пропала, и в школе уже само собой как-то получилось, что, тоненькая девочка с огромными, как у лесной лани, черными глазами стала подписывать свои тетрадки Лана Самарина.
      Тетрадь по чистописанию ученицы первого А класса Ланы Самариной…
      А со второго класса и в классном журнале ее стали записывать как Лану. И в детской поликлинике в карточке было написано – Лана Самарина. И когда лесная лань пошла получать паспорт, на семейном совете думали, записаться ли в паспорт Светланой, как в свидетельстве о рождении, или Ланой Дмитриевной, как сложилось по жизни?
      Но по совету соседа по лестничной площадке, опытного во всех отношениях военного пенсионера Матвея Борисовича, решили, что пусть в паспорте Ланочка запишется полным именем.
      – А то путаница потом выйти может, – сказал исполненный жизненного опыта, Матвей Борисович. – Потеряются какие-нибудь документы, а останется свидетельство о рождении, тогда могут трудности возникнуть, всякое бывало…
      И Матвей Борисович принимался запугивать своих соседок рассказом о том, как его бабка Наталья Васильевна никак не могла получить в наследство от своей умершей старшей сестры полдома на Псковщине, потому как в завещании сестра прописала ее Натальей, а в паспорте она была Наталия, без мягкого знака…
      – Вот и будет ваша Светлана-Лана мучиться, если по документам имя разное, – поучал Матвей Борисович.
      Ему эта менторская роль и нравилась, и удавалась. А то как же! В семье у соседок мужика в доме нет, случись что, всегда к нему и тётя Валя, и Мила обращались. И кран подвернуть, и гвоздь забить или отогнуть, и лампочку сломавшуюся в патроне выкрутить…
      Основным домашним воспитателем Ланочки была тетя Валя.
      Мама все время на работах.
      С одной – на другую, а то, порою, чтобы деньги на отпуск заработать, и третью работу брала. И зарабатывала. И в отпуск с Ланочкой ездила каждый год – и в Крым, и в Сочи, и в Турцию… Зарабатывала так, что не стыдно было Ланочку одеть и на детский праздник, и на первые ее дискотеки в школьном спортзале.
      Однако время на дворе такое было, что не угонишься за иными подругами в нарядах да с дорогими мобильными телефончиками. И сколько бы мама не брала халтур, сколько бы не бегала с одной работы на другую, все равно те девочки, у которых были папы, и при этом папы эти работали – кто в таможне, кто в банке, а кто в модном автосалоне, – такие девочки и одевались лучше, и телефончики имели куда как более модные и навороченные!
      – Не дружи с этой Надькой! – назидательным тоном говорила тётя Валя.
      Ланочка надувала губки и обижалась, делая вид, что не понимает, о чем таком тетя Валя говорит.
      – Почему я не должна дружить с Надей?
      – Потому что они богатые, потому что за ними не угонишься.
      – А я и не гонюсь, – пожимала плечиками Лана – Будешь и гнаться, будешь и завидовать, – вздыхала тётя Валя, – как начнете женихов делить, так и зависть появится. А тебе за богатыми не угнаться. Гляди какую этот таможенник домину отгрохал, ничего люди не боятся!
      Ланочка ходила на день рожденья к своей школьной подружке Наде Бойцовой.
      У Нади был папа. Он носил зеленую форму с погончами и ездил на "мерседесе".
      Работал папа Нади Бойцовой на Выборгской таможне. Дом у Бойцовых был и правда очень большой. Кирпичный, с башенками. В три этажа.
      Был у них в этом доме и зимний сад с попугаями и канарейками, без привычных клеток порхавшими здесь с экзотической ветки на экзотическую ветку. А в зимнем саду находился еще и бассейн под пальмами, в котором росли розовые лотосы и расцветала королева цветов – Регина-регия. Впрочем, кроме декоративного бассейна для души, имелся в доме и утилитарный бассейн для тела, ничуть не уступавший по длине и ширине тому бассейну районного Физкультурно-Оздоровительного Комплекса при ДСШ, в который девочки их класса ходили на уроки физкультуры – сдавать зачет по плаванию.
      В доме у Бойцовых было много всяких чудес.
      И огромная игровая с барной стойкой, со столами для американского пула и русского бильярда, а также с кегельбаном на четыре дорожки боулинга.
      И огромный экран плазменного домашнего кинотеатра с набором больших звуковых колонок, смотреть на котором кино было совсем не так, как дома у телевизора.
      И сауна, и солярий, и тренажерный зал.
      А у самой Нади Бойцовой была не одна комната, а целых три.
      На втором этаже располагалась как бы ее целая отдельная квартира с гостиной, где девочка могла принимать подружек, кабинетом, где Надя готовила уроки, и спальней, где дочка таможенника могла комфортно спать.
      Вечером следующего дня, после того, как Лана сходила на день рожденья к Наде, и после того как она в детской непосредственности своей поделилась восторгами от увиденных чудес, тётя Валя шепталась на кухоньке с мамой Милой.
      – Ты понимаешь, теперь совершенно невозможно принимать ее гостей у нас, после того, как они собирались у этих Бойцовых и Филипповых, – шептала мама Мила.
      Шептала, боясь, что услышит их Ланочка, делавшая в своей комнате уроки.
      – Я ей и говорю, не дружи с богатыми, – кивала тётя Валя.
      – А как ей не дружить? – горестно хмыкала мама Мила. – Учатся-то в одном классе.
      – Не верю я в такую дружбу, не могут дружить разного поля ягоды, – ворчала тетя Валя.
      – А я думаю, день рождения-то все равно ведь Ланочке надо устраивать.
      – И что делать будем?
      – А кафе снимем.
      – Кафе? Такие деньжищи…
      – А что делать?
      Надя Бойцова своего отца панически боялась.
      А что лучше?
      Панически бояться своего отца, или не иметь отца вовсе, как его не имела Лана?
      Когда пьяный и ничего не видящий Вадим Бойцов рыскал по своему дому, он напоминал немецкий танк "тигр"… Такой же огромный, такой же страшный и такой же подслеповатый – ничего не различающий сквозь заплывшие жиром и алкоголем смотровые щелки…
      Своих баб, как Вадим Вадимович называл жену, дочь и тёщу, полковник таможенной службы Бойцов люто ненавидел. И тёщу – Анастасию Максимовну, и жену Ирку, и дочку – Надю…
      Дом огромный, Надина "девичья половина" аж на другом этаже и в другом крыле, вдали от маминого будуара, но тем не менее перепуганной девочке не раз доводилось слышать, как сопровождая свои хлесткие удары яростной матерщиной, отец кричал на мать: "Ты, блядь! Ждешь, что меня посадят! Ждешь, сука, что меня загребут! Чтобы со своей долбаной мамашей тут бордель развести! А вот отсосёте обе! Если меня посадят, то все государству по суду отойдет!" И ржал потом.
      "Все государству по суду отойдет, и хер я вам кому это все завещаю! Нищими, нищими по свету поползете! И старуха эта Анастасия Максимовна ёбнутая, и ты – блядища, и дочка твоя!" Вадим Вадимович очень сына хотел.
      А его Ирина родила ему дочь. И потом еще сделала два аборта, после которых врачи беременеть не рекомендовали.
      Когда папаша приезжал, Надю начинала бить дрожь.
      А когда его не было дома – было тревожное ожидание, что вот приедет…
      В принципе, домочадцы отвечали главе семьи чувствами адекватным его ненависти.
      Только выражалось все это у всех по-разному. Анастасия Максимовна позволяла себе делать открытые высказывания вроде "когда этого идола только удар хватит!".
      Мать Нади, Ирина Леонидовна, соблюдала некий материнский этикет и при дочери с негативными декларациями не выступала. Правда, выглядело это порою ненатурально.
      Особенно когда после очередного вечернего пьяного "правежа" у своего супруга, выходила в столовую с распухшей губой и плохо припудренным бланшем.
      А Надя?
      А сперва, пока не начала ощущать себя взрослой, Надя отца своего просто панически боялась.
      Уже потом Надя стала понимать, что отец более всего опасался ее взрослости и самостоятельности. Он все силы прилагал к тому, чтобы повязать всех своих семейных, чтобы приучить всех баб своих жить не самостоятельно, а только принимая жизненные блага из его рук. Ручными, прирученными, беспомощными – они ему были нужны.
      Отцу они были нужны для того, чтобы он мог их ненавидеть и презирать. Презирать, как ни к чему неспособных и бесполезных существ, вроде их карликового резеншнаутцера Карлушки, которого выкинь из дома – так через день и подохнет с голоду на улице, так как ни на что не способен – ни пищу себе добыть, ни даже у слабого ее отнять.
      Так и эти, "ничтожные его бабы", какими их полагал Вадим Вадимыч, должны были подохнуть в канаве под забором, если с ним что случится.
      Вадим Вадимыч порою в злобе орал на жену: "Бордель хотите здесь устроить, когда помру? Ёбнутая старуха будет тут вроде мадам, а ты как ходовая шлюха, а эта дочка твоя, как шлюха начинающая?" Хоть дом и очень большой, но Надя наслушалась такого вдосталь. И очень переживала.
      Бывало, ляжет в своей спальне – нет отца дома.
      А от каждого звука снаружи – просыпается, вздрагивает…
      Вот, хрустя широкими шинами по красному гравию садовых дорожек, подъехал к парадному крыльцу папашкин джип.
      Вот мягко хлопнули дверцы дорогого авто.
      Вот шофер с помощником вытаскивают пьяного папашу, ведут его к крыльцу…
      Сейчас начнется брожение танка "тигр" по залам и коридорам…
      На бабушкину половину танк "тигр" не заползал. Там была как бы "заминированная для его гусениц территория".
      Папашка как-то спьяну сцепился с бабулей – убью, суку старую!
      А Анастасия Максимовна ему сразу контрудар – милицию вызову, протокол тебе на работу в твоё главное таможенное управление перешлют, а я еще и в налоговую копию попрошу, чтобы послали, уволят тебя, зятек мой любимый-золотой.
      Папаша тогда полчаса без повторов матерился, но бабулю пальцем не тронул.
      На матери отыгрался потом.
      Мама неделю два симметричных бланша под обоими глазами пудрила-пудрила, а все равно заметны были… Эти следы папашкиной страсти.
      – А интересно, он когда ее бьёт, он ее трахает потом? Или только бьёт? – рассуждала Надя.
      – Дура ты, разве так можно о матери и об отце? – возмущалась подружка Ланочка.
      – Можно, – отвечала Надя, – мне вот еще интересно, он оргазм испытывает, когда мамашу по морде бьёт, или нет?
      Ланочка пожимала худенькими плечиками и ничего не отвечала.
      У нее отца не было.
      Но у нее не было и такого огромного дома, не было столько платьев, компьютеров и велосипедов с роликами, сколько этого добра имелось у Нади.
      Так и что лучше?
      Иметь отца? Или не иметь?
      А когда она повторила этот свой вопрос вслух, Надя вдруг рассмеялась.
      – Иметь отца? Это ты в смысле трахаться с папашкой, что ли?
      Ланочка аж вспыхнула-зарделась – ну ты, Надька, совсем.
      – А что совсем? – поджав губки фыркнула Надя. – Почитай вон в интернете на слово ИНЦЕСТ. Думаешь, не бывает такого?
      – Может и бывает, – ответила Лана, вздохнув, – но мне всегда хотелось иметь… – она запнулась на этом слове. – Мне всегда хотелось, чтобы у меня был отец.
      – Такой, как у меня? – хмыкнула Надя.
      – Не знаю, – отвернувшись, тихо ответила Лана.
      Изо всех Ланочкиных подруг Надя была самой интересной. Не в смысле того, что дом Нади было полной чашей, что в ее владениях была целая тьма кукол, компьютеров, электронных игр, бильярдов, кегельбанов, и даже бассейнов, где девчонки могли вдоволь разгуляться и повеселиться, покуда страшный Вадим Вадимыч на работе…
      Он, кстати говоря, гостей дочери никогда не выгонял и не шугал, но так уж было принято, что если Надин папа находился дома, девочки в гости к Наде не заходили, а когда он приезжал, старались побыстрее смыться.
      – Взгляд у него тяжелый какой-то, – жаловалась одна из подружек. – Такое впечатление, будто с укором каким-то смотрит или ждет чего-то.
      – Это он тебе просто под юбку заглянуть хочет, – хмыкала в ответ Надя, закатывая к небу свои красивые карие глаза.
      Да, Надя была самой интересной из Ланочкиных подруг, но не потому что у той были блага, которыми, кстати, все подружки очень и очень любили попользоваться. Нет, Ланочку тянуло к Наде, потому что та была не по годам взрослой. И рассуждала не как девочка, а как взрослая женщина.
      – А откуда ты все это знаешь? – порою спрашивала изумленная Ланочка.
      – Оттуда и знаю, – самодовольно хмыкала Надя, делая многозначительную мину, и тоном, позой и выражением лица как бы намекала на какое-то секретное знание, которым она в отличие от своих ровесниц располагала.
      Да, Надя была самой интересной. Ее и парни все побаивались. Ну, не только потому что знали, кто у нее отец, и что случись какая-нибудь неприятность, можно будет и получить, так что мало не покажется. И родителям достаться сможет на орехи.
      Уважали и по… Как бы это… По имущественному статусу, из-за богатства.
      Но парни Надю не только за положение ее страшного папашки уважали.
      И сама Надя умела за себя постоять.
      Все на Котовом поле помнили тот случай, когда пьяные, обкуренные анашой цыгане забрели на школьную дискотеку, а Надя с Ланочкой учились тогда в девятом, и начали эти смуглые ребята к девочкам приставать.
      Принялись руки распускать, выражаться.
      И из парней с их школы никто тогда не вступился за девочек. Все цыган боялись.
      Прямо оцепенение какое-то от страха напало на мальчишек из десятого и из одиннадцатого классов.
      А Надя, когда ее за талию попытался обнять самый пьяный и самый наглый из непрошенных гостей, маникюрными ножницами этому "роме" по морде и в живот!
      Кровищи было!
      Тут сразу и скорая, и милиция.
      Ну, и кабы не папаша – полковник, порезали бы потом цыгане Надю.
      По-крайней мере, грозились подкараулить по дороге из школы..
      Но папашка Надин ездил на стрелку с местным бароном, после чего цыганские пацаны за километр стали обходить дискотеку на Котовом…
      Такой вот Надюха девчонкой была.
      – И откуда ты про все такое знаешь? – спрашивала Ланочка, недоверчиво вскидывая красивые дуги бровей.
      – Знаю, – бурчала Надя, – в Интернете нашла и прочитала.
      Говорили подруги про все. И про кино, и про мобильные телефончики, и про модные тряпочки, и про Бритни с Дженнифер…
      Но обо всем этом можно было поговорить с любой из Ланочкиных подружек. И суть разговора всегда была бы примерно одинаковой, не изменяющейся от перемены собеседницы.
      Однако про одну вещь по-настоящему душевно можно было поговорить только с Надей.
      Только Надя могла сказать про отношения с мужчинами так веско и так убедительно, что ей Ланочка сразу верила.
      И Любочка Тимофеева, и Оленька Разбаш – тоже с удовольствием болтали о парнях и про все такое. Но их познания основывались на киношках и рассказах старших родственниц и подруг. То, что говорили про взрослые отношения Любочка с Оленькой, – звучало как-то по-детски. Словно девочки детсадовского возраста в песочнице играют в кухню и пластмассовыми ножиками режут нарванную на газоне травку, подражая маме и бабушке, готовящим обед…
      А вот Надя говорила про взрослые отношения так, как будто ей было тридцать лет.
      Так, как будто она уже замужем побывала.
      – И откуда ты это знаешь? – спрашивала Лана.
      – Знаю, – отвечала Надя.
 

***

 
      – Дайте нам, пожалуйста, двадцать рублей! Нам очень нужно…
      Эти две девчонки смотрели на него как на последнюю надежду.
      Глаза, словно четыре габаритных огонька у двух тонущих на море судёнышек.
      Спасите наши души.
 

 
      Баринов давно знал это свойство своей внешности, из-за которого попрошайки всегда выделяли его из толпы, как самого доброго, что ли, самого покладистого, не способного не подать.
      Он, и правда, никогда никому не отказывал. И даже нагло врущим наркоманкам, которые, сделав грустную гримаску, лгали, будто им не хватает на лекарство для ребенка. И его не разочаровывало и не обижало, если, получив из его рук мятую бумажку, врунья тут же сбрасывала с себя притворную грусть и радостно бежала к поджидавшему ее возле аптеки наркоману, поделиться удачей, мол, развела глупого лоха… Баринова это не обижало. Он рассуждал так: подав этим двум наркоманам, он избавил их от необходимости совершить какое-нибудь преступление. Ограбить слабую старушку, украсть, а то и убить… Он им дал денег и тем самым спас и их от греха, и бабульку какую-нибудь уберёг от удара по голове в темной подворотне.
      Сейчас Баринов только что вышел из церкви.
      Стоял вторую половину службы, литургию верных, и говорил с Богом про себя.
      Ему было в чем покаяться.
      Тяжелы грехи…
      Ну…
      И как тут не подать, если две пары таких глазок смотрят на тебя?
      Лана никогда не решилась бы сама попросить.
      Наверное, умирала бы с голоду, умирала бы в лихорадке без лекарств, но не перешагнула бы через свою природную стеснительность.
      Это Надя, решительная в своей практичности, это она подошла к доброму дяденьке и стала рассказывать ему, что они в Москве остались без денег.
      – А знаете, девочки, если собирать по двадцать рублей, вы так много не насобираете. Нарветесь еще на каких-нибудь проходимцев или злых людей, обидят вас, – сказал Баринов с улыбкой, раскрывая бумажник. – А давайте-ка лучше отведу я вас в хорошее кафе тут за углом, и мы вместе плотненько позавтракаем, а?
      Девушки глядели на него с недоверием.
      Особенно та, что обратилась к нему с речью о двадцати рублях.
      – Вы, наверное, думаете, что пожилой мужчина хочет воспользоваться вашим бедственным положением и заманить вас куда-то? – Баринов с легкой усмешкой поглядел в недоверчивые глаза.
      Две минуты шли до кафе с французским названием "Ren-dez-vouz".
      – Я в этом кафе, бывает, завтракаю кофе с круассанами, – пояснял Баринов, пропуская девушек вперед в стеклянные двери.
      Он все время без умолку говорил, чтобы не дать подружкам передумать и убежать.
      Ему непременно хотелось накормить этих, по всей видимости, ночь не спавших и голодных девчушек.
      – Неужто и взаправду из дому убежали? – спросил Баринов, когда девчонки с присущей их молодости голодной жадностью съели сразу по три турновера с мясом и шпинатом. Светленькая, которую звали Ланой, та еще сперва стеснялась, сдерживала желание проглотить турновер сразу целиком и, откусывая по чуть-чуть, все поглядывала на Баринова, а вдруг отнимут её турновер или отменят этот бесплатный праздник живота и скажут: "А мы вас разыграли, теперь платите денюжки!" – Так что? И вправду вы в бегах?
      – Ага, правда, – с набитым ртом отвечала Надя и тут же, спохватившись, что сболтнула лишнего, добавила: – Но у нас с законом все в порядке, мы совершеннолетние, у нас и паспорта имеются.
      – Боитесь, что я в милицию на вас пойду доносить, – вздохнул Баринов. – Не бойтесь, милые мои, я уже достиг такой стадии наполнения своей души грехами, что лишние мне уже ни к чему.
      – Это как это так? – прихлебывая свой капуччино, поинтересовалась Надя.
      – Душа человека – это сосуд…
      – Сосут? – переспросила Надя и прыснула, прижав руку к груди и стрельнув глазками на подругу.
      – Не сосут, а сосу-Д, – выделив последнюю букву, без злости и раздражения повторил Баринов.
      За столиком на минуту воцарилось неловкое молчание.
      – В общем, получается, вы как эти? Как хиппи что ли? – нарушил тишину нежданный благодетель.
      – Как кто? – переспросила Надя.
      – Как дети-цветы.
      Баринов был слегка раздосадован, что отвечает ему только эта более бойкая девочка – Надя, ему очень хотелось разговорить скромницу Ланочку.
      – В годы моего детства, – глядя именно на Лану, начал он, – в начале семидесятых годов прошлого века в Америке стало вдруг распространяться такое социальное бедствие, как массовый побег старшеклассников из родительских домов.
      – И куда же это они бежали? – орудуя зубочисточкой, задорно спросила Надя.
      Даже не одарив Надю взглядом, продолжая смотреть только на Ланочку, Баринов невозмутимо продолжил рассказ:
      – Причем бежали старшеклассники из очень внешне благополучных домов с хорошим достатком, где у детей было всё – и гарантированное высшее образование, и телевизоры, и одежда, и мотоциклы, и всё-всё-всё, о чем бедные слои молодежи могли только мечтать.
      – И все же, куда они бежали? – настойчиво повторила свой вопрос Надя.
      – А бежали они в Калифорнию, – Баринов расслабленно откинулся на спинку кресла.
      – В Калифорнии вечное лето, огромные пляжи и, главное, дикая конопля, которая растет в калифорнийской степи.
      – Марихуана! – понимающе кивнула Надя.
      – Она самая, – кивнул Баринов.
      – А в России куда бежали? – вдруг подала голосок тихая Ланочка.
      – В России? – Баринов даже поперхнулся кофе. – Не было тогда России, Ланочка миленькая, были СССР и железный занавес по всей границе с Западом, так что некуда было бежать.
      – А у нас здесь разве конопля не росла? – фыркнула Надя. – СССР – страна большая, можно было найти, куда податься.
      – В том то и дело, что некуда, не было свободы в стране.
      – А расскажите про детей-цветов, пожалуйста, – попросила Лана, ласково глянув на Баринова из под длинных светлых ресниц.
      – Про детей-цветов? – переспросил Баринов, и взгляд его слегка затуманился.
      Он замолчал.
      – Ну, так чего остановились? – нетерпеливо крякнула Надя.
      Баринов обвел взглядом полупустое кафе и вдруг встал и решительно направился к небольшой сценке, на которой стоял самый настоящий белый рояль.
      – Эй, Максим, вы позволите? – крикнул он бармену, тихо протиравшему свои и без того идеально стерильные бокалы.
      Баринов присел на круглый вертящийся стульчик, поднял крышку, прикрывавшую клавиши и долго прицеливаясь растопыренными пальцами, взял аккорд.
      За ним второй, потом третий…
      If you come to San-Francisco
      You will meet some gentle people there,
      In the streets of San-Francisco You will meet them with flowers in their hair…
      Неожиданно высоким голосом пропел Баринов.
      Песня как началась внезапно, так внезапно и прервалась.
      Аккорд повис в тиши пустого кафе.
      Только из-за барной стойки послышались запоздалые хлопки.
      Это был бармен Максим.
      Он давно уже знал этого чудаковатого профессора, который два-три раза на неделе завтракал в кафе "Ren-dez-vouz".
      – Ну, поняли, кто были эти дети-цветы? – спросил Баринов, вернувшись к столику, где девчонки уже давно доели свои турноверы.
      Девочки переглянулись и ничего не ответили.
      – Ну, ладно, летите, пташки, а то вы еще подумаете чего не того…
      – Ну, так мы и полетели, – весело ответила Надя.
      – Спасибо за песню, – сказала Лана, бросив на Баринова прощальный взгляд.
 

 
      За мной велели не занимать…
      Когда в детстве Лане доводилось читать книги о приключениях, начинавшиеся с рассказа о том, как герой или героиня бежат из дому, ей всякий раз становилось жутко, аж до дрожи в спине. И она, переводя ситуацию на себя, примерялась – а сама могла бы так поступить? Но зачем? Ужас какой, разве можно из родного дома бегать!
      Однако верно говорят – не зарекайся…
      В то утро ее разбудила Надя Бойцова. И кабы случилось это не с самого утра, а на ночь глядя, так может, и не убежали бы?..
      Лето на дворе в самом разгаре, выпускные экзамены позади, самое время по приёмным комиссиям тусоваться. И Мама-Мила, уходя на работу, дочу свою пожалела, не стала будить – пускай поспит, а в университет с документами можно и после обеда поехать, приемная комиссия ведь до самого вечера работает.
      Ланочка проснулась от резкого звонка в дверь. Звонок у них старый, противный, как звонок тревоги на каком-нибудь опасном предприятии из фильма ужасов.
      Лана открыла Наде босая, в розовой пижамке.
      – Ты чего в такую рань притащилась, сбрендила, что ли?
      Лана спросонья не заметила, что Надя одета по-дорожному и что сумка ее спортивная, с которой она на тренировки ездила, была набита так, что молния едва не расходилась.
      – Я в Москву уезжаю, – сказала Надя, по-свойски проходя на кухню и наливая себе старомодного, редко где уже водившегося кислого гриба, плававшего в трехлитровой банке.
      – В какую Москву? – недоуменно пожимая плечами, переспросила Лана. Она еще не проснулась и стояла посреди кухоньки в пижамке, ничего не соображая.
      – В столицу нашей Родины, – тыльной стороной ладони обтирая губы, ответила Надя и прямо в теплой спортивной куртке уселась на стул.
      – Зачем в Москву? Мы же в университет на восточный факультет с тобой договаривались? – удивилась Лана и тоже потянулась за банкой с грибом.
      – Потому что я уезжаю, – тихо, но с не допускающей возражений твердостью, сказала Надя. И за твердостью в голосе подруги Лана почувствовала что-то неладное…
      – Я сейчас на электричке в Питер, а там на Московский вокзал и дневным сидячим поездом в Москву, – сказала Надя. – Попрощаться вот пришла.
      – Постой, а как же университет? А как же твои родители?! – Лана начала просыпаться.
      – Университеты и в Москве есть, – ответила подруга. – А родители мои… Не могу я с ними больше жить!!!
      Лана отставила чашку с уже налитым в нее полезным грибом.
      – Постой, ну как же так?!
      – Ты же ничего не знаешь обо мне, и слава богу, – с совершенно искренней горечью, какой ни один самый гениальный режиссер никогда не смог бы добиться и от самой гениальной актрисы, сказала Надя, вставая. – Все, некогда мне с тобой засиживаться. Я еще успею на электричку на девять двадцать, а следующая только в десять пятнадцать.
      – Постой, я тебя хоть провожу! – Ланочка метнулась собираться. – Я же сегодня документы в приёмную комиссию подать маме обещала. Постой, я сейчас, мы успеем…
      На девятичасовую электричку они успели.
      Лана только документы похватала, аттестат, справку медицинскую, фотографии, паспорт…
      – Ты родителям моим не смей говорить, что меня видела, поняла? – строго наказывала подруге Надя. – Папаша мой наверняка милицию натравит, они и к тебе приходить будут. Поэтому ты ни гугу! Смотри, не подведи! И своей маме тоже не говори, потому что если папаша мой меня найдет, я тогда повешусь.
      До Питера доехали молча.
      Ланочка все никак не решалась спросить, что же такое страшное случилось у Нади с ее отцом, почему она решила бежать из дома? Ведь еще вчера они с Надей ходили вместе в школу в канцелярию за какими-то справками, и все было ничего. Болтали, смеялись…
      – Слушай, ты меня до Московского вокзала проводи, – попросила Надя, когда они стали спускаться в метро.
      – Ну, конечно же…
      В душе у Ланочки была страшная сумятица.
      С одной стороны, разум велел задержать подругу, отговорить её от побега, но с другой стороны… в голове крутились всякие мысли о приключениях. И нельзя же бросить Надю одну. А как же мама и тетя Валя? Тетя Валя и не расстроится особо, а вот мама… Нет, я только посажу Надю на поезд и вернусь домой… Хотя она сама еще небось передумает или на вокзале, или когда окажется в Москве…
      Потом, уже в Москве, Лана сама не могла вспомнить, как так получилось, почему она уехала вместе с Надей. Словно в бреду, она тогда дала Наде свой паспорт, когда они стояли в очереди возле касс, как побрела за подругой на перрон, как села в поезд…
      Хотя, это не совсем правда.
      Ланочка все время думала о том, что Наде нужен кто-то близкий, кому она может высказаться, выговориться, выплакаться, перед тем как сесть в обратный поезд и вернуться во Всеволожск.
      Поэтому, входя за Надей в вагон поезда "Юность", Лана окончательно решила, что она едет с подругой совсем ненадолго, что уже сегодня в Москве, а то даже и в Бологом, они уже развернутся на сто восемьдесят градусов и вечерним поездом будут в Питере и на последнюю всеволожскую электричку тоже успеют.
      Однако, оказавшись поздно вечером в столице, девочки назад в Питер не поехали.
      – Он меня убьет, если поймает, – с совершенной уверенностью, передавшейся потом и Лане, всю дорогу от Питера до Москвы повторяла Надя. – Он зверь!
 

***

 
      Баринов потом громко и долго смеялся.
      – За компанию поехала? За компанию один товарищ даже повесился однажды, слыхала про такое?
      Но Ланочка про такое не слыхала.
      Сердце говорило ей, что Надю нельзя оставить одну. И доносить Надиным родителем о готовящемся побеге тоже нельзя… Оставалось только надеяться, что Надежда сама передумает.
      Но Надя оказалась девочкой решительной. Если у нее и были какие-то сомнения, то они касались только того, сможет ли она убедить Лану пойти с ней.
      Она понимала, что у Ланы дома царит полный душевный комфорт. Поэтому сыграть здесь надо было на чем-то другом. И доводы, которые она приводила Ланочке, строились на честолюбии и самолюбии.
      – Вот мне папаша уже поступление в университет купил, – говорила Надя своей подруге, – а тебе разве мама твоя может купить платный курс? А на бесплатное тебе без репетиторов и без взяток не поступить, это ты и сама знаешь… И что?
      Пойдешь в лицей на парикмахершу учиться? Будешь заурядной троечницей и неудачницей по жизни? А я от университета папашиного отказываюсь и тебе предлагаю – давай сами пробиваться. Пробьемся в Москве!
      Надя давила на честолюбие, а сама не понимала, что давить на Ланочкино честолюбие совсем не нужно, потому как Ланочка решилась на побег не из амбициозных планов сделать карьеру, а только чтобы поддержать подругу.
      Но в одном Надя была права.
      В глазах Ланы она не видела такой же отрешенной готовности, какая была в ней самой.
      Эту готовность к побегу было необходимо укрепить любой ценой.
      И Надя решилась-таки рассказать Лане кое-что…
      – Ты же ничего не знаешь… Ничего… Он же трахает меня… Уже давно. И я больше не могу так жить.
      Лана подавленно смотрела на подругу и не могла выдавить из себя ни слова.
      – И мать знает об этом и меня за это ненавидит, как свою соперницу. Ненавидит, но отца боится, и поэтому молчит. Потому как если она пикнет, то он ее убьет.
      Может, он специально не скрывает от матери наши с ним отношения, он вообще как-то провоцирует ее что ли?
      Лана сидела, остолбенев от страха перед жизнью, которую до этого момента, оказывается, и не знала совсем.
      И теперь Ланочка понимала, что этим вот рассказом, этим знанием об обстоятельствах Надиной жизни, она повязана. Повязана такой тайной, которую никогда не посмеет раскрыть ни маме, ни тете Вале, ни прокурору.
      Он пьяный матери морду набьет, а потом идет ко мне и трахает меня. ….
      И с кем можно поделиться этой болью?
      С дневником?
      С подушкой?
      С невидимым Богом, прячущимся где-то под сводами церкви?
      – И матери не смей звонить! – не то умоляя, не то приказывая, заклинала Надя. – Потому как через твою маму папаша мой нас найдет!
      Сердце Ланы разрывалось на части от боли.
      С одной стороны, как маме не звонить? Она же там умрёт от страха в неведении!
      А с другой стороны, как подругу свою предать?
      Ведь и правда он убьет Надю. Папаша ее…
      Не надо думать, что и Надя не понимала терзаний подруги. Условились так…
      Что неделю, ну, максимум две недели, Лана не будет говорить маме о том, где она.
      А там девочки устроятся, подадут документы в МГУ и Лана вернется покаянная домой.
      А чтобы мама её не сошла с ума от горя и неизвестности, решили позвонить во Всеволожск Владу Макарову, их однокласснику, чтобы передал Маме-Миле, что, мол, жива её дочка… А Владу Макарову можно было доверять, он в седьмом классе, чтобы доказать Наде свою любовь, живьем белую мышь съел… Живьем… Такому человеку можно довериться. Ведь Вадька Макаров собрался в Макаровское училище поступать, а туда слабаков не берут.
 

***

 
      С жильём девчонкам повезло. Подружка Нади по Всеволожской музыкальной школе Маша Таранкина уже год как жила в Лосях в общежитии Метростроя. Она была постарше девчонок и после окончания школы уехала в Москву поступать в Литературный институт, но вместо этого устроилась работать в Московский Метрострой маляром-штукатуром.
      – Поживете у меня в комнате, – сказала Маша, когда усталые подружки уже глубоко заполночь добрались до нее. – Мы все тут на Москве с чего-то начинали. Через полгода поймете, что правильно сделали, потому как Москва круче Питера нашего будет, это я уж теперь точно знаю.
 

***

 
      Очередной сюрприз Надя преподнесла Лане наутро.
      – Я в университет поступать не буду, – категорически заявила она подруге, когда Ланочка сказала, что пора бы им ехать в приемную комиссию.
      – А куда ты будешь поступать? – удивленно спросила Ланочка.
      – В милицейскую школу я буду поступать, – ответила Надя, – там и драться и стрелять научат. К тому же, на юридический оттуда берут без экзаменов.
      Еще одним сюрпризом оказалось то, что Надя умудрилась потерять деньги…
      А нужно на что-то жить.
      – Так как же я теперь? – удивленная, в полной растерянности спросила Лана.
      – Ну, ты уж как-нибудь, – ответила Надя. – Или давай тоже со мной в милицейскую школу!
      – Но мы же ведь договаривались всегда быть вместе, – промямлила Лана.
      – Знаешь, подруга, надо быть сильной! И вот что я тебе еще скажу: не нужно цепляться за кого-то, надо самой.
      – Так ты меня бросаешь? – глаза Ланы погрустнели.
      – Никуда я тебя не бросаю, – отрезала Надя. – Просто у тебя своя дорога, а у меня своя.
      – Но я же сюда из-за тебя приехала, – продолжала недоумевать Лана.
      – А я тебя не просила, – поджав губы, ответила Надя, – ты сама за мной увязалась…
 

***

 
      Девочки расстались возле метро. Надя поехала в школу милиции, а расстроенная Лана… В кармашке ее джинсов лежала визитная карточка того чудака, который накормил их тогда в баре и потом пел им песню про хиппи и про Сан-Франциско.
      При Наде Лана не хотела ему звонить.
      Доехала до Лубянской, вышла наверх, прошла мимо знаменитого "страшного" дома, перебежала дорогу на красный, зашла в Детский мир…
      Баринов не рассердился и не удивился звонку, а даже обрадовался.
      – Какой у вас номер странный, – сказал он, – вы, наверное, из автомата звоните?
      – Ага, – не следя за красивостью лексики, ответила Лана.
      – Как хиппуется?
      – Что?
      – Я хотел сказать, как жизнь бегляцкая?
      – А-а-а, это в смысле мы как хиппи?
      – Ну да.
      – Да так, ничего…
      В фойе было очень шумно, и чтобы расслышать, что говорит Александр Евгеньевич, Лане приходилось ладошкой зажимать противоположное от трубки розовое ушко.
      – Помощь материальная нужна? Денег дать, накормить, обогреть? – смеялся Баринов на том конце.
      – Нет, денег не нужно, – отвечала Лана, – если разве только советом помочь.
      Уговорились встретиться на Тверской возле книжного магазина "Москва".
      – Это рядом с памятником Юрию Долгорукому, не перепутаешь, – сказал Баринов, – я через полчаса там буду, возле касс на первом этаже.
      Лана поела, поковырялась в тарелке без аппетита, а потом разревелась.
      – Ну-ну, ну что такое? – заволновался Баринов.
      – Простите, простите, это я так.
      – Ну, поплачь, это ты на подругу обиделась?
      – Да как же? Я ведь из-за нее от мамы и от тети Вали сбежала, а она меня тут бросила! – Лана вдруг совсем зашлась в рыданиях. – Что мне теперь, домой во Всеволожск? Как я маме в глаза погляжу?
      Баринов вынул из кармана дорогой телефон Vertu и набрал номер.
      – Привет, Бальзамов, – сказал Баринов своему невидимому визави.
      Ланочка ковырялась ложечкой в креманке и невольно прислушивалась теперь к разговору, который так неожиданно прервал их доверительное общение.
      – Слушай, Бальзамов, ты ведь кругом, с какой стороны ни посмотри, мой вечный должник…
      Баринов вальяжно расхохотался, услыхав в трубке какой-то остроумный ответ своего далекого собеседника.
      – Бальзамов, я бы мог простить тебе несколько твоих грехов и долгов, если бы ты взял бы теперь к себе одну мою протежей. Я тебе тогда и последнюю твою гадость прощу и писать про нее не стану… У меня есть одна питерская девчонка…
      Лана вздрогнула, понимая, что речь идет именно о ней.
      – Ты вроде бы на Кубу собираешься? Возьми мою девочку в команду безо всяких там кастингов-шмастингов, и считай, что мы с тобой на сегодня в расчете… Что?
      Почему я хлопочу? Да дочка она моя… Незаконнорожденная… Ну и ладушки… – Баринов повернулся к Лане, убирая в карман свой мобильный телефончик: – Хочешь поехать на Кубу в телевизионном шоу сниматься? У меня на телевидении знакомый один продюсер есть, он согласен.
      – Меня? – поперхнувшись и едва не задохнувшись, переспросила Лана.
      – Тебя, а кого же? – хохотнул Баринов.
      – А как же университет? – засомневалась девушка.
      – Ну, ты ведь не парень, тебя ведь в армию не возьмут этой осенью. А после дебюта в популярном телешоу тебя в любое театральное училище возьмут, это я тебе обещаю, или в МГУ на факультет журналистики, это запросто…
      В глазах у девочки загорелись огоньки.
      Телевидение, Куба, факультет журналистики…
      – А как же Надя?
      – А Надя твоя пойдет учиться на милиционера, – ответил Баринов, поднимаясь из-за стола.
 

 
      Subject two
      Утро выдалось солнечным.
      Но в голове было пасмурно.
      Бальзамов страдал похмельем.
      Эх, где те годы молодые, когда утром после вчерашнего можно было выпить бутылку пива, закурить сигарету и спокойно пойти на лекции?
      Эх, когда они были молодыми, когда Бальзамов жил на Васильевском острове на улице Кораблестроителей и ездил в университет на трамвае, так медленно тащившемся по кривым и неровным рельсам, раскачиваясь, словно это был не трамвай, а пароход… И вечно опаздывая, Бальзамов сходил на углу Первой линии и там, повернув направо, шел в сторону Невы до своего родного журфака. Шел, слегка ссутулившись, приподняв воротник… Всегда без шапки, даже в сильные питерские морозы. Во какое здоровье было у Бальзамова! И в любые сильные морозы ходил всегда в курточке из тонкой армейской плащевки. Курточкой своею Бальзамов тогда очень гордился. Раритетная такая курточка у него была – настоящая "морская пехота", без подделки. И даже с фамилией реального американского солдата, который в ней когда-то ходил, неся службу скорее всего где-нибудь в Европе. Где и продал эту куртку какому-нибудь фарцовщику из Венгрии или Польши.
      Бальзамова девчонки любили за эту курточку. Тогда как раз на кассетах пошел ходить по городу фильм – "Рембо. Первая кровь". Красивый итальянец Сталлоне в курточке американского морского пехотинца – он всем сразу стал бесконечно мил.
      И когда девчонки-первокурсницы, приехавшие из провинции, громко шептали друг дружке, округляя глаза и дергая друг дружку за подолы, – гляди, Катька, Сталлоне, гляди, Катька, Рэмбо идет, Бальзамов с удовлетворением понимал, что эти дурочки из Киришей и Волховстроя уже готовы отдаться ему. Только за то, что на нем такая курточка.
      А теперь то вот с похмелья, да по морозцу, разве поехал бы он в трамвае на работу?
      Или в мороз десятиградусный вышел бы он теперь в такой курточке на рыбьем меху на улицу?
      Эх, где она, молодость?!
      Теперь если с похмелья не попить теплой ряженки да не покушать потом свеженького картофельного пюре, а сразу, как в студенческие годы, закурить натощак, то точно – через полчаса придется на реанимационной амбулансе с фиолетовой мигалкой на Сухаревскую, в Склифосовского…
      А раньше…
      Эх…
      Приходили с похмелья в универ, собирались возле расписания аудиторий, что возле деканата, и шли на волю – прогуливать занятия. Разменивать безразмерное молодое здоровье своё.
      Шли в пивбар…
      В "Пушкарь"…
      Или на Невский, сбоку от Казанского, там такой пивбар был с условным подпольным названием "Очки"…
      Теперь и пивбаров-то таких уже нет.
      И пива такого уже нет.
      Сейчас пиво лучше чем тогда было. Нынешним в этом плане повезло. А нынешние куда ходят? Или вообще никуда не ходят? Они, может, и не прогуливают занятий?
      Ха!
      Говорят про этих молодых, мол, какое поколение хорошее! Все уже на первом-втором курсах уже работают. А на четвертом – пятом все уже разобраны по фирмам.
      Знаю, знаю, как они работают.
      Особенно девочки.
      Передним местом они работают.
      И ротиком тоже.
      Уже с первого курса.
      Ладно.
      Надо теплой ряженки попить, да звонить редакционному шоферу Коле, чтобы машину подавал.
 

 
      Некоторым мужчинам встречаются так называемые роковые женщины, из-за которых разрушаются семьи, ломаются карьеры, проматываются состояния, идут прахом родительские дачи и квартиры…
      А некоторым, таким как Бальзамов, наоборот, встречаются женщины, которые делают им карьеры, поднимают их из грязи в князи, щедро наделяют своих любовников богатством.
      У Бальзамова таких женщин было три.
      Первой была Мама-Люба с питерского телевидения, которая его – желторотого пацана Димку – сразу из универа взяла в редакцию новостей и сделала чуть ли не звездой питерского экрана. Правда потом, разочаровавшись в своем протеже, Мама-Люба едва не загубила ею же созданную карьеру. Но Дима вовремя в Москву убежал.
      А уже в Москве встретил он свою вторую сахарную маму.
      Эллу Семеновну.
      С Эллой Семеновной Бальзамов повел себя куда как осторожнее.
      Дима достался второй сахарной маме уже ученым. Опытным в сложных любовно-деловых отношениях.
      I've got a woman,
      I've got a woman,
      She`s good to me,
      Oh, yeah!
      She gives me money
      When I `m in need,
      She is a best friend – indeed!
      I've got a woman,
      I`ve got a woman,
      She`s good to me…
      Когда спустя столько лет Бальзамов вспоминал теперь Эллу Семеновну, на ум ему приходила мелодия этого блюза и эти строчки циничной негритянской "лирики" Рэя Чарлза…
      У меня есть женщина,
      У меня есть женщина,
      Она добра ко мне,
      О да!
      Она дает мне деньги,
      Когда мне надо,
      Она настоящий друг!
      У меня есть женщина
      Она добра ко мне…
      Да, Элла Семеновна была добра к нему. Даже слишком добра.
      Это она дала Бальзамову и работу в Москве, и постоянную прописку. И с людьми влиятельными познакомила-свела, сделав Бальзамова своим среди обитателей дач в Усово, Рублёво и Ильинском.
      Приезд Бальзамова в Москву и его этакое наивно-простодушное желание просто так,
      "с улицы", устроиться на работу на телевидение в Останкино, куда и не каждого-то коренного москвича с протекцией берут!
      А этот, наивный… Взял да и приехал в Москву, да без блата, да без звонка от влиятельных людей…
      Наивный.
      Прямо на том же вокзале, на который прибыла его "Красная стрела", пересел на электричку, доехал до платформы "Останкино", а оттуда пешком. До самого комплекса АСК-1, что на улице Академика Королева.
      Пришел и из вестибюля принялся названивать в отдел кадров, чтобы ему пропуск заказали.
      Вот там смеху-то было – в отделе кадров!
      Кабы молодой наглый парнишка из Питера просился бы на работу дворником, шофером, рабочим-осветителем, декоратором, электриком или грузчиком, его бы, может, и не подняли на смех, а наоборот, тут же взяли бы на работу и даже без прописки.
      Потому что рабочие, водители, грузчики и осветители всегда нужны. Но этот же пришел с дипломом Ленинградского Государственного университета и с трудовой книжкой, где была запись – "Ленинградский комитет по телевидению и радиовещанию.
      Журналист, ведущий главной редакции информационных программ". И пришел с полным мешком нереализованных амбиций.
      – Кем же вы у нас работать собираетесь? – едва сдерживая смех, спросила толстая помощница начальника кадров, когда Дима выложил ей на стол свои документы.
      – Ну, журналистом, – поведя плечом, ответил Бальзамов, еще не понимающий, как он влип, – можно не сразу ведущим рубрики, можно для начала и разъездным, типа выездным на события.
      Толстая и холёная, благоухающая дорогими духами, помощница начальника кадров бросала веселый взгляд за спину Бальзамова, где возле шкафов с личными делами сидела ее коллега – другая толстая помощница начальника кадров. Бальзамов, к своему счастью не видел, как та, вторая, делает первой многозначительные гримасы и вертит пальцем возле виска, дескать, гляди, какой дурень из Ленинграда приехал, на телевидение с улицы устроиться хочет.
      – Ну, журналистом мы вас сейчас взять не можем, – едва не прыская, говорила первая помощница. – Нет свободных вакансий, да и назначения на эти должности делаются только по представлению главных редакторов. А вот разнорабочим или грузчиком мы вам можем предложить… У вас как с московской регистрацией?
      И когда до Бальзамова уже начало, наконец, доходить, что здесь его никто всерьез не воспринимает, в комнату вошла дама.
      Появление этой дамы вызвало суматоху.
      Обе толстые помощницы начальника кадров повскакивали со стульев и принялись чуть ли не кадриль с гопаком плясать вокруг этой дамы.
      – Ой, Эллочка, какая ты сегодня красавица! – взахлеб, нестройным, но вдохновенным дуэтом заблеяли обе толстухи. – Какая радость! Элла Семеновна, ты к нам проститься зашла? Мы так скучаем, все время вспоминаем…
      Бальзамов повернулся, чтобы тоже поглядеть на даму, вызвавшую такой восторг у кадровичек.
      Элла Семеновна была примерно того же возраста, что и обе толстухи и что покинутая Бальзамовым Мама Люба – около сорока лет. Но в отличие от безвкусно разодетых целлюлитных кадровичек, у которых на их сальных мордах были написаны их медицинские диагнозы – диабет, ожирение, гипертония, и рожи которых как бы говорили – жрем-обжираемся тортами, мечтаем похудеть, мужья наши нам не верны, но мы ничего поделать не можем, потому как вечером приходим домой и жрем макароны со свиными сардельками, а потом пьем чаи с тортами, глядим по телеку сериал, жрем зефир в шоколаде, но при этом мечтаем выглядеть, как Наташа Орейра…
      Так вот, в отличие от этих двух толстых дур, вошедшая имела гордую осанку и величественный взгляд коронованной особы.
      Она мельком глянула на Бальзамова.
      Их глаза на какую-то долю секунды встретились.
      Элла Семеновна даже не моргнула, но Бальзамов понял, что она его сфотографировала и фотография эта уже лежит на почетной полочке в ее женском мозгу.
      – Девочки, я вам тортик принесла, – сказала Элла Семеновна и протянула танцующим вокруг нее кадровичкам характерный картонный параллелепипед. – Это за мое назначение, вы же не были на банкете в "Твин Пиггс".
      – Ну что ты, ну что ты, Элла Семеновна! Не стоило разоряться, – блеяли танцующие на цырлах кадровички. – Ты нам лучше расскажи, как тебе работается на новом месте, в "Интер-Медиа-Групп"?
      – Ах, ну вы ж понимаете, это совсем иная компания, совсем иная публика и совсем иные деньги, – многозначительно поджав губки, Элла Семеновна кокетливо изобразила усталость. – "Интер-Медиа-Групп" – это же самый большой рекламный бизнес на Москве…
      – Да, мы понимаем, мы, конечно, понимаем, – жирные кадровички уже развязывали тесемочки подаренного торта.
      – А как сама-то? Как жизнь? – спросила первая толстуха, ухватившая желтую марципанку с самого верха кондитерского украшения.
      – Да вот ремонт на даче затеяла. Только молдаване эти, которых мне Вова Райхман подсунул, напортачили… Теперь все переделывать заново надо, – капризно пожаловалась Элла Семеновна.
      – Ой, знаю, знаю, что такое ремонт, – сочувственно запричитала та толстуха, у которой рот еще не был набит тортом. – У моей мамы два белоруса в ванной две недели ремонт делали, а что там две недели делать?
      – Ну, пойду я, девочки, – подытожила Элла Семеновна.
      Дама на секунду задержалась в дверях, еще раз глянула на Бальзамова и многозначительно спросила:
      – Кто бы мне порекомендовал хорошего отделочника по плитке, и чтобы с сантехникой тоже ладил? – в мечтательной задумчивости она поглядела поверх голов в окно и пропела: – Красивого такого бы молдаванина, но с руками и главное, с головой. – И уже из коридора, уходя, закончила: – Да где ж такого найдешь?
      – А ведь я умею плитку класть, – громко сказал стремительно умнеющий Бальзамов.
      – И с сантехникой умею управляться…
      Бабы, синхронно чавкая и пожирая бисквитно-кремовый торт, переглянулись.
      Потом одна из них медленно вытерла салфеткой толстые пальцы, потом выдернула из пачки стикеров желтую бумажку, написала на ней номер телефона и протянула стикер Бальзамову.
      – Вот твой шанс, товарищ из Ленинграда, – сказала кадровичка. – Ты хоть и не молдаванин, но авось нашей Элле Семеновне и сгодишься.
      Потом, бывало, лежа на ее широченной кровати, на модных черных шелковых простынях, и обнимая ее такое же шелковое перезрелое холеное тело, Бальзамов частенько переспрашивал, – а ты меня там сразу мозгами сфотографировала? Да?
      И Элла Семеновна молча ему улыбалась.
      И не отвечала, а только все целовала и целовала его грудь, плечи, руки…
      Он звал ее Элей.
      Секс у них случился по плану. Уже на третий день знакомства, когда Элла Семеновна, будучи женщиной очень умной и по жизни опытной, поняла, что никакой Дима Бальзамов не мастер-плиточник и не сантехник. Даже на любительском домашнем уровне.
      В отношениях с мужчинами Элла Семеновна вела себя как укротительница диких животных. Она считала себя безусловной госпожой и не терпела равенства отношений.
      По условиям игры она должна была сперва своего партнера унизить, заставить подчиниться и признать ее безраздельную власть, а потом, поправ его гордость, накормить, как кормит хозяйка свое животное. А когда он будет с благодарностью и страхом принимать корм из рук госпожи, она позволит ему ласкать её тело.
      Унижений Дима испытал сполна.
      В спальне она частенько называла его не иначе как "мой маленький проститут". А когда Элла подарила ему машину, она даже нарядила его в юбочку-пачку на голое тело и заставила этаким пуделем прыгать на четвереньках и, высунув язык, выпрашивать у своей хозяйки ключики и документики от вожделенной машины.
      А ведь он и правда был ее маленьким проститутом.
      Ведь его не привлекало уже не молодое тело Эллы Семеновны. Он, ценитель сладостных изгибов и выпуклостей женских тел, жаждал девичьих прелестей…
      И он, кривя душой и подавляя отвращение, изображал восторженную страсть, когда прижимал Эллу к себе. И хотя Дима Бальзамов был искусным притворщиком, ему было тяжело скрывать от умной и проницательной Эллы свои подлинные чувства и изображать африканские страсти.
      Если бы Дима не играл безумную страсть юного любовника, то его бы вышвырнули на улицу туда – откуда он пришел. Into the middle of nowhere…
      А Элла, понимая, что игра с этим выдрессированным хищником из породы кошачьих не может продолжаться вечно, выдавала призы постепенно, создав этакую систему стимулов, которая удерживала бы её маленького проститута рядом как можно дольше.
      Сперва это были простые стимулы.
      Деньги, жильё, регистрация в Москве.
      Потом сложнее – машина, однокомнатная квартирка. А потом…
      А потом и главный приз, ради которого Бальзамов и подался в проституты.
      Этим главным этапом их отношений должна была стать работа Димы на телевидении.
      Эля была умной женщиной.
      И она сама озвучила это условие.
      Она не стала унижать себя, потому что если бы Дима сам произнес это слово – ТЕЛЕВИДЕНИЕ, то правила были бы нарушены, и вся игра была бы испорчена.
      Поэтому Элла сама сказала это.
      Через несколько лет ты будешь работать на телевидении.
      И она сделала так.
      Эля не допускала никаких измен.
      Как дрессировщицы присматривают за своими тиграми, так и она контролировала своего маленького проститута, проверяя километраж на спидометре его автомобиля, принюхиваясь к Диминым запахам, проверяя мобильный телефон и записные книжки.
      Она не гнушалась даже порой пошарить в карманах его пиджаков и джинсов, покуда Дима принимал ванну.
      Лишь один раз она уличила его.
      Запахи чужих духов в машине, презервативы в заднем кармане его черных джинсов…
      Пять раз повторяющийся вызов номера некой Наташи в памяти его мобильника… Элла взяла на себя труд и проверила этот номерок по компьюторной базе данных. Номер сети Билайн принадлежал некой Наталье Максимовне Шиловой, москвичке восемьдесят третьего года рождения.
      Элла ничего не сказала Бальзамову, дабы не унижать себя.
      Не хватало еще разыгрывать банальную и унизительную сцену ревности, словно в дешевом сериале. Стареющая дама ревнует своего юного любовника.
      Элла Семеновна вела себя гораздо умнее.
      Убедившись в неверности своего маленького проститута, она не дрогнувшим голосом известила Диму, что ждет гостей из Нижнего Новгорода, и его однокомнатная квартирка, естественно, зарегистрированная на Эллу Семеновну, понадобится ей для размещения этих гостей, а "маленький" покамест переедет в гостиницу "Спортивная", где номер снят и оплачен на две недели, до четверга. Да, и машину – тоже, естественно, купленную на имя Эллы – тоже надо отдать гостям из Нижнего…
      Дима был не дурак.
      Он тут же понял, что у него есть две недели, чтобы вымолить прощение.
      И он смог.
      Но как она отыгралась потом на нем, как отыгралась… Истоптала остатки его самолюбия.
      Она не унизила себя ложью, недостойной госпожи. Из Нижнего действительно приехали гости.
      И это был не молодой любовник, который, по примитивному сценарию примитивно мыслящего сценариста, мог бы сменить неверного маленького проститута.
      Из Нижнего приехали подруги Эллы Семеновны – её однокашницы по институту народного хозяйства имени Плеханова. Сорокапятилетние бухгалтерши Маша и Вика.
      Обычные провинциалки, выглядевшие в свои сорок пять чисто по-советски, по-брежневски – на все пятьдесят восемь.
      И она заставила его плясать перед этими старыми дамами.
      Изображать стриптиз.
      А они пихали деньги ему в трусы.
      Таковым было назначенные госпожой наказание.
      Эля, естественно, не сказала Маше и Вике, что Дима ее друг и любовник, с которым она сожительствует уже почти год. Но когда она устраивала подружкам прощальную вечеринку у себя на квартире, когда женщины уже изрядно выпили и пришли в восторженно-эйфорическое состояние, Эля вдруг предложила, не вызвать ли стриптизёра? Что нам, слабо? Или мы не в современной Москве живем?
      И она позвонила Диме Бальзамову.
      И он плясал перед старыми пьяными женщинами.
      А они хохотали и требовали раздеваться догола.
      Это было унизительно.
      Это было противно.
      А Эля…
      А Элла Семеновна сидела немного сбоку, немного поодаль, и глядела, как ее подружки по институту, войдя в раж и отбросив стыд, наперебой засовывают ее Диме Бальзамову долларовые десятки и двадцатки в позорные стриптизерские трусы-стринги…
      – Ну все! – хлопнув в ладоши, вдруг оборвала веселье Элла Семеновна. – Нам пора ехать на вокзал, а стриптизер свободен.
      Элла достала из сумочки деньги и с деланным пренебрежением оттопырив нижнюю губку, протянула Диме триста долларов.
      – Я, может быть, вас еще раз вызову. Вы сегодня хорошо танцевали, мне понравилось, – сказала она поспешно натягивавшему джинсы Диме.
      Он ждал до четверга.
      И уже начал терять надежду.
      А что, если не позвонит?
      Неужели придется начинать все с начала? И почти год на Москве потерян понапрасну из-за глупой измены?
      Дима уже начал прикидывать в уме, как начинать новую жизнь…
      Куда идти работать?
      А может, и правда в агентство? Проститутом и стриптизером?
      Ведь у него получилось перед этими провинциалками?
      Он сосчитал, сколько мятых долларов они тогда ему напихали в трусы. Около ста пятидесяти. Все мелкими – по десятке и по двадцатке. Сотенных там не было. Но был гонорар за вызов – триста долларов. Итого почти пятьсот за вечер. Жить можно, если даже работать через день – через два…
      Но вечером в четверг Элла позвонила.
      Приезжай.
      Ты прощен…
      Прощен условно.
      Как бывает у заключенных и осужденных – условное освобождение из под стражи.
      Ах, как он старался в тот четверг, вылизывая каждый сантиметрик ее истосковавшегося по мужской ласке тела!
      И после двухнедельного воздержания, после этого двухнедельного наказания, и главное – после двухнедельного страха оказаться выброшенным на улицу, Дима вдруг ощутил неподдельную страсть к своей госпоже и восхищение ее властью над ним…
      – А как ты думаешь, когда граф Орлов, которому дала бы любая шестнадцатилетняя фрейлина, спал с уже немолодой Екатериной, он насиловал себя? Он только изображал страсть или истинно любил царицу? – как-то спросила Диму Элла Семеновна, когда они вместе ездили в Питер и в Русском музее стояли перед портретом молодого графа.
      – Я думаю, он ее любил, – ответил Дима.
      – Правильно думаешь, – кивнула Элла Семеновна.
      А в купе-СВ ночного экспресса "Красная Стрела", когда они ехали назад в Москву, Элла вдруг вернулась к теме юного графа Орлова и немолодой Екатерины.
      – Он е…ал ее не как женщину, – развивала свою мысль пьяная от выпитой водки Элла Семеновна, – он е…ал ее, как всю Россию-матушку. Его это возбуждало… В детстве я читала непечатные нецензурные стихи об Екатерине и об Орлове, где были такие строчки: "Ебу твою державу, мать"…
      Дима слушал и восхищался своею женщиной.
      Да.
      Она выведет его в графья.
      И вот – вывела-таки.
      Элла работала в "Интер-Медиа-Групп" заместителем коммерческого директора.
      Она многому научила Диму, рассказывая, как теперь делается телевидение, и кто, кроме государства, заказывает здесь музыку.
      – Если отбросить обязаловку, которую навешивает на главные редакции Старая площадь, то всю программную политику теперь определяют рекламные спонсоры и обладатели больших рекламных пакетов, – объясняла Элла Семеновна. – "Интер-Медиа" – это как бы новый идеологический хозяин телевидения, потому как вся реклама покупается и скупается нами как посредником между телевидением и рекламодателями, понимаешь?
      Дима понимающе кивал.
      – Раньше, когда телевидение было государственным, всю программную политику определяли в идеологическом отделе ЦК, и все программы, даже развлекательные, еще на уровне проекта утверждались на Старой площади у соответствующих секретарей и завотделами. И это было правильно, потому как все деньги, все финансирование телевидения было государственным, а кто платит, тот и заказывает…
      Потом появились частные владельцы, финансирующие телеканалы. Березовский, Гусинский, ты слыхал, наверное?
      Дима, сглатывая слюну, покорно кивал.
      – И новые, частные каналы, или частично частные, частично государственные, стали финансироваться смешанно – и за счет прямых дотаций, либо от государства, либо от частных лиц, и за счет рекламы. А рекламу больше продают тем каналам, которые имеют более высокий рейтинг. А это что значит?
      – Это значит, что отныне программную политику и стратегию определяют сами владельцы телеканалов, – ответил Дима.
      – Молодец, правильно, – улыбнулась Элла, – но это не совсем то, что я хотела от тебя услышать. Ради повышения рейтинга телеканалы сами во многом вольны определять программную стратегию, но это справедливо только до той поры, покуда рекламу для телеканалов собирают сами телеканалы со своими коммерческими отделами.
      Дима кивал, потому что у них в Питере было именно так, именно коммерческий отдел при их канале и давал им все заказы на рекламу.
      – Но теперь настал новый этап в развитии коммерческого телевидения, – сказала Элла, искоса поглядев на своего дрессированного и полностью покоренного хищника, – реклама на рынке собирается специализированным посредником, "Интер-Медиа-Групп", и потом уже пакетами перепродается телеканалам.
      Дима, восторженно глядя на свою дрессировщицу, покорно кивал.
      – А если появляется оптовый продавец, то этот оптовый продавец имеет право и влиять на производителя, разве это не закон рынка? – торжествующе вопросила Элла Семеновна.
      – Да, имеет, – согласился Дима.
      – А это и означает, что компания вроде "Интер-Медиа" теперь тоже может влиять на программную стратегию и политику телеканалов.
      Дима молчал.
      Он начинал понимать.
      Элла давала ему знак, что, работая в "Интер-Медиа", она может сделать ему карьеру практически на любом из каналов столичного телевидения.
      Он больше не ждал наводящих вопросов.
      С рычанием он бросился на свою дрессировщицу и, сдавив ее в объятиях, принялся осыпать ее плечи и ее грудь страстными поцелуями.
      – Ебу твоё телевидение! – на пике наслаждения выкрикнул Дима.
      И Элла Семеновна оценила его остроумие.
      – Ты там еще всех раком поставишь, – с улыбкой сказала Элла, надевая халат и отправляясь в душ.
      А потом ее сожрали.
      Подсидели Эллу Семеновну.
      Но, на счастье Димы Бальзамова, произошло это событие уже после того, как она выполнила свою часть договора и устроила-таки своего протеже на работу на модный и только начавший тогда набирать популярность телеканал "NTV-R" Бальзамов всегда тушевался и не знал как себя вести, когда встречался с людьми, с которыми случилось несчастье. Или умер кто-нибудь из близких, или их уволили с очень высокой должности, переведя в никуда…
      Зато за спиной пострадавшего Бальзамов любил предаваться сладострастному сплетничеству, радостно обсуждая подробности того или иного падения.
      – А ты слыхал, этого-то сняли! А ведь шесть лет министром просидел. Небось, привык, небось, тяжело с кабинетом-то расстиаваться…
      И поэтому, встречаясь потом в лифте, в коридоре или в буфете с человеком, переживающим карьерную драму, Бальзамов спешил отделаться парой слов и исчезнуть.
      Так и с Эллой Семеновной.
      Он столкнулся с ней после того, как ее уволили из "Интер-Медиа", и – бывает же такое – в том самом кабинете управления кадрами, где они познакомились.
      Дима зашел в кадры за справкой для американского посольства, собираясь в командировку в Лос-Анджелес, а там – Элла Семеновна.
      Они с нею уже некоторое время не общались..
      Дима смылся в кусты и Эллу даже с Новым годом не удосужился поздравить, услышав, что ее – того… Увольняют. Благо к тому времени он уже сам купил себе машину и на квартиру деньги были уже почти собраны.
      Дима вошел в кабинет, а там торт на столе, бутылка вина и сидит маленькая, но теплая компания. Две толстухи – помощницы начальника управления кадрами, и Элла Семеновна.
      А был как раз канун восьмого марта.
      Шестое число и пятница.
      – Ну, смелее, смелее заходи, – первой пришла в себя Элла Семеновна.
      Она уже была слегка навеселе.
      И ситуация получилось такая, что приходилось кураж держать, потому как присутствовали зрители…
      Причем зрители, которые были в курсе их с Эллой отношений.
      – Заходи, милый друг, присаживайся! Выпей с нами по поводу нашего бабского праздника.
      Дима не хотел присаживаться к чайному столику любопытных толстух-кадровичек, предвкушающих скандал. Как же! Уж они-то, записные останкинские сплетницы, уже сколько раз им обоим, и Элле, и ему, любовнику сахарной мамы, косточки перемыли!
      А теперь такой сюжет – покруче иного бразильского сериала. Бесплатный театр с Безруковым и Немоляевой в главных ролях. И зрители сидят даже не в первом ряду партера, а прямо на сцене, как у самого прогрессивного режиссера вроде Виктюка или Льва Додина, у которых артисты порой смешивались со зрителями, дабы подчеркнуть мысль о том, что вся жизнь – театр.
      – Заходи, смелее заходи! Присаживайся, тортику вот с нами покушай.
      В голосе Эллы звучала нескрываемая ирония.
      Когда и откуда эта ирония пришла к русским женщинам как средство внутренней психологической защиты?
      Читаешь Островского или Достоевского, нет там иронии в речах брошенных и обманутых женщин. Ни у Катерины, ни у Настасьи Филипповны нет в голосе иронии в трудные моменты свиданий с бывшими любовниками. Надрыв есть. А вот иронии – нет.
      А в советский быт эта склонность к иронии пришла от одесситов-юмористов, растиражированных телевидением…
      – Ну, как дела, милый друг? Рассказывай! – саркастически интересовалась Элла. – Ты теперь у нас восходящая звезда телеэфира, нам не чета. Мы у тебя скоро автографы брать будем…
      Дима молчал.
      Принял из рук одной из толстух чашку с простеньким чаем из пакетика и успокоив себя мыслью, что рано или поздно это неприятное испытание кончится, сидел как мебель.
      – А ведь помните, девоньки, это ведь вы его в люди вывели, – развлекалась мама-Элла.
      – Это вы мне Диму вместо молдавских маляров подослали! Сантехника и маляр в одном флаконе.
      – Это точно, – кивнула одна из толстух, – он к нам такой забавный, такой наивный тогда пришел. Здрасьте, я ваша тётя из Ленинграда, я буду у вас жить и работать.
      – Ага, с улицы пришел с дипломом и с трудовой, как будто здесь завод или фабрика, а не телевидение, – поддакнула вторая толстуха. – Простой, как три рубля! Думал, что в Останкино режиссеров принимают на работу, как слесарей на фабрику.
      – А вы его ко мне и подослали, – весело подмигнув подругам, хохотнула Элла, – этаким слесарем по дамской части.
      Все три подруги похотливо заржали.
      Дима тоже криво усмехнулся.
      Вот он кто, оказывается, – слесарь по дамской части. Он дамочкам своим инструментом жить помогает, а они с ним расплачиваются. Деньгами и протекциями.
      После Дима узнал, что Элла совсем ушла из медиа-бизнеса и, познакомившись с каким-то кавказцем на пятнадцать лет моложе неё, занялась самым примитивным бизнесом – мелкооптовой торговлей дорогой парфюмерией.
      Этот её Рафик или Тофик возил в своей подержанной "ауди" клетчатые сумки с товаром. А она заводила знакомства с хозяевами бутиков и магазинов, ездила в Польшу и Калининград… В общем, вертелась.
      Толстухи даже говорили, что она теперь по-своему счастлива.
 

 
      Женская дружба – есть ли она?
      А если она есть, то отчего бы не быть жизни на Марсе?
 

 
      – Так, внимание, все слушают сюда! – Бальзамов трижды звонко хлопнул в ладоши и властно оглядел собравшихся. – Не спать! Не болтать! Не посылать sms-ки, а слушать сюда.
      Шесть девушек и шесть парней, отобранных на кастинге для нового телешоу "Остров Свободы", сидели в небольшой офисной гостиной на восьмом этаже, где телеканал "NTV-R" арендовал у владельцев останкинского АСБ триста квадратных метров под кабинеты и редакции.
      По замыслу главного продюсера, рекламных спонсоров и ведущего шоумэна Димы Бальзамова, это реалити-шоу должно стать одновременно и гламурным, и демократичным.
      Безумный "glamorous world" был представлен здесь солисткой популярной девичьей группы "Carton Babies", которую Лана знала только под ее сценическим псевдонимом Капля; актрисой Викой Малаевой, снявшейся в сериалах "Паганини" и "Пляжный роман";
      Ксаной – диск-жокейкой с радио "Вега-FM" и спортсменкой-фигуристкой Машей Чернышевой… Лана и Надя (Ланочка уговорила Баринова сделать протекцию и Наде Бойцовой) были девушками с улицы, что должно было придать шоу этакий вкус доступности и демократичности – чтобы каждая телезрительница могла представить себя на их месте.
      Среди парней Лана сразу узнала Геннадия Байдукова – модного художника, которого очень часто показывали по телевизору, Василия Дементьева – артиста, сыгравшего доброго бандита в длиннющем сериале о маленьком городке где-то в Сибири. А вот про писателя Женю Красновского и спортсмена Игоря Марголина Лана, к стыду своему, и слыхом не слыхивала. Только здесь и узнала, что они, оказывается, очень известные всей стране личности.
      А вот Ваня Степанов и Мурат Азиев тоже пришли на шоу с улицы, из толпы, как и Лана с Надей.
 

***

 
      Валя Макрушина, она же Капля, оказалась в шоу у Бальзамова, ублажив по полной программе тюменского нефтяника, которому ее одолжил на ночь Мэлс Фаризов.
      А другие?
      Вика Малаева… Она была актрисою, и даже за кулисами… Так, кажется пел о таких женщинах сладкоголосый грузин Меладзе?
      Из сотен и сотен столичных актрис Бальзамов выбрал ее из-за ее умопомрачительной фигуры. И ему пришлось побороться за то, чтобы заполучить Вику на свое шоу.
      – Не все же блатных протеже на шоу брать, – говорил он про Вику посвященным во все тонкости его дела друзьям. – Надо кого-то и для души самого продюсера взять в команду, разве не так?
      Вика Малаева была коренной москвичкой. Родилась и выросла в актерской семье, и с самого детства вертелась за кулисами и на съемочных площадках.
      Папа Вики, Максим Малаев, играл или, как принято говорить в театральных кругах,
      "служил" в одном из старейших и престижнейших театров столицы и снимался в кино у самых знаменитых режиссеров. Мама Вики тоже была актрисой и тоже служила в театре. В том же самом, где и папа, на Тверском бульваре, неподалеку от литературного института имени Горького, куда Вика из-за школьной своей любви к Булгакову и Достоевскому хотела поступать после одиннадцатого класса престижной языковой школы на улице Маросейке.
      Однако для поступления в литературный институт ни папиных-маминых связей, ни талантов Вике не хватило.
      Рассказы, которые Вика Малаева представила в комиссию литинститута, хоть и были опубликованы в Интернете на сайте в библиотеке Максима Мошкова и даже вышли в печатном сборнике "молодой прозы", за что папе Вики пришлось заплатить издателю по тарифу триста долларов за печатный лист, на творческом конкурсе провалились.
      Папа тут же пристроил красавицу-девочку в театральное училище-студию в класс к своему приятелю – древнему седовласому мастеру, игравшему и снимавшемуся чуть ли не у самих Эйзенштейна и Александрова.
      Умопомрачительная фигура Вики сослужила ей и хорошую, и одновременно плохую службу.
      Был за девчонкой грех.
      Однажды ловкий фотограф-порнограф уговорил неопытную дурочку-девчонку сняться в эротике… Влиятельный папочка пришел в ярость и решил было засадить негодяя за решетку. Но до тюрьмы дело тогда не дошло, потому как публичный скандал семье Малаевых был некстати. Вике едва исполнилось семнадцать, и ее карьера актрисы только-только начинала вырисовываться где-то там за горизонтом окончания театральной студии. И хоть и предлагали папе Малаеву его друзья милиционеры упечь ловкого фотографа по другой статье, подбросить ему в студию наркотиков или патронов от "Макарова" (впервой, что ли?), папа все же решил ограничиться избиением соблазнителя своей любимой дочурки. И не только опасаясь скандала – дочку пожалел, она была сама не своя от любви к негодяю, посмевшему снять Викусю не просто голой, но еще и в действии, в паре с партнером… С самим фотографом-порнографом.
      Да…
      Это была любовь, это была драма.
      А ведь как не хотел папаша Малаев отпускать дочку в компании подруг-одноклассниц одну в Сочи!
      Не хотел, но поддался уговорам жены, мол не одна едет, а с Леночкой и Оленькой, да и жить там будут в хорошей гостинице, где сам Аркадий Борисович – режиссер их театра – останавливался…
      Сама Вика в ту осень, вернувшись из Сочи, словно с ума сошла. Ни с матерью, ни с отцом на контакт не шла. Собрала вещи, и фюить! Слиняла из дому к этому проходимцу.
      Папаша Малаев только через своих милиционеров, когда те хорошенько потрясли за плечики подружек Вики – Леночку и Олю, вышел на след тридцатипятилетнего мерзавца.
      Потом оказалось, что фотографиями он торговал – продавал их разным журналам и агенствам… Но самое интересное, когда разгневанный папа Малаев кричал дочери в лицо и тряс вещдоками в виде цветных распечаток с голым телом на глянцевой бумаге: "Он же продавал твои фотки! Он же обогащался за твой счет!" – на Вику это совершенно не действовало. Она все равно была готова хоть на край света снова бежать за своим Тимурчиком…
      Но убежать Вике не дали.
      Милиционеры так хорошо побеседовали с фотографом и так толково ему объяснили его обстоятельства, что жених сам пожелал навсегда исчезнуть из жизни Вики.
      Год прошел, и она его забыла.
      Забыла, как в Сочи, сраженный ее умопомрачительной фигурой, Тимур бросил к ее ногам ночной город с его клубами, дискотеками и ресторанами…
      Такую вот плохую службу сослужила Вике ее умопомрачительная фигура.
      А хорошую службу сослужила она ей, когда на третьем курсе Вика участвовала в одной постановке, где ей надо было исполнить танец с элементами стриптиза. Вику заметил один серьезный режиссер, оказавшийся в зале и как раз очнувшийся от дрёмы, в которую его вогнало неинтересное действо, – его разбудила громкая дробь Викиных каблуков… Так вот, после спектакля знаменитый предложил Вике принять участие в кастинге на главную роль в сериале, который должен был сниматься по заказу главного телеканала страны.
      – Мне нужно свежее, не замыленное в других сериалах личико и красивые длинные ножки, – доверительно сказал знаменитый.
      Это дело пришлось обсуждать не только с мастером класса, в котором училась Вика, но и с папашей Малаевым, потому как после сочинского романа Вику в доме взяли на короткий поводок.
      Зная все нравы съемочных площадок, папаша Малаев сначала нахмурил брови, но, понимая, какой редкий шанс подвернулся его дочурке, согласие дал.
      Уже на четвертом курсе Вика, при всех ее очень скромных драматических талантах, стала звездой.
      Сериал "Паганини" знаменитого режиссера попал в рейтинги, и главная героиня в исполнении Вики сразу стала любимицей телезрителей.
      – Фигура, внешние данные ее прославили, – говорили в театральном училище.
      И это была почти правда.
      Но сама Вика считала, что подобные заявления – это ревнивые сплетни.
      – Я буду хорошей актрисой, – говорила Вика маме, когда та в очередной раз смотрела дома сериал "Паганини", – вот увидите, меня еще в Голливуд пригласят.
      В Голливуд – не в Голливуд, а вот на съемки реалити-шоу ее пригласили.
      Известный продюсер Бальзамов заинтересовался.
      Когда Вика сообщила об этом предложении мастеру своего класса, тот очень возмутился.
      – Я понимаю, когда театральную актрису приглашают сниматься в кино! Это нормально, и я всегда отпускаю своих студентов на съемки. Но это же не кино, это какой-то бордель, все эти телешоу!
      Но потом, после того, как с ним поговорил папа Малаев, старый преподаватель смягчил гнев на милость.
      На Вике ловелас Бальзамов обломался.
      Не сработала с ней его обычно беспроигрышная схема блиц-ухаживаний.
      – Хочешь большой и чистой любви?..
      Такая схема отлично срабатывала с провинциальными искательницами останкинского телевизионного счастья.
      А вот с уже избалованной известностью уроженкой столицы приглашение посетить сеновал (или амбар, или овин) не проканало.
      Пусть даже амбар этот был квартиркой в престижном районе столицы, нафаршированной всеми достижениями технологии уюта – Вика ни капли не впечатлилась.
      Но Бальзамов особо не расстроился, находя утешение в трех своих основных принципах, которые, словно три кита, составляли опорную парадигму его мироздания.
      Во-первых, настоящий ловелас должен спокойно относиться к отказу девушки. Ведь его жизнь – это постоянные предложения красивым женщинам, по десять раз на дню, и если хотя бы две из десяти соглашаются, то с сексуальной жизнью бабника все в порядке – секс ночью обеспечен. А отказы – это обычный нормативно допускаемый процент брака…
      Во-вторых, секс сексом, а работа тоже должна делаться. Поэтому на шоу надо брать не только своих и чухих любовниц, но и любимчиков публики, которые будут делать рейтинг программе. Поэтому отказ актрисы – не основание, чтобы вычеркнуть ее из списка участников шоу.
      И в-третьих, наконец, в шоу будет много девушек. И много времени. Так что либо эта еще передумает, либо с другими сладится.
      На том душа и успокоилась.
 

 
      Тесен мир.
      Но счастью в нем тесно не бывает.
 

 
      Сделавшись на старости лет сентиментальным, Баринов, перед тем как окончательно решить вопрос с участием Ланы в реалити-шоу Бальзамова, решил встретиться с продюсером лично.
      Сговорились пересечься в "Двух Соколах" на Ленинградке. Потому как Бальзамову из Останкино это было удобнее, чем тащиться в центр к Баринову на его Чистые пруды или тем более – в модную Барвиху.
      "Два Сокола" – стильный снэк-бар с пивным меню и комнатой для игры в американский пул – хоть и расположился между Соколом и Октябрьским Полем, но своим названием был обязан вовсе не станции метро Сокол, а старо-советским ностальгическим амбициям владельцев бара – узбеков братьев Фаризовых, которые в оформлении заведения использовали образ из старого школьного букваря для первоклашек образца пятидесятых годов. На последней страничке учебника были стихи их соотечественника – народного акына и певца советских степей Абая, в которых мудрец узбекского народа воспел могучий зеленый дуб как символ Советского Союза, и на ветвях того дуба сидели два Сокола – Ленин и Сталин…
      Посреди бара прямо возле барной стойки, за которой с бесконечным упорством протирал свои образцово-чистые стаканы русский бармен в узбекской тюбетейке, высился под самый потолок искусственный дуб с двумя чучелами крупных соколов…
      – Вот и мы с тобой, как два этих сокола, – сказал Баринов, пожимая слегка влажную и всегда холодную ладонь Бальзамова. – Поклекочем, поклюём чью-то печёнку и разлетимся в разные стороны…
      – Печенку Прометею вроде как не сокол, а орел клевал, – усаживаясь в кресло, хмыкнул Бальзамов.
      – Молодец, хорошо у вас на питерском журфаке с историей античной литературы дело обстояло, – одобрительно улыбнулся Баринов.
      – У нас знаменитая Шарова-Ампеткова античку читала, – с явным удовольствием вспомнил студенческие годы Бальзамов, – она на лекции и на экзамены со своей собачкой приходила, ей ректорат за ее гениальность все ее чудачества прощал…
      – Помню я эту профессоршу, хорошо помню, – кивнул Баринов, – она на мою работу по Платону рецензию написала.
      – А что ты про протежейку твою? – делая официантке знак, спросил Бальзамов.
      Баринов сделал паузу, дожидаясь, покуда официантка – тоже, кстати, русская, но, как и бармен, в узбекской тюбетейке, – примет заказ. Перехватив взгляд своего визави, которым тот ощупал стройную фигурку псевдо-узбечки, известный критик крякнул, откашлялся и начал как проповедь с амвона:
      – Знаешь, Бальзамов, в Писании сказано: "Всякий, кто в мыслях своих пожелал женщину, тот уже совершил прелюбодеяние с ней".
      – Ты что, друг мой, решил податься в кино и теперь роль попа репетируешь? – изумился Бальзамов.
      – Не ёрничай, – неодобрительно покачав головой, строго сказал Баринов. – Я очень беспокоюсь за свою девочку, которую к тебе на шоу отдаю. Я ж знаю твою похотливую натуру.
      – Кто бы говорил! – всплеснул руками Бальзамов. – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, Баринов… Невинный ты наш! Или ты сам на эту малолетку запал и переживаешь, чтобы я твой пирожок не тронул?
      Баринов начал злиться.
      – Ни на кого я не запал. Но хочу тебя предупредить, чтобы ты держался подальше от Ланы. Даже и подумать не смей о том, чтобы к ней подкатить.
      – Что, даже подумать нельзя? – заржал продюсер.
      – Мысли материальны.
      – В смысле, если я думаю о груди этой официантки в тюбетейке, то вскоре эта грудь материализуется в моих лапах? Так, что ли?
      – Дурак ты, Бальзамов, сальный дурак, – покачав головою, вздохнул Баринов и в упор посмотрел на продюсера, – тебя только могила исправит. Самые страшные преступления начинаются с невинных мыслей и взглядов вроде твоих.
      – Я не понимаю, о чем ты? – скривился Бальзамов.
      Ему этот разговор уже начал надоедать. И если бы Баринов не был такой важной персоной в московской тусовке, продюсер давно послал бы его к черту!
      – В общем, если трахнешь мою протеже, я тебя убью, – резко выдохнул Баринов. – Считай, что это мой тебе меморандум латентного киллера.
      – Ну, тогда ладно. А кто она тебе?
      – Девочка она хорошая.
 

 
      Подействовало ли на Бальзамова последнее китайское предупреждение критика и моралиста Баринова?
      Скорее наоборот… Оно только распалило его воображение.
      Хотя… Кроме Вали Макрушиной и Вики Малаевой на Кубу с Бальзамовым собрались еще ехать фигуристка Маша Чернышева – чемпионка мира в одиночном катании и диск-жокейка модного радио Ксана Соловей.
      Конечно, если бы не последняя травма колена, которая поставила крест на всех надеждах принять участие в грядущих Олимпийских играх, Маша ни в жизнь не согласилась бы ехать и сниматься в сомнительном для ее честной биографии телешоу.
      Но даже золотые во всех отношениях немецкие ортопеды, глядя на ее рентгеновские снимки, сочувственно качали головами и разводили руками.
      – Спортсмен всегда должен быть готов к тому, что рано или поздно со спортом придется расстаться и начинать новую жизнь, – говорил тренер Маше и ее маме.
      – Пока тебя не забыли, пока для миллионов любителей фигурного катания ты еще звезда, надо ловить момент и использовать свою популярность на других поприщах, – развивал тему менеджер и директор спортивных коммерческих программ Эдуард Борисович Пастерный, с которым у тренера Маши всегда были очень и очень хорошие отношения.
      – Соглашайся, Машка, это твой шанс, – уговаривал Машу тренер. – Пастерный тебя на телевидение к Бальзамову в телешоу устроит, у него там все схвачено. Ты ведь знаешь, сколько бывших чемпионок пропали из виду, никто их и не вспомнит теперь.
      Через год пройдут Олимпийские игры, появятся новые чемпионы и тебя забудут. Так что даже не сомневайся, иди на телевидение.
 

***

 
      – Ой, а я тебя знаю, ты ди-джейка с радио Вега FM, – сказала Маша своей соседке, присев на предложенный ей Бальзамовым стул.
      – И я тебя знаю, ты фигуристка Чернышева, – улыбнулась Ксана.
      Бальзамов хлопнул в ладоши, прося внимания и тишины.
      – Дамы и господа! Здесь собрались утвержденные участники нашего шоу. Все совершеннолетние сдают менеджеру Славе Зайцеву свои общегражданские и заграничные паспорта, понятно? У всех есть загранпаспорта? Вот у тебя нет? И у тебя? Ну, это мы быстро сделаем, Слава Зайцев этим будет заниматься, все вопросы к нему. Так, еще! Есть у нас несовершеннолетние? Есть? Ты и ты? Да? Надо взять разрешение обоих живых родителей на загранпоедку. Это тоже Слава Зайцев объяснит, как сделать. Предварительная дата вылета – третье октября.
      – Разрешение от родителей? – переспросила Лана. – Значит, мне надо домой во Всеволожск ехать?
      – Да.
      – Понятно…
      – А куда и откуда полетим?
      – Билетами Слава занимается. Слава, как с билетами?
      – У нас на выбор две даты вылета. Если полетим третьего числа, то Люфтганзой через Франкфурт и далее до Варадеро Гавана Интернэшнл. А если пятого, то Аэрофлотом до Варадеро Интернэшнл. Вылет в обоих случаях из Шереметьево-Два.
      – Какие деньги брать? Доллары или евро? А рубли можно?
      – Отвечаю, – тут Слава достал из кармана бумажку и уткнулся в нее. – Денежная единица на Кубе – кубинский песо. Можно расплачиваться долларами США, поэтому берите с собой мелкие купюры. На Кубе принимаются основные кредитки, кроме карт, выданных банками США.
      – Поня-я-я-ятно!
      – Кстати, внимание, через неделю после нашего прилета на Кубе будут праздновать свой самый большой праздник, 10 октября – начало борьбы за независимость Кубы от Испании.
      – Надо водки с собой прихватить.
      – И огурчиков.
      – И селедочки.
      – А на Кубе есть селедочка?
      – Куба, господа и дамы, – это остров, там есть селедка.
      – Про это еще Хемингуэй писал, как старик селедку ловил.
      – Ага, старик такой старый был, что его селедка едва в море не утащила.
      – И старый и пьяный, это Хемингуэй про себя написал…
      – Ладно, будет вам глумиться. Мы, кстати, будем там снимать в доме-музее Хемингуэя.
      – Офигеть!
      – А кто такой Хемингуэй?
      – Это ихний президент, который с бородой и в берете. Фидель Кастро Хемингуэй, он старика и море написал.
      – Да ну вас, дураки вы все.
      – А негры там есть?
      – А на фига тебе негры?
      – Нужны.
      Весело было на первом собрании.
      А уж как весело будет там…
      На Кубе!
 

 
      Куба – си, янки – но!
 

ДНЕВНИК ЛАНЫ

 

 
      Летим…
      В спинки сидений вмонтированы телевизоры. Полноценно работают не у всех… У Вали Чернышевой и у Вики Малаевой цветные, а у остальных или черно-белые, или вообще не работают. Со звуком беда даже у тех, которые показывают цвет, Но девчонки все-таки ухитрились посмотреть и "Дом у озера", и "Трассу Е60". Народ впереди упился и скандалил на пол-самолета. А нам лететь еще часов шесть… не спится… Наблюдаем движение нашего самолета по карте и gps… У Бальзамова свой gps… летим над океаном, внизу все в облаках… Не страшно, только скорее хочется на землю. 03.10.06. Прилетели в 5.30 утра (по Москве). Здесь еще 4 октября, 21.30. Кое-как проходим таможенный контроль… У Бальзамова проверяют ручную кладь, находят gps и… понеслось! Почти три часа мы пытались убедить десять таможенников, практически не говорящих по-английски, в том, что эта вещь абсолютно не имеет никакого отношения к интернету… Тщетно… Понимают только то, что им нужно. В результате лишились не только gрs, но и наладонника Вики Малаевой. Но их обещали вернуть по вылету назад за определенную плату. Маразм. Утешает только то, что мы за этот день десятые, кто подарил свой gps на благо Кубинской армии. Но делать нечего – вышли из аэропорта. Влажно и очень тепло.
      У выхода из аэропорта нас встречают.
      – Знакомьтесь, это товарищ Санчес, он говорит по-русски, он будет нашим гидом.
      Нас сажают в автобус.
      Кажется, на таком автобусе возили еще Форрест Гампа в детстве. Автобус американский фирмы МАК… Ему сто лет в обед. И главное, в нем нет кондиционера.
      Но зато и стекол по бокам тоже нет.
      – Белорусский кондиционер, – шутит Слава Зайцев.
      Едем по дороге вдоль океана.
      – А когда будем купаться, товарищ Санчес?
      – Купаться будете, когда сделаете всю работу.
      – Какую работу?
      – Вы сюда приехали не отдыхать! Товарищ Бальзамов будет снимать большое кино.
      – Ха-ха-ха!
      Смотрим в окна.
      По дороге едут в основном либо старые американские машины, как из старых американских кино про бандитов, либо наши старенькие "Жигули" и "Москвичи", которых на Москве уже и не увидишь.
      Сперва в отель…
      Ха, разве это отель?
      – Так, нам здесь сняты только два номера, чтобы занести вещи, ночевать здесь не будем, – объявляет Слава Зайцев, – через четыре часа мы выезжаем на машинах к месту съемки.
      – А где наше место съемки?
      – В горах Сьерра Маэстро.
      – Хм!
      В два тесных номера-двойки побросали наши чемоданы и рюкзаки, а также оставили на кроватях совсем обессилевших от перелета и смены часовых поясов Валю и Вику…
      Остальные рванули к океану.
      Как же не воспользоваться такой радостью!
      – Бойтесь португальского кораблика, – говорит товарищ Санчес.
      – А что это такое?
      – Видишь, вот голубая гадина на песке с длинной щупальцей.
      – Фу, гадость какая!
      – А вот и не лезь в воду без спроса! Коснешься такой гадины – и в Москву в цинковом гробу в грузовом отделении полетишь.
      – Прям как в фильме ужасов.
      – А ты думала! Про то мы и снимать будем.
      – Да ну тебя!
      Сперва из всей команды, прибывшей в Варадеро, Лане больше нравился художник Гена Байдуков. Но так часто бывает, что парень, который тебе нравится, обращает внимание на другую девушку. Специально, что ли, в мире так устроено?
      Вот есть Женя Красновский. В свои неполные тридцать лет – уже писатель, книга которого продается во всех московских книжных магазинах. Он и на шоу пошел, чтобы написать книгу о том, как десять молодых людей из разных слоев общества – и спортсмены, и диск-жокеи, и простые девчонки, как Лана, – собрались в одну команду и что из этого получится.
      – А ты детектив напиши, – посоветовал Жене, с утра мучившему свой контрабандой пронесенный через таможню ноутбук, сосед по комнате художник Гена. – В стиле Агаты Кристи. Пусть в каждой главе у тебя будет происходить убийство, и с каждой главой количество людей в отеле будет уменьшаться на одну новую жертву, как в книжке "Десять негритят".
      – Тогда я напишу, что художника убили первым, – отозвался Женя из своего шезлонга.
      – Хи-хи, – прыснула Ланочка, ей нравилось, когда пикировались умные мужчины.
      Только дурак и жлоб Ваня Степанов тут же все испортил.
      Подал голос из своей тени:
      – Художник, художник, художник молодой! Нарисуй мне девушку с разорванной п…дой!
      Умный Женя потом объяснил Лане, что таким образом Ваня Степанов ревниво столбил свое пространство самца на интеллектуальном поле соперничества за самочек.
      – Понимаешь, Ваня с его умственным развитием не может на равных пикироваться с Геной или с тем же Бальзамовым, так он показушной грубостью берет.
      Ланочка все это отлично понимала, поскольку была отнюдь не дура, но тем не менее, ей бы больше понравилось, если бы Женя не умничал с ней, а подошел бы да врезал Ване по моське, чтобы тот больше не матерился при девушках.
      Но Женя предпочитал умничать и не связываться со жлобом Ваней.
      Лане, кстати, иногда казалось, что Женя везде таскает с собой этот ноутбук не для того, чтобы писать роман, а для того, чтобы все видели, что он писатель.
      Сядет утром в гостиничном баре, закажет пина коладу, закурит сигару и давай на компьютере наяривать… Этакий новый Хемингуэй.
      – А Грушницкий, тот для романтики образа носил солдатскую шинель и прихрамывал, – кивнув на Женю, шепнул в ухо Ланочке Игорек Марголин, пролетая мимо нее утренним стрижем.
      Ланочка во второй раз за утро непринужденно хихикнула.
      Игорек, хоть и спортсмен, а не глупый.
 

 
      Милая Мила Самарина Баринов любил Питер такой любовью, какой американские интеллигенты любят старую добрую Англию.
      Не без доли высокомерия, какое испытывают богатые дядюшки к своим бедным племянникам, но с безусловным признанием той высокой культуры, коей эти племянники по какому-то историческому недоразумению обладают.
      Как и подавляющее большинство московских интеллигентов, Баринов не уставал восклицать, – ах, как я люблю Питер, как он все же хорош! Но при этом он никак не мог избавиться от столичной заносчивости и, пренебрежительно похлопывая по плечу иного своего питерского собрата по профессии, изрекал взлелеянные московским хамством трюизмы: ну что, брат, а Москва-то наша побогаче, вон и дороги у вас похуже, и фасады пообвалились, ну и машин и магазинов дорогих поменьше будет.
      В советские времена Баринов хвалился перед ленинградцами московскими высокими окладами и хорошим "берёзковским" снабжением, а во времена нового капитализма – мэром Лужковым и нефтяными деньгами, на которые тот понастроил скоростные кольцевые магистрали и роскошные дома.
      Мораль Баринова всегда была одна и та же. Вы, питерские, хоть и при какой-то мифической культуре состоите, но никогда вам не угнаться за нашим московским богатством.
      Вот и теперь, приехав в любимый город и встретившись со старыми университетскими друзьями, Баринов по-прежнему источал смесь барского высокомерия богатого родственника с добродушием старого однокашника, не забывшего факультетское братство. Одна его половина как бы говорила, де, я помню наши студенческие чудачества, и печень моя помнит выпитый в общагах портвейн: а другая его половина как бы морщилась от простодушного панибратства этих бедных по московским понятиям людей, и половина эта как бы говорила, – не ровня вы мне, ах, не ровня!
      Исключение, пожалуй, составляла только Любочка Мелик-Антонова-Садальская. Она никогда не спускала Баринову его замашек. Баринов ее и побаивался, и уважал за неженский ум и за неженскую хватку. Любочка сразу, еще на первом курсе, раскусила москворецкие купеческие замашки в Сашеньке Баринове и даже написала курсовую работу по факультативу в СНО (* прим: Студенческое Научное Общество), посвятив ее исследованию темы "Происхождение некоторых русских фамилий", где в двух больших абзацах объяснила происхождение фамилии Баринов…
      Тогда Люба безжалостно высмеяла только еще зарождавшееся столичное высокомерие московского барчука, непонятно как залетевшего в Ленинградский университет.
      – Твоя фамилия, Баринов, ну никак не восходит к Рюриковичам или иной новгородской знати. Фамилия Баринов говорит о том, что твой предок был либо барским холопом, то есть, буквально – "человеком барина", либо… либо Баринов – это внебрачный сын барина от крестьянки, то бишь, по русски, выблядок…
      Весь поток их курса ржал над этими словами Любочки. Уж больно достал этот московский барчук своим высокомерием.
      И Баринову пришлось даже пару раз подраться и разбить несколько интеллигентских носов и круглых по моде того времени очков, чтобы кличка "барский выблядок" не пристала бы к нему с её, Любочки, легкой и злой руки.
      Но к старшим курсам их взаимная антипатия вдруг переросла в дружбу и чуть ли не любовь.
      Вот уж, правду говорят, от любви до ненависти один шаг!
      Люба Мелик-Садальская не зря взялась за исследование русских фамилий. Сама-то она была внучкой знаменитого в Ленинградском университете профессора, происходившего от кавказских князей, жалованных землями на юге России при Екатерине Второй и имевших в Петербурге дом на Мойке.
      Поэтому инкриминация барчуку Баринову его якобы плебейского происхождения была особенно обидна именно из уст девушки, чье благородное происхождение ни у кого из факультетских товарищей сомнения не вызывало.
      Да и сама по себе Любочка была девушкой заметной.
      Гордая осанка, длинные стройные ноги, красивая посадка головы – спасибо бабушке, котрая с четырех лет водила внучку сперва на фигурное катание, а потом в балетные классы при Вагановском… Стоял даже вопрос, отдавать ли Любочку в Вагановское балетное или готовить девушку на филфак? Слава Богу, возобладал здравый дедушкин смысл. В Вагановку не отдали, но осанка и походка – остались на всю жизнь.
      Но помимо внешних данных, в те, довольно обидные нищенские времена, когда каждая заграничная тряпка – американские джинсы, французское платье, итальянская дубленка – были в университете наперечет, у Любочки с гардеробом было все в порядке. Благо и дедушка был выездным и часто мотался по симпозиумам – то в Стокгольм, то в Париж, то в Варшаву. И папа у Любочки был по тем временам не простым, служил в пароходстве и тоже ездил в командировки, вернее плавал с инспекциями, то в Роттердам, то в Копенгаген… По поводу чего факультетские острословы изощрялись в замешанных на сексуальных ассоциациях каламбурах типа "в рот-те дам, да через попен-ваген"…
      Одним словом, умница-красавица Люба Мелик-Садальская настолько выделялась еще и своими гардеробами, что не заметить ее какому-нибудь записному ловеласу было просто невозможно. Такую только слепой не заметит! А сколько и доцентских, и аспирантских сердец нежно трепетало и тосковало по ней! И все напрасно.
      Потому как такая краля могла принадлежать только самому-самому, только очень крутому и уверенному в себе.
      А факультетские донжуаны соизмеряли свои силенки с реалиями жизни и понимали, что если дешевой быстро приобретенной начитанности, которую скорее можно назвать "нахватанностью", достаточно, чтобы навешать лапши на уши провинциальной сисястой дурочке из Великих Лук или из Волховстроя, то с Любочкой Мелик-Садальской такие трюки не пройдут. Не тот уровень… К такой девушке надо было подкатывать, имея за душой нечто большее, чем нахватанность по верхам модных тогда фрейдизма и философов-экзистенциалистов. Поэтому факультетские ловеласы и любвеобильные доценты, получив пару Любочкиных отказов, больше не рисковали и теперь только провожали ее по коридорам взглядами, полными уважительного вожделения.
      – Эх, вот такую бы вы…бать! Это не дуру-Машку из Киришей, что во второй факультетской общаге живет…
      А Баринов с Любой вот нашли как-то общий язык. И даже одно время были очень и очень близкими друзьями. Тогда ведь не было такого понятия, как любовники.
      Так…
      Трахались.
      Вернее, факались.
      Потому что слова "трахаться" в семидесятые годы не было.
      Было слово "факаться", от английского to fuck.
      Но и Баринов, учившийся тогда на третьем курсе филфака, был парнем неглупым и понимал, что надолго ему такую девушку не удержать.
      Такие девушки, как Люба Мелик-Садальская, могли выйти замуж только за мужчин, старше их по возрасту и в больших чинах, чтобы составить с ними Богом и неписанными законами социума благословенный альянс.
      Такой человек в жизни Любы нашелся к шестому курсу и к защите диплома. Летом, когда Люба поступила в аспирантуру, она вышла замуж за вдовца, полковника ГРУ Антонова, взяв аж тройную фамилию Мелик-Антонова-Садальская.
      Рассказывают, что генерал, известная язва и острослов, поздравляя своего перспективного зама, сказал: "У тебя теперь такая породистая жена, что ты на одних только щенках можешь целое состояние сделать"…
      В ГРУ субординацию соблюдали строго, и пощечиной Антонов ответить не мог.
      А начальство ГРУшное тогда имело привычку специально провоцировать и проверять психологическую устойчивость. И как истинный аристократ всегда должен быть always cool, так и офицеру разведки следует всегда сохранять самообладание.
      А полковник Антонов отвечал всем психологическим требованиям.
      Потому и стал потом генералом.
      Кстати, это он устроил Любу на телевидение к Петрову. Жаль, убили потом Антонова в Афгане, а то бы и в Москву ее из питерского захолустного телеканала перетащил бы…
 

***

 
      Баринов был очень рад повидаться с Любочкой.
      – Все такая же красавица, – по-русски, по-православному троекратно целуясь, говорил Баринов. – Ты как старое вино, с каждым годом все лучше и лучше.
      – Ах, врун ты, Сашка, балабол и брехун, – весело отмахивалась Люба, – меня на телевидении молодые знаешь как зовут?
      – Нет, не знаю.
      – Мамой-Любой меня зовут, вот как, причем тридцатилетние режиссеры и продюсеры.
      Не в любовники, а в сыновья записываются.
      – Так ты займись инцестом, – смеясь, предложил Баринов. – Это даже еще интереснее.
      – А ты, Сашка, что? Чем в Москве занимаешься? А ну, признавайся старый греховодник, сколько несовершеннолетних лолиток соблазнил?
      – Лолита сама Гумберта соблазнила, так что это процесс взаимный, – отшучивался Баринов…
      Ой, как хорошо!
      Всегда они так сойдутся и на равных пикируются…
      В этот раз Баринов приехал по многочисленным делам.
      Его книга выходила в новом питерском издательстве, так что надо было встретиться с редактором. Потом с другого издательства надо было недоимки по старым гонорарам и процентам роялти получить, потом надо было похлопотать в Смольном за сына одного недавно умершего своего приятеля…
      Ну и было одно дельце во Всеволожске…
      Обещал он одной дрянной девчонке, Ланочке Самариной, заехать к ее маме и поговорить с ней, чтобы не очень та журилась на дочу свою беспутную.
      – Люба, а как в этот Всеволожск, кроме как на такси, попасть можно? – спросил Баринов подругу юности, когда они с ней заканчивали обед в ресторане "Палкинъ".
      – Во Всеволожск? – изумилась Мелик-Садальская. – А что ты там забыл? Неужели на фабрику, где "фордики" собирают?
      – Да есть у меня одна протежейка, – смущенно признался Баринов, – настоящая хиппи, прям как из наших с тобою семидесятых.
      – Что за протежейка, сознавайся, греховодник? – спросила Люба, выпуская ноздрями дым дорогой английской сигареты.
      – Да, понимаешь, сунул я Бальзамову с канала NTV-R в его новое шоу одну деваху.
      Познакомился с ней на улице Горького, в центре Москвы, деваха милостыню на еду просила…
      – И у тебя на нее хрен в портках сразу вскочил, – хмыкнула Люба.
      – Да ну тебя, жалко мне девчонку стало, – обиделся Баринов.
      – Ну, дальше, дальше рассказывай, – приободряла Люба, – суд и присяжных интересуют все сексуальные подробности, как у Толстого в романе "Воскресенье".
      Нехлюдова помнишь, старый греховодник?
      – Да не было у нас с ней никакого секса, – заверил Баринов, – деваха из дому убежала, так ей на телевидение на шоу попасть хотелось. А у меня связи кой-какие есть, сама знаешь, так что не помочь? Я же самаритянин, я же бескорыстно.
      – Знаем, знаем твое сексуальное бескорыстие, – хмыкнула Люба.
      – Иди ты, – отмахнулся Баринов. – Дело-то минутное было. Всего-то Бальзамову позвонить…
      – Какому такому Бальзамову? – напряглась Люба.
      – Ну, режиссер такой есть в Останкино, продюсер известный.
      – А зовут как?
      – Дима его зовут, – ответил Баринов и, заметив прищуренные Любины глаза, спросил.
      – А тебе чего?
      – Да знала я одного Диму Бальзамова, он по отчеству случайно не Олегович? – туша сигарету, ответила Люба.
      Пепельница с сигаретой мгновенно исчезла в руках ловкого официанта.
      Баринов раскрыл визитницу, порылся, пожевал губами.
      – Верно, Олегович… Бальзамов Дмитрий Олегович, продюсер и режиссер. Он твой ученик, что ли?
      – Хуже, – ответила Люба, – несостоявшийся любовник и заноза в сердце стареющей дамы.
      Посидели, помолчали.
      – Прохвост он, твой Дима Бальзамов, – сказал вдруг Баринов, – первый на Москве прохвост и проститут.
      – Значит, не меня одну он использовал, – хмыкнула Люба.
      – Да, многое про него рассказывают, – покачал головою Баринов.
      – А знаешь, я тебя во Всеволожск сама отвезу, – вызвалась вдруг Мелик-Садальская.
      – У меня там дело найдется, покуда ты с мамой этой хиппи разговаривать будешь. А по дороге ты мне про Бальзамова расскажешь.
 

***

 
      Мила Самарина всю жизнь жила во Всеволожске.
      И все ее здесь знали, и про неё всё знали.
      И про то, что окончила институт культуры имени Крупской, и что по линии комсомола попала сразу на руководящую должность – директрисой Всеволожского молодежного культурного центра на Котовом поле.
      Тогда, в годы горбачевских перемен, гласности и перестройки, многие ей завидовали и сплетничали, дескать, молодая да красивая, понятно, за какие-такие способности в двадцать два года можно попасть на руководящую работу. Известное дело, дала Милка кому надо, вот и назначили ее.
      Однако, если бы тогда спросить завистливых ворчунов, кому именно давала Милая Мила, чтобы получить директорскую должность, сплетники бы засмущались бы и никого конкретно не назвали. Дело в том, что из областного комитета поступила директива во Всеволожский горком – подобрать на должность директора МКЦ из молодых кадров комсомола. Вот и ткнули в кабинете секретаря Хвастова в ее фамилию. Милой Миле и давать никому не пришлось.
      Но люди завистливы и охочи до всякой грязи. Особенно, когда речь идет о красивой молодой женщине.
      Поэтому и наговаривали на Милую Милу, и пророчили ей скорое падение.
      И как они, эти всеволожские сплетники, порадовались двойному скандалу, который восемнадцать лет назад разразился во Всеволожске! Сперва Милую Милу с треском сняли с должности директрисы МКЦ, да едва еще и под суд не отдали за какие-то бухгалтерские просчеты или злоупотребления. А потом Милая Мила родила, да без мужа! Поматросил ее режиссер с питерского телевидения, поматросил да и бросил с ребеночком. Позор-то какой!
      А сперва-то, а сперва-то… И на машине с надписью "Телевидение" за Милой Милой приезжал, и назад ее заполночь привозил. И букеты дарил… Вся округа завидовала, какой видный женишок-то у Милой Милы.
      Но был женишок, да сплыл.
      Поговаривали, что его самого с питерского телевидения за какие-то грешки выгнали.
      Жених сбёг, а Милка с животом осталась.
      И не побоявшись сплетен и злых языков – родила.
      Девчонку родила, Светланку-Ланку.
      Личная жизнь у Милой Милы все-таки кое-какая была, несмотря на три работы и дочку…
      Ну невозможно существовать совсем без личной жизни.
      Были у нее редкие связи… Но был и постоянный любовник.
      Старший офицер налоговой полиции из Питера, бывший Милой Милы одноклассник – Володя Лубянский.
      Восемнадцать лет назад, когда Милую Милу снимали с должности директора МКЦ, Володя Лубянский, тогда еще капитан Всеволожкого ОБХСС, вел дело Милой Милы…
      Вел его и закрыл за отсутствием состава…
      Они потом часто с Володей, когда нежились в постели после жарких ласк, вспоминали те времена.
      – А как ты меня чуть не посадил? Помнишь?
      – Это не я тебя посадить хотел, а Красовский – секретаря Хвастова пёс.
      – Вот сука этот Красовский!
      – Точно, это он мне позвонил в отдел, велел вашу бухгалтерию изъять и нарыть что-нибудь такое, за что тебя посадить можно будет.
      – Ну что же ты плохо рыл и не посадил меня?
      – А времена такие настали, что горком закрылся и партию распустили. И зачем мне такие распоряжения бывших секретарей выполнять?
      – А если бы партию не распустили, ты бы меня посадил?
      – Ты уж не сердись, Мила, посадил бы, куда денешься? Посадил бы…
      И Милая Мила делала вид, что обижается на своего любовника, и отворачивалась к стенке.
      – А сам Красовский потом, кстати говоря, когда партию распустили, стал вместо тебя директором МКЦ…
      – Ага…
      – И принялся там такие поганки крутить, мама не горюй! Во все тяжкие пустился.
      Он через этот МКЦ и подержанными машинами из Германии торговал, и компьютерами…
      Только что детей и наркотики не продавал…
      – А теперь он где? Его вроде посадили?
      – Вроде да, но точно не знаю. Я же как раз в налоговую в Питер перешел, ты же знаешь…
 

***

 
      Не то чтобы Милую Милу устраивало положение любовницы женатого мужчины, но куда денешься? Жизнь есть жизнь…
      Искала в Интернете подходящего мужа. Но после очередной неудачной встречи, давала себе обет прекратить всякие интернетные интрижки, потому как ничего путного тут все равно не найдешь…
      Вот и жила с женатиком.
      Два раза по будним дням на неделе. И всякий раз днем… И ни разу так, чтобы ночь вместе или выходной день с любовником на природе. Потому как у Володи есть жена, а семья – это святое. Спать ночью надо дома с женой и субботу с воскресеньем проводить с семьей на даче. А любовница? А для встреч с любовницей он выкраивал пару часиков днем во вторник и четверг. На квартирке Милкиной подруги, которая ей ключи давала…
 

***

 
      Когда Ланочка с со своей подругой в Москву сбежали, Милая Мила сперва хотела к Володе Лубянскому бежать, все-таки милиционер, хоть и налоговый, все-таки что-то может… Найти, догнать, вернуть…
      Но как назло, Володька был в это время с семейством своим в отпуске – нежил целлюлитное тулово своей Аннушки на Черноморском побережье украинского Крыма. А когда вернулся, то настолько закрутился-завертелся с работой, что не до Милой Милы и не до Ланочки ему было… И кстати, и кстати… То дело, каким Вова Лубянский занялся после отпуска, было не просто архи-важным, потому как его контролировали аж из самой администрации Президента. Нам с тобой, дорогой читатель, оно особенно интересно тем, что касалось оно Вадима Вадимовича Бойцова – Надиного отца.
      Лубянский Вадима Бойцова знал.
      Как же, земляк.
      Неприятно было заниматься делом земляка, тем более, коллеги, брата-силовика в погонах. Лубянский – налоговый полковник, а Бойцов – полковник таможенной службы.
      Но генерал верно сказал Володе, что у нас любой может попасть под политическую компанейщину очередной показушной борьбы со злоупотреблениями. Эта борьба перед новыми думскими выборами, вот и за таможенников взялись, а следующая чистка рядов будет к президентским выборам. И за кого тогда возьмутся? Не за налоговиков ли самих?
      Так или иначе, но за дело браться пришлось.
      Вадима Бойцова взяли под стражу, и сидел он теперь в изоляторе на Литейном. А Вова Лубянский был после отпуска так занят, что Милая Мила не могла достать своего любовника ни по мобильному, он был попросту отключен, ни по служебному, по которому с полковником не соединяли… А по домашнему церемонная и деликатная Мила звонить не решалась.
      Так и упустила Милая Мила момент, чтобы поехать в Москву да отловить свое сбежавшее дитя.
      Но дитя не было бессердечным. Оно звонило почти каждый день маме на мобильный, или присылало sms-ки, что живо-здорово и что волноваться не след. И заодно передавало привет маме Нади от ее дитятка, утешая ее. Надиной маме пришлось совсем туго – лишиться в одночасье и мужа, и дочери.
      Мама-Мила, конечно же, волновалась, но решила отложить операцию по отлову и возвращению дочери до той поры, когда главный ловец – Вова Лубянский освободится от срочной работёнки.
      Время шло.
      Вова все не освобождался.
      А тут вдруг сама Ланочка заявилась. Да не одна, чтобы ей тут попу не нашлепали, да не арестовали, а приехала, прикрываясь важной дамочкой из Москвы.
      А дамочка с документами, все честь по чести.
      С красивым пурпурно-глянцевым удостоверением, что она работает помощницей режиссера на телевидении, и с командировочной бумагой с печатями от известного телеканала…
      Оказывается, ее беспутная беглая дочь попала на телевидение, прошла кастинг и теперь должна ехать на Кубу сниматься. И ей, как несовершеннолетней нужна были бумажка от родителей, что те не возражают против поездки дочери за рубеж.
      – Бесстыдница! Тебе маму не жалко? – разревелась Мама-Мила.
      – А тебе меня не жалко? Ты не меня, ты себя жалеешь! – в свою очередь тоже разревелась Лана, чувствуя, что мама может и не пустить ее на Кубу.
      Дамочка с телевидения увещевала, уговаривала:
      – Это такой шанс для вашей дочери, после выхода телешоу на экраны перед ней откроются двери всех факультетов. Ее в любую престижную актерскую школу возьмут потом, в любое модельное агентство! Другие за такой шанс душу дьяволу готовы продать! А вашей дочке такое счастье привалило!
      – Вот я и хочу узнать, – утирая слезы, говорила Мама Мила, – вот я и хочу узнать, за какие-такие заслуги моей доченьке счастье такое привалило, если, как вы говорите, был строгий кастинг. Там ведь такие звезды снимаются?
      – Ну, за нее попросил один человек, – пояснила дамочка с телевидения.
      – Что за человек? – строго поглядев на дочь и на помощницу режиссера, спросила Мама-Мила. – Лана! С какой стати он за тебя просил?!
      – Чудесный человек! – улыбнулась администраторша из Москвы. – Это известный теле- и кинокритик Баринов, он совершенно бескорыстен.
      – А с чего этот Баринов за Ланочку хлопотать стал? – не унималась Мама-Мила.
      – Да он просто хотел нам с Надей помочь, – начала было Лана, но мать жестко оборвала ее:
      – Тебя не спрашиваю, с тобой потом разговор будет.
      – Эх, кабы вы знали Александра Евгеньевича, – всплеснула руками администраторша из Москвы, – у вас бы никаких сомнений не было.
      В общем, в тот раз до конца не договорились.
      Блудная дочь с администраторшей уехали обратно в Москву, Ланочке надо было участвовать в студийных съемках тех эпизодов, которые снимались не на Кубе, а в Москве.
      Ланочка уехала, а Мама-Мила своего разрешения не дала. Категорически сказала, что пока этого ходатая, этого Баринова, сама не увидит, никуда Ланочка не поедет.
      Тем более на Кубу.
 

***

 
      – Вот такая вот у меня миссия, Люба, – сказал Баринов, опуская боковое стекло и впуская в машину необычайно жаркий для этих северных мест ветер, – еду объясняться с мамой моей юной протеже.
      – Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом! – хмыкнула Люба, глядя на дорогу.
      Они ехали по Мурманскому шоссе в сторону Всеволожска в Любином "форде".
      – Это из Грибоедова, что ли? – улыбнулся Баринов. – У меня другая комиссия, быть мелкой протежейки ходатаем.
      – Так или иначе, но пожилым мужчинам вечно приходится из-за молодых барышень страдать, – подытожила Люба.
      – Пожилому? – ухмыльнулся Баринов, кося глаз на водителя, – мы с тобой одногодки, между прочим.
      – Мужской век теперь короток, Саша, короче женского, – сказала Люба, – в России мужчины в среднем до пятидесяти пяти живут, а женщины до семидесяти пяти.
      – Ой, не пугай, Любовь моя! Я и без твоих пугалок то инсульта, то инфаркта, то диабета, то простатита страшусь, а тебе, женщине чего бояться? Разве что морщин на лице или целлюлита на попке? А от этого ведь не умирают.
      – И то правда, – согласилась Люба.
      Встали в пробке.
      Впереди был какой-то железнодорожный переезд.
      – Так, а что у тебя за интерес-то во Всеволожске? – после продолжительной паузы спросил Баринов.
      – На завод фордовский заеду, – не отрывая взгляда от стоявшей впереди машины, ответила Люба.
      – Ой, не ври, – хмыкнул Баринов, – я вранье всегда носом чую, особенно бабье.
      – А чем тебе моя версия не нравится? – улыбнулась Люба.
      – А то, что на сервис на завод не ездят, для этого есть дилерские сервисные центры. Ты чего-то мне не договаривашь – Ну, хочу на мамочку этой твоей протежейки поглядеть, – призналась вдруг Люба.
      – Да и тебя так давно не видала, соскучилась.
      Машины впереди тронулись.
      Люба отпустила педаль, и "фордик" резво побежал, как будто чуя, что едет на родину – к тому заводу, где два года назад его собрали из привезенных из-за границы деталей.
      Они въезжали во Всеволожск.
 

***

 
      Мила ждала этого московского критика.
      Он еще накануне позвонил ей, и Мила назначила встречу в кафе, как раз на том самом Котовом поле, где когда-то начинала свою недолгую карьеру культработника.
      Когда встречаются незнакомые друг другу мужчина и женщина, возникает какая-то обязательная неловкость.
      И даже если эта встреча заведомо деловая, все равно, где-то в глубине души, не признаваясь в этом самому себе, каждый участник рандеву тщит себя надеждой, авось придет на свидание человек, из-за которого вся жизнь переменится!
      Мила много раз заводила знакомства через Интернет. И после короткой переписки соглашалась на встречу. Здесь. В кафе на Котовом поле. Избалованные женским вниманием питерские женихи не всегда соглашались ехать во Всеволожск, капризничали, пытались выторговать смотрины поближе. Но Мила в таких случаях прекращала переписку. Если она ему интересна, то приедет и в Кириши, не то что во Всеволожск. А если он выпендривается и предлагает самой двигаться на Невский, то, скорее всего, с таким ничего не получится.
      Впрочем, у Милы отчего-то не вытанцовывалось и с теми, кто приезжал на первое свидание во Всеволожск. То ли не везло Миле с женихами, то ли с ней самой было что-то не так, но личная жизнь у Милы никак не складывалась. Так и ходила красивая женщина одинокой-холостой. Да пару раз в неделю бегала на квартиру к подруге для короткого перепиха с Вовой Лубянским. Вот и вся ее личная жизнь.
      Конечно, ей хотелось нормальных отношений, любви, семьи.
      Она все еще на что-то надеялась.
      Но годы шли, а ничего не менялось.
      Вот теперь в кафе она ждала критика из Москвы.
      Какой он из себя?
      Наверное, строгий и высокомерный, как все эти столичные…
      Баринов оказался совсем не такой, как она полагала.
      Несерьезный и веселый, даже чересчур.
      И если бы не известная телеведущая, приехавшая с ним с ним, Мила ни за что не поверила бы, что Баринов – серьёзный мужчина, которому можно довериться в делах, касающихся ее дочери Ланочки.
      Им принесли кофе и чистую пепельницу.
      Вообще, кафе это на Котовом поле, конечно же, не соответствовало уровню заведений, к которому, наверное, привыкли эти московские штучки, и Мила даже сперва застеснялась и подумала, что, может быть, надо было назначить встречу где-нибудь на Невском. Однако здесь и стены помогали.
      Буфетчица Настя и официантка Катя уже привыкли к тому, что Мила здесь встречается со своими кавалерами, и старались обслужить ее на класс выше, чем это делалось с другими посетителями.
      – Вы Людмила, мама Ланочки? – уточнил Баринов, простецки протягивая Миле руку, – а это моя однокашница по университету Любовь Мелик-Антонова, – Баринов сделал многозначительную паузу и добавил со смаком: – Антонова-Садальская, большая питерская знаменитость собственной персоной.
      – Да, я вас часто по телевизору вижу, – кивнула Мила, пожимая протянутую Любой руку.
      Баринов сразу принялся шутить, острить, блистать и изображать Жванецкого, Винокура и Петросяна в одном флаконе.
      Это у него всегда получалось. Уж Любочка Антонова-Садальская это знала точно.
      – Этот ваш Всеволожск ну никак не похож на Детройт, – балагурил Баринов. – Но и слава Богу, что не похож, да и вы, Людмила, никак не похожи на американку. Я в Америке два года лекции по современной русской литературе читал, и вам доложу, преотвратное зрелище эти самые американки!
      – Не врет, правда читал, – кивнула Любочка Садальская, своим теле-авторитетом как бы поддерживая приятеля, чтобы его, боже упаси, не заподозрили в дешевой лжи на публику. – Он в провинциальной американской дыре, в каком-то сельскохозяйственном штате в университете Оклахомы Бунина с Чеховым в тупые американские головы запихивал, как будто они там нужны!
      – Да, запихивал и утрамбовывал, – подтвердил Баринов, гордо при этом выпрямившись, словно памятник Горькому на Петроградской.
      И Баринов живо и артистично рассказал пару анекдотов из своей заграничной жизни.
      Мелик-Садальская знала цену этому артистизму – Баринов тысячи раз рассказывал эти свои случаи и поэтому отрепетировал сии эстрадные номера, доведя их до блеска и совершенства, хоть на концерте в Кремле с ними выступай! Да и цену вдохновения Мелик-Садальская тоже видела и понимала. Нравилась Баринову Мила, вот он и раздухарился.
      А для Милы это московское позерство, этот столичный выпендреж были не совсем понятны. В смысле, она не могла понять свое отношение к Баринову. С одной стороны, как и положено провинциалке, она благоговела перед гламурной публикой, представители которой так вот запросто говорили о поездках за рубеж, как будто они не в Америку, а в поселок Морозовку прокатились, но с другой стороны все в ней протестовало, почему этим везунчикам так легко все в жизни дается? Красивая работа в Москве на телевидении и в престижных издательствах, заграничные интересные поездки, красивая жизнь в живописных пригородах Москвы…
      Она вот нигде, кроме дурацкой Турции, и не была. А ведь не глупее многих из этих везунчиков. За что им все это?
      – Ладно, давайте все же к делу, – Мила, поджав губки, дала понять, что этот хвастливый выпендреж не производит на нее никакого впечатления.
      – Да, вы правы, – кивнул Баринов, сконцентрировавшись на чистой пепельнице, которую он механически вертел в руках.
      Люба Мелик-Садальская, отлично зная Баринова, с улыбкой наблюдала, как он нервничает и за хвастливым ёрничеством пытается скрыть ту неуверенность, которая возникает у мужчин в те моменты, когда женщина им нравится, но они не знают, как к ней, злючке, подступиться.
      Да, Мила сразу понравилась Баринову.
      Очень понравилась.
      – Мой тип, – как он объяснял в таких случаях близким друзьям, чтобы те прониклись глубиною его, Баринова, увлеченности предметом, – она мой тип, а ведь это большая редкость, потому как мне, настоящему эстету и человеку, сопричастному искусствам и исполненному тонкого вкуса, трудно угодить.
      Однако, Мила была права – time is money, talk is cheap.
      – Мила, отпустите вы Ланочку на Кубу! Ей-богу, ничего там с ней не случится, – перешел к делу Баринов. – Туда едут приличные известные люди. Знаете, кто будет в команде с Ланой?
      И Баринов назвал несколько очень и очень известных имен спортсменов, эстрадных певцов, модных художников и писателей.
      – Мила, вам совершенно нечего бояться, эта поездка пойдет Ланочке на пользу. Она приобретет полезные знакомства, войдет в общество, или как мы говорим, в тусовку.
      А осенью пойдет учиться в Москве, куда захочет!
      Доводы Баринова звучали убедительно.
      Но Лана все равно тревожилась и волновалась. С какой стати этот московский щеголь так беспокоится о будушем Ланы? Неужели ее доченька, ее маленькая девочка…
      При мысли об этом Мила побледнела.
      Но тут на выручку Баринову пришла Мелик-Садальская:
      – Поверьте мне, Мила… – Садальская едва было не сказала "Милочка" и даже покраснела, подумав, как двусмысленно и нехорошо бы это прозвучало. – Поверьте мне, я знаю Баринова много лет. Он хоть и хвастун и самовлюбленный нарцисс, но человек порядочный, и порой способный на бескорыстную доброту.
      Заступничество Мелик-Садальской положительным образом подействовало на Милу. Эту даму часто показывали по питерскому телевидению и Мила ей доверяла, потому как за Мелик-Садальской закрепился имидж женщины очень умной, честной и принципиальной.
      Мила уже почти согласилась с доводами Баринова, и вздыхая уже кивала, дескать да, я понимаю, Ланочке это все очень хорошо будет и для карьеры и для учебы, не век же ей в провинциальной дыре прозябать, и грех от такого случая выйти в свет отказываться, но тут Баринов едва все не испортил.
      – У них главным продюсером едет очень опытный человек, я его давно знаю, – уже предвкушая благоприятный исход переговоров, добавил Баринов. – Дмитрий Бальзамов у них главным…
      Мила переменилась в лице.
      – Бальзамов? – переспросила она.
      – Бальзамов, – кивнул Баринов, подумав, ах и сволочь же этот проститут Бальзамов, он и здесь свой неизгладимый след оставил…
      Люба Мелик-Антонова-Садальская внимательно, с каким-то болезненным любопытством продолжала разглядывать Милу.
 

***

 
      В этот вечер Мила предавалась воспоминаниям.
      Она даже не пошла на свидание с Лубянским под предлогом, что нездорова.
      Взяла в магазине бутылочку недорогого испанского вина и закатилась без предупреждения к своей бывшей классной Елене Львовне Бирюковой. Елена Львовна была их классной руководительницей в девятом и в десятом. Пришла в школу прямо из педагогического института и заменила на этом посту умершую от инсульта физичку Аллу Григорьевну. Елена Львовна тогда была всего на восемь лет старше их – тогдашних десятиклассников и десятиклассниц. Ах, как они тогда дружили! И все благодаря Елене Львовне. Ведь старенькая Алла Григорьевна только формально была классным руководителем. Что она могла? Разве ей было под силу ходить с классом в походы с палатками? Или устраивать домашние вечера с литературным лото и с дискотекой? А вот Елена Львовна могла. По молодости, по энтузиазму. Недаром половина мальчишек их класса были в Елену Львовну тайно влюблены. И Вова Лубянский, кстати, тоже.
      Да и девчонки ее просто обожали.
      Благодаря Елене Львовне они все и сдружились.
      Жила их классная по-прежнему одна. В общежитии на Вокзальной улице. Общежитие это уже давно стало муниципальным жильем, комнаты в общежитии приобрели статус недвижимого имущества, но по сути – ничего не изменилось. Как жила их учительница в общаге, занимая комнату в конце коридора на втором этаже, так и осталась там. Ни Горбачев, ни Ельцин, ни Путин квартиру ей не дали. А на учительскую зарплату разве скопишь?
      По темной давно не ремонтированной лестнице Мила поднялась на второй этаж, потом по длиннющему общему коридору прошла в самый его конец. Мимо двух коммунальных кухонь, где гремели кастрюлями и сковородами толстые нестарые еще бабенки в затрапезных халатах, отмахиваясь от вечно полупьяных мужей, выпрашивающих то на пиво, то на сто пятьдесят к воскресной селедочке… В коридоре на Милу едва не наехал катавшийся здесь на велосипеде сопливый пацан с личиком олигофрена – этакий наглядный плод пьяной общажной любви.
      – Потому вот и я детишек-то не завела, – сказала Елена Львовна, пропуская Милу в свои нехитрые апартаменты. – Это соседский, Колей его зовут… Брысь, а ну брысь отсюда, Коля! – незлобливо махнула на пацана их бывшая классная.
      Олигофреническому Коле явно надоело кататься по коридору, и он попытался было проникнуть к соседке тете Лене вслед за ее визитершей.
      – Нет, нельзя, Коля! Иди по коридору катайся!
      Обнялись, расцеловались.
      – Что? Ланочка с Надюшей Бойцовой едут на Кубу? – всплеснула руками Елена Львовна.
      Лана и Надя не были ей чужими, потому как обе девочки с пятого по одиннадцатый класс учились в той же школе, где и мама Мила. Более того, с девятого по одиннадцатый Елена Львовна была у обеих беглянок классной руководительницей.
      Конечно, уже не такой бойкой и удалой заводилой, как в годы учебы мамы-Милы, но тем не менее, и пушкинские литературные вечера в школе, и постановки любительского школьного театра, в которых Ланочка принимала самое активное участие, были придумкой Елены Львовны. Особенно Елена Львовна гордилась организованным ею костюмированным балом Наташи Ростовой. Это было, когда Ланочка и Надя Бойцова учились в десятом классе.
      Каким энтузиазмом надо обладать, чтобы договориться с реквизитной киностудии Ленфильм о прокате двух десятков бальных платьев середины ХIХ века и двух десятков гвардейских мундиров гусарских и лейб-гренадерских полков, чтобы на один вечер нарядить девочек и мальчиков для настоящего бала… Кстати, папа Нади Бойцовой, полковник таможни, здорово тогда помог. Он и оплатил прокат костюмов, и организовал доставку реквизита туда и обратно… Без его связей бал бы не удался.
      – Так что, Надя с Ланочкой едут на Кубу? С телевидением? Сниматься в реалити-шоу? – восторженно глядя на свою бывшую ученицу, спросила Елена Львовна.
      – Ой, не знаю, что и делать, – качая головой, ответила Мила. – Там такое обстоятельство открывается, не знаю, как и быть.
      Хозяйка обтерла принесенную Милой бутылку и принялась искать штопор.
      – Я уже почти согласилась подписать разрешение на выезд за границу, – продолжила Мила, волнуясь. – Из Москвы такие ходатаи прикатили, главный кинокритик столицы и с питерского телевидения такая дама приехала, ну эта, наша известная, которая "Шестое колесо" в перестройку все вела…
      – Мелик-Садальская, что ли? – найдя, наконец, штопор, переспросила Елена Львовна.
      – Ага, она самая.
      – И что, они так за Ланочку с Надей просили? Зачем им девчонки наши понадобились?
      – Вот и я тоже засомневалась сперва, – в сомнении поджав губки, ответила Мила, – и зачем им наши девчонки понадобились? Тем более, что в их этой команде на Кубу такие знаменитости – и поэты, и писатели, и фигуристки, и певицы… Но потом там такое обстоятельство открылось, что хоть стой, хоть падай.
      – И что за обстоятельство такое? – закончив с нехитрой сервировкой их простенького девичьего застолья, спросила хозяйка.
      – А то, что режиссером у них там никто иной, как Дмитрий, – после паузы ответила Мила.
      – Какой Дмитрий? Ах, неужели? – схватилась за покрасневшие щеки учительница Елена Львовна. – Неужели он?
      – Ага, он, – кивнула Мила.
      Пригубили вина.
      Помолчали.
      – Ну и что же теперь делать? – спросила Елена Львовна, пересаживаясь на диван к Миле.
      Учительница ласково обняла свою бывшую ученицу за плечи и заглянула ей в глаза.
      – А сам-то он знает, что Лана его дочь?
      – Нет, конечно, не знает.
      – Ну и как нам теперь поступить? Сказать ей?
      – Ой, не знаю, ой не знаю, Елена Львовна, – ответила Мила, и вдруг, прижавшись к учительскому плечу, разревелась, как девочка.
 

***

 
      Баринову эта женщина из Всеволожска очень понравилась.
      Даже больше чем просто понравилась.
      Он пока что не торопился назад в Москву, жил на квартире у университетского приятеля Лени Максимова на Васильевском острове и улаживал свои дела в издательствах. И каждый день звонил во Всеволожск Миле Самариной.
      – Я без вашего разрешения, заверенного у нотариуса, в Москву не вернусь, – говорил он Миле в трубку. – А потом, я еще очень хочу пригласить вас поужинать в ресторане "Палкинъ", бывали там?
      Мила у Палкина ни разу не ужинала. Как впрочем, ни разу там и не обедала. Она для интереса спросила Володю Лубянского, что это за Палкин такой, и тот, ревниво приподняв брови, сказал, что у Милы все равно нет подходящего платья и бриллиантов, чтобы ужинать в таких ресторанах, а в джинсах турецкого производства в такие заведения не пускают.
      – Тебе надо куда попроще, – сухо сказал Лубянский, – иди лучше в чебуречную на Майорова, туда тебя сто пудов пустят.
      Милу такое напутствие ее любовника очень разозлило.
      Разозлило и настроило на такую волну, на такое настроение, которое ее подруги называли "вредничанием".
      – Разорю, – решила про себя Мила, идя на свидание. – Выставлю дураком, не все мужчинам над девушками издеваться…
      И надевая на свидание демократичные джинсы со свитерком, Мила переполнялась решительностью отомстить этому московскому хлюсту если уж и не за все обиженное женское поголовье планеты, то за себя – обязательно. За все обиды, причиненные и Бальзамовым, и Лубянским, и Хвастовым, и Красовским…
      Баринов вообще-то знал, что на любую женщину порой находит этакое помешательство, и чем ласковее ты с ними, тем больше они капризничают.
      Так что мужчинам всегда приходится отдуваться за грехи своих предшественников.
      Но Баринов это воспринимал чисто философически. Сам ведь тоже грешен.
      Они договорились поужинать не в таком пафосно-одиозном месте, как "Палкинъ", а где-нибудь попроще. "У меня нет соответствующих нарядов, – простодушно призналась Мила. – Я там себя буду неуютно чувствовать, давайте что-нибудь подемократичнее".
      Повод для встречи был.
      Мила привезла Баринову разрешение для Ланочки и для Нади.
      Баринов встретил Милу на Финляндском вокзале.
      Подарил ей букет из пятнадцати бордовых роз. Сам был такой красивый. И одновременно забавный. Как профессора в американских фильмах – в белой рубашке с галстуком-бабочкой и в мягкой вязаной клетчатой кофте вместо пиджака.
      Поцеловал Миле руку, сказал ей что-то по-французски.
      Ей было приятно.
      На такси доехали до Невского.
      – Вот, заказал столик в "Литературном кафе", – сказал Баринов. – Я отчасти литератор, так что это для меня профессиональное место…
      Мила улыбнулась и принялась изучать меню.
      – Что не зъим, то понадкусываю, – углубляясь в чтение, прошептала Мила… …Та-а-ак…
      Рыбная закуска: икра кетовая, красная икра лососевых рыб, масло сливочное, семга малосольная, филе форели… Это хорошо, это мы будем обязательно… Балык осетровый – холодного копчения – тоже неплохо… Щука фаршированная под соусом "1000 островов"… Интересно, а что такое "1000 островов"? Надо бы у официанта спросить… Сыр рокфор с персиками в собственном соку, не хочу, но попробовать можно, Филе говядины фаршированной омлетом с черносливом, нет, но… Филе индейки с черносливом и дольками апельсина, запеченное под золотистой корочкой сыра, картофельные крокеты.
      Она перелистнула меню, вернувшись в раздел холодных закусок.
      Баринов, как тонкий психолог, сразу разгадал настрой своей визави и спокойно ждал развязки.
      Ждал развязки и ничего не подозревавший отменно вышколенный официант.
      А Мила все изучала…
      – Та-а-ак… Салат "Нептун" – это что такое?
      Блондин официант, похожий на артиста Альберта Филозова, принялся объяснять:
      – Это пикантный салат из мидий, креветок и морских гребешков под винным соусом…
      – Та-а-ак, – продолжала Мила, входя в раж. – А салат "Ярославна"?
      – Это салатик со свежим огурцом, отварным языком и грецкими орехами, приправленный майонезом, украшенный маслинами и долькой апельсина, – отвечал официант.
      – А вот это ассорти "Лукоморье"? – Мила ткнула пальчиком в меню и, сделав наивное личико, поглядела на официанта.
      – Это ассорти из лосося слабой соли, осетрины "Броше", миног маринованных и валованов с красной и черной икрой, на листьях салата, со сладким перцем, маслинами и корнишонами, – вздохнув, ответил официант.
      Исполненный ангельского терпения официант пересказал Миле почти все меню.
      По карте вин Баринов выбрал для них бутылку шампанского и коньяк "Courvoisier".
      – Будем гулять! – сказал он, ласково улыбнувшись своей спутнице.
      – Будем, – с вызовом ответила Мила.
      В какой-то момент вечеринки опытный любовник всегда понимает, будет сегодня виктория или нет.
      К исходу бутылки шампанского Баринов понял – сегодня она не откажет.
 

***

 
      Баринов жил на Васильевском на квартире у Лени Максимова.
      Он останавливался здесь уже не первый раз. Был у них, у университетских друзей, такой обычай – гостить друг у друга жить, а не в гостиницах. Приезжает кто в Москву -сразу с вокзала к Баринову на Малую Бронную. А приезжает Баринов в Питер – сразу либо к Максимову на Васильевский, либо к Вайнштейну на Дыбенко…
      Максимов, кстати, хату свою на этот раз Баринову в полное распоряжение оставил.
      Выпил со старым приятелем по рюмке портвейна за встречу, отдал Баринову ключи, а сам отбыл в Кирилловское на дачу.
      – Понимаешь, старина, жена не простит, если я с нею эту неделю на даче не проведу, – оправдывался Максимов. – Она специально отпуск под хорошую погоду подгадывала, а у нас ведь знаешь сколько в Питере солнечных дней. Это вам не Сочи…
      Баринов на друга не обижался – пусть его едет бабиться с женой, правда, скучновато одному в чужой квартире вечерами… Но теперь Баринов очень рад был сложившимся обстоятельствам.
      – Поедем ко мне, – сказал Баринов Миле, когда они сели на заднее сиденье такси.
      – Поедем, – ответила она.
 

***

 
      Леня Максимов был женат на их однокурснице – Иришке Успенской. Иришка была сама родом из Великих Лук, а, как известно, самыми записными питерскими интеллигентками становятся именно прописавшиеся здесь провинциалки. Впрочем, и самые коренные москвички получаются тоже из приезжих…
      Иришке на даче в Кирилловском стало плохо от перегрева на непривычно жарком в этот год солнышке, и Леня решил везти жену в город. Но умная Ирочка заставила мужа, прежде чем садиться в машину, позвонить гостю. А вдруг он там не один?
      – Сашка, а у тебя здесь кто-то был, – сказала Ирочка, по второму или по третьему кругу обходя квартиру. – Признавайся, кого приводил? Не Любку свою любовь Мелик-Садальскую?
      – Да ты чё, Иришка! – взмолился Баринов, округляя глаза. – У меня таких старых женщин никогда не было, я тебе что? Геронтофил какой-нибудь, что ли?
 

 
      Милая Лана Самарина Художник Гена Байдуков явно положил глаз на Вику Малаеву.
      Но у него был соперник. Вика нравилась еще и Жене Красновскому. Этому модному писателю.
      Вот и теперь Гена с треногой мольберта через плечо и с планшетом через другое, спускался в гостиничный бар. Там уже сидела его Вика, а подле нее вил свои лианы обольщения инженер человеческих душ Женя Красновский. Строил девушке куры…
      – Об чем литературный спор? – с деланной легкостью спросил Гена.
      – О том, что есть современная женщина и что есть современный мужчина, – задорно стрельнув глазками, ответила Вика. Какой девушке не понравится, если за нею ухаживает не один красивый и талантливый кавалер, а сразу два!
      – Ну и что же вы решили? Что есть мужчина и что есть женщина? – поинтересовался Гена, размышляя, что бы выпить – мохито, пина-коладу или дайкири?
      – Мы сошлись на том, что если сравнивать с автомобилем, то мужчина с его упорством, рвением и настойчивостью – это педаль газа, а женщина с ее рассудком и осмотрительностью, – это педаль тормоза, – ответила Вика.
      – А что же тогда руль? – в недоумении спросил Гена.
      – А руль… – задумалась Вика. – А руль у нас…
      – Путин! – с хитрой улыбкой подсказал Гена.
      – Не, Путин – это не руль, – с сомнением покачал головой писатель Женя Красновский, – Путин это типа gps для бортового компьютера…
      – Слишком сложно, – хмыкнул Гена, ногой задвигая мольберт под табурет, – вы идеализируете роль гаранта.
      – А разве он нами всеми не руководит? – приподняв красивые тонкие бровки, спросила Вика.
      – Вот ты, Вика, в армии не служила, – начал Женя.
      – Я не служила, мы, слава Богу, не в Израиле, у нас девушек не призывают, – парировала Вика.
      – Я к тому, что если бы ты служила, то поняла бы, что значит дежурный по полку офицер, – вздохнув, сказал Женя. – Дежурный офицер исполняет обязанности во время своего дежурства, но он не командует полком, понимаете?
      – Ты о чем? – спросил Гена.
      – Я о гаранте, – ответил Женя, – в смысле того самого руля.
      – А кто тогда рулит и командует? – спросил Гена.
      Женя не успел ответить.
      В бар спустился их режиссер и продюсер.
      – Внимание всем! – подняв руку, громко обратился к собравшимся Бальзамов. – Завтра в восемь тридцать отбываем к месту съемок! Автобус будет у входа в гостиницу в восемь пятнадцать, никому не опаздывать, опоздавших буду штрафовать!
      – Куда едем? – поинтересовалась Вика.
      – Народный кооператив имени Хосе Марти, – ответил Бальзамов, – пропрохлаждались здесь, два съемочных дня потеряли, пора наверстывать.
 

***

 
      Лане повезло. В автобусе она села на гидовское место сбоку от шофера. Туда ее сам Бальзамов определил, – садись, говорит, сюда, тебе лучше все видно будет…
      И правда,
      Красотища!
      Море, пальмы, горы…
      Лана подумала, что если бы надо было выдумать флаг для страны счастья, она бы взяла полосками все цвета у этого яркого дня. Синий цвет из глубины Карибского моря, нежно-голубой с зеленоватым – цвет прозрачной прибрежной волны из полосы прибоя, потом полоску белой пены перед желтой полоской песчаного пляжа. Зеленый цвет пальм и зарослей тростника. Коричневый цвет гор Сьерра Маэстро. И снова полоса синего-синего неба. Такой бы она и сделала флаг страны вечного счастья.
      Полосатый. Все цвета радости.
      Шофер Санчес, или дядя Саша, как его звали все русские друзья, был метис.
      Огромные выразительные глаза с красными прожилками, худое, но мускулистое, словно высохшее от жары тело и блестящий сахарный оскал зубастой улыбки. Этакий черный кофе с белым кубинским сахаром!
      – Тебя Лана зовут? – скашивая свои блестящие глаза и улыбаясь, спросил Санчес.
      – Лана, – кивнула Лана.
      – Ты красивая, Лана, – сказал дядя Санчес, – тебе хороший парень для любви нужен.
      – Санчес крутанул руль, обгоняя медленно кативший впереди трактор. Трактор с сахарным тростником из какого-нибудь народного кооператива имени товарища Рауля Кастро. Крутанул руль и спросил: – Есть у тебя парень для любви?
      Лана смутилась и покраснела.
      – Ну, если парня нет, то я к тебе в субботу на танцы приеду, – сказал Санчес. – Лучше меня любовника на всей Кубе не найдешь, у меня девять дюймов, это двадцать три сантиметра по-вашему, понимаешь? – и шофер радостно загоготал. – Такого любовника, как я все девушки хотят от Варадеро до Сантьяго де Куба!
      Бальзамов сидел в первом ряду за шофером и похотливо разглядывал Лану. Ах, какие ножки, какая грудь!
      – Чем старше становишься, тем более молодые женщины тебе нравятся, – признался как-то Бальзамову его давнишний приятель из питерских телевизионщиков, в ту пору, когда Бальзамов был желторотым журналистом-репортером в команде Мамы-Любы… И эти слова Бальзамову запали в душу. – В сорок тебе нравятся двадцатилетние, в пятьдесят – семнадцатилетние, а в шестьдесят, страшно подумать, девочки тринадцати лет…
      Теперь Бальзамов довил себя на мысли, что он развивается куда как быстрее, чем его наставник с питерского ТВ. Бальзамову в тридцать пять нравились двадцатилетние, а к сорока он начал поглядывать на совсем юных.
      Ах, Ланочка!
      Стройная, высокая, худенькая… Ножки длинные, стройные, кожа как шелк…
      – Ты у нас какого росту? – по-свойски подсев к Ланочке, поинтересовался Бальзамов.
      – Метр семьдесят три, – ответила Ланочка, отчего-то внутренне деревенея.
      – А весишь?.
      – Пятьдесят пять. – А что?
      – Самые что ни на есть модельные параметры, – плотоядно поглядев на грудь своей спутницы, подытожил Бальзамов. – Вернемся в Москву – отправлю тебя в модельное агентство. А пока надо форму поддерживать. Давай по утрам бегать вместе.
      – Ну, я не знаю, – неуверенно протянула Лана. Мысль о модельном агентстве была заманчивой, но Лана отлично знала, чем приходится расплачиваться за такие подарки судьбы.
      – Подумай, – вкрадчиво уговаривал Бальзамов, все так же улыбаясь липко-ласковой своей улыбочкой. Сказал и положил свою ладонь Ланочке на спину, на то место, где под ти-шорткой была застежка ее лифчика.
      Ланочка замерла. Явная симпатия взрослого мужчины ей, конечно, льстила, но одновременно вызывала какое-то необъяснимое отвращение.
      – А ты правда родственница Саши Баринова? – спросил Бальзамов.
      – Я? – удивленно переспросила Лана.
      – Ну да, ты, – кивнул Бальзамов, и рука его скользнула ниже по спине к талии.
      – Я не родственница, а что?
      – Да так, – слегка усмехнулся Бальзамов, – я думал, что вы родственники, а оказывается, нет.
      – Он просто мой друг, – сказала Лана и тут же, покраснев от неловкости, уточнила:
      – Не в том понимании друг, как бойфрэнд, а просто друг.
      – Ну-ну, конечно, я понимаю, – усмехнулся своим мыслям Бальзамов, и рука его будто поглаживая, снова пошла вверх по ее гибкой спине.
      "Ну все, она моя, – решил для себя Бальзамов, когда выйдя первым из автобуса, он галантно подал Ланочке руку. – Любая дурочка готова на все при мысли о модельном агентстве, и эта ничем не лучше. Вот назло этому Баринову трахну ее и Баринову потом попеняю, чтобы не врал, мол, дочка приемная… Сам-то небось уже девочку для себя застолбил!"
 

***

 
      В колхоз… Вернее, в кооператив имени Хосе Марти приехали к вечеру, когда красное солнце уже садилось за коричневые горы.
      Их группе выделили один большой длинный барак, в котором раньше, как сказал веселый дядя Саша, была казарма для целой роты барбудос – солдат революции.
      Девчонкам отвели левую от входа половину барака, а парням правую.
      Барак был устроен таким образом, что в каждой его половине была "зимняя" часть со стенами и окнами и "летняя", вроде открытой веранды во всю длину фасада.
      Матрацы сразу было решено перенести в летнюю открытую веранду.
      – Задохнемся без кондиционера там, – сказала фигуристка Маша Чернышева, первой перетаскивая свой матрас на веранду.
      – А если на нас здесь нападут? – то ли шутя, то ли на самом деле опасаясь, спросила Вика Малаева.
      – Кто нападет? – переспросила певичка Капля из группы "Carton Babies". – Санчес с его девятидюймовым, что ли?
      "Странно, – удивилась Лана, тоже волоча по полу свой матрац, – все девчонки уже знают про размеры шофера Санчеса, он что, всем предлагает свои услуги?" Потом их кормили в кооперативной кантине.
      Давали свинину с бобами, сок и кофе.
      – С завтрашнего дня мы будем питаться сами, – объявил Бальзамов. – Сегодня назначим дежурных по кухне, кооператив обеспечит нас посудой, продуктами, водой и топливом для плиты. Свободные от дежурства по кухне с завтрашнего дня приступают к съемкам по плану, с которым я всех познакомлю.
      – Наконец, – сказала Вика.
      – Ура-ура! – захлопала Маша Чернышова.
      – А где Капля? – поинтересовался Бальзамов. – Ее никто не видел?
      – Не, не видали, – с набитым ртом, ответила ди-джейка Ксана.
      Лана, вдруг вспомнив, что ей надо успеть первой занять электрическую розетку, чтобы поставить на подзарядку аккумуляторы своего цифрового фотоаппарата, мелкой рысью метнулась из кантины к бараку.
      – Ты куда? – крикнул Бальзамов. – Сейчас будем распределяться по съемочным группам на завтра.
      – Я сейчас вернусь, мне надо! – крикнула Лана через плечо.
      Ее сумка с зарядным устройством была в зимней комнате.
      Там было темно.
      Совсем темно.
      Где этот чертов выключатель? Где эта сумка?
      В углу комнаты кто-то отчетливо громко сопел.
      И этот блеск пары глаз с огромными в прожилках белками.
      Санчес…
      И Капля…
      Санчес держал своими ручищами с пальцами, растопыренными, как клешни краба, Каплю за ее беленькую попку, а та откинулась назад в страстном забвении, закрыв глаза, открыв рот и издавая тихие стоны…
      – Ой, извините, – Лана смутилась до слез и метнулась к выходу.
      – Ты ко мне придешь! – крикнул Санчес ей в спину, продолжая делать свои танцующие движения в ритме быстрой сальсы.
      – Каплю не видела? – спросил Бальзамов, когда задумчивая Лана вернулась в кантину.
      – Нет, не видела, – ответила Лана.
      А поздно ночью, засыпая в этом диком незнакомом месте под треск и стрекот экзотических кузнечиков, невинная девочка Лана поймала себя на мысли о девяти дюймах. Или двадцати трех сантиметрах.
      – Неужели такое большое может поместиться в такое маленькое? – думала Лана, сгорая от стыда. – Но ведь Капля выглядела такой довольной… Ой, да ну ее к черту!
 

***

 
      На утро Бальзамов определил группы, которые по сценарию должны были соревноваться.
      В первую бригаду имени Эрнесто Че Гевары вошли мальчики Женя Красновский, Вася Дементьев и Ваня Степанов, а также девочки – Капля, Ксана и Вика Малаева.
      Во вторую бригаду имени Хосе Марти определили Гену Байдукова, Игоря Марголина и Мурата Азиева… Из девчонок сюда записали Ланочку, Машу Чернышову и… Надю Бойцову.
      Ох, не хотела Лана с Надюхой в одну бригаду, ох не хотела.
      Черная кошка между ними пробежала еще в Москве.
      – Мы будем заниматься тем, что обычно делают жители Острова Свободы, – излагал Бальзамов. – Рубить сахарный тростник, сушить табак, ловить рыбу…
      – А танцевать и заниматься любовью? – выкрикнула со своего места Капля.
      – В конце съемок у нас будет настоящий карнавал, там все будет, – пообещал Бальзамов.
      – А сценарий? – спросила умная, много повидавшая на съемках Вика.
      – Зачем тебе сценарий, – на помощь Бальзамову пришел Слава Зайцев по прозвищу Заяц. – Наше дело быстро отснять и уехать отсюда, а потом в Москве мы из отснятого любой сценарий сделаем, первый раз, что ли?
      – Ну-у-у, так неинтересно, – вытянулось личико у Вики.
      – Да нет же, Вика, – режиссер и продюсер принялся успокаивать единственную в команде актрису. – Интрига соревнования – вот наша главная задача, вы будете работать и набирать очки, а операторы будут снимать, снимать, снимать, и та бригада, которая наберет больше очков, и победит. И вот что главное. Посмотрите на Вику, она актриса, она знает, что актриса на съемочной площадке – раба сценария. И если по этому сценарию она должна любить Ленского, а не Онегина, то импровизация и придумки никакому режиссеру не нужны… А мне тут как раз нужны ваши искренние импровизации. Так что разбивайтесь на пары, флиртуйте, развлекайтесь как хотите, а мы, уж не обижайтесь на нас, мы будем снимать…
      Рррромантика!
 

***

 
      С ррромантикой, мать ее, складывалось пока не у всех.
      Художник Гена Байдуков всерьез занялся портретом Вики Малаевой.
      А писатель Женя Красновский вроде как тоже обратил внимание на красавицу актрисы.
      И все насвистывал мелодию известного грузинского певца…
      "Она была актрисою, и даже за кулисами…" Вот и первый любовный треугольник.
      Ваня Степанов по очереди приставал то к фигуристке Чернышовой, то к диск-жокейке Ксане. Но обе его откровенно и решительно послали.
      – А флирт с местными они будут снимать? – вечером, натаскавшись тюков, спросила Лана свою соседку по спальному месту на веранде – Машу Чернышову.
      – С местными? – переспросила Маша.
      – Ну, да, – шепотом сказала Лана, – наш шофер Санчес Каплю вроде как закадрил, а она его…
      – Капля? – хмыкнула Маша. – Она тут пол здешнего кооператива скоро перекадрит и на уши поставит.
      Бригадиром первой бригады все единолично выбрали Вику Малаеву.
      Во второй бригаде имени Хосе Марти пришлось назначать. Все хотели Машу Чернышову, но Бальзамову это не понравилось. И по каким-то только ему одному известным соображениям он назначил Гену Байдукова.
      Гена сперва отнекивался, но хитрый Бальзамов ему намекнул, отозвав художника в сторонку, мол, так он сможет чаще встречаться с бригадиршей соперников, а значит, у него будет больше шансов завоевать ее благосклонность…
      Анна Луиза Гонзалез очень понравилась Ланочке.
      Красивая молодая женщина, профессор Гаванского университета, она изучала экономику сельского хозяйства и приехала сюда, в кооператив имени Хосе Марти, чтобы прочитать русским друзьям с московского телевидения лекцию о роли табака в экономике Кубы. Приезд Анны Луизы не был случайным. Она была родом из этих мест, и более того, приходилась дочерью председателю кооператива компаньеро Мигелю Гонзалезу. Поэтому неудивительно, что такая важная дама приехала в Пинар-дель-Рио, причем приехала на совершенно раритетном для московского глаза автомобиле марки "Москвич".
      Анна Луиза была совершенно белокожей, ее бледное лицо контрастировало с иссиня-черными волнистыми волосами, густо ниспадавшими ей на спину и плечи. Именно так и представляла себе Ланочка тех испанок, благородных жен и дочерей первых конкистадоров, которые приезжали сюда из далекой Гранады или Каталонии, основывать первые поселения на берегах новой испанской колонии.
      Анна Луиза перехватила восхищенный Ланочкин взгляд, улыбнулась и приветливо обратилась к ней:
      – Буэнос диас, амига! Как тебя зовут? Ты из Москвы? Ты студентка?
      Лана засмущалась. Она была в совершенном восхищении от той красоты и естественности, с какой сеньора Гонзалез ходила, общалась, говорила, водила свой маленький бежевый "москвичонок".
      На Анне Луизе были светло-коричневые брючки до середины икр, подчеркивавшие плавность форм и стройность бедер сеньоры. Сверху на ней была простая рубашка-ковбойка в зеленую клеточку, а волосы ее схвачены легкой газовой косынкой.
      В общем, Анна Луиза выглядела как хэмингуэевская женщина из старых американских фильмов про африканские сафари.
      Анна Луиза превосходно говорила по-русски. Кандидатскую диссертацию она защищала в Москве на экономическом факультете сельхозакадемии.
      Поэтому с переводом ее лекции проблем не возникло.
      Ребята расселись под натянутым на шесты тентом рядом с длинными рядами сушилок, на которых были развешены листья молодого табака.
      Заяц и Бальзамов взяли свои "бетакамы" и всю лекцию снимали сеньору профессора и почтительно внимавшую ей аудиторию.
      – Дурная привычка табакокурения зародилась среди индейцев Центральной Америки еще в доколумбову эпоху, – почти без испанского акцента, уверенно и спокойно, словно у себя в аудитории Гаванского университета, рассказывала Анна Луиза. – Археологические раскопки показали, что в третьем веке до нашей эры, если не раньше, некоторые племена американских индейцев уже употребляли табак.
      Лана краем глаза видела, что Бальзамов направляет объектив своего "бетакама" на нее чаще, чем на других девушек.
      – Считается, что родиной табака была Куба, которая обладает исключительно благоприятными климатическими условиями для произрастания этого растения.
      Аборигены приписывали табачному дыму магические и целебные свойства. Вдыхание табачного дыма было атрибутом религиозных церемоний, – размеренно вещала красавица Анна Луиза.
      Да, Ланочка верно заметила. Вот Зайцев-Заяц снимает всех одинаково. То их лектора Анну Луизу, то Вику, то Надю, то Каплю… А вот Бальзамов, тот все время свою камеру норовит навести на Лану.
      Ланочке подобное проявление внимания ее шефа одновременно льстило и смущало. Как же, известный продюсер, состоятельный человек, у него, наверное, женщин было бессчетное количество. А обратил внимание на нее, вчерашнюю провинциальную школьницу. Хотя здесь, в команде, столько красавиц, и такие звезды есть… Одна Маша Чернышова с ее пятым размером груди чего стоит. А Вика Малаева? Просто голливудская красавица… На их фоне Лана чувствовала себя серой мышкой. Но с другой стороны, он ведь в отцы ей годится, этот Бальзамов… От жарких взглядов, которые он на нее кидал, Лану охватывала то сладкая дрожь, то, наоборот, озноб отвращения.
      – Национальная гордость и в какой-то мере символ Кубы – знаменитая на весь мир сигара "гавана", увековечившая название столицы нашего острова, – неутомимо продолжала сеньора Гонзалез. – На рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков табак стал одной из главных статей кубинского экспорта.
      По мере того, как Бальзамов все активнее снимал Лану, девушка начала нервничать, достаточно ли хорошо она выглядит? Все ли в порядке с ее туалетом? Но, собственно, весь туалет ее состоял из белых шортиков и верха от купальника. Но тем не менее… Лана прямо кожей чувствовала, как Бальзамов наводит крупным планом картинку на ее грудь и колени. В смущении она инстинктивно скрестила руки на груди, прикрываясь от откровенного видео-любопытства.
      Бесстыжий Бальзамов уже не зумом своего "бетакама" наехал на ее грудь, а подошел к краю скамейки, на которой сидела Ланочка, и принялся снимать буквально в упор.
      Покрасневшей Лане уже казалось, что это не объектив ласкает ее тело, а руки Бальзамова…
      – Лучшие сигары именуют puro, то есть "чистые" – для их изготовления используют чистый, беспримесный табак, а для покрова – и вовсе отборные листья. Впрочем, сигары из чистого табака делают и в других странах. В Гондуpасе, в Доминиканской Республике, в Никарагуа – тоже отличный табак, но именно "гаваны" пленили мир.
      Кубинский историк Фернандо Ортис когда-то дал поэтичный ответ на эту загадку: "Лучший знаток ищет лучшую "гавану", лучшая "гавана" – лучший покров, лучший покров – лучший лист, лучший лист – лучший табак, лучший табак – лучшее семя, а лучшее семя – лучшую землю".
      – Ланочка! – Бальзамов громким шепотом жарко дыхнул ей сзади в ухо и шею. – Ланочка, веселее надо и непринужденнее! Я тебя сюда из Москвы привез, чтобы снимать, понятно? Так что, улыбайся и перестань горбиться и руками прикрываться загораживаться, как провинциалка какая…
      Ланочка покорно оторвала ладони от чашечек лифчика и положила ладошки на колени.
      Пытаясь побороть смущение, она обернулась назад и увидала шофера Санчеса. Он стоял, опираясь спиной один из шестов, на которых был натянут тент, курил сигару и как всегда нагло улыбался, разглядывая ее.
      – После выдержки в тюках и сортировки листья попадают на фабрику – к смесчикам, разбирающимся в нюансах всех разновидностей местного табака и посвященным в тщательно оберегаемые секреты их сочетания, и, наконец, к torsedores – скрутчикам, чьи умелые руки превращают стопку листьев в тело сигары. Они стягивают его связующим листом и одевают в платье листа покровного – нежного, гибкого и особенно ароматного, имеющего самые разнообразные оттенки и сочетания коричневого и зеленого цветов.
      Бальзамов наконец-то прекратил терзать Ланочку и теперь снимал саму госпожу лектора. В отличие от Ланы, сеньоре Гонзалез нравилось, что Бальзамов и Заяц почти в упор разглядывают ее в оптику своих "Бетакамов". А ведь декольте у госпожи профессорши был отнюдь не скромное и не профессорское, а скорее карнавальное…
      – В настоящее время на Кубе действует около пятидесяти фабрик, изготавливающих табачную продукцию как на экспорт, так и для внутреннего потребления. В производстве экспортной продукции занято около пятнадцати тысяч работников, и их численность растет. К собственно табачным предприятиям следует добавить четыре фабрики, выпускающие коробки из кедра для упаковки готовых сигар, а также несколько цехов по производству колец для сигар и других принадлежностей.
      Ланочка почти успокоилась, задумавшись теперь о том, что сегодня после обеда снова придется связывать и развешивать листья на поперечные шесты сушилок.
      Работа, работа и еще раз работа. Работа за призовые очки.
      – Многие политические лидеры прочно связаны в массовом сознании с "гаванами".
      Фидель Кастро бросил курить в 1986 году, тогда как его старший брат Рамон остается заядлым курильщиком. По его словам, он курит уже шестьдесят шесть лет из своих семидесяти восьми и не думает оставлять это приятное занятие. Ныне на острове выпускаются сигары тридцати трех марок, а число их разновидностей достигает нескольких сотен. Марки сигар носят имена своих создателей, литературных персонажей, исторических личностей, местностей. Большинство марок "гаван" сохранили свои названия еще с давних времен. Наиболее известны из них "Partagas",
      "Montecristo", "Н. Upmann", "Romeo у Julieta", "Hoyo De Monterrey" и "Punch".
      Одна из самых длинных разновидностей сигар названа "Черчилль" в честь отдававшего ей предпочтение британского премьера.
      Ланочка почти задремала, когда сидевшая с нею рядом Вика слегка толкнула ее в бок. Ланочка открыла глаза и увидала черный объектив видеокамеры, почти упирающийся ей в грудь.
      – Ой! – сказала она.
      – Вау, улыбайся, – сказала Вика, – мы же с тобой актрисы. Это Гонзалез профессорша, а мы с тобой актерки, нам улыбаться надо.
      И Ланочка через силу улыбнулась.
      – Дура ты, – вдруг шепнула Ланочке Вика, – это нормальное дело, когда режиссер на съемках своего кино влюбляется в актрису. Не будь дурой, это твой шанс.
      – Интересна история марки "Вегас Робайна", которая была создана в 1997 году для особо требовательных поклонников и названа компанией в честь человека, который, как и его предки, посвятил всю жизнь выращиванию табака, – размеренно продолжала госпожа Гонзалез. – Семья Робайна занимается выращиванием этой культуры с 1845 года. На сегодняшний день около трети табака самого высокого качества, выращенного в Пинар-дель-Рио, – это табак с плантаций дона Алехандро Робайны.
      Специально подобранные листья и обертка делают эти сигары наиболее выдающимися среди новых марок на Кубе. Сигары в первую очередь предназначались для испанского рынка, но сейчас их изысканный аромат получил признание почти повсеместно.
      – Это твой шанс, дурочка, – не глядя на Ланочку, шептала Вика, – я тебе как актриса со стажем говорю. Жени его на себе и стребуй потом все главные роли во всех его будущих телешоу, пользуйся моментом.
      Ланочка не знала, что и отвечать…
      – В мире "гавана" стала символом определенного стиля жизни. Модно закурить сигару, продемонстрировав заодно аксессуары: кожаные или золотые футляры, инкрустированные "гильотинки", турбозажигалки, хотя по мнению гурманов, горящая сера спички или пламя бензиновой зажигалки вредят вкусу сигары.
      Однако сами кубинцы курят свои "табакос", как здесь у нас называют сигары, обыденно и легко обходятся без дорогостоящих причуд – откусывая кончик сигары зубами и раскуривая ее на обыкновенной спичке. Самые обычные сигары, поставляемые на внутренний рынок для кубинских курильщиков, стоят очень дешево, всего один песо, но, как говорят знатоки, и они отменного качества. Многие иностранные любители сигар тоже предпочитают такую простенькую "гавану". У нас на острове почти не встретишь женщину, курящую сигару, – считается, что это чисто мужское занятие. Тем не менее, в других странах курение сигар среди женщин становится все более распространенным занятием. Например, знаменитая певица и актриса Мадонна тратит на сигары огромные суммы.
      – А вы тоже не курите? – не удержался писатель Женя.
      – Нет, я не курю, – улыбнулась красивая профессорша и продолжила свою лекцию. – Мировой спрос на кубинские сигары удовлетворен далеко не полностью и в несколько раз превышает предложение. Спрос порождает лавину подделок. Кубинские сигары являются объектом спекуляций и пиратства в сфере товарных знаков. По оценкам, до половины кубинских сигар, продающихся в России, – фальшивые.
      – Ой! – воскликнул писатель Женя. – Я что, курю подделки???
      – Хорошо, что покамест женщины трудно поддаются подделке, – вставил художник Гена.
      Все засмеялись. Засмеялась и госпожа Гонзалез.
      Лекция закончилась.
      Ребята благодарно похлопали красивой лекторше.
      – Ну как, товарищ Санчес не обижает тут девчонок? – задорно спросила Анна Луиза, когда восторженные девушки и Лана первая среди них окружили профессоршу.
      – Нет, не обижает, – ответила Капля, – а что?
      – Он в Анголе в составе кубинского корпуса воевал, он наш верный товарищ, – с улыбкой глядя на стоящего поодаль шофера, сказала Гонзалез.
      – Пойдем, прогуляемся к морю сегодня после ужина, – предложил Лане Бальзамов.
      Лана сперва слегка остолбенела.
      Но, увидав красноречиво направленный к ней Викин взгляд, вдруг согласилась.
      – А что? Пойдем прогуляемся…
 

***

 
      – А вы что обычно в Москве делаете, кроме работы? – неловко спросила Лана. Она не знала, о чем разговаривать с Бальзамовым.
      Они шли по бесконечному широкому пляжу. Слева было море… Синее-синее с белыми барашками пены на волнах, накатывающихся на песок; в воде светилась такая нежная светлая прозрачная голубизна, что душа рвалась из груди и хотелось бежать и бежать, прыгать и прыгать по этому пляжу. Справа были заросли тростника и за ними невидимое гулкое шоссе. А дальше над тростником возвышадись горы – снизу зеленые, а вверху коричневые.
      – Я люблю играть в казино "Голден Палас", что на Ленинградке рядом с редакцией "Комсомольской правды", знаешь? – ответил Бальзамов.
      – Нет, не знаю, – ответила Лана, злясь про себя. Будто он не знает, что она из Всеволожска и в таких заведениях отродясь не бывала, тем более в Москве.
      – Я тебя туда обязательно отвезу. У меня там знакомый грузин из владельцев есть, его Вака зовут, – сказал Бальзамов.
      – Я не играю в казино, у меня и денег нет, – с сомнением сказала Лана, на миг представив себя в роскошном фиолетовом платье до пят, как Ева Грин в последнем "Джеймсе Бонде". Тяжелый шелк, бриллианты на шее, вокруг веселые красивые люди…
      – Деньги у тебя скоро будут, – уверенно пообещал Бальзамов. – А потом, в "Голден Палас" ведь не только играют, там ежевечерние концерты – Малежик, Лоза, Вахтанг Кикабидзе выступают.
      – Ну, это отстой, я таких певцов не слушаю, – засмеялась Лана.
      Но вдруг осеклась. Бальзамов провел кончиками пальцев по ее спине вдоль позвоночника. Лана вздрогнула, но не отстранилась. Тем не менее от прикосновения Бальзамова ей стало неловко, и она прошептала:
      – Не надо, Дмитрий Олегович, зачем вы так?
      – Мы же с тобой друзья, – сказал Бальзамов, но руку с гибкой девичьей спинки отнял.
      "Всему своё время, – подумал Бальзамов, провожая взглядом высокую стройную фигурку, когда они вернулись в лагерь. – Никуда она от меня не денется!"
 

***

 
      А Женя Красновский был мечтателем. Как и надлежит настоящему писателю. И всегда доверял своей интуиции.
      – Как я пишу свои книги? – переспросил он с мечтательной улыбкой, когда Ланочка задала этот привычный ему вопрос.
      Как он пишет свои книги?
      Весь лагерь уже знал, что их главный положил глаз на Ланочку, а вот до мечтателя Жени Красновского эта новость еще не дошла. И он после ужина совершенно без задней мысли, от чистого сердца предложил Ланочке пойти на море поглядеть закат.
      А почему Ланочка согласилась? А потому что хотя голос разума склонял ее принять ухаживания Дмитрия Олеговича, сердце ее к мероприятию по охмурению продюсера никак не склонялось, и романтичный Женя нравился ей куда больше.
      – Чтобы книжка получилась хорошей, надо очень ясно видеть своих героев, – сказал Женя.
      – Как это? – спросила Ланочка.
      Они шли по пляжу босиком, по самые щиколотки утопая в нежном песке.
      Закат был малиново-пурпурным.
      Таким пронзительным, что, казалось, его можно вдохнуть очистившимися от московского угара легких, вдохнуть и впитать его всей кровью, всем телом…
      – Надо, чтобы писатель видел своих героев так же реально, как я вижу тебя, чтобы слышал их разговор, как я слышу наш с тобой разговор, тогда и книга будет правдивой.
      – А как это сделать? Как достичь?
      Ланочка остановилась и вдруг поймала себя на мысли о том, что ей хочется оказаться в Жениных объятиях…
      – Как достичь? – снова переспросил Женя. – Это прозвучит банально, но надо элементарно знать жизнь, поэтому я не верю в юных писателей, которые якобы пишут гениальные романы. Писатель должен быть мудрец и философ, а какой из пацана мудрец и философ? Пацан может разве что фантастику написать, где выдумка заменяет знание жизни.
      – Но ты то ведь еще молод, а пишешь, – сказала Лана и снова пожалела, что Женя не обнимает ее. Ведь такой закат! Такого никогда не будет ни в Москве, ни в Питере, ни тем более во Всеволожске.
      – Потому что больше доверяю интуиции, чем опыту, – нехотя ответил Женя.
      – А что такое интуиция? – спросила Лана.
      – Это то, что подсказывает мне, что мы с тобой найдем общий язык, – улыбнулся Женя. И снова не обнял…
      Когда они вернулись в лагерь, уже стемнело.
      Горел костер.
      Звенела гитара в руках у Гены Байдукова. Вдвоем с Викой Малаевой на два голоса они выводили "Степь да степь кругом"… Это на Кубе-то про бескрайнюю снежную степь, где помирал-замерзал ямщик.
      Возле костра Женю остановил Бальзамов.
      – Ну что? Вы…ал девчонку? Как она? Ничего трахается? – спросил Бальзамов.
      – Да ты чего, дурак что ли? – выдернул руку Красновский.
      – Ну-ну, – с улыбкой буркнул Бальзамов, исчезая в темноте.
 

 
      Милый Бальзамов
 

 
      Кабы была верна народная примета, согласно которой каждое поминание милого дружка его бывшей пассией вызывает у предмета воспоминаний непременный приступ икоты, то Бальзамов заходился бы в икании каждые пятнадцать минут своей биографии.
      Его вспоминали и брошенная им Милая Мила, и обманутая в своих надеждах Мама Люба Мелик-Садальская, и приведшая его на столичное телевидение Элла Семеновна… И еще сто двадцать женщин и девиц из его тайного донжуанского списка, все эти "Марины с большими и маленькими титьками", и все эти "Ольки с большими и маленькими попками"… и все эти нужные и ненужные мадам из министерств и ведомств, с которыми доводилось перепихнуться ради той или иной карьерной выгоды.
      – Что-то вам сегодня икается, – нараспев сказала Лана, – наверное, вспоминает кто-то.
      Они шли по бескрайнему дикому пляжу юго-западной оконечности острова.
      – Да некому меня вспоминать, – изображая жалобную улыбку, сказал Бальзамов, – один я живу, совсем один.
      – Да неужели? – спросила Лана, осторожно глядя себе под ноги.
      Она все боялась наступить на выброшенную прибоем на берег голубую медузу "португальского кораблика", которыми насмерть запугал девушек всезнающий Санчес.
      – Да, ты не смотри, что я такой успешный и богатый. А вот личная жизнь не складывается, – нагло соврал Бальзамов, и вдруг обнял Лану за плечи.
      – Ой, ну не надо, Дмитрий Олегович, – Лана резко, буквально на рефлексе отстранилась.
      – Ну что такое? – ласково спросил Бальзамов.
      – Я не могу, – глядя в песок, ответила Лана.
      – Почему не можешь? – снова пытаясь обнять девушку, настойчиво допытывался Бальзамов.
      – Потому что вы… – Лана запнулась.
      – Потому что я что? – делая вид, что ничего не понимает, с настойчивостью идущего на водопой пьяного слона, снова переспросил Бальзамов.
      – Потому что вы мне не нравитесь, – наконец выговорила Лана, чувствуя себя дура дурой. – И вы мне в отцы годитесь.
      – В отцы гожусь? Глупая ты, – фыркнул Бальзамов, пропустив мимо ушей первую половину фразы, – у нас с тобой самая модная теперь на Москве разница в возрасте.
      Я в самом творческом расцвете сил, а ты юное восходящее дарование. Как Кончаловский с его Юлей, только мы моложе.
      – Не могу я, не нравитесь вы мне… – Лана уставилась в песок, в глубине души ругая себя за нерасчетливость. Ну что ей стоит завязать хотя бы краткий роман?
      Взаимно попользовались бы друг другом – продюсеру удовольствие, а ей выгода. Но нет, не может она так…
      – Ну так поедешь у меня завтра назад в Москву как профнепригодная, – тихо, но отчетливо сказал Бальзамов. – В контракте есть пункт о расторжении в одностороннем порядке. И никто тебя больше никогда ни на какие съемки не возьмет, поняла? Ты этого хочешь?
      Прогулка не задалась.
      Вся съемочная группа была уже в курсе, что главный продюсер увел Ланочку на бережок. Как и все знали, что Вика Малаева ходила на бережок с художником Геной Байдуковым, а Коля Сигалев ходил в горы с фигуристкой Машей Чернышевой, и что шофер Санчес посадил в свой автобус ди-джейку Ксану и увез ее в соседний кооператив имени Симона Боливара на праздник деревни… из-за чего Капля из "Carton Babies" ходила теперь злая-презлая.
      Так что все знали, зачем продюсер увел на бережок Лану, и по выражению лиц участников ночной романтической прогулки все поняли, что романтика не задалась.
      – Дура ты, – сказала умная Вика Малаева. – Выгонит он тебя, ты этого добиваешься?
      У Вики было хорошее настроение. Губы буквально горели от страстных поцелуев художника. И теперь она мечтала о таких же страстных поцелуях писателя.
      – Дура ты, Ланка! Тебе счастье улыбнулось, ты карьеру себе можешь построить, а ты отмахиваешься. Непрофессионально это. Так умные девочки не поступают.
      – Ну не могу я, – шептала Лана, – старый он, противный, не могу…
      – Ох, дурища, – вздохнула Вика. – Если тебе режиссер предложил, так нечего ломаться, не то на твое место сразу две других найдутся…
      Вика была права.
      На следующее утро Бальзамов после завтрака объявил, что едет в Гавану в посольство и взял с собой… Надю Бойцову.
      – Это он тебе в назидание, – сказала Вика. – Но это еще не черная метка, это только намек на черную метку, так что ты думай, время у тебя еще есть.
      И правда, время еще было.
      Ведь Бальзамов уехал в Гавану, а Лану пока не выгнал, как обещал, не отправил же в аэропорт с вещами!
      – А чего мы сегодня не снимаемся? – поинтересовались девчонки, когда автобус увез Бальзамова и Надю в сторону столицы.
      Оказывается, в группе произошел кризис.
      Слава Зайцев кое-что выболтал своей фигуристке Чернышевой во время ночного свидания.
      Оказывается, первоначальный сценарий, под который версталась и утверждалась смета съемок, теперь вроде как накрылся медным тазом.
      Конкурирующий канал TNS уже отснял на Багамах не просто подобное шоу, но совершенно идентичное, и уже запускал это свое шоу в сетку вещания на четыре недели раньше нас…
      В связи с этим назревал скандал со спонсорами и главным рекламодателем – агентством "Интер-Медиа", которое, прикинув рейтинги грядущего телешоу в свете более раннего выхода идентичной программы у конкурентов, решило пересмотреть весь пакет рекламного обеспечения…
      Рушилась смета расходов, все съемки здесь на Кубе оказывались в подвешенном состоянии.
      – Он поехал в посольство с Москвой по спутнику говорить, – транслировала ребятам фигуристка Чернышева выболтанный Зайцем секрет.
 

***

 
      Но самый-то главный секрет вообще заключался не в этом.
      Имя главного секрета было женским и было оно – Элла Семеновна.
      Покуда могущественный продюсер Бальзамов приставал к Лане на Острове Свободы, Элла Семеновна, его бывшая госпожа, в свое время нежно называвшая Бальзамова "моим маленьким проститутом", тоже делала карьеру… Вернее, она не делала карьеру, а возвращала утраченные позиции. И вернув их, стала интриговать. Интриговать против оскорбившего ее киски-Бальзамова. И вот, снова придя в руководство "Интер-Медиа" и став в главном распределителе рекламы возле денежного крана, она припомнила Димочке былые обиды…
      – А не перекрыть ли кислород этому маленькому проституту? Забыл, старый шкодник, кому обязан своей карьерой? И чтобы не забывал, а не перекрыть ли ему рекламные денежки от главного спонсора?
      Так думала Элла Семеновна, сидя в своем новом кабинете на улице Большая Полянка в самом центре деловой Москвы. А в это время ее бывший маленький проститут гулял по песчаным пляжам острова Куба, приставая к своим актрисам. Так думала Элла Семеновна, но маленький проститут и его команда еще не знали, что их судьба зависит от ревности старой дамы…
      – Э-э-э, значит, шоу не будет и завтра уезжать? – расстроилась Капля – Не успели толком и позагорать, – посетовал на судьбу актер Вася Дементьев.
      – А кое-кто и толком потрахаться не успеет, – запечалился Игорь Марголин.
 

 
      Из Гаваны Бальзамов вернулся заполошный, растрепанный, но вполне вменяемый.
      Горем явно не убитый. Надя Бойцова держалась при нем как и положено новой фаворитке – с испуганным достоинством.
      – Он полтора часа с Останкино говорил, обо всем договорился, – с высокомерием особы, посвященной в тайны, рассказывала Надя, – Дима договорился, что мы отснимем материал и по ходу придумаем новый сценарий, но уезжать с места пока не будем.
      Она уже говорила "Дима" и "мы"…
      Вот это скорость в отношениях! – обменялись понимающими взглядами Вика с Каплей.
      И обе с сожалением посмотрели на Ланочку. Лана же в шоке смотрела на бывшую подругу, не веря своим глазам.
      – А со спонсорами решилось? – с интересом и даже некоторым уважением глядя на Надю, спросила Вика.
      – А, нормально получилось, – махнула рукой Надя с таким видом, словно она с Бальзамовым уже лет десять только тем и занималась, что разрешала конфликты, связанные с финансированием телепрограмм. – Дело в том, что основной спонсор-рекламодатель обоих шоу, и нашего, и конкурентов – один. Это прохладительные напитки "Вис-Кола-Брайт".
      Этот спонсор покрывает пятьдесят процентов бюджета и там, и там., Ну плюс всякая мелочь типа молодежной одежды "Бель-Эттон", крема для загара и тому подобное.
      Спонсорами занимается "Интер-Медиа". Сперва, когда распространилась информация про узнали про клон нашего шоу, всякая мелочь решила бежать. "Интер-медиа" в панику. Но основной-то спонсор остался и там, и там, а это основа бюджета. Так что нам только сократили период съемок с четырех недель до двух… И разрешили снимать под Димочкину ответственность.
      Ни Надя, ни ее новый друг Бальзамов и не знали и догадаться не могли, что это Элла Семеновна решила оттянуть развязку и немного поиграть со своим маленьким проститутом.
      Но всему свое время.
      Пока… пока группе разрешили жить и работать.
 

***

 
      – Ого! Она уже сказала "димочкину", вот это скорость!
      А потом к народу вышел и сам Бальзамов.
      – Будем теперь работать в два раза быстрее и в два раза эффективнее, – сказал Бальзамов, по-эйзенштейновски глядя вдаль, словно видел за линией прибоя и Потемкинскую лестницу, и силуэт броненосца…
      – А про что теперь шоу-то будет? – хором спросили девочки.
      – Про любовь, – голосом Плачидо Доминго ответил Бальзамов.
      Хотели как лучше, а получилось как всегда.
      То есть, хотели про любовь, а снимать пришлось драку.
      Да какую драку!
      Нормальную русскую драку типа махалова на деревенской дискотеке, где и убить запросто могут, и покалечить, и без глаза оставить.
      Но по порядку.
      Еще в Москве за Викой Малаевой начали ухаживать сразу двое парней из команды, причем самых интересных – художник Гена Байдуков и писатель Женя Красновский.
      В этом и была причина загвоздки, в том, что оба Викиных ухажера были по-своему хороши и знамениты. Гена Байдуков к своим двадцати восьми годам уже успел прославиться двумя скандальными выставками, после которых за его картинами все галерейщики Москвы и Парижа стали выстраиваться в очередь на три года вперед.
      Гена писал портреты жен думских депутатов и дочек членов правительства Москвы.
      От заказов не было отбоя, гонорары были огромными даже по масштабам Нью-Йорка. И Гена даже открыл школу-студию, где юные художники с четвертого курса художественной академии по ночам домалёвывали за него заказы от сильных мира сего. Гена ездил по Москве на темно-синем "ягуаре" и имел свой двухэтажный дом в поселке таун-хаузов на Воробьёвых горах. Был он холост и имел репутацию модного плейбоя – завсегдатая дорогих ночных клубов и казино.
      На съемки кубинского сериала Гена Байдуков попал по одной пикантной причине. На одной из модных вечеринок Гена спьяну приударил за любовницей одного высокопоставленного московского чиновника, вдобавок – кавказца по происхождению, бизнесу и группе поддержки. Дура-любовница, работавшая, кстати, ведущей одного из популярных теле-шоу, ничего не соображая и не задумываясь о последствиях, на виду у охраны села в синий Байдуковский "ягуар" и поехала в его пенаты на Воробъевы горы.
      Как бы она потом ни оправдывалась перед своим Ахметиком, не хуже Акунина сочиняя сказки о возвышенном духовном времяпрепровождении с Байдуковым и интеллектуальных беседах ночь напролет, но Ахмет не внял… И дура-любовница взяла на телевидении двухнедельный тайм-аут от съемок по причине косметических неполадок фэйса.
      А вот модному художнику Гене Байдукову люди добрые посоветовали на полгодика смыться куда подальше, потому как Ахмет славился звериной жестокостью и запросто мог отрезать прыткому художнику самое дорогое, как он пообещал своим друзьям.
      Причем Ахмету не составило бы особого труда списать эту редкую травму на последствия ДТП, потому как замом начальника столичного ГИББД был кунак и клиент Ахмета, который уже поручил своим майорам и подполковникам сочинить протокол, по которому в результате наезда автомобиля КАМАЗ на темно-синий "ягуар" водитель последнего получил бы травму органов размножения…
      Тут как раз и подвернулось предложение Бальзамова поехать на Кубу.
      В иных бы обстоятельствах избалованный вниманием и привыкший к комфорту Гена посчитал бы ниже своего достоинства ехать в какую-то экспедицию, где ни пятизвездных тебе отелей, ни персонального роллс-ройса с шофером.
      Но тут обстоятельства такие случились…
      А что до второго Викиного ухажера, то Женя Красновский был тоже хорош.
      В свои (тоже, кстати, двадцать восемь) он благодаря талантам и удаче сумел добиться и славы, и денег, без чего в столицах вообще делать нечего.
      Со второго курса филфака МГУ (куда уж круче даже по столичным-то меркам – разве что МГИМО!), Женя из чисто эстетической и философской неудовлетворенности перевелся на второй курс Литературного института. Туда его приняли из-за той славы, какой юный студиозус Женя к тому времени уже добился в Интернете, опубликовав там и раскрутив до бешеной популярности с помощью друзей – фидошных системщиков несколько скандальных повестей из жизни выдуманных им "лювимов" – этаких полу-эльфов – полу-троллей, живущих в Москве и приехавших сюда из некой разоренной перестройкой волшебной провинции… Лювимы были на лицо ужасные и вызывали у москвичей чувство гадостного омерзения, но добрые внутри. Лювимы делали добрые дела, но их всячески гнобила и московская власть, и бритоголовые пэтэушники из Ступино, Подольска и Люберец, и усатые толстые милиционеры, и даже бродячие московские собаки… Но на самом деле без их тайных добрых дел, которые лювимы творили, несмотря ни на какие происки властей и собак – то спасая попавших в беду хороших девочек, то выручая угодивших в ситуацию молдавских строителей, – без хороших дел лювимов жизнь на Москве была бы скучной и некрасивой.
      Повести и рассказы Жени о лювимах приобрели такую популярность, что их перевели и напечатали в Париже и в Нью-Йорке. Женя получил премию "Букер" и блистал на Берлинской и Московской книжных ярмарках. Это была слава.
 

***

 
      Вике импонировало, что сразу две знаменитости пали жертвой ее красоты.
      Собственно, так и представляла себе юная актриса жизнь настоящей Марлен Дитрих, с которой всегда соотносила свои красоту и талант.
      И беда была в том, что по своей блядской сущности Вика давала равные авансы обоим соискателям.
      Ссора произошла в первый день больших перемен, когда Бальзамов заявил всем, что теперь бригады надо забыть и они будут снимать новое шоу про любовь.
      Ну, тут у всех сразу прорезались страсть и таланты к сочинительству сценариев.
      Художник Гена Байдуков предложил переформировать бригады по половому признаку.
      Сделать отряд диких амазонок и группу потерпевших кораблекрушение матросов.
      Матросы выброшены на берег волной прибоя и, очухавшись, начинают обследовать остров. А остров этот населен дикими и злыми амазонками, которые отлавливают мужчин только для продления своего рода, причем после спаривания мужчин убивают…
      Однако потом у капитана корабля случается любовь-морковь с главной амазонкой и хэппи-энд в конце…
      – Полная хуйня! – подытожил писатель Женя Красновский.
      – Предложи лучше, – хмыкнул задетый за живое художник Байдуков.
      Беседа проходила в присутствии большинства членов команды, за исключением разве что шофера Санчеса и неизвестно куда затерявшихся ди-джейки Ксаны Соловей и певички Вали Макрушиной по прозвищу Капля.
      – Во-первых, это уже по жанру постановочное кино, а не реалити-шоу, – глядя на Бальзамова и ища в нем поддержки, сказал Женя. – А надо писать сценарий, исходя из того, что у нас хэппининг. Нам необходим элемент постоянного соревнования, чтобы зрители шоу переживали за любимого участника.
      – Чиво? – Байдуков скорчил гримасу детского непонимания. – Какой еще хэппининг?
      – Давайте забацаем такую тему, – Женя пропустил реплику злящегося Байдукова мимо ушей. – Пусть у нас будут принцесса этого острова. Ей надо выбрать жениха из нескольких кандидатов на ее руку и сердце. А в качестве короля острова, который отдаст победителю и дочку, и полцарства, можно снять нашего Санчеса, а что?
      Бальзамов задумался.
      – А что? Тема вроде как ничего, но из соревновательности тогда выпадают девчонки, – сказал продюсер в сомнении. – А нам надо, чтобы и девочки, и мальчики одинаково соревновались за зрительские симпатии и рейтинг.
      – Вот! – обрадовался Байдуков. – Я же говорю, у писателя нашего только туфта про эльфов и мумиев-троллей получается, да и то, неизвестно еще у кого списанная, то ли у Астрид Линдгрен, то ли у Генриха Ибсена, то ли у Джоан Роллинг… Я хоть свои картины сам пишу, этого никто не оспорит.
      – Знаем, как ты их рисуешь! – в запале воскликнул Женя. – Ты даже хуже Шилова-Мылова, который только и умеет, что сигаретки да медальки на портретах выписывать!
      – И чем же это я хуже Шилова? – набычился Байдуков.
      Ему было неприятно, ведь Вика Малаева сидела здесь и слушала их пикировку.
      – А известное дело, как ты женам вице-мэров да депутатов на портретах по десять лет возраста убавляешь и по два размера бюста прибавляешь, – хмыкнул Женя. – Даже "Playboy" так своих девиц не фотожопит.
      – Это художественное видение прекрасного, что ты в этом понимаешь! – натужно улыбнулся Байдуков. – Это художественное видение, это метафоричность…
      – Пририсовать плоскогрудой жене вице-мэра бюст Мерилин Монро? Это твое художественное видение? – хохотнул Женя.
      – Идиот, – покачав головой, сказал Байдуков, – и как такого идиота еще печатают?
      – За идиота получишь! – вспыхнул Женя. – А насчет метафоричности, ты, осёл с красками! Ты бы лучше терминов этих не касался! Это не для ослов с мольбертами!
      Метафора – это…
      – Знаю, знаю, – со смехом перебил его Байдуков. – Метафора – это в стишках, это я знаю, и еще знаю, что по стишкам ты у нас спец! Ты у нас девушкам стишки пишешь и записочки в спальню подбрасываешь! Только вот целоваться на пляж девушки не с тобой ходят, поэтик…
      И тут Женя вскочил и набросился на Байдукова.
      Повалил на землю, нанеся ему пару впечатляющих хлестких ударов по лицу. И слева и справа.
      Байдуков, не ожидая такого оборота, сперва растерялся, но быстро поднялся и принял боксерскую стойку.
      Вообще, Байдуков был явно сильнее.
      Мускулистый, атлетически сложенный, тренированный, он явно имел навыки бойца.
      А вот у писателя Жени, кроме решительности и безрассудной прыти, иных преимуществ не было.
      – Да разнимите их! – крикнула Лана. – Чего вы стоите смотрите?
      Но Бальзамов и подоспевший к нему на выручку Коля Сигал остановили ринувшихся было разнимать.
      – Не надо, пусть разбираются сами, – крикнул Бальзамов Игорю Марголину и Васе Дементьеву, изъявившим готовность растащить дерущихся.
      Сигал с камерой на плече принялся снимать драку, и Бальзамов тоже ринулся за вторым "бетакамом".
      – Вот это по-нашему, вот это по-бразильски, – приговаривал Бальзамов, притащив камеру, приладив ее на плече и принявшись снимать крупные планы.
      Жене тем временем удалось нанести Байдукову еще несколько ударов и разбить ему нос. Художник же, придя в себя после первых пропущенных им ударов, теперь брал инициативу в свои руки. Байдуков дважды заученно, как в зале, подсекал Женю под выставленную ногу, одновременно хватая противника за кисть руки и толкая его локтем так, что тот, теряя равновесие, шлепался на землю. От града байдуковских ударов Женю пока спасала только невероятная юркость и проворство. Каждый раз после падения ему удавалось так быстро отползти и вскочить на ноги, что неповоротливый Байдуков опаздывал, и его удары не попадали в цель.
      Но все понимали, что так продолжаться долго не может, и что рано или поздно Байдуков угодит-таки кулаком или ногой Жене в голову, и дело закончится победой кисти над пером.
      – Прекратите это! – не выдержада Ланочка и бросилась к дерущимся, толкая Байдукова в могучую грудь.
      – Куда ты, дура! – крикнула Вика, хватая Лану за шорты и футболку.
      С треском разорвалась футболка.
      Лана с Викой покатились по земле.
      – Коля, ты мужиков, мужиков снимай! – крикнул Бальзамов, наводя объектив "бетакама" на валявшихся в пыли Вику с Ланой. – А я буду девок!
      – И-и-и-йэх! – послышался страстно-натуральный выдох, сопровождавший победный удар.
      – И-и-и-йэх! – послышался второй.
      – Ногами не надо, ногами не бить! Вот теперь их разнимайте, чего стоите, разнимайте!
      Бальзамов командовал.
      Командовал, но снимать не прекращал.
      Вот оно настоящее реалити-шоу, тут никаких сценариев не надо!
      Снять бы еще несколько подобных сцен в антураже кубинской природы – и можно смело возвращаться в Москву в Останкино, а там в монтажке нарезать из этого десяток веселых серий…
      Дементьев с Марголиным оттащили тяжело дышавшего Байдукова от скорчившегося на песке Жени.
      – Ты еще у меня получишь! – все еще в запале драки выкрикнул Байдуков.
      – Всё, всё! Брэк, ребята! – командовал Бальзамов. – Отведите Гену умыться и помогите Женьке, пускай тоже пойдет рожу умоет. Потом соберемся подискутируем…
      Лане тоже не мешало бы пойти умыться и переодеться.
 

***

 

 
      Элла Семеновна была женщиной строгих убеждений.
      Именно эти строгие убеждения, образующие единую парадигму ее мировоззрения, и помогали Элле Семеновне в трудные минуты. А трудных минут было ой как много! Это ведь только со стороны всем кажется, что жизнь небожительницы из Останкино – это сплошной сахар. А на самом то деле… Ведь в этом мире, где все усиленно толкаются локтями за место у кормушки, все идет в ход – и зубы, и кулаки, и элементарная подлость, и тонкие интриги…
      Элла Семеновна сама была мастерицей тонких интриг. И скольких выскочек она сама на своем пути подсидела!
      Однако всегда успокаивала себя тем, что на откровенные подлости и на гадости вроде откровенной клеветы или, упаси Господи – найма киллеров, как это тоже случалось в их среде, она никогда не опускалась.
      Была она мстительной или злопамятной?
      Пожалуй, нет.
      Могла и простить, могла и помиловать.
      Одного не позволяла ее строгая организованность, благодаря которой Элла Семеновна и сделала свою карьеру – сама, без высокопоставленного мужа и без высокопоставленных родителей… Сделала свою карьеру именно благодаря строгим убеждениям, что во всем нужен порядок, особенно в собственной голове… Итак…
      Итак, могла и простить, могла и помиловать, но никогда… Никогда не могла ничего и никому забыть. Потому что в голове Эллы Семеновны был идеальный порядок.
      А отсюда порядок был и в делах, и в личной жизни.
      Поэтому Элла Семеновна ничего Бальзамову и не забыла.
 

***

 
      Тяжел, труден и горек путь падения.
      Но тому, кто не испытал этого, трудно понять, как сладок путь возвращения в блистательный мир.
      После того как Эллу Семеновну уволили из "Интер-Медиа", у нее на нервной почве открылась язва желудка и ей пришлось ехать в Карловы Вары. Пить водичку, принимать грязевые ванны, лежать в кислородной барокамере…
      Подлечилась, вернулась на Москву, стала работать в фирмочке – не престижной и не денежной, но работа есть работа. Надо жить, надо зарабатывать. Мужа и богатых родственников у Эллы Семеновны не было. Была только хорошая организованность в голове и воля к жизни.
      И еще у Эллы Семеновны было сильнейшее убеждение в том, что никакие достоинства не остаются незамеченными, и что рано или поздно снова придет ее черед.
      И действительно, ее время пришло.
      Он пришел в лице Володи Миллер-Добрянского – нового генерального директора восточного отделения "Вис-Кола-Брайт".
      – Элка, ты чего там киснешь в какой-то дыре?
      Звонок Володи, с которым Элла Семеновна не виделась со времен своего ухода из "Интер-медиа" был неожиданностью.
      – Я не в дыре, я на даче у подруги, – ответила Элла Семеновна.
      Сердце ее забилось, чувствуя пермены. Недаром ей позавчера в ночь с четверга на пятницу снилось, что она лезет наверх на крышу по пожарной лестнице! Именно наверх… А это к неожиданному взлету в карьере, она про это даже специально в соннике Миллера поглядела.
      Володя не из тех, кто звонит просто так – поболтать со старой подругой. У Миллер-Добрянского каждая минута расписана.
      – Слушай, Элка, у меня для тебя срочный разговор есть. Можешь приехать сейчас ко мне в Жуковку? – спросил Володя.
      – Сейчас? – переспросила Элла Семеновна, прикидывая в уме, сколько часов потребуется ей для того, чтобы выехать на ее скромном "ниссане" сперва с Ленинградки на МКАД, потом по МКАДу до Минского или до Рублево-Успенки… Часа три… – Сейчас я никак не успею, я под Клином на даче…
      – Ладно, я за тобой вертолет пошлю, – секунду подумав, сказал Володя. – Ты уж сама только доберись до Ленинградки, где выезд из Клина. Там через пол-часа тебя будет ждать вертолет, пилот с тобой по мобильному свяжется, лады?
      Вертолет?
      Такая спешка… Да еще и с субботу…
      Элла Семеновна теперь абсолютно не сомневалась в том, что разговор с Володей Миллер-Добрянским окажется для нее самым что ни на есть благоприятным.
      И не ошиблась.
      Свою машинку "ниссан-примера" Элла Семеновна оставила возле поста ГАИ. На дежурившего там майора огромное впечатление произвели и севший неподалеку вертолет с надписью "Россия" на борту, и красивое удостоверение, что показал ему подошедший к посту ГАИ штурман вертолета.
      Машину Эллы Семеновны даже любезно пообещали пригнать в Москву и доставить по нужному адресу.
      Вертолетом в Жуковку Элла Семеновна до этого не летала.
      С высоты вторая и настоящая столица нашей Родины выглядела, как пригороды какой-нибудь европейской столицы вроде Парижа или Брюсселя. Двух- трехэтажные дома под аккуратной зеленой или красной черепицей, сады, в каждом саду бассейны, дорожки из желтого кирпича, зеленые газоны и снова бассейны и дома, дома, дома…
      Au dessus des maisons.
      Au dessus des rayons,
      Y a plus beaucoup d'attraction… (нужна сноска с переводом!) Про себя пропела Элла Семеновна куплет из любимой французской песенки.
      – Как у тебя тут все серьёзно! – с одобрением и даже с восхищением сказала она, выйдя из вертолета и инстинктивно пригибаясь под крутящимся ротором винта…
      Она протянула руку вышедшему ей навстречу Миллер-Добрянскому.
      На Володе были несерьезные белые шорты, белый колониальный мундирчик на голое тело и цветастый шелковый платок вокруг шеи.
      – Познакомься, Элла, это господин Ван-дер-Хаальсен, мой партнер и товарищ.
      Элла улыбнулась, веснушчатый худой белобрысый дылда, представленный как Ван-дер-Хаальсен, поклонился и поцеловал ей руку возле запястья.
      Прошли к застекленной беседке возле открытого бассейна.
      – Виски, кофе, сигару? – спросил Володя.
      – Non, merci, – ответила Элла Семеновна, – ты ведь не ради кофе меня сюда вертолетом привез.
      – Да, это точно, – ответил Миллер Добрянский.
      С Володей Элла когда-то вообще почти с нуля начинала всю эту рекламную индустрию на Москве.
      Выпускник МГИМО, сын известнейшего дипломата, посла СССР в крупнейшей европейской стране, Миллер-Добрянский сперва работал в ЦК комсомола в отделе по международным связям, а когда начался капитализм, Володя быстро перебежал из комсомола в одну из первых коммерческих радиостанций, где стал работать коммерческим директором. Тогда-то они и пересеклись с Эллой Семеновной.
      – Элка, ты не обижайся, но я слышал, ты сейчас не у дел, так ведь? – звонко бросая в высокие стаканы лед, спросил Володя и испытующе при этом поглядел в глаза Эллы Семеновны, ища там стыдного признания, что она действительно теперь в полной жопе.
      – Да, я теперь в полной жопе, – согласилась Элла Семеновна.
      Она понимала, что вертолет – это рублёвско-жуковские понты, это элементарное желание пустить пыль в глаза, ошеломить, привести девочку в бешеный экстаз, показать ей, что она пыль придорожная…
      Конечно же, любая встреча могла подождать до понедельника, но нет – вот спешка какая, за ней сегодня именно в субботу прислали вертолет.
      Понты кидают господа из "Вис-кола-брайт".
      Но Элла Семеновна была женщиной умной и отлично понимала, что сейчас ей сделают очень вкусное предложение.
      – В жопе? – по-русски переспросил белобрысый Ван-дер-Хаальсен.
      – В жопе, – кивнул Володя, наливая в стаканы кому джин, кому оранжевый виски…
      – Элла, как ты смотришь на то, чтобы стать директором "Интер-Медиа"? – сходу и без подготовки, если не считать этих понтов с вертолетом, спросил Миллер-Добрянский.
      – Мы покупаем большую часть "Интер-медиа" и хотели бы, чтобы там руководили понятные нам люди.
      – Я? Директором? – Элла Семеновна в волнении выпила сразу все холодненькое содержимое своего стакана. – Положительно смотрю и кочевряжиться не стану, ты же меня знаешь…
      – Знаю, потому и предлагаю.
      – Я пойду, Володя, – сказала Элла Семеновна, – пойду, потому как верю, что мы сработаемся, но у меня тоже будут условия.
      – Слушаю тебя, – сказал Володя, протягивая Элле Семеновне еще один стакан.
      – Я хочу иметь кое-какой люфт в своих решениях, в разумных, естественно, пределах. Но не просто сидеть попкой, а креативить – если не в стратегии, то хотя бы в тактике, – сказала Элла, выпивая и второй стакан.
      Ван-дер-Хаальсен, судя по всему, не очень хорошо понимал по-русски, и слово "жопа" было одним из его главных лексических достижений.
      Он сидел и хлопал белесыми ресницами.
      – В понедельник решаем вопрос, – сказал Миллер-Добрянский, – в понедельник у нас совет учредителей и мы тогда вписываем в протокол твою фамилию…
 

***

 
      Через неделю, сидя в своем новом кабинете на Большой Полянке, Элла Семеновна принялась вычерчивать чернильным паркером некие схемки по наведению порядка.
      И ручка ее не дрогнула, выводя буковками:
      Бальзамов.
      Маленький "п".
      Разобраться… (но не сразу)
 

***

 
      Диспут, естественно, тоже снимали на видео.
      Тема диспута была – что есть поединок?
      Сидели возле костра под бездонным черным кубинским небом.
      Ррромантика!
      По одну сторону Байдуков с распухшим носом в обнимку с Викой Малаевой.
      По другую сторону Женя Красновский с черным бланшем под глазом и с опухшим ухом.
      Ланочка хотела усесться рядом с писателем, но Бальзамов усадил ее подле себя.
      Он вел диспут, а Коля Сигал снимал все на видео.
      Были все, кроме Санчеса, Капли и Ксанки Соловья.
      – А где наш шоу-бизнес? – поинтересовался Бальзамов.
      – Известное дело, – с многозначительной миной на лице ответил Вася Дементьев. – Обкатывают шоферские девять дюймов, групповичок у них, на вторые сутки затянувшийся. Вот бы тебе, Олегович, снять такое, покруче драки было бы!
      Посмеялись.
      А потом стали говорить о дуэлях.
      Тоже смешно!
      Говорили о дуэлях, а два дуэлянта с разбитыми носами тут же сидели. Глазками друг на друга сверкали.
      Но Бальзамов подготовился к диспуту, принес пару книжек. Одну – новинку Баринова, которую критик подарил Бальзамову перед самым вылетом, мол, авось, пригодится. И вот ведь пригодилась!
      А вторую – привезенный из библиотеки посольства "Дуэльный кодекс Александра Третьего".
      – Вот послушайте, что пишет наш уважаемый Александр Евгеньевич Баринов, – сказал Бальзамов, раскрывая книгу в том месте, где была закладка. – "Корень многих женских обид лежит в социальном – потому как у ПЛОХИХ мужчин нет острастки быть призванными к ответу за обиду, нанесенную женщине. Беззащитность женщины во многом и ведет, с одной стороны, к уродливой ПРИСПОСОБЛЯЕМОСТИ И ТЕРПИМОСТИ (и такой же уродливой мстительности исподтишка), а с другой стороны это ведет к уродливой, оскорбляющей благородство духа общественной морали. Оставшиеся без острастки мужчины тоже становятся безобразными в своей распущенности и трусливой подлой сути".
      Бальзамов остановился в чтении, обвел всех взглядом и спросил:
      – Какова мораль автора? – И сам ответил: – Автор предлагает ввести институт дуэлей, как ответственность за обиды, нанесенные женщине. И что скажете?
      – Тут одна загвоздка есть, – подняв руку, как это делают в школе, начал обычно молчавший Вася Дементьев. – Драться на дуэли МОЖЕТ только благородный. А подлого сословия драться не может. И это означает, что общество должно снова расслоиться – и куда тогда полетят европейцы со своей демократией, равенством и братством?
      Впрочем, она, Европа, уже и так в заднице со своим равенством с арабами и турками.
      – Ну, ты политику-то не трогай, – встрял с цензурой спортсмен Игорь Марголин. – И потом, я не думаю, что современная девушка обрадуется дуэли за свою честь.
      – Ну, это надо Вику спросить, – хмыкнул Дементьев.
      И все поглядели на Вику.
      – Неправда все это, – нарушила вдруг молчание Ланочка, и все уставились на нее.
      – Неправда, никто тут ни за чью честь не дрался. Тут была драка самолюбий, драка обид, а защитой чьей-то чести тут и не пахло. И вообще, мне странно думать, что во времена Пушкина могла бы быть такая…
      – Дуэль? – спросил Бальзамов.
      – Могла бы, могла бы, – с трудом разлепляя разбитые губы, сказал писатель Женя.
      – Как раз в литературных кругах друг друга вызывали сто раз за то, что кто-то про кого-то сказал, что тот бездарность.
      – Ну, а Пушкин-то как раз за честь жены стрелялся, и Печорин у Лермонтова за честь княжны, – вставила Вика.
      – Ну, а ты сама все-таки за дуэли или против? – поворачиваясь к Вике, спросил Бальзамов.
      – Ну, дуэль, может, и хорошо, Но ведь тогда есть риск потерять мужа или возлюбленного! – ответила Вика и снова обвила ручками шею своего ненаглядного художника.
      – Помню, на даче, нам тогда было по четырнадцать лет, из-за моей подруги дрались два мальчика, – начала свой рассказ фигуристка Чернышова. – Подрались они, а подруга потом страшно гордилась и хвасталась этим. Я же, признаюсь, завидовала ей, но сейчас осуждаю такие драки. Это дикость какая-то. Мы с моим бывшим мужем как-то стояли на остановке, и пьяный обозвал меня матом. Мой муж подошел и ударил его. Пьяный упал. Я так испугалась! А если бы убил?
      – Так ты против? – спросил Бальзамов.
      – Если муж безнаказанно сносит, когда на улице кто-то обзывает его жену матом, от такого мужа НАДО УХОДИТЬ, – сказала Вика.
      – А как же риск потерять мужа? – снова заговорила фигуристка Чернышова. – А если его убьют? А если его посадят за то, что он убил?
      – Хм, на то и риск в мире благородных людей, – высказал свою точку зрения Гена Байдуков.
      – Конечно, я бы хотела и даже мечтала бы, чтобы за мою честь сражались благородные графы и князья. Как Печорин за честь княжны Мери, когда Грушницкий своей клеветой бросил на нее тень, – сказала Надя Бойцова, когда камера повернулась к ней. – Но тогда надо и самой быть на уровне. Самой отличаться породой, что ли?
      – Вот за такую мораль – " надо самим женщинам соответствовать, чтобы за них дрались" – пятерка с плюсом! – одобрил Бальзамов. – Печорин не стал бы драться за честь княжны Мэри, если бы та была распутной общедоступной женщиной.
      – Абсолютно согласна с тем, что надо "быть на уровне" – с горячностью воскликнула Вика. – И даже сейчас, когда моральная планка снижена…
      Тут Бальзамов открыл другую книжку и, откашлявшись, прочитал:
      – Согласно Дуэльному кодексу, принятому в России после легализации дуэлей Александром III в 1894 году, дуэль как отмщение за нанесенное оскорбление была допустима только между лицами РАВНОГО, БЛАГОРОДНОГО происхождения. – Потом, перелистнув пару страниц еще добавил: – Оттуда же, из Дуэльного кодекса: параграф 71. "Нравственное и честное поведение женщины является необходимым условием для допустимости дуэли".
      Все замолчали, обдумывая услышанное.
      – Я перед вылетом в Гавану смотрел телевизор, – нарушил молчание Игорь Марголин.
      – А там Махалов показывал, как Апдулов избил журналиста в пьяной драке, а потом притащил к Махалову кучу друганов-ходатаев из своей артистической помойки, и те стали выпендриваться, какие они крутые… Кстати сейчас на телевидении какой-то культ бокса… Так вот моё резюме: артист – равно ХАМ. Недаром дворянин НЕ МОГ БЫТЬ АКТЕРОМ и не мог ЖЕНИТЬСЯ НА АКТРИСЕ. И я полагаю, что моя например дуэль с Апдуловым была бы невозможна.
      – Это ты к чему? – спросил Игоря Гена Байдуков.
      – К тому, что драться за честь актрисы бессмысленно, потому что, выражаясь языком протокола, отсутствует предмет обсуждения, то есть честь, – не моргнув, ответил Игорь.
      – Круто! – подытожил Женя Красновский.
      – Хрен его знает, – покачал головой Василий Дементьев.
      Вика надулась.
      – У меня аккумуляторы сели, кончаем съемку, – сказал Слава Зайцев, снимая камеру с плеча.
      – Всем спасибо, свободны! – подвел итог Бальзамов. – Завтра с утра снимаем на море.
 

***

 
      А утром у себя на подушке Ланочка нашла листок бумаги.
      Развернула – там стихотворение, написанное от руки.
      Турниров нет теперь.
      Ах, как о том я сожалею!
      Поверь.
      Томлюсь и млею.
      От незнанья -
      Чем?
      И подвигом каким мне отличиться?
      И с кем теперь?
      За главный приз сразиться – прикажешь мне…
      За нежный восхищенный взгляд -
      Я б сотни лет назад
      С ножом пошел бы на дракона,
      Соперника копьем валил бы на песок.
      Но нет теперь ни правил, ни закона,
      И кто бы смог
      Мне подсказать,
      Как чувства доказать?
      Когда б моя с мечом рука
      Повергла великана,
      Цветок мне бросила б тогда
      С трибун
      Красавица Свет-Лана.
      А если бы сражен был я в бою,
      Мои б омыла раны,
      Тем смелость наградив мою
      Слезой своей,
      Красавица Свет-Лана
      Но нет турниров,
      Нет драконов,
      Великанов нет.
      Как жаль – - Их никого не стало,
      И стынет в ножнах сталь,
      И мысль несется вдаль,
      В веков начало.
      Когда в броню закован вороную,
      С павлиньем aux chapeux пером,
      Верхом
      Трибуны вдоль гарцую, твой взгляд ловлю тайком при том…
      И подпись:
      Женя Красновский.
 

***

 
      Бальзамов вдруг ощутил приближение старости.
      И так отчетливо.
      Причем не физической старости, а психологической.
      "Если она мне не даст, то значит – хана"…
      Примета времени.
      Рубеж…
      Если эта Ланочка, эта девчонка, сегодня-завтра не даст ему, не будет стонать от счастья, когда он будет трахать ее… Значит – хана уже его молодости. Значит, здравствуй старость!
      Ланочка – она своего рода как возрастной рубеж, за который уже отступать нельзя.
      Почему-то легкая победа на Надей не дала ему ощущения всесильной молодости.
      Видимо, от того, что была слишком легкой, и он ясно понимал, почему подружка Ланы легла с ним в постель. Исключительно из карьерных соображений, даже элементарной симпатией тут и не пахло. А он переспал с ней, только чтобы отомстить Лане, чтобы вредная девчонка испугалась за свое место на шоу и пожалела, что отвергла его.
      Но в его мыслях была только она одна, Ланочка…
      Он так решил. Если она ему не даст, значит, он слабее.
      Ведь она сказала ему, что он ей в отцы годится.
      Ведь…
      Ведь она посмела сказать ему, что он старый!
      И если теперь он не докажет ей, что это он решает, а не она – быть им любовниками или нет, если он уступит ей… Значит, он сдаст свою внутреннюю Москву, признает свою слабость и старость.
      – Пойдем, у меня к тебе есть дело, – сказал Бальзамов, пальцем поймав Ланочку за штрипку её коротких, сводивших его с ума шортиков.
      – Куда пойдем? – спросила Лана, погруженная в мечты о Жене. – Какое дело?
      – Там скажу, – ответил Бальзамов, неопределенно махнув рукой в сторону пляжа. – Разговор времени требует, пройдемся, поговорим, тема есть.
      Как-то так получалось у Ланочки, что все важные объяснения проходили с ней на пляже. Не в номере, не в ресторане – а на пляже.
      Шли.
      Шли и шли.
      Он не обращал внимания ни на красоты морского пейзажа, ни на бездонную синь над головой, он весь сосредоточился на своей борьбе за право считаться молодым.
      Молодым кобельком.
      – Я тут начал о семейной жизни подумывать, хватит уже ходить-то холостяком. Да и ты тоже… Когда-то надо о будущем подумать… Знаешь, ведь все нормальные, чего-то стоящие мужчины – все в возрасте. И женятся на молодых. Это нормально. Это норма на Москве. Так всегда было.
      Бальзамов понимал, что если победа и будет, то нечестная.
      Он ведь никогда никому не обещал жениться, когда уговаривал на секс.
      И не то чтобы ему претило лгать, просто оставался неприятный осадок от того, что одним только шармом и статусом столичного продюсера ему уже эту лошадку не оседлать.
      Приходится прибегать к запрещенным приемам.
      – Я же жениться хочу, я же по-серьезному, – как заведенный бубнил Бальзамов.
      Бубнил, но с каждым шагом по этому ласковому, уводящему в сине-желто-зеленую бесконечность пляжу, убеждался, что проигрывает.
      – А я не хочу замуж, – дернулась Лана. – Я не хочу вас обижать, вы хороший человек, известный режиссер, но я вас не люблю.
      – Вот так вот! – Бальзамов развел руки. – Она меня не любит.
      – Все очень просто, Дмитрий Олегович, я хочу выйти замуж по любви.
      – Для тебя все просто? – хмыкнул Бальзамов и почти с ненавистью посмотрел на Ланочку. – Любовь потом придет, поверь мне. Я взрослый, я знаю, любовь приходит потом. Сперва свадьба, совместное творчество, быт, путешествия, а любовь, она как благодарность, она потом…
      – Но мне не надо потом, – вздохнула Лана, мечтая, чтобы Бальзамов от нее скорее уже отвязался. Пусть хоть обратно в Москву отправит, из шоу выгонит – только оставит в покое. – И мне ничего такого не нужно – ни славы, ни денег.
      – Не верю я тебе, да ты и сама не понимаешь, что говоришь, – нервно и сердито проговорил Бальзамов.
      – Нет, это вы не понимаете, что говорите, – сказала Ланочка, устало отводя глаза.
      – Дура… Ах, какая дура, – вырвалось у Бальзамова…
      Она уже удалялась.
      Догнать?
      Надавать ей по шее?
      Избить её?
      Ах, какая же она дура!
      – Ты еще пожалеешь, – крикнул Бальзамов.
      Но она не обернулась.
      Не слыхала что ли? http://mybooks.su/story/3688612.html Этот роман вышел в издательстве ОЛМА-МЕДИА под названием "ОСТРОВ TV" Полностью скачать его можно, если последовать по указанной ссылке.
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008