У Дюрыгина с главным получился очень хороший разговор по-душам.
      Редко такие продуктивные и откровенные разговоры у них выходили, а тут повод хороший случился.
      У главного сын родился.
      У него с первой женой двое уже было, парню, Дюрыгин его несколько раз видел здесь на телевидении, парню уже лет восемнадцать, он на журфаке в МГУ учился, и девочке пятнадцать. А вот новая, молодая жена главного только-только родила.
      Михаил Викторович, как и подобает счастливому отцу, узнав новость – ему еще утром, Вт девять часов позвонили из роддома, первую половину рабочего дня провел в эйфорическом настрое.
      Презрев английские правила, каждому посетителю предлагал виски и коньяк, и вообще перешел потом из кабинета в переговорную, где позволил себе немного больше нормы.
      Дюрыгин оказался как раз кстати.
      Михаил Викторович любил выпивать с симпатичными ему людьми.
      – За ножки, – поднимая стакан с коричнево-оранжевым виски, сказал Дюрыгин.
      – За нашу работу, – алаверды ответил главный, – потому как если не будет хорошей работы, не пойдут и эти ножки.
      – Слушай, Миша, – сказал Дюрыгин, переводя разговор в выгодное ему русло, – если уж о работе, давай обсудим моё шоу, у меня есть несколько интересных идей.
      – Ты же хотел достать ведущую класса Ирмы Вальберс, – вскинув брови, отреагировал Михаил Викторович, – что? Достал уже?
      – Нет, не достал, – ответил Дюрыгин, ставя стакан на стеклянную столешницу, – но готовлю новый кадр из совершенно новых, и она, по моему, очень интересна, тебе бы стоило посмотреть.
      – Валера, у нас ведь не испытательный полигон для прогона конкурсов на новую телеведущую, нам надо если выстреливать, то наверняка.
      – Я понимаю, Миша, дорогой мой, я все понимаю, но на мой чуткий нюх, это будет именно то, чего хочет наш среднестатистический зритель.
      – Во как! – изумился главный, – ты уже за медиа-группу Гэллапа меришь аудиторию ?
      – У меня нюх, Миша, – ответил Дюрыгин, – и он меня еще никогда не подводил.
      – Интуиция? – уточнил Михаил Викторович – Назовем его интуицией, – согласился Дюрыгин, – мой нюх на такое название не обидится. Но дело не в этом. Дело в том, что уже заранее, то что мы, будь то моё шоу, план которого я предлагал тебе еще месяц назад, или шоу Зарайского с Ирмой Вальберс, это уже заранее, еще до выхода в эфир, априори морально устаревшие шоу, которые устарели еще до выхода в эфир.
      – Это как? – удивился главный.
      – А так, что наши прежние шоу, что моё, что Зарайского, один хрен, базировались на основной площадке среднестатистического спроса и могли стратегически претендовать только на поддержание популярности канала, но отнюдь, не на прирост.
      – Ага, понятно, говори, это интересно, – оживился главный.
      – А самое главное, задачу прироста аудитории, эти шоу не решали.
      – Ну, давай, давай, развивай тему, – Михаил Викторович нетерпеливо принялся подгонять Дюрыгина, – я тоже думал об этом, но мне интересны твои предложения – А я теперь думаю, – ободренный заинтересованностью шефа, Дюрыгин заговорил быстрее и уверенней, – а я думаю, что надо создавать такое шоу, которое не только поддержит популярность, отвечая потребе основной средней статистики, но и сыграет на привлечение латентных рекрутов в фанаты нашего канала, привлечет ранее не затрагиваемые нами слои зрительских масс.
      – А конкретнее, как ты думаешь это сделать? – спросил главный. Он уже был совершенно трезв и уже весь был не в переживаниях семейной радости молодого отца, а в профессиональных проблемах своего телеканала. У Михаила Викторовича работа явно превалировала над личным.
      – Я думаю, что надо делать веселое шоу, которое условно говоря, проймет и бедных и богатых, достанет до печенок и столичных штучек и провинциалов и будет одинаково интересна всем зрителям, поднимаясь над разграничительными рамками социального статуса.
      – Во как! – воскликнул главный, – создать универсальное супер-шоу, опирающееся на обще-объединяющую зрителя идею.
      – Верно, – согласился Дюрыгин, – надо забыть про гламур, надо абстрагироваться от московской моды, за которой, как за знаменитыми поговорочными тремя соснами мы лес перестали видеть.
      – Молодец, – кивнул главный, – моими мыслями мыслишь, я об этом как раз думал, что московский наш гламур уже заколебал зрителя в бедной глубинке и ничего не вызывает, кроме раздражения и завистливой ненависти глубинки к Москве, и к нашему телеканалу, как к апологету и провайдеру московской гламурности.
      – Так в том то и дело, Миша, – радуясь случаю высказать давно наболевшее, оживленно продолжил Дюрыгин, – показывать бедной глубинке нашу сытую жизнь, показывать людям, у которых в домах изо всех удобств только электричество да холодная вода, да и те с перебоями, показывать этим людям шоу, где гости приходят в бриллиантах и обсуждают, что лучше – отдыхать на Багамах или на Майорке и какие автомобили лучше – полугоночные типа родстар или кабриолеты Мерседес или спортивные "купе", это как раз и есть неадекватный непрофессионализм.
      – Что – что? – переспросил главный, – неадекватный, говоришь?
      – Именно неадекватный, – кивнул Дюрыгин, – неадекватный, это значит оторвавшийся от действительности и живущий уже только в мире своих ошибочных ощущений, не соответствующих реальности, а реальность такова, что народ да! – народ пока смотрит наши гламур-шоу, но не потому что ему нравится их смотреть, а потому что другого мы им не показываем, не показываем, наивно в собственной неадекватности полагая, что если нам – телевизионщикам это интересно, то и пипл схавает.
      – Ну, так и чтоже ты, адекватный ты наш нам предлагаешь? – спросил Михаил Викторович, наливая в стаканы еще на пол-пальчика по граммулечке оранжево-коричневого виски.
      – Что предлагаю? – вздохнув, переспросил Дюрыгин, – а вот сперва мне пришла в голову мысль, что ведущую для будущего шоу надо брать из народа, а не из блистательной рублевской тусовки. Я ничего не имею против Ирмы Вальберс, но прикинь, кто ближе и милее простым зрителям в глубинке, да и в спальных бедных районах Москвы и Питера? наша Ирма, которая живет с миллионером, ездит на кабриолете и показно говорит с каким-то немецким акцентом? Или девочка из спального района, приехавшая на Москву из Калуги или Твери и в избытке хлебнувшая московских трудностей?
      – И ты такую ведущую нашел? – спросил главный, прищурив один глаз.
      – Нашел, – кивнул Дюрыгин.
      – Покажешь?
      – Покажу.
      – А шоу для народа тоже придумал? – спросил главный.
      – И шоу придумал.
      – Расскажи.
      – А вот я подумал, – медленно и как бы размышляя начал Дюрыгин, – подумал я, что если пойти от обратного, пойти от наоборот, от негатива, если мы раньше неправильно кормили простой народ зрелищами блистательных тусовок, всей этой блистательной и от этого нереальной для большинства бедняков жизни, то…
      – Но ведь вспомни голливудскую мечту и голливудское чудо времен великой депрессии, – вставил главный, – ты помнишь эти общеизвестные азы истории кино, что беднякам в тридцатые, чтобы им не было так безрадостно жить, показывали жизнь богатых?
      – Я помню, – согласился Дюрыгин, – но там было не все так однозначно, а потом не путай кино с телевидением, кино люди смотрели раз в неделю по субботам, а телевидение глядят каждый день, и потом ситуация несколько не та и время иное…
      – Ну так ты придумал негативно обратное шоу.
      – Верно, я придумал, а не показывать ли богатым про жизнь людей, про проблемы людей из бедных кварталов глухой провинции, где нет горячей воды и канализации?
      – Но это уже было, дорогой ты мой, – улыбнулся главный, – это мы уже проходили.
      – Когда? – изумился Дюрыгин.
      – После Великой Октябрьской Революции, дружище, когда Шариковы и Швондеры принялись поднимать рабочее-крестьянское искусство, и пели по вечерам на собраниях, – широко улыбнувшись, пояснил главный, – так что, ничего нового ты не придумал.
      – Нет, Миша, это не совсем то, о чем я тебе хотел сказать, не совсем то…
      – Так где же то самое? Говори.
      – Вот мы только что с тобой согласились, что идеальное супер-шоу, это когда оно замешано на объединяющей все слои общества идее.
      – Правильно, – кивнул главный – Так вот представь себе, что на необитаемом острове остались люди из самых разных слоев, и богатый, и бедный, и среднего достатка, и им надо решить одну задачу, как им выбраться, как выжить?
      – Это уже было в сериалах, – недовольно отмахнулся главный, – был сериал, где самолет сделал вынужденную посадку в тайге и смешанная по социалке публика три недели сериала шла по этой тайге – и бедные вместе с богатыми.
      – Ну и что? Нельзя теперь что-ли хорошую идею воплотить у нас в шоу? – обиженно переспросил Дюрвыгин.
      – Я не говорю, что нельзя, – покачал головой главный.
      Помолчали.
      И Дюрыгин со страхом подумал, что вот он – уходит верный случай добиться от Михаила Викторовича согласия на проект века. Случай добиться его союзнического сочувствия.
      – Ну, так будем дальше обсуждать? – спросил Дюрыгин, опасаясь, что вот сейчас главному кто-либо позвонит и тот сорвется куда-нибудь по срочным делам и разговор прервется без скорых перспектив на то, чтобы продуктивно продолжиться.
      – Давай подготовь мне синопсис, – сказал главный, – напиши мне на трех страничках идею шоу и примерный ход сценария…
      – Лады, – радостно кивнул Дюрыгин – А девочку твою простолюдинку мне покажи, – хлопая себя по ляжкам и как бы подводя этим черту в разговоре, сказал главный, – хочу я на девочку твою поглядеть.
 

 
      – А кто ты? – ухмыльнувшись, переспросил охранник, – ты проститутка каких на Москве миллион.
      Натаха обиделась, поймав себя на мысли, что давно так не краснела.
      А обиделась и покраснела оттого, что по какой-то пришедшей и вжившейся внутри у нее надежде на то, что жизнь ее скоро изменится к лучшему, уже наивно но уверенно полагала себя не обычной девахой из ларька на Войковской, а какой-то чуть ли не актрисой, сопричастной к телевизионной элите.
      – Обычная ты проститутка, – ухмыляясь, убежденно подтвердил свое заключение охранник, – и дача эта ваша, обычный публичный дом, обычный бордель, я таких по Подмосковью сотни уже повидал.
      Этот неприятный разговор происходил на заднем дворе дачи-поддачи.
      Зарайский привез-таки Жир-Махновского и те вот уже три часа пили в Джоном и еще одним, иностранцем, приехавшим с приглашенными как бы за компанию.
      Гости пили в каминной гостиной, а Натаху даже прислуживать и подливать гостям виски не позвали, сказали, что сами справятся.
      Натахе показалось, что она не понравилась этому главному из гостей – этому Жир-Махновскому.
      Но Розу, красавицу Розу тоже выгнали, и она гордо удалилась наверх в спальные комнаты.
      А Натаха вот вышла посидеть на солнышке, покурить.
      Тут то к ней и привязался охранник Жир-Махновского, мол что простаиваешь без дела? Станок не должен без дела простаивать, и раз уж все они сюда притащились из Москвы целой автоколонной из двух Мерседесов и гелентвагена с охраной, и если начальство сексом пренебрегает, то пусть уж его – красивого парня при пистолете, девочка обслужит…
      А Натаха вдруг обиделась и едва не разревелась.
      Что же это такое?
      Что же это за доля ее такая?
      Везде сосать…
      И Рафику с Тофиком в ларьке на Войковской – сосать, и на телевидении, если хочешь в кадр на эпизод попасть – помощнику режиссера – сосать, и здесь тоже, и всем и везде…
      Одно и тоже.
      – Я актриса, а не проститутка, – гордо отвернувшись и затягиваясь сигаретным дымком, сказала Натаха.
      – Ну-ну, – фыркнул охранник, – рассказывай кому-нибудь еще…
      Натаха курила, подставляя лицо июльскому солнышку.
      Было солнечно, но ветрено.
      Хороший денек для загорания.
      Раздеться бы, но этот охранник, сволочь, при нем разве позволишь себе? Сочтет это за приглашение, да еще и изнасилует.
      Что-то не связалось в сценарии у Джона.
      Этот Жир-Махновский – хитрая бестия.
      Хоть и пьяный уже приехал, но девушек сразу потребовал из комнат убрать, а наливать, да за закусками бегать, своего нукера поставил с пистолетом. А другой на заднем дворике в то время, как хозяин напивался в компании с Джоном, режиссером Зарайским и привезенным с ними иностранцем, другой охранник в это время изучал внутренний мир Натахи.
      – Значит, вы здесь актрисы? – ухмыляясь, спросил охранник.
      – А тебе то что? – грубо и с вызовом ответила Натаха.
      – Эх, дура ты девка, – тяжело вздохнул охранник, – используют тебя здесь, как гигиеническую салфетку тебя здесь используют, покуда тебе еще двадцати пяти не исполнилось, а исполнится, выкинут тебя на помойку, да если тебе еще повезет, если живой останешься, если на иглу не подсадят, а то пойдешь прямиком на обочину шоссейной дороги шоферов дальнобойщиков обслуживать, за хавку, за выпивку, да за дозняк герыча.
      Натаха молча курила.
      Уйти?
      Пойти наверх к Розе?
      Завалиться в кровать, да поплакать?
      – Думаешь мы лохи такие? – не дождавшись ответа, продолжил охранник, – думаешь, не разглядели видеокамер понатыканных везде? Хорошие мы бы были тогда профессионалы, если бы не заметили. Бордель здесь у вас копеечный, а тебя дуру сманили сюда по глупости твоей, пообещал вам наверное этот Джон что кино-порно-звезд из вас сделает, в киношную карьеру вас запустит?
      Натаха молчала.
      Ей было неприятно.
      И не просто неприятно, а страшно.
      Страшно и пусто на душе потому что боялась она того, что не сбудутся мечты, что оборвется надежда.
      Когда она воровала у Агаши визитку Джона, она думала, что вытаскивает свой выигрышный билет.
      Вот как она думала.
      Думала, что обскачет всех своих подружек, всех товарок своих опередит и выскочит из поровинциальной бедности своей в кинозвездочки. В телевизионные звездочки.
      И не надо уже будет всем этим сосать, сосать, сосать…
      Рафикам, Тофикам…
      Недостача в ларьке – сосать.
      Опоздала на работу – сосать…
      Думала, что прервется, наконец, порочный круг.
      Неужели прав этот охранник?
      Взрослый такой дядька.
      Умный, вроде.
      – А вы фээсбэшник? – спросила Натаха.
      – А тебе то что? – вопросом на вопрос ответил охранник.
      – Много подмечаете.
      – Служба такая, государственного человека охраняем, и в его мимолетных прихотях не даем ему попасть в неприятность – Это вы точно подметили, – кивнула Натаха и горько усмехнулась – Выж тут нашего босса хотели в пьяной оргии голым с девочками заснять, – хмыкнул охранник, – это же изо-всех щелей здесь выпирает, а мы такой подставы сделать не дадим.
      – Молодцы, – сквозь зубы цыкнула Натаха – А ты беги, беги отсюда девочка, покуда еще не совсем погибла, – сказал охранник, гася сигарету.
      – Куда бежать то? – в пустоту спросила Натаха, – от мечты, от надежды на лучшую жизнь бежать?
 

***

 
      Жир пьяно подмигнул Зарайскому, -ну что, Мотя, нравится тебе девочка?
      Все разглядел, все заметил цепкий глаз думского депутата и кумира женщин среднего возраста.
      – Нравится, сглотнув слюну, ответил Зарайский.
      – А ты знаешь, – мечтательно сказал Жир, – а я вот люблю наблюдать. Люблю наблюдать за чужим счастьем. Сам вот несчастен, так вот на счастье других хотя бы порадоваться люблю. Я в Италии как-то был, там нам таких девчонок местный градоначальник и мафиози притащил, таких девчонок, но я, вы же знаете, я же семьянин, так вот, я позвал охрану и с удовольствием час или два наблюдал…
      – Позвать? – оживился Джон.
      – Да, кликни эту, которая Мотьке нашему нравится, – кивнул Жир.
      – А других девочек позвать? – спросил Джон.
      – Нет, не зови, – помотал головою Жир, – эту позови, Мотькину.
      Джон кивнул охраннику, показал пальцем на потолок, – - В спальне она там, Розой ее зовут.
      Зарайский весь напрягся.
      Глупая улыбка застыла у него на лице.
      – Не спать, не спать, мистер Дизраэли, – громко крикнул Жир, локтем толкая задремавшего в перманентной трехдневной пьянке приблудившегося иностранного дружка, – не спать, самое интересное проспишь.
      Англичанин что то промямлил, но попытавшись совладать с собой, сделал подобие трезвого лица и изобразил на нем некое внимание.
      По лестнице в каминную спустилась Роза.
      – Нука, девочка, стриптизу обучена? Покажи как нам, и Музычку поставь, и Музычку, и потанцуй для нас для старичков, – весело пробурчал Жир-Махновский.
      Роза, ничуть не удивившись, посмотрела на Джона, на своего господина.
      Тот молча кивнул ей.
      Роза подошла к музыкальному центру, нашла в стопке интересующий ее диск, включила.
      – Постойте, постойте, – крикнул Жир, – я только пересяду вот сюда.
      И он перешел в другое кресло, усевшись спиной ко второй камере.
      – А ты, – обратился Жир к охраннику, – а ты накинь что-нибудь вон на те объективы.
      Охранник послушно взял стул и встав на него, поочередно закрыл объективы камер номер один и номер три, накинув на них обычные бумажные салфетки.
      Теперь Жир сидел спиной к единственной рабочей камере.
      – Ну, девочка, начинай, – сказал Жир и совершенно пьяный уже, хлопнул в ладоши, – порадуй-ка нас, стариков.
      Зарайский был весь словно окаменелый. Глупая улыбка застыла у него на лице.
      Его, как мальчика по имени Кай будто бы заморозила Снежная Королева из старой сказки.
      Играла какая-то восточная музыка.
      Наверное, турецкая, а может быть и современная арабская.
      Роза подняла вверх руки и принялась двигать бедрами.
      Вращала ими, а глаза ее бегали – влево на Жир-Махновского, вправо на Джона.
      И красивая таинственная улыбка была у нее на блестящих губах.
      – Та-а-ак, хорошо, хорошо, – поощрительно кивал Жир, – молодец, а теперь давай, раздевайся.
      Роза сделала резкий разворот в такт музыке, и ее красная кофта комком полетела в угол комнаты.
      Роза осталась в узкой мини-юбке и в черном тугом лифчике.
      – Та-а-ак, молодчина, молодец, еще давай, дальше, – Жир сидел нога на ногу и в такт музыке хлопал в ладоши.
      Роза сделала еще пару оборотов, потянулась, изогнулась, и черная юбочка полетела вслед за красной кофтой.
      – А теперь трусики, трусики теперь, – велел командующий парада, – а лифчик не снимай.
      Роза извивалась и вся перетекая – текла, словно воплощенная страсть, словно воплощенный подстрочный перевод к неведомой арабской песне.
      – А теперь поди и сядь на моего бугая, – велел Розе Жир, – эй ты, не стой истуканом, – уже обращаясь к охраннику, крикнул Жир, – трахни, трахни ее, сучку, она же хочет.
      Послушный своему хозяину, охранник двинулся в середину комнаты, где в одном лишь тесном черном лифчике танцевала Роза.
      Охранник уверенно скинул пиджак, расстегнул брюки и повелительным движением мощной руки враз поставил Розу на колени перед собой.
      – Джон, может не надо, может не надо, Джон? – взмолился залившийся вдруг пунцовым цветом Зарайский, – Жирик, останови это, Жирик, – Зарайский бросился к Жир-Махновскому, – не надо, я прошу вас, остановите это.
      – Плохо просишь, – крикнул Жир-Махновский, вдруг исказившись в лице, – плохо просишь, на колени, на колени, сволочь, – Жир вскочил, он был в ярости.
      Зарайский стоял перед ним на коленях, а позади него тоже на коленях, но перед охранником на котором не было брюк, стояла его Роза.
      – Сволочь, ты куда меня привез? В копеечный бордель? Подставить меня привез, сука, ну так я тебе покажу!
      Озверевший Жир хлестал Зарайского по щекам.
      – Вот, вот тебе, вот как меня подставлять, вот, вот тебе…
      Выпустив пар, Жир немного успокоился.
      – Все, кончилось представление, – подытожил Жир, – поднимайся, мистер Дизраэли, поднимайся, мы уезжаем.
      Уходя, Жир кивнул охраннику, – все кассеты у них забери, и проверь, чтобы никаких дубликатов у них не осталось, башкой отвечаешь…
      – А ты, – он обратился к Джону, – а ты найди меня на следующей неделе, найди через моих референтов, ты мне нужен будешь. Полезным для меня можешь оказаться.
 

 
      Первую тревожную весточку принес Ирме Джон.
      Джон вообще был темной личностью.
      Занимался на телевидении какой-то своднической деятельностью, получая свои комиссионные за то, что этого познакомит с этим, а потом того познакомит с тем.
      И с каждого из участников знакомства снимет по триста долларов за удовольствие.
      Ирма брезговала контактами с Джоном, ей всегда казалось, что существует такая категория людей, от которых исходит дух опасности, дух неудач и какой-то непреодолимой беды.
      – Биополе у него плохое, – говорила про таких людей подруга Ирмы, – он вампирит энергию, от него только гадость какую-нибудь подцепишь, держись от него подальше.
      Ирма бы и держалась, но Джон иногда звонил ей на мобильный и делал интересные предложения, то в клипе рекламном сняться, а это всегда хорошие деньги, то в каком-то клубе на вечеринке потусоваться, полезными знакомствами обзавестись, то в шоу у кого-нибудь выступить, как вот совсем недавно в утреннем шоу у Сережи Мирского, а для поддержки популярности, для поддержки рейтинга это ой как нужно !
      Так что, полезным кентом был Джон Петров, полезным шкетом.
      А то, что Джон на ней зарабатывал, получая свои триста или пятьсот долларов с хозяина вечеринки за то, что привел к нему в тусовку знаменитость категории "А", так это даже приятно, значит она по-прежнему крутая девочка, входящая в так называемую десятку самых-самых…
      Но вот Джон как раз и принес ей первую тревожную весточку.
      На следующей неделе ей не придется выступать на радио Москва-Сити Эф-Эм, в популярном утреннем шоу Сережи Мирского, "Вставай, Москва".
      – Они там новую звёздочку с Ксютовым обкатывать теперь будут, – сказал Джон.
      Настроение было сразу испорчено.
      Хоть эти изменения на радио и не сильно влияли на всю ее Ирмы Вальберс карьеру, но все равно, каждый отказ был тревожным звонком. Потому что если ты находишься на вершине, ты должен знать одно – это место на вершине очень лакомое место и его вожделеют сотни, а то и тысячи страждущих славы. И каждая девочка из провинции, приезжая на Москву, внутренне мечтает, со временем занять ее Ирмы Вальберс место.
      По поводу радио Ирма наметила себе – позвонить Ксютову и разобраться. А еще лучше, чтобы не делать этого самой, позвонить Моте Зарайскому – ее продюсеру, пусть узнает у Ксютова, почему ей отказали, это его Зарайского работа.
      Зарайского Ирма нашла в сильно расстроенных чувствах.
      – Ты что? Ревешь что ли? – испуганно спросила Ирма.
      – Нет, – явно всхлипывая ответил Мотя.
      – А мне показалось, что ты там плачешь.
      – Да нет, аллергия какая-то то ли на тополиный пух, то ли на Дотти, – соврал Зарайский.
      Ирма рассказала о тревожившим ее звонке Джона Петрова, и Зарайский, неожиданно еще более усугубил ее тревоги и расстройства.
      – А знаешь, что Дюрыгин нашел какую-то деваху и морочит ею голову главному? – спросил Мотя плаксивым голосом.
      Он все-же явно там ревел.
      – Михаилу Викторовичу? – переспросила Ирма, – Дюрыгин морочит? Какую такую деваху нашел?
      – Дюрыгин вместо нашего с тобой шоу предлагает Мише свое, где ведущей будет никому неизвестная деваха, – явно все еще всхлипывая, проговорил Мотя, – он ее уже ему показывал, он ее даже у Монахова в его шоу Монахов-Монахов уже прокатывал, а теперь еще вот и с Ксютовым договорился на радио Москва-Сити Эф-Эм…
      – А ты то, старый дурак, куда там смотришь? – вырвалось у Ирмы, – я тебе доверилась, как продюсеру, а ты все просрал? Может мне прямо к Дюрыгину пойти попроситься? Он ведь меня возьмет, а ты с кем останешься? Со своей бульдожкой Дотти?
      Мотя был не в духе, чтобы продолжать этот разговор.
      Он бросил трубку и как показалось Ирме, принялся снова плакать.
      Позвонила Ксютову.
      Тот не брал трубку.
      Наверное, заблокировал ее номер.
      Набрала мобильный Михаила Викторовича – тот же результат.
      А через секретаршу, через эту проститутку Олечку – соединяться не хотела.
      Тогда позвонила Дюрыгину.
      Тот ответил.
      – Ирма? Рад, всегда рад.
      – Так уж и рад? Я слыхала, у тебя новая ведущая на шоу есть?
      – Мир слухами полнится, Ирмочка.
      – Так есть или нет? Говори прямо!
      – Ну, есть вроде.
      – А что так неуверенно?
      – Да она еще сырая, над ней еще работать надо.
      – Ну, я слышала, ты к ней уже и Ксютова подключил, и Монахова.
      – Ты осведомлена.
      – А то! В нашем деле без информации нельзя, сожрут такие вроде тебя – Ну это ты через чур – Брось, познакомил бы.
      – С кем?
      – С девочкой твоей, как зовут?
      – Агата – Ты с ней спишь?
      – Я?
      – Ну не я же!
      – Я нет – А кто тебя за нее просил? Кто с ней спит и кто за нее просил?
      – Никто, я сам ее нашел, сам делать начал.
      – Не верю – Как хочешь – Гад ты, Дерюгин, чего же ты меня не позвал?
      – Я звал…
      Вобщем, разговора не получилось.
      Совершенно расстроилась Ирма.
      Совершенно разрегулировалась.
      Может Игоря попросить разобраться?
      Мужа своего гражданского…
      А почему бы и нет?
      Пускай выяснит, что это за Агата такая?
      И имеет ли она право занимать то место на вершине горки, где по-праву восседает Ирма Вальберс?
      Но сперва Ирме самой захотелось на эту чудо-Агашу подивиться.
      Противно было снова с этим Джоном говорить, но ничего не поделаешь, лучше него эти тайные смотрины никто обустроить не сможет.
 

***

 
      Ночью Ирме приснился сон.
      Именно в ночь с четверга на пятницу приснился, когда сны сбываются.
      Приснилось Ирме, что будто лежит она в какой-то очень по-демократически дешевой больнице, где в одной палате сразу шесть, или даже десять коек стоит, и причем, так чудно, что в палате лежат и мужчины и женщины.
      Избалованная хорошими условиями Ирма такого в жизни вообще никогда не видала, а тут… И приснится же такое!
      Так вот… Настало вроде Ирме время выписываться из больницы, да собирать вещи.
      А тут и выяснилось, что вещи то ее – по всей по всей больнице поразбросаны.
      Мелкие вещи по палате под всеми койками приходилось собирать, а крупные, в виде каких-то чемоданов и дорожных сумок, те вроде как в кладовой были сданы на хранение, но Ирма все ходила – бродила по коридорам больницы и все никак не могла найти где эта кладовая. А время выписки уже подходит, и надо поторопиться, потому что… Потому что, сама не могла по ходу сна объяснить себе – почему, но выписываться с вещами надо было очень быстро и очень срочно. А если упустишь время, то что-то такое нехорошее может случиться.
      Вобщем, бегала бедная Ирма по этой больнице и искала сестру-хозяйку или кастеляншу с ключами, чтобы кладовую открыть. Нашла, наконец.
      Открыли ей эту кладовую, а там чемоданов, сумок, саквояжей, узлов всяких разных, сто полок до самого потолка.
      И принялась Ирма искать. Ищет – ищет, нет ее сумок. Нет ее чемоданов.
      И так странно ей в тоже самое время, а зачем вообще было ложиться в больницу с таким большим багажом?
      Так до конца сна своего и мелких вещей по палате не собрала, и крупного багажа не нашла. Причем, по ходу сна этого, там все больные как-бы в один момент все на поправку пошли и на выписку все разом засобирались. И поэтому, если Ирма вещей не соберет, то вроде бы как одна в этой больнице останется. Вот ведь жуть то какая…
      Гаденький такой сон приснился. Бывают такие неприятные сны, что вроде как бы и не кошмар со смертоубийством, но какое-то гадкое и тягостное ощущение после сна остается. Как ожидание каких-то больших неприятностей.
      Ирма по привычке залезла по утру в Интернет, открыла страничку Универсального современного Сонника. Нашла на букву "б" слово "багаж"…
      Странное, однако, толкование ее сну по этому соннику выходило.
      По Соннику Фрейда – потерять во сне багаж, означало "несостоявшуюся помолвку" или "расстроенную свадьбу"… А вот по Современному соннику, багаж – сумки и кошелки означал… Ха! Женщин… Там даже так было и написано, что по Фрейду, сумки и чемоданы символизируют женские половые органы…
      Ничего себе, – подумала Ирма, но тут же вспомнила простонародное сравнение потаскушки с сумкой – кошелкой. Ведь так в народе и говорят про иных женщин, де – вон кошелка идет…
      Ну, вобщем в соннике про увиденный и потерянный багаж Ирма прочитала еще, что это к неприятностям, связанным с женщинами.
      – Ну, теперь все более-менее связывается, – в задумчивости, выключая компьютер, промычала Ирма, – эта девчонка – кошелка дешевая мне дорогу перебегает. А то, что все в один день выписываются, так это про сентябрь, когда на телеканале сетка вещания поменяется. Значит, если я не успеваю решить мои проблемы, то я останусь на обочине, и поезд без меня уйдет.
 

***

 
      Ирма сама по латышски не умела и двух слов сказать. А вот двоюродный папин брат Ян Карлович Вальберс, у которого Ирма с пионерского своего возраста так любила гостить в летние каникулы на его даче в Лиелупе что рядом со знаменитой Юрмалой, тот наоборот, по русски говорил очень плохо. И Ирма всегда смеялась, как дядя Ян переводит свои любимые латышские поговорки на ломаный русский язык.