– Наглость – второе счастье, – поговаривала бабушка Джона.
      А что есть наглость?
      И что такое талант?
      Один умный мужчина с которым Джону как то довелось вместе отбывать на предварительном, говорил, что талантливость в русском понимании этого свойства личности это и есть наглость Мужчину того звали Валерием Сергеевичем, вообще он был бухгалтером, но книжек очень много читал. Так вот Валерий Сергеевич говорил Джону, что еще классик в Х1Х веке писал, де – талантливость вообще присуща русскому человеку, что и отличает его от прочих, и от европейских народов в частности.
      Талантливость русского человека состоит в его необремененном знаниями бесстрашии перед любыми задачами. Прикажут быть акушорами – будем акушорами, говорил театральный критик Кукольник. Но хоть и говорил он это несколько по иному поводу, мол мы-русские за все горазды браться по велению высокого начальства. Но в главном и Кукольник был прав. Обремененные знаниями академики Иоффе и Ландау с Семеновым и Капицей – не брались за создание атомной бомбы. Скромничали. А необремененный никакими знаниями по физике Лаврентий Берия – взялся. И сделал.
      Вобщем, рассуждал Валерий Сергеевич, наглость, самоуверенное хамство по отношению к всеобщему духу сомнения, присущему людям образованным и культурным – это и есть талантливость.
      Браться за любое дело.
      Авось – выйдет.
      Но ведь и получалось.
      Особенно в русском бизнесе конца ХХ века.
      Сколько откровенно отмороженных полу-грамотных дураков тогда разбогатело.
      Вот и в культуре и искусстве.
      Наглость, уверенное высокомерное ощущение собственного превосходства над скромными и неуверенными в себе, рефлексирующими интеллигентиками.
      И Джон так понимал эти слова в применении к себе, что в его деле – главное – это уверенно убеждать всех коллег и партнеров, что ему – не закончившему ВУЗа Джону Петрову известно нечто такое, что неизвестно им – пусть и закончившим по два факультета, но лишенным некоего неуловимого флюида талантливости.
      А в этом надо убеждать.
      В этом необходимо убеждать, что ты талантлив.
      И здесь без наглой смелости не обойтись.
      Прочь скромность и неуверенность. Они – качества умных и неудачливых.
      А Джон хочет быть удачливым.
      А поэтому, иного пути, как убеждать всех в своей талантливости у него нет.
      То есть…
      То есть убеждать всех, что у него есть наглость.
      А кроме нее – ничего.
      Пустота.
      А отсюда Джон и делал напрашивающийся сам собою вывод, что все вокруг дураки.
      Образованные дураки. И ими можно манипулировать. Только смелости надо чуть-чуть.
 

***

 
      Розу Набиуллину Джон встретил год назад.
      На какой-то паомоечной дешевой вечеринке, куда заехал совершенно случайно, чтобы увидеть одного нужного ему человечка, занимавшегося криминальным автобизнесом.
      Такие помоечные вечеринки с дешевыми девчонками как раз были и по деньгам и по вкусу того молодого угонщика, с которым связался Джон по поводу его тоже не слишком чистой тогдашней машины.
      Розу он отметил сразу.
      Стильная.
      Причем не специально и не деланно-стильная, а такая от природы.
      Тонкая, изящная.
      Джон быстро переговорил о делах с тем угонщиком, вернее не угонщиком, а продавцом-перекупщиком. У Джона проблема была с его тогдашней "тойотой" – купил, а как решил продавать, в милиции выяснилось, что машина с перебитыми номерами на двигателе. Надо было как-то решать вопрос, а то и не денег и ни машины у Джона не оставалось, потому как милиция номера у Джона поснимала и документы забрала.
      Ни покататься, ни продать. Вот Джон и прикатил туда на ту вечеринку в клуб "Ехал Грека".
      Там и Розу увидал.
      Оттуда ее и увез.
      Правда, увозя едва сам ноги унес, потому как на Розу уже несколько охотников на вечеринке было – целая очередь выстроилась.
      Но Джону всегда в таких делах везло.
      Он всегда умел тонко себя повести и в самый подходящий момент незаметно выскользнуть.
      С Розой они протрахались целых двое суток.
      Двое суток из его съемной квартирки на Филях не выходили.
      Даже еду с выпивкой и те по телефону "бесплатная доставка пиццы от Папа-Джонс" заказывали.
      Наговорил ей тогда, наобещал.
      С три короба.
      Но Роза то далеко не дура, все делила на четыре. А может и на все шесть.
      Но жаль, тогда, год назад у Джона не все складывалось с его телевизионными проектами, поэтому пристроить Розочку туда, куда обещал, когда в очередной раз домогался ее нежной и горячей близости – у Джона не выгорело, не получилось.
      Они тем не менее держали друг-дружку в поле зрения, не терялись на Москве.
      У нее, естественно, были и еще какие-то покровители и взрослые друзья, но вот теперь, теперь настал момент.
      Момент, когда флюиды талантливости Джона вполне завязались в некую плодотворную завязь, и когда ему – талантливому наглецу – понадобилась храбрая помощница.
      У нее и имя было такое подходящее – Роза.
      А он – а он, "кинжал" что ли?
 

***

 
      Роза и кинжал.
      Красота татарской Розы и острый кинжальный ум Джона Малковича.
      – У нас с тобой обязательно все получится, – весело сказал Джон, открывая Розе дверцу машины.
      Дверцу машины Джон открывал двумя способами. Когда у него были достойные зрители, когда, к примеру, он подсаживал или высаживал даму возле подъезда, где стояли людишки, на которых он желал произвести впечатление либо своей эффектной дамой, либо черной машиной, либо жонтильными манерами, либо и тем и другим и третьим вместе взятыми, тогда он выскакивал из авто и обежав его по кругу, раскрывал перед девушкой дверцу.
      А если зрителей не было, он в лучшем случае просто нагибался к правой двери, не выходя наружу и дергал за ручку, а то и предоставлял девушке самой дергать ручку снаружи.
      Но сегодня Джон вышел из машины и не только церемонно усадил Розу спереди, но даже глазками многозначительно так сделал кверху и сказал, мол, погляди как что там на заднем сиденье для тебя?
      А на заднем сиденье в упаковке из зеркального целлофана лежали семь ярко-красных розочек.
      – Ух ты, растения! – почти в натуральном восхищении воскликнула Роза.
      – Потому что ты сама как Розочка, – улыбаясь, сказал Джон Вообще, за год, изучив многие из Джоновых человеческих качеств, Роза могла теперь точно заключить, что если Джон подлизывается, значит ему надо что-то особенное и наверняка не физическая близость, которую от нее он и так, без подлизывания получал, сколько и когда хотел. Так уж между ними было заведено.
      – Куда поедем? – поинтересовалась Роза.
      – На свадьбу к одному персонажу, – ответил Джон, выруливая из кармана в поток машин.
      – На свадьбу? На свадьбу это хорошо, – задумчиво сказала Роза, – и что мы там будем делать? – спросила она.
      – Я поздравлять, а ты пить, танцевать и дарить ласками одного человека, – сказал Джон.
      – Как это? – удивилась Роза.
      – А так, что я тебя везу ему в подарок.
 

 
      – Агаша, тебе надо будет взять несколько практических уроков у одного замечательного человека, – сказал Дюрыгин.
      Агаша уже четко решила для себя, что если Дюрыгин что-то говорит, то значит именно так и надо делать. Потому что как маленькая собачка в собачьей семье, она безоговорочно приняла старшинство большой собаки – дяденьки Дюрыгина. Она, кстати говоря и звать его теперь стала – дяденькой.
      – Хорошо, дяденька, а кто этот человек и что за уроки?
      – Тебе надо научиться элементам сценического мастерства, – сказал Дюрыгин, – ты должна научиться ходить перед публикой не со скованными зажатыми плечами, а свободно, расслабленно и раскрывшись, кроме того, ты должна научиться отчетливо и громко говорить. Пусть с провинциальным акцентом, но не шепелявить, не картавить, не заглатывать окончаний и суффиксов, говорить так, чтобы тебя понимали.
      – А разве я говорю так, что меня не понимают? – удивилась Агаша – Это тебе только кажется, что ты умеешь говорить и ходить, а выпусти тебя на сцену или в студию перед камерами и мы тут же жидко опозоримся детской неожиданностью, как после огурцов с молоком.
      Агаша хмыкнула.
      – Ну уж и так!
      – А я на телевидении и пробовать не стану, лучше сразу взять несколько практических уроков и сразу работать на успех.
      – А кто уроки будет давать и где? – поинтересовалась Агаша.
      – Уроки будет давать великий человек, Абрам Моисеевич Гурвицкий, доцент института культуры по кафедре сценического мастерства.
      – Я буду учиться в институте культуры? – удивилась Агаша.
      – Ничего подобного, – покачал головой Дюрыгин, – ты будешь работать с Абрамом Моисеевичем на свадьбах.
      – Как работать? Кем?
      – Тамадой, а вернее – помощницей тамады.
      Дюрыгин сделал многозначительную паузу.
      – Дело в том, что Абрам Моисеевич уже не молод и доцентом на кафедре уже давно не работает. У него теперь свой скромный бизнес, что-то вроде кооператива или маленького "о-о-о" или "че-пэ" под названием "Ваш праздник". Абрам Моисеевич организует свадебные торжества, сам работая тамадой, а два его сына – Лева и Юра работают там же свадебными фотографом и диск-жокеем, полный комплект.
      – А я? – спросила Агаша.
      – А ты десять свадеб будешь работать с Абрамом Моисеевичем, я уже договорился с ним и даже заплатил ему…
      – Заплатили? – удивилась Агаша, – а я думала, что если я буду работать, то мне заплатят – Ты будешь учиться, ты будешь брать уроки, как говорить в микрофон, как держаться перед публикой, как расслабить плечи и не ходить аршин проглотивши или наоборот, сгорбившись, как старушка, научишься разминать губы, язык и гортань…
      – А это зачем еще? – настороженно удивилась Агаша.
      – Глупая, ты думаешь, что ты можешь отчетливо и красиво говорить, как говорят артисты? Ты ошибаешься. Это достигается только путем упражнений, которые тебе и покажет Абрам Моисеевич.
      – Как скажете, дяденька, все сделаю.
      – Вот и ладушки…
 

***

 
      Первая свадьба была в кафе-стекляшке на улице Водянова.
      По убогости заведения Агаша и без разъяснений поняла, что жениться здесь будут не дети банкиров и не дети депутатов Государственной Думы.
      – Мы работаем для простых москвичей, деточка, – говорил Абрам Моисеевич, напутствуя Агашу, – мы и денег меньше берем за работу, чем скажем Трахтенбергер или Хазанович, но зато и хамства встречаем меньше.
      – А эти тоже тамадами на свадьбах работают?
      – А как же, деточка, еще как работают, только там ставки в сто раз выше чем у нас, – отвечал Абрам Моисеевич, – популярный ведущий вроде Пертосьяна за три часа работы тамадой где-нибудь в ресторане Прага на Арбате возьмет пять тысяч долларов в конверте – отдай и не греши.
      – Кто же такие деньги платит? – удивилась Агаша.
      – Конечно же не наши клиенты, не рабочие и не крестьяне, но ведь и у министров и у крупных банкиров тоже детки имеются, и для них ведь тоже свадьбы надо играть, правда ведь?
      Абрам Моисеевич сперва Агаше не понравился.
      Старый уже и совсем седой.
      И какой-то при этом даже не то что старый, а старомодный, такой, каких теперь нет нигде.
      – Вы, деточка, смотрите как я буду разминать губы и готовить рот к правильной артикуляции, глядите и запоминайте…
      И Абрам Моисеевич так смешно вдруг запел на все лады. А потом принялся говорить обычные скороговорки, которые называл не скороговорками, а чистоговорками.
      "Карл у Клары украл кораллы" или
      "На дворе трава, а на траве дрова"
      Смешной!
      Но Абрам Моисеевич относился к этим упражнениям безо всяких насмешек.
      – Нука, деточка, быстро давай, говори, – "корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали" Помучил немного Агашу, заставив ее похихикать, что она, маленькая что ли?
      Но тут гости приехали, и Абрам Моисеевич начал работу.
      Агаша только дивилась ловкости и бодрости этого немолодого уже человека.
      Он подчинил своей воле более полусотни разношерстных и уже нетрезвых гостей и родственников, образовал из них коридор, выдал всем по горсти припасенной им мелочи и рисовых зерен, в конце коридора поставил родителей жениха и невесты, сунув им в руки поднос с хлебом и солонкой…
      Спектакль, называемый свадьбой – начинался, и Абрам Моисеевич был в нем и главным режиссером-постановщиком и главным актером, игравшим заглавную роль.
      Агаше только оставалось стоять сбоку, рядом с аппаратурой диск-жокея, и наблюдать.
      Вот приехали жених с невестой, вот вошли, и Абрам Моисеевич принялся рассказывать молодым о старых московских обычаях величания.
      Жениха в черном костюме, в котором разве что только в гроб, и невесту в длинном до полу криналине – протащили сквозь строй, обсыпав их мелочью и рисом. Потом под руководством того же Абрама Моисеевича родители принялись напутствовать молодых и подсовывать, подпихивать им черствый круглый каравай с солью, дабы они кусали от него и солили друг-дружке…
      – Нам с тобой потом можно будет покушать там с краю, – шепнул Юра – диск-жокей.
      Но Агаше дядя Валера – Валерий Максимович Дюрыгин – не велел "Шуры-муры" на свадьбах крутить и особенно пить-закусывать, дядя Валера велел учиться сценическому мастерству.
      И уже к середине свадьбы, Агаша вдруг поняла, что и действительно, свадебное торжество мало чем отличается от телевизионного шоу, и работа тамады – это почти что та же работа, что и работа ведущего.
      Эффект подобия усиливался еще и присутствием другого сына Абрама Моисеевича – Левы, который снимал свадьбу на большую камеру Вэ-Ха-Эс, такую большую, какие раньше Агаша видала на телевидении.
      В середине торжества, когда уже и первый танец жениха с невестой станцевали, и тещин танец тоже, да и указы о присвоении жениху и невесте званий мужа и жены тоже зачитали, когда полсотни пьяных гостей и родственников уже сами могли веселиться без понукания тамады, Абрам Моисеевич сказал Агаше – к следующему разу подготовь один эпизод, чтобы меня подменить. Помнишь, заметила, как я провел конкурс на знание женихом и невестой супружеских обязанностей? Вот, в следующую свадьбу завтра проведешь этот конкурс вместо меня…
 

***

 
      И отныне, так было теперь каждый день, вернее каждый вечер.
      Из своего кафе Агаша уволилась, взяла там расчет.
      Денег на первое время дал ей дядя Валера.
      Сказал, что это аванс, который он вычтет потом из ее зарплаты ведущей телешоу.
      А Абрам Моисеевич просто тиранил ее.
      С каждым новым вечером, с каждой новой свадьбой она брала на себя все больше и больше эпизодов, проводя уже и конкурсы на лучшего дарителя подарков любимому тестю и на лучшего чтеца дифирамбов любимой теще, конкурсы на кормление голодного мужа и на раздевание заскучавшей супруги… Чего только не придумывал изобретательный Абрам Моисеевич! Уже половину свадебного торжества проводила она, а Абрам Моисеевич только стегал ее жесткой указкой по спине и ниже спины, – не горбись, я тебе говорю, не горбись, плечи расправь, сделай их расслабленными, как у цыганки, которой вся её жизнь по барабану…
      Если она плохо говорила, торопилась, зашептывала или заплевывала микрофон, Абрам Моисеевич нещадно стегал ее указкой по попе.
      – Я перед Валерием Максимовичем за тебя краснеть не собираюсь, я тебя выучу, как держаться, а ну кА говори в микрофон, "Карл у Клары украл кораллы"! говори, я тебе сказал!
      А потом Абрам Моисеевич заставлял ее еще и петь и даже танцевать.
      – На следующую свадьбу подготовим с тобой номер, будем петь романс на два голоса, – сказал Абрам Моисеевич, – а не то пожалуюсь Валерию Максимовичу и скажу, что тебя и близко нельзя к телевидению подпускать…
      Разучивали с ним романс.
      "Гори-гори, моя звезда".
      Абрам Моисеевич подыгрывал на старомодной семиструнной гитаре и пел очень хорошо.
      Так хорошо, что его можно было бы даже в новогоднем огоньке по телевизору показывать.
      – Я, Агашенька, этот романс на вступительном экзамене в театральном училище пел, сорок пять лет назад это было, представь себе…
      Каждый вечер к Агаше клеились подвыпившие гости – некоторые при этом даже не стесняясь своих присутствующих здесь же жен.
      – А это признание твоих красоты и талантов, – говорил ей Абрам Моисеевич, и тут же хвастался, – мне вот под семьдесят, а я порою молоденьких девушек, подружек невесты отсюда со свадеб к себе на квартирку вожу, так вот! И это благодаря моему артистизму.
 

***

 
      – Ну как, студентка, учишься? – звонил дядя Валера.
      – Учусь, – отвечала Агаша.
      – Ну, учись, скоро на телевидение поедем, пробоваться.
 

 
      – Да ты с ума сошел, какая это идея, – воскликнул главный, – это же черт и что, а не идея…
      – А ты думал, – весело подмигнул главному Дюрыгин, – ни у одного канала такого шоу нет и не будет… И главное, и главное Вальберс здесь не нужна…
      – Валера, народ смотрит на звезд, это необходимая компонента – Миша, иногда одна из компонент может быть такой сильной, что иными можно пренебречь – Ну, например? – спросил Михаил Викторович Они сидели в офисе главного на одиннадцатом этаже.
      Отсюда открывался красивый вид на пруд и на церковь на берегу пруда.
      – Например? А например, если у машины очень мощный мотор. А мотор это необходимая составляющая компонента, без которой автомобиль не является автомобилем, то в угоду супер-мощному мотору можно избавиться, можно пожертвовать кузовом, хотя кузов тоже является необходимой и формирующей составляющей. И вот, оставив мотор, шасси и колеса, мы получаем гоночный болид.
      И заметь, без кузова.
      – Ну, красиво сказал, но не убедил.
      – Руководители фирмы "декка" в Лондоне сперва тоже не были убеждены, что четверо ребят с гитарами смогут убрать с рынка поп-музыки большие джаз-бэнды, как же, ведь у тех парней из Ливерпуля не было духовой секции, всех этих тромбонов, труб и саксофонов…
      – Ну, сравнил.
      – А что?
      – А под кузовом ты Вальберс имел в виду?
      – Только ей не говори, а то она обидится.
      Михаил Викторович по демократической ти-вишной моде был и без пиджака и без галстука.
      На нем были дорогие джинсы, очень дорогие ботинки и белая рубаха навыпуск в вороте которой виднелась золотая цепь на сильно загорелой шее. Главный недавно вернулся с островов в Тихом океане, где съемочная группа канала делала молодежную программу с участием звезд спорта и популярной музыки.
      – Валера, ты, говорят, ведущую новую готовишь, так показал бы!
      – Да, я уверен, что ты ее уже видел.
      – Где?
      – Да наверняка тебе фотки показали, я же сессию ее портфолио в нашей студии делал.
      – Ну, фотки одно, а живая девушка это другое, я это еще в школе в старших классах выяснил.
      – Рано, рано еще показывать, Миша.
      – Ну, как знаешь, Валера, а то бы показал, я бы чего подсказал – Боюсь, сглазишь.
      Секретарша, постучавшись для приличия, внесла поднос с кофе и минеральной водой с кубиками льда.
      Когда она вышла, Дюрыгин признался, – знаешь, кабы мы с тобой сели бы играть в карты, Миша, как лермонтовские офицеры в первую кавказскую войну, я бы у тебя Олю выиграл бы, непременно, или вызвал бы тебя на дуэль и убил бы возле горы Машук.
      – Валера, у тебя же Люда есть, чемпионка Олимпийских игр, между прочим.
      – Кстати, разбилась на машине, в больнице сейчас – Да ты что?
      – Сам отвозил Посидели, помолчали, отхлебывая кофе из своих чашек.
      Потом, главный все-же спросил, – - Валера, а не обидишься, если я шоу Зарайского возьму, не уйдешь от меня?
      – Не, Миша, я теперь уверен, что ты как человек, глядящий в перспективу, возьмешь не шоу Зарайского, а моё, потому что оно не просто лучше, а лучше качественно.
      – Ты говоришь, как раньше коммунисты аргументировали свою правоту, я помню лозунг на гостинице Украина, – учение Маркса всесильно, потому что оно верно.
      – А именно так оно и есть, – кивнул Дюрыгин, – мое шоу это день завтрашний, а шоу Зарайского это день вчерашний.
      – Ну? – хмыкнул главный – А и вот ситуация, помнишь в прекрасном фильме про Королёва "Укрощение огня" с бесподобным Лавровым в главной роли, там Королёв уже перед самой госкомиссией, готовую ракету над которой пол-страны работало четыре года, предлагает похерить, и еще полтора года работать над новой ракетой… Потому что старая ракета, которую только что сделали и приготовили для того, чтобы запустить в серию, она еще не родясь, уже стала морально устаревшей, а будущая ракета, над которой еще предстояло поработать, обещала быть прорывам в будущее.
      – Хорошо живописал, молодец.
      – Я старался.
      – Но ведь то был Королёв.
      – А я Дюрыгин, я в своем деле тоже Королев, – сказал Дюрыгин.
      – От скромности не умрешь, – хмыкнул Михаил Викторович – И не собираюсь от скромности, это не романтично – Собираешься умереть возле горы Машук за мою Оленьку Посмеялись.
      Похохотали.
      На том и разошлись.
      Но в голове у Михаила Викторовича что-то отложилось, потому что после ухода Дюрыгина, он попросил Олю занести ему портфолио этой новенькой. Этой новенькой кандидатки в звезды их канала. Звездочки по имени Агаша.
 

 
      Роза умела сделать мужчину счастливым.
      У некоторых женщин есть к этому особые таланты.
 

***

 
      Матвей Аркадьевич Зарайский имел хорошую квартиру на Малой Бронной.
      И как всем всегда любил повторять, особенно восторженным подвыпившим гостям, когда выходил провожать их на улицу до такси, что никогда и ни за что не променяет своей квартиры ни на какие коттеджи в Жуковке или Барвихе.
      – Я же тут выхожу с Дотти на Тверской бульвар, гуляю с нею вдоль театров, когда публика после спектаклей расходится, любуюсь красивой молодежью. А пруды. А наши Булгаковские пруды чего стоят. Зимой мы с Дотти выходим – я на фигуристок на катке гляжу и мне приятно.
      – А они на тебя глядят и им тоже приятно, – хохотали подвыпившие гости.
      Все смеялись, а французский бульдожек Дотти фырчал на гостей, покуда те рассаживались, кто в такси, а кто и в свои машины с персональными шоферами.
      Матвей Аркадьевич имел на Малой Бронной очень хорошую квартиру.
      Трехкомнатную на предпоследнем седьмом этаже с огромным холлом и угловой гостиной с эркером, окнами выходящей на те самые пруды с зимним катком. А над этой квартирой Зарайскому принадлежала еще и мансарда, куда из холла вела роскошная красного дерева лестница. А там, в мансарде были еще две спальные комнаты, вторая ванная и студия, где покуда стояли большой бильярд и стол для игры в пинг-понг.
      Внизу у Зарайского кроме угловой гостиной был кабинет и так называемая курительная, где была собрана коллекция детских железных дорог, которые Матвей Аркадьевич начал собирать, еще учась в школе, когда его дедушка – академик подарил внуку большой набор паровозов и вагончиков немецкой фирмы "пико".
      После неудачного брака, Зарайский уже лет шесть как жил один. Только мама Зарайского – Анна Львовна иногда гостила у него на Малой Бронной, приезжая из своего Переделкино, где после смерти мужа – Аркадия Борисовича жила с прислугою в старом зимнем доме, помнившем еще посиделки с Корнеем Ивановичем Чуковским, вечеринки с Василием Аксеновым, Евгением Евтушенко и Булатом Окуджавой.
      Хозяйство в квартире на Малой Бронной вела приходящая домработница – Клавдия Захаровна – старая москвичка, всю жизнь прожившая в Дегтярном переулке и помнившая даже бомбежки и панику осени сорок первого, когда ей – девочке пятикласснице было всего тринадцать лет. Клавдия Захаровна почти всю свою трудовую биографию прослужила у Зарайских и Мотю помнила еще крохотулей-мальчиком.
      И теперь, когда Клавдии Захаровне было уже под восемьдесят, служить у хозяев ей было тяжеловато. Но мама Зарайского – Анна Львовна не хотела менять прислугу, боялась и не доверяла современным молодым женщинам, а особенно опасалась за нравственность Моти, вдруг его соблазнят? Вдруг попадется какая-нибудь? Поэтому, Анна Львовна умолила Клавдию Захаровну послужить у них еще годик, а потом еще…
      Но и одинокая старушка Клавдия Захаровна тоже не хотела отказываться от тройной приплаты к пенсии, которую ей в виде жалования платил Матвей Аркадьевич. И кряхтя, несла свой крест, пылесосила, стирала в дьявольской стиральной машине, поминая золотые времена, когда были прачечные, готовила обеды с классическими московскими борщами и Пожарскими котлетами, драила семейное столовое серебро, и даже с железнодорожных моделек в курительной – и с тех пыль вытирала, хоть и ругался молодой хозяин, умоляя ничего не трогать.
      Только вот на верхний проклятый этаж в мансарду по крутой лестнице все труднее было теперь подниматься, но Матвей Аркадьевич и этот вопрос решил, поднанял "молодку" пятидесяти пяти лет, по рекомендации Клавдии Захаровны, разумеется. Та и в мансарде теперь прибиралась, и за продуктами теперь летала – в Елисеевский, и в Филиппова… Старая москвичка Клавдия Захаровна мясо для борща и для котлет всю свою жизнь брала только у Елисеева на Горького. Новое название главной улицы столицы как-то не приживалось у нее на языке.
      – А помнишь, Матвей Аркадьевич, как ты маленьким любил готовые котлеты по шесть копеек от Елисеева? – спрашивала Клавдия Захаровна, – хороший ты мальчик такой был, такой послушный…
      – А что я теперь плохой что ли, Клава? – удивлялся Матвей Аркадьевич – Ох, хороший-то хороший, а как с этой Наташкой то отчудил, – охала Клавдия Захаровна, суетясь возле плиты, покуда Дотти тыкалась своею тупой мордашкой ей в ноги.
      – Уйди, Дотти, уйди, говорю, – ворчала Клавдия Захаровна на собаку.
      Этой историей с первой неудачной женой Матвея Аркадьевича – Наталией Бронштейн бедному Моте все теперь только и тыкали в нос. Все. И матушка Анна Львовна, и дядя Леня – мамин брат, и старая домработница Клавдия Захаровна.
      С Наташей и правда не все хорошо получилось.
      Даже совсем наоборот – совершенно все плохо с нею вышло.
      – Отсудила стерва у нашего Моти и квартиру на Старом Арбате и деточку нашу Сонечку тоже отсудила, – причитала Клавдия, особенно после очередной полуторачасовой беседы по телефону со старой хозяйкой своей – Анной Львовной.
      Дело все было в том, что у академика Зарайского была так называемая "рабочая квартира-кабинет" на Старом Арбате, куда отсюда с Малой Бронной ходу пешком было всегда десять-пятнадцать минут. И Зарайские так привыкли к тому, что у них есть две хорошие квартиры в центре, кроме еще зимней дачи в Переделкино.
      Но эта Наташа обокрала их семейство.
      Лукавая чертовка.
      Развелась, и девочку забрала и квартиру отсудила.
      Даром что папаша у нее член "золотой десятки" московских адвокатов.
      Теперь после того развода пятилетней давности – мама безвылазно жила в Переделкино, а бедного Мотю все третировали неудачным браком и ужасно боялись теперь повторного брака, от которого вообще в жизни Мотечки все могло бы пойти под откос.
      Через домашнюю шпионку Клавдию, мама контролировала все шалости своего недотепы-сына и постоянно внушала ему мысль, что жениться Моте можно будет только тогда, когда Анна Львовна и ее брат Леонид Львович будут полностью уверены в благонадежности и в благих добрых намерениях новой избранницы.
      Ах, если бы они знали…
      Если бы они знали про Розу…
      Маму бы удар хватил – это точно.
      Зарайского иногда поэтому и бесило – иметь такую квартиру, быть взрослым человеком, человеком со средствами, и не иметь возможности у себя дома наладить собственной личной сексуальной жизни.
      Но когда мама говорила, если абстрагироваться от ее раздражающего брюзжания, то логика в маминых словах была.
      Дом – это дом.
      А помойка, это помойка.
      Поэтому, зачем в святое место, где тебя лелеют и где близкие заботятся о твоем здоровье, зачем таскать туда шлюх?
      Вечеринки – вечеринками, это надо для работы и как теперь говорят – для имиджа, но спать в папиной квартире с уличными девками! Это возмутительно и недопустимо.
      – А если это не девки, а приятельницы по бизнесу? – дразня маму, спрашивал Матвей Аркадьевич.
      – Еще хуже, – всплескивая руками, кричала Анна Львовна, – эти тебя еще быстрее облапошат.