К Людмиле в больницу отвез забытую ею сумочку.
      А заодно купил цветов и апельсинов.
      В фойе больницы столкнулся с первым Людкиным мужем – спортсменом.
      Поздоровались.
      Бывший шел от нее.
      – Как она там? – спросил Дюрыгин – Нормально, – ответил бывший.
      – Сын то приезжал к ней?
      – Димка на сборы уехал в Подольск, я ему не стал говорить про аварию, чего парня беспокоить.
      – Правильно, – согласился Дюрыгин.
      Попрощались за руку.
      Хороший он парень этот Володька- спортсмен.
      И чего Люда с ним разошлась?
      Посчитала, что простоват для нее.
      А вот он – Дюрыгин – не простоват.
      И это льстило Дюрыгину.
      Это было приятно.
      Он даже чувствовал, что Володя в его присутствии как то тушуется, даже горбиться начинает и в интонациях голоса его появляются заискивающие буратиновые нотки.
      Людка лежала в отдельной палате.
      – Как королевна ты здесь лежишь.
      – Как Наташа Королёва? – усмехнулась Людка, подставляя щеку для поцелуя – Ну, если с юмором все в порядке, значит на поправку идём, – заключил Дюрыгин – Сегодня томограмму головы сделают, доктор поглядит и решать будет, домой или тут оставаться – А сама?
      – Сама, конечно домой хочу – Ты со здоровьем не шути, голова это не задница, здесь любой синяк может потом к старости жуткими последствиями обернуться – Ладно пугать то, – отмахнулась Люда, – сам то как? Нашел ведущую?
      – Ведущую?
      Дюрыгин задумался.
      – Понимаешь, Ирму Вальберс мне не переманить. Зарайский под ее имя столько спонсорских рекламных денег достал, каких мне ни одна Кока-Кола никогда не даст, а другой такой у меня в голове для моего шоу пока не укладывается, хотя и есть крамольные мыслишки – Какие мыслишки? – спросила Люда.
      Она лежала ровно на спине и ножичком чистила апельсин.
      – На вот тебе, – она протянула Дюрыгину парочку неразлепленных долек.
      – Мыслишки? – переспросил Дюрыгин, отправляя цитрусовые себе в рот, – мыслишки у меня про то, что может быть вообще революционно отказаться от принятых схем – Это как?
      – А взять ведущую прямо с улицы – Ну ты даешь – А что?
      – Не возьмет тебя главный с твоим шоу, проиграешь ты Зарайскому, у него Вальберс и спонсоры, а у тебя только зыбкие идеи – Ты спортсменка? – спросил вдруг Дюрыгин – А что? – переспросила Люда – Вот и занимайся своим спортом – Ну вот, – надула губы Людмила, – никогда ты критику не переносил, ты даже возле умирающей подруги не можешь быть терпимым – Ладно, – примирительно сказал Дюрыгин, губами наклоняясь к Людмилиной щеке, – мы еще поглядим, какая ты умирающая подруга, – и вдруг, шальным движением, шмыгнул правой рукой под Людкин халатик, проведя шершавой своей ладжошкой по всегда вожделенному гладенькому животику любовницы, и вверх, остановившись на не стесненной лифчиком груди.
      – Нахал, – с деланным возмущением воскликнула Люда.
      – Я не махал, а дирижировал, – улыбнуклся Дюрыгин, нехотя убирая руку с груди возлюбленной, – поправляйся, я тебя сам из больницы заберу, – сказал он уже поднимаясь с больничного табурета, – а как до дому тябя довезу, я там с тобой зверски расправлюсь, потому как секс, это лучшее лекарство.
      – Ну тебя, пошляк, – не зло и с деланной обидой махнула рукою Люда, – иди уже, тебя твое телевидение уже заждалось.
 

***

 
      А и вправду, заждалось!
      Теперь надо было проехаться по гипотетическим спонсорам.
      Кто у нас из молодежной одежды? Бенеттон? То-То-То? Джуманджа?
      Фотосессию Дюрыгин сделал бесплатную.
      Прямо в студии в Останкино с их штатным фотографом из дирекции производства кинопрограмм.
      С наспех, но вполне профессионально слепленным портфолио этой Агаши можно было теперь проехаться и по агентствам.
      Все-таки его Дюрыгина имя еще открывало кой-какие двери на Москве.
      Почти что ногой и без стука открывало.
      А на сессии Агаша держалась неплохо.
      Для первого раза совсем неплохо
      Фотограф ее даже похвалил.
      Правда, попросил-таки Дюрыгина выйти из студии, чтобы девочку не смущать, чтобы дать ей раскрепоститься.
      А когда на огромном мониторе компьютера показал Дюрыгину результат – Дюрыгин просто ахнул.
      Ничего себе даёт их художник-фотограф, Агаша словно профессиональная модель, лукаво прикусывая губку демонстрировала то полу-обнаженную грудку, то выставленные из под сарафана ножки, то длинную шейку, отведя рукою массу своих пышных каштановых волос.
      – Как ты их всех в один миг раскрепощаешь? – восхищенно удивился Дюрыгин – Работа такая, – хмыкнул фотограф – Они наверное либо видят в тебе супермена, или наоборот, совершенно не видят в тебе мужчину, – сказал Дюрыгин, любуясь Агашкиными фотографиями.
      – Они очень хотят стать звёздами, а я им помогаю, как акушер при родах, – улыбнулся фотограф.
 

 
      Агаша приехала забрать вещи.
      Натаха – та вся была прямо сама не своя – ее так и распирало от гордости и радости за то, что она без пяти минут звезда.
      – Знаешь, а мы завтра едем на пленэр, делать первый прогон съемок, – не выдержала, похвасталась Натаха, покуда Агаша высвобождала в шкафу полки от своих тряпок и тряпочек, набивая ими две большие спортивные сумки.
      Натаха сидела на подоконнике в вечных своих черном лифчике, колготках с тапочками и белой не застегнутой мужской рубахе, оставшейся ей здесь от какого-то залетного визитера, да так и прижившейся на узких натахиных плечиках.
      – Представляешь, я уже завтра сниматься буду, Джон с Борисом будут показывать, как перед камерами ходить, и все такое, это же наука целая, ты ж понимаешь…
      – Я понимаю, – соглашалась Агаша, утрамбовывая содержимое сумок, чтобы влезли еще и косметичка и пакет с зубной пастой, щетками, шампунями и мочалкой и ее фен, который Натахе она оставлять никак не собиралась, – а показывать то вас по какому все-таки каналу то будут?
      Это было самым больным местом Натахи.
      Она вздохнула и принялась пояснять, – понимаешь, Джон сказал, что сначала делается производство программы, она снимается и монтируется, как кино.
      Понимаешь? А потом он уже продает готовый продукт той телекомпании, тому каналу, который захочет это шоу купить.
      – А как же этот ваш интерактив? – усомнилась Агаша – Что? – не поняла Натаха – Ну это, когда зрители как бы звонят и голосуют, этого убрать, эту заменить, победил этот, а этого выгнать с шоу, как же это делается?
      – А-а-а, это! Ну, это же все туфта, программа то заранее снята, а подсчет голосов телезрителей, кто его проверит! Зрителя то всегда дурачат…
      – Смотри сама не попади в дурацкую историю, – подытожила Агаша с трудом застегивая сумку, – смотри как бы тебя саму не одурачили. Этот твой Джон.
 

 
      А Джон.
      Он всегда хотел быть Джоном Малковичем.
      Но пока у него ничего не получалось.
      Хороших понтов было предостаточно, а денег и хороших связей – явно недоставало. .
      Правда в голове роились идеи и грудь распирало от здоровой наглости, но этого все равно не хватало для того, чтобы стать Джоном Малковичем…
      Здесь на Москве и в Останкино в особенности – одних полу-криминальных идей как быстро разбогатеть, и той здоровой наглости, что на Западе именуется eager to live, а в науке обозначается как "либидо", было мало. На старой доброй Москве в почете всегда были связи, зачастую замешанные на кровных узах. А Джон не сподобился быть чьим бы то ни было порфирогенетным отпрыском, как не сподобился и жениться на какой-нибудь порфирогенеточке в тот короткий отрезок студенческого времени, когда царствующие особы – министры или на худой конец их замы – не могут уследить за всеми похождениями своих дочек… чем и пользуются порою пронырливые студенты, приехавшие в МГУ из глухих провинций.
      Дело в том, что Джон и в университете то не учился, поэтому – где ему было министерскую дочку отловить? Разве что в казино или на ипподроме? Но туда дочки министров стаями не залетали..
      Вот и шнырял Джон по Останкино со своими гениальными идеями. И все его вроде бы знали и все с ним здоровались, и пропуск в Останкино у него был постоянный…
      Но не воспринимали Джона здесь всерьез.
      Ни Эрнст, ни Добродеев.
      Одно время от отчаяния добиться славы, был у Джона замысел – сделать риэлити шоу с реальным убийством и продать его на Запад на кабельный канал. Или другая идея – сделать тоже самое, но с изнасилованиями.
      И тоже продать.
      В принципе, пацаны, связанные с серьезной братвой, даже денег на такое кино обещали дать.
      Но все равно, это было не то.
      С таким кино, может быть и можно было бы разбогатеть, но стать знаменитым, влиться в тусовку, стать для Останкинских в доску своим – с таким кино было нельзя.
      И вот всеже выкристаллизовалась идея.
      Родилась идея в светлой голове.
      Такое видео, как он теперь собирался делать – можно было продать минимум за десять миллионов. И еще столько же – заработать на спонсорской рекламе.
      А заодно – по его Джона рабочей теории попутного заработка – Джон подумал, что если создать риэлити шоу в виде публичного дома, то можно: "а" – заводить полезные знакомства, обслуживая полезных людей, "б" – зарабатывать хорошие живые наличные деньги на поддержание своего бизнеса, "в" – собирать компромат на известных посетителей телеборделя, и, наконец. "г" – создать-таки то искомое шоу, на котором он станет знаменитым…
      Идея была хороша.
      Она манила мечтами в светлую даль чистой зелено-голубой воды лагун коралловых рифов.
      Она звала, она будоражила душу.
      Я буду Джоном Малковичем, говорил себе Джон.
      И все они еще будут считать за честь, пять минут постоять возле меня на ежегодной тусовке академиков теффи или пять минут посидеть со мною в баре Меркьюри – центра, когда вся тусовка соберется на очередной юбилей какого-нибудь деятеля, типа Лазуткина или Сосковца.
      Вы все еще запомните меня, как нового Джона Малковича.
 

 
      Розе не хотелось переезжать к Натахе.
      Зачем связывать свою свободу?
      И вообще – красивой современной и ищущей девушке надо жить стильно и в центре, а не в заурядной новогиреевской халупе.
      Свяжешься из экономии с компаньонкой, а хорошего папика упустишь.
      Уважающий себя бизнесмен разве поедет в гости к девушке в такой район, где и машину на ночь во дворе страшно оставить, не говоря уже о самой квартирке – живопырке, где для отдыха со вкусом нет ни джакузи, ни плазменного экрана в пол-стены, ни бара, ни мебели – ничего нет, кроме низких потолков и дешевых выцветших обоев.
      Да и компаньонка – ее то куда денешь, если какой папик сгорая от страсти вдруг и согласится поехать в блочную хрущевку?
      Нет, не хотела Роза переезжать к Натахе, к этой простушке.
      Но Джон уже два месяца как не давал ей денег, а о том, чтобы снять приличную квартирку в центре, как им обоим мечталось пол-года назад, когда они только познакомились и две недели словно очумелые не вылезали из постели, о том, чтобы снять ей квартиру в центре с джакузи и итальянской мебелью, речи не было.
      Джон так ей и сказал – поможешь мне провернуть это дельце с риэлити шоу, будешь себя правильно вести, получишь триста тысяч.
      Роза не дура, деньги считать уже научилась.
      Что на Москве триста тысяч?
      Скромная двухкомнатная квартира, да и то без особенного ремонта.
      И на машину приличную не останется даже.
      А о машине Роза мечтала.
      О желтом порше или об апельсиново-оранжевом двухместном кабриолете.
      Повязать потом желтую косыночку надеть большие солцезащитные очки и поехать к себе в Богульму.
      Ха-ха!
      До Богульмы порш не доедет.
      Подвеска развалится от тамошних русско-татарских дорог.
      По радио передавали смешную песенку.
      С каким-то скрытым подтекстом.
      Девушка пела о том, что ей с ее любимым, когда они загорали в лоджии, вдруг захотелось какао…
      И в этом припеве, какао-о-о, какао-о-о, сквозил какой то скрытый подтекст.
      Не какало они с любимым захотели, а чего-то другого.
      Роза сделала радио погромче и принялась делать упражнения.
      Ее учительница физкультуры – там в далекой теперь Богульме – Гульнара Шариповна Алиуллина всегда говорила ей, – Роза, занимайся. Ты можешь стать гимнасткой, у тебя растяжка, у тебя пластика, у тебя фигура.
      Потом Гульнара Шариповна вздыхала и говорила, – ну, хоть растягивайся, тянись, в шпагаты садись, мужчинам нравятся гибкие женщины.
      Да, Роза это давно поняла. Оценила советы Гульнары Шариповны.
      Села в поперечный шпагат, потянулась губами к левой ножке, потом к правой ножке, спинку потянула, прямо вперед наклонилась.
      Затенькал мобильный.
      – Алё!
      Звонила Натаха – эта ее новая знакомая, очередная жертва Джона.
      – Что? К тебе переезжать? Не, не буду… Что? Соседка уехала? Ну и что, что уехала? Нет, я пока здесь останусь, все равно мы скоро на съемках поселимся, на целых три месяца, так что, одна там пока поживи.
      Роза пробовала быть с женщинами.
      Не то, чтобы ее тянуло к этому, но это было во-первых модно, и надо было это обязательно попробовать, как кокаин… Как же, жить на Москве, ходить в ночные клубы и ни разу не втянуть, не вдохнуть в себя дорожку из мелких белых кристалликов!
      А во-вторых, бывало так скучно порою, так одиноко…
      А мужчины зачастую оказывались такими гадкими…
      Но если и быть с женщинами, то непременно с породистыми.
      А с такой, как эта Натаха – лучше тогда со свечкой или с вибратором из секс-шопа.
      Роза перестала тянуться и пошла в ванную.
      За неимением джакузи, плескаться приходилось в обычном – демократически – тесненьком бело-голубом эмалевом пространстве миниатюрной домашней акватории.
      Напустила пены, шампуней, бросила морской соли.
      Чтобы кожица ее смуглая стала чуть-чуть соленой, как будто Роза из самого моря вышла.
      В Богульме моря не было.
      Да и ванны у них в доме тоже не было.
      В баню городскую с бабушкой ходили по четвергам.
      Первый раз она трахнулась в девятом классе.
      Когда они ездили с классом в Казань.
      Это на каникулах было и по какому-то договору, учителя устроили так, что из экономии жили не в гостинице, а в школе. Причем, все спали в спортивном зале, прямо на физкультурных матах.
      В одной половине зала мальчики, в другой половине – девочки.
      Наиль тогда приполз к ней среди ночи, принялся тискать, гладить, целовать.
      И так раззадорил ее, так довел, что не в силах она была отказать.
      Да и нравился ей Наиль – сильный, наглый, нахальный, смелый.
      Кстати, не поступил потом в Казанский университет на юридическое, денег у родителей не хватило. Вернулся, говорят в Богульму, пошел автомехаником на сервисную станцию "Лада-жигули"…
      А Роза вот тоже – никуда не поступила.
      Уехала на Москву.
      Залегла в ванночку, вытянула ножки, погрузилась по самую шейку…
      Ах, а как бы было бы хорошо разбогатеть!
      А как она может разбогатеть?
      Найти себе состоятельного мужчину – мусульманина?
      Здесь на Москве много таких – и чеченцев, и татар.
      И те, кто здесь давно, те уже не особо смотрят на всякие религиозные условности.
      Это только бабушка Каримэ ей все нашептывала, мол надо мужу невинной девой достаться.
      А кстати, бабушка Каримэ очень дружила с бабушкой Наиля и вообще со всей их семьей.
      И все говорила Розе, выходи за Наиля, он хороший, и семья у них хорошая.
      Ну…
      И вышла бы за Наиля.
      Жила бы с его родителями в частном доме без горячей воды, без ванной с туалетом на улице.
      Вот счастье то!
      А Роза теперь точно знала, что счастья без денег и без комфортной жизни – не бывает.
 

 
      Когда Ирма Вальберс была еще школьницей в старших классах, она по три раза в неделю ходила в бассейн.
      Тогда, в те с одной стороны уже далекие, а с другой стороны еще и не столь стародавние времена, она ездила в бассейн на метро до Динамо, а оттуда на трамвае до ЦСКА, и ничего такого особенного для себя в этом не видела.
      Ирма, кстати говоря, и в бассейн Москва, что на Кропоткинской – тоже ходила частенько.
      А ведь теперь там, на месте бассейна – Храм Христа Спасителя.
      Это она к чему вдруг вспомнила?
      Да к тому, что теперь она плавала в бассейне каждый день.
      По часу.
      И никуда при этом ей ездить было уже не надо.
      Потому что двадцатиметровый бассейн был теперь в доме ее нынешнего гражданского мужа.
      Вот как жизнь изменилась.
      А ведь и тогда, когда она была школьницей, ее семью по московским меркам никак нельзя было отнести к числу бедных. Наоборот, ее отец – Генрих Вальберс был высокопоставленным чиновником, работал в ЦК партии в отделе, находившемся в ведении Арвида Яновича Пельше.
      Жили Вальберс в Москве, но в Латвии имели и Рижскую квартиру и домик на взморье, в районе Гарциемс.
      Каждое лето юная москвичка Ирма Генриховна ездила в Ригу, где резвилась с соотечественницами на нежном песочке тонкого помола, омываемом волнами Рижского залива. Но всегда чувствовала себя москвичкой. На родном говорила через пень-колода, зная может всего пять десятков слов, "майза, да пиенс", как подшучивал над нею папа – член бюро республиканского ЦК.
      Подрастающей Ирме, поступившей уже в университет (естественно, Московский – какой же еще!) было всегда приятно, что в Москве ее все воспринимали как немножечко иностранку. В этом был какой-то особенный ее шарм.
      Но когда Латвия отделилась, когда там перестали почитать коммунистов, выяснилось, что ехать на иностранную родину ей с папой совершенно не след. Потому как папу местные новые латвийские власти вообще хотели теперь отдать чуть ли не под суд за так называемый коллоборционизм. Ирма пару раз ездила в Гарциемс, но от поездок этих только пришла в расстройство и теперь предпочитала ездить отдыхать на Мальдивы и в Тайланд.
      Так вот…
      К чему Ирма все это вспомнила?
      А к тому, что даже во время папиной службы в ЦК партии на Старой площади, Ирма дома бассейна не имела, и в бассейн ездила на метро.
      А теперь у ее гражданского мужа – члена правления Алекс-Груп и свой бассейн и такой выводок автомобилей, что Ирма вообще напрочь забыла, как внутри выглядит московское метро. Ее теперь спроси – сколько стоит жетон? Или вообще – а есть ли в природе жетоны, или в метро пускают по магнитным карточкам? Ирма бы и не ответила.
      Папу, кстати говоря, Игорь – так звали гражданского мужа Ирмы, папу Игорь взял к себе в банк советником в отдел внешних связей. У папы в Прибалтике такие обширные связи остались, что ими грех было не пользоваться! Генрих Карлович жил все в той же це-ковской сталинской квартире на Кутузовском проспекте, где и раньше. Только ездил теперь на работу не в черной "волге", а в темно-синей ауди с блатными номерами типа "флаг", за которые банк Игоря дал гаишникам такие деньги, на какие иной простой москвич из района Текстильщиков мог бы безбедно жить год, а то и два.
      – Хорошо поплавала? – спросил Игорь, целуя жену.
      – Отлично, – ответила Ирма, присаживаясь за стол – Как дела на телевидении? – поинтересовался Игорь.
      Он вообще всегда живо интересовался ее делами. Так что зря говорят, будто финансисты это зачерствелые сухари без сердца в груди – Зарайский обещает, что осенью запустит мое новое шоу, а пока так, реклама и немного на радио "Москва-сити".
      Она теперь иногда вдруг начинала говорить с сильным прибалтийским акцентом, хотя в школе и в университете всегда говорила на чистом московском диалекте с классическим его "аканием".
      Так.
      Послушалась совета директора программ одной эф-эм радиостанции, что в таком акценте будет особый имиджевый блеск, стала говорить, закашивая под прибалтку, да и стала потом привыкать. И вот теперь дома с мужем с акцентом говорить вдруг начала. Папа бы на это усмехнулся бы и сказал – "майза-пиенс"*.
      Сноска – Майза и пиенс* – (maiza, piens) хлеб и молоко (лат) Звонил Зарайский.
      Игорь умница и молодец.
      Никогда – по крайней мере внешне, никогда не проявлял и тени какой-либо ревности.
      Потому как настоящий, уверенный в себе мужчина не станет дергаться по поводу каких-либо сомнений относительно верности чувств своей жены.
      Ирма это знала и позволяла мужчинам открыто звонить ей домой.
      Тем более, что если Игорю было бы надо, он бы и ее мобильные номера прослушивал бы с легкостью.
      Зарайский сказал, что надо бы подъехать в Останкино, перетереть кое чего и заодно засвидетельствовать главному.
      – Я тебя могу подбросить до телевидения, – сказал Игорь, заканчивая завтрак.
      – Не надо, я на своей доеду, тем более, что мне потом еще по Москве надо будет туда – сюда в пару мест.
      Игорь даже не стал уточнять, что это за места, и к кому в гости она собирается после рандеву с Зарайским.
      Совершенно не ревнует, – отметила про себя Ирма.
      Они с Игорем познакомились пять лет назад, когда Ирма была на пике своей популярности с ее телешоу на Эн-Ти-Ви-Ар.
      Познакомились на Балчуге.
      Там пи-арщики Игоря организовали годовщину его Алекс-группы.
      Ну, имениннику Игорю сам Бог велел пригласить на танец самую-самую интересную даму вечеринки.
      На ней было красное платье от Кардэна, не прет-апортэ, как на некоторых, а оригинальное из Парижа, купленное ей ныне покойным Володей Мигуновым – продюсером ее шоу, потом после разгона правительством команды Эн-Ти-Ви-Ар, перешедшего на канал Норма-Ти-Ви и трагически погибшего год назад. Ирма очень-очень переживала потерю.
      Но тогда…
      Тогда в тот вечер она была изюминкой бала, а Игорь – был соответственно – принцем, который ну никак не мог миновать если не жестокого аргентинского танго, начавшего, благодаря Шварцнеггеру входить в столичную моду, как некогда вошел в нее ельцинский теннис, то уж обязательного топтания на месте обнявшись, что в студенческие времена они называли танцем-обжиманцем.
      Гремел благородным мельхиором джазовый биг-бэнд.
      Ее представили Игорю.
      Как раз это был Володя Мигунов, кто подвел Ирму к Игорю.
      Тот сказал ей пару дежурных комплиментов, де – видел вас по телевизору, восхищен и так далее, а она вдруг, посчитав, что в таком красивом платье ей многое в такой вечер дозволено, взяла пальчиками кисть Игоревой руки и потянула его танцевать.
      С вечеринки они уехали вместе.
      И вот уже пять лет.
      Пять лет без двух месяцев.
      Уже разогнали ту ее команду Эн-Ти-Ви-Ар и закрыли то ее шикарное телешоу. И нет уже ее продюсера Володи Мигунова. Но Ирму помнят. Не забыли и вот Зарайский уже нашел богатых спонсоров под новый проект.
      Зарайскому конечно далеко до Володи Мигунова.
      Но все же он пробивной.
      С ним можно работать.
      – Может мне вмешаться? – спросил Игорь, – я могу Гресину слово замолвить, у меня с ним на этой неделе как раз встреча намечена.
      – Ну зачем главного нервировать? – усомнилась Ирма, – через министров на главного нажимать можно тогда, когда дело не идет, а у нас с Зарайским все на мази.
      – Ну дай вам Бог, – вздохнув, сказал Игорь, – но ты сама говорила, что Дюрыгин ваш конкурент, и что ваш главный еще не решил.
      – У Дюрыгина нет ведущей, – ответила Ирма, – такой ведущей как я, и вообще, хоть и велика Москва, а ведущих моего класса раз-два и обчелся и все уже при деле, кто на первом канале, кто на втором…
      – Ну, расхвасталась, – махнул рукою Игорь.
      Он уже уходил.
      Внизу в холле его дожидались референт Юра Бронштейн и начальник охраны Дима.
      – Так не поедешь со мной? – с лестницы крикнул Игорь.
      – Нет, езжайте, я сама, – ответила Ирма.
 

 
      – Понимаешь, – заглядывая Агаше в глаза, говорил Дюрыгин, – на Москве ведущих с ядерно-атомной харизмой раз-два и обчелся. А без ведущей – ни одно самое распрекрасно задуманное шоу не покатит.
      – Понимаю, – сглатывая слюну, кивала Агаша.
      Но на самом деле она до конца не все понимала.
      Не понимала главного.
      Этот сказочно богатый из иного мира из иной цивилизации дяденька – он ее взял для чего?
      Неужели не для того, чтобы трахать ее молоденькую, как это всегда было в том грязном мире, где она вертелась-крутилась свои девятнадцать с половиною лет.
      Это непонимание – зачем и почему ее берут в иной блистательный мир – было сродни тому непониманию героев научно-фантастических романов, зачем пилоты летающих тарелок с марса и альфа-центавры похищают нас землян? Затем, чтобы вживлять в мозг электроды? Чтобы пить нашу кровь? Чтобы инплантировать в матку земной девушке свои эмбрионы? Чтобы забирать донорские органы – печень, мозг???
      Агаша не верила и не понимала.
      Или в другом порядке – не понимала и не верила.
      Зачем он подобрал ее на городской помойке – этот блистательный небожитель?
      Вот если бы ее позвал к себе в свою дорогую машину старый потный азербайджанец с полным ртом золотых зубов – тогда Агаше было бы понятно, чего от нее хотят.