Натаха уже год жила в семье священника отца Николая.
      Работала по дому, помогала его матушке (в смысле, жене) по хозяйству и с детьми.
      Много читала.
      Пела в церковном хоре.
      Через пол-года стала получать зарплату, как певчая…
      Денег хватало.
      А на что надо?
      На книги, да на мечты…
 

***

 

 
      Джон, наконец-то был вынужден признать, что с большой настоящей работой, какой ожидал от него Махновский, он, вероятнее всего не справится. Одно дело копеечные по столичным масштабам поганки прокручивать, да на все готовых провинциальных шлюшек на даче у друзей скрытыми камерами снимать, и совсем другое дело организовать съемки настоящего многомиллионного телешоу в большой студии, когда от сумм спонсорских и рекламных денег даже запахи идут такие, что у всех присутствующих кружатся головы и у сопричастных к делу непроизвольно прорезывается какой-то неконтролируемый сознанием смешок, как от чистого кислорода или от хорошей марихуаны.
      – Я один такое дело, да еще и в такие сжатые сроки не потяну, – признался Махновскому Джон, я тут подумал, что неплохо бы Мотю Зарайского притянуть, пусть нам поможет в Останкино в большой студии, он как раз хотел с Ирмой работать, так и пусть поработает, а я сконцентрируюсь на спец-постановочной части на даче.
      – Давай-давай, – Махновский сходу одобрил идею Джона и протянул ему палец с перстнем для поцелуя, – этот Мотя все так же на ту твою Розочку душонкой своей заточен? Так ты и простимулируй его, пусть за девочку постарается, а денег я ему дам…
      Зарайский вернулся из круиза загорелым и окрепшим. Рассматривание себя в зеркале теперь доставляло ему большое удовольствие и впервые в своей жизни, Мотя вдруг перестал стесняться своего тела. За четыре месяца тяжелой работы палубным матросом по совместительству с работенкой трюмного машиниста, которую Моте ежедневно по двенадцать часов в сутки приходилось выполнять на паруснике "Дункан", тело его, его мышцы, за которые ни один уважающий себя тренер по фитнесу еще пол-года назад не дал бы и трех рублей за их мышечной бесперспективностью, вдруг как-то удивительным образом эти мышцы теперь оформились под еще недавно – дряблой белой Мотиной кожей и даже как-то вызывающе набухли, и если Мотя принимал теперь перед зеркалом позы, подсмотренные им когда то у культуристов, то позы эти теперь не выглядели совершенно карикатурными, как это было еще три месяца назад. Теперь в зеркале Мотя видел симпатичного молодого загорелого и даже спортивного мужчину средних лет. Теперь и костюмы на нем сидели совсем по другому. Брюки в талии ему были потребны теперь на два размера меньше, а вот пиджак, наоборот – нужен был пошире в плечиках.
      Дай человеку другое тело и душа его станет петь совершенно иные песни!
      Песни о Розе.
      О Розе Мотя не переставая думал на протяжении всего круиза. И идя по серой дождливой Балтике, и проходя по каналам Голландии и Германии, думал о Розе раскачиваясь и нещадно травя на волнах штормящего Северного моря, мечтал о Розе идя по красивейшему в своем солнечном спокойствии Бискаю, душою летел к Розе проходя Гибралтар и с тоскою мечтал о ней, любуясь несравненными красотами Адриатики…
      В нечастые минуты отдыха, свободные от сна, от вахты и от бесконечных дополнительных работ, которыми то и дело награждали и наряжали его то кэп, то старший помощник, Мотя читал найденного им на судне Джека Лондона. Морского Волка.
      Раньше, в Москве бы и в руки не взял бы…
      А тут, как кстати пришлась эта книжка!
      Мотя впитывал каждую строчку, каждую мысль, каждое слово этого американца и переносил судьбу героя книги на себя.
      – Хорошо бы тоже ножик наточить, да и зарезать старшего помощника, – думал Мотя, читая роман в том его месте, где главному герою пришлось выдержать сложную психологическую схватку за выживание на борту, – и все-таки, я правильно сделал, что отправился в этот круиз, – твердил Мотя, отрываясь от до дыр зачитанных страниц, – я совсем другим вернусь в Москву, и Роза еще совсем по другому на меня посмотрит, и я еще отомщу всем этим и Джону и Махновскому за то унижение, которому они меня подвергли.
      – Мотя, это Джон Петров, помнишь меня? – сперва Мотя был готов грязно выругаться в трубку, так грязно выругаться, как ругались капитан со старпомом, когда что-нибудь на судне ломалось или приходило в негодность.
      В трубке снова раздался голос Джона, – Мотя, это я, Джон, ты уже вернулся с морей? А у нас для тебя работенка хорошая имеется, на канале у Михаила на Эр-Ти-Ви-Эн новое шоу с твоей Ирмой ставить?
      Зарайский не стал ругаться по-матросски, как научился во время похода вокруг Европы, но ответил с хрипотцой, – а с каких это радостей вы меня берете? И куда Михаил денет Дюрыгина с его народной-простонародной простушкой, которую тот на свалке нашел?
      – Дюрыгинское шоу пойдет само по себе, а мы своё шоу начинаем готовить, Махновский таких инвесторов и рекламодателей привел, что бюджет наш теперь Голливуд с его Коламбиа Пикчерз и Твенти Сенчури Фокс сожрет и не подавится, у нас все тюменские нефтяные деньги теперь на наше шоу работают, нам теперь можно если захотим, хоть пирамиду из чистого золота в студии в качестве декорации выстроить и Ди-Каприо с Дженифер Лопез ведущими нанять, а Майкла Джексона нанять за песи-колой для режиссера бегать, вот такие деньги для нас Махновский вытряс, так что собирайся, поедем в студию.
      Сперва Мотя хотел было сказать, что не только не поедет работать с Джоном и с Махновским, но и при удобном случае еще и морду Джону набъет за то, что тот устроил на даче в Переделкино, но Джон вдруг опережая Моту, сказал еще, – - А ассистенткой у тебя Роза будет, помнишь ее? Она про тебя все меня спрашивала, между прочим, когда Зарайский приедет? Когда я его увижу?
      – Правда спрашивала? – надтреснутым голосом спросил Зарайский.
      – Правда-правда, – хмыкнул в трубку Джон, – давай, через два часа в Останкино у Михаила в приемной я тебя там жду.
 

***

 
      Устройство прощальной вечеринки по поводу расставания с холостяцкой жизнью своего нового друга Массарского, взял на себя сам Махновский. Вернее, не самолично господин кремлевский советник и депутат, а один из самых шустрых его порученцев, имевший для этого под рукой целую свору мальчиков и девочек на побегушках. Шустрость порученца оказалась настолько выдающейся, что, когда гости собрались, не было конца изумленным охам и ахам. И это несмотря на то, что публику, состоявшую в основном из людей, уже достаточно повидавших и в чем-то даже пресыщенных, вообще трудно было чем-либо удивить. Но шустрый порученец оправдал все надежды, возложенные на него. Оправдал, потому что рассматривал организацию подобного шоу как некий экзамен. Ведь если можешь талантливо и замысловато организовать пьянку-гулянку для высокопоставленных дружков своего патрона, то, значит, тебе можно поручить и более важные дела.
      В Усово, за Знаменкой, за этой, наверное, последней, оставшейся по Рублевке деревне с натуральным не застроенным еще особняками полем в трех со сказочною быстротою выстроенных павильонах были собраны чудные декорации: Рим времен Тиберия и Калигулы, Версальский дворец времен Людовика ХIV и Москва Ивана IV – Грозного.
      Вечеринка должна была стать этаким пробным прогоном…
      Этакой генеральной репетицией, когда все уже под оркестр и в костюмах и в декорациях…
      Соответственно были наряжены слуги и приглашенные на специально подготовленные для них роли – известные и малоизвестные артисты. Да и для гостей были приготовлены костюмерные с набором тог, кафтанов и виц-мундиров всех мастей и размеров.
      Скорость, с какой строились эти декорации была пожалуй сравнима только со скоростью строительства хрустальных мостов через море-окиян, и хрустальных дворцов, которые джинны из медной лампы сооружали за одну шахерезадову ночьку.
      Распоряжались на стройке и Джон Петров, и появившийся теперь рядом с ним Мотя Зарайский.
      Даром что ли? Павильоны эти с декорациями теперь планировались и для съемок исторического супер-шоу…
      Пить-гулять начали в декорациях Древнего Рима.
      Актер-двойник, мастерски загримированный под молодого Малькольма Макдауэлла, представил ошалевшему Массарсому главный подарок от его верных друзей – трех рабынь, которые весь этот вечер прощания с холостяцкой жизнью должны были во всем прислуживать виновнику торжества, выполняя все самые затейливые его пожелания.
      – Ты узнаешь? – хитро улыбаясь, спросил Массарского его новый друг и побратим, На самом Махновском была белая, подбитая тремя пурпурными полосами тога богатого римлянина. На голове у него красовался золотой венец, а в руках он держал золотой жезл, украшенный фигуркой Меркурия.
      – Тебе бы так по своей Думе ходить, – сказал Массарский, оценивая вдруг преобразившегося приятеля, – это отвечало бы и времени, и духу.
      – Ты не ответил на вопрос: ты узнаешь рабынь? Приглядись – в этом вся фишка, сказал Махновский.
      Девушки в бикини, стоя на краю беломраморного бассейна, непрестанно меняли заученные позы и блистали жемчужной дентальностью своих неискренних улыбок.
      – Узнаешь? – настойчиво спрашивал знаменитый депутат.
      Массарский наморщил лоб.
      Он определенно где-то видел этих девиц. Но где? И когда?
      Девицы выглядели очень ухоженными и, главное, держались мастерски и уверенно.
      – Неужели? – воскликнул Массарский.
      – А ты думал! – подтвердил догадку своего приятеля Махновский, – Нам это недешево стоило, но мы для тебя их и нашли и привезли, так что владей до утра!
      Кто бы мог подумать!
      Джон с Махновским выписали для своего нового друга ту самую поп-группу, которую он так любил, и солистку которой так некогда вожделел…
      – Неужто из самого Голливуда? – изумился Массарский.
      – А ты их сам спроси, – подмигнул Махновский, – они же твои рабыни до самого утра.
      – По-английски что ли спрашивать? – недоуменно спросил Массарский.
      – Нет, блин, по-китайски, – передразнил его депутат и ткнув Джона в бок, велел ему, – анука, заверни нам по ихнему!
      – Do you like the show? – начал сходу и без разминки Джон, – Did you come directly from LA? How was the flight?*1* – Oh, terrific, – нараспев чуть ли не хором воскликнули девицы, закатывая к небу глазки и как бы ища там сочувствия, – it was monstrously terrible fligt, we had a chanche in Berlin, course there was no direct flight to Moscow, and finaly we have lost our baggadge, think it was Aeroflot, who to blame*2*.
      – Its your new master, who will bye you a new baggadge with all nessessery juelry, – встрял Махновский, показывая своим золотым жезлом на Массарского, – treat him right, and he will be very graitful indeed*3*.
      – Я что, должен им бриллианты теперь покупать? – было возмутился Массарский.
      – Владей спокойно, – успокоил друга Махновский, – заплачено столько, что им и за год не отработать.
      В числе приглашенных было много и незнакомых Массарскому людей.
      Хитрый Махновский использовал вечеринку для своих шахер-махер.
      Игорь уже давно запутался в бесконечной череде представляемых ему гостей – кто нужный генерал из силового министерства, кто не менее нужный начальник департамента из другого министерства, а кто просто хороший человек.
      Среди всех прочих Махновский представил Игорю и модного телевизионного и кино-критика.
      – Баринов, – пожимая руку, представился писатель.
      – Над чем сейчас работаете? – дежурно поинтересовался Массарский.
      – Да вот, исправляю ситуацию в литературе, – вздохнув, сказал писатель, – понимаете, к пятидесяти годам пришел к выводу, что из тысячи прочитанных в университете и после него книг душу тронули едва две или три, вот и решил теперь потрудиться – исправить ситуацию. Пишу то, что трогает.
      – Пишете для себя самого? Литература для одного читателя? – хмыкнул Игорь.
      – Да нет, – совершенно не обидевшись, ответил Баринов, – событие в литературе случается тогда, когда, доверяя собственному вкусу, писатель создает именно то, что… – он замялся, подыскивая необходимое верное слово, – то, что кэпчуирует*4* читательское поле.
      – Ну и как? – с иронией спросил Массарский. – Удается кэпчуировать?
      – Да вот эти, – Баринов махнул рукой в сторону группы завернутых в тоги богатых промышленников и банкиров, с которыми теперь стоял и Махновский, – эти денег под новое издательство дали, специально, чтоб мои книжки издавать.
      – А-а-а, ну если эти, – развел руками Игорь, – эти, наверное, понимают.
      – Они не понимают, они чуют, где деньгами пахнет, – сказал Баринов, – а настоящий писатель должен чуять, где пиплу*5* самый смак, тогда и синусоиды резонансом сложатся. Тиражи, деньги, писательская слава…
      – Ну, тогда пожелаю! – сказал Массарский и двинулся в сторону стола с яствами.
      Литература – литературой, тусовка – тусовкой, флирт – флиртом, а жратва должна быть по расписанию.
 

***

 
      – Во сколько же все это обошлось? – спросил Джон, обводя руками пространства павильона. – Ведь, наверное, немалых денег стоило?
      – А, брось, – махнул рукой Джон, – тюменские уже первую часть денег перевели, Тюмень – хоть и столица деревень, а свое сибирское слово держит. Скоро денег будет столько, что мы с тобой не декорации, а реальные Рим с Версалем откупим, да и Мишу с Дюрыгиным, да и всю останкинскую телебратию надо приручить: они ведь, сами того не зная, нам большую службу сослужат. Так что эти… – Махновский тоже обвел павильон руками, – эти деньги, считай, по статье "на наше светлое будущее" расходуются.
      – И не жалко будет Ирмой пожертвовать? – спросил Джон.
      – Ты радуйся, что не тобой жертвовать придется, а за Ирму не переживай, её не надолго посадят, если что, а если и посадят, то мы ей в камеру и мальчиков стриптизеров и с шампанское присылать будем и цветной телевизор поставим.
      Часа в два пополуночи всех, уже сильно пьяных, стали приглашать перейти в другой павильон. Гости в тогах, разомлевшие от возлежаний с голыми фотомоделями, изображавшими финикийских рабынь и свободных римлянок, с трудом соображали, чего от них хотят.
      – Едем во Францию! Остановка – Версаль! – кричал популярный лысоватый и толстоватый одесский юморист, приглашенный на роль тамады.
      Чтобы отрезвиться перед переодеванием, Игорь нырнул в бассейн и пару раз проплыл от стенки до стенки. Какие-то совершенно пьяные девицы с удивительно знакомыми по телепрограммам лицами прямо в воде пытались хватать его за руки и за ноги: – Эй, мальчик, не хочешь любви?
      Где он эту видел? Она – певица, которая с Ордашевским поет, или диктор с седьмого телеканала? А ту где видел? Тоже по телевизору?
      В версальских декорациях мягким клавесином и скрипками струился Моцарт.
      От белоснежных декольте было больно глазам – как от альпийских снегов при ярком солнце, хоть светозащитные очки надевай!
      Игорю был тесноват бархатный камзол.
      Да эти обтягивающие панталоны, да идиотские белые чулки, да еще этот парик напудренный, неприятно пахнущий.
      Но девчонки, которых опять же неизвестно откуда понадоставал шустрый порученец Махновского, были просто великолепны. Неужели в Москве так много грудастых барышень, которым корсеты из китового уса точно доктор прописал?
      – Слушай, Махновский, – обратился изумленный Игорь к своему приятелю, что теперь держал в руке не жезл с фигуркой Меркурия, а шпагу капитана королевских мушкетеров с осыпанным бриллиантами эфесом, – послушай, неужели за большие деньги в Москве ты теперь можешь все? И этих телевизионных барышень из редакции "Новостей" раздеть догола и в бассейн запустить, и любую народную артистку к стриптизному шесту приставить?
      – Не будь таким наивным, Игорек, – осклабился Махновский, – за очень большие бабки я всю Москву, да не то что Москву, всю Россию раком поставлю.
      – Почти верю, – отозвался Игорь.
      – Почти? – хмыкнул Махновский. – Почти? Да если надо, я любую приму Большого или Мариинского в следующий раз привезу, и та нам голого лебедя под Сен-Санса тут станцует, как миленькая.
      И Игорь вдруг поверил.
      Поверил и представил себе, что за миллион или за пять миллионов, или за десять – то есть за сумму, которая для Махновского при его теперешних денежных потоках потом окажется совершенно незначительной, любая прима Большого театра сможет…
      Он вдруг даже вспомнил ту новеллу австрийского писателя, что в детстве произвела на Игоря сильнейшее впечатление, не столько возбудив юное сексуальное воображение, сколько поколебав веру в чистоту красоты, изначально присущую невинному детскому сознанию. Там рассказывалось о женщине. О порядочной, благопристойной, интеллигентной молодой женщине. С мужем она была приглашена на вечеринку к одному богатому и холостому австрийцу. И вот за игрой в карты, когда муж этой дамы сильно проигрался, хозяин дома вдруг изъявил желание увидеть обнаженную грудь этой благопристойной женщины. И за одно мгновение такого стриптиза предложил огромную по тем временам сумму. И женщина расстегнула блузку.
      – Не веришь? – переспросил пьяный Махновский.
      – Верю, – ответил Игорь, – верю в тебя… И вдруг пьяно запел старую песню из старого кино про войну, – Верю в тебя, в дорогую подругу мою, эта вера от пули меня, от снайперской пули киллера, мля спасала-а-а… и вдруг, прекратив петь, сказал твердо поглядев Махновскому в глаза, – не трогай, мля нашего Мариинского театра, а то в морду, а то в морду дам за балет, ведь должно же быть что-то святое!.
      – И я в тебя Верю, – миролюбиво улыбнулся Махновский, – потому как ты же у нас вроде как дурак, хоть и банкир, ты же к психотерапевтам после секса бегаешь…
      – Вот-вот, а ты и не искушай, черт! Ты же ведь черт? Я же тебя раскусил, – хитро прищурился Игорь.
      – Да ладно тебе, – отмахнулся Махновский, – гляди лучше, какие декольте! Хочешь вон ту. Сисястенькую?
      Да, таким, как ты, в морду – это как водка без пива или деньги на ветер, им в морду давать проку никакого. Про них у Салтыкова отлично написано. На все свой тариф. За нанесение удара сапогом в область ягодиц – такой-то тариф. За удар по голове кулаком – такой-то. За нанесение удара по голове с ее раскровенением – тариф с бонусом…
      Так что таким чертям как ты, по мордасам бить – только себе дороже обойдется.
      Только кулаки себе набивать. Таких как ты убивать надо. Чертей.
 

***

 
      До зала с Иваном Грозным никто из гостей добраться уже не смог.
      К шести утра в декорациях Версаля была полная чума.
      Ноздри гостей пылали, переполненные дармовым кокаином, а желудки уже не принимали ни виски, ни текилы, ни шампанского…
      Полуголые музыканты в напудренных париках наяривали на скрипках то "Семь-сорок", то "Smoke on the water"*6*, а гости были частично раздеты и танцевали в обнимку с девушками в одних корсетах из китового уса на селективно ухоженных, холеных телах московской средне-русской породы…
      – Завтра я в Швейцарию на конгресс улетаю, – сказал Махновский. – ты тут еще повеселись, а я баиньки
 

***

 
      А вообще, кто веселился, а кто и работал…
      Предстояло великое действо.
      Предстояло объединить два супер-шоу современности в одно.
      Пускай на один только раз, но в одно…
      Шоу Зарайского и его Ирмы Вальберс на один раз соединить с Русским свадебным Марафоном Дюрыгина и его Агаши Фроловой.
      Пока задача была поставлена так, чтобы объединить на один раз, но этот один раз должен был прозвучать и отдаться эхом. Да таким эхом, чтобы народ, тот что жует макароны перед своими телевизорами позабыл бы и фигурном катании, и о боксе, и о цирке со звездами…
      Не всякий раз увидишь такое шоу, где разбираться будут не подставные якобы родственники и соперники, как на прочих уже надоевших шоу, а самые настоящие соперники-соперницы, да еще и звезды первой останкинской величины.
      Так что, Зарайский работал вовсю. И Розочка, что теперь неотступно везде следовала везде за ним, была самым лучшим стимулятором его креативной деятельности.
      Розочка, хоть с виду и простая татарочка из Бугульмы, а остроумия где-то набралась, нахваталась. Даром что ли работая на Джона с большими и важными людьми общалась.
      Это она, лаская напряженные Мотины чрёсла о отрываясь от них, жарко говорила, стимулирую твой мозг, милый мой Мотя…И с деланной наивностью, снизу вверх глядя на своего возлюбленного, она поясняла свою гениальную догадку, – ведь и головка и голова это почти одно и тоже?
      И стимуляции головки не прошли даром. Едва приехав из круиза, Зарайский сыпал перед шефом новыми идеями, будто это не Дюрыгин был у них на телеканале главным генератором креатива, а он – душечка Зарайский…
      – Миша, серийное тиражирование похожих шоу со временем приедается, – говорил Зарайский, сидя в кабинете шефа канала.
      Зарайский отлично выглядел.
      Загорелый, окрепший, он даже как-то по-хорошему огрубел за эти четыре месяца проведенные на корабле.
      – Тебе теперь бы бородка под морского волка пошла, – пошутил Дюрыгин, встретив его в предбаннике у вечно вожделенной секретарши Оленьки, – можешь работать теперь под мачо, тебе пойдет.
      Понятное дело, теперь пришла и настала очередь Дюрыгину бояться и ревновать, маятник любви главного к модному режиссеру и продьюсеру качнулся теперь в другую сторону. Пол-года назад Дюрыгин Зарайского подсидел, а теперь Зарайского Миша принимает у себя в кабинете, так что – трепещи Дюрыгин, еще не известно, чья в конце концов возьмет!
      – Ну, так и что предлагаешь, Мотя? – спросил главный, – ясен пень, что одна пролграмма, даже самая хорошая рано или поздно приедается.
      – За редким исключением, – уточнил Мотя, – вот к примеру КВН…
      – Ну, у нас с Дюрыгиным не КВН, а РСМ, то есть русский свадебный марафон, – уточнил главный, и шоу хоть только вот с первого сентября началось, рейтинги хорошие, но мы должны смотреть на перспективу.
      – Вот я и говорю, – вальяжно откинувшись в казенном итальянском кресле, продолжил Мотя, – в череде программ нового шоу надо устраивать усиливающие внимание зрителя ударные программы.
      – Например? – внимательно глядя на Мотю, спросил главный.
      – Например свадьба со скандалом, – ответил Зарайский.
      – Типа, драку заказывали? – усмехнулся шеф.
      – ТИпа этого, – согласно кивнул Зарайский, – только здесь надо очень тонко, тоньше чем отрепетированные скандалы ВанДама со Сталлоне на красных дорожках в Голливуде или в Каннах…
      – Да, ведь у нас по теперешней канве каждая свадьба в каждом шоу у Дюрыгина с Агашей это свадьба звезд.
      – Вот – вот, а сладкое по статистике, как раз быстрее всего и приедается, – подняв палец к потолку, назидательно сказал Зарайский.
      – Ну, и что предлагаешь? – спросил главный.
      – А я предлагаю на один раз объединить наши шоу Дюрыгинское и мое, – сказал Мотя, – и я там тебе обещаю такой выстрел, что все эти австрийские теле-шоу с больными почечными пациентами и одним донором со здоровой почкой покажутся детским лепетом, о нас не только вся Европа говорить будет, но вся Америка и вся Япония.
      – Ну, рассказывай, – не скрывая заинтригованности, сказал главный, встав из-за стола и подсев ближе, как это бывает в случаях особой конфиденциальности и доверительности.
      – Мы возьмем и объединим наши шоу для съемок одной свадьбы, а именно свадьбы Дюрыгина…
      – Что? – недоуменно вздрогнул шеф.
      – Я сказал, что нам нужна свадьба Дюрыгина и его Агаши, – спокойно ответил Зарайский, – потому что только свадьба, где сам продюсер и главная ведущая будут задействованы как жених и невеста, только такая свадьба в Свадебном Марафоне на ТВ сможет дать повод для того, чтобы ведущими на одну программу стали мы с Ирмой.
      – Это дело, – восхищенно сказал главный, – ты сам придумал?
      – Сам, – не без гордости ответил Зарайский.
      – Может мне половину сотрудников в море кочегарами отправить, чтобы лучше думали ? – спросил шеф.
      – Тебе лучше знать, что с сотрудниками делать, а я специалист по креативу.
      – Ну, специалист, а Дюрыгину то и Агаше кто скажет, чтобы они поженились? – спросил главный, в упор глядя Зарайскому в глаза.
      – Ты и скажешь, тебя послушают, – не мигая ответил Зарайский.
      – А если не послушают? – усомнился Михаил Валерьевич.
      – А ты ему скажи, что если он не хочет, чтобы шоу Русский свадебный марафон отошло бы к другому, то пусть сам женится на Анаше, да в прямом эфире, – посоветовал Мотя.
      – Или я его уволю? – переспросил шеф.
      – Или, – кивнул Зарайский.
      Главный поднялся из кресла, подошел к своему столу, нажал на кнопку громкой связи с секретаршей,
      – Оля, соедени меня с Дюрыгиным, – тихо сказал главный, – я его на свадьбу хочу пригласить.
      – На чью свадьбу? – поинтересовалась Оля – А на его свадьбу, – хитро подмигнув Зарайскому, ответил главный.
 

 
      Ирма принялась вспоминать.
      Напрасно говорят, что больше хочется вспоминать только самое хорошее и прятное.
      Это кому как…
      Вот Ирме было приятно ковыряться именно в своих душевных болячках.
      Когда она сказала Джону, что согласна переспать с незнакомцем, она как от какого то тормоза избавилась, ей как будто какой то грузик скинули там внизу, где ноги в землю упираются, и она вдруг полетела. Как шарик воздушный, который отпускают из рук.
      И в душе сразу какое-то безразличное ко всему спокойствие установилось, летела, летела, с одной лишь мыслью в голове, – ах, скорее бы только!
      А Джон, кстати говоря, не заставил долго ждать.
      – Дамы и господа, – начал Джон, – объясняю правила нашей игры…
      Они сидели в большой комнате, обставленной под начало весемнадцатого века.
      Потрескивая, весело горел огонь в камине.
      Музыканты, одетые в камзолы и в парики с косичками, сидели спиною к собравшимся и играли Моцарта, концерт для кларнета до-мажор… Ирма знала это произведнение еще с музыкальной школы.
      Только вот, почему одетые под старину музыканты, сидят к ним спиною?
      Ах, да, ведь здесь сейчас предстоит некое действо с развратом, – догадалась Ирма.
      Когда Джон ввел ее в залу, там уже сидели эти двое господ.
      Их звали Икс и Игрек.
      Джон так и представил их.
      – Господа, имею честь представить, мадмуазель Энигма.
      Джон, одетый в зеленый камзол, белые чулки, обутый в башмаки с большими пряжками Да и с напудренным париком на голове, был единственной персоной без маски на лице.
      Лица господ Икс и Игрек, были скрыты большими черными полумасками из шелка, открывавшими только рот и часть подбородка. Для глаз в полумасках были проделаны такие узкие прорези, что ни формы, ни цвета глаз различить было невозможно.
      Одеты Господа были по моде двора Людовика ХV – в бархатные камзолы, такие же бархатные панталоны и белые чулки.
      На головах у господ были напудренные парики, прекрасно гармонирующие с белыми кружевами воротников и манжет.
      Ирма…
      Вернее, госпожа Энигма, была одета в бархатное платье с белыми кружевами на кринолине.
      Грудь, шея и плечи ее по моде того времени были сильно открыты. Грудь Ирмы, и без того большая, была еще и увеличена приподнявшим ее корсетом из китового уса, причем декольте было настолько смелым, что практически почти обнажало полукружья около сосков…
      Ирма тоже была в маске.
      В маске и в парике.
      Почти голую грудь свою Ирма прикрывала большим китайским веером.
      Джон усадил Ирму напротив господ.
      Между ними было достаточно много пространства, но острый глаз Ирмы мог приметить некоторые детали.
      Как и каждую женщину, Ирму распирало любопытство.
      Как это будет?
      Где и как?
      – Итак, дамы и господа, я еще раз повторяю правила нашей игры в Сюрприз-Плезир, – с жонтийными поклонами, обращаясь в основном к мужчинам, говорил Джон, – дама сама выберет себе первого кавалера и выполнит его желание, которое я оглашу, вынув записку из этой шкатулки…
      Из-за китайского, вибрирующего в ее руках веера, Ирма разглядывала своих визави, думая о том, как же она будет выполнять их заветные и сокровенные желания?
      Прямо в присутствии Джона, или тот соблаговолит выйти?
      Плевать на Джона, – думала Ирма, она была совершенно уверена, что все это снимается на скрытые камеры.
      Но ведь Джон обещал одно главное условие, ни один из участников не снимет маски и парика, и кроме того, ни один из участников игры не проронит ни одного ни единого слова, таковы правила…
      – Итак, дама выбирает, – объявил Джон и застыл в ожидании.
      В принципе, Ирме было все равно с кем.
      Ни лица, ни фигуры партнера не было видно. Даже рост и полноту в сидящем кавалере было трудно угадать.
      Кого выбрать, того, что сидит под бронзовым Амуром возле камина, или того, что сидит возле напольных часов с маятником?
      Все глядели на Ирму.
      Только музыканты не глядели, а медленно и увлеченно водили смычками по своим альтам и виолам.
      Ирма сложила веер и решительно указала им на господина под бронзовым Амуром.
      – Мадмуазель Энигма выбирает господина Игрека, – объявил Джон.
      Он подошел к инкрустированному круглому столику и открыв шкутулку, в которой в давние времена господа хранили свои любовные письма, достал перевязанное ленточкой письмо, развязал его и принялся читать.
      – Господин Игрек желает, чтобы мадмуазель Энигма совершила с ним соитие, путем орального соединения чресел господина Игрека с губками и с язычком уважаемой мадмуазель Энигмы…