РОМАНЪ

 

 
      Последний рыцарский роман ХХ1 века You tell me that you"ve got everything you want And your bird can sing But you dont get me, you dont get me.
      You say you"ve seen seven wonders and your bird is green But you cant see me, you cant see me.
      When your prized posession start to wear you down Look in my direction, I"ll be round, I"ll be round When your bird is broken will it bring you down You may be awoken, I"ll be round You tell me you"ve heard every sound there is And your bird can swim But you cant hear me, you cant hear me John Lennon – Paul MacCartney Revolver
 

 
      Ты говоришь, что у тебя есть все что ты пожелаешь И что у тебя даже есть певчая пташка Но у тебя нет меня!
      Ты говоришь, что видела семь чудес света И что пташка твоя – зеленая…
      Но ты лишена возможности видеть меня!
      И когда твои приобретения наскучат тебе – - погляди вдаль – я где то там!!!
      И когда твоя пташка умрет -и это тебя огорчит, Я же буду где-то рядом, но не с тобой…
      Ты говоришь, что слыхала все звуки мира
      И что твоя птаха даже умеет плавать…
      Но ты лишена возможности слышать меня!!!
      Ты не можешь слышать меня…
      Джон Леннон и Поль Маккартни
      Альбом "Револьвер"
 

 
      ….
      В детстве, в пятом – шестом классах, когда все зачитывались "мушкетерами" Дюма, Леха Коровин фамилию свою просто ненавидел.
      Вот его друг – Вадик Амбарцумян, тот простым добавлением одной буквы, из обрусевшего армянина превращался в благородного французского шевалье, почти в д"Артаньяна, и уже не жаловался, на то что в школьном журнале был записан самым первым, что ставило его – Вадика, в особую группу риска всегда быть вызванным к доске, когда подслеповатая училка в рассеянности своей не озадачиваясь рациональностью – просто тыкала пальцем в первую строчку классного кондуита…
      Шурику Дементьеву, тому вообще не надо было в своей фамилии чего-либо исправлять, чтобы стать мушкетером… Де-Ментьев… Это звучало.
      И даже их классному придурку Коле Бармину, который и от физкультуры то был всегда освобожден из-за порока сердца, и тому фамилия нормальная досталась. Одну последнюю букву убрали, спереди две буквы через апостроф приписали, и получилась шикарная французская дворянская фамилия – де"Барми…
      А Коровин!
      Куда с такой фамилией в мушкетеры?
      Правда, когда он учился уже в девятом классе, и к ним приехали какие-то родственники из Уфы, и мама повела всех в Эрмитаж, Леха вдруг узнал, что был такой французский художник Камилл Коро…
      В девятом тогда все ребята из их класса отрабатывали росписи, чтобы подписываться так, как делают это взрослые дяди и тети… Леха Коровин придумал себе витиеватый вензель из четырех букв… о потом, подумав, стал приписывать к ним и еще одну – немую французскую "t"…
      Так и подписывал потом все свои любовные записочки к Насте Игнатьевой, Наташе Лагутиной, Иринке Левит…
      Однако, когда пришла пора получать первый документ, в паспорте, на страничке, где ставится личная подпись владельца, рисовать вензель с французским окончанием, Лехе духу не хватило… И дрогнув, немое латинское "t", в последний момент заменил звучным русским "в"…
      Получилось – Коров…
      Так и расписывался вплоть до сорока пяти, покуда не уехал в Америку.
      А там…
      А там вообще стал писать свой "фёрст нэйм" через "а"…
      Алекс Каров… Не думая о том, что родится у него дочь, да пожелает жить в России, и станет мучаться фамилией такой. Марина Карова. …
      Сидя в кабинете химии и два года еженедельно пялясь на таблицу химических элементов, к окончанию десятого класса, друг Шура Дементьев выдумал забавную теорию, о том, что все гениальные люди в имени своем имеют слог "мен"…
      Изобретатель русской водки Менделеев, биолог Мендель… Ну, и сам Шура Дементьев – тоже…
      Вообще Дементьев был забавным малым!
      Он все подтрунивал над Коровиным, что тот втюрился в Настю Игнатьеву.
      Красивая фигурка, милое личико… Романтичный взор голубых глаз, исполненных невинностью. Чего еще надо?
      Но Дементьев все гнул свое, – она же тупель! Она же дура! Она же – женись ты на ней, станет донимать тебя всякой ерундой, придавая этой ерунде масштабы вселенской значимости. И ты взвоешь от ее тупости через год… И тупость ее затмит потом все твои восхищения ее ножками, глазками и титечками, уж я то знаю!
      Что в свои семнадцать знал Дементьев такого, чего не знал Лешка?
      Однако, доводы друга звучали убедительно…
      И в сердце Лехи Коровина – Алекса Коро закралось сомнение.
      Тем не менее, в канун выпускных экзаменов, на последней официальной баллрум-пати, посвященной восьмому марта, Коровин решился таки открыто продемонстрировать Насте свои намерения… Он три раза приглашал ее на медленный танец, потом водил ее в пустую не запертую раздевалку первоклашек на четвертом этаже, где они с Настей из горлышка пили венгерское сухое и целовались…
      – Ты ее за грудь трогал, когда целовались? – спросил Дементьев на уроке химии, – лифчик она дала расстегнуть?
      Леха не мог сдержать горделивой улыбки, но изображая джентльмена, отмахивался, де в такие детали не считает нужным посвящать даже друга…
      – Она же тупель, как ты можешь? – не унимался Дементьев, – ты будешь думать о судьбах армий и народов, а она придет к тебе – к маршалу и главнокомандующему, и скажет, – милый, у меня проблема, у меня болит сосочек на левой титьке…
      А вообще – Шурка просто завидовал.
      И ревновал его – Коровина к Насте, как к существу, отнимающему у него частичку друга…
      Но тем не менее, яд слов, зароненных им в душу Коровина, зародил метастазы сомнений. …
      Уехал на Северный флот Шура Дементьев.
      В золоте офицерских погон, при кортиках, во всем блеске геральдической эстетики ВМФ – Шурка и сотня его однокурсников были в ту ночь выпуска из училища подобны цветкам "розалис Регина регия"… что прекрасны лишь раз в своей жизни.
      Алешка радовался, любуясь другом. Радовался, как за себя самого. Радовался и завидовал… Пять лет разделяла их река Нева. Алеша учился на филологическом факультете, а Шура – в Дзержинке – прямо напротив Двенадцати коллегий… И сколько пива они выдули в "пушкаре" за эти пять лет! И как всегда гордился Леша Коровин, сидя в заведении рядом с гардемаринами – дзержинцами, каждый год на одну нашивочку прибавлявшими длиной курсовки на рукаве!
      Но Шура уехал.
      В далекое заполярное Гаджиево.
      Настя Игнатьева?
      Она…
      Она уехала туда же вместе с Шурой Дементьевым.
      Стала Настей Дементьевой.
      И родила Шурке сына.
      Витечку – в честь деда -адмирала – Шуркиного отца.
      Так вот бывает.
      Так вот случается в жизни – Алексей засомневался – стоит ли жениться на красивой, но может быть не слишком умной девушке, а Шура Дементьев усомнился в том – а нужна ли для семейной жизни Софья Ковалевская?
      В конечном счете – выиграли любовь и справедливость.
      И еще в конечном счете – родились дети.
      И это хорошо. …
      Когда под конец четвертого курса Шурка неожиданно пригласил Алексея на свою свадьбу, Коровин был просто поражен…
      Как Шурке и Насте удалось столь долго скрывать от него свой роман?
      Но оказывается, романа никакого и не было.
      Четыре года не виделись после школьного выпускного, случайно встретились в театре.
      Шурка с приятелем однокурсником, а Настя с институтской подружкой.
      Какой замечательный традиционный альянс! Флотский офицер и выпускница педагогического!
      Две свадьбы играли почти одновременно, перед летним учебным походом…
      Алексей был свидетелем.
      – Не ревнуешь по памяти? – спросил у друга подвыпивший Алексей.
      – Дурак, она мне девочкой досталась, – ответил не менее подвыпивший Шурка.
      Уехали…
      Уехали на север друзья.
      На всю жизнь.
      А Алексей остался.
      И любовь его была впереди.
      Как и накликал друг Шурка – любовь к умной… К умной и талантливой. …
      Вера Гармаш была на четыре года старше.
      Она играла на скрипке в большом симфоническом оркестре Филармонии.
      Алексей сидел тогда в пятом ряду.
      Это был абонементный концерт, и он пошел вместо мамы, чтобы не пропал билет.
      Вернее, чтобы пропажа билета не огорчала маму. Можно было пойти в кино и наврать, что ходил в филармонию, но мама могла спросить о подробностях впечатлений, Алексей мог смутиться и запутаться в своем вранье, да и потом мама просила принести программку…
      Приготовился скучать.
      Да и скучал первое отделение.
      Но во втором играли Россини – увертюру к Сороке – Воровке.
      И вдруг Алексея как будто прошибло.
      Это было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь – куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого – пятого раза…
      Так и здесь.
      Уже который раз ходил Алексей в филармонию?
      Восьмой или десятый.
      А все скучал.
      И тут…
      И тут, как полетел!
      Россини рас-ка-тал, раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.
      Алексей смеялся и плакал. Слезы лились из его глаз – и не от старческого слабодушия, как у бровястого генерального секретаря, которому товарищи по политбюро показывали палец, и тот рыдал содрогаясь под бременем некаянных грехов…
      Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.
      И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.
      В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.
      Она была ответом на его вечные вопросы.
      Кто?
      С кем?
      И когда, наконец это придет?
      Нежные изгибы тонкого легкого тела.
      И вдохновенная затуманенность взгляда.
      И скрипка.
      И эти длинные пальцы.
      Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.
      И ее глаза…
      Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.
      Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.
      Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.
      Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.
      Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.
      Он любил эту музыку и любил ее…
      Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…
      Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.
      Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…
      Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей…
      Они ездят по всему миру.
      В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…
      А что может предложить ей он?
      В четвертый раз ему повезло.
      Длинноволосого седого виолончелиста не было.
      Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.
      Алексей догнал…
      – Простите… Простите, ради Бога…
      Его простили.
      Бог что-то значил для них…
      Ее звали Вера.
      Вера Гармаш.
      Она закончила консерваторию.
      Играла в оркестре Малого театра.
      Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.
      Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.
      Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.
      На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…
      Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.
      Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.
      Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала… Серые…
      Серые глаза.
      Филолог Леша Коровин подумал…
      Les yeux bleu – ses des amoureus
      Les yeux noir – ses des kannart
      Les yeux maroux – ses des couchon
      Les yeux verts – ses des viper*
      У нее – серые…
      Les yeux grees – ses des valise** * Голубые глазки – у влюбленных Черные глазки у канареек Карие глазки – у поросят Зеленые глазки – у змейки (французская детская считалочка) ** Серые глазки у футляра (фр.) Подумал и фыркнул – не удержался…
      – Чему вы? – спросила она – У футляра, вернее у той, что держит в руках футляр – серые глаза…
      – Разве это смешно? – удивилась она.
      – Все дело в нюансах формы, – ответил Алексей.
      В тот вечер они подружились.
      Он произвел на нее необходимое впечатление.
      И залогом – были ее адрес и телефон.
      Улица Чайковского дом 38…
 

 
      … Во второе их свидание он сострил – улицу себе специально подбирали, по профессиональному признаку?
      Оказалось же, что Чайковский здесь совсем не из той оперы… Не тот, чей первый концерт для фортепьяно Ван Клиберн играл, а тот, который с Желябовым да с Петром Лавровым в царя бомбу кидал…
      Алексея беспокоил вопрос – достанет ли ему денег на то, чтобы достойно ухаживать за Верой. Он нервничал. И нервозность свою прятал за балагурством.
      А потом, вдруг, начинал нервничать – не кажется ли он ей болтуном?
      Опасения его были не напрасными.
      Третьего свидания он не добился.
      И он не понимал.
      Почему?
      Он караулил ее возле филармонии, выглядывая из-за угла, с кем она пойдет к метро, к кому сядет в машину…
      Он звонил по телефону 272-65-15 и нажимал на рычажок, когда трубку брала не она…
      А когда брала она, затаив дыхание, молчал…
      Он не догадывался, что тонкая, обладающая обостренным нервом скрипачка Вера Гармаш страстно желала получать не из того капитала постоянства и серьезности намерений, что предлагал ей он, но мечтала об иных радостях, что питались ценностями совершенно противоположными постоянству – она вожделела острых замираний под сердцем, страстей навзрыд, мгновенного озарения счастьем с последующим желанием отравиться, того – что дают отношения с красивыми и успешными мужчинами… С теми, которые до смерти влюбляют в себя, а потом безжалостно бросают… …
      Алексей не понимал.
      Почему?
      А она не желала объяснять.
      Ей было скучно. …
      Он мечтал о тихом счастье.
      А она мечтала о сильных страстях.
      Они не складывались в пару.
      Они не совпадали выпуклостями и вогнутостями своих душевных устройств…
      И это вызывало страдания.
      По-крайней мере, у одного из них.
      Алексей влюбился в Веру.
      Он мечтал о ней, как о своей девушке, мечтал о ней как о жене, представляя ее в своей квартире, представляя ее с их ребенком у ее груди.
      Он влюбился и был несчастен не получая Веру в свои объятия.
      А она, а она страдала по красавцу Вадиму Юрьевичу, который то подбирал ее, то бросал, то подбирал, приласкав, то снова безжалостно вышвыривал ее из своей красивой жизни, помучив, вдоволь поторкав ее симпатичной мордашкой о столешницу условного жизненного стола… Но она была счастлива этим унижениям, когда Вадим Юрьевич бил ее мордашкой об стол, потому что порою, бывало, за этим столом они и пировали. И ох как пировали… И тогда она танцевала на этом столе… Нагая…
      Совершенно нагая, в одних лишь туфельках на высоких каблуках, бесшабашно сшибая с него пустые бутылки… И утомившись танцем триумфа падения своего, она прыгала в его неверные объятия…
      Ей никто не говорил, но она сама порой думала, что любовь – это как наркотик. Ты делаешь несколько уколов… Тебе становится очень хорошо… Но потом наступает так называемая ломка… И в этом выражается простой жизненный закон. Закон природы. Который не обманешь.
      За сильное удовольствие необходимо расплачиваться столь же сильными страданиями.
      А что мог дать ей Алексей?
      Пресный хлеб своего постоянства?
      Она не желала этого пресного хлеба… Она хотела изысканных яств и шампанского.
      И пусть после короткого мига радости наступали недели и месяцы горестных разочарований, но даже в такие времена, она не хотела размениваться на тихое и глупое счастье быть девушкой… или женой простого… Заурядного… Обычного…
      Серого неудачника… …
      Насчет неудачника – Вера ошиблась.
      Алексей нашел в себе сил доказать, что это не так.
      Но женщины не умеют ждать.
      Они хотят получать сразу.
      Здесь и сейчас.
      А время мстит им за это тем, что короток женский век. …
 

 
      Петля.
      Алка.
      Это был последний школьный бал перед выпускными экзаменами. Вообще, многие мамаши сомневались в целесообразности еще одной гулянки в канун великих и судьбоносных испытаний – больше половины ребят из класса уже с сентября сидели в режиме жесткого репетиторства. Пятеро из тридцати по списку, закусив удила и роняя на песок хлопья пены, перли на золотые медали. Да и вузы были выбраны такие, что у Гены перед глазами круги красные вертелись от страха. Пятеро будущих медалисток – навострили лыжи в универ, на филфак, Скоча и Бе-Бе на физмат, Васька в медицинский на стоматологическое, Перя, тот вообще – в МГИМО…
      Гешке же с его скромнейшей заявкой на строительный институт, в такой блистательной компании было как то и неловко.
      Мама тоже брала ему репетитора по математике, правда не индивидуального, а в группе, но Гешка в свои шестнадцать уже понимал, что поступление в институт стоит немалых денег, и чем институт дороже, тем и расходы обременительнее. А они с мамой жили бедно. И это тоже он уже давно начал понимать. Осознание бедности, в которой они жили, стало доходить, когда приятелям – одному за другим начали покупать красивые шмотки. До восьмого класса на школьные вечеринки все мальчишки и девчонки приходили в форме. Директриса и классные за этим ревностно следили.
      Только разве что рубашки под серое сукно пиджачков разрешались белые финского нейлона – писк!, да девчонкам – капроновые чулки вместо хлопчатых в мелкий рубчик. Но уже с девятого – от этих казарменных ухватов Офелии, как прозвали директрису школьные острословы, народ потихоньку начал отходить.
      Началось с неуставных брюк. Сперва узких – черных в дудочку, носимых с остроносыми черными ботиночками, а потом, когда у Битлз вышли "Хелп" и "Рабба Соул", весь класс, с интервалом в неделю или в две пошил себе клеша. В раздевалке, когда "бэшники" переодевались после необременительной физкультуры, а – "ашники" вламывались их сменять, кроме обычных разговоров про то, как у Аллки во время упражнений на брусьях были видны соски на титьках, теперь горячо обсуждались не только девчоночьи размеры того и другого, но и размеры клешей, особенно в колене и на обрезе ботинка. "У Леща внизу тридцать пять! А у Пери внизу все тридцать восемь!" И только у Геши не было таких штанов. Мама сказала, что деньги пока уходят на репетитора, но к выпускным – она ему обязательно сошьет костюм, как полагается.
      И у этого костюма брюки будут непременно самые модные.
      В общем, на бал старшеклассников в честь Восьмого марта он Генка один единственный из двух выпускных десятых пришел в форменных штанах серого сукна. И от этого невыносимо страдал. Да и ботиночки у него были не ах! Так – девятирублевочки с полукруглыми носами…
      Перед тем, как зайти в школу, в угловом на двоих с Демой из "бэ" класса купили бутылку "Лидии" за рубль сорок семь и еще на сигареты хватило. Пачка "Джебела" – шестнадцать копеек. Пить пошли в самый ближний к школе парадняк – между вторым и третьим этажами там широченнейший подоконник и вид на школьный двор. Всех видать – кто с кем и когда.
      Пили с горла в два приема по очереди. Под сигаретку.
      Гляди, Алка с Банечкой идут, – крякнул Дема, слегка поперхнувшись попавшей не в то горло Лидией, – клево ей в белых чулках, ножки что надо…
      Мда, – промямлил Геша и покраснел. Ему Алла давно нравилась. И не так, как многие девчонки из тех у кого с фигурой и лицом все было "Слава Богу", а особенно.
      А знаешь, Перя с Васькой забился на бутылку коньяку, что ее сегодня в физкультурной раздевалке отдерет.
      Кого? – не понял Гена.
      Алку, кого!
      Это неправда, – вырвалось у Генки.
      Че неправда? Да она уже давала Персиянову у Витьки Розена на квартире. И Розен даже гандон их использованный хранит теперь… как память.
      Врешь, – кровь не то от выпитой Лидии, не то от слов Дементия – бросилась в Гешино лицо.
      Да ты в нее втрескался! – расхохотался Дема и дружески схватил Гену за плечо.
      Не смей! – Гена стряхнул руку, – не смей так говорить!
      Гешка, да она не для тебя. Знаешь, она ищет кого покруче, Перя то в МГИМО поступает, у него папа в Нью-Йорке в представительстве ООН работает.
      Ну и что?
      Ну и дурак ты, – "ну и что, ну и что", – передразнил Дема, – красивые девчонки они всегда ищут парней, с которыми интересней, ты чего, с Луны свалился?
      А чем ей с ним интересней?
      Геша, не будь таким блаженным, у него и деньги водятся, он и на юг может ее свозить – в Сочи например, потом по мелочи – в кафе, в театр, на дачу, пока папа с мамой Нью-Йорке… Да она и замуж за него потом, если не дура будет, выскочит, хотя у него таких Аллочек…
      Прекрати, или я тебя сейчас…
      Гена резко повернулся и почти скатившись по ступенькам, хлопнув парадной дверью, выскочил на улицу.
      А в школе, в физкультурном зале, бал тем временем набирал свою силу. Ревела стерео-радиола "Эстония", визжала и пищала электрогитара, и в многоголосье Битлз тугим рефреном качало и раскачивало все вокруг – это такое их стильное – "Кэнт бай ми лов".
      И Васька, совсем одурев от выпитой в тубзике водки, прыгал в шейке… "Кэнт бай ми лов! Ох! Мани кэнт бай ми лов!" На прямых, ходульно размахивая красивыми в еще более красивых зеленых клешах – ногами, Васька шейковал. Его лицо ничего не выражало. Оно как бы вывернулось наизнанку, обратившись внутрь. Он прыгал, перекручивался в прыжке на триста шестьдесят градусов, вскрикивал, но лицо его…
      Лицо его ничего не выражало, кроме ощущения водки внутри и звуков Битлз снаружи…
      И Бэлла Сергеевна – практикантка из педагогического с огромным вырезом на платье, обнажавшем совершенно "бриджитт-бордоевские" доблести, почему то в задумчивой грусти смотрела на изнанку Васькиного лица…
      А на третьем этаже, рядом с мужским тубзиком прямо на подоконнике Перя щедрою рукой выставил две бутылки шампанского. Розен притащил свою "орбиту" на батарейках, и Банечка подвывая и подвизгивая все гоняла послушного Розена, – перемотай опять на начало, снова, и снова: "If I fell in love with You, would You promiss to be true? And help me understand! Course I ve been in love before, And I know the love was more then just holding hands…"…
      Перя все подливал в граненые стаканы, пятнадцать минут до этого украденные послушным Розеном в автомате для газировки.
      Пейте девчонки, пейте. Скоро конец школе, может последний раз здесь пьем… а потом, вступительные, и кто куда, я в Москву, Розен в медицинский… А ты.
      Аллочка, куда?
      Я в сельхозакадемию, на агронома, – захохотала Аллочка, слегка поперхнувшись шампанским и хлопая себя кулачком по груди.
      Да, пролилось, пролилось вот, – Перя тоже протянул руку и участливо принялся стряхивать невидимые капли с выступающих частей юного Аллочкиного организма.
      А в физкультурном зале, исполняющая обязанности диск-жокея учительница английского языка, Ольга Алексеевна доставала из глянцевого "хелпового" конверта отливающий вороным крылом британский винилл, и уже нетерпеливо шипела игла… и вот: "Ю мэйки ми диззи мисс Лиззи!"… И совсем одуревший от водки внутри и Битлов снаружи – Васька подпрыгивает и кричит. Опять подпрыгивает и сызнова принимается размахивать своими зелеными клешами…
      Ох, – вздыхает про себя Бэлла Сергеевна, и нескрываемые ее бриджитт-бордоевские достоинства начинают вздыматься все выше и выше.
      А на третьем этаже возле тубзика, на подоконнике стоят уже опустевшие бутылки. "Орбита" на батарейках мурлыкает "иестердэй", и парочка топчется в непонятном толи танце, толи поцелуе…
      Аллочка, пойдем в раздевалку…
      Мм-мм…
      Аллочка, пойдем, дорогая…
      Мм-мм…
      Аллочка, пойдем со мной…
      Мм-мм…
      После пятнадцатого подряд шейка Ваську стало что то мутить. Водка что была внутри его – запросилась к Битлзам, тем что были снаружи. И наконец его вытошнило прямо на паркет. Девчонки, брезгливо поджимая ножки, взвизгнули…
      Побледневший Васька сомнамбулически прошествовал к выходу… И Бэлла Сергеевна вдруг сорвалась ему вслед, да так резво, что бриджитт-бордоевские достоинства заколыхались словно море на картине Айвазовского "Девятый вал".
      В раздевалке, Перя по-хозяйски прижал Аллочку лицом к высокой стопке гимнастических матов, резко и ловко задрал кверху коричневый шелк и сдернул книзу белый капрон вместе с белоснежным кружевом.
      А-аа-аа-ах! – только и смогла сказать Аллочка, когда Перя деловито запыхтел у нее позади, словно коршун в мягкое кроличье фрикасе, сильными пальцами своими вцепившись в живой, маслянисто тугой и мелко вибрирующий бархат…
      А-аа-аа-ах!
      Ррр-рр-рр!
      Аа-аа-аа-ах!
      Ррр-рр-ррр!
 

 
      Ххххххх-хо! Хо-рошо, Аллочка, пойдем…
      А в женском тубзике на третьем этаже Бэлла Сергеевна отмывала в раковине Васькину морду, так как она делала это разве что любимому бульдожке Дотти…
      Васильев, ты совсем одурел!
      Мммм-ммм…
      Васильев, у тебя могут ведь быть большие неприятности…
      Мммм-мммм…
      Васильев, какую характеристику тебе дадут? Куда ты с такой характеристикой пойдешь?
      Мммм-мммм…
      Васильев, ты совсем одурел, разве можно так пить?
      Ммм-ммм…
      И Бэлла Сергеевна прижималась бриджит-бордоевскими достоинствами к мощному боксерскому Васькиному плечу.
      Когда Гешка зашел в тубзик на третьем этаже, там на подоконнике стояла початая бутылка венгерского брэнди.
      Сайнов, коньячку выпьешь?
      Ну, можно…
      Щедрым купеческим жестом Розен плеснул в граненый стаканище сразу граммов сто…
      Ну, за что то?
      За то, что Перя Аллку в раздевалке отодрал, вот проставился…
      Гешкина рука самовольно, без команды из мозга, сделала движение, и сто граммов бренди выплеснулись в розовое Розеновское лицо. ….
 

 
      Генрих цу Сайн-Витгенштейн происходил из древнейшего немецкого рода. Впервые имя графов фон Сайн упоминается в документах, датированных 1079. Владения фон Сайнов процветали и постоянно расширялись, и к середине Х111 века уже простирались с севера на юг от Кельна до Кобленица, и с запада на восток от Дилла до Мозеля.
      Граф Генрих фон Сайн, известный в семейной генеалогии как Генрих Третий фон Сайн по благословению Папы Григория 1Х участвовал в пятом Крестовом походе. После возвращения из неудачного похода Генрих Третий был обвинен в ереси инквизитором Конрадом фон Марбургом и чуть было не угодил на костер. Однако благодаря связям в Ватикане предку Генриха цу Сайн-Витгенштейна удалось избежать аутодафе и более того, когда позже Конрад фон Марбург проезжал через земли фон Сайнов, Генрих Третий взял его в плен и убил в подземелье своего замка.
      В середине Х1V века граф Салентин фон Сайн женился на наследной графине Адельхейд фон Витгенштейн. К владениям Сайнов присоединились земли рода Витгенштейнов, простиравшиеся в междуречье Лана и Эдера, и отныне потомки Сайнов носили двойной титул графов Сайн-Витгенштейн.
      Фон Сайн-Витгенштейны оставили свой след и в истории России.
      Во время войны 1761 года граф Кристиан-Людвиг Казимир цу Сайн Витгенштейн был взят в плен русскими войсками, перешел на службу в российскую армию и достиг там звания генерал-лейтенанта. В 1768 году в Киеве у него родился сын Людвиг-Адольф.
      В возрасте двенадцати лет Петр Христианович Витгенштейн – так по-русски стали звать Людвига -Адольфа, был записан в полк, и уже к двадцати четырем годам, Петр Витгенштейн дослужился до чина майора. В составе корпуса графа Зубова Витгенштейн повоевал на Кавказе и был отмечен за храбрость при взятии Дербента.
      В 1801 году уже генерал-майор Витгенштейн был назначен командиром Елизаветградского гусарского полка. В кампанию 1805 года, за храбрость проявленную в сражении при Амштетене получил орден св.Георгия. В 1806 году Витгенштейн принимал участие в Турецкой кампании, а в 1807 году, снова в Европе сражаясь с наполеоновскими войсками, отличился в битве под Фридландом.
      В 1810 году император Александр 1 назначил генерал-лейтенанта Витгенштейна командиром лейб-гвардии гусарского полка, а в 1812 году в августе, в самом начале Отечественной войны вверил Витгенштейну 1-ый кавалерийский корпус, который при отступлении от Дриссы на Смоленск прикрывал дорогу на Петербург. И в то время, как обе русские армии отступали, Витгенштейн нанес несколько сильных ударов по кавалерийским соединениям наполеоновских генералов Макдональда и Удино.
      А после взятия им Полоцка, Витгенштейна провозгласили "спасителем Петербурга".
      Дворянство Петербургской губернии подарило Витгенштейну адрес, а купцы поднесли 150 тысяч рублей на золотом подносе. Одновременно на гербе Витгенштейнов появился Георгиевский крест и лента с девизом "Чести моей никому не отдам". В европейском варианте герба Витгенштейнов эта надпись делалась по латыни "Honorem meum nemeni dabo".
      В 1813 году русские войска вошли в Пруссию, и заняв Берлин, Витгенштейн тем самым спас его от наступления французов. После смерти Кутузова, несмотря на то, что в армии были генералы старше его по званию, царь назначил Витгенштейна главнокомандующим. Однако в битве при Бауцене получив поражение от маршалов Нея и Мюрата, Витгенштей подал в отставку. Оставшись в армии на должности командира корпуса, Витгенштейн был тяжело ранен в сражении при Баре 15 февраля 1814 года.
      В 1828 году Витгенштейн был назначен командующим 2-ой армией. Он стал членом Государственного совета и ему был пожалован чин генерал-фельдмаршала. В турецкой кампании 1829 года Витгенштейн был главнокомандующим в Европейской части Турции и его войска взяли крепости Исакча, Мачин и Браилов.
      В 1829 году Витгенштейн подал в отставку. Император Фридрих Вильгельм 111 возвел его в достоинство светлейшего князя, причем этот титул позже был разрешен и подтвержден Николаем 1. Умер Петр Христианович Витгенштейн (Людвиг Адольф цу Сайн-Витгенштейн) в 1842 году.
 

 
      Шел дождь. Он был не крупный и не мелкий. Это был затяжной дождь на целый день.
      За раскрытой дверью веранды был конец августа.
      Его дачные друзья-приятели не принимали кончину лета так близко к сердцу, как принимал ее Геночка Сайнов. Они – коренные москвичи не видели ровным счетом ничего трагического в том, что двадцать шестого или двадцать седьмого, после завтрака на веранде или в летней кухне, они усядутся на задние сиденья папиных или дедушкиных "волг", и через час езды по прямому как стрела Киевскому шоссе, окажутся в своих квартирах-сталинках среди забытых за лето игрушек и книг. А двадцать восьмого или двадцать девятого, с бабушками или мамами пойдут в свои школы на медкомиссию. А там и первое сентября – загорелые приятели с кучей свежих анекдотов, неожиданно вытянувшиеся за лето одноклассницы.
      Для Геночки же Сайнова конец лета означал нечто гораздо большее, чем просто окончание каникул – конец купаниям, конец бешеным гонкам на велосипедах по лесным тропинкам, конец рыбалкам над тихими омутами Пахры, конец бесконечным играм в войну или в ковбоев… Для Геночки конец лета означал качественную перемену жизни. На двадцать седьмое августа уже были куплены два плацкартных билета, и утром двадцать восьмого они с мамой приедут в Ленинград. Погостили, и хорошо!
      Сайновы жили бедно. Сайновы -их так называемая неполная семья: Геночка и его мама – Екатерина Алексеевна. Они занимали одну комнату в большой коммунальной квартире, в доме что стоял почти напротив кинотеатра "Спартак"… Они с мамой поэтому не пропускали ни одного нового фильма. Кроме, разве что тех, на которые не допускали детей до шестнадцати. Папа у Геночки вообще то был. Но он жил в Москве с другой женщиной и там у него тоже был сын. Но дедушка Иван Максимович Сайнов и бабушка Галя – мама и папа Геночкиного отца, на лето брали к себе не того мальчика, а Гену. Потому что дедушка Ваня и бабушка Галя очень их с мамой любили. Папу они, конечно, тоже любили, но сильно обижались на своего сына за то, что он бросил Геночку и Екатерину Алексеевну, "Катюшу", как ласково называл ее дедушка Ваня. Дедушка Ваня раньше был большим начальником – заместителем директора какого то крупного авиастроительного треста. И вообще – дедушка Иван Максимович был герой. Он на прошлой войне из немецкого плена на угнанном самолете бежал. И потом большим начальником стал. Поэтому жизнь в и их с бабушкой квартире и на даче не шли ни в какое сравнение с той жизнью, что Геночка видел в своем родном Ленинграде. Здесь, в Москве лето представляло из себя какую то череду нескончаемых праздников – переполненных сытными и вкусными застольями у многочисленной родни, веселыми поездками на дедушкиной "волге" в зоопарк и на ВДНХ, на дачу в Рублево к дедушкиным друзьям, где Москва-река так хороша, что в ней просто охота раствориться словно сахар в стакане чая… В сравнении с ленинградским житьем – бытьем, жизнь у дедушки Вани и бабушки Гали была как яркий красочный журнал Америка на фоне черно-белых скучных провинциальных газет.
      Но каждый год в конце августа лето кончалось. И в двадцатых числах они с мамой уезжали в Ленинград.
      В раскрытом проеме двери было видно мокрое от косого дождя крыльцо. Дедушка Иван Максимович все сетовал на плотников, что козырек сделали маленький, и что от дождя ступеньки теперь сыреют и подгнивают. А Геночка любил, когда дождь закашивал на теплые, ласковые к его босым ступням доски. Но только тогда, когда это был июньский или июльский дождь. Но не августовский. Потому что августовский дождь предвещал расставание. Гена обещал деду, что после обеда разберет свой велосипед и они закинут его на чердак. Это была одна из тех печальных процедур, что вместе с упаковкой бесчисленных банок с грибочками, вареньем и огурцами, составляла ритуал прощания с летом. Но до обеда еще было время.
      Из под навеса летней кухни Гена выкатил свой темно-зеленый "орленок", и нарушая дедушкин наказ – ни в коем случае не ездить по садовой дорожке, толкнувшись ногой придал велосипеду накат. С привычной дачной лихостью, уже на ходу перекинув ногу, оседлал верного железного друга, и только шины зашуршали по песку, да мокрые георгины с флоксами и гладиолусами, цепляясь длинными листьями за голые ноги, приятно будоражили загрустившего было юного дачника. Не слезая с велосипеда, ткнувшись передним колесом в калитку, Гена открыл себе путь и выехал на поселковую улицу. Первая Садовая, так она называлась. В дачном поселке вообще все улицы были Садовые, и переулки тоже. Вторая Садовая, Третья Садовая. За салатово-зеленым домом, где жила красивая девчонка Вера, солидно возвышался некрашеный, а только покрытый желтым слоем олифы дом Мишки Гризика. Гена проехал мимо, потому как свистеть или кричать, – Ми-ша, Ми-ша, – было уже бесполезно.
      Вчера вечером Мишку с его маленьким братом Мареком увезли в Москву. Во всем поселке из ребят только и остались что Гена, да Игорь Языков, да еще Алешка Агапов, наверное, если сегодня утром тоже не уехал.
      Поджав к верхним резцам слегка подвернутую нижнюю губу, Гена свистнул. И-горь! И-горь!
      Вы-хо-ди!
      Игорьков с кареткой и тремя передачами "турист" стоял прислоненный к крыльцу.
      Это верно означало, что его хозяин дома. Дожевывая на ходу обеденную мамину котлету, Игорь стремительно расталкивал склонившиеся над дорожкой мокрые гладиолусы…
      Здорово, Гешка!
      Здорово, Игорек!
      Они не сговариваясь поехали к запруде. Под длинный уклон нижней поймы реки Пахры велосипеды разгонялись до такой скорости, что в ушах начинало посвистывать и рукава рубашки хлопали мелко трепеща на ветру. Крепко сжатый руками руль дрожал и рвался, рыская передним колесом по низкой скользкой траве. Перед самой водой Геша затормозил юзом, и слегка вывернув руль, картинно послал велосипед боком в занос. Мальчики молча встали и принялись долго смотреть на неласковую и уже холодную воду, ту воду, что в жарком июле по несколько раз на дню так любовно принимала их и десятки других поселковых ребят в свои объятья. Теперь на запруде они были одни.
      Слыш, Игорь, а как бы ты хотел умереть?
      Что?
      Ну, как в кино, там же вот всех нормальных героев убивают…
      Ну, так то ж не взаправду!
      А на настоящей войне?
      Ну, на войне, конечно…
      Ну, так как бы ты хотел?
      Я не знаю.
      А я знаю.
      Как?
      Пусть даже никто и не увидит, но честно…
      Как это?
      Ну, не обязательно чтобы все знали, что ты герой и все такое… Важно самому это знать.
      Чудак ты, Гешка!
      Не, я не чудак. Знаешь, Игорь, я ведь князь.
      Чиго?
      Князь. ….
 

 
      Жильбертино! Я наконец решилась сообщить тебе, что не вернусь. Так получилось, что у меня теперь своя жизнь. Здесь в Америке я уже пол-года как не одна. Он богат, у него свое большое дело, он хороший, даже забавный и самое главное – любит меня.
      Жильбертино, я тебе очень за все благодарна. Я всегда буду помнить, что ты для меня сделал, и чего это тебе стоило. Ты вывез меня из той проклятой варварской страны и дал мне ощущение полноценности. Я никогда не забуду этого.
      Не расстраивайся, ты еще кого-нибудь себе найдешь. Ты ведь такой умный и правильный. Я знаю, ты любил меня, и я чувствую себя очень виноватой. Но теперь, здесь в Америке с Джоном (его зовут Джон), я ощутила себя абсолютно счастливой и независимой. Тебе я всегда была обязана тем, что ты мне сделал европейское гражданство, и это стесняло меня, делало меня в отношениях с тобой несвободной.
      Понимаешь, с тобой мне все время приходилось себе лгать. Помнишь, как ты сказал мне, что я твоя первая любовь с первого взгляда? Я ведь тебе тогда ничего не ответила. Потому что я просто покорилась тебе и судьбе. А с Джоном (его зовут Джон) я абсолютно раскрепощена и свободна. Я наконец полностью освободилась от той внутренней лжи перед самой собой, лжи, суть которой состояла в том, что я жила с тобой только из благодарности за то, что ты для меня сделал.
      Теперь, здесь в Америке я чувствую себя совершенно счастливой. Но я бесконечно благодарна тебе за то, чему ты меня научил и к чему приобщил. За то, что ты мне открыл и показал. Я всегда буду вспоминать тебя, и поверь, это будут только самые хорошие воспоминания. Мы с Джоном (его зовут Джон) теперь поедем в Филадельфию – там у него филиал фирмы и большой дом, где пока никто не живет.
      Знаешь, я помню наш домик в Вокс ле Пени на Алле дю Бре. Там нам с тобой было так хорошо! Я помню наш маленький садик перед домом и какие барбекю мы устраивали там с твоими коллегами.
      Жильбертино, я надеюсь что мы с тобой останемся друзьями, и когда мы с Джоном (его зовут Джон) будем приезжать в Европу, мы будем встречаться как друзья.
      Не сердись на меня.
      Прости за все.
      Алла.
      Иди домой.
      В Генке любопытство всегда брало верх над чувством опасности. Бабушка Галя, та едва только завидев толпу, собравшуюся поглазеть на какое либо городское чудо, будь то пожар, или тело сбитого машиной пенсионера, всегда дергала его за рукав и быстро-быстро шептала прямо в ухо, – пойдем, скорее пойдем отсюда. А Гена.
      Толи он тогда еще не знал английской поговорки про того кота, которого убило любопытство, толи развивающийся мозг его требовал сильных впечатлений, но вид взбудораженной зрелищем чьего либо несчастья толпы, всегда манил Гену, заставляя забывать про самые неотложные дела.
      В тот вечер мама послала его в булочную. Было уже поздно, и идти надо было в так называемый "дежурный" магазин, что работал до десяти. В кулаке Гена сжимал выданные мамой две монетки – никелевый пятиалтынный, и медную копеечку. Ровно не "черный круглый". Мама всегда любила отсчитывать деньги таким образом, чтобы их там было столько, сколько требовалось. Мама говорила – так удобнее, не обсчитают.
      Но иногда это причиняло и неудобства, и порой ему приходилось краснеть от смущения перед кассиршей, потому как пачка чая стоила не сорок две копейки, как полагала мама, а сорок пять. Наверное мама боялась вводить Гену в соблазн, дабы он не оставлял сдачу себе. А вообще, просто они жили очень бедно. Но Гена, даже будучи подростком, не очень это понимал, а потому и не страдал.
      В тот сентябрьский вечер, когда в городе, еще не успевшем отвыкнуть от лафы щедрого лета, вдруг необычно рано начинает смеркаться, но тепло еще не ушло на юг, и на улицу поэтому можно выбегать не утруждая себя одеванием куртки, Гена быстро шел к дежурной булочной и думал о каких то своих приятных вещах, о том как вернувшись, вылепит из пластилина десяток маленьких солдатиков, потом из книг и письменных принадлежностей устроит на столе подобие городских руин и будет вести со своим войском уличные бои. Быстрой походкой он уже почти дошел до угла Литейного проспекта, как вдруг на противоположной стороне заметил группу прохожих, привлеченных каким то неординарным происшествием. Две бабульки, дамочка в шляпке, да пара пацанов спинами своими загораживали от Генкиной дальнозоркости какого то ползавшего по асфальту мужчину. Необычность позы взрослого человека, стоящего посреди городского массива на четвереньках наводила на первую мысль о том, что это пьяный. Но просто пьяные не собирают вокруг себя любопытствующих. Эка невидаль! В дни получек такого добра по всем бульварам да подъездам валяется… Гена едва посмотрев в стороны – нет ли машин, перебежал дорогу, и вот уже вытягивал шею, чтобы посмотреть: а что? А что случилось?
      В центре небольшого, образованного зрителями круга сидел мужчина лет сорока.
      Впрочем, тогда Гена не умел определять возраст, и все, кому за тридцать, были для него достаточно пожилыми людьми. Мужчина, одетый довольно прилично, и совсем не пьяный плакал. Взгляд его поразил Гену. В этом взгляде было какое то отчаяние и ощущение конца. Ощущение края, за которым начинается то недоброе пространство, из которого уже нет возврата в нормальную и счастливую жизнь. Вокруг мужчины на асфальте были рассыпаны какие то вещи – пара книг, тетради, булка хлеба…
      Да! Его же за хлебом послали!
      Мужчина ползал на четвереньках по асфальту и брал то книгу, то хлеб, то тетрадь, смотрел на эти вещи и казалось не понимал что это, потому как тут же книга и хлеб снова падали на землю.
      Какая то бабуля принялась собирать его вещи, приговаривая, – хлеб то, хлеб, грех, грех на землю бросать. Она собрала его книги и тетради и сунула было мужчине, но все снова вывалилось у него из рук.
      А в чем дело? – тихонечко спросил Гена у интеллигентной дамочки в шляпе.
      Да он вроде как деньги потерял.
      Да не деньги, он лекарство потерял, – перебила дамочку бабуля, что подбирала вещи несчастного. Она снова нагнулась, подобрала буханку, но уже не стала совать ее в руки сидящего на асфальте гражданина, а принялась обтряхивать и обдувать буханку от пыли.
      Да нет, деньги вроде, да немалые, – вздыхая вставила другая бабуля.
      А мы видели, как его мужики какие то толкали – бац, бац, а он и упал, – звонко заголосил один из пацанов.
      Та-а-ак! Ану ка граждане, не толпиться, не толпится, а вы, мелюзга, давай отсюда! – к месту происшествия подкатил мотоцикл с коляской, а в нем два милиционера, – Не толпиться, расходитесь, граждане, расходитесь…
      Один милиционер дотронулся до Генкиного плеча, – А ты чего? А ну дуй домой!
      Генка боялся милиционеров. Его мама и бабушка приучили власть уважать.
      Оглядываясь через плечо, он почти побежал в булочную, что уже через четверть часа должна была закрыться. Шестнадцать копеек – без сдачи – круглый. Шершавый каравай приятно грел ладони и пахнул добротой. Генка всегда выходя из булочной откусывал кусок горбушки. Но сегодня почему то не стал этого делать.
      Возвращаясь мимо того самого места, он застал там только несчастного дяденьку и милиционера. Зеваки разошлись, а другой служивый, наверное уехал на своем мотоцикле.
      Иди домой, ты меня понял? Домой иди, – говорил милиционер дяденьке. Тот держал в руках книги и хлеб. Хлеб был весь грязный, в пыли.
      Домой иди, давай, я тебе сказал?
      Милиционер посмотрел на Генку и вдруг спросил, Ты знаешь, где этот живет?
      Ага, – сам не понимая, почему, соврал Гена.
      Милиционер обрадовался,
      Вот парнишка тебя отведет, давай, иди, иди домой, я сказал.
      Генка постоял немного. Мужчина плакал и смотрел на свою грязную буханку. Сам не сознавая, что делает, Гена вдруг почему взял этот грязный хлеб и взамен его сунул в руки мужчины свой чистый.
      Спа-спа-си-бо, мальчик, – сказал мужчина.
      А вы дойдете домой? – неуверенно спросил Гена.
      До-дойду. Теперь дойду.
      "Иди домой, иди домой", – все повторял и повторял про себя Гена, засыпая в тот вечер. А как идти домой, если у тебя беда, и если никто не помог? Идти домой и нести туда свою беду? И как люди могут посылать человека домой одного наедине с его несчастьем?
      Гена засыпал с этими вопросами, не находя ответа.
      Папа приезжал.
      Как то в середине лета приехал папа. В его взгляде было что то искательное, он смотрел в Генкино лицо, улыбался, брал его за плечи…
      Генка, Генка, – ну ты что не рад?
      Да я рад, – отвечал Генка и не знал точно, рад он или не рад.
      Папа привез какие то подарки. Ножик перочинный – Генка давно такой хотел – с длинным лезвием. Потом мармелад в коробке, еще чего то…
      Генк, ну ты как, вообще? На велосипеде катаешься? Купаться ездишь?
      И чего спрашивает? Будто не знает, что на даче только и дел, что на велосипеде, да купаться. А велосипед этот – "Орленок" зелененький – его дед Иван Максимович купил… Вот.
      Генк, ну ка покажи, умеешь с накату на велосипед садиться?
      И чего он такие глупые вопросы задает? Неужели всерьез думает, что я по-девчоночьи на велик залезаю, как маленькие? – но тем не менее, Генка послушно раскатил велосипед парой коротких толчков, вскочил в седло и сделал три демонстрационных круга по полянке…
      Молодец! – сказал папа ненатурально улыбаясь.
      Че, я как медведь в цирке что ли? И потом, чему он радуется, будто это он меня этому научил!… А я и без рук умею, – уже вслух сказал Генка.
      Да? – ну это опасно, так не надо, – сказал папа и изобразил на своем лице совершенно поддельную озабоченность.
      А мы с ребятами до самого Кузнецова от шоссе – три километра без рук запросто. И в горку, и под горку, – как бы наперекор сказал Гена.
      А вдруг машины? – отец продолжал изображать родительскую тревогу.
      Ерунда, – сказал Генка, – мы в этом деле асы, как Кожедуб с Покрышкиным.
      Отец не стал больше возражать, а как то сникнув попросил, – проводи меня до станции, ладно?
      Идти пришлось пешком, потому что у папы, естественно, велосипеда не было. Гена вел своего "орленка" под узцы – за руль, глядел под ноги и молчал.
      На платформе присели на скамеечку.
      Десять минут до электрички, – сказал папа.
      Угу, – кивнул Гена.
      Скоро с мамой в Ленинград поедете?
      Угу…
      Ну ладно…
      Пап?
 

 
      Ничего…
      Ну ладно…
      Подошла электричка, отец как то неловко схватил Генку в объятья, потом еще более неловко отстранился и впрыгнул в проем тамбура.
      Когда электричка уже перестала гудеть и лишь бесшумно уменьшалась из зелено-красного пятнышка в черную точку, Генка помахал ей рукою.
      – А я его хотел спросить, больше он того своего сына любит, или меня?
      Генка раскатил велосипед и впрыгнул в седло.
      Кошки.
      Как и большинство других подростков, Гена не понимал смысла смерти. Ему казалось, что его жизнь будет длинна и преисполнена значимых событий. Он также был убежден, что мама и бабушка Галя будут жить очень и очень долго. Как дерево баобаб и морские черепахи с острова Борнео. Это идиллическое заблуждение не поколебала даже внезапная смерть дедушки Вани. Это событие произошло в середине третьей учебной четверти, и поэтому мама поехала на похороны одна. Гена три дня находился под присмотром соседей, а когда мама вернулась, Гена так и не осознал потери. Его сердце больше обеспокоилось словами мамы о том, что бабушка Галя теперь будет не в силах содержать дом с садом, и дачу в Рассудово, наверное продадут.
      Тайна перехода из живого в неживое не занимала его ум до той поры, когда он неожиданно не стал свидетелем дикого озорства незнакомых ему мальчишек. Гена тогда поехал к школьному приятелю в новый, еще не благоустроенный район, куда после конечной станции метро еще надо было пол часа добираться на автобусе. В окрестностях новостройки еще не порубили диких зарослей кустарника и не засыпали глубоких, заполненных черной водою карьеров. На этих, почти дачных просторах, прозванных Генкиным приятелем – прериями, они гуляли и играли в свои мальчишечьи игры, воображая себя исследователями дикой природы, завоевателями пространств и пионерами Дикого Запада, потому как район этот действительно был на самой западной оконечности города.
      В тот раз, они прогуливались по зарослям мелкого осинника, болтая о всякой чепухе, по ходу ища глазами попадавшиеся иногда пустые бутылки. Ребята уже нашли две из под водки и портвейна, и теперь надеялись найти еще по крайней мере одну, чтобы на вырученные деньги купить пачку "Трезора" с фильтром…
      Подойдя к большой вытоптанной полянке, где обычно местная детвора гоняла в футбол, Гена и его приятель увидели там четверых парней их возраста. Они были на велосипедах и по всему было видать, что парни эти сильно увлечены каким то волнующим их делом. Гена с приятелем остановились поодаль и стали наблюдать за действиями незнакомцев. На земле возле ног одного из велосипедистов лежал большой холщовый мешок, в каких обычно хранят цемент или другие сыпучие материалы. В мешке этом было что-то, что вздымая грубую ткань шевелилось и пыталось вырваться наружу.
      Бери.
      Вынимай.
      Крепче держи
      Привязывай Деловито переговаривались велосипедисты, вдруг достав из мешка большого пушистого кота. Коту на шею надели петлю – удавку, другой конец которой был привязан к одному из велосипедов.
      Давай, только отпускай, когда я разгонюсь, -сказал один, который был, видать за главного. Он приподнялся в седле, нажимая всем своим весом на педали, и начал набирать скорость. Второй мальчишка, держа кота в руках, сперва бежал рядом, а потом, услышав команду "отпускай", бросил пушистое животное на землю. Гена с бьющимся сердцем смотрел, как метров двадцать кот отчаянно бежал за велосипедом, а потом вдруг повис на удавке и затихнув безжизненно поволочился вслед, скользя по низко утоптанной траве.
      Все, отвязывай, – скомандовал главный, остановившись и тяжело дыша, – давай следующего.
      Второй велосипедист деловито, но боясь выпустить вырывающегося и царапающегося кота, сунул руки в мешок и осторожно вытащил оттуда еще одну жертву. Это была большая явно не домашняя кошка, разномастная с рыжими, белыми и черными лохмами густой шерсти. Кошка шипела и визжала выставив все четыре лапы с выпущенными когтями, но палачи крепко держали ее за холку, деловито накидывая веревку, затягивая петлю и примеряя в каком месте на шее придется узелок…
      Да вы что! Да вы что делаете! – закричал вдруг Гена.
      Брось, оставь, они нам наваляют сейчас, – схватил его за рукав приятель.
      А че вам надо? Вы че, пацаны, по хлебальничку захотели?
      Генка, пойдем, да ну их!
      Но Гена уже вышел из кустов и встал на тропинке, перегородив дорогу велосипедисту номер один. Колени его тряслись. И губы.
      Отпустите кошку.
      Чиго? Ты че тянешь? Ты че, пацан?
      Первый положил велосипед на траву и приблизившись, резко выбрасывая вперед обе руки принялся толкать Гену в грудь.
      – Ты че? По хлебальничку хочешь, ну так получи!
      Первый резко и сильно толкнул Гену, так что он отлетел на пару шагов.
      Серый, дай ему!
      А ты, Леха, че как гандон стоишь, врежь этому по хлебальничку!
      Генку повалили и только тупые и глухие удары как в большой барабан, были слышны в темени, накрывшей его.
      Когда он вышел пошатываясь к берегу карьера, невыносимые слезы вдруг стеснили грудь, и вырвались с содроганьем. Он зачерпывал горстями черную воду и плескал на окровавленное лицо. "Чиста вода – здоровья дода", – вспомнил он вдруг, как говорила бабушка Галя. Рыдания его утихли. Он плакал не от того, что было больно.
      Он плакал не потому что приятель его куда то неожиданно исчез. Гена плакал от того, что вдруг понял, как легко и просто уходит жизнь. Двадцать метров живое бежит, чтобы вдруг повиснуть мертвым. Бежало теплое и живое, а потом в одно мгновение стало пугающе – недвижимым в своем новом качестве. В качестве тела, из которого ушла жизнь.
      В тот вечер Гена понял, что когда то умрет и сам.
      Выпускной.
      На выпускном он напился. В коридоре третьего этажа родители организовали длинный, покрытый белыми столовскими скатертями стол. И знаменуя переход детей в новое измерение, где начинается почти взрослая жизнь, выпускникам разрешили шампанское.
      В самой этой дозволенности пить публично уже было что то возмутительно – нереальное, что будоражило кровь свыше той пьянящей силы, что заключалась в растворенных в вине градусах. Пьянил дух какой то еще неосознанной полу-свободы, в которой уже что-то можно, но еще и по привычке – что то нельзя. Так портвейн перед торжественной частью пили втихаря в туалете, как это бывало и в девятом классе… и по какой то еще не преодоленной внутренней инерции даже приглядывали при этом "за атасом". Но вот шампанское после вручения аттестатов, уже пили в открытую. Не таясь. Правда, глаза у половины девчонок при этом светились самым искренним смущением оттого, что на них смотрят учителя и папы с мамами.
      А учителя и вправду смотрели. И юная практикантка Бэлла Сергеевна смотрела.
      Смотрела на Ваську. И млела до красных пятен на белоснежной шейке.
      А Гена смотрел на Аллу. Смотрел украдкой, все время отводя глаза.
      У Аллы что то не заладилось. Она ненатурально громко смеялась, видом своим демонстрируя беззаботную веселость и праздничность, но в глазах ее Гена безошибочно угадал несвободу от сковывающих ее мыслей. Так продолжая озарять школьные пространства ослепительным жемчугом ровных зубов, Алла то и дело бросала глансы в дальний левый угол стола, где сидели "самые крутые". И как самый наикрутейший среди них Перя. В самом факте сепаратного сидения Пери не было бы невыносимо оскорбительного для нее состояния, кабы не одно обстоятельство. В самом центре компании "крутых", между Розеном и Васькой сидела Мила Кравцова… Почти до самого выпуска эта Мила была как то никем не замечена.
      Так себе – девчонка "как все". Но на майские праздники она пригласила все сливки двух десятых на родительскую дачу в Комарово. Повод был как бы двойной: Первомай – несомненный праздник сам по себе, и день рожденья – второго мая Милочке исполнилось семнадцать.
      Среди приглашенных были конечно и Перя, и Васька с Розеном. Мила позвала и Аллочку. Но Аллу, как назло не отпустили родители. И чуяло беду ее девичье сердечко. И верно чуяло.
      После той дачной вечеринки Перю как подменили. Он не звонил, в школе только сухо здоровался, но самое главное, везде и всюду появлялся с Милой.
      От помешательства Аллу спасала только непрестанная зубрежка. Предстояло не только "вытянуть на медаль", но сходу и сдать на филфак, а там по прошлому году ожидался конкурс пятнадцать человек на сундук мертвеца.
      И вот выпускной. Аллочка так готовилась – сшила платье. Сделала прическу. Папа достал ей английские туфли, а бабушка подарила колечко белого золота с камешком…
      А возле Пери сидит не она, а Мила Кравцова.
      Гена все понимал. Он был наделен хорошей интуицией.
      Но перед вручением аттестатов зачем то с Демой выпил пол-бутылки "тридцать третьего" портвейна. Потом было шампанское. Потом, перед танцами, в туалете, был дешевый венгерский бренди… И перед глазами все поплыло.
      Ансамбль "Бобры" пел песни "Битлз". На втором этаже возле их родимой столовой, что кормила их с самого первого класса, стояли колонки, светились огоньками ламп усилители, и одним только видом длинных волос, электрогитар "музима" и ударной установкой "премьер" эти "Бобры" так взвинтили настроение, что казалось сыграй они даже самую казенную комсомольскую дребедень, оба выпускных все равно бы пустились в пляс. А тут "Бобры" играли "Битлз".
      И Васька отплясывал, лихо подбрасывая клешоные ноги выше головы. Васька отплясывал и был весь сосредоточен на шампанском с коньяком внутри и на музыке "Бобров" – снаружи. Он отплясывал с лицом, повернутым вовнутрь. И Бэлла Сергеевна сжав пальчики в кулачки, ритмично переставляя свои восхитительные в английских лодочках ножки, отплясывала напротив Васьки, уже почти не пряча растущего в груди чувства от столь опасного для нее общественного мнения.
      Генка стоял, прислонившись спиной к стене и глядел на бывших одноклассниц. Вот объявили медленный танец. Он хотел было подойти к Алле, но увидел, как она решительно проследовала через зал и пригласила замешкавшегося Перю. Возникла какая то неловкость. Мила Кравцова осталась стоять у стены, а Аллочка, положив ручки на могучие Перины плечи, отвела головку чуть влево и опустила ее, как бы демонстрируя свою великую грусть. Гена смотрел на них и в общем понимал, что у Аллочки, равно как и у него самого – что то не складывается. Складывалось только у Пери с Милой. Поэтому Мила Кравцова и не бросилась кого то приглашать, а демонстрируя полное олимпийское спокойствие, стояла у стены и словно ухмылялась.
      Правда, в темноте об этой ухмылке можно было только догадываться.
      Подвешенный на потолке оклеенный осколками зеркала глобус, медленно вращался, щедро разбрасывая вокруг сотни бликов, похожих на летящий по ветру снег. Вот блеснул камешек на пальчике у Аллы. А головка ее все была так же наклонена. И ресницы опущены. И Перя ведет ее в танце молча. Не проронив ни слова. И Гена видит это, не упуская ни единой мелочи. И "Бобры" только стараются по заученному как абракадабра: "Ми-шел, ма-бел, сон ле мо ки вьян тре бьян ансамбль, тре бьян ансамбль".
      А в раздевалке физкультурного зала, последовательно усадив Ваську на свернутые гимнастические маты, потом сама усевшись к нему на колени, расстегнув свою джерсовую кофточку и наложив ленивые Васькины ладони на свои бриджит-бордоевские доблести, стиснув его буйную голову горячими ручонками и сняв близорукие свои очки, Бэлла Сергеевна взасос целовала Ваську в сахарные уста…
      А знаете, ребята, а поедем ка все теперь ко мне на дачу – в Комарово! – сказала Мила, когда пипл скатился со школьного крыльца. И Генка был рядом. И вроде, как его тоже позвали.
      А как поедем?
      А в ноль-пятнадцать есть электричка.
      Какая электричка – только на такси!
      Поедем, ребята! По заливу погуляем.
      На могилку к Ахматовой зайдем.
      Дурак!
      А пожрать там у тебя есть?
      А выпить?
      Поехали, Перя платит!
      Только Гена все же не поехал. Он совершенно машинально, повинуясь не сигналам из головного мозга, а отдавшись на волю понесших его ног, последовал за Аллочкой, что вся в слезах вдруг пронеслась мимо и часто цокая высокими английскими каблучками, удалилась в сторону метро.
      Алка, Алка, ты едешь? – покричала для приличия ее лучшая подруга Банечка, – но затихла, втаскиваемая на заднее сиденье "волги" с шашечками, куда богатый Перя уже утрамбовал как минимум шестерых…
      Генка молча шел позади Аллы и думал, – ну зачем я так напился?
      Не доходя до метро, она вдруг остановилась. Верно она почувствовала последний рубеж, некий "пойнт оф ноу ритерн" за которым уже не будет ночи выпускного, а будет только родительский дом и завтрашняя зубрежка перед вступительными в университет. Она остановилась в нерешительности и оглянувшись наткнулась на Генкин взгляд.
      Ты? Ты чего?
      Ал, а знаешь, сегодня на Неве праздник "Алых парусов" для выпускников. И в Летнем саду ансамбль "Дружба" с Эдитой Пьехой…
      Эдитой?… А иди ты!
      И закрыв лицо ладонями, она вдруг разрыдалась.
      Генка потом очень часто вспоминал эту ночь. Вспоминал ее и в армии, стоя в карауле, когда как молодой еще боец, заступал на пост в самую противную предрассветную смену… Вспоминал на таежной БАМовсой стройке, когда часами трясся в кабине "Магируса", пылящего по льнущей к реке "притрассовой" дороге от Чары до Тынды… Вспоминал когда мучила бессонница – будь то на казенной койке в рабочей общаге, или на роскошной двухспалке в дорогой столичной гостинице.
      Он вспоминал ее поцелуй, которым она ответила на его неумелые, но трогательно-искренние ласки на той скамейке в Летнем саду в те самые воспетые Поэтом пол-часа июньских сумерек… Он вспоминал, как слизывал ее слезы, и как она неожиданно рассмеялась…
      И как он подумал тогда, что в природе нет ничего чище этих слез. И как она тогда его поцеловала. Нежно. Мягкими, словно небесная благодать, губами.
      Ему не было стыдно за то признание, что он сделал ей тогда.
      Он сказал просто, – я тебя люблю.
      А она в грустной задумчивости стала говорить, какой он хороший, и какие они с ним такие разные, и что ничего у них не получится…
      У них ничего и не получилось. Но в то утро, когда проводив Аллу до ее парадной, он пешком пошел с Черной речки к себе на Петра Лаврова, он поклялся, что будет верен своему чувству всю жизнь. Сколько бы долгой она ни была.
      Князь Генрих Генрих Александер Людвиг Петер князь цу Сайн – Витгенштейн родился 14 августа 1916 года в Копенгагене. Он был вторым из трех мальчиков, родившихся в семье дипломата Густава Александера цу сайн-Витгенштейна и баронессы фон Фризен.
      В 1919 году после поражения Германии в Первой мировой войне отец Генриха оставил службу и переехал в Швейцарию.
      С шести и до десяти лет Генрих учился дома, занимаясь со специально нанятыми учителями. В конце концов родители поняли, что вряд ли сами могут справиться с трудным характером юного князя, и отправили его в интернат в Нейберене.
      Учеба в Нейберене прерывалась только дважды из-за слабого здоровья Генриха-Александера.
      В двадцать седьмом, а потом в двадцать девятом году он был вынужден прерваться для поправки здоровья на курортах, сперва в Давосе – в Швейцарии, а потом в Монтре во Франции. Но хоть Генрих и не отличался очень крепким здоровьем, силой своего характера он добился уважения товарищей по интернату. Его авторитет среди соучеников был просто безграничным, и у него даже появились телохранители и оруженосцы. Его мать рассказывала: "Директор интерната говорил мне очень много положительного о Генрихе, однако он добавил, когда я что либо приказываю классу, случается что мне возражают, приводя аргументом, что Генрих Витгенштейн велел сделать иначе… И я начинаю давать себе отчет в том, что мне – директору, приходится соперничать с волеизъявлениями обычного учащегося. Я еще никогда не встречал ничего подобного. Но если нам удастся направить его волю к какой то большой цели, то тогда я буду счастлив от того, что страдал не напрасно" В 1932 году Генрих перешел в гимназию во Фрейберге, которую закончил перед Рождеством 1935 года. Сразу после переезда во Фрейбург, Генрих вступил в ряды "Гитлерюгенда", быстро сделал там карьеру и уже через год стал банфюрером 113-ого бана организации.
      Укрепляя свое здоровье, Генрих старался принимать участие во всех спортивных соревнованиях, организуемых "Гитлерюгендом". Особенно его привлекали вело и мотоспорт. Позже он стал выдающимся мото и автогонщиком и если бы не война, кто знает, он бы стал чемпионом мира в автогонках!
      Княгиня Вальпурга цу Сайн-Витгенштэйн вспоминала: его школьные тетради повсеместно пестрели рисунками гоночных автомобилей и аэропланов. Звук пролетающего самолета, едва донесшийся из окна, подымал его из-за завтрака, и ничто не могло его удержать. Однажды доктор сказал мне после осмотра Генриха: мадам, это возможно, трудный ребенок, но будет разумным – не мешать ему расти, тогда все будет хорошо… Позднее я полностью стала следовать этому совету.
      Когда он начал копить деньги на свой первый мотоцикл, Генрих принялся отказывать себе во всем. Он не покупал сладостей, не ездил на автобусе и поездах, передвигаясь либо пешком, либо на велосипеде. Однажды на велосипеде он проделал путь в триста километров, и когда его спросили, где он спал ночью, он просто ответил – в лесу, а на вопрос, что ел – сказал, что у него было два куска хлеба.
      Наконец у него скопилась сумма, необходимая для приобретения легкого мотоцикла, не требующего прав на управление. На этом мотоцикле Генрих совершил свое первое большое самостоятельное путешествие из Фрейбурга к Северному морю.
      Его мать вспоминала: Мы умоляли его не ехать в форме "Гитлерюгенда", но к тому времени он уже был банфюрером, и поэтому он не мог сопротивляться искушению.
      Поэтому в пути с ним едва не приключилось несчастье. Из-за придорожных деревьев кто то выстрелил в него. Пуля застряла в привязанном за спиной чемодане. Генрих не сказал нам об этом, и только несколько лет спустя мы узнали, что с ним случилось по дороге к морю.
      При этом с учебой дела у князя шли не очень гладко. Так в одном письме домой он сообщал, что латынь его оценивается между двойкой и единицей, а по французскому за упражнения он получает только двойки и колы. В свидетельстве об окончании гимназии у Генриха – Александера не было ни одной отличной оценки. По семи предметам у него было "удовлетворительно". И только по шести "хорошо".
      Как и большинство его сверстников, князь Генрих Витгенштейн был безграничным патриотом Германии, и сразу после окончания гимназии хотел только одного – вступить в Вермахт и сделать карьеру офицера. Зная, насколько большие требования предъявляются на военной службе к здоровью, Генрих совершеннейшим образом презрел все мужские удовольствия в виде курения и спиртных напитков. Он систематически тренировал и закаливал свое тело, и добился в этом хороших результатов.
      В 1936 году Генрих Витгенштейн начал свою военную службу в 17-ом Баварском рейтарском полку, расквартированном в Бамберге. Затем он перешел в Люфтваффе, и в октябре 1937 года был направлен в летную школу в Брауншвейге.
      В июне 1938 года ему было присвоено звание лейтенанта, и в качестве штурмана-стрелка на Не-45 лейтенанта Вернера Релла он поучаствовал в оккупации Судетов.
      Зимой 1938-1939 года его штурманом перевели в бомбардировочную авиацию в КG-254.
      Карл-Теодор Хюлсхорф, бывший тогда офицером по техническому обеспечению, вспоминал: Мы видели, какие огромные усилия прикладывает Генрих к тому, чтобы получить квалификацию пилота.
      .Я помню, как он был горд, когда сказал, что выполнил самостоятельный полет на Аr-66. В то время никто в полку не мог сравняться с ним в желании летать.
      Впервые Хюлсхофф познакомился с Генрихом в марте 1938 года. Он вспоминал: Генрих был скромным и выдержанным офицером, выполнявшим свои обязанности крайне добросовестно. Он был немногословен, предпочитая выслушать мнение других.Мне показалось, что ко всему он относится критически, предпочитая выждать и смотреть, что будет дальше. Только по ироничной улыбке на его губах, можно было определить, что он не просто безучастный наблюдатель. Благодаря необычайной выдержке, Генрих был очень популярен среди своих товарищей.
      В составе Кампфгешвадер -54 Витгенштейн участвовал во Французской кампании, потом в битве за Англию, а потом и на Восточном фронте. Всего в качестве пилота бомбардировщика Ju-88 он совершил 150 боевых вылетов.
      Однако полеты на бомбардировщике не могли принести ему удовлетворения.
      Когда англичане начали массированные ночные бомбардировки германских городов, Генрих стал часто повторять: Я хочу защищать. Я хочу быть защитником Германии.
      Пилот Хайнц Ринг, хорошо знавший Генриха, говорил потом: Он не мог примирить себя с бомбардировщиком. Он мечтал о переходе в истребительную авиацию, причем именно в ночную. Именно в этом он видел реализацию своего понятия об идеальном солдате абсолютно чистого неба. Быть не нападающим, а защитником. Не бомбить, а сбивать бомбардировщики, несущие смерть мирным гражданам внизу…
      Княгиня фон Витгенштейн говорила: Он перешел в ночные истребители, потому что понял, что его бомбы убивают не только солдат, но и мирных людей.
      Второе письмо Аллы Давыдович – Фернанделес Борис!
      Вот уже год, как я здесь, в Европе. Я все время думаю о тебе, о нас. Думаю, как много ты для меня сделал, и как сильно ты повлиял на мое становление, как личности. Я чувствую себя бесконечно благодарной тебе, и знаешь, тем, что я теперь здесь, и тем, что я здесь чего то добилась, я обязана тебе. И не удивляйся, это именно так. Я всегда восхищалась твоим умом, твоей образованностью, и рядом с тобой чувствовала себя такой несовершенной, такой неуклюжей. Я понимала, что не стою тебя, но ты заставил мое самолюбие совершить этот маленький подвиг – достичь чего то самостоятельно, достичь такой планки, чтобы ты наконец заметил меня и оценил. Мы прожили с тобой шесть лет. Это большой срок. Находясь рядом, я многому научилась. И прежде всего, я научилась относиться ко всему критически, как делаешь это ты. Меня всегда восхищал твой ум, я ценила каждую минуту общения с тобой, почитая за счастье быть глупой и недостойной собеседницей обладателя столь великого, да, я так действительно считаю, великого интеллекта.
      Но все проходит. Я недоговаривала тебе, прости, и когда уезжала, я знала, что вряд ли вернусь. Думаю, и ты тоже все понимал. И вот я уже устроилась. У меня работа, по местным меркам даже не плохая. Знаешь, даже местные аборигенки и с образованием не всегда могут получить такую работу, какую удалось найти мне.
      Конечно же мне помогли, вернее помог… И вот, теперь о самом главном, наверное…
      Ты понимаешь, что я не могу быть одна. И вот уже почти год со мною рядом человек, которого я безумно уважаю, который по широте своей души – столь несвойственному явлению в здешних местах – дал мне все необходимое для комфортной и что самое важное – легальной жизни здесь.
      Да, я замужем. Он сразу сделал мне предложение, как только мы с ним близко познакомились. Он сказал, что это любовь с первого взгляда. Я не могла сразу ответить на его чувство, я была слишком долго и слишком сильно увлечена и даже поглощена тобой. Но жизнь есть жизнь. Я дала свое согласие, и вот я уже гражданка другой страны. Я – европейка.
      Он очень милый и хороший. Он самый обыкновенный – и в смысле внешности и в смысле талантов. Жильберт (так его зовут) работает бухгалтером в местном отделении крупного международного банка. У него свой дом в пригороде и в принципе его денег хватило бы на то, чтобы я не работала, но продолжала бы учиться, однако я настояла на том, что буду работать хотя бы пол дня – или двадцать часов в неделю.
      Жильберт (так его зовут) он очень мил, он окружил меня той заботой и вниманием, которых мне так не доставало, когда я была с тобой. Да. Он не так умен, ему, безусловно далеко до тебя, но он заботливый и внимательный муж, готовый терпеть многие неудобства ради того, чтобы хорошо было мне.
      Прости меня. Если можешь.
      Мне бы очень хотелось сохранить ту ниточку общения, которая нас с тобой до сих пор связывала. Для меня это очень важно. Ты знаешь, как я ценила (и поверь, ценю и сейчас) те до сих пор волнующие меня минуты общения.
      Я надеюсь, что со временем ты простишь мой маленький обман, простишь, и мы останемся хорошими друзьями, которым есть что вспомнить. А я навсегда запомню только хорошее, что было у нас с тобой.
      Прости.
      Алла.
      Колдовство Как то жарким Сибирским летом, уже на втором году службы, когда дозволительны были некоторые вольности, Гена Сайнов пошел искупаться в Иртыше. Вообще, самовольные отлучки из части, не говоря уже о купаниях, формально считались большими проступками, но старослужащему сержанту – "дедушке Советской Армии" полагались некоторые поблажки. Даже начальник штаба, и тот, увидев Сайнова, неспешно бредущим в сторону поселка, не тормозил свой "Уазик", а проносился мимо, нещадно пыля. Другое дело было в первое лето. Тогда, едва заслышав за спиной шум знакомого мотора, молодой боец Сайнов порою бросался плашмя в не всегда сухой кювет…
      Пылевое облако медленно-медленно отползло по едва слышимому ветерку вправо от дороги. Гена сплюнул, откашлялся и невольно взглянул на свои неуставные юфтевые офицерские сапоги… Сорвал пару росших поблизости лопухов, и смахнул с голенищ сухой желтый налет. Внизу за поворотом открывался Иртыш. Широкий. Раза в полтора шире Невы. А слева от дороги показались четыре домика кержачьего хутора. Генкины товарищи ругали его обитателей, называя бесполезными: "ни самогона тебе не дадут, потому как не пьют, ни насчет бабс…" А Гена ходил туда рядом на облюбованное место, под обрывом, где пустынный песчаный пляж растянулся аж километра на два – на три. Кто его мерил?
      Хотя прапорщик Елисеев из санчасти, известный в батальоне спортсмен десятиборец, бегал тут все босиком с голым торсом. Пробежит мимо валяющегося на песке Генки Сайнова и только крикнет, – эй, кончай курить, давай спортом заниматься!
      Гена любил здесь лежать, и думать. В прошлом году умерла бабушка Галя и его не отпустили на похороны. Начальник штаба сказал, что бабушка не является близким родственником. Мол, кабы мать умерла… Генка тогда едва-едва слезы сдержал. Но не стал унижаться – объяснять, что бабушка Галя дала ему самое-самое дорогое – счастливые дни школьных каникул в Рассудово. А потом прибежал в каптерку к полу-земляку из Луги, и все же дал волю чувствам. Поревел.
      Через месяц, в своем письме мама написала, что ездила в Москву и была у бабы Гали перед самой ее смертью. И совсем не ожидал Гена от мамы, что она написала, как бабушка "велела ему молиться и в церковь ходить", потому как в тайне от его отца и дедушки Ивана Максимовича, когда тот был еще в чинах, покрестила Геночку в церкви, что на Ваганьковском кладбище. И еще, мама прислала ему крестик простенький алюминиевый, иконку картонную Богоматери Казанской, и молитвослов тоненький в мягкой обложке.
      Почтарем тогда у них Леха – дружок его был. Раскрыли они с ним посылку еще по дороге в роту. А не то, замполит бы с этой религиозной атрибутикой известно как бы поступил!
      Носить крестик на груди, Гена не стал, нельзя ему – командир, сержант, и вообще…
      Не положено. Но спрятал крестик в кармашек своей гордости – офицерской кожаной планшетки, которую почти официально носил повсюду через плечо. А потом, когда едва не лишился сумки по прихоти самодура начштаба бригады, что прямо рвал ее у него с плеча как не положенную сержанту срочнику, перепрятал крестик под обложку военного билета, и носил его повсюду в нагрудном кармане – рядом с сердцем.
      Гена любил приходить в эту оконечность пляжа еще и потому, что иногда здесь можно было встретить Любочку – кержачку с хутора. Она ходила как и вся ее родня по женской линии, в платке, скрывающем волосы, глухой блузке с длинным рукавом и плотной юбке, скрывающей даже щиколотки. Однако по всем признакам, ноги у Любочки должны были быть исключительно стройными и красивыми. Гена чувствовал это по ее глазам. Легкой походкой, держа пряменькую спинку, Любочка подходила к воде, скидывала простые спортивные тапочки – полукеды, и садилась на песок возле кромки набегающей волны.
      Как же ты так загораешь? Разденься! – кричал пробегавший мимо спортсмен Елисеев.
      Любочка улыбалась краешками губ и ничего не отвечала. А Гена смотрел на нее издали. И любовался тонкой линией всегда улыбчивого, но в тоже время грустного лица.
      Только на второй год они с Любочкой все же разговорились. Как то само собой это произошло. И потом она приходя сюда, сразу шла не к воде, а подсаживалась метрах в десяти… Гена понял сразу, чтоб коли родня заметит, не очень ей попало.
      Любочка садилась на песок так далеко, что бы было можно расслышать слова, но и не напрягать голос. А так – вроде и не вместе сидят – этот солдат, и она – дочка старого кержака Михея Власова.
      А как у вас с женихом знакомятся?
      Сватают. Нас – староверов здесь по Сибири много. Мы друг о дружке знаем, где невеста, где жених есть.
      А если не понравится?
      Понравится! А иначе батька так даст!
      А за не из ваших, можно замуж выйти?
      Неа! Только если он в нашу веру перейдет.
      А у вас ведь вера, тоже в Иисуса? Так ведь?
      Нет. Не совсем. У нас и книги по другому написаны, и молимся мы по другому.
      Но ведь если Бог один? Какая разница.
      Нет. Ты не понимаешь, – мягко и тоненько пела Любочка глядя в сторону и вытянувшимся из под длинной юбки большим пальчиком ноги чертя на песке какие то окружности. – У нас правильная вера. А у всех остальных она неправильная. Во время раскола, это еще до царя Петра было, часть русских людей приняли веру новую, переписанную, а мы – староверы, в скиты удалились. Тогда много наших братиев в гарях пожгли.
      Как это?
      А так – заживо. За веру.
      А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.
      Какую?
      Отче наш…
      Это хорошо… Но пора мне.
      Любочка вскакивала пружинно, и покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.
      Алле он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.
      Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих университетских буден. А потом, на второй год и вовсе перестала писать. А когда Гена получил отпуск десять суток, и примчавшись домой, едва расцеловав мать бросился звонить Аллочке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Алкина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы травести прозвенела словно колокольчик, – а Аллочка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем – мужем ее теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…
      Весь отпуск Генка ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там!
      Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!
      Потом уже из армии, он послал ей поздравительную открытку. И больше не писал.
      По тропинке, что серпентином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Гена спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэ-бэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да и с автоматами. При приближении солдат, Гена встал, застегнулся на всякий случай, и подпоясался.
      Эй. – крикнул старший из краснопогонников, – вы бы сержант, шли до части своей.
      А что? – наивно поинтересовался Геннадий.
      А то что осужденные убежали… Тут где то могут… Вы не видели никого?
      Я? – по идиотски переспросил Гена, – не, не видал.
      Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.
      Интересно! Зэки беглые, ну дела! Гена усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.
      Эй. Эй! Эй. Солдатик! Еле – еле послышалось вдруг из кустов что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок.
      Эй, солдатик, подь сюда, не боись!
      Гена прищурившись стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидал.
      Подь сюды, денег дам.
      Гена осторожно приблизился, и тут таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно-серых кепи.
      – Ты молоток, кореш, что нас краснопогонникам не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги, возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки…
      Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только, ты кореш, нас не выдай, ато мы тебя того…
      Да не, он парень хороший, он же нас видел, когда спускался, ты же видел? – спросил другой – что постарше, – и не выдал, значит наш, значит соучастник, а значит и болтать не станет.
      Неожиданно Генка почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.
      Не дергайся, кореш, а нето зарежу больно! – дыхнул кто-то сзади, тот третий, которого Генка вообще прозевал.
      Нука достань у него этот, как его, военный билет! – приказал тот, что давал деньги.
      Сильная рука стоящего позади, властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.
      Са- йно… Сай-нов! Во как! Место рождения – Ленинград… Ну так, если ты нас корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там – фью, – и Гена почувствовал, как нож, приставленный к спине двинулся вперед, заставляя Гену выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.
      Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Гена тоже прислушался невольно, и уже разгадал легкую походку, Любочки, еще скрытой за изгибом серпентина, но уже отчетливо приближающуюся.
      Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Гена, и только остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.
      Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таких же платке, глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.
      Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.
      Любочка рассказала, как на Генкин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванулась наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… "Бог его нам послал". Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.
      А Генке операцию делал – сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.
      А крестик мой нашли? – почему то первым делом спросил Гена.
      Вот, я его потом там на песке нашла…
      И Любочка склонившись к самому Генкиному лицу вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.
      Носи…
      Это мне бабушка подарила.
      Бог тебя хранил, – вставила Авдотья, и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.
      Уходя, Любочка положила рядом с Генкиной подушкой тоненькую книжицу. Генка пощупал пальцами. Евангелие. Евангелие Господа нашего Иисуса Христа.
      Когда Гену стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку, заговорщицки и спросила, – а хочешь…а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Алле?
      Нет, не хочу, – ответил Гена.
      Но она же замуж вышла!
      Ну и что? Это не важно.
      А как же ты?
      Не знаю.
      А я тебя бы всю-всю жизнь любила бы. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.
      Ты хорошая.
      Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.
      Ты хорошая, но только я другую люблю.
      Гена, но она же замужем!
      Ну и что?
      Гена, ну миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.
      Нет.
      Гена уехал из армии на три месяца раньше срока. Его списали по состоянию здоровья, и еще сказали, что в Ленинграде ему оформят инвалидность.
      Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Генке в пояс и сказал просто: Приезжай, ты у нас как свой будешь. А Любочка пожала руку и отвернувшись зарделась, как маков цвет.
      – Я напишу, – сказал Гена, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его ближе к Алле.
      Ночной пилот В августе 1941 года Генрих смог перевестись в ночную истребительную авиацию. Он был направлен в авиашколу в Ехтердинлегене, но обучение там предстояло долгое, а князю Витгенштейну не терпелось попасть на фронт. Помогли друзья, и в январе сорок второго, Генриха перевели в боевую часть – вторую группу второго нахт-ягдгешвадера.
      С первых же дней "цу" приступил к изнурительным тренировочным полетам. Особенно князя интересовала отработка взаимодействия с наземными операторами наведения.
      Его настойчивость вызывала у офицеров полка восхищенное сочувствие, чего никак нельзя было сказать о техниках, обслуживавших его Ju-88. Им приходилось по несколько раз в сутки без конца готовить самолет.
      Свою первую победу он одержал в ночь с 6-го на 7-ое мая 1942 года, сбив английский "Блейнхейм". Но уже к сентябрю Витгенштейн, за пол-года получивший звание обер-лейтенанта и назначенный командиром девятой группы второго нахт-ягдгешвадера, имел двенадцать побед. А второго октября, когда его наградили "рыцарским крестом", он имел на счету уже двадцать два сбитых английских бомбардировщика.
      Главной целью Витгенштейна – было стать лучшим ночным истребителем германских люфтваффе.
      Оберст Фальк потом вспоминал о нем: "Витгенштейн был очень способным пилотом. Но он был болезненно честолюбивым и при этом страшным индивидуалистом. Он не принадлежал к типу прирожденных командиров. Тем не менее он был выдающейся личностью и отличным боевым летчиком. Он имел шестое чувство – интуицию, которая позволяла ему находить противника в ночном небе. Это чувство заменяло ему радиолокатор. А стрелял он – снайперски.
      Однажды я был вызван в Берлин в министерство авиации. Как выяснилось потом, одновременно со мной туда же выехал и Генрих Витгенштейн, так как на следующий день Геринг должен был вручать ему Рыцарский крест. Мы оказались в одном вагоне и в одном купе. Я был рад встрече, но сильно удивился тому, что Генрих ужасно нервничал, а руки его сильно дрожали. Дело оказалось в том, что в эту ночь его отделяла всего одна победа от высшего показателя другого аса ночной авиации Гельмута Лента, и Генрих попросту переживал, что пока он едет в поезде, Лент собьет еще двух англичан. И эта мысль не давала ему покоя.
      Бывший командир второго нахт-ягдгешвадера оберст-лейтенант Хюлсхофф вспоминал о Генрихе так: Однажды ночью англичане атаковали все аэродромы ночных истребителей в Голландии. Генриху пришлось взлетать поперек летного поля среди взрывов бомб, а через пол-часа он сел взбешенный от того, что его пушки заело, и он сбил только два бомбардировщика.
      Желание Витгенштейна летать и сбивать было настолько сильным, что военный журналист Юрген Клаузен, который сделал с Генрихом несколько боевых вылетов, вспоминал, как однажды, Витгенштейн поднялся в воздух только в одном сапоге.
      Когда по тревоге он выпрыгивал из подвозившей к стоянке самолетов автомашины, сапог его в темноте обо что то зацепился и соскочил с ноги. Князю было некогда искать в темноте обувь, он залез в кабину и дал газ. Далее в течении четырех часов полета Генриху приходилось пилотировать свой Ju-88 нажимая на педали рулей ногой, обутой лишь в один шелковый носок. И если учесть что на высоте шесть тысяч метров в кабине самолета было мягко говоря – "не жарко" – можно понять какова была целеустремленность этого человека.
      На женщин у него совершенно не оставалось времени. В частых дружеских застольях, повод для которых в летном полку находился каждый день, Генрих исповедовал принцип почти монашеской умеренности. Рюмка шнапса выпитая за очередные крылышки в петлице и звездочку на погоне боевого камарада, или бокал шампанского за еще один "железный крест" товарища, было все что Генрих мог себе позволить. Великая цель требовала великих лишений. Поэтому и краткосрочным отпускам, которые его боевые товарищи проводили в дорогом борделе ближайшего голландского городка, он предпочитал лишний боевой вылет и лишний боевой трофей в виде жирного четырехмоторного англичанина. Генрих летал на износ, и его не слишком сильное здоровье наконец дало трещину. В феврале сорок третьего он попал в госпиталь с диагнозом "полное нервное истощение и острая амнезия".
      Только в госпитале он понемногу стал обращать внимание на женщин. Вообще, как и подобает отпрыску древнего рода, "цу" был условно помолвлен с Анной Луизой Гердой фон Айшенбах еще в возрасте двенадцати лет. Анночке – Луизочке тогда было и вовсе восемь. Однако, ни он, ни она к этому ритуальному для родителей акту отнеслись не слишком серьезно. Генрих все свое время был занят службой и учебой, а Анна-Луиза была увезена своими аристократическими родителями подальше от войны и всеобщей воинской повинности, распространявшейся и на девочек – в далекую Португалию, а потом для продолжения домашнего образования, отправилась в нейтральную Швейцарию, где была принята в частный католический пансион Святой Екатерины.
      Генрих иногда писал своей "суженой" пару дежурных строк, в которых большее место уделялось проблемам мощности новых авиамоторов "Майбах", нежели чувствам… Анна – Луиза отвечала Генриху в тон, посвящая свои письма описаниям рутины школьной зубрежки.
      Но природа берет свое. В шикарном высокогорном Альпийском госпитале, на вторую неделю вынужденного безделья, Генрих влюбился. Она была медицинской сестрой.
      Лота де Совиньи была из старого немецкого рода спорного с французами Эльзаса. У ее отца не было замка и коллекции в нем портретов древних предков, висящих в рыцарском зале вперемежку с доспехами и холодным оружием. Ее отец, кроме дворянского имени не имел ни земли, ни каменных стен с башнями. Гильберт де Совиньи был инженером электриком и работал в фирме профессора Вилли Мессершмидта.
      Поэтому, юная голубоглазая Лота тоже имела какое то отношение к авиации.
      Не обратить внимание на ее тонкие и нежные ручки, Генрих не смог бы, даже если бы и захотел. Лота была процедурной медицинской сестрой неврологического отделения, и именно она два раза в день делала уколы этому худенькому гауптману с "рыцарским крестом" и очень грустным взглядом серых глаз.
      На вторую неделю Генрих предложил Лоте прогулки после ее дежурства. Юная медсестрица с радостью согласилась, и отныне они каждый вечер гуляли по окрестным горам в поисках настоящих эдельвейсов. Генрих пробыл в госпитале почти полтора месяца, и уезжая, он объявил Лоте, что отныне – именно она, и только она – хозяйка и распорядительница его сердца. Лота обещала верно ждать своего повелителя, и когда кончится война стать его женой.
      Но ночного пилота ждало ночное небо. И в апреле Витгенштейн отправился по месту нового назначения командиром вновь созданной четвертой группы пятого нахт-ягдгешвадера.
      Летая с аэродрома в Восточной Пруссии, уже в первую неделю апреля "цу" сбил четыре советских ДБ-3 и одну американскую "суперкрепость" В-25.
      В конце июня его группу перебросили на Восточный фронт под Орел, так как там тоже активизировалась ночная бомбардировочная авиация.
      В ночь с 24 на 25 июля восточнее Орла Генрих сбил сразу семь бомбардировщиков.
      Этот боевой эпизод попал в сводку Главного командования вермахта. В ней говорилось: За истекшую ночь на одном из участков Восточного фронта, гауптман цу Сайн фон Витгенштейн сбил семь вражеских самолетов. Это самый высокий показатель побед одержанных когда либо в одном ночном бою.
      Оберст Фальк писал: Витгенштейн сбивал за ночь по два, а то и по три самолета противника, но при этом был ужасно собой недоволен. Он полагал, что в это самое время его соперник Гельмут Лент на Западном фронте сбивает гораздо больше англичан и американцев. Мне, как командиру, было нелегко управиться с его болезненным честолюбием. 31 августа сорок третьего года Витгенштейн был награжден "Дубовыми Листьями" к своему Рыцарскому Кресту. На его счету уже было 64 победы. 1 января сорок четвертого года майор Витгенштейн стал командиром второго нахт-ягдгешвадера.
      Теперь его главной задачей была защита ночного Берлина.
      За всю вторую половину сорок третьего года, Генрих лишь только один раз увиделся с Лотой. Когда он поехал в Берлин получать награду, Лота отпросилась у госпитального начальства, и тоже приехала в столицу. Они были вместе целый день.
      Семья В детстве с Аллой произошел такой случай. У нее сильнейшим образом разболелся живот. Это был приступ желтухи. Но Аллочка верила в то, что если ее отвезут в больницу, и узнают, что у нее болит именно живот, его ей обязательно там разрежут и будут в нем ковыряться. Аллочка была в ужасе и предпочитала умереть не сознавшись в причине своего недуга. Когда терпеть было уже невмочь, она слегла, но вызванным врачам врала, что у нее сильно болит горлышко. Сбитые с толку доктора три дня лечили Аллу от простуды, пока она вся не пожелтела…
      Умный, читавший Фрейда Борис Анатольевич разобрался в причине Аллочкиной склонности ко лжи. В минуту какой-то уже совсем семейной близости, она рассказала ему, как в совсем – совсем раннем детстве стала свидетельницей и помехой материнскому адюльтеру. Они жили тогда в коммунальной квартире, и мать сошлась с соседом – молодым тогда здоровяком – аспирантом философского факультета Николаем. Чувствам их способствовало то обстоятельство, что родной Аллочкин папа с утра уходил на работу, а мать оставалась дома. Та же картина только наоборот, была у соседей. Там, жена аспиранта дяди Коли утром уходила в свой институт, а ее муж – бородатый штангист – разрядник оставался в квартире писать свой "диссер". На кухне в течение долгого дня Аллочкина мама и сосед Николай вели длительные задушевные беседы, которые с истинно природной закономерностью перенеслись из кухни в мамину опочивальню. И это стало повторяться каждый день. Диссертация бородатого Коли замерла на сороковой странице… Но Аллочка самим своим присутствием на этом белом свете стала маме сильно мешать. Ее все время приходилось куда то засовывать: то в Колину комнату – играть с его коллекцией старинных монет, то в ее детскую кроватку – хотела она спать или не хотела… И тут, в Аллочкиной психике произошел надлом. Она ничего не понимая, почему мать на нее кричит, приспособилась, и стала врать. Она стала врать, что спит, когда не спала. Она стала врать, что ничего не видела, когда видела все.
      Кончилось все тем, что мама развелась. И вышла за аспиранта Колю замуж.
      Диссертацию Коля так и не защитил, потому как мама родила Аллочке сводную сестрицу Эвелину. А потом еще и сводного братца Марка.
      Но самое интересное, что в минуту Аллочкиной семейной расслабленности удалось узнать Борису Анатольевичу – это то, что когда Алле было тринадцать, она стала любовницей "папы Коли". И тот год, покуда им удавалось хранить свои отношения втайне от мамы, еще более приучил ее говорить неправду.
      И школьный друг Перелетов по прозвищу Перя – был у нее далеко не первым мужчиной.
      Называть Бориса Анатольевича просто Борей Алла приучила себя не сразу. Даже когда они с ним в первый раз переспали на даче у его друга, она наутро продолжала говорить ему "вы".
      Вообще, роман учителя и ученицы – сюжетик пошленький. И Аллочка, впервые отметив его взгляды, что он дарил ей все полтора часа семинаров по английской литературе, которые он вел у них в группе, решила сперва, что отвечать на его знаки внимания не будет. Но потом, как это вероятно и было заведено и отработано у многоопытного Бориса Анатольевича, она угодила в его сети перед сессией, когда получить зачет оказалось не так уж и просто. "Бориска", как за глаза кликали его товарки-студентки, подловил Аллочку на том, что она не явилась на занятие перед началом зачетной недели. Он взял, да поставил всей их малочисленной группе зачет "автоматом". А Аллочке, когда на следующий раз по расписанию она пришла в естественно – пустую аудиторию, Борис Анатольевич так и сказал, – вы, мадмуазель, отчитаетесь за всю свою группу. И она ходила к нему с зачеткой и чужими конспектами пять вечеров подряд. Они сидели рядом на задней парте в пустой аудитории и он с пафосом говорил ей об Английской литературе и об Англии, в которой стажировался по обмену. В третий вечер он предложил ее проводить. Она отказалась. В четвертый – согласилась. Они сидели в кафе на седьмой линии, пили шампанское и он опять говорил про Англию, но при этом говорил и про свою жизнь, жалуясь на одиночество и о понимании и симпатии, от дефицита которых он по его словам, невыносимо страдал.
      Алка была далеко не дура. Она поняла все уже с первого раза, когда оказалась ним наедине в аудитории и единственная из группы – без зачета. Она поняла, но раздумывала. Раздумывала, желая понять: зачет будет стоить ей пересыпа с этим еще не шибко старым доцентом, или следует подумать о более серьезных отношениях…
      Она четко и по-взрослому поняла, что инициатива не в его руках, – экий выдумщик и стратег – создал, понимаешь, безвыходную ситуацию! Нет, – думала про себя Аллочка, – это ей решать, что и как будет… От пересыпа она не умрет. В конце – концов ему всего сорок три, а не пятьдесят, и многие девчонки даже сами хотели бы завести с таким импозантным кавалером интрижку длиной в семестр. У нее не было и отвращения к этой банальной, переходящей за грань пошлости ситуации.
      Доцент соблазняет студентку во время сессии, пользуясь ее зависимостью от его воли – поставить или не поставить требуемый академический зачет.
      В конце концов, все получилось так, как захотела сама Алла. Был уже третий курс, а о замужестве, все равно, рано или поздно, думать когда то надо. Так почему и не теперь?
      Мать, как ни странно ее поддержала. Папа Коля дико заревновал, и сперва попытался даже устроить что то вроде обструкции, истерично кричал: за старика!
      Какой позор, – угрожал проклясть на веки веков… Но когда маман объяснила ему, что дочка материально отныне от него зависеть уже не будет, да и вообще с квартиры съедет, а по сему, реальных рычагов влияния у папы Коли уже нет…Все уладилось.
      Свадьбу сыграли тихую, только свидетели и родители. Борису было неудобно всех ее студенток приглашать! А потом укатили на три недели в Сочи. Поехали на машине, на его "Волге" – старенькой, еще с оленем на капоте… Путешествие получилось преинтереснейшее. По дороге заезжали на четыре дня к его другу в Подмосковье.
      Друг оказался крупным засекреченным ученым. В маленьком академгородке у него был целый двухэтажный коттедж. Вот как жить надо, – подумала тогда про себя Алка. И тут же что то щелкнуло у нее в голове: А ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ? Жизнь то длинная, куда то да вывезет…
      Заводить "ребенков" ни он, ни она не собирались. Сперва потому как ей еще надо было окончить учебу, потом от того как надо было поступать в аспирантуру. Потом снова, какие то бесконечные более важные приоритетные дела, а потом они как то и привыкли без детей… Когда ему стукнуло сорок восемь, Борис стал жаловаться на здоровье. Три месяца лежал в больнице, получил сертификаты целого букета диковинных болячек и стал невыносимым психом. Орал по всякому поводу и без повода. Ревновал. Дела у него шли не ах, докторскую его на кафедре в план не ставили. Одним словом, Аллочка призадумалась.
      На развод она его уговорила неожиданно легко. Сыграла на его природной жадности и подозрительности. Как раз умирала его мать, и Боре надо было срочно к ней прописываться, что б не пропала жилплощадь. Они с Борисом жили в однокомнатной, в блочной многоэтажке, а у свекрови была большая двухкомнатная в центре, в шикарном сталинском доме. Вобщем, Боря развелся, выписался – прописался, а сходиться назад Алка не стала. Они формально еще жили вместе, ведя какое то подобие общего хозяйства. В последний год даже съездили вместе в отпуск. На старенькой "волге" с оленем на капоте. Но недалеко. Боря боялся приболеть, и оказаться вдалеке от любимой поликлиники. А осенью ей предложили стажировку в Женеве.
      Когда Боря провожал ее в аэропорту, до него вроде как стало доходить, что Аллочку он больше не увидит. Она трещала без умолку про то, чтобы он писал, про то, как себя чувствует и что сама будет звонить три раза в неделю, проверять – не болеет ли. Но она говорила, а умом была там – за горизонтом. Вместе со своей новой судьбой.
      Из шести лет проведенных с Борисом, Алла больше запомнила первый год, когда на выходные бывало сутками они лежали в постели, слушали музыку, занимались любовью, болтали о всякой всячине.
      Расслабившись, Борис любил вспоминать год своей стажировки в маленьком университетском городке Шлосбери на Северо-Западе Англии. Он вспоминал и вспоминал, каждый раз, снова и снова, повторяя те же самые случаи, про которые рассказывал уже тысячу раз, и она удивлялась тому, как сам Борис не спохватится и не остановится в испуге от того, что он становится просто нудным.
      А Гена… А Гена звонил ей иногда. Но не домой, он был очень щепетилен в этом.
      Звонил на кафедру, где она работала. Иногда заходил – днем, чтобы не провожать потом и не прощаться. И в каждый ее день рождения – 12 апреля, приходил с цветами.
      Она летела над облаками. А облака летели над землей. Уже не русской землей.
      Самолет пролетал где то над Германией или над Польшей. Она думала, кого ей будет больше не доставать? Генки Сайнова с его странной, пугающей и в тоже время жалкой привязанностью? Или Бориса? Который теперь сидит на задней парте в пустой аудитории и рассказывает какой-нибудь дурочке с третьего курса про то, как восемь лет назад ездил в Англию.
      Встреча.
      Не ждал Гена, не ждал – не гадал, встретить Перелетова, и уж меньше всего здесь – на БАМе! Этого баловня, который на родине кроме трех городов – Москвы, Ленинграда и Сочи никуда не выезжал, вдруг занесло в населенный пункт совсем иного порядка – в Тынду, негласную столицу комсомольской стройки века.
      Гена с начальником своего участка Николаем Ивановичем приехал с трассы сдавать квартальную отчетность. Коля-Ваня свою: акты "формы три", процентовки, квартальные матотчеты, а Гена свою: наряды, табеля, акты скрытых работ… Все сто пятьдесят километров ехали как всегда, в кабине "магируса", с европейским комфортом. Генка даже часок поспал на плече у Николая Ивановича. А приехали – сразу кто куда. Николай Иванович в трест, а потом в банк, шофер "магируса" Женя Червяков – на нефтебазу и в магазин, а Гена с нарядами – в управление, где уж ждала его бухгалтерша Таня Кравченко.
      И тут, ба! Столичных пришельцев в Тынде всегда легко узнать по легкомысленной одежонке, а уж иностранцев – тем более! Прыгает Гена через лужи по нетвердым опоркам дощатого тротуара, и глядь, среди джинсовой – переджинсовой толпы каких-то журналистов с кино-камерами и магнитофонами, видит знакомое толстое – на телеге не объедешь – лицо Перелетова.
      Здорово!
      Сайнов, Гена! Ты тут!
      Я то ладно тут, я тут работаю, а ты как? Ты ж вроде как дипломат?
      Да я вот с Дином Ридом приехал, слыхал?
      Джерихон-Джерихон-Джерихон, – пропел Гена знакомый с детства мотивчик с той пластинки, которую они пилили в седьмом классе аж до самого корда, потому как американский певец протеста Дин Рид был единственным издававшимся тогда на "Мелодии" американцем.
      Ага, он самый, Джерихон-Джерихон, помнишь еще?
      Забудешь такое! Так ты с ним?
      Ну да, я же после МГИМО в Це-Ка комсомола распределился… В отдел международных связей.
      Ух ты!
      Ну вот теперь приехали к вам, на БАМ – кино про него сымать… Вот, познакомься, Леночка, это мой школьный так сказать скул-мэйт Гена Сайнов, – Перя заученными уверенными движениями рук словно не на деревянной мостовой, а в парадном зале королевского дворца делал церемонию представлений, – А это Леночка, помощник режиссера с киностудии…
      Ленфильм? – почему то глупо спросил Гена и тут же покраснел.
      Нет, мы с центральной студии документальных фильмов, – сухо поджав губки ответила заджинсованная хипповая особа.
      Ну, извините, а ты, Перя… пардон…
      Виктор Михайлович, – подсказал Перя.
      Виктор, ты надолго? Поговорить вечерком сможем? а то я сейчас в управу бегу, бумажек надо сдать тонну – не то мои там на трассе без денег останутся.
      А ты заходи в гостиницу… Московскую делегацию спросишь, где поселили…
      Фамилию не забыл…
      Освободившись где то только около восьми, Гена заскочил в трестовский буфет, где буфетчица Рая его знала, и спиртное отпускала. А то вечером в Тынде, разве что в ресторане бутылку возьмешь! Дал Райке два красных червонца за бутылку шампанского, что так в магазине стоила пять шестьдесят пять, и за бутылку водки – "экстра", что в магазине, если и бывала, стоила четыре двенадцать.
      По мосткам доскокал до гостиницы. На недоброе "куда?" ответил уверенным – "к товарищу Перелетову из московской делегации"…
      Пустили.
      Перя сидел в своем маленьком, но персональном номере, прямо на полуторной койке.
      Кроме него в комнате была все та же Леночка – помрежиссера, но вместо джинсовой курточки на ней был моднющщий синтетический свитерок "лапша" ядовито желтого цвета, обтягивающий и подчеркивающий ее женские достоинства, подтверждающие принадлежность хомо сапиенс к отряду млекопитающих.
      На столике, единственно кроме койки, тумбочки и стула, представлявшем гостиничную мебель, стояла почти выпитая бутылка шампанского и два граненых стакана. В растерзанной фольге чернели останки шоколада.
      Вот, – сказал Гена, ставя на стол водку и шампанское.
      А закусить у тебя ничего нет? – не подымаясь с места спросил Перя, Нет, я как то… но можно в буфет спуститься, – засмущался вдруг Гена, подумав, что он наверное все таки здесь в Тынде за хозяина, и ему надо гостей принимать.
      Да ладно, чего там буфет, мы бы с Леночкой в ресторан, но у вас там публика, мы заглянули, а там все в этих – в сапогах, и танцуют…
      Перя подмигнул Леночке, и она улыбнулась в ответ, как то по-свойски, мол да, мы с тобой столичные штучки, и этих аборигенов с их обычаями не понимаем.
      Достали из тумбочки еще один граненый стакан. Хлопнули в потолок пробкой.
      Может водочки? – спросил Гена Да не, мне завтра с утра в горком, а потом на трассу – выбирать места – на плэнэр, понимаешь ли, мон шер ами.
      А вас в МГИМО французскому тоже учили?
      А як же! Без хранцузского нам дипломатам никак нельзя – первый дипломатический язык!
      Ну давай…
      Выпили. Леночка, для которой этот стакан шампанского был явно не первый и не второй раскраснелась и курила, сложив тонкие ручки под своей очерченной желтою синтетикой грудною достаточностью.
      Ну а ты как тут оказался? Спросил Перя скорее не из любопытства, а более из дежурного политесу дабы разговор поддержать.
      Ну, после армии…
      Ах, ну да, ты же у нас не поступил… – это Перино "у нас" как то резануло, будто Перя его Гену в школе учил – учил, а он – Гена не оправдал надежд.
      Да нет, я поступил, только на втором курсе я на вечернее перевелся, и меня через пол-года призвали…
      А чего переводился?
      Работать надо было…
      А-аа!
      Тут Генка почему то понял, что сытый голодного не разумеет.
      Ну и потом А потом после армии доучился, кончил институт…
      А ты какой кончал, я че то позабыл?
      Генка хотел сказать, мол "да ты и не знал", но сдержался.
      ЛИИЖТ я заканчивал, строительство мостов.
      А-а-а! Мостовик – передовик!
      Что то вроде, – без куража ответил Гена.
      Ну а кем теперь здесь?
      Прорабом. Строю сразу три маленьких мостика по двадцать метров и пять труб.
      А это чего такое?
      Ну труба, это такое отверстие под насыпью, под полотном дороги, чтобы по весне паводковую воду пропускать.
      А-а-а, ну ясно…
      Пере и его девушке было явно не интересно.
      А наших в Ленинграде видишь?
      Да я там, старичок, как то не часто и бываю. Я вот в Берлине тут на слете актива комсомола, потом в Карловых Варах… Прошлый год в Прагу на общую линейку интеротрядов пришлось ездить…
      Ну да, понятно…
      Слушай, старина, у меня до тебя дело будет потом одно.
      Какое?
      Ну потом.
      Да говори сейчас.
      Перя быстро глянул на задремавшую было Леночку, и спросил, Ты, Геша, талон свой бамовский на "жигули" еще не получал?
      Гена сразу все понял и как то насупился, Не получал, мне в следующем году.
      Ну так не хочешь его мне продать? Я сверху, как положено дам, я цену знаю.
      Леночка неожиданно как бы проснулась, -
      У тебя ж есть машина, ты говорил.
      Да, есть, одна, – Перя налил всем по пол-стакана, – но мне надо еще одну.
      Зачем, – почти в один голос спросили Лена и Геннадий А-а-а за черное, за черное держитесь. И желание загадывайте, – запричитал Перя, отвлекая собеседников от темы.
      Гена нашел на себе черный кусок ткани и загадал… Загадал, как всегда… Одно и тоже.
      Уже уходя, и прощаясь в дверях, спросил-таки, – Аллу видел?
      Какую? – не понял московский гость, или сделал вид, что не понял.
      Аллу Давыдович…
      А-а-а! Эту? Нет, давно не видел.
      Гена вышел в ночь и вдохнув полную грудь Тындинского кислорода, посмотрел на звезды… Он смотрел и решил помолиться…
      Молитва Гены Сайнова:
      Господи, Ты засушил смоковницу, что не накормила тебя. Ты только посмотрел на нее и сказал, зачем она здесь растет, если не приносит доброго плода? И она засохла через три дня, как Ты ей велел. Господи, засуши мою любовь к Алле.
      Прикажи ей умереть, пусть она больше не терзает меня, коли не приносит добрых плодов. Освободи меня, Господи. Прости мне мои грехи и спаси мою душу.
      Ночной полет.
      Гена любил ночные полеты. Любил за то что в них царил дух почти домашнего аэрофлотовского уюта. Еще пол-часа назад была какая то беспокойная суета: очередь на посадку, портфель с прихваченной из ресторана бутылкой коньяка, пакет с бутербродами… теперь это "ручная кладь". Тяжелое и крупное – в багаж. Билеты в онемевших пальцах. Столичные стюардессочки в едва накинутых на плечи шубках стоят возле трапа, пускают легкий парок из картинно – косметических губок… бравируют своей авиационной закалкой, высокомерно, но вежливо поглядывая на смешанную толпу из командировочных москвичей в несерьезных пальтишках, на обветренные якутские лица, на денежных простаков и балагуров – БАМовских шоферов в форсисто распахнутых овчинах и лисьих шапках на скошенных затылках.
      А вот через пол-часа уже наступает какая то расслабляюще – леностная благодать.
      Покойно тянут на приятной ноте турбины. Тепло от выпитого коньяка разливается по щекам… И столичные стюардессочки деловито готовятся кормить всю эту разношерстную братию что на шесть часов полета Аэрофлот объединил с одной лишь целью – доставить до Ленинграда… а там чтобы все разбежались и никогда боле не встретились.
      У Гены место с литерой "А". Это значит – у иллюминатора. А у девушки в синем свитере – "В", значит рядом с проходом. Между ними на литере "Б" не сняв рыжей дохи, спит пожилой якут. Гене нравится смотреть на ночные облака. В свете луны они составляют свой небесный мир в сине-лиловых тонах. И кажется, что нет под ними никакой земли, и ритмично мерцающий оранжевыми огоньками "ту" летит из Сибири в Питер над несуществующей страной, состоящей лишь из облаков и вечного покоя.
      Хотите к окошку?
      А как же вы?
      А, ерунда, я себя лучше возле прохода чувствую…
      Голова от высоты кружится?
      Вроде того.
      Надо бы этого дяденьку как то пересадить.
      С разбуженным "оленя лучше" договорились махнуть его литеру "Б" на…
      А как вас зовут?
      Настя… … на Настину литеру "В".
      У Насти длинная шея и очень красивый профиль. Светло-пшеничные волосы с нежного затылка и висков подобраны в оригинальный – на самой макушке – пучок. Глаза не разглядеть. Они целомудренно убегают и прячутся под спасительными ресницами.
      Вы летите домой?
      Наоборот. Была на каникулах у папы с мамой.
      А где учитесь?
      В Вагановском. ….
      В училище хореографии.
      Я знаю, я ленинградский – коренной…
      А я уж подумала…
      Неужели меня за три года так обтесало?
      Строите?
      Угу…
      Теперь, чтобы заглянуть на лилово-синюю небыль под реально дрожащим дюралем крыла – надо слегка наклониться к нежному Настиному виску. Ее небольшая грудь от привычно по-вагановски сведенной спины, выпячивается, как если бы была большой.
      Бледные запястья почти прозрачны. Таким пальцам должно быть всегда холодно и их наверное, то приходится то прятать в белый пух платка, то… может, искать желанного тепла в сильных шершавых ладонях любимого человека.
      Я всегда восхищался, глядя на балерин и гимнасток… И не в театре или спортзале, а просто так – на улице, их никогда не спутаешь, по прямой спинке, по гордой походке, по тому как голова поворачивается…
      И не вы один…
      Гена меня зовут.
      Гена…
      Вас одолевают?
      Кто?
      Ну грузины…
      Ха-ха…, – она рассмеялась искренне, и брильянтовым светом сверкнули ее чистые зубки, – а знаете, нам наша классная много рассказывает о жизни балерин в те времена, до революции. Очень интересно. Гвардейские офицеры лучших аристократических фамилий брали девушек на содержание. Снимали квартиры, дарили драгоценности, лошадей, экипажи… Жениться на артистке, на балерине для офицера из знатной семьи было практически невозможно. Дружбе рано или поздно наступал конец. Но суды офицерской чести строго следили, чтобы решив жениться на достойной себя паре и расставаясь со своим предметом, покровитель не оставил бы балерину без средств. Иначе можно было лишиться чинов и общественного уважения.
      Это был своего рода ритуал.
      А это не было унизительно?
      Нет.., – Настя снова спрятала глаза.
      А бывали случаи?
      Когда бросали без средств?
      Нет, когда все же женились на артистках?
      Бывали…
      "Граждане пассажиры, наш самолет совершит посадку в аэропорту города Омск в три часа ночи по Москве. Стоянка один час. Желающие, могут выходить в здание аэровокзала. Температура воздуха в Омске минус двадцать четыре градуса".
      Не холодно, правда?
      А я в Ленинграде сначала все время мерзла… Вроде и температура всего – минус три или пять, против наших якутских морозов – просто чепуха!
      Это от влажности – море рядом…
      Да… И еще от самого города. Он холодный.
      Питер Достоевского.
      Да.
      А какое у вас самое любимое место в Ленинграде?
      Ну, конечно, улица Зодчего Росси… А потом… Я обычно после занятий выхожу на Невский…
      Через Катькин садик?
      Да… Мимо Дворца пионеров через Аничков мостик, потом сворачиваю на набережную Фонтанки и иду к метро Владимирская… Переулочками.
      Владимирская – это самое сердце Достоевского.
      Не самое, самое – это Сенная площадь…
      Он жил в Кузнечном переулке и молиться ходил во Владимирскую церковь.
      А Родион Раскольников и процентщица – в районе Сенной…
      Площадь мира…
      Да.
      Наконец, он поймал ее взгляд. Глаза – голубые… а может – серые.
      Гена, вы так смотрите интересно.
      Как?
      Так… у вас глаза, умные.
      "Глаз – это алмаз душа! Так старый люди говорят", – на литере "В" проснулся все еще завернутый в рыжую доху "оленя лучше".
      Что он говорит такое?
      "Кымбырлит. Кымбырлитовый трубка – алмазов многа! Якутия много алмазов – больше чем Южная Африка" О чем это он?
      А Бог его знает, приснилось может чего…
      "Глаз – это алмаз душа человека. Якутия – многа алмазов, оченна многа"!
      Вы поспите, дедушка, мы еще не прилетели…
      Не обращайте внимания, Настя.
      А знаете, о каком кимберлите он говорит?
      Конечно, ведь я не дикий, и еще инженер…
      А вы видели ее?
      Трубку? А почему вы спрашиваете?
      Потому что это рукотворный ад…
      Вы имеете в виду Данте и Виргилия?
      Я люблю стихи…
      Стихи это осколки языка Бога.
      Что?
      Сбив ритм ритм беседы, гена задумался не несколько мгновений…
      Язык достался нам от Бога, но мы утеряли его доподлинное знание, а так бы, слова должны были автоматически слагаться в стихи, и кто имеет дар…
      Пушкин?
      Да…
      Она с укором вдруг посмотрела на него…
      Ах, ну как вы могли добровольно из Ленинграда уехать? Я когда в этот город попала… Да я не могу его просто городом называть – это Ленинград… А вы – в Сибирь… По своей воле!
      Иногда бывает так, что из этого города хочется убежать.
      От кого?
      От того, что возникает внутри нас, когда мы в этом городе долго живем.
      Наверное, я слишком мало еще здесь прожила…
      Наверное…
      И неужели я тоже захочу вдруг отсюда уехать? От этой красоты? От города Пушкина и Кировского театра?
      Может у вас все сложится.
      А у вас не сложилось?
      Не знаю…
      Настя отвернулась к иллюминатору и сказала тихо, едва слышно:
      Мужчина не может так отвечать… Это женщина может не знать. А мужчина должен знать.
      А вы, я вижу, сильная.
      Сибирский характер… А вы обиделись? Простите, я не хотела.
      No offence mended.
      Вы не забыли в Якутии ваш английский?
      Хорошая школа в Питере была…
      В иллюминаторе, бросая на нервно дрожащий дюраль крыла свой белесый отблеск из неживого серебра – плыла луна. Глаза Насти прикрыты полуопущенными ресницами. И только веселый кустик светло-соломенных волос на ее макушке, нарушал почти что сбывшуюся гармонию, где ко всем словам подходило прилагательное "грустный"… и разговор, и полет, и вечер… то есть ночь.
      А я в обычную школу ходила…
      Не верю.
      Почему?
      Потому что вы такая необычная…
 

 
      А почему вы про кимберлит спросили?
      Да так… .
      Настя вдруг дотронулась кончиками своих прозрачных пальчиков его руки. И тут же отдернула.
      – Гена, вы сейчас БАМ строите, а жить потом планируете в Ленинграде?
      Я очень жалею, что я не гвардейский офицер…
      Что вы говорите? Вы бы тогда взяли меня на содержание?
      Я и правда чепуху говорю…
      Вы уклонились от ответа…
      Про Ленинград?
      Да.
      Не знаю. У нас большинство ребят просто заработать приехали. На квартиру кооперативную, на машину, вы же знаете, нам эти талоны на внеочередное приобретение дают.
      Знаю, только зачем вам в Улан-Уде "жигули"?
      Я снова жалею, что не штаб-ротмистр лейб-гвардии…
      Да ну?
      Вы сами сказали, что редко, но гвардейцы женились на балеринах.
      Им тогда приходилось бросать карьеру, свет отворачивался от них.
      Это не помеха…
      Ваша уверенность от незнания, что для них значила потеря военной карьеры.
      Я знаю.
      Что?
      Я знаю, что такое любовь и честь.
      Я боюсь вас обидеть…
      Говорите, Настя!
      Мне кажется, что вы пошлите…
      Но это невозможно.
      Почему?
      Потому что я знаю о чем говорю…
      Вы?
 

 
      Когда самолет стал пробивать рыхлое покрывало облаков, нависшее над Питером.
      Когда в зареве электрического света стали угадываться неожиданно близкие пестрящие ранними такси шоссейные дороги средней рогатки и Московского проспекта.
      Когда наглядная геометрия кварталов Дачного стала проноситься под мокрым от таящего снега крылом, она взяла его руку и крепко сжала. И они не отпускали рук всю дорогу до Настиного общежития, куда он привез ее в теплом пахнущим Питером такси. В машине на заднем сиденье они целовались. Ее губы были необычайно мягкими и душистыми. Она слегка постанывала, когда он закусывал ее язык или нежно проводил своими шершавыми губами по ее шее и за благоухающим ушком. Он целовал ее, а она говорила одно слово: "Да".
      Таксист терпеливо ждал, понимая, что здесь клиент не отделается зелененьким "троячком" или синенькой "пятерочкой".
      Пойдем ко мне, – сказала Настя, – в моей комнате никого нет, соседки только послезавтра вернутся.
      Прости, – ответил Гена, – прости, не могу.
      Молитва Гены Сайнова:
      Боже, прости мне мою слабость!
      Боже, засуши во мне мою любовь к Алле, как ты засушил смоковницу, не давшую тебе плода, и не накормившую тебя.
      Ночной полет.
      В ночь с двадцатого на двадцать первое января тысяча девятьсот сорок четвертого года сбив три "ланкастера", майор Витгенштейн, наконец обошел по числу побед майора Лента и вышел на первое место среди асов ночной истребительной авиации.
      Однако этот полет чуть было не стал для князя "цу" его последним.
      Радиооператор Витгенштейна Фридрих Остхеймер вспоминает:
      "В полдень 20 января Курт Матцулейт и я подошли к стоянке, где находился наш Ju-88.
      Мы отвечали за готовность самолета к вылету. Работа Курта состояла в том, чтобы подготовить оба двигателя. Он запустил их, опробовал на максимальных оборотах, проверил давление топлива и масла. Проверка бензобаков тоже была частью его работы, и они должны были быть заполненными доверху. Моей работой была проверка всей радионавигационной аппаратуры, и естественно, я должен был убедиться в том, что радиолокатор нашего истребителя работает как часы. Ремонтировать локатор в полете было бессмысленной затеей. Единственно, что я мог сделать в воздухе, случись какая неполадка – это сменить плавкие предохранители.
      По разным причинам, мы не размещались вместе с другими экипажами гешвадера, и поэтому узнавать прогноз погоды на ночь, приходилось самостоятельно. Прогноз на ночь с двадцатого на двадцать первое был не очень хорошим. Над Англией был сектор холодного воздуха, который предполагал редкую облачность и хорошую видимость. В тоже самое время над Германией и Голландией был сектор теплого воздуха с низкой облачностью и ограниченной видимостью. Это была идеальная погода для английских бомбардировщиков. Уже несколько месяцев Ройал Айр Форс имели радары, способные путем отражения радиоволн от поверхности земли определять цели для бомбометания. Таким образом, чем хуже метеоусловия были для нас, тем лучше они были для противника.
      Три старших унтер-офицера из наземного персонала и мы с Матцулейтом в тесной будке, что была рядом с ангаром, пережидали дождь со снегом. Внутри было тепло.
      Разморившись от теплой печки мы меньше всего хотели получить приказ на вылет. Но рядом в ангаре стоял наш "юнкерс" до верху заправленный тремя с половиной тоннами бензина и с полным боекомплектом снарядов. Все его рули, элероны и закрылки были тщательно проверены и отполированы.
      Было еще не очень поздно, когда огромная радиолокационная станция раннего оповещения "Вассерман", размещенная на островах в Северном море, засекла первые эшелоны самолетов противника. С командного пункта тут же поступил приказ занять места в кабинах самолетов. Я и Матцулейт полезли в самолет. Майор же Витгенштейн, до последнего момента оставался на командном пункте, чтобы быть в курсе воздушной обстановки. Оттуда он позвонил нам, сообщив, что вылет состоится с минуты на минуту. Мы подсоединили к стартеру передвижные аккумуляторы и выкатили машину из ангара.
      Как только стало окончательно ясно, что англичане уже находятся над морем и приближаются к Голландскому побережью, Витгенштейн вскочил в штабной автомобиль и поперек летного поля помчался к своему самолету. Механики помогли ему натянуть комбинезон и князь быстро вкарабкался в машину.
      Первым его приказом на борту было: "Взлетаем!" Я связался с руководителем полетов, и как только с башни поступило разрешение, Витгенштейн дал моторам полный газ. Мы промчались вдоль тусклых огней взлетной полосы и секунды спустя растворились в темноте ночного неба.
      Набирая высоту, мы взяли курс на Гельголанд. Где то над Северным морем наши с подлетавшими англичанами курсы должны были пересечься. Вокруг была абсолютная темнота, и только фосфоресцирующие приборы проливали в кабине скудный свет.
      Полет проходил исключительно вслепую. Я получал подтверждение наших координат от наземных служб наблюдения, и по внутренней связи передавал эти данные майору Витгенштейну, который корректировал курс самолета.
      Над Северным морем погода улучшилась. Теперь сплошной облачности не было. На небе стало возможным наблюдать звезды. А в пяти тысячах метров внизу мы смогли наблюдать морскую зыбь. Мы стали набирать высоту, и поднявшись до семи тысяч метров приготовились встретить первых англичан. Я щелкнул включателем локатора и включил экран. Мы были на достаточно большой высоте, чтобы с помощью радиолокационной станции обнаружить англичан задолго до прямого визуального контакта. Внезапно справа небо осветилось лучами прожекторов. Стало ясно, что там, на побережье наши зенитчики уже ведут бой с английскими бомбардировщиками.
      Витгенштейн заложил правый вираж, и мы понеслись навстречу врагу. Наконец на экране локатора появилась первая цель. Прямо по курсу в шести километрах. Я сообщил об этом Витгенштейну.
      Напряжение в кабине возрастало. До английского бомбардировщика уже оставалась только тысяча метров. Англичане ничего не подозревали о подстерегавшей их опасности. И вот, мы уже позади и чуть ниже англичанина. Это был "ланкастер", подобно огромной крестообразной тени, висящий почти прямо над нами. Нервы были напряжены до предела. Бортинженер взвел затворы пушек и включил свой прицел.
      Витгенштейн сблизился с "ланкастером" на дистанцию пятидесяти метров и уровнял скорости наших самолетов. Как только Витгенштейн в своем прицеле увидел то место, где на правом крыле между двумя двигателями находились топливные баки, он нажал на гашетку "шрагемюзик". Трассеры потянулись к крылу "ланкастера" и мгновение спустя, все крыло и оба правых двигателя охватило страшное пламя. Пилот "ланкастера" бросил свою машину в правый вираж, и чуть было не задел наш самолет.
      Витгенштейну с большим трудом удалось увернуться от столкновения. Мы еще три минуты наблюдали за тем, как по большой дуге, охваченный пламенем четырехмоторный бомбардировщик падал на землю… Наконец, Мацулейт доложил о времени и месте падения врага. В течение нескольких минут мы летели вне строя англичан, но то здесь, то там видели объятые пламенем падающие бомбардировщики – это были результаты успешных атак наших товарищей. Но вот на моем радаре снова появилась цель. Потом еще одна. Мы выбрали ближнюю к нам, и все повторилось как несколько минут назад. Витгенштейн подошел сзади и снизу и огнем из "шраге мюзик" отстрелил "ланкастеру" правое крыло вместе с обоими двигателями. Бомбардировщик, завертевшись в штопоре, понесся навстречу земле. Судя по всему никто из десяти членов экипажа не смог выбраться из крутящейся и кувыркающейся машины.
      С третьим "ланкастером" вышло не совсем так как хотелось Витгенштейну. Как только его "шраге мюзик" проделала дырки в баках между первым и вторым правыми двигателями англичанина, и из дырок потек полыхающий бензин, английский пилот начал маневрировать таким образом, что прижал наш "юнкерс" сверху, не давая нам никуда уйти. Расстояние между машинами катастрофически уменьшалось, и в моей голове пронеслась только одна мысль, – "рано или поздно это должно было с нами произойти, так значит сегодня, и значит именно так!".
      Тяжелый удар сотряс наш самолет. Витгенштейн потерял управление, и вращаясь. Мы начали падать в темноту. Если бы мы не были пристегнуты ремнями к сиденьям, от центробежной силы нас бы повыбрасывало из кабин.
      Мы падали не менее трех тысяч метров, прежде чем Витгенштейн смог выровнять машину и взять контроль над полетом.
      Теперь именно я был самым важным на борту членом экипажа, потому как в полной темноте на поврежденном самолете мы должны были знать куда и как лететь.
      На резервной частоте я подал сигнал бедствия и вскоре мне удалось установить связь с пунктом наведения в Эрфурте. Они дали наши координаты – мы были над Заафельдом, примерно в ста километрах на юго-запад от Лейпцига. Станция в Эрфурте быстро рассчитала наш подход к аэродрому и указала нам курс.
      Погода была настолько плоха, насколько могла быть. Медленно снижаясь, мы вошли в облака. "Машина над аэродромом", – передали снизу. И тут же зажглись посадочные огни. Витгенштейн выпустил закрылки и вдруг наш "юнкерс" стало бросать вправо так, что командир едва смог удержать штурвал. Видимо нас здорово покорежило при столкновении с англичанином.
      На высоте восемьсот метров мы стали моделировать посадку. И снова самолет стало кренить и бросать вправо. В подобной ситуации было два выхода – либо покинуть самолет на парашютах, либо пытаться садиться без закрылков на высокой скорости.
      Витгенштейн выбрал вариант номер два.
      Когда "юнкерс" коснулся колесами земли, я сбросил фонарь кабины, чтобы при ударе, когда машина выскочит за пределы полосы, сразу покинуть самолет. После нескольких жестких толчков, самолет остановился. К нам с воем неслись пожарные машины. При свете прожекторов мы осмотрели повреждения. В результате столкновения с англичанином мы потеряли два метра правого крыла и одну из трех лопастей правого винта. Мы должны были благодарить нашу счастливую звезду!
      На следующий день, на другой машине мы вылетели на свой аэродром в Голландию".
      Зимние прогулки.
      За всю долгую осень сорок третьего Генрих Витгенштейн всего лишь раз виделся со своей возлюбленной – Лотой де Совиньи.
      Когда его вызвали в Берлин в министерство авиации, где рейхсминистр вручал награды группе летчиков, особо отличившимся в последних боях, "цу" решил на один день задержаться в столице. В районе Карлхорст-Глинике, на берегу Хавела у его дяди – старого отставного генерала Фридриха фон Сайн, был свой большой дом, но Генрих предпочел снять номер в маленькой гостинице в тихом районе Ванзее. И не только из-за того что тяготился болтовней престарелых родственников, но потому что по такому случаю, Лота тоже отпросилась у своего госпитального начальства.
      Небольшая трехэтажная гостиница с претенциозным названием "Карл Великий" стояла на самом берегу озера, где летом состоятельные берлинцы развлекали своих дам прогулками под парусами небольших яхт и шверботов. Теперь, когда пятый год шла война, яхты стояли в эллингах или мокли под холодным дождем, вытащенные на берег, ожидая того дня, когда их хозяева вернутся с фронта и вновь возьмутся за румпеля и примутся лихо менять галсы, снисходительно смеясь над испуганными подругами, когда перекидываемые гики с шумом пролетают над очаровательными белокурыми головками.
      Хозяин гостиницы, узнав Генриха по газетным в вечерних "Фолькише Беобахтер" и "Ди Шварце Кор" портретам, сразу предложил ему лучший номер с видом на озеро и свой автомобиль, тем более, что карточек на бензин у хозяина не было уже два месяца.
      Хозяин хитрил. Он понимал, что кавалер Железного креста с Дубовыми листьями, пользуясь своими связями и привилегиями зальет бензина столько, что и ему – старому Карлу Липке, потом останется на две, а то и на три поездки за продуктами.
      Генрих встречал Лоту на Венском вокзале. Он щегольски расстегнул верхнюю пуговицу своего кожаного пальто и так примял неуставное шелковое кашне – подарок Лоты, чтоб на шее отчетливо был виден его Рыцарский крест. Машину он оставил в пятидесяти метрах от главного входа… Если начнется бомбежка, можно будет добежать и быстро отъехать от столь привлекательного для американских бомбардировщиков места… Генрих не без удовольствия отметил для себя, как шуцманы и унтера из военного патруля с особым чувством выкидывают руку, приветствуя его, и отдавая честь не сколько его майорским погонам – в Берлине и чинов повыше – сколько угодно, но его Рыцарскому кресту с Дубовыми листьями!
      Поезд пришел точно по расписанию. Минута в минуту. Вот Лота вышла на перрон. Ее глаза светились счастьем и обожанием. Генрих склонился к ее руке и надолго задержал тонкое, обтянутое лайкой запястье возле своих губ.
      Проезжая по Унтер ден Линден, он не без удивления заметил, что работает цветочный магазин "Флер де Пари". Генрих притормозил, и попросив Лоту немного подождать в машине, зашел в давно забытый мир.
      – Гутен таг, фройляйн, сколько стоит букет фиалок?
      Всего двадцать марок для господина майора, ваша дама будет очень рада.
      Лота действительно чувствовала себя счастливой.
      Я люблю тебя, Генрих, – сказала она, когда полумрак и тишина гостиничного номера сомкнулись вокруг них двоих.
      Его руки, привыкшие к штурвалу "юнкерса" – этим поводьям боевого коня, и к гашетке пушек "шраге мюзик" – рукоятке этого нового тевтонского меча… Его руки рыцаря и воина теперь неумело расстегивали бесчисленные пуговички из голубого перламутра… В то время как легчайшие, словно весенний ветер, пальцы Лоты, теребили рифленый алюминий пуговиц его мундира…
      И я люблю тебя, Лота, – сказал он, за мгновение до того, как губы их соприкоснулись.
      Ну что ты там? Ну, почему ты там, Гена? Почему ты не здесь со мной рядом, в Ленинграде? Я больна и один Бог только знает, сколько еще проживу. А мне так хочется подержать на руках, понянчить внуков… Гена! Ну почему ты там – в этой Сибири? Почему ты не живешь здесь, почему ты не женишься, наконец, ведь тебе уже тридцать!
      Мама!..
      Когда ты уезжаешь?
      Ну только, пожалуйста не плачь, мама!
      Гена сидел в своей комнате… В своей… Соседи Лившицы год назад выехали в Израиль, и маме удалось выхлопотать одну из двух освободившихся комнат, потому как она была здесь в блокаду, а ее сын – за которым сохранялась жилплощадь, работал на ударной стройке, в районе, приравненном к крайнему северу.
      Ну скажи, ну скажи, у тебя есть девушка? Или ты все по этой… по этой Алке сохнешь?
      Мама!
      Равиль Абдурахманкадырович разбил свою новенькую "тройку". Вдребезги разбил.
      Весть об этом прокатилась по Вагановскому мгновенно. Все девчонки от первокурсниц и до выпускниц только и обсуждали эту новость.
      Сам профессор, слава Богу, не пострадал, если не считать пары царапин на холено-красивом восточном лице. Но вот "жигуля", как сказали в автосервисе – восстановить уже было практически невозможно.
      Как же он без машины теперь будет? – патетически восклицали Лида с Наташей – Настины одноклассницы и соседки по общежитию.
      Да, как же, как же – повторяла Настя, и взгляд ее задумчиво устремлялся в нестойко-синие выси Питерского неба.
      Ночные полеты.
      В гостинице "Карл Великий" они провели только одну счастливую ночь.
      Ты сегодня уезжаешь? – спросила Лота почти с отчаянием.
      Я должен быть там, – ответил Генрих, отворачиваясь от ее ищущих глаз, – эти варвары вчера бомбили Ганновер и Гамбург. Они бомбили не военные склады, они бросали термитные бомбы на жилые кварталы. Заживо сгорели восемь тысяч женщин, детей и стариков. Я не могу оставаться с тобой, пока это происходит. Я должен быть в небе, потому что им там – внизу, тем кто не успел добежать до бомбоубежища, не на кого больше надеяться, кроме как на меня и моих товарищей. И может я даже виновен перед одной или другой сотней погибших там вчера в Ганновере, потому что был с тобой, а не в небе. Не защитил. Не сбил того англичанина, что сбросил свои бомбы. Прости. Прости меня.
      О событиях 21 января 1944 года Остхаймер рассказывал так:
      "После завтрака прошел едва лишь час, и мы только дойдя до своей квартиры, услышали как звонит телефон. Это был Генрих Витгенштейн. Он сказал: "Идите с Матцулейтом в ангар, и удостоверьтесь, что машина готова к вылету". Естественный и единственный ответ, который у меня был – это: "Яволь, герр майор". Но в тайне я все еще надеялся, что до получения нового истребителя мы хоть несколько дней не будем думать о смерти.
      Разумеется, мы едва выкурив по сигарете, отправились в ангар. Матцулейт завел двигатели и прогнал их на всех оборотах, проверив давление масла и топлива. Я включил радиоаппаратуру и локатор… Все работало. В течение часа по телефону мы доложили командиру, что машина готова к вылету.
      Мы снова сидели в тесной будке рядом с ангаром. Снаружи шел дождь со снегом, и я молил Бога, чтобы "томми" не взлетели сегодня со своих аэродромов в Саутгэмптоне, Гатвике и Фарнсбро. Матцулейт расстелил на полу свой комбинезон и улегся спать.
      А я вспоминал, как накануне майор Витгенштейн угощал нас свежей жареной козлятиной и французским вином. Это барбекю он устроил для нас – членов экипажа и унтер-офицеров технического персонала в большом парке, прилегавшем к аэродрому.
      Почти ручную козочку при очередном налете ранило осколком бомбы. Лесничий, знакомый Витгенштейна, был вынужден пристрелить животное и поделился мясом с нашим майором. Я уже был весь в приятных воспоминаниях, как зазвонил телефон, и в трубке я услышал команду, которая сразу вывела меня из дремотного состояния: "Экипаж, к вылету".
      Я уже сидел в кабине и слушал радио, когда в машину вскарабкался Витгенштейн. "Все в порядке?", – спросил он. Я ответил по-уставному, – "Яволь, герр майор". Вслед за командиром в самолет поднялся Матцулейт, и техники закрыли за ним нижний люк.
      Теперь нам оставалось только надеть шлемофоны и подсоединить кислородные маски.
      Вообще, кислород был нужен только на большой высоте, но Витгенштейн полагал, что чистый кислород улучшает работу зрения в темноте, и мы надевали маски сразу, едва выруливали на старт.
      В 21.45 мы оторвались от взлетной полосы. Это был последний взлет майора Витгенштейна.
      В 21.55 на экране моего локатора возникло сразу шесть точек. Устремившись по курсу к ближайшей из них, через три минуты мы настигли четырехмоторный "ланкастер".
      Тень самолета закрыла небо над нами. Витгенштейн дал очередь из "шрагемюзик", и левое крыло самолета сперва вспыхнуло, а секунду спустя, отломилось вместе с одним из моторов. Огромный самолет в страшном вращении стал падать на землю.
      Через пять минут погони, мы настигли другой "ланкастер". Теперь Витгенштейн попал не в бензобаки, а бомбовый люк, потому что раздался взрыв страшной силы, разметавший самолет врага на миллиард мелких осколков. Наш самолет бросило волной вниз, и я даже на несколько мгновений потерял сознание. Однако уже через несколько секунд в наушниках послышался недовольный голос майора Витгенштейна: "Остхаймер!
      Не спите там, черт бы вас побрал, дайте курс на следующую цель!" Прошло несколько минут, как мы настигли еще один "ланкастер". Витгенштейн дал очередь из пушек. На крыле англичанина показалось пламя, но оно почему то не разгорелось, а быстро погасло. Пришлось снова сближаться и прицеливаться. Вдруг в нашей кабине что то с треском разорвалось, у моих ног загорелось пламя, и оно быстро начало распространяться по всей кабине. "Мы горим", – закричал Матцулейт,
      "Экипажу покинуть самолет". – крикнул майор Витгенштейн, и я не раздумывая сорвал замки фонаря кабины. Потоком воздуха меня буквально вырвало из сиденья и уже через несколько секунд я повис в подвеске своего, слава Богу, раскрывшегося парашюта. Выше и правее на фоне освещенных всполохами облаков я заметил еще один парашют… А где же третий? Третьего не было".
      Свидетельство о смерти князя Генриха цу Сайн фон Витгенштейна было составлено командиром санитарной службы Второго нахт-ягдгешвадера штаб- врачом доктором Петером. Причиной смерти стали переломы черепа в области темени и лица. "Юнкерс" майора Витгенштейна был сбит английским ночным истребителем "Москито". Майор Витгенштейн попытался посадить горящий самолет на ближайшем аэродроме в районе Магдебурга, но пожар и короткое замыкание в электроцепях, оборвали полет гораздо раньше. 23 января, майор Витгенштейн был посмертно награжден Мечами к Рыцарскому Кресту (No 44). За 320 боевых вылетов майор Витгенштейн сбил 83 самолета противника. На крыши немецких городов не упали СТО ПЯТЬДЕСЯТ тонн бомб. Он спас от смерти многих… И многие потом родились ему благодаря.
      Два первых послевоенных года Лота де Совиньи работала в госпитале для военнопленых немцев. А в сорок седьмом, она поступила на работу горничной в гостиницу "Карл Великий" в Ванзее, что при разделе Берлина, оказался в его американской оккупационной зоне. Там она проработала до самой пенсии. Лота де Совиньи так и не вышла замуж.
      Равиль Абдурахманкадырович жил легко. Талант, рано обнаруженный его первой учительницей Алией Махмудовной, словно лихой скакун, нес его по жизни, как по широкой степи, без труда преодолевая все житейские проблемы и заботы. Впрочем, как и положено потомку воинов-степняков, Равиль относился ко всему с присущей кочевнику философией: ничего не копить и ни к чему не привязываться. Все что нельзя пристегнуть к седлу – все что нельзя взять с собой в переход – должно пойти в огонь ночного костра. Поэтому ничем, кроме собственного таланта, который он крепко носил внутри, Равиль не дорожил. Он никогда не привязывался ни к друзьям, ни тем более к женщинам. И в свои сорок шесть жил один в большой, по случаю награждения его Государственной премией, подаренной ему городскими властями квартире на Петроградской стороне. Жалко, правда, было "жигули" – "трешку".
      Совсем новая была "ласточка". А машина для джигита Равиля была чем то вроде коня…
      С женщинами у него всегда и все получалось очень легко. Как сойтись, так и разойтись. Впрочем, женщин он любил равно как и юношей. Еще мальчиком, занимаясь хореографией в Казанском дворце пионеров, Равиль познал настоящую любовь. Его первым другом стал седой красавец – учитель танца Мустафа Алиевич. И с той поры Равиль одинаково ценил радости интимных отношений как с юными девами, так и с молодыми мужчинами.
      Равиля совсем не удивило предложение Насти. К нему, еще в период триумфальной карьеры солиста Кировского театра сотни раз подходили совсем незнакомые дамы, предлагая за ночь любви и деньги, и золотые украшения, и пачки облигаций внутреннего займа. Поэтому, когда красивая и способная третьекурсница Настя Донскевич запинаясь и краснея предложила ему "встретиться для разговора", Равиль спокойно и деловито назначил рандеву в пять вечера у него дома на Кировском проспекте.
      Ах, как Настюшка готовилась к этой встрече! С утра она поехала к подруге Леночке, что жила с родителями в Дачном, и намылась у нее в ванной, излив на себя все по случаю приобретенные польские и болгарские шампуни. Потом Настя пошла в парикмахерскую, и впервые в жизни сделала себе укладку и маникюр. От нервного напряжения, она даже не пообедала, и два часа под туда-сюда крутящуюся кассету "бони-эм", мерила те три платья, которые под разными предлогами униженно заняла у самых состоявшихся модниц их девичьего общежития. Наконец, Настя остановила свой выбор на расклешенном "миди" из все еще модного гипюра. В этом платье она казалась себе взрослее. В нем она не была той тростинкой без лишнего жира, что ежедневно по три часа тянула ножку возле "палки" – зеркала и станка. В этом свободном светлом платье, она могла показаться Равилю юной женщиной – загадкой, у которой под складками гипюра вполне можно обнаружить и сюрприз развитой груди, и беспомощную нежность тела, никогда не ведавшего каторги бесконечных тренировок.
      И уже перед самым выходом, Настя бережно достала из шуршащего целлофана – гарнитурчик белоснежного кружевного белья, подарка лучшей подруги, привезенного из ее первых зарубежных гастролей. Она смотрела на себя в зеркало, и пыталась посмотреть на себя глазами Равиля Абдурахманкадыровича.
      Ну что, Настя? Что то случилось? Давай поговорим с тобой, как взрослые люди. У тебя ко мне какая то просьба?
      Равиль Абдурахманкадырович уже три года как исполнял обязанности депутата Верховного Совета. К нему, порою толпами приезжали ходоки из Татарстана с горою подарков, кому сына от тюрьмы спасти, кому самому в Ленинграде прописаться… И скольких мальчиков к нему приводили сюда, и скольких девушек! И все по главному закону природы! У кого божий дар таланта, тот имеет в этой жизни все…
      Ты не стесняйся, Настя, ты говори прямо и сразу, чего ты хочешь. Темнить со мной не надо. Я никому и никогда ничего не расскажу. И тебя не обижу. Даже если и не сумею тебе помочь. Говори со мной, как со своим бы отцом говорила. А впрочем, учитель, это и есть второй отец.
      Когда Настя наконец выговорилась, она испытала огромное облегчение. А вообще, Равиль Абдурахманкадырович искусно помог ей. Как в танце. Как опытный партнер, с которым не страшно любую самую сложную партию танцевать.
      – Ну что ж… Ты смелая девушка. Ты мне нравишься, – сказал Равиль Абдурахманкадырович с железным спокойствием расстегивая молнию платья на ее напрягшейся спинке.
      И когда он кончил в нее горячим потоком, словно какой-нибудь конь-производитель, и когда отвалился на бок переведя участившееся дыхание, он спокойно и деловито продолжил их прервавшийся было разговор.
      Хорошо, милая Настенька, ты будешь танцевать в Кировском. Пока в корде – у воды.
      Но все зависит от тебя. Ты способная. Выйдешь и в солистки – какие твои годы…
      Но как деловые люди… А мы с тобой теперь деловые партнеры, все устроим после того, как ты выполнишь свою часть договора. Я уже соскучился без машины. Скучаю по рулю. По скорости скучаю, Настенька.
      Отпуск у Гены был большой. Два месяца, как и положено работникам районов Сибири и Крайнего Севера. Хоть деньги и были, и было их достаточно, но ехать зимой к морю в Крым или Сочи – не хотелось. А летом Генке в отпуска не разрешили. Самый монтаж летом! Два моста сдавали госкомиссии вместе со стокилометровым участком дороги. И теперь, сидел он – Геночка Сайнов дома с мамой, ходил вечерами в кино и в театр, пил водку на кухоньках в крохотных квартирках у женатых друзей-корешей, бродил по городу… Маялся.
      Настя позвонила не то чтобы неожиданно. Но достаточно внезапно.
      Давай встретимся.
      Давай.
      Он пригласил ее в ресторан. Денег все равно было всех не потратить.
      С утра по телефону заказал столик в "Баку" на Садовой. Икра, осетрина, лососина, жареная форель, шампанское, коньяк…
      Гена, у меня к тебе просьба… Ты мне друг?
      Я тебе друг.
      Подошел какой то армянин в джинсовом костюме. Пригласил Настю потанцевать.
      Она не танцует.
      Вот смешно! Вот смешно!! Она – без пяти минут танцовщица Кировского, и не танцует!!!
      Гена, пойдем…
      Да я не умею…
      Ну, ну! Я помогу…
      Ты хотела меня о чем то попросить…
      Да. Это большой разговор.
      В танце он вдруг ощутил небывалое восхищение, сквозь модный гипюр трогая ее сильную спину и ощущая тонкую бретельку совершенно лишнего в своей формальности лифчика.
      Гена, мне очень нужно купить машину "жигули". Срочно для очень важного в моей жизни дела.
      Это очень важно для тебя?
      Очень… Я буду тебе обязана до конца жизни.
      Они как и тогда после полета, ехали в уютно мурлыкающем такси. И снова она целовала его мягкими и душистыми губами.
      Хочешь? Девчонки уехали на гастроли, я одна. Хочешь?
      Не надо, Настя. Не надо, дорогая. Я тебе завтра и талон и деньги привезу, а так – не надо.
      И снова Гена смотрел на черно-серые с отблеском красных и желтых огней питерские небеса. И снова молил их:
      Засуши, Господи, мою любовь к Алле. Засуши, как Ты засушил ту смоковницу, что не накормила Тебя!
      Младшая.
      Донскевичи жили на самом берегу Байкала. Дом Николай Александрович поставил еще в бытность свою начальником строительного управления. Вернее, дом он ставил как бы и не себе лично, а в плане постройки так называемого казенного жилья для трестовского руководства. Тогда, пятнадцать лет назад, когда Настюшке было еще четыре годика, а его красавица Марийка была беременна их второй дочкой, Николай Александрович и пробил в главке смету на эти двенадцать домиков, что образовали тот уголок цивилизации, который местные поселковые острословы назвали "Кремлем".
      И не только из-за высокого забора красного кирпича, но и из-за контингента проживавших тут знатных товарищей.
      Дом получился на славу. Для себя, не для других строил! На первом этаже две огромных, совмещенных с кухней гостиных… В Сибири любят ходить друг к другу в гости, ходят большими компаниями, и… Ах, сколько здесь было попито-выпито с друзьями-товарищами! Сколько вечеринок с музыкой и танцами было устроено его гостеприимной хозяюшкой Марийкой – первой мастерицей лепить пельмени аж на весь их поселок Молодежный.
      На втором этаже были кабинет и спальные комнаты его с Марийкой и дочек. На третьем – не кирпичном, а деревянном, так называемом, летнем этаже – была видовая веранда, выходящая на сторону Байкала, и две комнатушки для гостей. В подвале расположились котельная, мастерская и баня-сауна, которой Николай Александрович очень гордился. Не было такой сауны даже у управляющего трестом – Сан Саныча Преснякова. И когда нередко они устраивали тут мальчишники с трестовским или заезжим московским начальством, Сан Саныч игриво грозил пальцем Николаю Александровичу, мол, нехорошо иметь машину длиннее, чем у своего начальника, жену красивее, а баню удобней и комфортней! Что до длины капота машины, то Сан Саныч конечно образно приврал – прочитал где то у модного Карнеги…
      Тут все они ездили на УАЗиках – близняшках, различавшихся разве что только цифрами в последней строке на номере. А вот что до жены… То да! Ни у кого из местных боссов такой красавицы, как его Марийка, не было. Но и сам Николай Александрович был рядом с нею образцом сибирской стати и характера. У такого – не отобьешь! Может поэтому – никто и не пытался за все их двадцать пять лет совместной жизни. А может, Николай Александрович просто и не знал ничего о своей жене…
      Вторая их дочка родилась с уродством. Ножку Аннушке повредила районная акушерка.
      И эта семейная беда, по убеждению его Марийки, стала той божьей компенсацией за "слишком счастливую жизнь", что была у них до рождения их второй. Уж каким только профессорам в Ленинграде и Москве не показывала она их Аннушку, в какие только монастыри и скиты не возила она ее! Девочка хромала и при ходьбе подволакивала свою несимметрично сухую конечность. И те занятия танцами, которым посвятила себя их старшая – Настюшка, стали каким то контрастным и принципиальным символом семьи Донскевичей. Одна дочь – балерина, а другая – инвалид с детства.
      Аннушка бесконечно много читала. Ей позволяли в семье все. Ни в чем ей не было отказу, и поэтому, когда в ее спаленке до четырех утра не гасился свет, ни мать, ни отец не смели вмешиваться в образ жизни дочери.
      К шестнадцати годам Аннушка прочитала все двести томов библиотеки мировой литературы и почти наизусть выучила все предисловия академиков и профессоров-литературоведов.
      А в семнадцать, прочитала всех классиков античной и немецкой философии. От Аристотеля до Шеллинга. В восемнадцать легко поступила на заочное отделение философского факультета МГУ.
      Изводя мать, она по пол-часа карабкалась по крутым ступенькам на третий – "летний" этаж их дома на берегу… И потом целый день сидела на веранде "с видом", листая и чиркая карандашом своих верных друзей – тома Фихте и Леонтьева, Лосева и Шпенглера, Бердяева и Сартра. На берег она ходить не любила. Там бывали люди, которых она дичилась, стесняясь своей хромоты.
      Дней за пять до отлета Гены из Ленинграда, ему позвонила Настя. Продиктовала список книг, которые, как она выразилась, было бы неплохо найти в букинистических развалах на Литейном. Для сестренки Аннушки – она очень бедненькая, прикована к постели, но очень и очень умненькая.
      Деньги тебе там родители отдадут. Тебе ведь не сложно из аэропорта до поселка "Молодежный" доехать? А обратно в город тебя отец отвезет. Заодно и познакомитесь – он большой начальник по строительству…
      Пол дня Гена шарил по прилавкам магазинов старой книги на Московском – возле Парка Победы, на Литейном, на Старо-Невском. Книг набрал на целый чемодан.
      Собственно, после того, как он купил Насте машину, денег лишних уже и не было…
      Но как то выкрутился. И еле дотащил потом эти книги в аэропорт. По весу багажа он зашкалил все допустимые нормы, но девушка на регистрации мило ему улыбнулась, и вместо сорока килограммов написала на багажном ярлыке "двадцать".
      До молодежнинского "кремля" Гена добрался только в десятом часу вечера. Такси решил не отпускать, не известно – дома ли кто? И как еще примут? Уж больно Гене собачий лай был не по душе, что поднялся за кирпичным забором сразу, как такси остановилось против ворот. На его стук, лай во дворе еще более усилился, напоминая уже не службу верного дворового волкодава, а перекличку лагерных псов большого гулаговского хозяйства. Наконец, снег с той стороны забора заскрипел под чьими то валенками.
      Кто?
      Из Ленинграда от дочки вашей – Насти, книжки привез…
      Такси пришлось отпустить. Николай Александрович гостю обрадовался и велел остаться по-крайней мере до следующего утра. Гена принялся было возражать, мол и так из отпуска опаздывает, ребята и начальство на строительстве заждались… Но управляющий треста Донскевич тут проявил всю непреклонность своего характера.
      – Кто у тебя там начальник строительства? Семеникин? Знаю его! Я ему позвоню завтра же утром. Тебе отпуск еще на неделю продлят. И вообще, пока у меня в сауне не попаришься – никуда не уедешь!
      Комнату Гене отвели на втором этаже. Настенькина, – счастливо улыбнувшись сказала Марианна Евгеньевна, застилая еще пахнущую девичьими слезками и мечтами неширокую деревянную кровать с портретами над ней, вырезанными из журналов…
      Улановой, Нежинского, Барышникова… И едва Гена переодел рубашку, сняв свой "срамной", как говорила мама, походный свитер, как позвали к столу.
      Стол превзошел все ожидания. И откуда только все это изобилие взялось, ведь и не праздник нынче и даже не воскресенье? – думал Гена, разглядывая бесконечные балыки, языки, ветчину, копченую телятину, омулей… и… и даже перепелиные яйца в черной осетровой икре. Хозяин, плотоядно потирая руки, выставлял на стол графинчики с жидкостями разного цвета, но очевидно, объединяемых одною химическою формулой содержимого – "це-два-аш-пять-о-аш"…
      В сауну мы с тобой завтра пойдем, Марийка говорит, замучаем сегодня парня, если он в девять утра из Ленинграда вылетел, да не емши и не спамши… Надо его кормить, да спать ложить… Правильно?
      Да я в самолете поел… – неуверенно промямлил Гена.
      Че там в этом самолете? Цыплячья ножка с горошком? Такому парню! Я в Москву летаю по службе – в Министерство по два раза в месяц… Понял? Так я без этого,
      – Николай Александрович хитро подмигнул и постучал пальцем по бутылке коньяка, – так я без этого в самолет не сажусь, а с собой Марийка мне дает курочку, омулька, котлеток…
      Здравствуйте… Тихий девичий голос заставил Гену обернуться.
      На середине деревянной лестницы стояла девушка в новеньких не линялых американских джинсах и свитере. Стояла и неестественно цепко держалась за резные лаковые перила.
      Здравствуйте. Вы, наверное, Аня? А я Гена, я вам от Насти книги привез из Ленинграда.
      Гене было неловко смотреть, как Аннушка мучительно медленно переступая, и всем весом легчайшего тела налегая на перила, преодолевает оставшиеся шесть или семь ступенек. Он не знал, что делать, и шагнул было навстречу…
      Нет, нет, я сама…
      За стол сели втроем. Гена напротив хозяина. Аннушка… А Марианна Евгеньевна пребывала с ними перманентно перемещаясь из кухни в гостиную с калейдоскопически мелькающей сменой блюд: украинский борщ, сибирские пельменчики, свиная нога запеченная в фольге, яблочный пирог…
      Ленинградский строительный кончал? – по-шаляпински басил Николай Александрович, – а чего в Ленинграде не сиделось? Небось дружки то все по проектным конторам за кульманами штаны просиживают?
      Да нет, с нашего потока только девчонки в проектные пошли, а ребята кто в армию, а кто на стройки… И на БАМе много наших.
      Это точно. Ко мене в трест только в этом году двенадцать молодых специалистов из Москвы да Ленинграда приехали. А мне надо не пацанов желторотых, а опытных спецов.
      Коля, не наседай на парня, дай ему поесть! – кричала из кухни Марианна Евгеньевна.
      Ну ты то, уже который год здесь?
      Третий пошел…
      И в каких должностях?
      Сперва бригадиром. Потом мастером. Теперь прорабом.
      И какой объем работ? Сколько в год денег осваиваешь?
      Ну, у меня участок не большой. Четыре бригады монтажников, механизмы… Два малых моста и шесть труб в прошлом году сдали…
      Ну это где то на триста тысяч…
      Ну где то да… Если бы материалы вовремя поставляли, можно было бы пол-миллиона освоить.
      А хочешь ко мне? Я тебе большой участок дам. Освоение – полтора миллиона в год.
      Материалы, механизмы – всего навалом!
      Но у меня там ребята… Я так не могу.
      Коля, у него там может зазноба, а ты его к себе тянешь! – кричала из кухни Марианна Евгеньевна.
      Ты не женат?
      Нет… – Гена вдруг почувствовал что краснеет.
      Ну это дело не хитрое. Мужику надо сперва дом построить, а потом жинку себе искать. Переходи ко мне, я тебе потом почти такой же как у меня здесь поставлю.
      Осоловев от непомерно съеденного, Гена вскорости начал клевать носом.
      Все, все, Коля, пора парню отдыхать, – захлопотала подоспевшая на выручку хозяйка.
      Выпив с Николаем Александровичем "по последней" – "на сон грядущий", Гена поднялся в Настину комнатку. И под портретами Галины Улановой и Вацлава Нежинского, он уже через пять минут спал крепким сном.
      А на утро они сидели с Аннушкой на "веранде с видом" и глядели на заснеженный Байкал.
      Здесь летом хорошо, – сказала Аннушка сухо и без полагавшейся, как бы вроде для такого оборота, сентиментальной задумчивости.
      Да и теперь неплохо.
      Нет, холодно на веранде читать. Отец хоть и провел отопление. И тройные рамы вставил. Но я все равно замерзаю здесь – этаж то летний! А в июле я отсюда вообще не ухожу. И ем и сплю здесь. И все книги мои тут… Спасибо вам, что книг привезли.
      Да это Настя…
      Настя? Мне кажется, что вы лукавите. Ей ведь все некогда по книжным ходить. Она мне за три года едва две книжки привезла по списку. А вы сразу целый чемодан. И все о чем я мечтала! И "Закат Европы" Шпенглера, и первое издание "Вех"…
      Спасибо вам.
      Да что вы!
      Она вам наверное наплела, что я прикована к постели и все такое.
      Да нет…
      Аннушка говорила очень правильно, без акцентов сибирского или южного говорка.
      Говорила глядя перед собой в окно и скрестив руки на прикрытой пледом груди.
      Она вам наверное здорово голову закрутила. Она умеет!
      Почему вы так думаете?
      Я ведь все знаю, знаю и что вы ей… что вы ей машину купили…
      Как? Откуда?
      В Вагановском курсом младше одна наша девочка – якутка учится. Эля Васильева – дочка председателя райсовета. Она звонит домой через день. Уже весь наш поселок знает, что Настя за машину, которую у одного влюбившегося в нее дурачка выманила, себе место в труппе Кировского театра пробила.
      Это не так… Не так все.
      Но вы же ей купили машину?
      Да.
      Ну и дурак!
      Почему?
      Потому что она проститутка.
      Зачем вы так? Про сестру.
      Да потому что знаю. Все училище знает, а значит и весь наш поселок знает, что машину вашу она своему профессору – Равилю отдала, и что они с ним – любовники, и что она через постель себе карьеру делает, но Равиль такой великий, что он с любой другой в постель бы не лег, кабы не ваша машина…
      Зачем вы это мне говорите?
      Что б вы не были таким простаком, таким простофилей… Что влюбился? Влюбился в Настеньку? Думал ей машину подарить?
      Нет… вы все совсем не так говорите.
      Я могу все говорить, потому что я знаю… И потом мне можно – я калека.
      Не надо так, прошу вас.
      Надо. Надо всегда хирургически все сразу выдирать. Все сразу вырывать, иначе будет ломаная жизнь в обмане. Неверная парадигма, неадекватное восприятие. Обман, обман, обман… Вы хотите такой жизни?
      Нет.
      Поэтому я и не верю в Бога.
      Почему?
      Для матери, для Марианны Евгеньевны – ее Бог – это концепция, это та линейка с делениями, по которой она мерит свою ответственность за мое уродство.
      Что?
      Я очень молила Боженьку, когда была маленькой, чтоб он сделал мои ножки здоровыми. Но он не сделал. Тогда я решила стать врачом, чтоб вырасти и вылечить саму себя. Но я рано поняла, глядя на всех этих докторов и докториц, что все на что они способны, это сокрушаться и обещать невозможное. И тогда я выбрала философию.
      Почему?
      Чтоб найти ответ – почему нет Бога, и почему нет справедливости…
      Бог есть.
      Бога нет.
      Бог есть…
      Тогда почему ваш Бог не даст вам счастья?
      А откуда вы и это знаете?
      Знаю.
      Когда Гена вышел с сумками за ворота, где под парами поджидал его трестовский УАЗик, он посмотрел наверх – в окно веранды с видом. Аннушка стояла за тюлем занавесок и осторожно махала ему рукой.
      Господи, Господи, помоги мне, помоги мне избавиться от напасти этой ненужной мне любви! И засуши, Господи, мою эту любовь к Алле. Как Ты засушил не накормившую Тебя смоковницу…
      Господи, прости меня, что я такой. Прости и освободи меня.
      Уже трясясь в машине, в кармане полушубка Гена нащупал сложенный листок.
      "Гена! Вы умный и честный. Вам надо учиться. И вообще, пишите мне, а я буду писать вам. Все у вас будет хорошо, а когда станет грустно, посмотрите вниз на свои ноги. Они у вас длинные и здоровые. И не гневите ВАШЕГО Бога. Аня" Старшая.
      Первый раз за границу на гастроли – и сразу в Лондон… Вот это да! Настюшка не верила своему счастью вплоть до самого отрыва их "Ту" от взлетной полосы. Она в труппе. Она танцует в "Жизели" и в "Лебедином". И что самое главное – она летит с театром в Англию. Она – Настюшка Донскевич через какие-нибудь три часа полета вступит на землю той страны, о которой мечтала еще когда пятиклассницей под песни "Битлз", вырезала из журнала "Ровесник" фотографии удивительно стильной Твигги, и обожаемого и бесконечно милого Пола Маккартни.
      Равиль Абдурахманкадырович не обманул… Не обманул, но…
      Настя усмехнулась своим мыслям и легкая тень брезгливости пробежала по ее лицу.
      Равиль… Он подложил ее своему другу – нацмену лет шестидесяти пяти. Какой стыд и ужас она испытала тогда… Какой стыд и ужас!
      Равиль заехал за ней в общежитие на его… На его новенькой "шестерке". В машине кроме Равиля сидел пожилой мужчина с плоским и толстым лицом желтого цвета, как у восковых яблок из кабинета ботаники.
      Это Ахмед Мурадович. Мой большой друг. Пусть он будет другом и тебе, – сказал Равиль.
      А когда они приехали в гостиницу "Советская", где у Ахмеда Мурадовича был снят двухкомнатный номер – люкс, и когда они выпили шампанского с коньяком – "бурого сибирского мишки", как пошутил Ахмед, Равиль шепнул Насте, – хочешь поехать в Англию и Америку, – не капризничай и приласкай моего друга, у тебя получится.
      Не соврал Равиль, и вот они летят в Лондон. И скоро – уже через неделю она выйдет на сцену Принц Альберт Холла.
      А Равиль летит с ними. Примазался к гастролям в качестве эксперта министерства культуры. Или, как поговаривают, его вроде как пригласили преподавать… Но в общем – Равиль летит с ними. Это Настю и радовало с одной стороны, все таки поддержит, поможет в случае чего, а с другой стороны… Не подложит ли он ей еще какую-нибудь свинью? В буквальном и в переносном смысле.
      Лондон ослепил и оглушил. Настя всего ожидала, но такого блеска, как на Пикадили-Серкус!
      Сердце все время замирало и в голове вертелся один вопрос, – "неужели правда"?
      Неужели это я – Настя, здесь?
      Бесконечное мелькание возбуждающих символов, всех этих "бобби" в характерных каскетках, красных "даббл-деккеров", черных тэкси-кэбов… И культурная программа – Тауэр, Вестминстерское Аббатство, Сен-Пол, Национальная галерея, а вечером бо-монд и приемы в посольстве и Королевском балетном обществе… все было иным! И даже ночи в постели Равиля в его номере – и те были не такими, как в Ленинграде. Равиль как то по-особенному "вел" ее в эти ночи…
      Запомнился вечер в модном Марки-клубе, где их привели на супер-звезд – Эрика Клаптона и Элвина Ли. В прокуренном зале, где пахло дорогими сигаретами и вкусным пивом, совсем не таким кислым, какое ей доводилось пробовать дома, ее поразила обстановка непринужденности и свободы. Прекрасные музыканты играли на маленькой сцене, а публика не сидела по стойке смирно, как к этому приучили Настю ее педагоги, а пила, курила, смеялась и разговаривала. И артистов это совсем не унижало. Наоборот, они тоже курили и прихлебывали черное пиво с красивым названием Гиннес. Они тоже смеялись и переговаривались во время выступления… Это все было совсем не так! Совсем не так…
      А на вечеринке в Королевском балетном обществе, куда приехала принцесса Маргарет, это было что то совсем волшебное и незабываемое. Как в ее любимом фильме "Война и мир", где юная и тонкая Савельева – Ростова танцует с еще не старым Тихоновым – Балконским.
      И вдруг, этому волшебству настал конец. Ах, она чувствовала сердцем, что этому нереальному миру не быть в ее жизни – уж слишком, слишком был он нереален.
      Катастрофа пришла неожиданно.
      В тот день, а это случилось в третью неделю гастролей, на утреннюю репетицию, когда вместе с девочками Настя разминалась и тянулась возле станка, в зал вошли двое наших из посольства. Не снимая шляп и плащей.
      Ей предложили одеться и проехать в посольство.
      Равиль! – сразу пронеслось в голове.
      Да. Это было связано с ним.
      На столе у чиновника посольства лежали газеты. Все газеты от официальной "Таймс" до бульварной "Ньюс оф зэ Уорлд". И на первых страницах везде было его лицо.
      Советский профессор выбирает свободу!
      Педагог русского балета остается на Западе!
      Русский балетмейстер убегает от КГБ!
      В кабинете их было трое. И все они задавали свои вопросы.
      Ну? Вы знали о его намерениях?
      Вы тоже собирались сбежать?
      Говори, сука?
      Ты сосала у него?
      Как часто вы встречались у него на квартире?
      Он давал вам читать книги Солженицына?
      Вы обсуждали с ним политические события?
      В каких позах он тебя имел?
      Сколько раз за свидание он тебя трахал?
      Ты знала, что он гомосексуалист?
      В Ленинград она вернулась в сопровождении одного из чиновников. Девочки в гостинице, когда она собирала вещи, смотрели на нее, как на зачумленную. С ней никто даже не попрощался. Потом все было как во сне. Допросы на Литейном, комсомольское собрание в Вагановском, ректорат, отчисление…
      И вот она в простом плацкартном вагоне. И вот она едет домой. А зачем? Зачем ей домой?
      Николай Александрович никогда ни на жену, ни на дочек руки не подымал. Ни Настюшке, ни тем более Аннушке от папы даже легкого шлепка по попке не довелось получить. Хотя бывали моменты, когда и у него кровь горела гневом, да и у девчонок шалости выходили за рамки дозволенного.
      Настюху встретила мать. Приехала на вокзал на отцовском УАЗике. А то бы им всех сумок было бы и не дотащить. Кое-что успела за три то недели в Лондоне накупить.
      И папе, и маме, и сестренке.
      В машине о главном говорить не стали – шофера Алешу постеснялись. Но дома, едва Настюха переоделась и спустилась в гостиную, мать все выложила.
      Отца, говорят, в обком вызывали из-за тебя.
      И что?
      Отец два дня потом со мной не разговаривал, я уже бояться начала, что дело совсем плохо. Он же как до этой должности добирался? Пузом, брюхом по Тайге! А тут дочь такого накуролесила.
      И что я накуролесила?
      А ты не знаешь?
      Я что в Англии осталась, я что Родине изменила?
      Отцу все рассказали… Да ты и сама знаешь, радио наше сарафанное – Эля твоя сокурсница – Васильева, дочка зампреда… Все рассказала, весь поселок обсуждает, какая такая наша Настюша.
      И какая я?
      Сама знаешь, на букву бэ.
      Это они, мама, от зависти… ….
      Мам, а Аннушка где?
      На летнем этаже.
      Там же холодно!
      Отец туда отопление провел, она там сутками так и сидит со своими книжками. ….
      Гена твой приезжал. Очень нам всем понравился.
      Он не мой.
      А как же он тебе машину то подарил?
      Ну вот такой вот он…
      Чудак?
      Вроде того…
      А Аннушка говорит, что он хороший.
      А она почем знает?
      Она его чувствует.
      Ужинать сели вчетвером, как в старые добрые времена. Отец ее даже поцеловал.
      Болтали о разном. Аннушка живо интересовалась ночным Лондоном, всем тем, чего не показывают по телевизору – была ли Настюха на стриптизе, видела ли настоящих проституток? Отец даже шикнул на нее…
      А после ужина Николай Александрович пригласил Настю для разговора к себе в кабинет.
      Отец закурил и сперва долго молчал. Потом сказал, как всегда, как решенное окончательно и более не подлежащее обсуждению, Тебе здесь не следует оставаться. Погости дома недельку, а там устраивайся на работу. Но не в поселке. Не хочу, что бы наше имя трепали по-напрасну. Поезжай в Тынду. Я узнавал – там есть детская школа хореографии – тебя с тремя курсами училища – возьмут преподавателем без разговоров! Устроишься, семью заведешь. В конце-концов у тебя ведь там друг – Гена… Замуж выйдешь – можешь возвращаться домой… а пока…
      А пока – я опозоренная.
      Да не просто, доча… Не просто… Тут КГБ вокруг роет – нет ли измены! А я человек видный. Нельзя мне…
      В конце марта Гена получил от Донскевичей сразу два письма. Одно от Аннушки, другое от Насти. Гена долго не вскрывал их и таская их во внутреннем кармане полушубка все размышлял: чье письмо его волнует больше? Аннушкино? Или от Насти?
      И все более склонялся к тому, что письмо от Аннушки ему хочется прочитать гораздо сильней.
      Четвертая глава.
      Весна пришла в Тынду поздно. Лишь в конце апреля этот уже казалось, вечный снежный плен дал слабину, и под окнами музыкально-хореографической школы с ее южной стороны обнажились бурые островки газона, шесть месяцев до этого покоившегося под двухметровым сибирским сугробом. Настя на переменках выходила на улицу, едва накинув на плечи пальто, прислонялась спиной к нагретой весенними лучами бревенчатой стене и зажмурясь, подставляла солнышку свое усталое лицо.
      Эй. Настюха, поедем прокатимся! – притормозив возле школьного крыльца и по пояс высунувшись из кабины, орал Вадик Кудряшов – шофер заместителя председателя исполкома товарища Байбузенко. Того самого, что когда то работал с отцом в строительном тресте. Теперь Байбузенко помог ей устроиться в школу преподавателем хореографии, похлопотал насчет общежития, и так хорошо похлопотал, что при всем тотальном кризисе жилья – ей Настюхе дали отдельную комнату в четырехэтажном кирпичном общежитии молодых специалистов… Другая бы может и радовалась!
      Но Настя не радовалась. У Насти были проблемы. Уже два месяца она знала, что беременна. И надо бы уже давно было все сделать! Но Тында – это не Ленинград.
      Тында – это провинция, где все и все друг о друге знают. И Настя оттягивала решение, оттягивала, понимая, что природу не обманешь, и что тяни-не тяни, точно в положенный срок все в буквальном смысле слова – вылезет наружу.
      Эй, Настюха, на танцы в клуб железнодорожников сегодня приходи! Придешь? – Вадик все висел на дверце своего УАЗика…
      Надо на что то решаться. Либо бросить все и ехать в Ленинград на аборт… У знакомых девчонок там все связи есть где надо. Только деньги заплати! Или бросаться к маме с папой в ножки… Так или иначе, но тянуть дальше нельзя ни одного дня.
      Это Равиль в последнюю неделю перед тем как сбежать… До этого как то еще берег ее, а в последнюю неделю на него как нашло! И чувствовала она тогда, чувствовала, что что- то случиться. Вот и случилось. Равиль в Англии, она в Сибири, а внутри ее растет маленький татарченок.
      Анастасия Николаевна, Анастасия Николаевна, вас тут спрашивают! – девчонки из ее класса – крохотные балеринки, высунулись в проем дверей, такие трогательные в гимнастических трико с голыми ножками… Анастасия Николаевна, вас в учительскую к телефону…
      Але! Але! Я слушаю…
      Настя? Это я, Гена Сайнов. Звоню из прорабской по междугородке. Я твое письмо получил.
      Получил? Я рада…
      Ты просишь, чтоб я приехал? Да?
      Да…
      Ты что, не можешь говорить?
      Телефон в учительской. Это школа, я тут работаю.
      Я знаю. Ты хочешь что бы я приехал?
      Да.
      Я могу на праздники. Тут на Первое мая вертолетчики знакомые в Тынду полетят, меня захватят.
      Я буду ждать. Приезжай.
      Она положила трубку и задумалась. Или – или! Или уезжать в эти выходные в Ленинград… Или…
      Начальник управления собирал всех прорабов у главного инженера. Между ребятами ходил слух, будто у самого в кабинете был пожар. Все знали, что позади за переходящим знаменем треста, за шторкой у шефа имеется дверца в потайную комнату, где вроде как оборудована спаленка и ванна с туалетом. Никто собственно и не ставил под сомнение необходимость руководства в помещении для отдыха. Мало ли как долго приходится на работе задерживаться. Однако, все подшучивали, мол знаем-знаем, кого и как на том диване охаживают! Жена Бориса Викторовича ехать с детьми в Тынду отказывалась наотрез и вот уже три года как шеф жил на трассе один, а его семья в Москве. Не удивительно, что по управлению ползали расплывчато-сальные слухи о странном обыкновении начальства приглашать главного бухгалтера – Светочку Пиляеву на доклад именно к концу рабочего дня, отпустив перед этим секретаршу и отключив телефоны… Светочка, конечно, то что надо, самый сок!
      Тридцать два года, фигурка – высший класс. Но у Светочки муж прораб третьего участка… И не даром, наверное – самого отдаленного участка, куда "магирусом" все двенадцать часов пути, не меньше, а и вертолетом – часа полтора.
      Вот и говорят, что в прошлую пятницу шеф вызвал Светочку с бумагами… По официальной версии – премии за первый квартал распределять. И сторож ночной – дядя Илья рассказывал потом кому-то, как в два ночи начальник полу-голый со Светкой – бухгалтершей бегали, тушили чего-то. Толи они заснули пьяные, а на столе кипятильник в кабинете оставили, толи еще чего, но факт остается, совещание прорабов устроили у главного инженера.
      Гену хвалили. Его второй участок выполнил план первого квартала, и по сути, к концу мая, уже выполнит план полугодия. В этом, конечно проявилась этакая уловка, заложенная в план. Мол, выгрузил конструкции с колес на стройплощадке – а заказчику предъявляешь освоение заводской стоимости этих конструкций. По существующим правилам получается, рабочие еще ничего не делали, монтаж конструкций будет только в июне, но раз уж пролетное строение с завода пришло, заказчик подписывает акты на стоимость металлоконструкций… Двойной учет советской экономики, – сказала Света Пиляева, принимая у Гены акты "формы два", – сто шестьдесят тысяч рублей участок освоил одним движением подъемного крана – разгрузил металл на насыпь с платформы, и план готов! Так что, и премия, и уважение начальства Генка заслужил.
      Тут еще масса всяких хитростей. За заказчиком с этими актами еще побегать надо, и водки-коньяка с ним надо попить не у всякого на это здоровья хватит! Все это знают, и поэтому Генку никто не корит, что так легко план квартала перевыполнил.
      В конце концов, план у всего управления общий – если один участок не выполнит – другим придется перевыполнять, чтобы премия была. А потом, все знают, Генка летом будет давать монтаж и днем и ночью. Гена работать умеет.
      На праздники попрошу всех прорабов усилить охрану участков и бдительность. На третьем участке у прораба Пиляева в прошлый выходной рабочие устроили пьянку.
      Поехали в соседнее село за водкой, опрокинули машину. Потом погнали бульдозер эту машину ставить на колеса. Бульдозер свалили с насыпи, тракторист только чудом жив остался…
      Да Вовка Пиляев сам за рулем сидел! Правильно говорю?
      Тихо, товарищи, тихо! Хорошо что обошлось без жертв! Вы помните, как зимой на четвертом участке бытовка сгорела… Следствие до сих пор прокуратура не прекратила. Мастер Бугаев под подпиской, домой к себе в Краснодар никак не уедет в отпуск. А почему? Потому что начальники участков – прорабы сами с подчиненными водку пьют.
      А с кем еще пить? С медведем Михал Потапычем что ли?
      А слыхали, мужики! Семенычу его мастер такую объяснительную от штукатурши подал – обхохочитесь! Пишет штукатурша Петрова… или Иванова, не важно.
      Объяснительную за самовольный уход с работы… В такой то день, вышла на объект, переоделась, жду мастера с указаниями. Мастер пришел, дал мне пять рублей и послал меня за водкой в магазин. Я принесла водку, он мне налил стакан и мы с ним выпили. Потом он положил меня на скамейку и стал меня… пихать… Потом я оделась и пошла в общежитие. А на утро мастер потребовал объяснительную за уход с работы.
      А че! Нефиг с работы уходить! Что она думала? Удовольствие получила, водки ей налили, так она и с работы ушла! Премии ее лишить!
      Тихо, товарищи. Приказываю на каждый праздничный день – первое, второе и третье мая – назначить на объектах ответственных из числа мастеров и механиков. И списки ответственных передать телефонограммой в управление. Сайнов, ты на праздники сам, как всегда?
      Нет, я в Тынду…
      Жениться! Ха-ха-ха!
      А если и жениться, Генка парень молодой…
      Точно… Молодой…
      На вертолет он попал чудом. Лететь на праздники в Тынду по всей их округе оказалось столько желающих, что даже Генкин блат в лице второго пилота Вити Глагоева, с которым загодя было и выпито и договорено, оказался почти бессилен.
      Потому как у первого пилота Василь-Михалыча и борт-инженера Пети – своих кунаков и дружбанов был полный комплект – двенадцать посадочных мест. А больше – "борт" не брал, потому как внутри вертолета еще были ящики с образцами пород для Тындинской лаборатории… А ящики выкидывать было бы верхом наглости, потому как именно хозяин этих ящиков – геологическая экспедиция института Транспроект и был арендатором летательного аппарата.
      Но тем не менее, Генку все же взяли. Уже в последний самый момент, когда Василь-Михалыч запустил турбины и выплюнул через свою командирскую форточку хабарик "Примы", Витя Глагоев, который уж прибирал внутрь вертолета металлический трап, вдруг махнул ему, мол давай, полезай! Генка долго не раздумывал, и инстинктивно поджав голову, дабы лопастями не снесло, нырнул под плоскость вращающегося винта…
      Летели страшно.
      Машина шла с перегрузом. Да и высота над уровнем моря сказывалась – Восточная Сибирь, это не Западная, что вся в низменности! Трясло ужасно. А потом еще и выяснилось, что у ребят на приборной доске табло пожара в левой турбине все время загоралось. Но Василь-Михалыч вместе с борт-инженером Петей его просто игнорировали. "От влажности замыкает где то", – сказал Витя Глагоев.
      В Тынду прилетели в пятнадцать тридцать по местному времени. Из здания аэровокзала Гена позвонил в школу, но там к телефону никто не подошел. Конечно…
      Предпраздничный день!
      Пошел ловить машину. Остановил большой самосвал. В кабине водкой воняет! Шофер пьяный. Рядом с ним парень в матросском бушлате – спит, а по полу бутылки пустые из под рябины на коньяке перекатываются.
      Куда тебе, кореш?
      Возле военторга общежитие знаешь?
      Бабское?
      Точно!
      Знаю…
      Гена примостился рядом со спящим морячком.
      А чего так рано отмечать начали?
      А ты че – ГАИ что ли?
      Да нет, просто так…
      А просто заколебала эта жизнь. Крутишь эту баранку день за днем, а толку – хрен с маслом.
      Почему хрен с маслом?
      А потому, кореш, что начальство нашему брату – работяге все равно хрен заплОтит – сколько ты ни упирайся!
      Ну отчего же?
      А ты сам, кем работаешь?
      Я? Прорабом…
      А-а-а! Начальничек… Ну-ну…
      Замолчали. И Генке стало как то неудобно от того, что он начальник, а вот пожалел его этот парень и везет… И по здешним сибирским законам – денег с него не возьмет.
      А в Тынду чего? К жонке?
      К невесте.
      А-а-а! Ну тады йой!
      Когда Гена спрыгивал с высокой подножки у подъезда молодежного женского общежития, шофер крикнул ему, – "невесте привет от героев трассы!" На третьем этаже в длинной череде одинаковых – из прессованных опилок дверей он нашел ее. "Комната образцового порядка", прочитал Гена табличку, приколотую возле эмалевого номера "88". Счастливый номерок – то, – подумал он и постучал.
      А я тебя ждала, – сказала Настя, сразу обняв его за шею, и даже не закрыв двери в коридор, ласково прильнула к нему, душистыми и мягкими своими губами растворяя его, как растворяет горячая вода брошенный в нее кусочек сахара-рафинада.
      Письмо Ани Донскевич Геннадию Сайнову.
      Геннадий!
      Начну если не с конца, то с середины. Извини, такая уж я.
      Я не питаю иллюзий ни на чей счет, и на твой тоже. Если уж я родилась калекой, то не идиоткой уж точно! Я мало вижу людей и тем более молодых. И не стану скрывать, ты мне очень и даже очень нравишься. В других бы условиях, я бы позволила себе влюбиться в тебя, но у меня есть сила воли. К чему я об этом?
      Потому что мне не безразлична твоя судьба. И хоть Настя мне сестра, и ей я тоже хочу счастья, но я не хочу несчастья тебе. Пусть уж она окрутит – охмурит кого другого, но не тебя.
      Природа (видишь, я избегаю слова "Бог") дала ей ту красоту, что не дала мне. Ах, как я ей завидую! Я порою проклинаю и ее, и родителей, и природу – мать… За то, что я калека. А она – балерина.
      Говорят, девушки – калеки, те что обречены на вечное девичество, становятся добрыми и боголюбивыми. Не верь! Я злая и в Бога не верю.
      Я такая злая, что иногда думаю – убила бы…
      Кого? За что?
      Уж точно убила бы ту неловкую (или пьяную) акушерку, что покалечила меня…
      Повесила бы ее на площади перед вокзалом или городским рынком, чтобы все видели.
      И иногда, мне кажется, и Настюху бы убила.
      Ты не верь ее елейным глазенкам. Она не такая добрая, как тебе кажется. Она хитрая.
      И я боюсь, что она использует тебя еще и еще раз. Использует и выкинет потом, как… Извини, у меня самые мерзкие образы и ассоциации на этот счет.
      Ты думаешь, моим пером движет ревность?
      Может и так.
      Но тем не менее. Прислушайся к моим словам. Не верь ей. Не поддавайся. Пусть она окрутит кого другого. Желающих найдется миллион с хвостиком.
      Но мне будет больно потом видеть твою боль.
      Поверь мне.
      Твой верный друг,
      Аня.
 

 
      Свадебка.
      Свадьбу решили сыграть в поселке. В домашнем "кремле". И Марианна Евгеньевна категорически возражала против Ленинграда.
      Пусть в Молодежном все увидят, что Настюшка совсем не такая, как они там себе думают со слов этой сплетницы – Элечки Васильевой.
      Да, – соглашался с женой Николай Александрович, – мне это тоже для укрепления, так сказать, статуса, здесь не помешает… Опять – таки всех нужных людей можно будет пригласить. И Первого секретаря, и управляющего главка…
      Настюша, как только с родителями сговорились, оформила в школе большой отпуск, благо летние каникулы, и возвращаться в Тынду уже не собиралась…
      Там декретный отпуск начнется, а там…
      Рожать то где собираешься? – спрашивала Марианна Евгеньевна…
      Да уж всяко не здесь – в Сибири, – резко отвечала Настя, многозначительно поглядывая на лестницу, ведущую на третий – летний этаж, где со своими книжками уединилась увечная сестра.
      Мать, мгновенно зардевшись, промолчала.
      В Ленинград поедем. Надо будет прописаться… И ребеночек должен быть коренным – питерским.
      А Генина мама то не возражает?
      Нет, я думаю… А потом мы кооператив построим. Геннадию как БАМовцу положено вне очереди, а с деньгами, мне кажется вы с отцом должны помочь. В конце – концов и вам тут не до морковкиных заговень вековать!
      В приятных хлопотах пролетали длинные июньские дни. В единственном поселковом ателье шилось роскошнейшее белое платье. Шофер Алеша, как угорелый носился то в райторг, то к военторг в соседнюю дивизию, все доставал дефициты – колечки золотые, костюмчик для жениха, туфельки…
      Сам жених появился в "кремле" за два дня до свадьбы. Марианна Евгеньевна как то немного растерялась, где стелить дорогому гостю? В отдельной комнате, или вместе с Настей? Даже Николая Александровича озадачила вопросом.
      Спроси Настюху, как молодым лучше? – дипломатично ответил отец, – в конце то концов, живот то у невесты уже вовсю выдает… Так что, какие уж там приличия!
      Настя на этот счет была категорична, – только вместе!
      И за обедом, как положено верной жене, сидела по левую руку, все время демонстративно прикасаясь к суженому, то грудью, то легкой ручкой, то щекой прижимаясь к крепкому плечу…
      Свой. Свой муж!
      Все эти дни Гена пребывал в какой то прострации.
      Жена… Вот теперь у него будут жена и ребенок…
      А как же мечты? А как же Алла?
      Но ведь нельзя, наверное, жить только мечтами? Нельзя?
      Надо жить реалиями сегодняшнего дня?
      Надо?
      На все эти вопросы он не находил ответа. Он понимал, что свадьба – это то поворотное, ключевое место в его жизни, которое сподобит так ее изменить, что потом может статься – он тысячу раз пожалеет. Или наоборот – будет тысячу раз благословлять этот день.
      За два дня до свадьбы он ощущал себя маленьким корабликом, который течением затягивает в узкий пролив… И если сейчас не вырваться, не предпринять усилий именно теперь, то с каждым упущенным мгновеньем, шансы на иной, отличный от прописанного проведением исход – уменьшаются и исчезают окончательно.
      Но еще более беспокоило Гену то, что он впервые в жизни ничего не понимал.
      Хорошо ли будет потом ей – Насте? И хорошо ли будет маме?
      И самое главное… И самое главное… А можно ли жениться без любви?
      Можно ли?
      Ведь он не любит Настю.
      Она хорошая. Она красивая. Она нежная.
      Но он не любит ее. Он любит Аллу.
      Но Алла в Америке, и он никогда не увидит ее.
      А Настя…
      В эти два дня он практически не оставался наедине с собой. Вокруг суетились новые родственники, ему то и дело поручали какие то дела, то съездить с шофером Алешей в рыбсовхоз за омулями, то поменять в военторге костюм – Насте не понравился цвет… Коричневый в тонкую полоску…
      Но когда он уединялся, он вспоминал тот разговор. Их разговор, когда она рассказала ему…
      С Аней они редко сталкивались… Только за обедом, или ужином. Но поговорить не удавалось. Так. Перебрасывались ничего не значащими фразами.
      В субботу утром. В утро свадебного дня, Аня постучала в дверь их с Настей спальни. Настя уже давно встала и порхала где то там – внизу…
      Гена, поднимись ко мне на летний этаж. Надо поговорить.
      Он надел брюки. Почистил зубы. Побрился. Надо будет еще раз бриться перед тем, как ехать в ЗАГС?
      Потом надел белую сорочку…
      Сорочка, галстук, туфли… Костюм, выбранный Настей – темно серый в полоску, английской шерсти – висел на раскрытой створке платяного шкафа.
      Настя приготовила все это для него. Жена. Она уже его жена!
      Гена поднялся по крутым дубовым ступенькам… И почему то впервые подумал, – а почему Николай Александрович сделал лестницу такой крутой? Вдруг у них с Настей родится хромая девочка? Неужели он – Гена сделает ей лестницу такой неудобной?
      Ну, здравствуй, зятек!
      Здравствуй, Аня.
      Помолчали.
      Я хочу тебя спросить… Как друга… Мне некого больше спросить…
      Спрашивай.
      Ты счастлив?
      Что?
      Ты счастлив оттого, что спишь с моей сестрой?
      Зачем ты спрашиваешь?
      Я спрашиваю из научного… Философского интереса… Я никогда не узнаю счастья…
      Или несчастья брачных отношений…
      Аня!
      Ты что? Хочешь меня в этом разубедить? Утешить меня? Так переспи со мной!
      Теоретически, лежа на мне, ты даже не ощутишь асимметрии моих нижних конечностей.
      А в остальном – я нормальная женщина. Разве не так?
      Аня, что ты говоришь. Зачем?
      Я хочу, чтобы ты понял всю абсурдность и глупость твоей жалости ко мне. Не надо жалеть! Говори прямо, когда тебя спрашивают, счастлив ты, или нет? И как ты счастлив? Неужели во всем этом такой… Такой запредельный восторг?
      Аня вдруг вскрикнула и разрыдалась, закрыв лицо ладонями. Затряслась, зашлась стоном и скорчившись, скукожившись, повернулась к Геннадию мелко дрожащей спиной.
      Аня!
      Гена схватил Анну за плечи и с силой сдавил их, пытаясь таким образом унять ее душевный стон.
      – Н-н-нет! Н-н-н-нет! Н-н-н-нет! К-к-к-как ты не п-п-понимаешь? Она же не любит тебя! А я, а я люблю!
      Аня!
      Ты ведь не любишь ее? Скажи? Ведь нет? Ты же идиот! Ты идешь на эту свадьбу, как баран на закланье! Ты же даже не знаешь, твой ли это ребенок?
      Аня!
      Ты же идиот! Ты же слепой! Ты инвалид куда как больший, чем я! Ты слепой, ты ничего не видишь, как тебя используют, чтобы прикрыть свой позор, чтобы тобой прикрыть старые грешки… Тебя уже использовали когда им надо было в Кировский балет и в Англию! И разве не идиот, тот, кто незнакомой девице отдаст продукт двухлетнего тяжелого труда в тайге – за просто так! Разве не идиот? И ты вдвойне идиот, теперь, когда жизнь себе ломаешь… Машина – черт с ней! Отдал и отдал…
      Денег твоих жалко, да ладно, еще скопишь! Но идти с ней под венец, чтоб потом…
      Что потом?
      Увидишь…
      Что?
      Ты слепой идиот.
      Нет, я не слепой идиот.
      Так ты все понимаешь?
      Я понимаю одно: то, что я ей сейчас очень нужен.
 

 
      Я сказал.
      Боже мой! Да ты что? Ты святой?
      Аня, я очень люблю тебя, как друга… …
      Она посмотрела на него совершенно сухими глазами. И ему стало страшно этих глаз.
      Геннадий спустился вниз. В гостиной была Марианна Евгеньевна.
      А где Настя?
      Настя в моей спальной. Одевается. Ах! Все обычаи нарушаем… Надо бы за невестой жениху на машине заезжать…
      Вы извините меня.
      Да что ты, что ты, Гена! Это я так сдуру, от волнения. А что ты еще не одет?
      Через пол часа в ЗАГС едем.
      Николай Александрович позволил себе. Прямо с утра… Такой уж день. Дочу любимую замуж выдает.
      Гена, зятек! А ты не хочешь для куражу?
      А давайте. Что это?
      Виски американское… Белая лошадь.
      А-а-а! Слыхал.
      За ваше с Настюшкой счастье.
      Будьте здоровы.
      Пора. Пора. На-стю-ша! Марийка! Пора ехать!
      Перед воротами "кремля" уже стояла кавалькада. Служебная белая "волга" Николая Александровича для молодых и свидетелей, три УАЗика для родни и особо почетных гостей, автобус ПАЗ, для всех остальных.
      Ну? Все что ли собрались?
      Настя. Ослепительная Настя стояла рядом с ним и ее глаза светились чистым светом радости. Она улыбалась. И улыбка ее была естественна и красива тем совершенством любви и мира, которые бывают разве что в раю.
      Как ты красива, милая!
      Дорогой мой…
      Ну, кто – нибудь там позовет Аннушку? Чего она там?
      Элечка, сбегай, милая, наверх, помоги Аннушке, мы все стоим и ее одну только ждем.
      Настина товарка по училищу, якуточка Эля – дочка местного председателя райсовета, назначенная на сегодня свидетельницей невесты, послушно бросилась к крыльцу…
      Этот визг еще долго потом стоял у Гены в ушах. Долго-долго. Все сорок последующих дней.
      Аня повесилась!
      Когда Гена вместе с Николаем Александровичем бросился наверх… Когда вместе с ним они срезали веревку и опустили безжизненное тело Ани на пол, Гена увидел ее глаза. Ее глаза совсем сухие. Без слез.
      Ему казалось, она спрашивает его, – ты идиот?
      Ему потом часто виделись ее глаза. Ведь именно он, повинуясь какому то внутреннему порыву, закрыл их. И они закрылись. Но вопрос остался в его ушах.
      Ты идиот?
      Гена с Настей расписались через полтора месяца в Ленинграде.
      На свадебке были только мама, Николай Александрович с Марианной Евгеньевной, Оля – бывшая однокурсница из Ваганова, свидетельницей, и старый Генкин друг – Андрей Криволапов…
      Живот у Насти уже был большой, так что расписывались скромно, не во дворце, а в районном ЗАГСе. Потом посидели дома. А потом мама поехала ночевать к подруге, а Настины родители – в гостиницу. ….
 

 
      Вечная мерзлота.
      Инна.
      Кирилл Сайнов любил длинные перелеты.
      Раннее детство его прошло на Байкале.
      В доме дедушки и бабушки.
      В "кремле", как они его называли.
      Добрейшие дедушка Коля и бабушка Мариша.
      Ах, как они баловали его!
      Дом был большой.
      Богатый.
      Полной чашей!
      Дедушка Коля служил тогда очень большим начальником там в Сибири, почитай – хозяином края.
      Но в школу, тем не менее, маленького Кирюшу решили отправить не там, в поселке, а в Питер, где жила другая Кирюшина бабушка – папина мама Екатерина Алексеевна.
      Конечно же, в Питере школы были получше, чем у них в поселке… И ради качества образования пришлось пожертвовать привилегиями и комфортом, что в поселке на Байкале давал дедушкин статус… В большом Питере – у маленького Кирюши такого блата уже не было… А он уж было привык, что в поселке всяк с ним сюсюкался, подобострастно поглядывая на дедушку.
      Питерская бабушка такого блата в своем городе не имела. Но если повелителя и хозяина края – деда Николая, Кирюша запросто звал просто дедом Колей, то с питерской бабушкой, которая в своем городе была никем, простой зауряд-пенсионеркой из коммунальной квартиры, с ней такой же простоты общения у Кирюши не получилось.
      Питерскую бабушку Кирюша он не звал бабой Катей… Наверное, потому что и мама звала ее "на вы" и по имени-отчеству.
      Но и жил Кирилл в Питере не с бабушкой Екатериной Алексеевной, а жили они с нею в разных квартирах, и даже в разных районах.
      Дедушка Коля перед тем как Кирюше идти в первый класс – специально приезжал в Ленинград и купил им с мамой квартиру в новом доме.
      Просторную – двухкомнатную. А бабушка Мариша потом приезжала из Северобайкальска и с ними с мамой пол-года еще жила – все хлопотала – обставляла квартирку новой мебелью, чтобы Кирюше было уютно и удобно учиться – делать уроки, играть на пианино…
      Так что с детства Кирилл привык к длинным перелетам.
      Каждое лето на каникулы – в Северобайкальск к дедушке и бабушке. И каждую осень – обратно в Питер – учиться.
      И наверное оттого, что все эти перелеты всегда сулили радость встреч – в начале лета с дедом и бабушкой, с приятелями, с Байкалом… а по осени – радость нового общения со школьными друзьями, может поэтому, длинные перелеты ассоциировались у Кирилла с чем то обязательно приятным.
      Он первый раз летел за границу.
      И сразу в Америку.
      Эту девушку он заметил еще в зале регистрации.
      Ее трудно было не заметить.
      Высокая.
      На каблуках – на пол-головы выше всех мужчин, что среднего роста.
      С роскошной русою косой через плечо.
      Гордая осанка.
      Пряменькая спинка, длинная шея, тонкая талия…
      Пройдя таможенника, Кирилл поторопился и на регистрации специально встал к той же стойке, что и она, чтоб быть в очереди за этой девушкой.
      Часто летая самолетами внутренних авиалиний, он знал такую хитрость, что в экономическом классе, если подавать на регистрацию на одной стойке вслед за каким-либо пассажиром, то вероятность того, что тебя посадят рядом с ним – очень велика…
      У девушки были большой пластиковый чемодан на колесиках и скрипка…
      Скрипичный футляр в ее руках придавал ее облику некую завершенность.
      Футляр в руках девушки волновал Кирилла даже более, чем ее коса и ее длинная шея…
      Он стоял позади и раздумывал, – с чего начать?
      Краем глаза он подглядел в ее паспорт и в билет, когда она подавала документы…
      Российский паспорт…
      Инна Гармаш…
      Ее звали Инна Гармаш…
      – Салон для некурящих? – спросила девушка – менеджер, – желаете у окна или в проходе?
      Ее пластиковый чемодан, поставленный на ленту транспортера, уплыл в свое отныне невидимое багажное путешествие… На ручку скрипичного футляра, стюардесса ловким неуловимым движением пальцев нацепила бирочку с категорическим императивом – "в кабину".
      Девушка по имени Инна Гармаш отправилась к пограничному контролю.
      Красивая, высокая, стройная.
      И со скрипичным футляром в руках.
      Цок-цок, цок-цок, – каблучки по бетонному полу…
      Снова он настиг ее уже в магазине "такс-фри"…
      Она выбирала себе какую-то книжку для чтения в самолете.
      Какой то модный детективчик.
      – Que desire mademoiselle? – игриво спросил Кирилл, заглядывая в обложку книги в ее руках.
      Инна взметнула на Кирилла взор больших серых глаз.
      Je lir les livres flexibles, – ответила она Nous avons etudier le meme ecole frances ou Petersbourge? – предположил Кирилл Peut etre, monsignior, si vous avai fini ecole numero cinc vint neuf ou Kuptchino…
      Desole, mademoiselle, pas le meme ecole, mais votre – bien sur – le plus mier!
      Девушка улыбнулась.
      – Vous etes une flatteur professionelle …
      Их и в самом деле посадили рядышком.
      Пятнадцать часов полета вместе.
      За это время можно рассказать друг-дружке всю свою жизнь. …
      Сперва Кирилл сыпал всеми известными приличными и полу-приличными анекдотам, но стараясь соблюдать меру, чтобы не показаться болтуном, порою замолкал давал Инне отдохнуть.
      Купленный в такс-фри детектив оказался скучным и она теперь листала иллюстрированный еженедельник на английском…
      Поль Маккартни женился на девушке, у которой после автокатастрофы была отнята нога…
      – А ты бы мог жениться на безногой девушке? – спросила Инна.
      Шел восьмой час полета и они уже были "на ты"…
      – Папа рассказывал мне, что в молодости, еще когда они с мамой не были знакомы, ему очень нравилась одна девушка, у которой от рождения была нога с уродством…
      – Это интересно, – встрепенулась Инна, – а у твоей мамы ноги красивые?
      – Она балерина, она заканчивала Вагановское и танцевала в Кировском…
      – О-о-о! – не скрывая восхищения, изумилась Инна, – какой диапазон у твоего папы – хромая девушка, но потом все же он отдал предпочтение балерине…
      – Та девушка умерла, – сказал Кирилл…
      – Вот как, но тем не менее, вот ты, смог бы жениться на безногой?
      Кирилл скашивал глаз Инне на грудь. На груди лежала ее русая коса. Может и он когда то будет лежать на этой груди?
      Кирилл фыркнул.
      – Что смешного? – взметнув ресницы, вздрогнула Инна.
      – Анекдот вспомнил, – простодушно ответил Кирилл.
      – Ты или рассказывай, или тогда сдерживай эмоции, – сказала Инна. Она была явно недовольна тем, что Кирилл в разговоре с нею позволяет себе некое параллельное мышление.
      – Это вполне приличный анекдот, изволь… Грузинский художник жалуется журналисту, де худсовет картину его зарезал-зарубил не допустил до выставки. А что за картина? – спрашивает журналист. Женщина с мальчиком на груди, – отвечает грузин… Ну, и какие у худсовета претензии? – спрашивает журналист… Мальчик, говорят, слишком большой, – отвечает грузин…
      Инна улыбнулась.
      Это хорошо, что она не засмеялась. И хорошо, что не возмутилась скабрезности анекдотца…
      Улыбнулась и отвернулась к окошку, теребя косу за кончик.
      Умная девушка.
      – А ты все же не ответил. Смог бы жениться на безногой?
      – Ну, Маккартни то вот смог…
      – Ты себя с Маккартни не ровняй, да там и случай иной, она у него красавица, топ-модель, и ноги у нее нет только до лодыжки, только ступни, так что в сексе это уродство абсолютно не заметно, да и ее молодость в контраст с его преклонными годами, это даже как то эквивалентно уравновешивает их мезальянс… Вот тот же гитарист из Роллинг Стоунз – Билл Уаймэн, тот на потеху публике в свои шестьдесят с хвостиком каждый год женится на семнадцатилетних… Женится и разводится… А Маккартни это совсем иной случай, он как бы не просто в преклонные свои года гонится за юным красивым телом, он вроде как бы и милосердие тем самым проявляет к невесте, но при этом в совершенно разумных пределах…
      Кирилл был согласен со всеми доводами Инны… Ему не понравился только изначальный посыл, – де, не равняй себя с Маккартни…
      Конечно, он не столь знаменит… Но все равно, такое замечание неприятно ранило его самолюбие.
      – Я бы смог, наверное, и наверняка бы смог, доведись тебе попасть в катастрофу, вот например, не выйдут в Нью-Йорке у нашего самолета шасси, и станет он садиться на брюхо, и произойдет авария с жертвами, и представь себе, Инне Гармаш в госпитале имени святой Клементины отрежут обе ноги…
      – Дурак, – покачав головой и почему то покраснев, сказала Инна.
      – Ты сама спросила, а я ответил…
      – О присутствующих не говорят…
      – Но ты же спросила конкретно обо мне…
      – Да, спросила, потому что мне интересно, насколько… – она запнулась, – насколько уродство может стать препятствием – Зачем тебе это? – спросил Кирилл, – ты ведь красива…
      – Надо, – ответила Инна и отвернувшись к окошку видом своим дала понять, что разговор на этом пока окончен. …
      Шасси у их "Боинга" благополучно вышло из своих гнезд.
      Самолет слегка тряхнуло и от торможения – инерция слегка наклонила вперед их тела, размякшие за пятнадцать часов полета.
      Тревога охватила Кирилла.
      Тревога, почти переходящая в панику.
      Неужели они теперь вот так запросто расстанутся?
      – Я хочу увидеться с тобой, – сказал он, искательно заглядывая Инне в глаза.
      – Это ни к чему, – твердо ответила она. …
      Работа и страсть.
      Он то наивный думал, что навал новых американских впечатлений облегчит потерю.
      Он сперва был уверен, что на третий день позабудет свою случайную попутчицу.
      Но не тут то было!
      К исходу первых десяти дней, проведенных в Нью-Йорке, он окончательно потерял покой.
      Из телефонного справочника Кирилл выписал все номера, принадлежавшие абонентам по имени Garmash…
      К кому она летела? Он ведь даже этого не знал!
      Летела по ангажементу – играть в симфоническом оркестре Филадельфийской филармонии? Или имела намерения работать простой учительницей музыки?
      Ищи ветра в поле!
      Как легкомысленно упустил он ее в аэропорту имени Кеннеди!
      Но фамилия Гармаш была зацепкой.
      Она могла лететь к родственникам.
      Или родственники могли что-то знать о ее американской судьбе.
      Сто восемьдесят фамилий Garmash из телефонного справочника – Кирилл поделил на три группы.
      Более вероятных, менее вероятных и совсем не вероятных.
      В более вероятные – попали номера на Брайтоне и те, у которых "секонд нэймз" имели какую-бы то ни было русскую созвучность.
      Так он очень надеялся на:
      Алекзандер Гармаш
      Базил Гармаш
      Ирэн Гармаш Они запросто могли оказаться нью-йоркскими дядюшками или тетушками его принцессы.
      Пятая попытка – Нателла Гармаш – ответила Кириллу по русски… Но разочаровала.
      Никакой родственницы по имени Инна в Нью-Йорке у нее не было.
      Ему отвечали.
      Ему не отвечали, бросая трубку.
      Ему хамили, картавя с характерным одесским акцентом…
      Ему отвечали с изысканной вежливостью…
      Но результата не было.
      А он все звонил и звонил, тратя время и деньги.
      И с каждой попыткой он все больше и больше распалялся, приходя в возбуждение от воспоминаний об ее косе, что лежала не ее груди.
      Когда к исходу пятого вечера, проведенного возле телефона, он уже подходил к концу списка второй – менее вероятной группы, набрав номер очередного абонента Гармаш из Нью-Джерси, на другом конце линии он вдруг услышал ее неповторимый низкий голос…
      – Хэллоу…
      В горле нервически запершило, и Кирилл просипел что-то нечленораздельное.
      – Хэллоу! Ху из ит? – нетерпение возвысилось в трубке…
      – Это Инна? – спросил Кирилл.
      Молчание в ответ.
      И потом гудки…
      Это явно была она.
      Но она не желала контакта.
      Почему?
      Почему уже в аэропорту она твердо ответила ему, что ЭТО НЕ НУЖНО…
      Кирилл смутился и загрустил в смятении.
      Он выключил до того безмолвно мерцавший телевизор.
      Поднялся с дивана, прошел к кухонной стойке, налил себе остывшего кофе…
      Еще в аэропорту она твердо сказала ему – ЭТО НЕ НУЖНО.
      Это – в смысле, их с Кириллом общение.
      Почему?
      Может, она прилетела к мужу?
      Или – на собственную свадьбу?
      Он ничего о ней не знал!
      И это незнание еще больше распаляло Кирилла. ….
      В телефонном справочнике был адрес.
      Но у Кирилла не было машины.
      А это было далековато.
      На том берегу залива – в другом штате, в Нью-Джерси…
      Но он твердо решил, что поедет туда в воскресенье.
      В первой половине дня.
      Такой выбор времени давал высшую степень вероятности застать Инну дома.
      Хотя, почему она обязана быть дома в воскресенье утром?
      Это семейные пары, семейные люди – коротают воскресное утро предаваясь тихим радостям продленного, не обремененного будильником сна и глупых завтраков, заимствованных с рекламы овсяных хлопьев и апельсинового сока…
      А она?
      А она могла встречать воскресное утро и в постели у любовника – где нибудь в дорогом районе Нью-Йорка неподалеку от Сентрал Парк… Или в дешевом номере мотеля в Джерси.
      Ведь Кирилл ничегошеньки не знал о ней!
      Чтобы сэкономить долларов тридцать, прежде чем хайкать такси, прежде, он доехал подземкой до моста.
      Отсюда еллоу кэбом было уже не так далеко.
      Молодой афроамериканец – шофер негромко слушал свой рэп и ритмически подергивал головой.
      Музыка не мешала Кириллу.
      Он ехал, и нетерпение переполняло его.
      Дом 352 по Грин Элли оказался обычным среднестатистическим домом, обычного среднестатистического американца среднего достатка.
      Проживавший в нем Эд Гармаш одинаково мог быть и средней руки адвокатом, и средней руки дантистом…
      Не отпуская шофера, похрустывая камешками под глупыми своими свадебными туфлями, глупо начищенными по торжественности случая, Кирилл приблизился к условным воротцам владения, что при отсутствии забора, были лишь означены традиционным ящиком для почты…
      Мимо, по гравию протрусили двое утренних бегунов от инфаркта… Пробежали, насмешливо, как показалось Кириллу, поглядев на него…
      Здесь ведь все всех знают!
      И кто это с утра пораньше прикатил к Гармашам на Нью-Йоркском такси, да еще вырядился в глупый костюм с галстуком?
      Кирилл смутился своего вида.
      Да…
      Все глупо.
      Но отступать – еще глупей.
      Шестьдесят долларов на такси уже потрачены…
      Тоже глупость.
      Кирилл решительно прохрустел подошвами дальше к крыльцу.
      Он еще не успел дотронуться до звонка, как белоснежная занавеска на стеклянной двери отодвинулась.
      Бабушка – вся в белых седых кудряшках осторожно приоткрыла дверь.
      – Вы не коммивояжер, мистер? – спросила бабушка, – нам ничего не нужно…
      – Нет, мэм, – ответил Кирилл, – я не коммивояжер, я ищу Инну Гармаш, я ее знакомый из России, из Санкт-Петербурга, меня зовут Кирилл…
      – Инна здесь теперь не живет, – ответила старушка, – Инна уехала…
      – Куда уехала? – спросил Кирилл – Я не знаю, – ответила старушка и прикрыла щелку, через которую велся их разговор.
      – Но мэм! – воскликнул Кирилл, – мне нужно знать! ….
      Назад он ехал переполненный злобой на самого себя.
      Далась ему эта Инна!
      Вот дурак!
      Вот дурак!
      Но он успокоился мыслью о том, что смысл жизни – он видит в любви.
      В поисках ее.
      А это значит, что время он потратил не напрасно. …
      Кирилл приехал в Америку и учиться, и работать.
      Цепочка, приведшая его сюда, на берега Хадзон-ривер, была длинной и сложной. Но в основе своей имела звенья еще отцовских связей.
      Папа был инженером – строителем. Это именно потому Кирилл и родился там в Сибири, так как папа строил Байкало-Амурскую железную дорогу, где дедушка Коля уже тогда тоже был большим начальником по строительной части. Там папа и познакомился с мамой – с дочкой дедушки Коли.
      В общем, один из институтских друзей отца, еще в брежневские советские времена выехал в Америку по существовавшему тогда еврейскому лимиту эмиграции, где сумел организовать свой маленький бизнес именно по их инженерной строительной специальности, причем не по проектной части, а по научной, что для советской эмиграции в Америке выглядело достаточно парадоксально. Гриша Розенбаум, едва закончивший аспирантуру при кафедре грунтов, оснований и фундаментов в их с папой институте, приехав в США, уже через пару лет организовал собственную лабораторию исследования физических свойств грунтов. И бизнес оказался вполне успешным. Из малюсенького закутка в подвале дядиных Гриши Розенбаума автомастерских, предприятие папиного институтского друга выросло до вполне презентабельного вида офиса и блока лабораторных помещений с современными испытательными стендами, электропечами и даже с собственным электронным микроскопом.
      И так получилось, так совпало, что к окончанию Кириллом полного курса математического факультета, Грише Розенбауму понадобился математик, для работы по построению математической модели исследования подземных сооружений, помещаемых в различные среды… Жесткая конкуренция и экономия средств диктовали Григорию Ефимовичу такое развитие его бизнеса, которое бы шло не по дорогому пути экстенсивного прироста штата ученых сотрудников и исследовательских стендов, но такое, при котором единыжды потратившись на математика – программиста, Григорий Ефимович смог бы потом уволить большинство из своих лаборантов и более того, повыкидывать половину стендов, заменив их одним компьютером.
      А так как Гриша Розенбаум умел на всем экономить, дорогого математика он нанимать не собирался.
      Вот и вывела кривая слухов о том, где и когда, и кто кому нужен, вывела Григория Ефимовича на старого своего питерского дружка – Генку Сайнова, у которого сын – Кирюшка, как раз получил степень магистра математики…
      Много денег дядя Гриша Кириллу не сулил.
      Помог с дешевой квартирой, дал аванс – шестьсот долларов на первые расходы, и обещал платить по триста зеленых грюников каждую пятницу.
      Кирилл не был идиотом и понимал, что за такую же работу, любой местный гарвардский выпускник, потребовал бы втрое… А случись дяде Грише заказать математическую модель грунтовых сред – Биллу Гейтсу, то тот бы выкатил счет на сорок миллионов…
      Но Кирюша все понимал.
      Такова планида всех гост-арбайтеров.
      Помалкивать в тряпочку и радоваться возможности годок – другой поработать в Америке, что само по себе, одним только этим фактом биографии будет потом, там в России – мощным локомотивом вытаскивать его Ciriculum Vitae на первые позиции среди прочих равных…
      Работал Кирюша прямо у себя в квартирке.
      И порою ему казалось, что вообще всю эту работу можно было делать не выезжая из Питера, общаясь с дядей Гришей по мэйлу…
      Но в том то и был фокус.
      Тогда бы в денежном выражение – работа тоже стала бы дороже.
      А так…
      А так – Кирюша вроде бы как обязан Григорию Ефимовичу.
      Обязан, за то что, сделал визу…
      Пригласил.
      Обогрел, приютил…
      Приютил, обогрел.
      А остальному – он сам научится.
      Здесь главное, как говорил один полюбившийся Кириллу персонаж, здесь главное – не упустить!
      Попал в Америку – не зевай…
      Америка умного – научит.
      А дурака – оставит в дураках.
      Но Кирилл не считал себя дураком.
      Он только порой ругал себя за нерациональную влюбчивость.
      Но дураком себя не считал никогда.
      Конечно же, дядя Гриша обдирает его.
      Однако, поработает он на дядю Гришу, наберется опыта, вернется в Россию, в Питер, а там глядишь – и свою фирму откроет.
      Работа увлекала.
      Она завлекала, засасывала, даже грозила порой поглотить его без остатка.
      По сути – он творил свой мир.
      Бог творил свой мир из кварков – из первокирпичиков великого хаоса.
      А Кирилл повторял творение Господне – из кирпичиков микро и макро-команд учения о программировании.
      Кирилл повторял.
      Но делал сам.
      По образу и подобию.
      Он делал действующую математическую модель маленького кусочка Божьего мира.
      И делал сам.
      И порою не мог не восхищаться в изумлении – гениальной простоте решений Творца…
      Ах, как здорово там у Него придумано!
      Но и себе тоже порой не скупился на комплименты: ай да Кирюха, ай да сукин сын!
      Недурно подглядел, да срисовал…
      Первый месяц Кириллу пришлось изучать суть физики сыпучих сред, которые до этого моделировались на обычных масштабных стендах, в которых обжимались гипсовые модели станций метро и подземных гаражей…
      Кириллу предстояло математически описать процессы, происходящие со строительными конструкциями в толще песчано-глиняных сред, чтобы потом, с какого то момента, Григорий Ефимович смог выгнать половину своих сотрудников и беря заказы от городского муниципалитета и иных подрядчиков на подземное строительство, делать свои дорогостоящие экспертизы простым прогоном программы на компьютере.
      Какая экономия! – восхищался Кирилл.
      Он видел эти допотопные стенды, в которые загружались масштабные модельки подземных сооружений, он видел, как трое – четверо лаборантов, часами и порою сутками – сдавливали своды моделек специальными домкратами, доводя мини-станции метро до разрушения, чтобы получить свои таблицы и графики на основании которых составлялись отчеты для заказчиков.
      А после того, как Кирилл закончит со своей математической моделью…
      После того – Григорий Розенбаум сможет сделать почти полный локаут – и уволив лаборантов, и освободив помещения своих бывших лабораторий, сможет не снижать, а даже повысить объем заказов на исследования.
      Кирилл даже прикинул на калькуляторе для своего собственного интереса – сколько он сэкономит дяде Грише…
      Получалось, что в один год – более полутора миллионов долларов.
      А платит ему дядя Гриша – триста баксов в неделю.
      Не густо.
      Но бизнес – есть бизнес.
      К этой главной мысли Кирилл уже успел привыкнуть за первые недели пребывания в Америке.
      Эмоции – в сторону.
      Деньги важней.
      А то, что Григорий Ефимович делает на нем свой профит – так в бизнесе всегда кто-то на ком то наживается. И Маркс – только отразил, а большевики только эмоционально окрасили это…
      Придет время, и окрепший Кирюша тоже станет делать свой бизнес… ….
      Кирилл работал по десять часов в день.
      Он так сам завел в своем обиходе.
      Вставал в десять.
      Садился за компьютер в одиннадцать и работал до трех часов дня…
      Обедал.
      Потом спал до шести.
      Потом снова садился за компьютер.
      И до десяти вечера, пока в глазах не начинало рябить.
      Из угла комнаты – повизгивала своим хип-хопом модная нью-йоркская радиостанция.
      Кирилл стучал по клавиатуре, не отрывая глаз от скрина, закуривал и тушил бесчисленные сигареты, так же не отрывая глаз от экрана, отхлебывал давно остывший кофе…
      Но в одиннадцать.
      Но в одиннадцать – выходил на улицу.
      Иначе.
      Иначе – как понимал он – ничем хорошим для здоровья, подобный модус вивендис закончиться не мог.
      И Кирюша выходил погулять.
      Только вот вопрос – на много ли можно разгуляться, имея в кармане триста долларов на всю длинную неделю?
      Путем самых простых манипуляций с клавиатурой, даже не будучи магистром математики, несложно было подсчитать, что на свой ежевечерний досуг, после всех вычетов на сигареты, кофе, на плату за квартирку, на обеды – консервированным томатным супом, после всего этого у него оставалось чуть менее двадцати долларов на вечер…
      А на такие деньги можно было разве что сходить в кино…
      Или выпить пива в недорогом баре…
      Но так размениваться – Кириллу не хотелось.
      И вечерами он просто гулял.
      Бродил по Нью-Йорку…
      И экономил на субботний вечер.
      На субботний вечер, когда имея в кармане сотню, он мог бы хоть что-то позволить себе такое из того, к чему внутренне готовил себя всю жизнь.
      Первую часть жизни – неосознанно готовил, а вторую – уже понимая, что достоин лучшего, чем дешевая хавка в хот-дог-стэнде…
      В тот вечер было зябко и сыро.
      Нью-Йоркское небо сыпало мерзким, буквально питерским дождем…
      И дождь этот в сполохах мегаваттной рекламы, высвечивался неким облаком взвешенного красно-зеленого аэрозоля, в котором они – нью-йоркские машины и пешеходы – плавали и жили, как в естественной и уникальной среде своего обитания…
      Кирилл надел свой единственный приличный костюм, который они с мамой покупали прошлым летом на его окончание аспирантуры.
      Повязал галстук, надел итальянский плащ турецкого изготовления, который тоже с мамой купили на вещевом рынке в Купчино…
      И в этом наряде, в дождевой ареоле, подсвеченной мигающими рекламными огнями, Кирилл выглядел так, что нетрезвые бодигарды клубов на фэйсконтроле – принимали его за богатого молодого адвоката и говорили ему – "мистер", в то время, как ко всем иным – обращались, "хэй, мэн"…
      Кирилл был любопытен.
      И еще – где то глубоко, в нем был зарыт не реализовавшийся игрок – шпион, актер…
      Он мог выдавать себя не за того, кем был на самом деле.
      Мог.
      И ему это нравилось.
      Вчера вечером Григорий Ефимович выдал ему триста долларов.
      Эти триста долларов – лежали теперь в бумажнике, во внутреннем кармане пиджака.
      Но в понедельник – сто долларов следовало отдать хозяйке за квартиру.
      А на сто долларов предстояло еще купить томатного супа, пива, кофе и сигарет…
      Но все равно – в этом плаще, при галстуке и с тремястами долларами в кармане – он чувствовал себя почти богачом.
      Возле клуба "Доктор Туппель", что на углу двадцать первой улицы, его поразила парочка, которая выходила из простого "еллоу кэба"… Вернее, он изумился простотой, с которой можно было хотя б на миг стать джентльменом ви-ай-пи.
      Парочка приехала на простом такси.
      Сперва опустилось стекло задней двери. Потом оттуда высунулась рука… Рука повелительно махнула, и один из маячивших в дверях швейцаров в высоком шелковом цилиндре, тут же ринулся к машине, на ходу открывая широченный зонт…
      Кирилл зачарованно смотрел, как медленно ступает на асфальт нога господина, как бы медленно вытекающая из недр желтого такси.
      И вот к ним уже засеменил и второй швейцар, потому как вслед за месье, из машины вытекла и его совершенно роскошная дама…
      А потом те плыли к дверям клуба – дама и господин, а два швейцара в высоченных цилиндрах – закрывали небо над ними… Хотя и напрасно закрывали, потому как этот дождь – он шел отовсюду. И сверху, и снизу, и с боку… Они плыли, как те девушки из русского ансамбля "Березка"…
      – И я могу тоже так, – подумал Кирилл, могу, потому, как у меня есть триста баксов. …
      Хорошо, что Григорий – дядя Гриша, выдал две сотни мелкими – по двадцать, по десять и по пять долларов.
      Кирилл завернув за угол, и дойдя до двадцать второй стрит, хайкнул такси.
      – До клуба "Доктор Туппель"…
      Шофер не удивился.
      Здесь не принято удивляться.
      Через круглое окошко в прозрачной стенке из непробиваемого плексигласа, он подал шоферу пятнадцать долларов.
      Потом опустил правое стекло и высунув руку, щелкнул пальцами.
      Подбежавший швейцар открыл дверцу и предупредительно распахнул над ним свой зонт.
      – Мистер, вы одни?
      – Один – У вас есть членская карточка нашего клуба?
      – У меня нет карточки, я просто хочу поужинать, если есть места в ресторане – У нас платный вход, мистер, вход сто долларов…
      Кирилл с достоинством кивнул и двумя пальцами вытащил из нагрудного кармана уже заранее приготовленную сотенную… …
      В клубе витала атмосфера непринужденности больших денег.
      С оставшимися у него полуторастами долларов, Кирилл мог позволить себе лишь одну дорогу – в бар.
      Он присел на высокий табурет.
      Его оценивающе оглядели.
      Бармен из-за стойки и две дорогие стильные проститутки, что сидели за первым от прохода столом, потягивая свои "маргариты"…
      – Мистер? – спросил бармен, не прекращая протирать мерный стакан.
      – Один бурбон, – закуривая ответил Кирилл, небрежно поглядев на проституток с "маргаритами"…
      Бар и клуб были очень дорогими.
      Именно поэтому ни одна из проституток не бросилась подсаживаться к Кириллу, прося угостить ее…
      Здесь соблюдались приличия.
      Джентльмен пришел отдохнуть – и ему нельзя мешать.
      Если он захочет женщину, то он спросит об этом у бармена… ….
      Чувствовал ли Кирилл, что в этот вечер увидит Инну?
      Потом, когда он в тысячный раз вспоминал этот вечер, Кирилл не мог уже однозначно отрицать…
      Наверное, что-то такое было, сверх и извне, что заставило его пойти и поймать за углом такси, чтобы с шиком подкатить к дверям "Доктора Туппеля", введя в заблуждение службу фэйс-контроля…
      Так или иначе – он увидел ее.
      Они встретились.
      Кирилл и Инна. ….
      Раковая аллея.
      – Мама, у меня болит здесь – Где?
      – Вот здесь…
      – Дай подую… Вот так…
      – Все равно болит…
      Мать чувствует вину, если сын или дочь болеет, даже если сыну или дочери – двадцать пять лет…
      Мать все равно чувствует свою вину.
      Значит, чего-то не додала, значит, в чем-то недосмотрела, не доглядела.
      Значит была сама больна, когда зачинала, когда носила плод…
      – Мама, у меня болит…
      – Где?
      – Здесь…
      Инна ощупывала бедро с внутренней стороны. Чуть выше колена. Сантиметров десять.
      – Неделю болит и не проходит, когда надавливаешь…
      Месяц назад у Инны был секс…
      Фу!
      Была близость с одним парнем, тоже с музыкантом, со студентом выпускного курса с дирижерского отделения.
      Он был очень подвижен и даже агрессивен.
      Он наоставлял ей синяков.
      И с внутренней стороны бедер – тоже.
      Но синяки давно прошли.
      И уже были менструации после этого…
      И самое главное – вчера и позавчера тут вроде как и не болело…
      А теперь вот – болит…
      Мать знала, что такое болезнь не понаслышке.
      Три года назад матери делали операцию.
      Там, на Каменном острове, на аллее.
      И тогда Инна часто ходила туда к ней.
      Пешком от метро Черная Речка через Ушаковский мост, мимо церкви Иоанна Предтечи, что в старом Павловском немецком стиле, мимо церкви, в которой Пушкин крестил своих дочек, что рождались тут на Каменном острове, когда семья поэта жила здесь на даче… И в этой же церкви потом ему наложили первую повязку, когда с места дуэли его везли назад в Петербург.
      Ходила мимо борцовского зала олимпийского резерва, который в годы бандитской революции пережил нечто вроде своего ренессанса.
      Этот зал стал местом паломничества бандитских королей… Впрочем – для многих из них это была своего рода alma mater…
      У кого – консерватория или университет…
      А у кого и борцовский зал…
      Тогда у входа, как раз напротив церкви, всегда стояло по пять, а то и по десять самых дорогих Мерседесов.
      Сильные мира сего – нувориши – устраивали в спортивном зале свои посиделки.
      "Терки", как они их называли.
      И однажды, когда Инна в очередной раз шла к матери и проходила мимо этого места, ее чуть было не затащили во внутрь… Еле ноги унесла.
      А потом уже ей рассказали, что в этом спортивном сооружении есть и баня – люкс, и номера, и все такое прочее…
      Но самое страшное на этом месте – это маленькое неприметное зданьице морга…
      Желтый домик, величиною не более трансформаторной будки.
      Фасадом он выходит на набережную Большой Невки.
      По утрам оттуда выносят.
      Грузят в печальный автобус…
      И везут…
      Чаще всего не далеко – за Пискаревку.
      В Крематорий.
      Именно туда и именно отсюда – мама с маленькой тогда Инной – плача отвозила свою маму – бабушку Люсю… Людмилу Александровну.
      И вот настал момент, когда сама Инна пришла на раковую аллею.
      Делать анализы…
      Как страшно, Господи! … первичная злокачественная опухоль, поражающая скелетную систему организма…
      Рак кости…
      Здесь Инна узнала, что первичные злокачественные опухоли костей представлены саркомами, опухолями, которые возникают непосредственно в костях.
      Узнала, что метастатические раковые опухоли развиваются из злокачественных клеток, образовавшихся в других пораженных раком органах и тканях и попавших в кости или суставы, как правило, гематогенным путем, то есть, через кровь.
      Как?
      За что?
      За что Господи? … Узнала Инна и о том, что саркомы развиваются из подвергшихся злокачественному перерождению клеток соединительной ткани, формирующей скелет. К таким опухолям относятся остеосаркомы, возникающие из костных клеток, хондросаркомы – из хрящевых клеток, злокачественные фиброгистиоцитомы и фибросаркомы – из клеток волокнистой соединительной ткани, а также лимфомы и саркома Юинга костномозгового происхождения. Эти саркомы состоят из клеток атипичной веретенообразной формы с высокой скоростью клеточного деления. Cаркомы различаются по характеру вырабатываемого ими продукта; например, остеосаркома продуцирует саркоматозную, или неминерализованную, кость.
      Узнала и о том, что самыми частыми первичными злокачественными опухолями костей являются именно остеосаркомы. Что эти опухоли встречаются у мужчин несколько чаще, чем у женщин, а средний возраст больных составляет восемнадцать лет для мужчин и семнадцать лет для женщин. … что классическими признаками и симптомами остеосаркомы определяются тем, что это медленно растущая опухоль. Будучи безболезненной при пальпации, она вызывает по ночам тупую боль и дискомфорт. Скрытое, неощутимое начало заболевания часто препятствует ранней диагностике. Диагноз можно установить при рентгенологическом исследовании, которое обнаруживает структурные изменения кости ближе к ее концу, а часто и саркоматозную костную ткань в самой опухоли.
      Радиоизотопное сканирование скелета, при котором оценивается поглощение костью введенного радиоактивного вещества, выявляет в таких случаях активный процесс костеобразования. При компьютерной томографии видны утолщенный участок наружного (коркового) слоя кости и массы мягкой ткани за пределами кости. Для того чтобы оценить степень разрастания опухоли, прибегают к артериографии – рентгенологическому исследованию сосудов с применением красителей. Поскольку остеосаркомы через кровоток в конце концов дают метастазы в легкие, проводят также рентгенографию грудной клетки. …что окончательный диагноз устанавливают с помощью открытой или тонкоигольной биопсии: микроскопическое исследование взятой ткани обнаруживает саркоматозные веретенообразные клетки, продуцирующие неминерализованную кость. … что не менее чем у большинства больных к моменту установления диагноза уже имеются вторичные опухоли, или метастазы, в других частях тела. И наоборот, боли в костях и патологические переломы могут быть следствием метастазирования в кости других опухолей. Полное удаление местной опухоли достигается путем ампутации конечности выше места поражения или путем обширной резекции пораженного опухолью участка кости с сохранением конечности. Последнее возможно только в тех случаях, когда костную опухоль обнаруживают еще до того, как она распространилась на нервы и кровеносные сосуды конечности… …
      У нее опухоль обнаружилась слишком поздно…
      Ей было двадцать лет…
      Если не соглашаться на операцию, она могла прожить еще лет пять…
      А если согласиться…
      Ногу отрежут по середине бедра.
      Выше колена на двадцать сантиметров.
      – Ничего, на скрипке играть будете, – сказал веселый доктор…
      Ничего…
      Ей было двадцать лет, когда она узнала, что никогда уже не будет счастлива. ….
      Рак молодеет…
      Баба Люся в шестьдесят.
      Мама в сорок…
      Она…
      Инна в двадцать!
      Ногу отрежут на двадцать сантиметров выше колена.
      На двадцать сантиметров…
      А ей двадцать лет.
      Скрипка…
      Она сможет еще играть?
      Зачем?
      Кто полюбит ее?
      Кто?
      Какую ценность она будет иметь на рынке невест без ноги?
      Без ножки?
      Без ляжки?
      Ах, какая сексуальная у вас культя, мадмуазель!
      И слезы душили.
      И не было спасенья от душащей тоски ни днем ни ночью.
      Она просыпалась…
      Лежала в полной темноте и думала…
      Ах!
      Что же такое я забыла?
      И вдруг вспоминала…
      Рак!
      У меня ведь рак! ….
      – Хорошую химиотерапию даже в поздних случаях, делают в Америке, – сказал веселый доктор…
      Веселый доктор трогал ее.
      Ему нравилось ее трогать.
      У них это называлось – пальпацией.
      Он ее пальпировал.
      Не лапал.
      Нет, он ее паль-пи-ро-вал…
      Веселый доктор.
      Это он сказал, что на скрипке без ноги играть можно.
      Инна не плакала днем.
      Она плакала только ночью.
      Днем она была строгой и серьезной.
      После очередной пальпации она сказала веселому доктору, что когда ей отрежут ногу, она отпишет ее ему – пусть отнесет ее ляжку к себе домой и там вдоволь отведет душу, налапается всласть.
      Так и сказала.
      Она уже ничего от них – от этих не ждала.
      Ее случай был очень и очень запущенным.
      Но на поездку в Америку были нужны деньги.
      Сорок тысяч долларов.
      Их с мамой квартира в Купчино стоила сорок пять. …
      Человек предполагает, а Бог располагает…
      Это явно не из Библии.
      Но тем не менее, почему то это выражение, всегда было на памяти и претендовало на некую сакральность.
      Кирилл никак не мог предположить, что здесь теперь встретит ЕЁ.
      И вот встретил.
      После второго бурбона был еще третий.
      Внутренний, не подвластный сознанию, калькулятор держал ситуацию под контролем и покуда еще не включал своей тревожной сирены – на три бурбона оставшихся денег пока хватало. И можно было еще продолжать игру в богатого ньюйоркца, забредшего сюда в бар – скоротать несложившийся вечер.
      И бармен уже потерял к нему свой первый интерес – много таких, как Кирилл случайных клиентов заходит сюда каждый вечер- выпьют свой бурбон, рассчитаются и уйдут… И забудут они друг-друга тут же. И проститутки за крайним столом, тоже уже с охладевшим, потерявшим первозданную свежесть интересом, бросали на него свои глансы. Уже более по профессиональной привычке, нежели из истинного предположения какой либо перспективы развития отношений.
      Кирилл решил, что выдержав марку, выпьет четвертый бурбон, рассчитается, дав на чай, и уйдет… Пустым но гордым.
      Кто узнает что он пустой?
      Разве что негры в темном подъезде его дома, если подловят и пристанут с ножичком к горлу – возможностью чего Кирилла пугали еще в России.
      Кто узнает что он пустой?
      Зато наверное подумают, что гордый.
      А это было для него немаловажным фактором бытия.
      Он заказал – таки четвертый бурбон… Выпил его разом -не по-американски, цедя между зубов, а махнул его по-русски, как полтешок коньяку в буфетной у дяди Жоры…
      И собирался было уже уйти…
      Но тут из ресторана, из проема дверей, ведущих в зало, послышалась музыка.
      Играли на скрипке.
      Играли очень хорошо, сильно, уверенно…
      Кирилл обернулся, щурясь поглядел в ресторанные кулуары, но играющего не увидал…
      – А там интересно, – сказал бармен, обращаясь как бы и ни к кому, но в тоже время – обращаясь именно к Кириллу… Хотя бы потому, что кроме Кирилла за стойкой никого больше и не было. Но правила хорошего клуба не позволяли нарушать покой клиента… Поэтому, делая свой вечный урок протирки мерного стакана, бармен говорил как бы в пространство… – интересная там программа, стоит полюбопытствовать, ей Богу, стоит…
      Quriocity killed the cat, – вспомнил Кирилл.
      Вспомнил, но расплатившись с барменом, все же пошел…
      Имеет же он право поинтересоваться, если уж оказался в этом чертовом клубе? И если угрохал уже здесь почти всю свою недельную зарплату? …
      Увиденное там – в недрах обеденной залы – сперва слегка смутило.
      Скрипачка, а это была скрипачка… Девушка с безупречно красивой фигурой…
      Скрипачка была совершенно нагой.
      Совершенно нагой, если не брать в расчет пару туфель на шпильках и темные со стрелкой чулки…
      Она стояла в пол-оборота к Кириллу таким образом, что большая часть ее лица была закрыта инструментом, прижимаемым пухлым плечиком к щеке, сплющенной скрипичной декой…
      Руки музыкантши были подняты – одна дрожащими пальцами нервировала скрипичный гриф, а другая терзала и гладила его смычком… И поднятость этих рук – открывала прелестные трепетные груди…
      Да!
      Менеджер клуба… или его арт-директор – они безусловно понимали толк в мужских слабостях и трафили им не без выдумки и не без изыска. …
      Кирилл сперва узнал музыку…
      Это была известная Моцартова скрипичная соната – Eine Kleine Naght Musik Сперва он узнал музыку…
      А потом уже, узнал и музыкантшу.
      Опустив смычок, она отвесила публике глубокий поклон…
      Она поклонилась, и груди ее, колыхнулись, сблизившись… а потом и еще раз колыхнулись разойдясь, когда она резко разогнулась, и движением головы отбросила назад рассыпавшиеся было – длинные свои русые волосы.
      Он вспомнил эти волосы, когда там в самолете они были заплетены в косу…
      Она не узнавала его.
      Потому что для нее он был просто темным силуэтом на фоне проема дверей.
      Свет рампы слепил ее…
      А он узнал.
      Узнал и стоял, словно вкопанный в землю сказочный рыцарь…
      Рыцарь, которого околдовали. ….
      Голая музыкантша закончила свой номер, и теперь, широкими шагами, под жидкие хлопки публики, удалялась туда, где она прикрыла бы, наконец, свою наготу. Она шла, звонко стуча высокими шпильками своих каблуков, шла, слегка опустив подбородок, как бы в близорукости разглядывая дорогу… Руки ее были заняты скрипкой и смычком… И ничем не сдерживаемые груди ее – колыхались и подпрыгивали при каждом ее шаге…
      Кирилл рванулся вслед.
      – Инна! Инна, постой, это я, – крикнул он по-русски.
      Сразу четыре крепких руки схватили его.
      Его буквально вынесли…
      В противоположную сторону от той, куда он стремился.
      Его вынесли до дверей черного хода, откуда поварята выносят отходы кухонного производства.
      Вынесли и выкинули. …
      Любовная история должна заканчиваться свадебным пиром.
      Только вот мудрые сказочники не развивали эту тему далее, понимая, что рутина семейной жизни погубит самый изысканный романтический пафос любого самого замечательного романа..
      Не убей Шекспир своих Ромео с Джульеттой до… – то как бы тоскливо было читать вторую часть, где после… и какой тоской отозвались бы в читательских сердцах сведения о их первых семейных ссорах, почерпнутые из тех глав, которые обычно подменяются мудрыми сказочниками одной лишь фразой – одним устойчивым словосочетанием – и жили они долго и померли в один день…
      Но Права Рита Митцуоко – Les histoires d amour finissent mal А рыцарь?
      Именно в рыцарском отношении к предмету любви заключено единственно правильное к ней и к нему…
      Все остальное – не у благородных.
      У не благородных – это не любовь.
      Все что угодно – танцы, обжиманцы, дискотеки, вечеринки, быстрые перепихи… Но не любовь…
      И только заколдованный рыцарь может не придти на помощь любимой – у него только одно оправдание.
      Колдовство.
      А женщина?
      Женщина из не благородных – никому не нужна – ни дракону, ни злодею.
      Потому что для остроты восприятия пресыщенному злодею важен контраст.
      Именно благородная дама, а лучше – порфирогенетная принцесса – будет прикована голой к скале.
      Именно тогда – самый смак в контрасте латентной гиперсексуальности.
      А временная беспомощность рыцаря…
      Этот момент создает нюанс сладкой дрожи ожидания.
 

 
      ….
      Вот и Кирилл не пришел на помощь к прикованной таинственным злодеем даме. Своей даме.
      Не смог.
      Сил не хватило.
      Oncle Albert
      Дядя Альберт жил в Америке.
      Раз в год он присылал им с мамой посылку.
      И каждый год Инна ждала этого дня, когда они пойдут с мамой на Почтамптскую улицу и мама будет там долго заполнять какие то бланки, стоять в двух скучных очередях, все время опасаясь угодить под обеденный перерыв. Инна ждала этого дня, словно большого праздника.
      На ее шестнадцать лет дядя Альберт прислал ей кожаные джинсы.
      Инна училась тогда в музыкальном училище имени Римского-Корсакова.
      Она помнила тот весенний день, когда мама позволила ей пойти в училище в обновке.
      Ах, как она радовалась тогда восторгам подружек и восхищенным взглядам мальчишек – старшекурсников… И Володя Ривкин – тоже, как и она скрипач, занимавшийся в классе у Галины Александровны Малиновской – Остенбах, тот тоже вдруг заметил ее.
      И трудно с уверенностью сказать – то ли попка у нее уже тогда достаточно округлилась к ее полным шестнадцати годочкам, то ли редкие в ту пору кожаные джинсики привлекли Володин взгляд. Но изо всех замеченных ею мальчишечьих глансов, она более всего оценила его – Володин.
      Ривкин был звездой их училища.
      Ему прочили великое будущее.
      Галина Александровна Малиновская – Остенбах говорила тогда, что Володя – это Рихтер и Спиваков в одном флаконе.
      Но в шестнадцать лет – все они, учащиеся музыкального училища имени Римского – Корсакова, все они уверенно полагали, что непременно выбьются в звезды и вопрос только в везении – повезет станешь новым Иегуди Менухиным… А кто в шестнадцать лет не верил в свое счастливое будущее?
      Поэтому, пророчества преподавателей насчет неминуемой Володиной славы скрипача менее волновали Иннино сердечко, чем его жесткие черные кудри, чем его длинные тонкие пальцы, чем его черные, слегка навыкате глаза, чем, наконец, его стройная тонкая фигура с выдающейся попкой…
      Тогда, солнечным апрельским деньком, он подловил ее на выходе из училища.
      Взял ее скрипичный футляр, и они пошли пешком к Никольскому собору, потом по Садовой к Невскому… И так незаметно, за разговорами, прошли и Сенную площадь, и Апраксин двор, и Гостиный…
      На Невском зашли в Лягушатник…
      Володя угощал мороженым и черным-пречерным кофе.
      Они болтали обо всем.
      О грядущих гастролях по всему миру.
      О тиражах компакт-дисков, о контрактах с лучшими мировыми филармониями и оркестрами.
      Володя тогда уже все знал про себя.
      Он будет гражданином мира.
      Он будет играть в Лондоне и Нью-Йорке.
      Он будет записываться в Париже и Берлине.
      У него будут дома в Испании и Швейцарии.
      И он пригласит туда ее – Инну Гармаш.
      Свою сокурсницу по музыкальному училищу имени Римского – Корсакова.
      Он хвастал.
      А ей нравилось слушать его хвастовство. …
      Когда она узнала, что у нее рак…
      И когда они с мамой уже успели перегореть в первых эмоциональных штормах, сменившихся потом гнетущими муссонами тоски, мама вспомнила про американского дядю.
      Не взирая на заведенные в доме правила экономии – они ему позвонили.
      Дядя Альберт пообещал что-нибудь придумать.
      Прошло несколько недель.
      И дядя придумал. …
      – Инна, через пол -года у тебя уже может не быть твоей красоты… Так почему бы не заработать на ней, на красоте, на ее же – красоты спасение?
      Логика дяди Альберта на первый взгляд выглядела совершенно безупречной.
      И самое главное, Инна вдруг поняла, что детство кончается тогда, когда уходит бесконечная вера в то, что мама может спасти от любой беды. Что детство кончается тогда, когда взамен этой веры приходит ответственность за собственную жизнь…
      Она поняла.
      И вдруг сразу стала взрослой.
      Она поняла, что добрый дядя Альберт никогда не продаст своего дома, дабы оплатить племяннице ее лечение в онкологической клинике профессора Розенталя…
      Она поняла, что жизнь – жесткая и порой безжалостная штука.
      Она поняла, что кому-то порой выпадает горький жребий.
      И этот жребий надо воспринимать как испытание.
      Кто-то там наверху смотрит, а как она выкрутится? А как она выживет в этой ситуации?
      Не пустится ли во все тяжкие?
      Не растратит ли драгоценный сосуд целомудренности, соблазнившись возможностью спасения своего земного тела?
      Спасти тело за счет души…
      Тело вылечить, а душу погубить…
      – А как же честь? А как же я буду голая, словно публичная девка? – негромко, с горькой усмешкой на губах, спросила Инна.
      – Когда надо спасаться, чем-то приходится жертвовать, – ответил дядя Альберт.
      – Но ведь не все можно выкидывать за борт, когда тонет лодка, – прошептала Инна, – детей своих ведь моряк не выкинет за борт, чтоб лодку облегчить?
      – Тут иной случай, – возразил дядя, – стриптиз стриптизу рознь, это турне по самым престижным клубам, где твоя безопасность от домогательств оговаривается в контракте и обеспечивается огромными штрафными санкциями, накладываемыми на администрацию клубов, случись что… …
      – Играть голой? – почти не контролируя себя, восклицала мама, – и для этого она тринадцать лет училась музыке?
      – Именно потому что она тринадцать лет училась музыке, она и будет играть не в подземном переходе на углу Пятой авеню и Двадцать второй улицы, на морозе играть за медяки, а будет играть в лучших клубах Нью-Йорка и Лас – Вегаса за тысячу долларов в один вечер, – раздражаясь тупостью своей сестрицы и едва сдерживаясь от крика, объяснял дядя Альберт, – она за два месяца соберет на первый взнос за первый этап лечения, а потом, даст Бог, через месяц, как полежит в клинике, снова вернется к ангажементу, подлечится и вернется в Россию обеспеченной невестой…
      – Но ведь она не шлюшка какая, – не унималась мама, – играть голой перед жрущими и пьющими богачами…
      – Да кабы она играла одетой, кто бы дал ей, никакой не лауреатке никаких конкурсов и никому неизвестной среднестатистической скрипачке, тысячу долларов в один вечер за один номер, за пятнадцать минут работы, кто бы ей дал? – дядя вздымал глаза и руки к воображаемому небу, как бы призывая Бога в свидетели, – другие, некрасивые, другие ее товарки они бы в лучшем случае в метро играли, пальчики морозили бы себе, да от черномазых ниггеров отбивались ежеминутно, а наша Инна в теплом клубе, в полной безопасности, да что там говорить! – дядя Альберт запивал таблетку пол-стаканом воды и продолжал, – а те ее сестры, кто играть не научился, те в дешевом кантри – стрип – баре, с восьми вечера до четырех утра вокруг шеста, да еще пьяные ковбои мятые двадцатки им в трусики да за резинки от чулок там субт… Да администратор с бармэном ежевечернее перед собой на колени их ставят – сексуальную барщину отрабатывать… Да что я вам тут объясняю?
      Дядя дивился дремучей некоммерческой тупости своих российских родственниц. Он уверенно полагал, что его предложение ангажемента Инны по клубам Нью-Йорка, это была своего рода рука Бога, протянутая к Инне и ее глупой мамаше из небесного облака, и дядя не мог взять себе в толк, почему его сестра и племянница отвергают эту протянутую им с неба руку.
      – Но я не смогу, – говорила Инна.
      – А чего там мочь? – возражал дядя.
      – Мне стыдно будет, – твердила племянница, вытирая слезы.
      – А ногу отрежут выше колена, не стыдно будет на протезе? – безжалостно вскипал дядя.
      Мама плакала.
      И Инна плакала.
      А дядя только сопел, раздувая волосатые ноздри.
      Здесь и племяннице хотелось помочь, и у самого бизнес складывался неплохой, потому как его компаньон Айзек Любавец, тот что специализировался по ангажементам, рисовал ему – дяде Альберту неплохие деньги за прокат племянницы скрипачки по Нью-Йорку, Неваде и Калифорнии, из которых дядя Альберт планировал себе по-божески, по три тысячи долларов за выступление, из которых Инне – одна и две ему – дяде Альберту. И это казалось справедливым, ведь это он договорился! А найти и договориться – это больше чем пол-дела.
      Так что нерешительность и сомнения сестры и племянницы очень раздражали дядю Альберта, потому как те сомнениями своими покушались на императив рационального.
      Императив рационального, который для дяди Альберта работал вернее и надежнее, императива великого Кенигсбергского девственника. …
      Первой согласилась мама.
      В воскресенье поутру она вошла в комнатку Инны заплаканная с кругами под глазами.
      Во фланелевом халатике, накинутом на штопанную ночную рубашку. Зашла и присев на край диван-кровати сперва долго молчала. Только всхлипывала.
      Инна не спала.
      Она лежала на животе, щекой в подушку, лицом в старенький черно-белый телевизор, который еще маме ее подружки по филармоническому оркестру подарили на тридцатилетний юбилей.
      По телевизору показывали какую-то воскресную лотерею. Усатый толстомордый ведущий, чем то похожий на американского дядю Альберта, вытаскивал из мешка номерки, призывая всю страну радоваться возможности дармового чудесного обогащения.
      – Может, нам с тобой в бинго сыграть? Выиграем миллион, – промычала Инна в подушку.
      – Знаешь, я подумала, а дядя прав, – сказала мама, насухо вытирая глаза, – мы с тобой можем и эту квартирку продать, и наш рояль, и скрипки, и шубку твою, а все равно даже на половину курса лечения не хватит, и за один только перелет в Америку сколько надо отдать, а тут и билеты за счет ангажемента, и расценки такие, что ты за два месяца на все лечение заработаешь…
      Мама положила руку дочери на затылок и стала поглаживать.
      – А может, мне прямо в бордель? – спросила Инна, не отрывая щеки от подушки, – может, мне дядя еще не самый крутой ангажемент нашел? Уж продаваться, так задорого! Может, в порнофильме за миллион сняться? Я сама и сценарий для себя написать смогу. Представь, зал филармонии, наш оркестр весь сидит в полном составе, выходит наша концертмейстерша и объявляет: Моцарт, концерт для минета с оркестром, ми-минор… Исполняет Инна Гармаш, дирижер Матвей Гельман… И тут выхожу я – голая, только на шпильках… Становлюсь на коленки, дирижер машет палочкой…
      – Прекрати! Прекрати сейчас же! – воскликнула мать.
      – А что? Разве я не имею права высказаться, когда дядя, а теперь уже и вы с ним вместе, толкаете меня на панель?
      Потом они обе вместе ревели целых пол-часа.
      Обнявшись и глядя в черно-белый экран, на котором усатый дядька вытаскивал из мешка номера с чужим счастьем.
      Тогда, в то воскресное утро Инна постигла и еще одну взрослую мудрость.
      У женщины должен быть сильный защитник.
      Иначе – пропасть ей.
      В детстве – это отец.
      Сильный и умный.
      В юности – это жених… Возлюбленный… принц.
      В зрелом возрасте – муж.
      Но у мамы не было мужа.
      А у нее – у Инны – не было отца.
      Не было и принца.
      А кто был в ее короткой жизни?
      Вова Ривкин?
      И где он теперь? …
      По-перву ей нравилось его хвастовство.
      И она даже не раздражалась по поводу его манер – так громко говорить и смеяться, что лицо его собеседника всегда оказывалось как бы заплеванным.
      Ей нравилось, что он хвастается перед ней и перед их друзьями В этом она видела некую и свою причастность к его – Вовы Ривкина неминуемой славе, ведь она была его девушкой, и говоря о будущих турне и ангажементах, Володя как бы экстраполировал часть своего грядущего величия и на нее – то ли в качестве будущей своей жены, то ли невесты.
      Все это было так призрачно и неясно. Но тем не менее – ей было весело тогда от того, что он мечтал вслух, распаляясь картинами своего богатого воображения.
      Турне по Европе.
      Концерты в Нью-Йорке…
      Они вместе ходили на балкон в филармонию.
      И мама из своего второго ряда скрипок видела их и приветливо махала им смычком.
      Они вместе ходили на дружеские вечеринки…
      И после того первого их раза – на каждой вечеринке он брал ее.
      И она давала ему.
      То в ванной, то в туалете…
      И подвыпившие друзья – сокурсники стуча в запертую дверь сан-технического отделения, хохотали, – и чего вы там делаете, проказники!?
      Она была его девушкой.
      И это было нормально.
      Но однажды произошел такой случай:
      День Рожденья у Володи выпадал на воскресенье.
      Двадцать лет.
      Большой – пребольшой юбилей любимого и единственного друга.
      Она мысленно начала готовиться к этому дню еще загодя – экономила, откладывала, чтобы подарить Володе нечто существенное, памятное, такое, что не станет дежурным проходным подарком, про который забывают уже на следующее утро после праздничной вечеринки.
      Откладывала какие то копейки со своей консерваторской стипендии, да еще ноты переписывала, да еще и уроки игры на пианино юным оболтусам стала давать… За пару месяцев накопилась сумма.
      Думала – думала, что б ему такое купить, а решение пришло совершенно неожиданное.
      На "маленьких гастролях", как их в шутку называли студенты, на обязательных для всех (кроме Володи Ривкина) концертах в подшефных детских и прочих – взрослых заведениях, Инна вдруг близко сошлась с одной виолончелисткой по имени Лика. В автобусе они садились рядом и болтали о всякой чепухе. А дорога в подшефный колхоз бывала длинной – иной раз и по два – три часа.
      Лика и предложила по фотографии написать Володин портрет маслом. У Лики брат художником был, причем по Ликиным словам, хорошим художником.
      Идея написать Володин портрет Инне понравилась.
      Съездили к брату Лики в мастерскую.
      Поглядели на его работы.
      Иван, как звали брата, произвел на Инну самое благоприятное впечатление.
      В цене сошлись, и к Дню Рождения Володи у Инны должен был появиться совершенно оригинальный и незабываемый подарок, такой, что уже вряд ли засунут в чулан, такой, что будет долго напоминать Володе об их с Инной дружбе… А почему дружбе?
      Об их любви!
      Договорились с Иваном, что Володя будет изображен на портрете как бы сидящим у себя в комнате… Вроде, как бы в кабинете. И на столе перед ним будут лежать – скрипка, раскрытая книга и… Инна с Иваном придумали, что еще на столе перед Володей будет изображена фотография в рамочке, на которой при внимательном разглядывании можно будет угадать их с Володей снимок, когда они в обнимку сфотографировались перед дверьми консерватории… Это когда было объявлено о зачислении. Это когда они с ним в первый раз у него дома…
      За неделю до Дня Рождения подарок был готов.
      Инна приехала в мастерскую к Ивану, и когда тот скинул с мольберта покрывало, влюбленная девушка долго не могла ничего сказать.
      Стояла, сплетя пальцы под подбородком, стояла и улыбалась, зачарованная.
      Володя на портрете получился этаким романтическим героем – как бы в овальном облаке…
      Обхватив ладонями колено, он сидел спиной к письменному столу, на котором лежали скрипка, раскрытая старинная книга с закладкой… И еще стояла фотография в рамочке.
      Надо было только чуть-чуть приглядеться, чтобы узнать на миниатюре ее – Инну Гармаш…
      Вот какой воистину памятный подарок приготовила она своему возлюбленному.
      За работу Ивана, за холст, да за рамку, Инна выложила все свои накопления, сделанные за два месяца каторжной работы.
      Но разве жаль? …
      Прошла неделя.
      До Дня Рождения оставалось три дня, однако никаких приглашений на вечеринку или на праздничный обед – Володя не делал.
      Наконец, поймав Володю в консерваторском коридоре, Инна сама предложила, – давай отметим твой День Рождения в кафе. Я тебя приглашаю…
      Но Володя отшутился, – ой, да что ты! Мы, в смысле клан, семья Ривкиных, мы ничего такого не планируем, да и к нам сейчас родственники из Израиля приехали – дядя с тетей, да двоюродная сестра…
      Инна почувствовала, что Володя несколько смутился ее предложением. Какая то неловкость была в его интонациях.
      Инна – музыкант.
      Чувствует эмоциональные тоны и ритмы.
      Прошел День Рожденья.
      Накануне Володя сказал, что все Ривкины вместе с гостями из Израиля, и он сам в том числе, уезжают на выходные в Москву к другому дяде…
      Инна скучала.
      Глядела на портрет, который висел до поры в ее комнатушке, глядела и грустила потихоньку.
      А потом случились десять "сталинских" ударов…
      Сталинскими назвала их сама Инна.
      Это из уроков истории, когда они проходили Великую Отечественную, ей запомнилось – "десять сталинских ударов летней кампании сорок четвертого года"… …
      Ее и еще нескольких девчонок послали на "маленькие гастроли" в Петрозаводск.
      В холодной гостинице Инна так затосковала, что решилась не экономить и позвонить Володе…
      Маме – не звонила, экономила, а ему…
      И случилось так, что автоматическая телефонная станция соединила их в тот момент, когда Володя разговаривал то ли с Московским дядюшкой, то ли с Израильским.
      Так бывает иногда.
      Когда звонишь по межгороду, АТС вдруг делает соединение по занятой линии, и ты слышишь разговор…
      Сперва, Инна хотела повесить трубку – неприлично подслушивать чужой разговор…
      Но тут она услышала свое имя…
      Говорил больше дядя.
      Володя лишь поддакивал и мычал, иногда взрываясь флэшами своего богатого аэрозолем смеха.
      Картавый дядин голос, то ли того дяди что из Москвы, то ли того, что из Израиля, игриво поучал, пересыпая свои жизненные советы одесскими шуточками и прибауточками.
      – Ты, Володя не поступай, как эти идиоты поступают, ты же умный мальчик, жениться надо на девочке из нашего круга, женитьба это дело серьезное, а игру гормонов можно и нужно сливать в этих гойских, сколько их вокруг бегает, взять хоть бы и эту твою Инну, так ее зовут?
      Инна замерла…
      И Володя хмыкнул дяде в ответ, соглашаясь с доводами мудрого наставника.
      А дядя продолжал, – и после свадьбы ты эту Инночку не теряй из виду, я тебе как врач уролог говорю, здоровому мужчине одной женщины всегда мало, а у жены и месячные циклы, и беременность, и прочие болезни бывают, а ты, если тебе простатит не нужен, должен минимум два половых акта ежедневно иметь, это я тебе как доктор говорю, вот тебе такие Инночки очень нужны будут…
      И Вова хмыкал в ответ.
      И хохотал своим взрывным смехом. …
      Был и второй сталинский удар.
      – А ты не знаешь, что ли, что с Володей Аня Лившиц в Москву ездила, как бы на смотрины, да как бы на помолвку? – спросила Инну всезнающая Ирочка Ломейко, их староста группы.
      Аня Лившиц была дочкой Моисея Израилевича – проректора консерватории по международным связям..
      – Они на смотрины к главному раввину московскому ездили, у них без этого помолвки не делаются, – сказала всезнающая Ирочка Ломейко…
      Был еще и третий удар…
      И четвертый.
      Love portion Љ 9
      Кирилл нашел ее.
      Он выследил, где она живет.
      Теперь, когда он узнал, где она работает, сделать это было нетрудно.
      Но прежде, он нашел информацию о ней.
      В Интернете. На страничке ночного клуба "Доктор Туппель".
      Там были три снимка и один видео-ролик продолжительностью тридцать секунд, со звуком.
      Инна играла Моцарта.
      Голая.
      В одних только туфлях на шпильке и в чулках.
      Из сопровождающего ролик и снимки текста следовало, что звезда московской консерватории скрипачка Жанна Романова – ученица Рихтера и Шнитке, каждый вечер дает концерты в прогрессивном стиле "нон-стоп эротик кабаре"… Кроме Жанны Романовой, каждый вечер в клубе выступали еще и другие звезды – чемпионка мира по художественной гимнастике – румынка Надя Каманенчи и русская космонавтка – астронавт Маша Видалова…
      Костя посмотрел видеоролики чемпионки по гимнастике Нади и космонавтки Маши.
      У арт-директора клуба "Доктор Туппель" явно присутствовали и вкус и фантазия.
      Первой реакцией Кости – было желание заблокировать Интернет-страничку клуба "Доктор Туппель", что бы никто не смог подглядеть стыдную наготу его возлюбленной.
      Но подумав, остыл, поняв, что надо подрубить корень этому древу их позора, а не обрывать на нем лишь только листики, которые отрастут снова и снова.
      Однако, еще предстояло узнать, где зарыт корень их позора.
      Их.
      Их, а не только ее, потому что любя, он не отделял ее судьбы от своей. …
      Теперь она жила на Брайтоне.
      Бельвю драйв 547.
      Адрес этот Кирилл узнал просто лихо. Сам себе даже удивился – что любовь делает с человеком!
      Точно зная к какому часу приедет на работу его возлюбленная, Кирилл подкараулил этот момент. Она вышла, из такси, и как только она скрылась в дверях клуба, Кирилл тут же бросился к еще не успевшему отъехать желтому кэбу, маша водителю обеими руками.
      – Мистер? – спросил водитель тайской наружности.
      – Обратно по тому адресу, где села дама, я ее менеджер, она забыла дома свой инструмент…
      Так он и очутился тогда у ее дверей.
      – Миссис Инна Гармаш, – сказал он консьержке, – миссис Жанна Романова, русская скрипачка, – повторил он, увидев на лице старухи гримасу непонимания.
      – А-а-а! Скрипачка! Так она на работе, и приедет только поздно ночью, под утро.
      Вообще, ночью у Кости всегда самая продуктивная на работу пора наступала. И в ином случае, он бы никогда не стал так расточительно разбрасываться временем, тем более, что уже задолжал Григорию Ефимовичу по некоторым позициям их с ним проекта математических моделей. Деньги авансом взял, а сроки сдачи этапов – задержал. Надо бы было наверстать. Но Инна уже занимала столько места в его сердце, что инстинкт, отвечающий за разумную адекватность – прекратил работать.
      В клуб его не пускали – бодигардам на фэйсконтроле было дано указание на его счет.
      Оставалось ждать возле дома.
      Ах, а кто из нас не торчал под окнами своей возлюбленной? ….
      – Зачем вы преследуете меня? – спросила Инна.
      – Я люблю вас, и видеть вас – это жизненная необходимость для меня, – ответил Константин.
      – Уходите, я не люблю вас, – устало но без раздражения сказала Инна.
      – Но почему? – недоуменно возразил Константин.
      – Глупый вопрос – почему не любят, – глупый вопрос, простите, но глупый! – взмахнув обеими руками сокрушенно воскликнула Инна.
      – Я не в том смысле спрашиваю – почему, а в том, почему мне уходить? – уточнил Константин.
      – А потому и уходить, что не люблю, – сказала Инна, глядя в сторону.
      – Но вы ж сами не знаете, как я нужен вам, и напрасно гоните меня, – со страстной убежденностью воскликнул Константин.
      – Уходите, ради Бога, мне не до вас, не до вашей любви, – с мольбой в голосе проговорила Инна, – я устала, оставьте меня.
      – Вы делаете ошибку прогоняя меня, – сказал Константин, – нельзя делать такую ошибку, нельзя отвергать то, что я хочу вам дать…
      – Вы не можете знать, что мне нужно, уходите, наконец! – с терпеливой мольбой сказала Инна.
      – Я не могу уйти, потому что я знаю, что нужен вам, – с отчаянной уверенностью сказал Константин и протянув руку, коснулся ее плеча.
      Она замолчала, устало опершись спиной о стену.
      И в этой паузе Константин увидел дальний блеск спасительных огней.
      – Я знаю, что могу вас спасти, – уверенно сказал Константин.
      – Никто не может спасти меня, – тихо ответила Инна.
      – Почему никто не может спасти вас? Почему вы в этом уверены? Разве человек любящий не может спасти? – спросил Константин.
      – Есть пределы, которые нельзя переступать, – тихо сказала Инна.
      Потом наступила пауза.
      И потом Константин вдруг снова заговорил.
      – Вы работаете там за деньги, они зачем-то вам теперь нужны, – Константин говорил очень быстро, – я не знаю зачем, но знаю, что не будь нужда крайней, вы не пошли бы туда работать. Так я наверное знаю, что если бы вы приняли деньги от меня, то…
      – Я не взяла бы деньги от вас, – сказала Инна.
      – Но почему? – недоуменно спросил Константин.
      – А вы разве не понимаете? – Инна подняла на него усталые бесконечно глубокие глаза.
      – Потому что вы считаете те деньги, что вы зарабатываете игрой в клубе – более честными и чистыми, нежели те, что я предлагаю вам? – переспросил Константин.
      Она оттолкнула его от двери и проскользнула мимо консьержки наверх…
      – Я не откажусь от вас никогда! – крикнул Константин, – вы теперь дама моего сердца, слышите? Я буду сражаться за вас! …
      Все сроки работ по математическим моделям для Григория Ефимовича летели теперь к чертям.
      Теперь ему надо было думать о деньгах.
      Деньгах не для хлеба насущного, а для самообеспечивания той машины, имя которой было Константин Сайнов… Ибо машина эта теперь имела задачу – заработать… Или украсть, что в Америке одно и тоже… Заработать очень много денег.
      Чтобы расколдовать.
      Чтобы спасти свою принцессу.
      Принцессу, прикованную голой к скале. …
      Мошенничать по-маленькой он научился быстро.
      И начал он с небольших краж с магнитных карточек.
      Собственно, и главное философское открытие, которое он теперь вдруг сделал, полностью кореллировало со всем его вновьприобретенным в Америке опытом.
      А открытие заключалось в следующем:
      Вся жизнь на Западе – суть мошенничество, задекорированное фиговыми листочками протестантской и иудейской морали.
      Григорий Ефимович нанял его – классного специалиста, математика, и вывезя его в Америку из России, как некогда испанские торговцы живым товаром вывозили негров из Анголы и Конго, так же посадил его на цепь, платя жалкие копейки…
      Ах, отольются кошке Мышкины слезки!
      Негры конголезские теперь начинают вот задавать белым жару! И еще неизвестно – как и во что выльется эта реконкиста.
      За две бессонных ночи, проведенных возле компьютера, Костя наворовал на десять тысяч долларов.
      Для этого загодя на чужое имя снял квартирку в Бронксе, куда по Интернету, по украденным номерам магнитных кредитных карточек, наделал покупок… Три телевизора, домашний кинотеатр, две стереосистемы, холодильник, три стиральных машины, две посудомоечных машины, пять сервизов, два ковра и даже три шубки натурального беличьего меха.
      Потом были небольшие и не очень приятные хлопоты, связанные с тем, чтобы продать покупки, причем продать очень быстро.
      Там же в Бронксе, в пивной, познакомился с белым парнем. Тот свел его с боссом…
      В общем, пол-часа страху, и три тысячи баксов наличными – у него, у Кости уже в кармане.
      Босс предложил продолжить и расширить сотрудничество.
      – Расширить и углУбить, – перейдя на русский усмехнулся Костя.
      Предложение он принял, хотя и тяготился теперь тем, что отныне судьба его зависит не только от него самого, но и от аккуратности совершенно незнакомых ему людей.
      Однако в сложном деле электронного воровства – без помощников было не обойтись.
      Кто то должен был снимать квартирки, кто-то должен был перепродавать украденный товар.
      Босс предложил Косте пятнадцать процентов.
      Они поторговались и сошлись на двадцати.
      Так, к исходу недели у Кости завелись деньги.
      И он смог, наконец, приступить к заветному расследованию, чтобы узнать, кто и зачем приковал к скале его принцессу?
      А так же их родители…
      У Веры была подружка – арфистка Таня.
      Толстая с фигурой наоборот.
      Фигура наоборот, это когда талия вместо того чтобы быть самым тонким местом туловища, наоборот становится самым его толстым.
      И именно в объеме, а не в обхвате, потому как мужчин, желавших бы обхватить такое сокровище – в современном испорченном нашем мире, где нет истинных ценителей Рубенсовских форм, найти – днем с огнем…
      Поэтому, Вера рядом с Танькой – арфисткой, всегда чувствовала себя красавицей, что пришла на вечеринку с подружкой – дурнушкой.
      – Ах, какая ты счастливая, что не имеешь этого чертового живота и ляжек! – говаривала Танька, когда они захмелив глазенки рюмочкой коньяку, сиживали в кафешке на углу Невского и Малой Конюшенной.
      Они всегда заходили туда после репетиций и позволяли себе.
      – Ты и не представляешь, какая ты счастливая, – в остервенелом откровении признавалась Татьяна, – у меня секса не было два года, на меня не поглядывают даже шестидесятилетние старики, ты посмотри на этих… Они на все готовы, как пионерки – и на минет и на космический полет…
      Танька кивала на абитуриенток из провинции, что приехав поступать, осваивали теперь пространства Невского и прилегающие к нему территории.
      – Ты погляди на них, они во всем копируют этот гадкий стереотип телевизора – голый живот с поддельным бруликом в двадцать каратов в пупке, пирсинг в ноздре и в титьке, да татуированная стрекоза на левой попе, а где душа? Ты погляди им в глаза! Там вакуум космический!
      – Танька, ты завидуешь их голым животикам, – отвечала Вера, ковыряя ложечкой в полу-растаявшем шарике пломбира, – не в вечерних же бархатных платьях им ходить!
      Возьми да похудей сама, или наплюй на все и носи молодежное – короткий топ с голым пузом, да вставь в него брулик в сорок каратов, а на майке напиши – "у меня есть душа"…
      – Злая ты, Верка, – обиделась Татьяна и замолчала потупившись.
      Посидели.
      Подулись друг на дружку.
      – А и у меня два года секса не было, – примирительно начала Вера.
      – Врешь, я знаю, я вижу, как на тебя этот Алик из духовых смотрит, он к тебе тогда на последних гастролях лип, разве у тебя с ним не было? – все еще обиженно возражала Танька.
      – Алик? Этот тромбонист что ли? – фыркнула Вера, – я ему помирать буду – не дам!
      – Зажралась ты, матушка, мужик в самом соку, даже почти не лысый, и без пуза, а она…
      – В сексе, даже пожилые женщины, вроде нас с тобой, должны себя уважать, – назидательно подытожила Вера.
      Снова помолчали…
      Подружки отдыхали, предаваясь одному из тех редких оставшихся в их одинокой жизни удовольствий – просто посидеть на углу Невского и Малой Конюшенной. Если уж Бог не дал других удовольствий – мужа, любовника, друга… И не смущало даже то, что вокруг было столько бесстыже юных девчонок, совсем таких же как ее Веры дочь – Инночка…
      Вера тоже загрустила…
      Но вдруг что то произошло.
      К ним за столик резко подсел молодой человек, так резко подсел, как тот самый знаменитый черт из коробочки. Ни Таня, ни Вера даже и не заметили, откуда он подошел…
      А он и был чертом.
      Подсел, и говорит:
      – Пардон, дамы, я невольно подслушал, уж больно громко вы беседовали, пардон! Но если у вас проблемы с партнером, то вот визитка моя, любые проблемы снимаются, качественный секс за умеренную плату, вы дамы, я вижу, самодостаточные, так что…
      Он так же быстро исчез, как и появился.
      Ни Вера, ни Таня даже возмутиться не успели.
      Так и не доев мороженого, они механистически поднялись, напялили свои плащи и так же механистически вышли на Невский…
      – Ты видала! – первой прервала молчание Татьяна.
      – Видала! – ответила Вера.
      – А как одет! Из под пятницы – суббота, сам в пиджаке и при галстуке, а майка в джинсы то и не заправлена…
      – Ты от жизни отстала – они так ходят теперь, – ответила Вера, закуривая на ветру.
      И закуривая, она обнаружила, что держит в руке визитную карточку…
      – Дай-ка поглядеть! – протянула руку Татьяна.
      Там были только номер телефона и имя: 8-921 – 767-34-87 Олег…
      – А ты знаешь, подруга! – с веселым куражом заговорила Татьяна, – а я позволю себе этот праздник жизни, и думаю, что заслужила, а ты… А ты, если захочешь, можешь в долю со мной… …
      Через неделю Вера уже и забыла об инциденте.
      Но Татьяна напомнила.
      Позвонила…
      – Верка, у тебя ж День Рождения на следующей неделе, давай мужика по телефону вызовем, а?
      Вера хмыкнула в ответ и тему развивать не стала – проехали.
      Но сама…
      Но сама вдруг зацепилась.
      Инна только что прислала ей переводом из Америки пятьсот долларов на день-рожденский подарок… По телефону сказала, что заработок у нее очень хороший, что через месяц она уже сможет начать курс химиотерапии…
      Так может, потратить двести долларов из этих пятисот?
      Она не стала звонить Олегу.
      Она позвонила в самое разрекламированное агентство, поставляющее эскорт – девушек.
      Позвонила с мобильного телефона.
      – У вас есть эскорт-юноши? – спросила Вера.
      – Это должен быть человек не моложе тридцати пяти, – говорила она менеджеру агентства, – рост средний, но не маленький, волосы русые, не блондин и не брюнет, скорей шатен… Телосложение? Телосложение – не толстый, но и не худой, нормальный… Средний. Это должен быть интеллигентный мужчина с манерами, с хорошей развитой речью. И он должен именно ухаживать за мною, весь вечер ухаживать и влюблено добиваться меня, уговаривая, а не хватая за руки… Он должен читать стихи…
      Вера задумалась.
      И только периодическое пикание в трубке, отсчитывающее каждые десять секунд дорогого соединения указывало на то, что разговор еще не окончен…
      И он должен быть страстным и нежным… Но может случиться и так, что между нами ничего и не будет, вы понимаете?
      И еще…
      Его имя будет Вадим.
      Вадим Юрьевич.
      – Хорошо, – ответил менеджер, – все будет, как вы просите. …
      Сорок лет празднуют?
      Мужчине сорок лет не отмечают…
      А вот когда жене сорок… Красавице жене.
      Жене – балеринке…
      Геннадий Сайнов не сомневался, отметить Настин юбилей обязательно нужно.
      Старики – Марианна Евгеньевна и Николай Александрович – и те прилетают из Северобайкальска.
      Да какие они старики? Тестю шестьдесят пять, а на пенсию он и не собирается.
      Приватизировал свой строительный трест, избрался депутатом законодательного собрания Края, на охоту ходит, на рыбалку… Да и теща – Марианна Евгеньевна – тоже в старухи не спешит записываться.
      Жаль что сын – Костя из Америки навряд прилетит. Деда с бабулей порадовать.
      Любимых своих сибиряков.
      Решили с Настей, что гостей лучше всего будет собрать в субботу на даче с обязательной ночевкой.
      Дачей этот их двухэтажный каменный дом на высоком берегу Оредежа они называли по инерции, по памяти о первом своем дощатом щитовом домишке на участке в восемь соток на Карельском перешейке, где думали будет подрастать их Костька.
      А Костька все больше летом на Байкал к деду с бабулей.
      Так дача на Карельском и не пригодилась. На ней мама Геннадия в основном жила.
      Там и скончалась шесть лет тому.
      А этот дом Гена построил как только они с партнерами приватизировали свое строительно-монтажное управление, да как только дела в середине девяностых крепко в гору пошли.
      Дом большой. Сто двадцать квадратных метров только нижний этаж. Семь комнат, три ванных, бассейн и биллиардная…
      Геннадию сильно хотелось показаться в этом доме.
      Показаться тестю – Николаю Александровичу, что он – Гена – не лыком шит и не лаптем щи хлебает.
      Тесть когда приехал поглядеть – долго молчал, хмыкал, мычал, хрюкал даже. А потом сказал, – Костькиным деткам раздолье здесь будет!
      В общем, решили с Настей, что пригласят всех к себе в Сиверскую.
      Настька – его Настюшка, ах, как к ней все шло!
      К ее фигурке…
      Ей сто сорок раз делали предложения самые раскрученные питерские и московские агентства – сняться в рекламе мехов, драгоценностей, дорогих автомобилей…
      Она была всегда на виду – балетмейстер питерского мюзик-холла.
      Настя Сайнова.
      И вот ей сорок.
      А разве скажешь?
      Двадцать восемь – больше не дашь!
      Он полюбил ее сразу вслед за тем, как полюбил их сына.
      Он полюбил ее, когда она грудью кормила их Костика.
      Полюбил и забыл ту – старую свою боль.
      И вот уже двадцать лет прошло.
      Двадцать лет…
      Настьке все шло.
      С ее ногами бы только мини носить, но на День Рожденья к приему гостей – надела Настя легкие свободные шелковые брюки.
      Спустилась из спальни по их любимой широкой лестнице в холл с камином, придирчиво оглядела паркет… Все вроде как хорошо. Полотеры потрудились на славу.
      Встала на цыпочки, даром что балетных туфель не надела.
      – Генчик! Генчик, посмотри на жонушку на свою!
      Ножкой взмахнула, еще, еще, потом фуэте, батман, еще батман…
      Муж хлопает.
      Обнимает.
      Целует…
      – Люблю тебя.
      – И я тебя.
      Первыми прикатили Боровские на своем новом американском джипе, что размером с небольшую однокомнатную квартиру будет.
      Огласили окрестности сиреной.
      Вышли – у Мишки в руках пакет огромный, а у Людмилки – охапка роз… Никак сорок штук? И дети с ними – Владик и Леночка. Тоже с цветами и с пакетиками.
      Настюша детей расцеловала, артистично изобразила приятное изумление, приняв и развернув подарки.
      Детей в игровую комнату с нанятой на этот вечер воспитательницей, а взрослых – в бар, с нанятым, тоже на один вечер – барменом.
      Потом прибыли Гуляевы.
      Потом Коровин Лешка.
      Потом еще подъезжали, подъезжали, всех и не сосчитаешь.
      Пили много, но никто не напился.
      Танцевали, смотрели в саду над рекою фейерверк, что устроили Леша с Геной, много и вкусно ели…
      А уже поздно за полночь, когда кое-кто из гостей, утомившись, все же предпочел празднику постель в гостевой комнате, наиболее стойкие собрались в холле у камина.
      Кроме хозяев – были Миша и Люда Боровские, Алеша Коровин и Вадик Снегирев со своей новой девушкой, имя которой Гена все никак не мог запомнить. Снегирев развелся два года назад и вот все теперь искал… Меняя каждые три месяца. Но приличий не нарушил – позвонил загодя Насте и спросил разрешения, удобно ли будет приехать с гёрлфрендом?
      А Настя на этот счет без комплексов.
      Пусть расстраиваются те, кто форму держать не умеет. Лично ее – присутствие в компании юной любовницы одного из приятелей мужа – не смущает. Это когда все жены старухи, а кто – то из мужчин приводит с собой молоденькую, вот тогда в женском стане случается смятение. А Настя – сама на двадцать восемь лет выглядит.
      Сидели с раскрытыми в сад широкими дверьми… Воздух свежий – с реки.
      Когда музыку выключили, так тихо-тихо вдруг стало.
      И только поленья в камине – тресть-тресть!
      Настюшка привалилась спиной к Генкиному плечу. Ножки под себя на диване поджав…
      Люда Боровская – та вообще легла, пледом укрылась, и голову мужу – Мишке на колени положила.
      Вадик Снегирев свою… Не то Таню, не то Олю… обнял за плечи к себе прижимая.
      И только Лешка Коровин, как всегда – один.
      – Лешк, а Лешк! – сонным голоском пропела с мужниных колен Люда Боровская, – ты женишься когда? Почему мы ни на помолвке, ни на свадьбе, ни на крестинах не гуляем у тебя? Ты что, на нас экономишь что ли?
      – И верно, Леха! Ты чего? – подхватила Настя.
      – Чего пристали к человеку? – вступился за друга Миша Боровский.
      – Нет, пусть он нам теперь расскажет, – властно сказала Настя, – я на правах хозяйки сегодня буду распоряжаться нашей беседой, и я приказываю, пусть сейчас каждый по очереди откроет самую потаенную тайну своего сердца, и Леша будет первым…
      – Это почему я первый? – возмутился было Алексей, но его оборвал Мишка Боровский,
      – Разговорчики в строю! Приказы нашей королевы не обсуждаются.
      – И то верно, давай, Лешка, рассказывай, – поддержала мужа Людмила Боровская.
      Все притихли.
      Только последняя электричка вдали прогудела своими стальными колесными парами по мосту через Оредеж: ду-ду, ду-ду…
      – Ну, чего вам тут рассказывать то? – неуверенно начал Алексей, – я и не знаю, что вас вообще интересует?
      – Подробности! – выкрикнул Снегирев и его девушка прыснула – не удержавшись.
      – Смешливая тебе какая попалась на этот раз, – заметил Алексей.
      – Ага, – подтвердил Боровский, – помните, как у Хармса, Лев Толстой очень любил детей, бывало придут к нему писатели, он посадит каждому на колени по ребенку и все следит, чтоб все писатели гладили их по головкам, только Тургеневу все не везло – то вшивого приведут, то кусачий попадется.
      Девушка опять прыснула.
      – Это хорошо, когда женщина юмор понимает, – сказал Гена.
      – А что? Разве у нас с тобой в этом проблемы? – спросила Настя.
      – У нас с тобой, родная, никаких проблем, – ответил Гена наклоняясь и целуя жену, – только что же Леша не рассказывает?
      Алексей налил всем виски, поднялся с дивана, подал стаканы тем, кому было не дотянуться до столика.
      – Ну, извольте слушать. Извольте, извольте!
      Леша рассказывал долго.
      Взошла луна.
      В деревне все затихло и даже с шоссе не доносилось в ночи ни единого звука.
      И можно было бы подумать, что все давно уже спят.
      Но чья либо протянутая за сигаретами рука, чья либо чиркнувшая в полу-мраке зажигалка, выдавали…
      Не спят.
      Слушают…
      Я из школы девственником вышел.
      Время такое у нас целомудренное было тогда.
      Это теперь детям в школах презервативы раздают, а тогда у нас даже самые отъявленные ловеласы и те все больше трепались, нежели действительно какую то реальную практику любовную имели…
      Конечно, мечталось о своей девушке, хотелось женщину, но тогда даже с экономической точки зрения все эти любовные движения были обречены на единственный негативный результат. А мне жениться не хотелось. Я брака боялся, как таракан борной кислоты. Я всегда был уверен, что за свадьбой следует лишь нудная череда скучнейших обязанностей, заканчивающаяся старостью, пенсией и могилой. Даже тот знаменитый фильм одного из братьев Михалковых – Романс о влюбленных, он мне верной вешкой врезался в сознание, тем местом, что до свадьбы героя мир там был цветным, а после – стал черно-белым… Поэтому я всегда держал себя на самоконтроле. Не влюблялся. И уж в институте были у меня девушки, разумеется, но доводил я с ними отношения только до определенной черты, а там – стоп!
      Выходило, что постоянной девушки не было у меня.
      Встречался с ними месяц – другой, а как начинали привыкать друг к дружке – я убегал. Я вообще то кот по годовому гороскопу. Так что вел я себя всегда как кот – эскейпист. Кота ведь, если ему что-то не нравится, никакому хозяину не удержать на месте. Уйдет кот искать себе чего то более мягкого и теплого.
      Многие девчонки хотели иметь меня насовсем.
      Но ни у кого не получалось.
      Не выходило.
      И вот однажды, пошел я в филармонию.
      Пошел вместо мамы, чтобы абонемент не пропадал.
      Мама слезно просила, а я ей отказать никак не мог, хоть и относился к симфонической музыке более чем пренебрежительно. Но только до той поры так относился, покуда не увидал в оркестре одну девушку. Скрипачку. Она на третьем стуле позади первой скрипки сидела.
      Я ее как увидал со своего пятого ряда, так и забыл сразу обо всем.
      Ни одного концерта потом у этого оркестра не пропустил.
      У мамы ее абонемент отобрал и еще себе других накупил…
      Ходил в филармонию, как на работу.
      Девушку эту караулил у дверей после каждого концерта. Но не решался подойти. Она то с подружками, то с каким то серьезным, который ее на машине увозил…
      Наконец, решился я, да и вышла она почти что одна – с подружкой какой то неважнецкой. Я за ними – в метро. Догнал. Извинился, смутился, попытался что-то сказать…
      Я ее проводил до ее дома на Чайковского…
      Я до сих пор помню тот мой восторг, когда она дала мне свой телефонный номер.
      Я думал тогда, что все ангелы с небес улыбаются мне…
      Я шел домой и пел.
      Да, да – пел!
      Мы встретились с ней три раза.
      На третье свидание наше я ее поцеловал.
      Поцеловал и понял, что умираю.
      И я умер.
      Потому что на наше четвертое свидание она рассказала мне о Вадиме Юрьевиче.
      Вадим Юрьевич был женат.
      Вера была нужна ему как удобная, на все и всегда готовая женщина, которая никогда ничего не требует… Он погубил ее.
      Веру.
      Мою Веру.
      Я влюбился раз и навсегда.
      А она уже не могла никого полюбить кроме Вадима Юрьевича.
      Она рассказывала мне.
      Она мучила меня своими рассказами.
      Она садистически понимала, что изводит меня. Но рассказывала.
      Рассказывала потому, что сама изводилась одиночеством и горем безысходности, когда Вадим Юрьевич уезжал в отпуск со своей благоверной…
      Потому во мне она находила объект мести, причем добровольно подставлявший себя под ее плетку. Плетку ее слов. Жестких жестоких слов о ее любви к Вадиму Юрьевичу.
      Если бы вы знали, сколько горестных полных боли минут и часов пережил я, выслушивая ее рассказы об их с Вадимом Юрьевичем встречах.
      Когда она голая играла ему на скрипке и танцевала на столе для него – экий изощреннейший однако стриптиз, господа! И представьте мою горечь в горле, когда она мне это рассказывала…
      Мы сидели с ней в ее комнатке в коммуналке на Чайковского, сидели далеко за полночь, не зажигая света, и она рассказывала, как Вадим Юрьевич унижал ее, как он обижал… Как однажды повез ее в Сочи и там бросил без денег в неоплаченном номере гостиницы… Как ее потом посадили в милицию в камеру с уголовницами, пока ее мама телеграфом не прислала денег… А Вадима Юрьевича тогда срочно в Москву в министерство вызвали, а о ней, о Вере он и не подумал… И она простила ему. И более того, и другое простила. И даже то, как он однажды подложил ее своему начальнику… Сперва напоил ее до бесчувствия у себя на даче, а потом подложил…
      И все это она мне рассказывала, рассказывала. Как безумно любила его.
      И я тогда понял, что настоящая психически здоровая красивая умом и телом женщина – может полюбить только один раз… И я понял, что мне не повезло. Что этот один раз моя Вера растратила не на меня. А на Вадима Юрьевича.
      Я хотел убить его.
      Но она сказала, что если он умрет, она тут же ляжет с ним в гроб, чтобы и ее закопали вместе с ним.
      В ту ночь.
      Под самое утро у нас была близость.
      У нее это вышло от отчаяния, как часть процедуры катарсиса – она выговорилась и ей надо было испытать оргазм, согреться… Согреться и испытать оргазм, так она мне сказала. Так объяснила.
      А у меня это тоже было от отчаяния.
      От отчаяния, что она не моя.
      Она страстно овладела мной.
      Без прелюдии, без подготовки, без поцелуев…
      Она набросилась на меня, как безумная.
      Она кричала.
      Она кричала, и мне было страшно, потому что она бредила наяву.
      Она кричала, – Вадим, Вадим, милый, родной Вадим, трахни, трахни меня сильнее, я твоя шлюха, трахни меня, Вадим. Вадим, родненький, сильнее! Сильнее!
      Я потом не помню как убежал.
      Я не мог там оставаться.
      Я понял, что никогда, никогда мне больше не светило заполучить ее – мою Веру в свои объятия…
      И больше я не видел ее.
      Но это не значит, что я забыл ее.
      Потом три года прошло, четыре, пять лет…
      А я всех женщин сравнивал с ней, примерял к ней, и сами понимаете, в чью пользу всегда были эти сравнения…
      Больше я ее никогда не видел, хоть и знаю, что живет она в Купчино вместе с дочерью, которую зовут Инна. И дочка эта у нее родилась через семь месяцев после нашей с Верой близости… Грешен – по милицейской базе данных я это подсмотрел и прописку, и адрес и даты рождения… Так что, моей дочерью она может быть. Моей дочерью…
      Но в тоже время и не моей, потому как кричала она в моих объятиях не мое имя, а Вадима Юрьевича. И значит, даже если и мое семя тогда пролилось в нее, не я отец, а он – Вадим Юрьевич…
      Леша закончил рассказ.
      Никто не спал.
      Люда, закутавшись в плед, курила.
      Оля или Таня уже не прыскала и не хихикала. Сидела, как мышка, зажав ладонь Снегирева между своими коленками.
      Настя молча встала, подошла к Алексею и взяв его за уши, поцеловала в темечко.
      – Теперь будет рассказывать мой муж Гена, – сказала она с однозначно повелевающей интонацией.
      – У меня так не получится, – сказал Гена, – мне ведь повезло больше чем Леше, меня моя жена любит, а я люблю мою жену…
      И тут в кармане у Гены зазвонил мобильный телефон.
      – Наверное, Настю хотят с Днем Рождения поздравить, – пробормотал Гена, подслеповато глядя на дисплей, – Але!
      От внимания Насти не ускользнуло смущение, которое охватило ее мужа, когда он услыхал голос на том конце провода.
      Ее Гена был смущен.
      Да и как не смутиться, если звонила ему Алла Давыдович.
      Впервые за последние двадцать пять лет звонила. …
      Последний крестовый поход.
      Все рыцари жили грабежом.
      Поэтому Костя не стыдился своих новых занятий.
      Бизнес шел легко.
      Партнеры называли Косте адреса, на которые надо было делать покупки в Интернете и в конце недели расплачивались с ним увесистой пачкой долларов.
      Костя не был наивным человеком.
      Он понимал, что рано или поздно – его выследят.
      Но он продолжал воровать, продолжал, потому что ему были нужны деньги, и потому что у него была цель. И целью этой была Инна.
      Ради нее он был готов идти на любой риск.
      Но в жизни всегда получается не так, как предполагаешь.
      Человек предполагает, а Бог располагает, – эту сентенцию Костя часто слыхивал от бабули – Марины Евгеньевны.
      Костя в страхах своих предполагал, что его выследит служба безопасности какого либо из банков, с электронных счетов которого он воровал электронные деньги.
      Но получилось иначе.
      Выследили не его, а его незадачливых партнеров, которые сбывали купленные Костей товары.
      И выследила не полиция, не служба безопасности банка Чейз Манхэттен, а выследили такие же бандиты, только рангом покрупнее.
      Большая собачка решила отнять косточку у маленькой собачки. Такое в бандитском мире и в бандитской стране – случается сплошь и рядом.
      К Косте приехали прямо на его квартирку в Бронксе на Грин-лэйн…
      Он сидел за компьютером и как раз разбирался с чеками от банкоматов, которые ему поставляли партнеры по бизнесу. С этих чеков Костя списывал номера кредиток, по которым потом и делал покупки в Интернет-магазине.
      Они даже не постучали в дверь. Они просто вошли.
      Сгребли его и вместе с ноут-буком, понимая, что без компьютера Костя как без рук, засунули его в большой черный автомобиль и повезли.
      Судя по всему, главный бандит приказал не бить Костю. Особенно по голове. Эта голова еще должна была кое-кому послужить.
      Перевербовка заняла пять минут.
      Костю привезли в какой то гараж.
      Там уже стояли две дорогие машины, вроде как "лексус" и "шевроле", и возле них стояли пять или шесть человек. А один сидел на складном стульчике. По всей видимости, это был его новый босс.
      Босс велел, чтобы Костя называл его просто "боссом".
      К Косте тоже обращались просто – "русский".
      – Теперь будешь работать на меня, Русский, – сказал Босс, -… Но масштабы будут другие. Мне не нужны три десятка холодильников и полторы дюжины телевизоров в неделю, как это ты делал с твоим прежним хозяином. Это мелочь, забудь о таких масштабах. Мне нужны трейлеры и вагоны… И даже пароходы с товарами. Понял? И мы с тобой будем проворачивать такие дела…
      Забавно!
      "Дела" и "деловой" по английски звучали так же, как и по русски…
      Ди-и-ил…
      То есть, сделка – по рукам!
      Косте причитались проценты.
      Причем система процентного премирования Кости была продумана таким образом, чтобы ему было выгодно искать быстрые и крупные схемы электронного грабежа.
      На техническое обеспечение Босс не скупился.
      Ежедневная смена жилья для Кости, чтобы его нельзя было выследить по выходу в Интернет. Неограниченная закупка сим-карт для выхода в сеть через систему сотовой связи… Машина, шофер и телохранитель… Причем, телохранитель скорее не для того, чтобы охранять Костю от внешней опасности, а для того, чтобы Костя просто не убежал…
      Когда Босс спросил, не надо ли в чем либо помочь? Нет ли у Кости каких-либо личных проблем? – Костя благоразумно воздержался от того, чтобы попросить у бандитов помощи в его главном деле…
      В деле спасения его принцессы – расковать, расколдовать, освободить прикованную к скале. …
      Боли в бедре усилились.
      Теперь, чтобы убедиться, что рак не отстал, уже не надо было долго надавливать на это место пальцами. Теперь боль уже отдавалась выше коленки и при ходьбе и при надевании чулок…
      И кто придумал эти чулки с поясом?
      Кому пришло в голову, что Инна выглядит в этих чулках сексуальнее, чем без них?
      Все эти потребители порнографии в плену каких то стереотипов.
      Голая женщина должна быть обязательно на шпильках.
      А почему не в валенках?
      Для всех деловых контактов у нее есть антрепренер.
      Дядя Альберт.
      Он составил все бумаги таким образом, что сама Инна теперь не могла сделать никаких телодвижений в плане самостоятельного выбора – где и с кем работать…
      Поэтому она была крайне удивлена, когда дядя вдруг сказал, что в понедельник они едут в студию "Пэйпер-лэйс", которую арендовал журнал Плейбой…
      – Я буду сниматься для обложки Плейбоя? – изумилась Инна.
      – Да, и это хороший бизнес, – подтвердил дядя.
      – Но ведь это совсем другое дело, ведь когда мы с тобой говорили о моем ангажементе, ты обещал, что мои зрители будут столь малочисленны, что это позволит стопроцентно обеспечить конфиденциальность моего позора… Но теперь ты предлагаешь Плейбой с его миллионными тиражами…
      – Это бизнес, детка, – сказал дядя, – тебе пора приступать к интенсивному лечению, а денег еще недостает… Плейбой же сразу даст пятнадцать тысяч за обложку и за внутренний разворот…
      – А сколько возьмешь себе ты? – в упор глядя на дядю спросила Инна.
      – А это не твой вопрос, – ответил дядя.
      А бедро болело.
      Болело, когда Инна снимала и надевала чулки.
      И надо было ехать ложиться в клинику.
      А денег еще недоставало.
      – Хорошо, мы поедем в студию, – согласилась Инна.
      – Вот и ладушки! – совсем по русски пропел дядя Альберт…
      Где же отец?
      Где же жених?
      Где муж, который мог бы спасти?
      Инна вдруг вспомнила Костю…
      А он мог бы?
      Мог бы спасти? …
      Алла предложила встретиться, оставив за Геной право выбора времени и места.
      Он попросил тайм-аута чтобы подумать.
      Подумал и предложил пообедать в ресторане "Царская рыбалка" что на островах.
      – Its up to You, – по английски ответила Алла.
      – Я заеду около трех и снизу позвоню с мобильного, – сказал Гена.
      – А какая у тебя машина? – поинтересовалась Алла.
      – Серебристая "тойота – лэндкрузер" большой внедорожник такой, – ответил Гена – Любите вы в России все большое, – игриво заметила Алла Она остановилась у родителей.
      Гена помнил этот дом.
      Здесь, под ее окнами когда то он бывало стоял часами.
      И в дождь мок и в мороз мерз.
      Глядел, не дернется ли занавеска, не зажжется ли свет в ее комнате.
      Как давно это было!
      Но уже стерлась из памяти нервных клеток их биологическая память, заставлявшая сердце жалобно ныть, когда он, случалось, проходил или проезжал под этими окнами.
      Теперь уже ничего не сжималось и не ныло…
      Старость это что ли?
      Подъехал, позвонил.
      Она не заставила себя ждать – американская выучка!
      Он наблюдал за ее парадной через зеркальце заднего вида, и когда она вышла, а это была точно она – на все сто процентов! Тогда и он вылез из машины и шагнул к ней на встречу.
      Она почти не изменилась.
      Только лицо стало худее.
      Острее.
      И глаза стали больше.
      Он боялся что не узнает ее, а она, оказалось, совсем акая же как и сто лет назад.
      Алка Давыдович!
      Красавица их класса…
      Его любовь на все времена.
      – Загорела!
      – Да, так Калифорния же! Сан-Диего – слыхал про такой городок?
      – Чай не дикари, тоже кино американское смотрим!
      – Это мне?
      Алка заметила букет, что Гена положил на переднее сиденье.
      – Тебе.
      – Очень мило, мерси!
      Сперва ехали молча.
      Краем глаза Гена видел, что Алка сидит как то неестественно прямо и как то неестественно прямо глядит перед собой, словно в одну точку на горизонте.
      И улыбается.
      – Рада, что приехала?
      – Ага, рада – радешенька…
      – Как родители?
      – На пенсии, болеют, вот и приехала их заодно проведать.
      – Заодно? А основная цель?
      – На тебя поглядеть.
      – А если серьезно?
      – А если серьезно, то по России соскучилась, пора такая приспела мне пожить здесь немного.
      – А муж?
      – Я два года как вдова.
      – Сочувствую.
      – Принимаю…
      Снова помолчали.
      – Дети у тебя есть? – спросил Гена.
      – Своих нет, а от мужа падчерица есть младше меня всего на пять лет, – ответила Алла, – а у тебя?
      Гена не ответил.
      Но не из невежливости своей, а от того что вдруг снова припомнил притчу о смоковнице, не приносящей плодов.
      – А у тебя дети есть? – снова спросила Алла.
      – Сын… Сын родной. Кирилл. В Америке сейчас. Математик-программист.
      – Ты счастлив?
      – Да, счастлив, – уверенно кивнул Гена, поймав себя на мысли, что там в БАМовской тайге, тогда в семьдесят седьмом он мечтал об этом моменте, когда Алла спросит его, счастлив ли он… И как то все вроде и так, да и не так…
      Просто, когда долго ждешь, приз уже теряет свою первоначально назначенную цену.
      Они долго и вкусно ели.
      Болтали о том – о сем, вспоминали одноклассников – Васильева, Перю, Розена, Бэлу Сергеевну…
      Потом он отвез ее назад – туда где взял.
      – Мы должны еще раз увидеться, – сказала Алла, подавая руку.
      Она не из тех, кто делает что-либо без тайного на то умысла, – сказал Гене его внутренний голос.
      И еще внутренний голос пропел ему:
      She s not a girl who misses much…
      Doo-doo, doo-doo, doo, oh yeah!
      She s got aquainted with the touch of a velvet hand Like a lizerd on a window pane… …
      Наперегонки с таймом.
      Босс запугивал не из личной к нему к Кириллу неприязни.
      Обещая, – я убью тебя, русский, – Босс лишь механистически выполнял свою формальную функцию, словно леопард пожирающий лошадь на картине великого французского примитивиста… И Кирилл, как и та умная лошадь на картине Руссо, понимал, что и на леопарда, и на Босса обижаться нельзя, как нельзя обижаться на явление природы – на молнию, на землетрясение, на селевый поток…
      Босс запугивал не напрасно. Он слов на ветер не бросал, и Кирилл трезво давал себе отчет в том, – что "этот" убьет и не поморщится… Однако он еще понимал и то, что угрожать, шантажировать и убивать – это такие же жизненные функции босса, как и у львов или тигров – охота за живым мясом парнокопытных…
      Можно было бы при желании и соскочить с боссова крючка…
      Рыпнуться в российское посольство, попросить помощи в экстренном отбытии на родину…
      Но тогда как же Инна?
      Кто ее тогда мог бы спасти?
      И Кирилл решил для себя, что он будет играть с Боссом на его правилах, покуда не соберет необходимой суммы денег…
      Однако, не смотря на то, что опыт общения с такими людьми как Босс, ограничивался у Кирилла только фильмами режиссера Тарантино, он понимал, что по всей видимости, планировать что либо в такой ситуации – бессмысленно.
      Это все равно как на войне – летчику истребителю, который по статистике живет три – четыре боевых вылета, жениться и планировать семью…
      Боссу можно было обещать верность и послушание…
      Но глубоко внутри необходимо было затаиться и ловить свой шанс – ухватить куш опережая тот момент, когда либо Босс убьет его, либо его поймает полиция… А Босс или его люди уже убьют его – Кирилла там – в тюрьме.
      За то, что слишком много знал…
      Какая смешная, однако, формулировочка!
      Какой смешной, однако, диагноз!
      Но теперь, сознательно становясь в позу низкого старта, когда по соседней дорожке должны были бежать такие соперники, как Судьба и Время, Кирилл вдруг обрел полное спокойствие…
      У него была цель.
      У него была Инна…
      Ах, эти несчастные люди, которые счастливы лишь своим покоем!
      Чему они радуются?
      Жизнь – она приобретает осмысленную и от осмысленности – видимую ценность, когда ты движешься к цели.
      А движение – это скорость. И чем скорость выше – тем эффективнее и результативнее это движение.
      Но чем выше скорость, тем выше и риск свернуть себе шею.
      Это было понятно, как дважды два.
      И вдруг ступив на эту дорожку, Кирилл почувствовал себя счастливым.
      Еще вчера, еще вчера – ничто не угрожало его жизни, разве только уличный наркоман-грабитель, если ему не дать заранее приготовленной двадцатки… Или автомобиль с пьяным за рулем, что в Америке так же актуально, как и в России…
      И обладая этим спокойствием, как неким капиталом, Кирилл мог по праву причислить себя к золотому или платиновому миллиарду глупых обывателей, гордящихся фетишем покоя…
      Как это ОНИ говорят?
      "Зато я сплю спокойно"…
      Кириллу теперь было смешно.
      Теперь он спал еще более спокойно, чем прежде, когда его жизни ничего не угрожало.
      Он спал спокойно, как воин в походе.
      Спокойно – без снов.
      У него была цель.
      Убежать от ВРЕМЕНИ и спасти Инну.
      Вот в этом и была НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ.
      Настоящая жизнь последнего рыцаря. …
      В сокровищнице мыслей у Салтыкова – Щедрина была одна воистину блестящая находка – меткий эпитет, с исчерпывающей краткостью дающий полную характеристику русской жизни, русской способности жить и выживать…
      Талантливость…
      Но не та талантливость, какая подразумевается у усидчивого в учении еврея или утонченного потомка Греко-римской цивилизации.
      Талантливость русского в декорациях русских ширей и высей по Салтыкову состоит в его душевной способности браться за все…
      За то в особенности, за что ни один здравомыслящий европеец никогда не возьмется, хотябы и из элементарного инстинкта самосохранения.
      А вот русскому – дано!
      Талантливость русского позволяет с ломом наперевес идти на штурм регулировки и наладки самых сложных импортных электронных систем, особенно когда описания и инструкции потеряны или позабыты в приложении.
      Прикажут быть акушором, будем акушорами, – говорил замечательный театральный критик Кукольник.
      Научившись различать стодолларовую ассигнацию от двадцатки, иной талантливый русский человек по-праву уже считает себя экономистом, а опыт разглядывания голых женщин в Интернете, уже дает иному основания полагать, что тот – разбирается и в гинекологии…
      Кирилл тоже был русским человеком.
      Но он был не просто талантлив, он был неизбывно талантлив.
      А Босс, толи он чувствовал эту талантливость Кирилла на уровне своих животных ощущений прайда… То ли Босс попросту апостериори знал эту особенность русских.
      Но так или иначе, но Босс потребовал от Кирилла результата, выражаемого простой бухгалтерской цифрой с шестью нулями после значащей…
      Босса не интересовало – КАК?
      Босса интересовал конечный результат.
      Не хотим знать как, но к концу месяца – укради для нас два миллиона…
      Не то – убьем!
      Босс не шутил.
      Убивать – была его профессия.
      Для него убить – было как для Кирилла установить в новом ноутбуке систему Виндоуз… Даже еще проще.
      Но Босс не стремился к убийствам ради простого удовольствия.
      Убивал он только в крайнем случае.
      А это значило, что Босс верил… Верил в то, что убивать Кирилла не придется – русский успеет за месяц придумать способ, как при помощи компьютера и Интернета украсть два миллиона.
      Верил в это и Кирилл.
      И более того, он верил в то, что украдет гораздо больше чем два миллиона, и при этом еще и убежит.
      Убежит от Времени и от Судьбы.
      И спасет Инну. …
      Философская суть хакерства состоит в том, что в отличие от вульгарного грабежа, когда банковский служащий под угрозой пистолета отдает налетчикам мешок наличных, при компьютерной краже – используется факт того, что электронными деньгами распоряжается не человек, а машина. А на машину не надо наставлять пистолета и кричать на нее – давай деньги, а не то убью! Машине не свойственен страх за свою жизнь. Потому что машина – изначально философски – неживая.
      Невозможно машину и обмануть… Потому что машине не свойственны доверчивость и простодушие.
      Компьютер как и дверной замок – можно взломать.
      А для этого необходим всего лишь смелый и талантливый инженер.
      И чем сложнее система – тем умнее и талантливее должен быть взломщик.
      А движителем, а стимулятором талантливости может быть не простой вульгарный ствол в руках Босса, а идея… Идея последнего рыцаря, призванного спасти свою даму.
      Кирилл не задумывался над этими изначальными постулатами парадигмы своего бытия.
      Он задумывался над техникой взлома, исходя из философии компьютерных систем финансирования американского народного хозяйства.
      Если существует рабочая схема перечислений со счета на счет, при которой все операции делаются компьютером, но по команде какого то человека – "икс", сидящего вы недрах конкретно рассматриваемого банка, то для начала необходимо иметь два счета… Один – с которого переведется вожделенный миллион, а другой – НА КОТОРЫЙ будет переведен вожделенный миллион.
      Это было просто.
      В банке Чейз Манхэттен были и рабочие счета, и деньги на этих счетах. И с этих счетов, к исходу отпущенного Боссом месяца, Кирилл планировал снять минимум на десять миллионов.
      А счета, на которые будут сделаны пока еще гипотетические перечисления, Кирилл открыл в первый же день своей "новой работы".
      Теперь надо было найти тот путь, по которому банковский служащий "икс" отдавал приказ электронному клерку делать переводы. И еще было нужно между делом найти пароль, которым служащий "икс" открывал доступ в систему электронных операций.
      И при этом не попасться службе безопасности банка Чейз. ….
      Идея или секрет "живой" и "мертвой" воды пришли к Кириллу во сне.
      Сон был как бы и эротический с одной стороны, и в тоже самое время философский.
      Ему приснилась Инна.
      Она была обнаженной, как там, в клубе "Доктор Туппель" – в одних только черных чулках и туфельках на высоком каблуке.
      Инна как бы зашла к нему в его рабочий кабинет и бесцеремонно согнав Кирилла с его рабочего места, сама уселась перед монитором. Уселась, и принялась быстро-быстро стучать пальчиками по клавиатуре, причем не таким манером, как это делают нынешние расхлябанные масяни- программистки, а как старорежимные машинисточки, когда изящно оттопыренными пальчиками стучали по литерам железных "ундервудов", держа при этом пряменькую спинку…
      Сглатывая слюну, Кирилл вытянул голову через Иннино плечо, близоруко всматриваясь в монитор… Во сне он честно отдавал себе отчет в том, что более всего его интересовала грудь Инны, но не взирая на сам факт ее добровольной наготы, Кирилл все же стеснялся заглядываться на девичьи прелести и делал вид, что его интересуют те символы, что по воле быстрых Инниных пальчиков появлялись на мониторе.
      Грудь и символы.
      Символы и грудь.
      Грудь и символы…
      Голова закружилась.
      Но вдруг до него дошло.
      "Живая вода" – это "умножить на десять в степени N", а "мертвая вода" – это "поделить на ноль"…
      Как же никто из программистов раньше до этого не додумался!
      Не отрывая пальчиков от клавиатуры, Инна задорно поглядела на выгнувшегося над нею Кирилла…
      – Каково? А?
      Кирилл проснулся.
      Проснулся и вскочив с диванчика, принялся энергично расхаживать по комнате, размахивая кулаками, как бы нанося удары воображаемым врагам.
      Компьютерный мир – это неорганический электронный мир, созданный человеками по образу и подобию мира органического, Богом созданного…
      В Божьем мире – живая и мертвая воды – имеют свой биологическо-энергетический смысл, там все те же самые нули и десятки в степени N – существуют на уровне анионов-катионов или на атомарном уровне изотопов водорода… Кирилл не был силен в физической химии, но аналогию примерно себе представлял…
      Итак, его – программиста и хакера теперь интересует живая и мертвая вода для компьютеров.
      Компьютер можно убить…
      Напои его мертвой водой!
      Только не настоящей в буквальном смысле, а той, что занесет в его чрево – Троян или червяк, посланный им – Кириллом.
      Чтобы убить компьютер Чейз Манхэттен – ему надо заставить систему выполнить операцию деления на ноль…
      Защита?
      Защита отключит систему и выплюнет Трояна?
      А пусть сама защита съест червяка!
      Это будет своего рода ВИЧ – инфекция, иммунодефицит компьютерной системы…
      Но убить – это пол-дела.
      Главная цель – заставить систему, прежде чем она умрет – заставить ее умножить подставные счета, умножить их на "десять в степени N"… …
      На доведение общей идеи до ее технического конкретного воплощения, выражающегося в десяти миллионах долларов у Кирилла было всего две недели.
      Почти сорок лет было у советской космонавтики, на то, чтобы пройти путь от идей Циолковского до конкретного полета Юрия Гагарина…
      А у Кирилла не было даже и сорока дней…
      Но у него была Инна.
      Инна в груди. ….
      От приставленного к нему администратора, что Босс назначил в свиту помимо тех громил, приглядывающих за тем, чтобы "русский" не сбежал, Кирилл потребовал открыть в Чейз Манхэттен как минимум десять счетов на разные имена, с получением на эти счета – десяти магнитных карточек…
      С этими карточками предстояла работа.
      Настоящая экспериментаторская работа, достойная памяти Франкенштейна…
      Именно с магнитной полоски пластиковой карты "виза" – машина Чейз должна была сглотнуть маленького червячка… Даже не червячка, а микроб… Вирус компьютерного иммунодефицита.
      А потом…
      А потом на одну из этих карточек – отправить деньги, помноженные на десять в степени N… …
      Девочка Надя,
      А чего тебе надо?
      Ничего не надо,
      Кроме шоколада… …
      Котик.
      Вера Гармаш звала своего Вадима Юрьевича "котиком"… Звала его так, в те редкие часы, когда имела основания считать его своим. Когда он посещал Веру в ее коммунальной квартире на Чайковского. Или когда Вадим Юрьевич возил ее в профилакторий выходного дня… У него была возможность брать путевки со скидкой в дом отдыха на Карельском перешейке. Это были самые счастливые моменты в ее жизни. Две ночи вместе. С пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. Но такие выезды Вадим Юрьевич позволял себе не чаще четырех раз в году. Так что не так уж и много счастья было в ее биографии!
      "Мой котик".
      Ее котик. …
      К сексуальным отношениям со своей женой Вадим Юрьевич относился с чисто природным спокойствием. Как он сам говорил себе и самому близкому своему другу – Матвеичу, относился к этому с полным отключением головы. "Надо ЕМУ, ОН ее найдет, и подталкивать ЕГО к этому, или думать за НЕГО – дело не благодарное, у НЕГО у самого головка есть, наше дело – только довериться ЕМУ, а он за это позволит разделить с НИМ удовольствие"… Безличным местоимением ОН, Вадим Юрьевич называл собственный гениталий… Вадим Юрьевич выбирал своих, а ОН (гениталий, или пыпыс) – своих. И У каждого был свой собственный выбор. И они только лишь по – братски, по взаимовыгодному бартеру делились потом плодами удовольствий. ОН – выбрал сексуальную Веру Гармаш, а Вадим Юрьевич выбрал экономически выгодную жену. И они с НИМ делились полученными дивидендами – Вадим Юрьевич пересылал ЕМУ полагавшуюся долю комфорта, а ОН – давал… щедро давал сладкого…
      Матвеич хихикал слушая подобную пьяную чепуху… Хихикал, но сам порой завидовал товарищу, удачливому в денежных и сердечных делах… Матвеичу по службе не положено было иметь любовниц. Государственный статус Матвеича одной из главных кондиций добровольного конкордата полагал – ре-пу-та-ци-ю… Матвеич и был ее репутации заложником. Но послушать про похождения веселого пыпыса – Матвеич любил. Когда на даче они с Вадимом Юрьевичем садились в их любимой беседке и распивали запотевшую из холодильника поллитровку под нежную семужку и брауншвейгскую салями из Литейного гастронома… Участки у них были рядом, и беседка эта их любимая стояла как бы на границе – в густом малиннике… И имела эта беседка как бы статус общей собственности. Вроде того Маниловско-Чичиковского моста что из прожектов знаменитых героев поэмы Гоголя.
      Матвеич пару раз видел Веру Гармаш. Один раз в ресторане и один раз в том самом профилактории для "Вери импортент персонз"… Именно он тогда и скаламбурил по поводу того, что Вери импортент – это как раз для Веры и для некоторых "импо", вроде Вадима Юрьевича… Матвеичу Вера понравилась, но как и подобает государственному мужу его – Матвеича генеральского ранга, виду он не подал… Но и не осудил Вадима Юрьевича за откровенный адюльтер… И тем самым тоже проявил благородство души. Мне, мол не положено иметь любовниц, но близкому другу Вадику – такие слабости прощаются. Хорошенькой "слабостью" была Верочка! Очень хорошенькой… И Матвеич завидовал Вадиму Юрьевичу. И его пыпысу тоже завидовал, впрочем, какая чепуха! Что за шизофреническое раздвоение?
      Матвеич утешал себя тем, что подписав "конкордат верности", что в глазах Вадима Юрьевича был хуже конкордата безбрачия, Матвеич получил компенсацию в том, что был генералом… Государственным мужем, которому очень и очень многое было дано…
      И даже такое было дано, как взять, да вдруг и подпортить карьеру таким самоуверенным и самовлюбленным типам, как Вадим Юрьевич… Если вдруг начнут себя плохо вести…
      Но в глубине души, Матвеич завидовал Вадиму Юрьевичу, завидовал, потому как Вера была очень хороша в своей возбуждающе – чувственной красоте.
      И еще эта двойственность статуса, усиливающая сексуальность!
      Просто шлюха – это возбуждает не столь сильно, как если шлюха с общественным статусом и престижной профессией. Шлюха – чемпионка мира по фигурному катанию, или шлюха – победительница конкурса имени Чайковского… Вот это да!
      Повезло Юрьевичу!
      Вера Гармаш звала своего Вадима Юрьевича "котиком".
      А он ее звал – "голубкой".
      И она шутила, – слопает котик свою голубку, свернет ей шейку…
      Как то на продолжительных гастролях по городам Сибири и Дальнего Востока, когда к исходу третьей недели гостиничного жилья и невкусной ресторанной пищи от тоски многие даже самые морально устойчивые музыкантши стали податливыми, как те обозные прачки из ближнего к фронту тыла, и когда после очередного концерта в местной филармонии, еще одна или две арфистки или скрипачки до поры неприступные, вдруг соглашались пойти в комнату к мальчикам из духовой секции – напиться и забыться, подкатила тоска и к Вере…
      Иван Конделайнен – первая труба их оркестра, высокий ловелас с гордой, красивой, рано начавшей седеть головой, давно к ней подбивался. Еще на предыдущих гастролях в Чехию и Моравию делал Вере самые непристойные предложения во всей их исчерпывающей конкретике. И всегда, когда они сидели на утренних репетициях, продувая мундштук своей золоченой трубы, он делал ей выразительные глазки и язычком и губками показывал, как он ласкает свой мундштук, как он любит его…
      Вера сперва краснела. А потом перестала обращать на него внимание. Но на третьей неделе гастролей по Сибири, в этом городе с таким томным и тоскливым названием – Томск, на нее вдруг нашло. И когда Конделайнен снова показал ей, она тоже округлила губы, поднесла к ним смычок, и подперев щеку изнутри языком, показала, как бы она могла наполнить свой ротик… Конделайнен от возбуждения аж мундштук выронил, и тот закатился куда-то далеко-далеко… И до конца репетиции пришлось первой трубе пользоваться запасным… Но после репетиции Иван подловил Веру в коридоре, развернул ее лицом к себе и прижав спиной к стенке, сказал, горячо дыша Вере в лицо, – сегодня после концерта я приду к тебе в комнату, поняла?
      Но ЭТОГО не случилось.
      Максим Львович, их второй дирижер – весьма осведомленный по своему возрасту человек, во время обеда подсел к Конделайнену и рассказал тому, что Вера – любовница известного ученого – Вадима Юрьевича Разницкого, а друг и сосед по даче у Разницкого – начальник Главного управления госбезопасности… И что если Конделайнену больше не хочется ездить в заграничные гастроли, то он, разумеется, волен делать все что ему вздумается, однако оркестр в лице первого и второго дирижеров не хочет потерять свою первую трубу ради какой-то похотливой минутной прихоти заскучавших в Томске самца и самки…
      И после концерта Вера ждала – ждала… И не дождалась.
      А изменить Вадиму – она все-таки изменила один раз.
      С Лешей Коровиным… От него и Инна родилась. …
      Инна Вову Ривкина своего называла "котеночком"…
      А он – Вова Ривкин, называл Инну "кисой"…
      Сперва, когда они только начали практиковать с Вовой половую близость, ничего захватывающе-страстного с чувствами Инны не происходило. Она ощущала нежность к Вове, она ласкала его, она жалела его и уступала его домоганиям, его просьбам – расслабить, помочь, дать…
      Но со временем ей все это больше и больше нравилось. И уже порою было не однозначно ясно – кто больше хочет – он или она?
      И однажды в ней проснулась страстная женщина.
      Это было на чьей-то квартире после какого-то концерта заезжей знаменитости, на кого они ходили в Филармонию на балкон.
      Какой-то Вовин приятель дал ему ключи, и они устроили настоящий праздник!
      Они напились…
      Они с Вовой напились…
      Ну не совсем до полного очумения, как алкоголики, а так – напились до совершенного раскрепощения.
      И у них тогда получился настоящий первоклассный секс…
      Секс, от которого она теряла сознание, когда ты как будто летишь на американских горках и от внезапной смены перегрузки на невесомость, у тебя вдруг что-то одновременно проваливается в паху и в груди…
      Тогда, облизывая его с головы до ног, она стала называть его своим "котеночком"…
      Потом, с другими мужчинами у нее бывало нечто подобное – в области груди и живота. Но только отдаленно напоминающее. Потому что для полного ощущения полета, до полного душевного изнеможения – надо было еще и любить… А любила она только Вову Ривкина. Своего "котеночка". …
      Теперь, когда она копила деньги на лечение – ей не хотелось секса…
      Так может и отрежут ногу?
      Если секса уже и не хочется – то зачем ей красота?
      И Инна плакала.
      Плакала ночью в подушку.
      Плакала, потому что Кирилл… Потому что Кирилл, вроде как был неплохим парнем.
      А может отдаться ему?
      Пока еще обе ноги на месте?
      Может, подарить себе и ему ночь большого удовольствия?
      Набрать в номер выпивки, включить большой музыкальный центр на полную громкость – да и отпустить тормоза?
      Но нет!
      Ей совсем не хотелось.
      Секс с некоторых пор стал для Инны безразличен.
      И еще…
      В этот период, в этот период ее болезни, секс она полагала особенно большим, особенно сильным грехом. ….
      Каламбур.
      Онкль* Альберт – дядя Альберт вылечит от онкологического заболевания.
      Забавно звучит?
      В каламбурах запрятан какой-то непостижимый двойной смысл.
      Инна вспомнила, как однажды, еще в раннем советском детстве она стояла с мамой в очереди за маслом. Мама забрала ее из музыкальной школы и томила в очереди, чтобы им дали не одну пачку масла в одни руки, а две…
      И вот тогда в этой бесконечной очереди какая то сумасшедшая старуха вдруг сказала, – коммунизм – это когда кому низом, а кому и верхом!
      Инна сперва не поняла.
      А потом очень смеялась, и даже в школе повторяла эту присказку, покуда учительница истории не оборвала Иннин смех и не пригрозила ей – еще раз скажешь такое и вылетишь из школы в обычную да с волчьим билетом!
      Онкль Альберт…
      Он вызвался помочь племяннице заработать на лечение онкологического заболевания.
      Сперва он стал торговать ее телом, продавая его вуайистам – клиентам дорогих клубов, а потом он предложил ей и более прямолинейную продажу своих прелестей…
      Онкль Альберт…
      И себя не забыл при этом.
      Ни своего процента, ни своего плезира!
      С отцом – это инцест.
      А с дядей?
      Онкль сказал, что это не инцест…
      Судьба приперла ее спиной к стене.
      И не рыпнешься…
      Не дашь онклю – не заработаешь на онкологию!
      И умрешь…
      Однако, что есть смерть тела при бессмертии души?
      И что есть сохранение жизни для тела ценой бессмертия души?
      Инна еще не могла ответить на этот вопрос.
      Она лишь знала одно, что у женщины должен быть мужчина. * Онкль – L'oncle – дядя (фр.) У девочки – отец.
      У девушки – жених.
      У женщины – муж.
      И отец, жених, муж – должны спасать.
      Должны беречь…
      А где ее отец?
      Где ее жених?
      У нее был только похотливый и жадный онкль…
      У нее не было рыцаря. …
      Выбор Сюзерена
      Наша верность – наша честь.
      Считал ли себя Кирилл честным человеком?
      Определенно считал.
      И даже тогда в детстве, когда выдирал из дневника страницу с двойкой и подменял ее другой чистой страницей – он не относил тогда себя к запятнанным бесчестьем.
      Потому что уже тогда догадывался, что есть поступки определяющие и есть поступки второстепенного свойства.
      Определяющие – могут спасти или погубить. А второстепенные – они начинают действовать, когда накопятся в достаточной токсичности своей.
      Теперь, когда Кирилл начал воровать, он уже был достаточно умен, чтобы понять, что воруя на благо своего приоритета, он не становится бесчестным. Тот кто не ворует, он соблюдает правила, служа государству и обществу. Законопослушные люди выбрали Закон и Общество своими императивными приоритетами, своими Сюзеренами…
      А он – Кирилл, он выбрал себе даму… И он выбрал себе сюзерена – своего Босса, которому он служит…
      Но что же делает рыцаря?
      Его делают не только его верность и его честь.
      Его делает подвиг, который он совершает во имя дамы и сюзерена.
      И Кирилл был готов совершить этот подвиг.
      И еще он решил для себя, что только с честными людьми хотел бы отныне иметь дело.
      Только с людьми, у которых была честь. …
      Дядя заехал за Инной в пол-одиннадцатого.
      Она еще не успела выспаться.
      Ее номер в клубе "Доктор Туппель" заканчивался в два часа ночи. Домой она приезжала в три. Ложилась в пол четвертого и обычно спала до часу дня.
      Но в студии "Пейпер Лейс" им назначили на двенадцать. И дядя боялся опоздать.
      – Я не одета, – сказала Инна недовольным голосом, едва приоткрыв дверь с накинутой на всякий случай цепочкой – такой совсем по-русски-советской в этом Нью-Йорке… – я не одета, подожди за дверью…
      Квартирка – студия была совсем крохотной. У дяди не разгуляешься!
      Электрическая плитка стояла тут же в комнате и мойка-раковина с маленьким пластиковым столиком для приготовления еды, и холодильник… Отдельным помещением в студии был лишь совмещенный с душевой кабинкой туалет…
      – Или если хочешь – жди в душе, пока я оденусь! – буркнула не проснувшаяся еще Инна, впуская-таки онкля в свое крохотное жилище.
      – Иннуся! – начал онкль, не снимая плаща сев на край неприбранной еще не остывшей Инной кровати, – Иннуся, я разговаривал с главным менеджером клуба, он так доволен тобой, что не против, если ты теперь в конце номера будешь обходить столики…
      Инна, набиравшая комплект одежды, для того, чтобы удалиться в душевую и уже там облачаться, теперь вдруг застыла, – - Зачем обходить столики?
      – Как зачем? Это еще как минимум по тысяче долларов за вечер, ведь они станут давать тебе деньги, станут давать тебе наличные, так принято в мужских клубах, – онкль изумился ее наивности.
      – Станут запихивать мне мятые двадцатки за резинки чулок? – усмехнулась Инна.
      – Иннуся, туда ходят только такие люди, что в воллетах своих если и имеют какие – то наличные к своим золотым и платиновым "визам", то только сотенные, никак не меньше…
      Инна ничего не ответила. Она продолжала стоять в своей голубой ночной рубашке с джинсами и свитером в руках…
      – И еще, Иннуся, я позаботился о том, чтобы главный менеджер разрешил тебе играть сольные индивидуальные номера для клиентов за столиками, и один такой номер, на три минуты возле столика пятьсот долларов… – онкль поднял в потолок указательный палец, – А это десять тысяч бонуса в месяц и следовательно, через два месяца ты сможешь лечь в больницу…
      – Через месяц туда уже будет поздно ложиться, – сказала Инна, – ты знаешь, что через два месяца надо будет уже только отнимать ногу под самый корешок, под самую ягодичку…
      Онкль промолчал…
      – А нельзя ли сделать так, дядя, – спросила Инна, – чтобы ты дал мне аванс, я бы сейчас легла в клинику на химиотерапию, а потом, после выздоровления уже бы отработала долг по твоим клубам?
      Онкль думал.
      Он беззвучно шевелил губами и все пялился на ее груди, просвечивавшие под тонким шелком ночной рубашки.
      – Так можно или нет? – переспросила Инна.
      – Ну, ты же понимаешь, у меня контракт с владельцами клуба, у них заявлена программа на месяц, на тебя уже ходит народ, и если теперь менять условия, то мы все что заработали, отдадим по неустойке…
      – Я готова на любые долги, я потом отработаю и год, и два,и три… – тихо сказала Инна.
      – Что ты понимаешь в бизнесе? Девочка! – пафосно воскликнул онкль, – что ты понимаешь?
      – Я понимаю, что по времени твой вариант не спасает меня от операции, а я надеялась на лечение, – сказала Инна.
      – Не спасает? – выдохнул онкль, – да я, да кабы не я, ты бы со своей дурой мамашей, да вы бы там в этой нищей России с голоду бы померли, голые бы ходили, кабы не мои посылки вам с одеждой, да не мои деньги, что я Вере переводил! Ты в музыкальном училась, без отца росла, так знай – это все я, это все я вам с матерью помогал, я Верке посылки и переводы слал…
      – Да, один раз видела я от тебя кожаные джинсы мне на шестнадцатилетие, это было, – согласилась Инна.
      – Ты не знаешь, тебе мать просто не говорила, сколько я ей, то есть вам денег посылал…
      – Так дай сейчас мне в долг, я потом тебе во сто крат отработаю, ты дай, пока еще можно без операции обойтись!
      Дядя вдруг простер к ней руки.
      Он глядел на нее своими бесцветными глазами и бормотал…
      – Иди ко мне, сокровище мое, иди ко мне моя хорошая, иди моя девочка, иди радость моя, согрей, приласкай своего дядю Альберта, он такой одинокий, и сними рубашку, покажи мне грудки свои, дай их мне потрогать…
      Инна наотмашь по дуге просвистала туго скрученными джинсами, попав онклю прямо в ухо, прямо по морде, с захлестом, да потом с каким то остервенелым криком, на выдохе, двумя кулачками принялась лупить дядю Альберта по лысине…
      – Ий-их! Старый козел! Старый пердун! Я тебя убью, себя убью, а не стану больше на тебя пахать, тебе жирному гаду мошну набивать… …
      Драка как быстро началась, так же быстро и закончилась…
      – Дура! Иди одевайся, нам в студию пора, без меня ты здесь в Нью-Йорке денег не заработаешь, разве что к черномазому сутенеру на панель на задних сиденьях в машинах за пол-сотни в час по три минета отсасывать… И битой быть каждый день.
      А я тебе чистую теплую и безопасную работу дал – по полторы тысячи за один выход!
      И такая твоя благодарность!
      Через час дядя с племянницей уже были на Двадцать второй улице в студии "Пэйпер Лейс"… ….
      Кирилл думал очень быстро.
      Это было как божье вдохновение.
      – Бинарный червь… Червь, состоящий из двух безобидных компонент… Приходило ли это кому-либо в голову? Разве он не гениален?
      Когда к нему пришла любовь, он понял, что как бы расширил свои горизонты, что как бы лишился уз, связывавших его сознание.
      Именно Инна, именно любовь к ней, дала Кириллу то самое главное корневое понимание истинного смысла его жизни, без которого он не был цельным человеком, осознающим свое назначение. Назначение быть спасателем. Рыцарем и ангелом-хранителем своей любви.
      И понимание этого, придало Кириллу крылья некой особенной талантливости.
      Любовь окрылила его.
      Сделала его гением.
      Как инстинкт самосохранения порою высвобождает в человеке скрытые резервные возможности, и человек вдруг перепрыгивает заборы небывалой рекордной вышины и сдвигает препятствия, которые под силу были бы разве что только чемпионам по тяжелой атлетике.
      Такие чудеса делала теперь любовь с Кириллом.
      Он стал гением экстремального программирования.
      – Бинарный червь, червь, состоящий из двух совершенно безобидных частей, которые не засечет ни одна из анти-вирусных систем.
      Но соединившись в чреве компьютера Чейз Манхеттен, эти две безобидные на первый взгляд половинки, превратятся в червя, который ласково уронит электронную систему перечисления депозитных средств…
      А если таких червей будет целая команда?
      Команда!
      Кирилл задумался над смыслом этого слова.
      Верно!
      Ему нужна команда помощников.
      Команда помощников, не замкнутых на Босса. Совершенно независимых от Босса людей, работающих только на Кирилла.
      Это будут и ребята программисты, которые сделают черновую работу по изготовлению бинарного червя, и это будут агенты Кирилла, которые пронесут червя в банк… А еще это будут ребята, которые обеспечат отход Кирилла с деньгами, отход и побег его от Босса и его горилл…
      Где найти таких помощников не выходя из дома?
      Говно-вопрос!
      В сети.
      В Интернете!
      Нужны только деньги, чтобы заплатить добровольным исполнителям, а деньги можно взять у Босса – деньги на развитие операции…
      И Кирилл сказал одному из горилл, охранявшему вход в его квартирку, сказал, что желает немедленно переговорить с Боссом. …
      Коготок увяз – всей птичке пропасть
      В студии "Пейпер Лейс" их и не ждали.
      Главный и самый гениальный фотограф – порнограф задерживался.
      Дрых, небось после вчерашнего!
      А рак – этот включаемый смертью таймер – тот не дрых.
      Тот рос и развивался внутри Инны.
      И рак этот – был временем.
      Временем, которое работало не на Инну с Кириллом, а против их.
      Только Инна еще не знала, что Кирилл не спит.
      Что Кирилл не спит ночами.
      Что он борется.
      Что он борется за ее спасение. …
      Инна не питала к студии никакого интереса.
      Зато дядя просто искрился энтузиазмом.
      И пока Инна покорно дремала в кресле, глядя одним полу-раскрытым глазом в телевизор, подвешенный в приемной под потолком, онкль Альберт, изображая веселую непренужденность, заигрывал с ассистентками гениального порнографа, который вот-вот должен был приехать.
      Дядя громко восхищался декорациями и образцами лучших работ, сделанных в этой студии – обложками журналов "У-у-и", "Плейбой" и "Пентхаус", увеличенными до размеров уличных плакатов и развешенных тут и там…
      – И что, мы сделаем нашу фотомодель не хуже чем эти? – спрашивал дядя, простирая руки к грудастым блондинкам, развешенным по всем четырем стенам студии.
      – Боб из любой плоскодонки Мерилин Монро сделает, – коротко и лениво отвечала одна из ассистенток великого – Ну, если из любой плоскодонки Мерилин Монро, то из нашей Инночки-красавицы что же тогда получится? – не унимался онкль…
      А Инна сквозь дрему грустила и думала о своем.
      О том, что любому падению есть предел.
      Что есть нравственный лимит в любом движении вниз…
      Перейдешь за красный фронтир – пропала душа…
      А пока не перешел – душа еще имеет шанс спастись.
      Вот и у нее – у Инны наступил момент истины.
      Снимется на обложку для миллионов – пропасть душе!
      Красная черта.
      Последний нравственный предел перейдет.
      Но правильно говорят – коготок увяз – всей птичке пропасть!
      Не надо было вообще ввязываться в этот позорный стриптиз для нравственных извращенцев, которых уже не возбуждает обыкновенная шлюха, но которых возбуждает только шлюха с налетом интеллекта и одухотворенности – в виде скрипки и Моцарта – Айне кляйне нахтмюзик…
      Гениальный, он же Боб Киршбаум, притащился в студию только к двум часам пополудни.
      Извинился, сославшись на пробки – де ехал из Нью Джерси, а в такое время и через мосты, сами понимаете!
      Однако опухшая от пьянства и иных излишеств небритая морда гениального свидетельствовала о других, нежели пробки, причинах опоздания…
      Но и с появлением гениального, до них с онклем и Инной дело дошло не сразу.
      Сперва гениальный четверть часа распивал кофе.
      Потом он пол-часа отсматривал снятый накануне материал и долго и нудно разговаривал с кем-то по мобильному телефону…
      И только в три часа Инну начали гримировать…
      Когда помощницы гениального уже принялись колдовать над Инной, специальными метелочками разметывая пудру по ее лицу, груди, шее и животу, Киршбаум тоже преобразился. Сбросив с себя груз гнетущих его менеджерских обязанностей, он наконец снова стал творцом. Уселся рядом с дядей Альбертом, закинул ноги на спинку стоящего перед ним второго стула и закурив тоненькую коричневую самокрутку, принялся рассуждать, – - В этой модели есть то редкое, что может привлечь, что может сделать эту нашу будущую обложку и этот разворот – сенсацией года…
      Киршбаум глубоко затянулся и зажмурив глаза, вдохновенно продолжал, – в ней есть невинность – в ней есть то редчайшее сочетание чувственности женских форм и невинности… Неопытности. Отсутствие проституточного профессионализма во взгляде, если угодно.
      Дядя Альберт угодливо заглядывал Киршбауму в глаза и поддакивал кивая.
      – В вашей протеже есть то, чего нет в миллионах этих силиконовых дур, что проводят сутки и месяцы своей жизни в салонах красоты, улучшая формы бедер, совершенствуя загар, этсетера-этсетера, ву компрене? А в вашей протеже есть то, чего нет в этих надоевших мне сексапилках с прожженными просититуточными взорами, в вашей же еще сохранилась живая душа – а в тех прочих, и им число – легион легионов – живой души нет… А потребителю – ему нужно именно ту фишку, когда чувственная красота сочетается с одухотворенностью, когда она отчасти невинна, когда в ней еще не убита душа… И эти, которых легион, которые могут быть с самыми большими титьками и с самой гладкой кожей при всех их голубых глазках и натуральных, не крашенных светлых волосах, все они – дешевый ширпотреб, потому как нет в них главной изюминки, что так привлекает, что сразу делает девушку не ширпотребом, а редким эксклюзивом… А в вашей – есть! Есть в ней неубитая душа, которая и нужна мне – черту, а я ее уже перепродам, будьте уверены! Мне те – без душ, но с сиськами – не нужны. Мне нужна с душой. С неубитой еще невинной душой, ву компрене?
      Дядя все кивал.
      Кивал и поддакивал.
      Ему хотелось понравиться гениальному.
      От гениального много зависело – попадет Инна на обложку или не попадет…
      – Так, берем скрипку! Скрипку ей подайте! – гениальный прикрикнул на своих неповоротливых помощниц, – свет, свет дайте отсюда, сбоку, чтобы собственная тень контрастно по животу… Девочки, вы понимаете, что такое собственная тень?
      Киршбаум был, как говорят у режиссеров – "в процессе".
      Он поворачивал Инну вокруг оси, заставлял ассистентов передвигать и наклонять рампы, что то нечленораздельное мычал себе под нос, отходил в самый дальний конец студии, потом снова приближался, щурил глаза. Простирал руки…
      – Вот так, произнес он наконец, – вот так, и скрипку держать за кончик грифа, или как там у вас это называется, и держать ее на весу, вдоль тела…
      Боб нагнулся к камере, закрепленной на штативе и с минуту глядел на Инну через объектив.
      – Скрипку держите в руке, и чуть-чуть руку от себя, чтобы скрипка свободно свисала, чтобы она как бы шла рядом… Две скрипки – и скрипка как копия фигуры модели – те же изгибы в бедрах и в талии, и мы снимем всю фигуру в собственной тени, силуэтом… Это подчеркнет… Это будет фишка!
      А дядя все кивал и поддакивал, – это будет фишка!
      А у Инны вдруг мелькнула мысль, – вот де я тебя втянула в историю, скрипочка моя, и хоть ты и не Аматиева дочка, хоть и не порфирогенетных кровей, но все же не для того тебя делали, чтоб в порножурнале сниматься, а чтобы в филармонии играть…
      Вот я тебя и втянула, подружка моя!
      Подумала Инна и горько усмехнулась краешками губ…
      А Киншбаум вдруг закричал словно безумный, – именно, именно такое лицо, именно так, именно так еще раз, поняла? И именно так с такой улыбкой гляди на скрипку, именно так!
      Киршбаум начал лихорадочно снимать.
      Девчонки – ассистентки тоже щелкали камерами сбоку и из-за плеча своего шефа.
      – Все! Все! Лучше, наверняка и не получится, – подытожил Киршбаум, – всем отдыхать, Инна тоже можно одеться и отдыхать, через пол-часа в декорациях будем снимать сериал для разворота…
      Инна сидела одна, поодаль от всей команды, завернувшись в теплый халат, что ей дали девчонки – ассистентки гениального.
      Сидела, пила свой кофе и думала о том, что это, по всей видимости еще не конец, не самое дно. Дно, к которому она стремится в своем все ускоряющемся падении – еще где-то там – внизу…
      А дядя Альберт уже зондировал это дно, обсуждая с Киршбаумом некие перспективы сотрудничества…
      – Можно раскрутить вашу протеже, по двум стезям, – рассуждал гениальный, – у нас, после обложки в Плейбое, девушку либо резко берут в оборот крутые ребята, делают своей модной подружкой, иногда даже женятся – это модно – жениться на обложке…
      Но это бывает не так часто, как вы понимаете…
      Дядя Альберт кивал.
      – Чаще, девочку начинают раскручивать, как модель для порнографических изданий и как актрису порнофильмов – эксплуатируют ее успех и известность, что дает попадание в первую двадцадку Плейбоя…
      Дядя Альберт кивал и наматывал на ус.
      – Я бы мог посодействовать вам и вашей протеже, за свой агентский процент и помочь перейти в не самые плохие руки в студию моих приятелей, где делают неплохую порнушку…
      Дядя Альберт улыбнулся, – это было бы неплохо.
      – Да, ваша девочка имеет все перспективы состояться новой порнозвездой, покуда в ней еще есть это, не выжженное еще – душа! …
      Когда вор у вора дубинку украл Исполнителей можно посвящать в разрозненные детали операции.
      Но весь план – надо держать у себя в голове.
      Это стало его правилом.
      А исполнителей у Кирилла было пятеро.
      Они никогда не видели друг друга, разве что только через маленькие видеокамеры своих компьютеров. Они никогда не собирались вместе, но они были его командой – программисты Гжегош из Варшавы, Маграбж-синкх из Калькутты, Володя-Хрюн из Питера и Дэн из Альтамонты, что в штате Калифорния… Всех их Кирилл разыскал по Интернету, разыскал и собрал в команду, подчинив их одной задаче, создать бинарного червя. Создать червя в самый кратчайший срок, создать и запустить его в чрево оперативной системы управления платежами банка Чейз Манхэттен.
      Пятым в команде был Стивен.
      Стивен был единственным Нью-Йоркцем, с которым Кириллу было необходимо общаться не виртуально – в сети Интернета, но помощь которого выражалась в реальном прикрытии – в организации физического, а не виртуального перемещения Кириллова тела в пространстве, когда все должно было закончиться. Стивен должен был помочь Кириллу убежать.
      Убежать от Босса и от его горилл.
      Гжегоша, Маграбж-синкха, Вову-Хрюна и Дэна Кирилл собрал, разместив объявления в тех местах сети, что были специально для посвященных, даже несколько объявлений о том, что он работает над проблемой "безопасных" червей, и что он ищет единомышленников и помощников, которым согласен заплатить. Заплатить, естественно, из средств Босса…
      Кирилл уверенно полагал, что не один он такой гениальный на этом свете, и что стоит только свистнуть, как единомышленники появятся.
      Они и появились, причем Дэн, наиболее продвинувшийся в идее бинарного червя, согласился работать бесплатно. Дэну, как выяснилось вообще деньги были не нужны, он работал из чистого интереса, ему было пятьдесят лет и он был, как говорят – "полностью упакован", то есть, имел в своей Альтамонте и дом с бассейном и капитал, позволявший ему не работать, а полностью отдаваться двум хобби – калифорнийскому серфингу и программированию…
      Гжегошу и Маграбж-синкху Кирилл перевел по тысяче долларов аванса – на их счета в Варшаву и Калькутту. Вернее, перевели деньги порученцы Босса, отнеся расходы за счет подготовительной части операции.
      Вова-хрюн оказался в команде самым непростым.
      Ему не были нужны наличные.
      Ему были нужны вызов в Америку и помощь в получении рабочей визы.
      Кирилл и этим озаботил порученцев Босса.
      Пока срок, отпущенный Кириллу на работу по ограблению Чейз Манхэттен еще не вышел, Босс велел своим людям выполнять все, даже самые прихотливые указания Кирилла. По правилам их игры, Боссу приходилось идти на определенные траты и в некоторой мере ему приходилось доверяться Кириллу, что тот выполнит свою часть договора…
      Договора очень неравного…
      По которому один должен был добыть для другого десять миллионов, а другой в уплату, в бартер за это – просто не убьет того одного… …
      Однажды, Босс заехал на конспиративную квартиру Кирилла и у них вышел разговор…
      Босс не грозил убить, как он делал это в первое их с Кириллом свидание.
      Но и не пытался изменить уже созданное впечатление – человека, для которого убить, как для Кирилла перезагрузить компьютер.
      Однако, в тоне и в словах Босса, Кирилл уловил заинтересованность.
      Босс вел себя как бизнесмен, пытающийся внедриться в новое для него направление.
      Босс спрашивал.
      Он интересовался, насколько прибыльным и безопасным может оказаться промышленное хакерство?
      И Кирилл вспомнил книжку Марио Пьюзо "Крестный отец"… Он не смотрел фильма Копполлы, но читал роман – ему повезло, его учительница английского, для быстрого усвоения разговорной лексики, предложила Кириллу эту книгу. И он прочитал ее залпом, даже ни разу не заглядывая в англо-русский словарь.
      Все было понятно.
      И вот теперь Кирилл вспомнил ситуацию, описанную в романе Марио Пьюзо – конец сороковых в Америке… Мафия начинает осваивать новые способы криминального зарабатывания денег. И если раньше – традиционными способами были – проституция, игорный бизнес и крышевание профсоюзных и пенсионных фондов, то настал момент, когда первопроходцы из мафии заинтересовались наркотиками, как более перспективным направлением…
      Так и теперь.
      Босс прощупывал, зондировал почву, а не вложиться ли в хакерство?
      Ведь ни для кого не было секретом, что в век перманентных научно-технических революций – удачливы были те, кто шагал в ногу со временем…
      Поэтому Босс и выспрашивал.
      И так и этак – вытягивал из Кирилла сведения, чтобы понять…
      Чтобы понять – а не стоит ли вложиться в хакерство и стать одним из первых Крестных отцов – королей нового направления в бизнесе?
      Босс не угрожал, как это бывало прежде – застрелить, прострелить глаз, выпустить кишки и все такое прочее. Он задавал много технических вопросов, и не то чтобы хотел теперь понравиться Кириллу, но был с ним запросто, и даже оказывал ему определенный респект, как чуть ли даже не равному себе партнеру…
      Впрочем, Кирилл не обольщался.
      – Послушай, – говорил Босс, – а как бы рассчитать такой коэффициент типа коэффициента полезного действия, насколько будет отдача в прибыли с моих затрат?
      Ну, хоть бы на десятке конкретных операций с разными банками? А я уже введу на этот коэффициент – свои поправки, учту свои дополнительные расходы и отчисления…
      Кирилл сразу ухватил суть вопроса.
      Босс хочет попробовать – как получится с ограблением Чейз Манхэттен, а потом он намерен заниматься хакерством как уже постоянной стезей своего бизнеса…
      – По моему, – сглотнув слюну, отвечал Кирилл, – по моему, прибыли могут быть очень высокими, потому как единожды УРОНИВ систему защиты банка, мы можем вынуть из его депозитов не один миллион, а несколько и никто кроме нас самих в этом не ограничивает, разве что только наши собственные умеренность и склонность к самоограничению…
      Босс кивал.
      Он сидел в своей обычной манере – в кресле напротив своего виз-а-ви, и два телохранителя стояли у него за спиной.
      – Это хорошо, это хорошо, – бормотал Босс, – надо будет поглядеть, что выйдет, что получится на первом нашем дельце, а там… А там, может мы с тобой и сработаемся и ты станешь моим заместителем по банковским операциям.
      В иной бы раз у Кирилла от такой перспективы и руки бы в волнении задрожали.
      Но он думал об Инне.
      И поэтому дрожи в руках не было.
      – Дайте ему все, о чем он ни попросит, лимита в деньгах нет, – подытожил Босс, вставая из кресла.
      И уходя, даже похлопал Кирилла по плечу.
      Но Кирилл понимал, что такой жест ничего не значил.
      Сегодня приласкает, а завтра – убьет.
      Кириллу надо было обскакать Босса.
      Опередить в своих действиях на два хода.
      А для начала надо было разгадать – как Босс застраховался на случай если Кирилл захочет его обмануть.
      Быть не могло, чтобы Босс не придумал бы где то ловушку для Кирилла – иначе Босс не был бы Боссом, а был бы простым лохом! …
      Старый друг – лучше новых двух?
      Геннадий решил рассказать Насте, о том, что встречался с Аллой Давыдович.
      У них не было секретов друг от друга.
      У них не было секретов друг от друга с той самой поры, с того самого дня, когда в Байкальском поселке строителей в день их свадьбы погибла Аня.
      Он приехал в Вырицу вперед жены.
      Когда строили этот дом, Геннадий заказал чтобы ворота сделали из металлической сетки. Теперь, когда подъезжал к даче, сразу было видать – кто дома. Чья машина стоит на полянке перед крыльцом.
      Но Кириллов "опель" они продали, еще как только сын улетел в Америку… Когда он теперь вернется? А вернется при деньгах – купит себе сам что-либо более приличное. Пусто было на их полянке перед крыльцом. Не видать было и Настиной красной "пежо". Он звонил ей еще выезжая из офиса, Настя обещала что не станет задерживаться, только заскочит по дороге в супермаркет – купить чего-нибудь вкусненького.
      Она не соблюдала никаких диет и была стройной, как в годы своей учебы в Вагановском.
      Не глуша мотор, Геннадий вышел из машины, неторопливо открыл старомодный висячий замок, размотал звонкую цепь…
      – Пора бы уж инфракрасный замочек, да автоматические воротца поставить, Гена, – послышался сзади добродушный басок соседа Николая Михайловича – коммерсанта, заработавшего свои миллионы в стародавние времена позднего Горбачева и раннего Ельцина, разбогатевшего на первых поставках водки Распутин из Германии, и чудом оставшегося тогда в живых… С той поры, видать, и был у Николая Михайловича непреходящий запас оптимизма и жизнерадостности – подельников то всех своих давно схоронил, а сам вот – живой.
      – Не заработал я еще, Коля, на инфракрасные ворота, – в тон соседу отвечал Геннадий, – заработаю, тогда и телекамеры по периметру поставлю, и электропастуха из Англии выпишу, чтоб твою собаку гонять, чтоб она к нам на участок гадить не бегала…
      – Да ладно тебе, если один раз и забежала…
      Михалыч отстал, отвязался, побрел к себе, подметая дачную пыль задниками своих пляжных шлепанцев. Побрел, смешно ковыляя кривыми ногами, точащими из совершенно несерьезных шортов…
      – Ни тебе здрасте, ни тебе до свиданья, – думал Геннадий про соседа, – загоняя машину на полянку, – вот воспитание! И откуда это он? Из магазина? С утра за поллитровкой…
      Загнав машину, снова набрал Настин номер…
      – Номер абонента выключен или находится вне зоны приема, – голосом голубоглазой блондинки ответил робот на связи…
      Странно, она что, в метро зарулила что ли?
      Геннадию хотелось есть, но он решил дождаться Настю.
      У них так было заведено.
      Ужинать вместе.
      Вместе ложиться спать.
      Вместе завтракать.
      Включил было телевизор, но показывали какую-то несусветную муру, какое то шоу с подставными актерами, которые неумело, и даже не стараясь выглядеть натурально, разыгрывали подобие семейной драмы. Актриса, изображавшая обманутую жену, в блеске немыслимого бесстыдства, являла камере какое-то замысловатое аутодафе, ведая зрителям и ведущему тайны семейства, по которым муж изменял ей и с родной теткой, и с тещей, и с падчерицей…
      – Триумф пошлости, – пробормотал Гена сквозь зубы, щелкая выключателем.
      Можно было бы поставить кассету с фильмом, у Геннадия как раз лежала в машине одна новинка, он еще по дороге прикупил на сегодняшний вечер. Но смотреть без Насти было не интересно.
      Сварил себе кофе.
      Еще раз набрал номер ее мобильного.
      Робот был неумолим:
      – Номер абонента выключен или находится вне зоны приема…
      Да где ж это она? – вслух воскликнул Геннадий, хлопая себя по задним карманам дачных джинсов.
      Он снова вышел на полянку перед крыльцом.
      Постоял, поглядывая на небо.
      – Будет дождь?
      Или нет, не будет дождя?
      Лучше бы не было – Настя так гоняет на своей новенькой "пежо", а дороги у нас не подметают, и пыль, когда смешивается с первыми каплями, сразу превращается во что-то вроде мыла…
      Михалыч, вероятно уже успев приложиться к бутылочке, теперь прогуливался вдоль условной границы их участков, обозначенной кустами малины и крыжовника. Настя не занималась садом-огородом. И ягодные кусты были хозяйством Михалыча, вернее его жены Лёли.
      – Че, Генка футбол не смотришь? – крикнул Михалыч, срывая с куста очередную неспелую ягоду.
      – А ты че не смотришь? – вопросом на вопрос ответил Геннадий.
      – А я сейчас пойду…
      Гена все понимал. Михалыч – спрятал от Лёли бутылку где то под кустом и теперь выходит, вроде как подышать кислородом и прикладывается по глоточку…
      – Ну-ну, давай иди смотри свой футбол, потом расскажешь, – неслышно для Михалыча пробормотал Геннадий, снова набирая номер Настиного мобильного.
      – Да что же это? Почему она его отключила?
      А Настя не отключала телефона.
      Просто – этот модный мужнин подарок, что Гена сделал ей на прошлую их годовщину, разбился вдребезги, когда новенькая красная "двести шестая" "пежо" Насти была лоб в лоб снесена с дороги тяжелым грузовиком…
      Но об этом Гена узнал через два часа, когда ему позвонили из милиции.
      А пока.
      А пока он ждал.
      Ждал свою жену.
      Как живую, ждал ее в последний в их жизни раз. …
      – А если у нас ничего не получится? – задал себе вопрос Кирилл, – а если у нас ничего не получится, что мы будем делать?
      У Кирилла еще хватило ума не задавать подобного вопроса Боссу или бригадиру его горилл, приставленного к конспиративной квартире…
      Кирилл понимал, что неудача в их деле означает самую скорую ликвидацию всех посвященных. И в этом фьючерсном мартирологе – его Кирилла имя стояло самым первым.
      – А если ничего не получится? – еще раз спросил себя Кирилл.
      И он тут же ответил себе, что при любом раскладе, как бы ни легла в его игре карта, Инна должна получить достаточно денег на то, чтобы вырваться из под опеки своего менеджера.
      – Если не получится с банком Чейз Манхэттен, то придется взять денег у Босса, – решил Кирилл, – придется взять у него без отдачи, потому как отдавай – не отдавай, а игра идет в одни ворота, и при любых рамсах, напротив его Кирилла имени – в бухгалтерской книге личных должников Босса – уже записана смерть.
      Поэтому, никаких сомнений – Босса надо грабить. Вор у вора дубинку спер!
      Кирилл уже сам себя отпел.
      Как тех монахов, Пересвета и Ослябю, что шли биться с Челубеем.
      Кирилл видел впереди только одну задачу – освободить Инну.
      А сохранение своей жизни при этом, уже не имело большого значения. ….
 

 
      Хаген благородный
      Сын, жена и теща Геннадия беспокоило то обстоятельство, что никак не удавалось связаться с сыном.
      Он полагал, что Кириллу непременно надлежало успеть к Настиным похоронам.
      Что там из Америки? Рейсы прямые, без пересадок, причем на Москву и на Питер из Нью-Йорка по два по три в день.
      Но даже опытной и исполнительной секретарше Геннадия, уже сутки как все никак не удавалось отыскать Кирюшу.
      Геннадий поговорил по телефону со своим старым институтским приятелем Гришей Розенбаумом, с тем, у кого по контракту в нью-йоркской лаборатории моделирования грунтов и оснований должен был работать Кирюша, но Григорий ничего не знал о том, где сейчас находится Кирилл.
      – Да он три недели как смылся куда то, – кричал в трубку Григорий – Как? Куда смылся? – недоумевал Геннадий – А я знаю? И адрес сменил, с квартиры съехал, и более того, сроки мне по договорам срывает, работу забросил, не знаю что и делать, – жаловался американский приятель, -подвел меня твой сынок.
      – У меня Настя погибла, жена моя, Кирилла мать, – сказал Геннадий, – надо в любом случае Кириллу передать чтобы он успел к похоронам…
      – Я передам, если найду, но я не уверен, что найду, – упавшим голосом ответил Григорий, – я сочувствую, извини…
      Хлопоты, связанные с похоронами настроили Геннадия на то, чтобы погрузившись в дела он не оставил бы себе времени на эмоции. На горе.
      Внешне Геннадий даже изумлял своих коллег – оставался все таким же подтянутым, вежливым, приветливым.
      Подчиненные, узнав о горе, постигшем их шефа, боялись входить к нему в кабинет, но неотложные дела заставляли делать это, и люди были удивлены… Взяв ту или иную бумажку, отчет, смету или платежную ведомость, Геннадий Сайнов живо включался в работу, делал замечания, звонил, накладывал резолюции…
      – Жена в автокатастрофе у него погибла, слышали?
      – Да, горе то какое!
      – Красавица она у него была, балерина, только-только юбилей сорок лет как справили…
      – Да, горе! Говорят, любил он ее очень сильно!
      – Двадцать лет вместе прожили…
      – А дети у них есть?
      – Сынок у них, Кирюша, в прошлом году институт закончил, сейчас говорят в Америке работает…
      – В Америке? Успеет ли на похороны?
      – Сын должен к матери на похороны, обязательно должен…
      Лешка Коровин теперь не отходил от Геннадия ни на минуту.
      Взял на себя организацию и контроль всех печальных дел.
      Место на приличном кладбище, отпевание в хорошей церкви, поминки…
      Конечно, и как само собой разумеющееся, Лешка организовал для этого что то вроде штаба, вроде комиссии по организации похорон, куда вошли зам Гены Сайнова по хозчасти, его секретарша и шофер. Но все равно, хлопот было – хоть отбавляй!
      В Байкальск тестю с тещей Геннадий звонил сам.
      Разговаривал с Марианной Евгеньевной, у Николая Александровича сердце…
      Геннадий сперва хотел телеграмму послать. Но набрался мужества, и даже не перепоручая секретарше, сам набрал длинный одиннадцатизначный номер.
      – Настя погибла, – сказал Геннадий, едва услышав тещино "але", – вот такое горе у нас…
      Марианна Евгеньевна сперва долго молчала, а потом спросила дрогнувшим голосом, – как погибла, когда?
      – Разбилась в машине вчера вечером, когда из города на дачу ехала…
      Тут теща не удержалась, заплакала…
      – Прилетите на похороны? – спросил Геннадий.
      – Я перезвоню, – сквозь рыдания ответила Марианна Евгеньевна. ….
      Потом звонил Николай Александрович, он выспрашивал подробности, как, где, каким образом разбилась?
      Сказал, что вылетят завтра.
      Успеют как раз к похоронам.
      – А Кирюша? – спросил Николай Александрович, – а Кирюша знает? Ему сообщили?
      Кирюша прилетит? …
      – Я продам дачу, – сказал Геннадий, ложась спать.
      Алексей ночевал в доме Сайновых.
      Более того, он постелил себе на диване в гостиной, а Геннадию постелил тут же на раскладном кресле-кровати… Спать в спальной комнате, в Настиной спаленке, Геннадий и боялся, и не хотел.
      – Продавай! – согласился Алексей, тоже натягивая к подбородку свое одеяло, – только я у тебя покупать не стану, а нетто тыж ко мне тогда приезжать не будешь…
      – Это верно ты говоришь, – вздохнул Геннадий, – туда я уже ни к кому не приеду.
      – Мы ее тебе хорошо продадим, – успокоил друга Алексей.
      – Я за Кирюшку волнуюсь, – переменил тему Геннадий, – куда он пропал?
      – Ну, парень молодой, может влюбился? – промычал Алексей, – а вообще, может и другой контракт себе нашел, тыж понимаешь, что Гришка там его грабит?
      – Я чего боюсь, Лешка, Америка то дикая страна, ты погляди их кино, там сплошной криминал, уж и не случилось ли чего?
      – Ага! Ты, Генка, как глупая жертва советской пропаганды! – отозвался из под своего одеяла Коровин, – ты судишь о стране по кинофильмам, а ты погляди, что им про нас показывают! Один лишь криминал да глупые комедии, из которых у американского обывателя создается впечатление, что у нас тут кроме бандитов и проституток никакого иного населения не водится…
      – Ну а куда он тогда там пропал? – спросил Геннадий, – это же не полярная экспедиция, он же в цивилизацию уехал, там и телефоны и Интернет, а тем не менее, связаться не можем, в чем секрет?
      Алексей как мог успокаивал друга, но сам не мог ответить себе на вопрос, как можно исчезнуть в насыщенном средствами связи городе, если только сам не пожелаешь оборвать все ниточки коммуникаций!
      – Значит, значит не хочет ни с кем контачить, значит ситуация у него такая…
      – Нет, ну ты погляди эти американские кино, там что ни кадр, так похищение, а что если Кирюшку похитили? – почмокав губами, промычал Геннадий со своей кресла-кровати.
      – Так прям и похитили! Да кому он нужен кроме родителей? – возмутился Алексей, – ты Генка бабу мне начинаешь напоминать своими фантазиями, ей богу!
      – Вот-вот, правильно, что кроме родителей он никому не нужен, а вдруг его русская бандитская шайка из русских мафиози похитила, и теперь за выкупом скоро гонца пришлют? – пробурчал Геннадий – Ты параноик, Гена, и кабы не горе у тебя, не реальное горе, я бы тебе в морду сейчас проплюнул до чего ты на мужика не похож, сын – взрослый парень ему две недели не звонит! Эка невидаль! Да он там загулял на вольных хлебах, бабу себе красивую американочку нашел и загулял… Пропьется-прогуляется, и позвонит – денег на обратную дорогу попросит…
      – Эх, да кабы так! – вздохнул Геннадий, – а что до того, что я по-бабски, говоришь, рассуждать начал, так это потому что теперь я Кирюшке и за мать буду…
      Помолчали.
      Поворочались каждый на своем ложе.
      Повздыхали.
      Первым не выдержал Алексей.
      – Ну, не обижайся на меня, Ген, а? Не прав я! Ей бо, не прав! Хочешь, я сразу после похорон в Америку слетаю, причем на мой счет, тем более я давно собирался куда-нибудь съездить! Я и сгоняю типа как в отпуск до Нью-Йорка и Кирюшку обратно с собой притащу.
      Геннадий не спал.
      Он с минуту еще помолчал, а потом заговорил:
      – Я все вспоминаю заново, как с Настей познакомился.
      Ты же знаешь ту историю трагическую с ее сестрой, с Анечкой?…
      И не дождавшись утвердительного ответа с диван-кровати, Геннадий продолжал:
      – Мне Настина смерть наказанием за мой грех, за грех того, что я впервые за всю нашу более чем двадцатилетнюю совместную жизнь солгал ей… Вернее не солгал, а утаил. Что, собственно говоря, одно и тоже. Ты помнишь, как ты на ее на Насти сорокалетие свою историю рассказывал? Так вот мне тогда как раз после того, как ты историю свою рассказал, Алла Давыдович позвонила… Представляешь? В три часа ночи… У нее от американских сдвигов во времени полная потеря ориентации – когда поздно и когда не поздно… Вот и позвонила. А Настя меня спросила, мол кто это в такой час, а я ей ничего не ответил, мол ерунда. И это еще ведь не все.
      Я ведь еще потом встречался с Алкой. Представляешь!
      Но я по-честному хотел Насте все рассказать, тем более, что и рассказывать то не о чем – так сходили в ресторан, посидели, поболтали ни о чем, два совершенно чужих друг другу человека… и только я хотел в этом грехе своем Насте повиниться, ждал ее на даче к ужину, как…
      Ну да сам знаешь.
      Так что, за грех этот мне.
      – Идеалист ты хренов, тебе за твой грех! А ей, а Настьке за что? А Кирюхе? – не удержался Алексей.
      – Ну-ну, и ничего твои антитезисы не доказывают, в том то и дело, что за грехи одного, страдают близкие ему люди…
      – Не был бы ты моим другом, Генка, да не были бы мы в канун похорон, набил бы я тебе морду за твой идеализм и за бабскую расслабленность, ей бо! Я вообще удивляюсь, как ты с такими идеалистическими воззрениями умудрился на ноги встать в смысле бизнеса!
      – А ты сам? А ты сам со своей историей про скрипачку, про Веру? Ты не идеалист?
      – Ну, я может и идеалист, и что из этого?
      – Тогда зачем мне морду бить?
      – Н погорячился, прости.
      – Ну и вот…
      – Ну, не обижайся, братан!
      – Да пошел ты!
      Снова лежали минуты три молча.
      – Генк, расскажи про эту Аню, которая без ноги, – примирительно попросил Алексей.
      – Не без ноги она была. А с обеими ногами. Просто у нее родовая травма была и одна нога стала кривой и тоньше чем вторая, которая нормальная. Хромала она сильно. По лестнице, помню, с трудом поднималась, а комната у нее в родительском доме там в Байкальске была почему то аж на третьем этаже… Как специально себе мучение выбрала, или чтобы был повод к затворничеству – поменьше выходить к гостям, да и к родителям. Она не могла матери простить эту родовую травму.
      Уродства своего не могла простить. Тем более, что сестра, что Настя такая красивая, балерина, с такими ножками! Представляешь, как обиден был для Ани этот контраст ее уродства и Настиных балетных ножек? Поэтому Аня и ушла вся в себя…
      – Она и отомстила, повесилась именно в день свадьбы сестры! – вставил Алексей.
      – Да, и я думал об этом. Много думал. И ведь знаешь, она, в смысле Аня. Она ведь мне почти объяснилась в любви, и даже больше того, она меня отговаривала на Насте жениться, и себя предлагала… Представляешь?
      – Да братан, далеко у вас тогда зашло…
      – А я, Алеха, теперь думаю, она же всего навсего попросила меня только переспать с ней, чтобы испытать, что такое близость с мужчиной, чтобы преодолеть свое уродство, представляешь! Так может тогда бы и не погибла она?
      – Дурак, ну и был бы на тебе грех кровосмешения!
      – Ну?
      – Баранки гну, просто не всякое спасение есть спасение.
      – То есть?
      – Да ты тупой, что ли? Ей бо! Просто не всегда и не все действия человека, направленные на фактическое спасение его жизни имеют характер спасающих, а порой наоборот, губят его душу и тут надо точно понимать, что важнее – душа или тело, и даже сама жизнь?
      – А как же крик утопающих на море – СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ? Разве это не говорит о равно-увешенном значении этих понятий, душа и жизнь?
      – Нет, не говорит, потому как есть тоже понятие, НЕ ГУБИ ТЫ МОЮ ДУШУ!
      – И кто из нас двоих идеалист? – подытожил Геннадий.
      – А никто! Ни ты, ни я…
      И снова помолчали несколько минут.
      – Она бы, если б ты имел глупость переспать с ней, она бы все равно повесилась, но до этого так бы напортила тебе всю оставшуюся жизнь, что ты бы света белого не взвидел бы, а то бы и убила! – сказал Алексей.
      – Зачем так о мертвой! Тем более, что ее сестра Настя тут где то сейчас среди нас летает.
      – Ну, тогда расскажи про Настю, что-нибудь хорошее расскажи.
      Геннадий оживился, крякнул и в темноте было слышно, как он заворочался на своем кресле-кровати и повернувшись на бок, приподнялся на локте.
      – Помню, как мы, как мы…
      И тут же осекся…
      – Ну, что?
      – Нет, это очень личное…
      – Ну, тогда не надо, тогда спи…
      И Гена снова откинулся на подушку.
      И принялся он вспоминать, как пришла к нему любовь.
      Как он полюбил Настю.
      Как он полюбил ее после того, как родился Кирюшка.
      Настя была сложена как обычно бывают сложены балерины.
      И грудь ее не была большой.
      А Кирилл всегда мечтал о женщине с бюстом…
      И когда родив, Настя кормила сына грудью, в этот счастливый период их жизни, она так изменилась внешне, что Геннадий вдруг обнаружил в жене искомое!
      И тогда он воспылал к ней самой сильной и неподдельной страстью.
      И он теперь молча вспоминал, как был счастлив с ней, со своей Настюшей в те дни, когда он полюбил ее.
      И полюбил на всю жизнь, сохранив это свое обретенное тогда чувство…
      С этим и заснул…
      Заложив руки за голову, подальше от напрягшихся воспоминаниями чресел. …
      Заснул и его друг Алексей…
      А утром, проснувшись, сказал:
      – Знаешь, мне приснилось, что у меня дочь, и что ей должны отрезать ногу.
      – Дурак, пить надо меньше! – ответил Геннадий.
      В этот день были похороны.
      А сперва надо было ехать в аэропорт – встречать тестя с тещей из Байкальска.
      Тяжелый, трудный предстоял день. ….
      Марианна Евгеньевна, такая высокая, статная, в преклонных годах не растратившая своей женской красоты, и будучи седой, никогда не красившаяся, потому как была совершенно хороша тою крайне редкою специфической красотой, какой бывают хороши разве что только и в шестьдесят лет следящие за собой кинозвезды, вдруг сдала…
      А Николай Александрович, тот вообще стоял в церкви словно африканский зомби.
      Совсем не живой – желтый весь, как завсегдатай гепатитного отделения Боткинской больницы.
      В церкви Марианна Евгеньевна держалась. Не плакала. Только прижимала черные кружева к уголку рта и все мелко кивала, словно соглашаясь с распевными возгласами батюшки отца Василия.
      – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!…. Новопреставленной рабе Божией Анастасии… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
      А на кладбище Марианна Евгеньевна отпустила вожжи. Упала на гроб, зарыдала на крик:
      – Настя, Настенька, не уберегли тебя, Настенька!
      Гена вздрогнул, крик тещи относился явно в его адрес.
      Он шагнул было к Марианне Евгеньевне, но твердая рука Николая Александровича удержала его.
      – Пускай поплачет, пускай попрощается, вторую дочь свою хороним, Гена, вторую, такая доля у нас с Марианной, обеих дочек своих пережили, пора и нам во след…
      Геннадий больше беспокоился за тестя.
      У него вообще уже два инфаркта было… И как раз за неделю до Настиной смерти теща звонила, жаловалась, мол хворает Коля. А тут такое, да шестичасовой перелет, да ночь без сна…
      А в больницу то отправили не тестя, а Марианну Евгеньевну.
      На поминках она совсем черная на лицо стала.
      И за столом вдруг бросила Геннадию в лицо, – ты ее не уберег, разиня, ты ее не уберег! И ответь мне, где сын Настин!?
      А потом и совсем плоха стала.
      Закричала, – тыж услал его в Америку, потому что знал, что не твой это сын, что Кирюшка у Настеньки от Равиля, от Равиля Ахметовича! Ты его и не любил за это!
      Ах, зачем она это!?
      И при всех!
      Первую скорую, что бесплатная муниципальная – Николай Александрович к жене не подпустил.
      Распорядился вызвать платную.
      Те приехали, долго смотрели, выспрашивали анамнез, сняли кардиограмму, потом звонили какому-то авторитетному своему консультанту и наконец поставив диагноз – почечная колика на фоне гипертонического криза, посоветовали отвезти Марианну Евгеньевну в больницу.
      Гена с тестем держали совет и решили уступить просьбе самой Марианны Евгеньевны, оставить ее дома в Настенькиной спальне.
      Врачи сделали теще пару уколов, оставили отнюдь не дешевых лекарств и удовлетворенные гонораром, уехали…
      Марианна Евгеньевна успокоилась.
      А потом позвала к себе Алексея.
      – Леш, ты прости меня за выходку мою, прости…
      Она держала руку Коровина в своей и глядела ему в глаза.
      – Леш, ты поезжай в Америку, я тебя прошу, я верю тебе, ты был Насте другом…
      Привези нам с Колей внука, привези! ….
      Господа офицеры Князь цу Сайн Фон Витгенштейн дважды бывал в России.
      Летом сорок первого, когда в составе пятьдесят четвертой бомбардировочной эскадры шестого воздушного флота он барражировал небо над дорогами Смоленщины…
      И нова летом… Но уже сорок третьего.
      К июню в районе Курска у русских сильно активизировалась ночная авиация.
      Активизировалась настолько, что не смотря на упорные сражения с армадами британских "ланкастеров" в небе Германии, Главному командованию Вермахта пришлось перебросить две эскадры ночных истребителей из Бреслау и Эрфурта в курские ковыльные степи…
      В новой для себя должности командира группы пятой эскадры ночных истребителей, уже в первую же неделю "цу" сбил четыре советских ДБ-3 и одну американскую "суперкрепость"
 

 
      А в конце июня его группу перебазировали под Орел.
      И в ночь с 24 на 25 июня Генрих сбил сразу семь бомбардировщиков. Этот боевой эпизод даже попал в официальную сводку Главного командования вермахта. В ней говорилось: "За истекшие сутки на одном из участков Восточного фронта, гауптман цу Сайн фон Витгенштейн сбил семь вражеских самолетов. Это самый высокий показатель побед, одержанных когда либо в одном ночном бою".
      Генрих знал, что его пра-прадед служил в русской армии, и что генерал-фельдмаршал фон Витгенштейн был назван "спасителем Петербурга", когда осенью 1812 года армия под его командованием остановила свернувший с московского направления конный корпус Мюрата, намеревавшийся сходу взять столицу Российской империи…
      Да, Генрих знал об этом.
      Но тогда король Прусский Фридрих был союзником русского царя Александра в их общей борьбе с Наполеоном.
      А теперь времена изменились.
      И теперь кавалер Рыцарского креста Генрих фон Витгенштейн служит своему сюзерену – фюреру и рейхсканцлеру Великой Германии – Адольфу Гитлеру.
      Но знание истории своего рода, определяло его глубокое уважение к русским.
      В свободные от полетов часы, Генрих много бродил в окрестностях аэродрома, любовался бескрайними степными просторами, невиданными доселе в густонаселенной Германии, где тесно людям и сельскохозяйственным угодьям, где каждый квадратный сантиметр земли учтен и вписан в гроссбух реестра гау-землепользования. Генриха интересовало всё. Иногда он брал штабной "кюбельваген" и один, без конвоя, только лишь с "Вальтером" на боку, заезжал в соседнюю деревушку, поглядеть, как живут эти русские.
      Женщины у русских были красивы и статны. Старики – чисты и благообразны.
      Он выучил несколько трудных для него фраз.
      "Как вы живете?"
      "Как ваше имя?"
      "Сколько у вас детей?" Русские дети производили впечатление смышленых маленьких существ, были преимущественно голубоглазы и светловолосы, и кабы не их босые грязные ноги, да не частое отсутствие элементарных штанов, они вполне могли бы сойти и за немецких детей, перенеси их в Германию, да отмой, да приодень.
      Генрих знал из истории, что русские – потомки викингов, в десятом веке пришедших править в Новгородские земли.
      В аэродромной команде было несколько техников из числа русских военнопленных.
      Среди них выделялся высокий худой русский с остроконечной бородкой. Фамилия его была Сайнов. Но руские военнопленные уважительно звали его Иваном Максимовичем.
      Он был офицером Советских ВВС и попал в плен еще в июле сорок первого. Сайнов был дипломированным инженером и до того как попал в плен, был начальником технической службы бомбардировочного полка. Теперь, в аэродромном хозяйстве Витгенштейна, Иван Максимович был старшим группы военнопленных техников. Русским доверяли самую трудную и грязную работу – снятие и установку на "юнкерсы" тяжелых моторов "юмо", подвеску бомб, ремонт поломанных шасси. С некоторыми русскими были проблемы. Немецким техникам приходилось по десять раз проверять, все ли сделано правильно и на совесть. И дело было совсем не в саботаже, просто у русских и у немцев разный философский подход к работе. К ее качеству. И там где немецкий техник закручивал гайку строго по инструкции – с динамометрическим ключом, русский обходился монтировкой, кувалдой и русским "авось"… Генрих даже выучил это слово – "авось"… И ему было не понятно, как эти русские с таким отношением к технике, особенно в авиации, которая не прощает ошибок и недобросовестного отношения, как они умудряются летать?
      Однако, Иван Максимович Сайнов был не таким как все русские. Ему можно было доверить самолет. Действия его рук были уверенными и в тоже самое время – аккуратными. Витгенштейн часто наблюдал, как техники ремонтируют его "юнкерс"…
      В Иване Максимовиче Генриху понравилось то, как тот любовно относится к инструменту. Накануне во время ночной посадки, Витгенштейн поломал стойку шасси, и теперь трое русских техников, где старшим был Иван Максимович, под присмотром обер-фельдфебеля Матцулейта, меняли согнутую стойку и большой гидроцилиндр.
      Генрих стоял в тени крыла и наблюдал за работой. Он отметил, как Иван Максимович бережно раскладывает гаечные ключи на заблаговременно разостланной им белой тряпице, как аккуратно складывает отвинченные гайки, как любовно обтирает металлические поверхности деталей шасси, прежде чем поставить их на место в подкрыльной нише…
      Обер-фельдфебель Матцулейт, тем временем, рассказал Генриху интересную историю про этого Сайнова. Оказывается, его сделали старшим команды военнопленных после случая, произошедшего зимой сорок первого под Москвой.
      Тогда вдруг ударили сильнейшие морозы.
      Смазка немецких авиамоторов не была рассчитана на такие климатические условия.
      И вся германская авиация вдруг практически встала.
      Полеты стали невозможными по причине того, что моторы элементарно не заводились.
      Смазка каменела в картерах, и любая попытка провернуть мотор, заканчивалась поломкой. Двигатели клинило.
      Командование люфтваффе на Восточном фронте было близко к отчаянию.
      Редкие единичные вылеты самолетов обеспечивались разве что из теплых ангаров. Но где были теплые ангары? На полевых аэродромах заснеженного Подмосковья их не было.
      И вдруг произошло чудо.
      Самолеты начали летать.
      И все было так просто!
      Воистину по-русски просто!
      Когда один из военнопленных вдруг предложил заливать бензин в картеры, предварительно разогретые открытым наружным огнем простых факелов, на него сперва посмотрели как на саботажника. Он хочет сжечь и испортить немецкие самолеты.
      Но русские настаивали на своем.
      И тогда, отчаявшиеся немецкие военные техники, с которых их начальство грозило сорвать погоны и отправить на передовую простыми пехотинцами, если самолеты не начнут летать, тогда немецкие техники решились попробовать…
      Сейнов.
      А это был именно инженер Сайнов, устроил под картером мотора "юмо" настоящий костер… а потом залил в масляный картер бензин, и разогретый мотор вдруг ожил…
      Мотор чихнул, выбросил клубы белого выхлопа, и победно заревел.
      Немецкие инженеры были посрамлены русским гением.
      Оказывается, бензин, залитый в масло, не только разжижал окаменевшую на морозе вязкую массу, но потом при работе двигателя – быстро испарялся, не причиняя двигателю никакого вреда.
      Немецкая авиация вдруг ожила и начала летать.
      На всех аэродромах стали повсеместно применять метод Ивана Максимовича, и что характерно – не было ни одного случая поломки двигателя из-за того, что в масло доливался бензин…
      Генрих стал часто беседовать с Иваном Максимовичем.
      Сайнов прилично говорил по немецки и хорошо обяснялся на французском.
      Сперва это были беседы обо всем и ни о чем – разговор двух чужих друг другу людей, случайных попутчиков в купе поезда.
      О погоде, о природе, о бескрайних степных просторах…
      Потом они начали все больше говорить об авиации.
      В интонациях Сайнова не было заискивания или подобострастия перед Великим немецким гением…
      И когда он признавал преимущества немецких моторов, он тут же говорил и о преимуществе русских планеров, русского центроплана… Пикировщики Ю-87 и Ю-88 хороши, но Ил-2 не то чтобы не хуже, но по ряду показателей – сильно превосходит немецкие аналоги…
      Когда они говорили об авиации, глаза Ивана Максимовича загорались добрым огнем.
      Как если бы он говорил о доме и о детях.
      Однажды Генрих принес в ремонтную зону большой бутерброд. Два куска белого хлеба и холодный ростбиф между ними…
      Поздоровавшись с Иваном Максимовичем, Генрих достал бутерброд из кармана летной куртки и протянул русскому.
      – Нет, спасибо, я не голоден, – сказал Сайнов с определенной твердостью поглядев Генриху в глаза.
      И разговор про авиацию в этот раз у них не склеился.
      На следующий день Генрих исправил свою ошибку.
      Он принес в ремзону бутылку коньяка.
      – Выпьем по глотку? – спросил он Сайнова.
      – Это можно, – ответил Иван Максимович.
      И потом Генрих оценил ответ русского по достоинству.
      Именно "это можно", а не простое "да"… Потому как что то "можно" для чистоты совести, а что то "нельзя".
      В тот вечер они поговорили не только об авиации.
      Мгновенно захмелевший от хронического недоедания, Сайнов заговорил о доме и о детях, оставшихся в Ленинграде…
      – Как там Ленинград? – спросил он.
      – Город в осаде, взять его штурмом не удается, – ответил Генрих… …
      Коровин…
      Коро…
      Corot…
      Заполняем иммиграционную карточку.
      Алексис Коро.
      Алексей Коровин…
      Откуда у него такая фамилия – все как бы было ясно.
      В детстве еще прочел книжку Льва Успенского "Ты и твое имя".
      Фамилии на Руси сперва, были только у князей. Давались они по местности, которой те владели.
      Галицкие, Луцкие, Новолуцкие… Это у тех, у кого земли были обширные… И Зарецкие, Заболотные, Залеские – те, кто помельче…
      Потом князья стали давать прозвища своим дружинникам – почитай, рыцарям…
      Прозвища эти и становились потом как бы фамилиями. А так как давались эти прозвища по характеру, по боевым, да чисто физическим признакам, то как у индейцев, происходили эти прозвища от животных и птиц… Васька Сокол, Петька Медведь, Ванька Волк… Становились потом Соколовыми, Медведевыми и Волковыми.
      Последними получали фамилии крестьяне.
      Тем либо по барину давали – вся деревня Кротовы или Барановы… Или по батьке последнему бесфамильному своему – Ивановы дети, Петровы дети, Сидоровы дети…
      Коровин думал теперь, что если и был его предок дружинником, то не самым удачливым в бою. Какой-нибудь Федька Корова… Бодался в драке как корова… Или добродушный был, как корова… А скорее всего, крестьянином был тот его первый пра-пра-прадед, кому помимо святочного имени дали еще и прозвище для паспорта.
      Коровин.
      В России звучит не так уж и плохо.
      А если американизироваться, то надо менять на Коров.
      Или даже на Карофф.
      Алексис Карофф
      Звучит?
      Как он было завидовал Шурке Дементьеву, завидовал его фамилии, когда они играли в мушкетеров. Де Ментьев! И ничего не надо переделывать.
      А его фамилия – Коровин…
      Такая безнадежно русская, совсем не французская! Как ни приставляй к ней "де", что по французски для дворянской фамилии означает "из" – ничего путного не выходило. Де Коровин… Смешно! Де Коровин – то есть, из Коровина… Де Ментьев, впрочем, тоже чепуха на постном масле, потому как буквально означало – из Ментьева.. Нету такого места в географии. Вот де Гиз или д Артаньян – это понятно – дворянин из Гизы, или дворянин из Артаньяна… Но все же Дементьев фамилия была для детских мушкетерских игр – куда как более подходящая.
      Ну и где он теперь этот Шурка Дементьев?
      Уехал с его Алеши Коровина первой школьной любовью – Игнатьевой на север… И сгинул!
      Последний раз виделись на двадцатилетие выпуска.
      Тогда почти всем классом собрались.
      Шурка в форме пришел, наверное потому что денег на костюм на приличный не было.
      А Игнатьеву на вечеринку с собой не взял.
      И Алексей так понял, что ей просто нечего было надеть.
      Это первой красавице их класса то…
      Вот довел до чего развал флота!
      Шурка был в погонах капитана второго ранга.
      С серебряным значком командира подлодки над училищным ромбиком.
      В Питере Шурке как слушателю Академии имени адмирала Кузнецова – дали комнату в общежитии – где то в Озерках… Там они и жили тогда с Игнатьевой и с их двумя детьми.
      Шурка не шибко то и веселился на той вечеринке.
      Пил мало.
      И как Коровину показалось – завидовал.
      Злился и завидовал этим удачливым шпакам – этим гражданским, что на фоне полного развала флота и обнищания некогда блиставших его офицеров – так беспардонно разбогатели.
      Строительный инженеришка Коровин, который после института в своей проектной конторе едва сто рублей получал, когда Шурка лейтенантом в Североморске уже имел все триста в месяц… Тут вдруг на свиданку со школьными друзьями на "Мерседесе" приехал… А Шурка Дементьев, кабы их военных бесплатно в метро не пускали – и вовсе не смог бы приехать по причине безденежья…
      Жалко.
      Хотелось все же на Игнатьеву то поглядеть!
      Теперь вот семь лет еще прошло.
      Где теперь Шурка?
      Лежит на дне морском…
      После окончания Академии получил должность начальника штаба дивизии лодок и укатил в Гаджиево… С верною Игнатьевой своей.
      А потом пошел с одной из своих лодок в поход…
      Старшим офицером штаба на борту.
      И была та знаменитая на весь мир катастрофа.
      Эх, и угораздило же именно его – Шурку Дементьева.
      Коровин видел потом по телевизору Игнатьеву.
      Как президент страны лично выражал ей…
      Им потом всем по квартире дали.
      Теперь Игнатьева с детьми, надо полагать и в Питере.
      Ну да Бог с ними!
      Алексис Карофф прилетел теперь в Америку.
      В аэропорт имени Кеннеди.
      Раздайся, грязь! ….
      Генрих двойственным образом воспринял сенсационную новость о побеге русского.
      Сперва, когда Матцулейт буквально вбежал к нему в комнату и едва переведя дыхание, выпалил, – герр гауптман, у нас побег, – первым инстинктивным движением Витгенштейна было хватание за кобуру "вальтера"…
      Генрих отдыхал у себя в номере после ночных полетов.
      В эту ночь он дважды поднимался в воздух и оба раза садился на аэродром, принося на крыле очередную победу…
      Он лег спать в девять утра.
      А теперь, когда Матцулейт ворвался к нему в спальню, на часах было всего половина двенадцатого. Он спал два часа… Что за черт?
      – Этот русский улетел, герр гауптман, этот инженер Иван который с бородой…
      Генрих сел на кровати, спустив ноги на пол.
      Молча натянул галифе, влез плечами в помычи подтяжек, натянул сапоги, поднялся с кровати, надел китель…
      – Русский Иван выкатил "юнкерс" оберлейтенанта Грецки на техплощадку и занимался ремонтом гидросистемы. Потом завел двигатели… А потом дежурный не заметил, как Иван вырулил на взлетную полосу…
      – Он взлетел? – спросил Витенштейн – Так точно, герр гауптман, взлетел совершенно спокойно…
      – А сколько у него было горючего? – спросил Генрих, подпоясываясь ремнем с кобурой. – полные баки, герр гауптман – Всех виновных под военно-полевой суд, – прошипел Генрих, надевая фуражку и выходя из комнаты.
      Но когда Генрих вспомнил лицо Ивана Максимовича, он мысленно… Только мысленно, вдруг пожелал ему удачи, чтобы тот благополучно долетел до своих, чтобы его не сбила своя же зенитная артиллерия, и чтобы не сбили свои же краснозвездные истребители…
      Но только в мыслях Генрих желал Ивану Максимовичу удачи.
      Придя в штаб, он потребовал от дежурного точного доклада.
      А потом принялся сам готовиться к докладу полковнику Занделю – командиру гешвадера, куда входила его Генриха группа.
      – Всех виновных под военно-полевой суд! – еще раз возгласил Витгенштейн.
      И дежурный по аэродрому лейтенант Опельбаум, белый как снег пошатываясь пошел к себе в гостиничный номер, мысленно готовя себя к штрафной роте пехотного батальона где-нибудь на танкоопасном направлении наступления русских.
      Прибывший через час офицер гестапо унтерштурмфюрер Шлёссер, был такого же мнения – погоны долой и в окопы – с магнитной миной в руках, бегать под огнем за "тридцатьчетверками"…
      Но полковник Зандель участливо спросил господ – оппонентов, – а кто будет летать на "юнкерсах"? Господа из гестапо?
      И бедного лейтенанта Опельбаума оставили в должности пилота. Только лишили его офицерского звания, переведя в унтер-офицерский чин.
      Но Опельбауму это было безразлично.
      В конце августа его сбили над Воронежем. Тридцатимиллиметровый зенитный снаряд попал в кабину и сразу убил и Опельбаума и его штурмана фельдфебеля Вольфа.
      Выпрыгнувший с парашютом стрелок – оберефрейтор Хайнци попал в плен. И в пятьдесят первом году вернулся на родину в город Дрезден. ….
      Иголку в стогу американского сена
      Алексей принялся за поиски.
      Прямо из аэропорта он поехал к Грише Розенбауму.
      Офис Григория Ефимовича и его лаборатория находились на Брайтоне. Но отчего то Гриша не пожелал принимать питерского гостя у себя, а сразу повел Алексея в маленький ресторанчик с забавным названием "Одесские шуточки".
      Не мудрствуя, взяли селедку, борщ, котлеты по-киевски и бутылку "столичной".
      Официанты говорили по-русски совершенно без акцента, но пересыпали свою речь английской лексикой, как это делали в свое время студенты модных элитных московских вузов.
      – Прям как и не уезжал! – улыбнулся Алексей, закусывая селедочкой.
      – Храним, храним культурку то! – кивнул Григорий Ефимович.
      – Ну, вы тут этакую одесско-тельавивскую Россию в миниатюре построили, такую, как вам бы хотелось там, да вам не дали, – хмыкнул Алексей.
      – Америка на том и стоит, друже, – Григорий панибратски похлопал Коровина по плечу, – на том и стоит, что всякий приехавший сюда эмигрант, строит здесь свою выношенную и выстраданную мечту.
      – Получается, что это типа всемирного парка воплощенных мечтаний народов мира, – хмыкнул Алексей.
      – Именно, – согласился Розенбаум.
      – Только я тогда чего то не понимаю, Россия что? Она в идеале из еврейских лавочек должна что ли в идеале состоять?
      – Ну, это как кто ее видит, жизнь то здесь априори лучше!
      – Ошибаешься, май френд, – в стиль и в тон принятому здесь обычаю смешивать лексику, возразил Коровин, – жизнь в России быстро меняется, нефть то у нас есть, а у вас ее нет.
      – Ну, может оно и так, может и приподнялся у вас там кто ближе к скважинам да к трубе до перестройки сидел, но народец то всеже в Америку на заработки тянется, вот хоть бы и Кирюшка Сайнов… – ответил Григорий Ефимович с ухмылочкой.
      – А я ведь его искать приехал, – посерьезнев сказал Алексей, – мне он нужен. Где он теперь?
      – Не знаю, – развел руками Григорий Ефимович, – уже третью неделю как съехал с квартиры и ни слуху, ни духу…
      – А в полицию ты обращался? – спросил Алексей.
      – А зачем? – Розенбаум недоуменно пожал плечами, – он у меня ничего не украл, зачем мне в полицию? Страна у нас свободная, каждый волен ходить и уходить куда и когда ему вздумается…
      – Понятно, – крякнул Алексей, – а мне что посоветуешь? В полицию или к частному детективу?
      Григорий Ефимович посоветовал к частному детективу.
      Если деньги имеются.
      Деньги имелись.
      И рассчитавшись за свою половину обеда, Коровин попросил у официанта телефонный справочник… …
      Из огромного списка частных сыскных фирм и фирмочек Алексей выбрал ту, которая работала с русскими клиентами. Контора Владимира Райкина находилась неподалеку – на Парк – лейн – драйв. Шофер такси невозмутимо выслушал адрес, который назвал ему Алексей, провез его двести метров и остановился "эт зэ енд оф зэ дистенейшн"…
      Коровин дал ему десятку и беззлобно выругался, – ведь мог бы сказать, что это рядом, скотина!
      Райкин оказался бывшим московским ментом – работал на Петровке 38, ловил всякую шпану, но отчаявшись получить подполковника по причине "пятого пункта", в начале горбачевской перестройки, когда лимиты на эмиграцию были похерены, первыми же пароходом, самолетом и оленями, "которые заведомо – лучше", уехал в Америку.
      Райкин выслушал Алексея, все внимательно с его слов записал, взял фотографии Кирилла, которые Коровин привез с собой и принимая аванс сказал, – - Я не советую вам самостоятельно искать парня, – сказал Райкин, – всякое может быть, в любую неприятность вы можете влипнуть вслед за вашим Кириллом, так что лучше доверьтесь мне и наберитесь терпения. ….
      Иван Максимович Сайнов попал в контрразведку Степного фронта к майору со смешной фамилией Гарный.
      Так бы в ином другом случае она и не была бы такою смешной, эта фамилия, кабы не обладал ее носитель совершенно карикатурной внешностью.
      Гарный, которого сослуживцы за глаза звали либо "Угарный", либо "наш гарный хлопец", имел росту ровно сто пятьдесят пять сантиметров. Но при этом был большеголов, длиннонос и кадыкаст. А еще и обладал громогласным, как он сам говорил – "командным" голосом, с которым можно было бы руководить и танковой дивизией с заведенными моторами…
      Уже третий допрос Иван Максимович умилялся удивительным сапогам своего следователя.
      Да, сапоги у майора Гарного были что надо!
      На высоких каблуках, что делали его майора выше на целых шесть с половиною сантиметров. Да со специальными ремешечками на щиколотках, да с пряжечками.
      – Ну что? Будем и дальше фуфло гнать? – тихо спросил Гарный, едва конвоир завел Сайнова в кабинет.
      У Гарного была отвратительная манера – становиться за спиной и стоять… Стоять над душой, то шипя в самое ухо, то гаркая чуть ли не в затылок допрашиваемому, – ну что? Не надоело фуфло гнать?
      Историю про то, как Иван Максимович год готовился к побегу и как, наконец, осуществил задуманное, угнав у немцев "юнкерс", Гарный сразу отнес к категории "фуфла"…
      – Это все туфта, это фуфло все что ты мне тут понаписал, – с какой то веселой злобной остервенелостью покрикивал Гарный при этом перед самым носом Ивана Максимовича размахивая листочками протокола, – нам все известно, наши люди ОТТУДА давно дали нам информацию о том, как тебя готовили к забросу…
      При слове ОТТУДА, Гарный многозначительно мотнул головой в ту сторону, где по его предположению находилась линия фронта и тот аэродром, откуда Иван Максимович угнал "юнкерс" оберлейтенанта Зингеля.
      – Кончай Ваньку валять, говори, кто твой немецкий начальник? Имя! Имя назови, скотина, пока я тебе яйца дверьми не начал щемить, а не то начну, то ты уж точно сразу все скажешь, а яиц то больше уж у тебя не будет – расплющу, сука!
      – Запугивает, – думал про себя Иван Максимович.
      Он знал, он хорошо усвоил лекции их полкового особиста Георгия Петровича.
      В сорок первом они вместе попали в плен.
      Георгий Петрович едва тогда только успел переодеться в гимнастерку с петлицами воен-техника второго ранга. И немцам сказал, что документы его сгорели при бомбежке аэродрома.
      А Иван Максимович, в общем то спас тогда Петровича, подтвердив гестаповскому офицеру, что знает воен-техника Бирюкова, что тот действительно служил в их сто тридцать шестом бомбардировочном авиаполку старшим техником по ремонту…
      Потом, в лагере они держались друг за друга, и во многом, именно благодаря опыту Петровича, его умению "поставить" себя в экстремальной ситуации, ситуации плена и лагеря, им обоим удалось выжить в первые три месяца голодного ада, когда немцы ставили над всеми ними свой страшный выморочный эксперимент.
      Почти пол миллиона пленных русских, что немцы взяли под Киевом, разбили на несколько сотен гуртов… Именно гуртов, где люди были словно бараны… Немцы решили проблему пленных с неизбывной рациональностью. Под открытым небом гурты эти, в которых первые недели плена было аж по пять тысяч человек, просто обносились колючей проволокой… По периметру ставились вышки с пулеметами… И все!
      И никакой еды, никакой воды, и никакой медицинской помощи… И уже через пять-шесть недель в таких гуртах оставалось всего по тысяче, а то и по шестьсот человек.
      Многому научил тогда Петрович Ивана Максимовича.
      Научил есть дождевых червей.
      Накопал десяток в киевском черноземе, съел… Противно… Но жив. Но жив… А рядом от голода, от кровавой дизентерии, мерли и мерли товарищи.
      Вообще, первыми не выдерживали городские, вроде Ивана Максимовича.
      Деревенские, простые деревенские мужички, те как то еще приспосабливались. Да еще те, кто элементарно посильней, кто может отнять у слабого, кто может оттолкнуть от кормушки, когда раз в два дня обер-ефрейтор Гюнтер бросает им, словно свиньям помои с немецкой полевой кухни.
      Вот тогда длинными ночами Петрович и принялся посвящать Ивана Максимовича в тайны оперативной и следственной работы…
      Авось и пригодится!
      Петрович верил, что немцы рано или поздно начнут сортировать человеческий материал, и начнут их всех допрашивать, или если не всех, то командиров и техников…
      А не пригодится – в любом случае интересно!
      Тогда и узнал Иван Максимович про методы допросов, про методы выуживания и выбивания сведений.
      – Сперва тебя будут ласково склонять к добровольному признанию, – наставлял товарища Петрович, – следователь он тоже ведь силы экономит, ему ведь тоже не охота особенно долго возиться, поэтому сперва как бы "на дурака", тебе предлагают все чистосердечно рассказать, при этом твердо уверяя тебя, что им и так все известно… А не станешь рассказывать то, что они хотят услышать, тогда начнут запугивать. Запугивание, оно тоже по шкале трудозатрат следователя, менее трудоемко чем физическое выбивание сведений.
      Тебя станут пугать физической болью. Покажут разные приспособления, инструменты…
      Даже сыграют для тебя целый спектакль, если ты важная птица, устроят для тебя дикие крики из соседней комнаты, якобы там пытают, или когда тебя введут в комнату для допроса, начнут вытирать кровь с пола, якобы вытекшую из предыдущего подследственного… Будут запугивать, и это часто действует.
      Потом обман… Будут обманывать, что им все известно, что твои товарищи дали на тебя показания… И что если ты сознаешься и тоже дашь показания на своих товарищей, то тебя не только отпустят, но и денег дадут и бабу тебе красивую дадут…
      А еще могут запугивать судьбой родных и близких. Это особенно действенный способ давления на интеллигентиков…
      – Ну что, Сайнов, зажать тебе яйца дверьми? А? – из-за спины, прямо в ухо крикнул майор Гарный.
      – Не надо, – спокойно ответил Иван Максимович.
      – Не надо? – изумился Гарный, – неужто думаешь, что они тебе еще пригодятся?
      Иван Максимович не ответил.
      Петрович учил его в лагере, что лучше на допросе вообще помалкивать, не давать нервному следователю повода цепляться к словам…
      Эх, Петрович!
      И не только пригодилась его наука.
      Он же и выручил.
      Петрович…
      Петрович, которого он – Иван Максимович спас в сорок первом, которого не выдал гестаповцам в лагере. ….
      На пятый день непрерывных допросов произошло – таки чудо!
      Повели Ивана Максимовича из камеры в кабинет… Думал он про себя, что как раз сегодня приступит-таки майор Гарный к физическим методам давления…
      А вышло все совсем иначе.
      В комнате Иван увидал какие то новые лица. И среди прочих – он сидит! Петрович!
      В погонах подполковника, с новеньким орденом Отечественной Войны на груди…
      Петрович поднялся навстречу, раскрыл объятия…
      – Как ты, Ваня?
      – А ты, как, Жора?
      Георгий бежал годом раньше.
      В сорок втором. Бежал не воздухом, как Иван, а ножками – по земле. Сперва к партизанам, а потом через линию фронта.
      Тоже проверяли…
      Но он бежал не просто так.
      Прихватил с собой важную птицу – офицера из штаба шестого воздушного флота, да с секретными документами на новый истребитель, на "фокевульф сто девяносто". Лично товарищи Берия с Абакумовым решали потом судьбу Петровича.
      И вот – не остался Петрович в долгу.
      Не остался!
      Потому как долг платежом красен ….
      То, что Райкин был прав, когда не советовал Коровину самостоятельно искать Кирилла, Алексей понял уже тогда, когда было слишком поздно.
      – Поздняк метаться, – припомнил Коровин присказку, что часто повторял его сосед по гаражу дома в Питере…
      – Точно сказано, поздняк метаться, – с грустью подумал Алексей об инерционности собственного мышления, когда какие то люди очень энергично запихали его в багажник автомобиля и через час беспорядочной, как ему показалось, езды, привезли его пред совсем не светлые очи мужчины, которого все звали Боссом.
      – Ты ищешь мистера Сайнова, этого пацана – программиста? – просил Босс – Да, я друг его родителей, и я специально приехал из России, чтобы найти его, – ответил Алексей.
      – Друг родителей, – повторил Босс, – друг родителей… А знает ли друг родителей, что их пацан оказался плохим парнем и что он украл у меня сто тысяч долларов и теперь где-то скрывается?
      – Нет, мне это не известно, – простодушно ответил Алексей.
      – Ты поможешь нам найти его, если не хочешь, чтобы мы тебя живьем не запихали в камнедробилку, причем не головой, а ногами вперед, чтобы видел, как сперва ноги между валками пойдут… а потом уже яйца и пузо с кишками…
      И Алексей сказал им, что не хочет в камнедробилку ногами вперед, и что поможет Боссу найти сбежавшего Кирилла.
      Любовь.
      Кирилл поджидал Инну в ее маленькой студии.
      Была ночь.
      Он знал, что ее номер в клубе Доктор Туппель заканчивается в пол-второго. Потом она переоденется, вызовет такси, потом сорок минут на дорогу.
      Пробираясь в ее квартирку – студию на Бельвю-драйв, Кирилл сильно рисковал. Но у него не было иного выхода.
      Люди Босса пока еще не вышли на его след.
      И судя по всему, у Кирилла еще было несколько часов в запасе.
      За этот короткий отрезок времени ему нужно было передать Инне деньги и убедить ее тут же бежать… Но увы, не с ним.
      Потому что он – обречен.
      Потому что его найдут, и тогда им обоим конец.
      А одна она может спастись.
      Она переедет в Калифорнию, Кирилл уже справлялся, там тоже есть отделение клиники доктора Розенталя.
      А ста тысяч долларов ей хватит с лихвой.
      И еще останется на то, чтобы вернуться домой в Питер, да с сувенирами…
      Инна.
      Дама его сердца.
      А там…
      А там?
      Выкрутится или не выкрутится Кирилл, это уже дело второе.
      Главное, что жизнь его наполнилась смыслом.
      И если бы он не спас Инну, не достал бы этих денег, то и самая сытая и самая безопасная жизнь его была бы ему не нужна. К чему ему такая жизнь, если Инна не спасется? Если он не успеет положить ее в клинику доктора Розенталя до срока? До срока, когда уже не поможет ни какая химиотерапия, когда только под беспощадный нож хирурга, которому плевать на красоту. На красоту Инниного тела…
      Ну и даже если им не суждено!
      И если она не будет потом его – Кирилла, она все же будет!
      И ему на том свете будет покойно.
      Его душа и сердце не будут мучиться тоской и позором, что он мог, но не помог.
      И он смог.
      И теперь, теперь, когда он достал эти деньги, ему в принципе уже и безразлична собственная судьба.
      Главное – сделано! ….
      Хлопнула дверца внизу. И отъехало такси.
      А вот и ее шаги под дверью.
      Вот она ковыряется ключом в замке.
      – Ты? Как ты здесь?
      – Да, я! Принес тебе деньги на лечение. …
      – А ты знаешь, некоторые врачи считают, что рак заразен…
      – Ерунда.
      – Я не хочу, чтобы ты заразился.
      – Ерунда.
      – Я очень хочу быть с тобой… милый. Милый Кирюша.
      – Хорошо, Инна, я здесь.
      – Но я хочу, чтобы мы были вместе, когда я буду здорова, когда мне не будут мешать мои внутренние страхи, не будут мне мешать самозабвенно любить тебя…
      – Мы будем.
      – Ты веришь?
      – Даст Бог.
      – Я буду молиться за тебя.
      – А я за тебя…
      – Прости, что я раньше не верила, что я раньше не любила…
      – Мне пора уходить…
      Кирилл поднялся с кровати.
      Надел рубашку.
      Свет от уличной рекламы освещал комнатку.
      Инна лежала на спине, закрывая лицо руками.
      Голая.
      Вытянувшись вдоль кровати.
      Голая в безутешном бесстыдстве.
      Прикрывая только лицо, она содрогалась от слез.
      – Прости, что не любила тебя!
      – Будь счастлива, любимая! …
      И он убежал, уводя опасность от ее гнезда.
      Убежал, чтобы запутав своих преследователей, попасться им как можно позже, оттягивая время, время необходимое Инне, для того, чтобы уехать и лечь в клинику доктора Розенталя.
      Иуда.
      На дне Дантевого ада в глыбе льда Царем престола предателей лежал Иуда.
      И Хаген "благородный", тот тоже среди подданных иудиных там был.
      И было там место заготовлено также для Алексея Коровина.
      "Кирюша, я здесь в Нью-Йорке, приехал специально для того, чтобы увезти тебя в Питер. Папа и бабушка с дедушкой очень ждут тебя. А мама твоя умерла. Похоронили ее на прошлой неделе. Такие вот печальные вести привез я из России. Если у тебя какие то проблемы, то свяжись со мной по моему мобильному 1-0-445-849-414. Жду звонка, дядя Алексей".
      Такое письмо Коровин послал на Кирюшин электронный адрес. Авось, посмотрит и позвонит.
      – Он обязательно позвонит, – сказал Коровин Боссу с извиняющимся выражением на лице. Ему очень хотелось заверить Босса в том, что он обязательно Кирилла найдет, чтобы Босс не передумал, не переменил своего решения не засовывать Алексея в валики камнедробилки, – он непременно позвонит мне, я уверен, потому что Кирилл всегда смотрит свой почтовый ящик…
      Босс усмехнулся.
      Он чувствовал страх своей жертвы. И он наслаждался сладким запахом этого страха.
      – У него здесь какая то баба есть, – сказал Босс, – и если эту бабу найти, то наверняка и его найдем.
      Вдруг лицо Босса сменило выражение, какое бывает, когда неожиданно приходит свежая мысль.
      – А ведь с этой бабой он мог сюда вместе лететь! Ну-ка, вы, Прыщавый, Мамбаса и Бигмак, поезжайте- ка в Кеннеди, да достаньте списки пассажиров того рейса, на котором прилетел мистер Сайнов, да денег не жалейте!
      В это же самое время, эта же идея пришла в голову и частному сыщику Райкину. И он уже звонил в представительство Аэрофлота, с просьбой прислать ему факс… …
      А Инна улетала в Лос-Анжелес вторым утренним рейсом Пан – Америкэн Айрлайнз. Еще вчера она положила деньги в Нью-Йоркское отделение банка Барклай, получив дорожные чеки на сумму в девяносто тысяч долларов…
      Она успела поговорить с администратором клиники доктора Розенталя в Альтамонте и там сказали, что госпожа Гармаш может приезжать хоть завтра и что место в клинике для нее уже приготовлено. У Инны еще были и магнитные банковские карточки Чейз Манхэттен банка, на которых было больше десяти тысяч долларов. Эти деньги она собрала со своих выступлений в клубе Доктор Туппель. Сколько бы еще месяцев пришлось бы ей голяком выходить на сцену клуба, чтобы скопить на лечение?
      Кабы не ее спаситель, кабы не Кирилл!
      Сегодня она будет в Лос-Анжелесе, и сегодня никто не выйдет на сцену в Докторе Туппель. И администратор Бобби Герч будет орать в телефонную трубку, звоня ее дяде Альберту, – где эта сраная русская скрипачка? Где эта сука? Где эта шлюха? …
      А она уже будет в Лос-Анжелесе.
      А она совсем и не шлюха, потому что она любима.
      Она любима, и ее Кирилл спас ее.
      Где он?
      Где ее рыцарь?
      Вдруг, кто то дотронулся до ее руки и Инна, выйдя из задумчивости, вздрогнула.
      – Вы мисс Гармаш? – по-русски спросил ее высокий седоватый мужчина. На вид ему было лет сорок. На нем был клетчатый пиджак поверх ти-шортки, какие носят обычно те американцы, которым наплевать, на то, как они выглядят. Которые в одном и том же прикиде ходят и в кино, и в магазин, и на работу, и на романтическое свидание.
      У таких американцев обычно сильно подержанный "форд" или "крайслер", а внутри в машине – помойка из оберток от шоколадок и гамбургеров…
      – Вы мисс Гармаш? Я Райкин, я частный сыщик, вот мое удостоверение личности.
      Райкин показал Инне пластиковый прямоугольник с фоткой, на которой владелец ксивы был сфотографирован в том же самом клетчатом пиджаке.
      Инна усмехнулась.
      – Что то не так? – спросил Райкин,
      – Да нет, – ответила Инна, – просто вспомнила старый анекдот, который мама любила рассказывать.
      – Любопытно, – улыбнулся Райкин своей желтоватой металлокерамикой, – что за анекдот?
      – Да в советские еще времена, милиционер останавливает провинившегося пешехода и поглядев в его паспорт, выговаривает, де вот вы гражданин Иванов Иван Иваныч имеете высшее образование, инженером работаете, а улицу переходите неправильно.
      Тот гражданин в изумлении восклицает, а откуда вы знаете, что я инженер? А милиционер ему – так вы же на всех трех фотографиях и в шестнадцать, и в двадцать пять и в сорок лет все в одном пиджаке…
      Райкин засмеялся.
      Понимает юмор – ничего!
      Отошли с ним к кафетерию.
      До регистрации ее рейса на Лос-Анжелес еще было время.
      – Вы узнаете этого человека? – спросил Райкин, показав Инне несколько любительских фотографий. На снимках везде был Кирилл. Это были снимки сделанные, по всей видимости, еще в России, еще в Питере.
      На одной Кирилл был моложе, у него были длинные до плеч волосы, фото было сделано где-то на природе, у воды..
      На другой фотографии он был с теннисной ракеткой, в шортах…
      – Нет, я впервые вижу это лицо, – сказала Инна.
      – Вы уверены? – спросил Райкин.
      – Я никогда не видела этого человека раньше, – сказала Инна.
      – А ведь он по-крайней мере целых восемь часов летел вместе с вами через Атлантику, всего два месяца тому назад, неужели забыли? – спросил Райкин прищурясь.
      Инна вздрогнула.
      – А-а-а, точно, припоминаю, – протянула она густо краснея.
      – Ну, а после перелета вы его встречали здесь в Америке? – спросил Райкин.
      – Нет, – ответила Инна.
      – Вы снова уверены? – спросил Райкин, выразительно наклонив голову набок..
      – Я не знаю этого человека, – твердо ответила Инна.
      – И трижды пропел петух, – подытожил Райкин.
      – Что? – переспросила Инна.
      – Это в Евангелии, в том месте, где Петр отрекается от Христа, когда апостол трижды сказал что не знает этого человека – трижды, как предсказывал Иисус, пропел после этого петух, и Петр заплакал тогда…
      – Зачем вы мне это говорите? – спросила Инна – Затем, что Кирилла Сайнова разыскивают его родители и за ним из России специально прилетел друг его отца, дело в том, что Кирилл пропал и никто не может его найти, а в то самое время в России у него умерла мать… И еще, у меня есть все основания предполагать, что не только я и друзья родителей разыскивают Кирилла Сайнова, у меня есть подозрения, что парня разыскивают еще и плохие ребята, с которыми у мистера Сайнова образовались самые серьезные проблемы…
      Райкин перевел дыхание и снова склонив голову набок, вопросительно поглядел на Инну.
      Инна молчала.
      – Вы правильно думаете, что и я могу оказаться от плохих ребят, – сказал Райкин, – поэтому я и не давлю на вас, поэтому я только прошу вас подумать о судьбе Кирилла, и что если вы можете, то в его интересах было бы, чтобы мистер Сайнов узнал, что его разыскивает некто Алексей Коровин, и что с мистером Коровиным Кирилл Сайнов может связаться вот по этому телефону…
      Райкин протянул Инне листок, вырванный из карманного еженедельника.
      – Мне неизвестны эти люди, – сказала Инна.
      – Хорошо, хорошо! Пусть неизвестны, – сказал Райкин, – но я прошу, сделайте мне фэйвор, возьмите телефончик!
      – Ну, да я не знаю, к чему он? – Инна была в нерешительности.
      – Возьмите, не утянет! – сказал Райкин, и похлопав Инну по плечу, как если бы она была парнем, детектив повернулся на сто восемьдесят и пошагал прочь… …
      Коровин ругнулся по-русски.
      – Черт, откуда здесь то цыгане?
      Классическая, словно с Казанского вокзала в Москве – в пачке из разномастных юбок, с большой золотой серьгой в волосатом ухе, да в красной косынке, что под стать пирату Джону Сильверу, она схватила Коровина за рукав, сняв с него длинный, выпавший из его головы волос, и принялась причитать с характерными подвываниями, – - ай серебряный, разбриллиантовый, не оставляй волос, волос не оставляй, не уходи без волоса, а вернись, судьбу твою скажу…
      – Черт! Черт! – выругался Коровин.
      Выдернул рукав, но тут же остановился в задумчивости.
      Про то, что нельзя оставлять кому-либо свой волос, про это он где-то уже слышал…
      Что за ерунда, однако!
      Но тем не менее…
      – Дай руку, алмазный, дай погадаю! – приговаривала цыганка, как бы обволакивая его своей речью, да юбками своими…
      – Черт с тобою, гадай, да волос отдай, – сказал Коровин, выпрастывая из рукава свою кверху развернутую ладонь.
      Цыганка ловко сдула скомканную двадцатку с Джексоном на ней, сдула, как и не было вовсе двадцатки…
      – Дочку свою погубишь, бриллиантовый, дочку свою единственную погубишь и жениха ее, погубишь дочки своей жениха, алмазный ты мой, – пропела цыганка, глядя в развернутую ладонь Алексея, как смотрят в экран, когда там идут мексиканские сериалы…
      – Чушь, какую чушь ты несешь, нету у меня дочки никакой, – растревожено прошептал Алексей.
      – Есть, есть дочка у тебя, и она сейчас летит по небу, вижу ее, а вот жених ее рядом с тобой и ты приехал его сгубить…
      – Дура ты! – в сердцах воскликнул Коровин, – дура!
      – Нет, не дура я, а ты дурак, – рассмеялась цыганка и сдула скомканную полу-сотенную с Грантом…
      – Откуда дочь то у меня? – спросил Алексей.
      – А оттуда! – подмигнула ему цыганка, – оттуда, где на скрипке играют!
      – Да ты бредишь, провокаторша! Да ты подосланная! – крикнул Алексей, широко вытаращив глаза…
      – Сам ты себя подослал свою душу погубить, – прошептала цыганка, и сдув скомканную сотенную с Франклином, завертелась, закрутилась в своих юбках юлою и сгинула – пропала в вокзальной толпе. …
      – Фу, фу, чур меня, чур!
      Коровин проснулся, очнулся разом…
      Потому как звонил телефон.
      Звонил его сотовый телефон.
      – Алло? – совсем по-русски сказал в трубку Алексей.
      – Дядя Леша? Это вы? – послышался в телефоне голос Кирилла Сайнова, – мне позвонили, что мама… Что мама…
      – Да, Кирилл, да, родной, маму твою мы схоронили двадцать шестого, схоронили с папой твоим на Южном кладбище схоронили.
      – Что же вы приехали? – спросил Кирилл.
      – Я за тобой приехал, я бабушке твоей Марианне Евгеньевне обещал, что тебя назад привезу, – ответил Коровин.
      – Я не могу, дядя Леша, не могу сейчас, – сказал Кирилл, – я даже звонить то сейчас никому не могу, я в такое, в такое попал… Только отцу пока не говорите ничего, ладно?
      Разговор вдруг оборвался.
      Но для людей Босса двух минут линка уже было достаточно.
      – Мы засекли его! – воскликнул бандит по кличке Гамбургер.
      – Мы его поймали, дурачка! – ответил ему бандит по кличке Смайл.
      И ладони бандитов взметнувшись шлепнули друг дружку в американском приветствии – хай – флай – слэп мит эндз… …
      Автор просит извинения у читателей за то, что ему не под силу описывать мучения Кирилла Сайнова, которые тот испытывал, когда его ногами вперед запихивали в работающую камнедробилку, настолько дорог автору герой…
      Вместо эпилога:
      К пятидесяти годам Алла Давыдович совсем ополоумела…
      Сбрендила, – как стали говорить про нее товарки.
      Записалась на семинар по русской литературе к профессору Баринову.
      И так и ходила, так и ездила в кампус Калифорнийского университета на своем "Бентли" с шофером, и в Лос-Анжелесской хронике сплетен можно было прочитать подписи под снимками – миллионерша Алина Фернандес – Давыдович сидит на лекции русского профессора Александра Евгеньевича Баринова…
      А она не просто сидела, она конспектировала… ….
      Темой нашей сегодняшней лекции, будет русский самиздат…
      Вообще, говорить банальности – суть привычное для большинства присутствующих на Самиздате, состояние, и поэтому, дабы не выделяться из массы, можно позволить себе некое послабление и сказать, что наступление Нового года – это время для подведения неких итогов…
      Каких?
      В общем – невеселых.
      Глупость, как писал об этом незабвенный редактор "Отечественных записок", – суть штука заразная. Бывает, сядет в спальный вагон какой-нибудь необычайно глупый господин, снимет сапоги, разденется до исподнего, и глядь, – через полчаса уже и весь вагон поглупел. Все поскидывали сапоги, разделись до исподнего и ходят взад – вперед, приговаривая, "ну, теперича нам тут совсем хорошо"… Так получилось и на русском Самиздате. Причем, глупая идея демократизации, доведенная до абсурда в форме "подтягивания начинающих, и создания им условий равного старта", родившаяся в убогих головенках тех беллетристов, что едва умеют "агу-агу", передалась и маститым, которые тоже с радостью поскидали сапоги, разделись до исподнего и принялись приговаривать, "ну, таперича нам тут совсем хорошо"…
      Но об этом я скажу отдельно.
      А пока, хочу поговорить о вопросах общелитературных.
      Вообще, того самого негодяя, который пустил в литературу маленького человечка, следовало бы судить и казнить самой лютой казнью. Изначально, литература – будь то народный эпос, античная драма или средневековый роман, оперировали в пространстве населенном богами и людьми им подобными. Недаром в русском языке, для обозначения понятия ПЕРСОНАЖ, до сих пор используется слово ГЕРОЙ. Герой пьесы или романа первоначально таковым и являлся. Это был Геракл, Одиссей, Тристан, Зигфрид… Но никак не Акакий Акакиевич.
      И будь моя воля, я бы засунул всех апологетов "маленького человека" в ту самую пресловутую "шинель" из которой они вышли, да и отправил бы этот сверток хоть бы и пожарной бригаде из "451* по Фаренгейту".
      А почему?
      А потому, что "маленькие человечки", – это порождение допущенных до литпроцесса разночинцев, эволюционируют и превращаются в убогих мутантов, на жизнеописании которых нельзя воспитывать свою дочь даже от противного. Не по прямой линии подражания, принятой в английском воспитании – "look at the ladies", а даже от обратного – "не делай как они", эта литература не годится.
      В Х1Х веке демократизация, выразившаяся в широком распространении образования, позволила разночинцам учиться в университете. И как следствие – появились в литературе Николай Гаврилычи… Ведь, поделившись секретом грамотно излагать мысль на бумаге, благородные люди не смогли сохранить за собой единоличную монополию на книгописательство.
      Советская школа литературоведения всячески превозносила потом тот пагубный процесс, означавший не только конец героики, но конец литературы и конец нравственности как таковой. Смена Зигфрида и благородного Роланда на Акакия Акакиевича, на этом не остановилась. За просто бедным человеком, в литературу пришел воинственный бедный человек. Потом туда ворвался хам Алексея Максимовича Горького, а потом был уже расцвет соцреализма, который теперь все так дружно не любят.
      Но процесс этот идет. В перестройку по воле Кунина на смену бетонщикам и сталеварам на страницы романов, в качестве ГЕРОЕВ пришли проститутки, воры, таксисты и официанты. А теперь? Теперь романам даже не придумывают названий:
      Банда-2, Банда-3, Банда-4…
      Что же происходит с литературой?
      Но литература, это только часть общей культуры, а культура – это отражение процессов, происходящих в обществе.
      И если литература полностью утратила одну из своих главных компонент – НРАВСТВЕННУЮ составляющую, на которой базировалась ее великая воспитательная функция (не забудьте, что до недавней поры, школьников еще пытались учить жизни именно на уроках литературы, а не в дискотеках и компьютерных салонах), то это означает, что и сам главный суммарный вектор общественной нравственности направлен именно в каменный век. И те, ревнивые защитники мадам Стяжкиной – этой мадам из заведения с улицы красных фонариков – должны были бы призадуматься…
      Какую литературу они представляют?
      Литературу – урода? Урода, у которого гипертрофированно развит только один орган – орган РАЗВЛЕКАТЕЛЬНОСТИ. Из всех остальных изначально составляющих ее компонент…
      Однако где то глубоко под развалинами некогда великой литературы еще теплится что-то здравое.
      Но в русской литературе есть примеры и прямой попытки написать настоящий рыцарский роман. Я уже писал о произведении Андрея Лебедева "Любовь и смерть Геночки Сайнова".
      В отличие от Злотина, который замыкает своего героя в круге безвозвратно ушедшего времени, Лебедев наделяет чертами благородного человека – нашего современника. Его Гена Сайнов – это не просто чудак – Дон Кихот – несовременный уродец, пытающийся в наше порочное время жить нормами чести и справедливости, но это вполне живой человек. На мой взгляд, очень удачной получилась параллель, проводимая с линией главного ГЕРОЯ – параллель последнего рыцаря – Генриха фон Сайна цу Витгенштейна. Почему среди торжества толпы, упивающейся дикой своей игнорантностью, ныне возникают оазисы реликтовых культур, подобные Злотину и Лебедеву? Потому что в обществе, наевшемся отравы, назрела потребность в аспирине… В чистой воде.
      Какова конечная цель литературы? Правомочен ли такой вопрос? Не лишен ли он смысла, как вопрос: "какова конечная цель истории"?
      Конечно, что касается истории, то она, как сервильная часть культуры, долженствующая доказывать народу правомерность и легитимность истэблишмента, подтверждать статус кво элиты общества, развивается по определению, и по определению должна двигаться вслед за временем, обслуживая и обслуживая сменяющиеся режимы. От Карамзина, писавшего для Екатерины, Павла и Александра, Кривогуза, писавшего для Брежнева и Афанасьева, писавшего для Горбачева.
      А литература?
      Литература, которая изначально получила гены от минимум четырех предков: развлекателя, воспитателя, философа и художника, литература теоретически может застыть? Застыть, достигнув?
      Так почему бы не вообразить себе конечную цель развития литературы в написании ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА. В конце концов, не трудно представить себе остров Крит, где из века в век, у ночного костра сказители одним и тем же гекзаметром повествуют одну и ту же историю осады Трои… И не читают "Войны и мира" или "Преступления и наказания".
      Такая идиллическая модель имела бы право быть, как бы общество не развивалось.
      Но общество развивается. Плохо ли это – хорошо ли, принимать это надо как объективную реальность, существующую помимо нашей воли. А следовательно и развитие литературы неизбежно. Каждой общественно – экономической формации соответствует своя культура. И истмат с Энгельсом здесь не при чем. Раннему капитализму соответствовали первые паровые машины и первые литературные произведения, написанные в стиле критического реализма. А развитому капитализму начала ХХ века – первые двигатели внутреннего сгорания, аэропланы, телеграф и блестящая поэзия Серебряного века.
      Но отрицает ли Марксова парадигма примата экономического в социуме, саму возможность создания ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА?
      Боги на Олимпе пили нектар, вкушали амброзию и читали… Роман "Мать" Максима Горького?
      Можно упростить задачу: Можно ли написать ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН для своей общественно – экономической формации? Мне кажется, что с точки зрения идеологии – можно! У компартии был любимый писатель, и был любимый роман. Это факт отечественной истории. Так же был любимый писатель и у революции, и был у нее любимый роман – тоже.
      Но это были не ИДЕАЛЬНЫЕ РОМАНЫ. Это были суррогаты – заменители таковых, однако коли есть заменители, значит есть и общественная потребность.
      Шедевр нужен не только честолюбивому писателю. Шедевр нужен эстету – потребителю.
      Я уже заметил в начале, что у литературы есть четыре предка: развлекатель, воспитатель, философ и художник. И каждый из предков рассчитывает на то, что ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН будет отвечать требованиям по корневым признакам. Можно запросто привести примеры произведений, близких к понятию ИДЕАЛЬНЫЙ с точки зрения отдельно выделенной функции. Однако, как не идеален с точки зрения сравнительной антропологии чемпион по поднятию тяжестей, так и не идеальны произведения, приблизившиеся к вершинам оценочных рамок по одной из четырех ипостасей. Роман Достоевского "Братья Карамазовы" читать практически невозможно, хотя во всем мире (кроме филфака ЛГУ) его почитают за топ оф зэ попс. Роман "Унесенные ветром" читается, словно песня о девушке Катюше, спетая после пары стаканов… Но после прочтения, в голове только звон, как в пустой жестянке.
      Булгаков (пресловутый Михал Афанасьевич) стремился ли написать ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН?
      Он думал об этом, так как герой у него был Мастер. Но если взять и выделить Внутренний роман о Понтии Пилате и вырвать его из контекста… Я делал в университете такой эксперимент: мы с однокурсниками выдрали "внутренний роман", сброшюровали, и давали читать товарищам, не знакомым с текстом Мастера и Маргариты. Эффект был удручающе впечатляющим: ни один из сорока испытуемых – в большинстве студентов разных (не филфака) факультетов ЛГУ, не признал роман "Мастера" не только "хорошим", но даже – просто "занимательным"…
      Но стремление к написанию ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА – не миф. Чувство неудовлетворенности, гнетущее и снедающее автора, есть неосознанная скрытая в глубинах подсознания тяга создать ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН. Тоска по ИДЕАЛЬНОМУ РОМАНУ – это тяга не только помериться силой с Творцом, не только тщеславная гордость, но и рабская подчиненность той свернутой в спиральку дезоксирибонуклеина – живой программе, заложенной в мозг писателя.
      Вся писательская лаборатория авангарда зиждется на желании найти тот философский камень, без которого буквы не сложатся в ИДЕАЛЬНЫЙ текст.
      Но как бы ни истязали и не изнуряли себя писатели, принадлежащие уже истории литератур, никто не смог даже приблизиться к созданию того, что я имею под понятием об ИДЕАЛЬНОМ РОМАНЕ.
      Que fair?
      What s to be done?
      В любом случае – надо стараться. И по моему глубочайшему убеждению, ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН должен иметь все четыре компоненты успеха.
      Тема же героя и героики в литературоведении поднимается с определенным постоянством. Я намеренно опускаю здесь Энгельса и Маркса, потому как эти имена вызывают раздражение и усмешку не только у невежественных завсегдатаев интернета , но и у… самого высокопросвященного читателя. (Я допускаю – у него могут быть на это свои личные резоны). Но имена академика Д.С. Лихачева, в частности его труды "Человек в литературе Древней Руси" и "Литература-реальность-литература", или работы обожаемой мною Марии Сергеевны Кургинян, "Человек в литературе ХХ века" и "Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении", той Марии Сергеевны, чьи лекции по немецкой и английской литературам мне посчастливилось слушать, их имена, мне кажется МОГУТ послужить некоей отправной авторитетной и опорной базой для трудного разговора о героике и герое, разговора с самой "по-демократически" подготовленной публикой Самиздата.
      Говоря о том, что кроется за любимом на Самиздате словосочетанием (литературный процесс), хочу условиться о том, что литературный процесс, мы будем рассматривать как часть общекультурного процесса, а культуру, как неотъемлемую часть процессов социальных и исторических (и это не Маркс с Энгельсом, а Дмитрий Лихачев с Марией Кургинян). В контексте же исторических социальных изменений, в культуре – все (не смотря на Шпенглеровские сомнения) строится на последовательной ретроспекции.
      Причем академик Лосев – исследователь античной культуры уточняет даже два уровня этой ретроспекции – глубинный "в самом древнем найти самое новое, вплоть до самых современных идей, которые привели бы в ужас самого Прудона, и граничный уровень – определяющий прямую преемственность прямых граничных предшественников.
      Литература каждой эпохи, "ориентируется на оба уровня ретроспекции". И для магистральных явлений любой эпохи органична и обязательна та или иная обращенность к глубинно-древнему уровню, который потом возвращается к новому.
      Ибо на том уровне выявляются постоянно искомые искусством и литературой свойства человека в их первозданности. Заострение художественного НА ЦЕННОСТНОМ АСПЕКТЕ, на формировании героя, принадлежит сфере МЕТОДА. И диалектика исторического времени, и в частности историческая ретроспекция с древнейших времен воспринималсь литературой в гуманистическом и этическом ракурсах."Прометей прикованный" Эсхила, "Антигона" Софокла, "Всадники" Аристофана. И тогда художниками владело стремление открывать в самом новом – этические позиции – этические позитивы, идущие от древнего, противостоящие несправедливости, и тем самым объективно связанные с будущим.
      Выражаясь адаптированным к СИ языком, литпроцесс предполагает эволюционное развитие, пошагово опирающееся на достижения предыдущего слоя культуры. Так хорошее образование во многом "сделало" Пушкина (М.С.Кургинян) – как бы выглядели и читались его романы и стихи без апелляции к античным сюжетам и героям? Итак, литпроцесс предполагает ретроспекцию и преемственность, а это в свою очередь ПРЕДПОЛАГАЕТ, как необходимое условие – хорошую образованность участников литпроцесса.
      Нынешние же авторы подобно революционным военморам, прикладами своих мосинских винтовок под одобрительное улюлюканье невежд низвергают целый пласт культуры.
      Причем БЕЗУСЛОВНЫЙ ценностный пласт. И начисто отвергают МЕТОД.
      Говоря об отвергаемом пласте культуры, я имею в виду литературу советского периода. А под отвержением метода, по Лихачеву и Кургинян – я имею в виду отрицание героики и замену героя – стяжкинской блядью и даеновским Даеном.
      Вспомним, что сама этимология слова "метод" отражает ПУТЬ и достижение истины и цели. Метод формируется в ситуации, при которой писатель во-первых ощущает себя первооткрывателем истин о человеке, а во-вторых сталкивается с необходимостью прокладывать путь к этим последним, постигая и преодолевая дистанцию между видимым и скрытым, выявленным и потенциальным в свойствах, возможностях самого человека, в воздействующих на него процессах жизни. Отсюда – оформленность категории метода не в ранние, а в последующие (пограничные) ретроспекции, когда человек либо отчуждается от своей сущности, либо в нем назревают огромные, обусловленные эпохой потенции. Последнее, по мнению Лихачева, было и остается характерным для исторических процессов периодов, проходящих под знаком широких демократических движений и революций. А?
      А где ж герой в нынешних "культурно-демократических" условиях социальных перемен?
      Героика дня сконцентрировалась в провинциальном блядстве и ничтожном даеновском самолюбовании (ничтожность эта доказуема без труда – эка доблесть трахнуть общедоступную Лену (или Герду) и пойти потом нажраться с корешом Яном в кабаке) – а слабо вот попробовать победить дракона (или полковника КГБ, или подняться на Эверест.
      Или дойти до полюса…)?!
      Нет, нынешняя героика очень "приземленная". И я вижу причиной тому (во многом) тотальную необразованность пишущей братии. Я уже поминал слова Кургинян, что образование "сделало Пушкина". Так, следственно, и нынешний литпроцесс – губит невежество. Нынешний писатель, по большинству своему – инженер. Он литературу УЖЕ ПОСТИГ и навеки СДАЛ, написав свои вступительные каракули в Политех или Техноложку – про образ Нагульного Или образ Наташи Ростовой… на вступительное в Политех – на том его литобразование и закончилось, едва начавшись. Но потом, этот уже "с высшим", начинает бряцать лирой о плетень. И результат – налицо.
      И что противопоставили нынешние пишущие инженеры, отвергнутой (и не постигнутой) ими литературе и героике этой литературы?
      Они отвергли Корчагина и краснодонцев, осмеяли героику Фадеева, Шолохова, Полевого… А что предложили взамен? Там были герои. Причем – наследники истинного архетипического героизма, потому как люди высокого порыва, альтруисты , храбрецы… Но что появилось в литературе – ПРЕЕМНИЦЕ? Что появилось в литературе – НАСЛЕДНИЦЕ? Какую альтернативу дали низвергатели "ложной героики" – ПИШУЩИЕ инженеришки с Самиздата? Они дали героику блядства и пьянства и самолюбования.
      Если вернуться к исходному пункту, что литература есть неотъемлемая часть культуры и общего социального процесса, то говорить о некоей "самозамкнутости" литпроцесса "на себя", о чем пытаются лепетать едва выучившиеся клавиатуре ПИСАТЕЛИ из среды инженеров, В их невежественных заклинаниях "я никому не должен" – то это дико и смешно.
      Доказывать давно доказанное, что культура – это продукт творческого устремления к высоким идеалам торжества красоты, добра и социальной справедливости, это вообще задача этакого ЛИКБЕЗА – издержки тотально инженерского образования в том месте, где вообще по специфике – требуется гуманитарное. Но если публика принимает условие, что КУЛЬТУРА – суть продукт творческого развития высших человеческих качеств – тогда идея ОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ героя и героики должна была бы быть принята всеми участниками "литпроцесса" как необходимое условие.
      Потому как ИМЕННО герой – воплощает лучшие качества человека. И именно герой – совершает те подвиги во имя человечества. Которые и изменяют жизнь к лучшему.
      И где этот герой в современной прозе?
      Он трахает Герду и жрет водяру в баре с такими же ублюдками как и он сам?
      Отсутствие героя и героики – говорит даже не о кризисе литературы. О кризисе можно говорить только тогда когда есть (или были) какие то потенции. Отсутствие в Самиздатной прозе героя – говорит о полной никчемности этого явления. О полной его ничтожности.
      Kyrie eleison…
      Но следует ли смешивать литературную критику с публицистикой? Собственно, прецедентов в истории русской литературы и журналистики было предостаточно, вспомнить хотя бы Писарева, Белинского, Гончарова или Салтыкова-Щедрина. И если оглянуться на опорный тезис моих предыдущих заметок о герое и героике, состоящий в том, что литературу необходимо рассматривать как часть культуры, как продолжение и отражение социальных процессов, то ответ напрашивается сам собой.
      Да! Потому как критика не может ограничиться рассмотрением одной лишь формы литературного произведения, рассматривая содержание, она непременно скатывается в публицистику.
      Конечно… Любителей интересует чисто ученический вопрос, овладения навыками работы с формой. И поэтому, их более волнует вопрос "как там я – грамотно ли написал? Красиво ли?" Кстати, отсюда и нервически-ученические подергивания Даена с его бесконечным сниманием ботинка Герды.
      Вопрос же "формы" и "содержания", их соотношение в литературном процессе дозволительно сравнить с хатха и раджа йогой. Овладение формой, что так в основном волнует любительскую массу СИ, мучимую вопросом "сделайте нам разбор нашего литпроизведения" (считающая себя профессионалкой Джен, кстати, тоже!) – это начальная стадия обучения. И любители, высказывая претензии, когда я пытаюсь разговаривать с ними на "взрослом языке", говоря с ними о нравственном месседже и идейном векторе, капризно отодвигают обсуждение серьезных вопросов, по-детски требуюя "манной каши", – "сделайте нам разбор недостатков нашего текста, как делает это Чернодятлов, вот он – хороший", мы его понимаем. И говоря "мы с Чернодятловым", эти говорят лишь о т ом, что учатся в первом классе. "Это наша училка, а ты не наш".
      Но как и в фигурном катании, где есть тренеры, уровня ДСШ (детской спортивной школы), которые учат впервые садиться на "пистолетик" и делать элементарный штан- пируэт – есть и специалисты, ставящие сложную хореографию олимпийским чемпионам, так и в литинституте, есть предмет стилистики русского языка Маргариты Николаевны Кожиной, изучаемый на первом курсе, а есть и спец- семинары по философии экзистенциализма во французской литературе середины ХХ века или семинары по эстетике поэзии Серебряного Века… а это уже восьмой – девятый семестры.
      К сожалению, я не могу удовлетворить претензий тех читателей критических заметок, что ждут от меня той "правильной" критики, как они ее понимают в силу своего образования (подтирание любительских слюнек и соплей, указание на тавтологии, неудачные метафоры, неубедительные сравнения и тд). На это найдутся и уже находятся "правильные" критики "de primaire ecole – primary school". Позвольте мне заняться вопросами, касающимися социальной ценности и идейной направленности литпроцесса.
      Однако, я совсем не собираюсь при этом скатываться в жанр "очерков о современных нравах", хотя "наивно-задушевная" полемика в стиле саратовских страданий, что разыгралась на форуме после моей последней заметки "о герое", достойна Минаевского пера. И это тоже своего рода "поляна" для публициста и критика – дать характеристику преобладающих тенденций на СИ – они стоят того, и я тоже немного писал об этом в заметках о "нетерпении", где обращал внимание публики на то, что "писателями" движет, УВЫ, не желание оставить современникам и потомкам некое нравственное послание, но в их мотивах ПИСАТЬ, ощущается побудительная моторика жалкого тщеславия, сводящая литпроцесс, сравнимый с ВОПРОСОМ любви и продолжения рода, к проблемке "перепихнуться по-быстрому в школьном туалете".
      Но ограниченность во времени не позволяет мне хвататься за все достойное интереса. Поэтому, я полагаю, что ниша литературной критики на СИ, вместит еще добрую дюжину "добрых людей". Benedictus qui venit in nomine Domini.
      И нынче я намеренно воздерживаюсь от апелляций к классикам и авторитетам, потому как (не покажется ли это странным просвещенной публике?) -цитаты почему то вызывают у СИ-писателей сильное раздражение, толи "нам закон не писан", толи "мы отрицаем ВАШУ псевдо-систему ценностей и сами знаем как следует писать"… Но в тоже время, как тогда увязать этот самонадеянный нигилизм с наивной беспомощностью, когда вчерашние глорификаторы игнорантности пишут "посмотрите, почитайте что я тут накорябал, и научите как сделать это лучше"… Однако, вопрос разделения клуба по уровням профпригодности так и остается открытым.
      Но вернемся к "nos mutons" Итак, мосье Шленский в одной из вчерашних своих ремарок на моем семинаре, упрекнул публику, что, де "отвлекаясь на обсуждение этических проблем коммунальной кухни, ушла от первовопроса" – от обсуждения ГЕРОЯ в литературе… Я только уточню, от вопроса "отсутствия героя в литературе".
      И переходя, наконец, к серьезной составляющей, вновь оговорюсь, что речь необходимо вести о профессиональной литературе, но не об ученических экзерсисах со сниманием гердиного ботинка.
      Итак, литература "без героя" существовать не может. И даже в чисто невинном описании природы происходит всего лишь метонимическое замещение традиционного героя – ПРИРОДОЙ (Phenomena exelisis). Наш вопрос поэтому будет звучать так – "какого героя избирает себе нынешний писатель", и второе – "какой герой нужен обществу"?
      Второй вопрос, кстати, требует уточнения, "какому обществу", и я определюсь – "русскому обществу".
      Отвечая на первый вопрос, "какого героя выбирает автор", особенно распространяться не стану, потому как полагаю это уже достаточно исследованной частью. Не утруждая читателя и не утомляя (внимание еще потребуется при рассмотрении главных акцентов), я лишь помяну уже не раз говоренное в моих заметках, что выбор героя современным писателем определяется коммерческой потребностью быстрого успеха (любой ценой). В качестве ЭКСТРЕМУМА это выразилось в ставшем уже печально знаменитым "произведении" Баяна Ширянова.
      Но есть и так называемый "мэйнстрим". А этот "мэйнстрим" как раз и заполнили не то чтобы даже "маленькие" человечки (оставим покуда Гоголевскую шинель в покое), но просто "мелкие людишки с мелкими страстишками". Должна ли литература ОТРАЖАТЬ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННИКА такой, какая она есть? Во всей мелочности и ничтожности безыдейного бытия, в описании добывания рубля насущного и отправления физиологических надобностей? Что такая, с позволения сказать, "литература" – дает обществу (и как она при этом возвышает самого автора? "третья латентная задача литературы"). Информативная ценность (пренебрежем идейной ценностью, как ничтожно малой составляющей) таких произведений, сравнима с песней акына – "пою о том, что вижу". Вижу блядство – о нем и пою…
      Есть и еще два вопроса: "должен ли кому-либо писатель"? Ответим утвердительно – "Должен", потому как мы условились, что литература – часть культуры, и часть социального. Человек – социален по совокупности признаков, а следовательно, писательский труд рассматривается с точки зрения общественной пользы и целесообразности. Другое дело, в отличие от людей малообразованных, писатель имеет высокую самопотребность в служении обществу и не нуждается в общественном принуждении, пусть и скрытом.
      И второй вопрос, вытекающий из первого: насколько писатель может впадать в соблазн, исходящий от потребности рынка?
      Я уже говорил в моих предыдущих лекциях, что писатель, должен чувствовать общественную потребность, должен быть в своих колебаниях когерентен общественной потребности, но опережать эти потребности на фазу.
      И вот, говоря об этом "опережении", следует вспомнить как раз истинных героев, "невостребованных современниками" по причине ОПЕРЕЖЕНИЯ ЭТОГО ОБЩЕСТВА. Тургеневского Базарова все долго и нудно проходили в школе, но накарябав вступительное сочинение в политех, добросовестно про него забыли. И вернувшись к литературе уже в зрелом состоянии культуры компьютерного пользования, вынуждены теперь столкнуться с кризисом культуры обще-гуманитарной. Но в своем матиматико-програмистском высокомерии нынешние обитатели русского пен-клуба почему то не могут адекватно соотнести слабость своей гуманитарной подготовки с тем замахом НА ЗАНЯТИЕ ЛИТЕРАТУРОЙ, которое они себе с такой легкостью позволяют. А стоит заняться ПРОГРАММИРОВАНИЕМ человеку без спецподготовки, на лицах у них расцветает высокомерное торжество. А между тем, любимый Маканиным Хайдеггер писал: "Ни один из способов разработки предметов не имеет преимущества перед другими. Математическое познание не строже чем историческое или филологическое. Можно лишь говорить о несовпадении точности со строгостью. Требовать же от филологии или историографии точности, значило бы выступать против идеи строгости гуманитарных наук. Мироощущение, проникающее во все науки как таковые, заставляет их искать само по себе сущее, что заставляет нас воспринимать единство ценности наук, как точных, так и гуманитарных"…
      Мартин Хайдеггер "Время и бытие.
      И, однако, воистину идеи "носятся в воздухе", стоило отвлечься от статьи и включить Радио Свобода, как в передаче о новой книге Петра Вайля, услышал к месту и ко времени цитату из Достоевского: "Жизнь в углу (в провинции), развивает комплексы неисполненности, влекущие рыдания – "я лучше, я чище, я умнее, меня только не заметили"…
      Владимир Маканин – хороший пример подачи "героя без опережения". Его роман "Андеграунд", так и называется – "Герой нашего времени". Кто этот герой? Бомж-интеллигент (герой – хиппан а-ля несостоявшийся и не вышедший в "звезды" Гребенщиков – Мартина Хайдеггера почитывающий (кстати) под портвешок. Но сам Маканин признает, что его герои ничего не смогли. Они и разрушить то не смогли ненавистную им Брежневщину!
      Их, начитавшихся Хайдеггера умников – партноменклатура обвела вокруг пальца как малых детей. Партюки сдали партбилеты, но поимели акции промышленности, и снова из хозяев жизни превратились в новых хозяев.
      Вспоминая Маканина и его героя, любителя Хайдеггеровской метафизики, на ум приходит описание одного из "героев" перестройки в подаче другого героя нашего времени – Владимира Жириновского, взятое из его новой книги, что только поступила в московские и питерские книжные магазины. "Концентрировать внимание дольше полу-часа он ни на чем не мог. Всекоре на его одутловатом лице появлялась идиотическая улыбка, обнажавшая совершенно дегенаративный оскал. Руки его при этом, безвольно падали вдоль туловища и обнаруживали при этом необычайную длину, достигая самого пола, когда ноги его при этом, пола не доставали… Одним словом – вид совершеннейшего шимпанзе!" И это о человеке, который руководил экономикой в период перестройки (о внуке известного лица), а ныне – руководителе одной из "прогрессивно-либеральных партий"…
      Но какой же герой требуется?
      У Улицкой – это интеллигентный доктор, боящийся кары Господней, у Носова – это врач, скорой помощи, честно выполняющий свой долг. Но все эти герои – только "материал" для возникновения героя истинного. Это герои переходного периода. Для описания героя истинного – потребуется опережение "на фазу". Но это опережение на фазу потребует и гениальности Байрона. Хоть и неловко упрекать великих в заимствовании, но влияние Чайлд Гарольда на Пушкина и Лермонтова – неоспоримо, (как и влияние "Заратустры" Ницше на целую плеяду русских писателей конца Х1Х начала ХХ вв). Именно романтическая героика в состоянии разбудить спящее в писательских душах. Поэтому и требуется ПИСАТЕЛЬСКИЙ АВАНГАРД, в понятии не "авангардизма", еще в очередной раз тщеславно насилующего форму, но АВАНГАРД передовых мыслящих людей, в творчестве своем способных выпестовать ГЕРОЯ, как ИДЕЮ.
      И это, разумеется, не вопрос любительщины.
      Авангард в литературе и его отношение к мэйнстриму, это как отношение науки и инженерного труда. Продукт науки – штучный продукт. Инженерное творчество – это массовое производство. Поэтому, я вынужден покуда констатировать отсутствие ИСТИННОГО ПИСАТЕЛЯ в современной литературе в том его проявлении, чтобы послужить маяком – создать нравственный ориентир героя завтрашнего дня. И это (временное, надеюсь) отсутствие уже говорит об отставании интеллигенции от общественно исторической потребности. А это, в свою очередь – о затянувшемся кризисе культуры. In gloria Dei Patris, Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris qui tollis peccata mundi.
      Занимательная полемика разгорелась однако у нас на семинаре и по вопросу женских свобод. В начале ХХ1 века, когда этих свобод женщины по факту обрели превысив все разумные нормы отпуска, исходящие из принципа равноправия – споры эти кажутся странными. Чего воздух зазря колебать? Неужто найдется парламент или иной социальный орган, взаправду решившийся ограничить права лучшей половины?
      Однако, судя по горячей реакции иных корреспондентов, перешедших в некоторых местах за красную черту дозволенного в открытой полемике, тема, как говорится, достала. И Баринов, публикуя свои заметки о прозе г-жи Стяжкиной, может и не предполагал, какой пожар разожжет в ревнивых сердцах гг. Шадова, Шленского и Ко.
      Здоровая ревность, возмущающая рассудок творца, колыхала не одни лишь благородные самиздатовские груди. Так вид короткой стрижки учащейся Бестужевских курсов стимулировал у Салтыкова – Щедрина сильнейшее разлитие желчи, женщина на велосипеде вызывала у чахоточного доктора Антоши Чехонте приступы нервического сердцебиения, и надо только очень внимательно читать его рассказы.
      Инкриминируемый же мне Бунин был категорически совершеннейшим ревнивцем (только Боже упаси, судить по бездарному фильму того режиссеришки, что верхом своего с позволения сказать творчества, произвел на гребне перестройки документальное кино про Бобу Гребенщикова), а как следствие – был ревнителем нормальных женских ограничений.
      Говоря о равных правах, известный питерский поэт Вадим Пешков предлагал иной ретивой феминистке на ближайшей пьянке вместо него в драке свой фэйс под кулаки хулигана подставить… И неплохо бы всем стяжательницам прав, испытать себя по этой формуле: в драке пойдет ли она на хулиганский ножик вместо своего кавалера?
      А если не пойдет – то не надо и тельняшку на субтильных молочных железах рвать!
      Суфражизм и феминизм, как известно, развился на грядке вопроса о равенстве в гражданском праве голосовать на выборах. Однако, в борьбе своей – женщины увлеклись, приобрели инерцию и потеряли чувство меры. Мы уже имеем женщин генералов и женщин – астронавтов. В Англии правоверных прихожан причащают и исповедуют женщины священнослужители. Хорошо это? Я смею предположить, что нет.
      Примечательно, что в полемике, в отсутствии иных доводов, женщины – вот хоть и мадам Фернандес, прибегают к испытанному трюку – обвиняют особенно красноречивого оппонента в стыдной мести всему женскому полу за некие недоказанные и выдуманные ими измены гипотетических жен или подруг. Чисто женские штучки, однако! И по принципу, по правилам предложенного феминистками равноправия следовало бы ответить им, что в их неудовольствии status quo видится нервический комплекс старой девы или как говорят французы mal bizet – (буквально – недотраханность).
      Однако, в пылу полемики, скатившись иной раз до персональных оскорблений, спорщики наши потеряли из виду изначальную точку отсчета -мою статью о нравственном и безнравственном в прозе г-жи Стяжкиной. Я там писал, как меня развлекла реплика одной сибирской авторицы (кажется, ее писательский псевдоним – Джен), где она, пытаясь что ли экстраполировать свой провинциальный запал борьбы с тамошним ретроградством на столичного Баринова, упрекая его чуть ли не в НЕВЕДЕНИИ относительно того, что западной литературе не претит эротика, Джейн и ее товаркам, если таковые найдутся хочу сказать, БОЛЕЕ того: еще АНТИЧНАЯ литература, милые дамы, содержала большие эротические пассажи (хоть бы любимый Пушкиным Апулей)… А литература ВОЗРОЖДЕНИЯ (рядом с Декамероном любимый журнал всех мальчиков нежного возраста – Интим – просто отдыхает)… А любовный роман ХV11 века, а Манон Леско? А затертый до дыр девочками из французских школ – Мопассан? Сильными, возбуждающими фантазию сценами переполнены и Легенда о Тиле Уленшпигеле, и Гаргантюа – Пантагрюэль… А Вольтеровская Жанна Д Арк! В этих маленьких заметках не могу счесть разумным продолжать сей каунт даун…
      Да, милая Джен! В Западных литературах ВСТРЕЧАЕТСЯ эротика как таковая. Там есть такая традиция. Но значит ли это, что иным авторицам отсюда следует сделать вывод, что их более чем скромные экзерсисы должны соискать читательский интерес за счет скатывания в элементарную пошлость, как это делает госпожа Стяжкина?
      Доказать, что Паровозик из Ромашково – это именно пошлость -любому из прослушавших мой курс не составило бы никакого труда. Стяжкина написала именно пошлое произведение – по энциклопедическому определению этого слова (а у нас свобода, и пошляки, которым эта вещь понравилось – имеют право на свободу рукоплесканий). Тяготение к пошлости намечается именно в среде провинциальных барышень, как страстно желающих жить по-столичному, но по убогости своего мировоззрения, полагающими сию столичность по внешним жизненным атрибутам – позволительности женщинам курить в общественных местах и ходить на службу в штанах. Я подметил, а барышни обиделись и стали испуганно отрицать свою любовь к столицам, мол я и не еду в Москву, потому как там одни лишь импотенты и неотесанные литераторы… Лиса и виноград – дедушка Крылов и все такое.
      Но, ревьянон а но мутон, – вернемся к женским свободам и толкованию безнравственного по мадам Фернандес и по господину Шленскому.
      Доктору Шленскому, как практиковавшему врачу, должны быть известны случаи мнимой беременности или фантомных болей… Так и со свободами у женщин. Потребности в выдуманных свободах питаются у них именно вакуумом от природы желанного плена и несвободы в любви. Пусть задумаются.
      Так вот, господину Шленскому, что не побоялся так самообножиться в своих из-заморских эссе, хочу признаться, что разделяю его убеждений о неразделимости сексуальных отношений с желанием вести совместный modus vivendis. На этом зиждится христианская этика. Равно как католическая – православная или протестантская. И господин Шленский уже познал, какой раскол произошел в американском сознании на этот счет: С одной стороны это официально поддерживаемый культ семьи, а с другой стороны суфражистско-феминистский дух независимости, раскалывающий семью, вымывающий из под нее все разумное естество. Если некоторые американские дуры при поддержке и одобрении дурней – муженьков уже додумались РОЖАТЬ не как ей задумано матушкой – природой, а ЕМУ (оплодотворенную яйцеклетку пересадить в утробу мужу – пусть вынашивает). Да, это единичный случай, но все начинается с малого.
      Господин Шленский правильно зашелся в запале относительно противной природе попытки выхолостить регламентированные сексуальные отношения, выведя их за скобки совместной жизни. Эта тема достойна развития и обсуждения в литературном салоне. Бог в помощь, как говорится.
      Однако я хочу поделиться личным опытом, в возражении относительно тезиса о русских рабынях. Полагаю, что в быстро изменяющемся мире, этот тезис уже не современен. Русская рабыня – это порождение советского образа жизни – женщина воспитанная на определенных идеалах преданности и дружбы, еще видевшая по телевизору хорошие кино про хороших людей. Теперь женщина пошла иная. Теперь и по телевизору иные кино крутят. А способность быстро мимикрировать, изменяться, превратили русскую женщину в такую же хищную сучку, как худшие персонажи романов Лелуш, Мэрдок, Райндорф и Саган. Новые девушки, которых мне доводится трижды в неделю видеть перед собой на моих семинарах в университете, это уже не те женщины с советскими понятиями о нравственности, что еще водились на Руси в прошлом десятилетии. Нынешние имеют сталь в глазах и яйца в трусах. Этих – за просто так – за фук на Запад не заманишь – просто за ради хорошей жизни потом за ним за старичком там ухаживать. А почему они превзошли описываемых господином Шленским сучек – американочек – я полагаю, потому как напрочь лишены даже того религиозного лака, что наносился родителями на их душонки в период счастливого провинциального протестантского детства. ….
      Алина решилась-таки.
      – Профессор, можно пригласить вас на ужин?
      – На ужин? Отчего нет? – ответил Александр Евгеньевич.
 

 

С-Петербург

 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008