В шесть приехал Митрохин, и с ним больше половины ожидавшихся гостей.
– А жалко, что Андрюхи Бакланова нет, – посетовал Митрохин, свойски на бандитско-православный манер целуясь с вновь-вошедшими.
С Сухининым они тоже расцеловались.
"Judas, Must You betray me with the kiss?"* – вспомнилось Сухинину, когда их с Митрохиным щеки трижды соприкоснулись.
– Да, Андрюха сейчас в Америке.
– А что слышно про него?
– Вроде как упакован, фирма, бизнес, розовый кадиллак.
– А ведь был комсомольским заводилой.
– Комсомольским главарём.
– Комсомолистом.
– А помните, мы один раз напились, на третьем или на четвертом курсе, напились в комнате, которая была за профкомом закреплена, мы там обычно газету факультетскую рисовали и перед факультетскими вечерами самодеятельность репетировали.
– Ага, помню, это на третьем курсе было зимой после каникул.
– Точно, мы все напились, а Игорёха Пузачёв сел за пианино и стал петь куплеты:
"пароход плывёт, прямо к пристани, будем рыб кормить коммунистами, а пароход плывет а дым все кольцами, а будем рыб кормить комсомольцами". И тогда Андрюха Бакланов ворвался, красный весь, аж налился от злости, и как заорет, – вы, что себе позволяете, да вас всех не только из комсомола, вас всех из института… * Judas, Must You betray me with the kiss – строчка из знаменитой рок-оперы Ллойда-Вебера "Иисус Христос – Суперзвезда" (Иуда, неужели ты должен предать меня через поцелуй?) – Точно, было такое, Андрюха наш по комсомольской линии пошел, а гляди-ка, первым в Америку умотал!
Очевидно позабыв о скорбном поводе встречи, гости оживились, у них по-молодому заблестели глаза, все вновь ощутили себя там, на третьем курсе Горного института, когда можно было всё. И курить натощак, и пить портвейн не закусывая, и не думать о последствиях обострения язвы.
Сухинин тоже вспомнил этот случай с пианино в профкоме, но память повела его по другим коридорам ассоциаций, вспоминая как пьяные и осмелевшие щенячьей смелостью глупых третьекурсников, что, едва сдав зимнюю сессию, возомнили себя ветеранами, которым уже все можно, они не понимали, что им еще ничего нельзя, а вот Андрюха Бакланов понимал. И Игорь Пузачёв тоже быстрее всех понял. Кстати, не тогда ли в ту сессию он перевелся на экономический?
Вошла Вероника. Она не переодевалась, но в её облике появилось что-то новое. Ах, да, она прибрала волосы черной ленточкой! Все-таки дань трауру. Подчеркнуто-важная дань, выраженная в тонкой детали. На поминках она была вся в черном, на девять дней у нее лишь черная ленточка в волосах, а на сорок дней… Если бы Сухинин имел возможность безнаказанно острить вслух, он бы расфантазировался и предположил бы, что на сорок дней из черного на Веронике остались бы только трусики…
Ревниво Сухинин снова заметил, что Митрохин ведет себя совершенно по-хозяйски, чувствуя себя при вдове этаким уже привычным распорядителем бала. Как быстро он вошел однако во вкус! Que fair?* Экстраполировать свою перманентную ревность на Митрохина? И ждать, когда его тоже Кондрашка хватит, как и Пузачёва? Но этак никакого здоровья в организме не хватит, если ревновать Веронику ко всем своим друзьям и знакомым!
А Вероника тоже хороша! Как она мягко подчиняется любому сильному мужчине!
Вернее любому наглому мужчине. Мягкая податливая красота в гармонии с жизнеутверждающим весёлым нахальством.
Сухинин на секунду задумался, – а что мешало ему самому быть с нею нахалом? Вот даже и сегодня, он приехал за час до приезда гостей. И у него был целый час.
Господи, да Казанове или Дон Жуану было бы и пяти минут достаточно, чтобы взять да и повалить эту податливую мягкую женщину, да хоть бы и в то мохнатое кресло что возле камина в малой малахитовой гостиной. Сухинин тут же явственно вспомнил, как она давеча красиво упала в то самое кресло. Ну почему он тогда же не упал туда вслед за нею? На неё? Разве бы она отказала? Разве бы она оттолкнула его? А он принялся сопли жевать, да разговаривать с ней о всякой ерунде! Talk is cheap*.
Paroles, paroles, paroles**… Женщины ценят поступки и любят способных к активным действиям.
Да… Беда Сухинина была еще и в том, что он безо всякой подушки и безо всякого плеча мог сам себе объяснить, в чем он не прав. Этакое нео-горе от ума.
Que fair? – что делать? (фр.) Talk is cheap*. – разговоры ничего не стоят (англ.) Paroles, paroles, paroles** – слова, слова, слова (фр.) (знаменитая песня Далиды) Вероника пригласила гостей в столовую. Точно! Митрохин снова во главе стола и вдова даже как-то с краешку при нем. Как скромная восточная супруга полу – просвещенного восточного тирана.
А ведь именно Андрюха Бакланов привел Веронику в их компанию. И не уедь он в свою Америку, может теперь бы его хоронили и по нему бы справляли девять дней…
Стоп-стоп-стоп! Что за шизофрения такая… Это получается, что Сухининская ревность уже настолько реализуется в экстраполяции, что он – Сухинин начинает просто элементарно бредить. Что же, если следовать этому бреду, то Пузачёв помер оттого, что Сухинин ревновал?
– Сухинин, ты чего набычился? Давай ухаживай за дамами, не сиди, – крикнул Митрохин.
– Да тут про Андрюху стали вспоминать, – Сухинин смущенно улыбнулся и заговорил таким тоном, будто оправдывался за свой набыченный вид, – про Андрюху тут заговорили, а я вспомнил, что это он Веронику в компанию привел.
– Точно, так и было, – кивнул Митрохин.
Вероника поглядела на Митрохина снизу вверх, как смотрят на своих повелителей, распоряжающихся и телом и душой.
Вероника точно из тех женщин, что может принадлежать только вся. Не разделяясь на духовное и телесное. Только вся. Наверное, потому, что душа в ней очень слабая.
– Точно, мы тогда все стали каратекой заниматься, – весело, с руки зажевывая водку маслинами и, плюя косточки себе в ладонь, поддержал Митрохин понравившуюся ему тему, – причем даже Сухинин с нами пошел тогда заниматься.
Это "даже Сухинин" больно резануло, было в этом слове "даже" некая унижающая Сухининское самолюбие снисходительность, исходящая от Митрохинского превосходства. Сухинин потупил взгляд и задвинулся.
– Помню, вышли мы с тренировки и Андрюха Бакланов пошел к метро Веронику встречать, а мобильников тогда не было, а мы опаздывали, и Андрюха как-то переживал, ну а нам интересно было, что за девушка у Бакланова и пошли все вместе смотреть.
Вероника сидела и слушала совершенно безучастно. Не радовалась и не сопереживала.
Украдкой поглядывая на нее, Сухинин подумал, что характер ее безучастности сродни равнодушию переходящего кубка или переходящего знамени. Ведь кубок УЕФА он же не влюблён в Реал или в Селтик. Он простоит год в офисе клуба, а потом другой год будет так же стоять в офисе другого клуба. Его дело – стоять и быть красивым. Так и Вероника. Её дело стоять… Нет – её дело сидеть тихо подле значимого говорливого мужа, которому все с почтением внимают, а ночью – её дело лежать под ним. И потом тихо лежать рядом с ним. С важным, респектабельным, уважаемым и богатым. Ведь кубок УЕФА тоже не на помойке найден и не станет стоять в шкафу в какой-нибудь заштатной конторе третьеразрядного любительского клуба. Так и Вероника.
– А Игорёшка Пузачёв, земля ему, кстати, пухом и вечная память, он ведь отбил Веронику у Андрюхи.
– Не сразу.
– Ну, не помню, по-моему, сразу.
– Нет, они с Игорьком на той поездке, когда мы все на майские на пароходе поплыли сошлись.
– Нет, раньше.
– Давай Сухинина спросим, он всегда к Веронике неровно дышал, он должен всё помнить, эй, Сухинин, не сиди как в воду опущенный, скажи, когда Вероника с Пузачёвым сошлись?
А Вероника что? Совсем как бесчувственная кукла что ли? Сухинин зло поглядел на нее, она тоже стрельнула в него ресницами, не улыбнулась, но вдруг поднялась, держа рюмку и обведя присутствующих, сказала, – давайте выпьем за друзей Игорька, пусть ему там где он сейчас будет приятно, что вы тут все собрались.
– Правильно.
– Давайте.
– Пусть ему там будет.
***
И снова надо уезжать.
И снова не объяснился.
А вот Митрохин остаётся. Неужели они с ним уже снюхались?
Прав был Андрюха Бакланов, что Сухинин будет ревновать ее ко всем друзьям.
Хм! Каратекой они вместе занимались! И даже Сухинин с ними занимался… А вот если киллера нанять на вас, так никакая каратека вас не спасёт. Сухинин откинулся на подушках заднего дивана просторного корпоративного "ауди" и решил предаться сладким мечтаниям. Сладкие мечты успокаивали душу, но не выгоняли едкую желчь. Вот помрет Митрохин и тогда Сухинин уже точно объяснится с Вероникой. Сухинин стал думать, какой смертью Митрохину было бы лучше всего умереть? Разбиться в автокатастрофе? Да он и не ездит сам за рулем, а в лимузине с шофером разбиться это маловероятно. Разбиться в самолёте? Что-то как то это банально и без выдумки. Не достойно его Сухининской ревности. Умрёт от неожиданно обнаружившегося рака? Так от этого в одночасье вроде как теперь не помирают, а у нас на фирме еще раз в пол-года обязательная диспансеризация со всеми этими рентгенами, УЗИ и магнито-резонансными томографиями. Если и найдут, то на ранней стадии, и тогда он лечиться начнет, год химеотерапии где-нибудь в Израиле и она обязательно за ним туда потащится, нет, не подходит к нему смерть от рака. Инфаркт или инсульт? При его-то розовых щёчках? Он бегает по утрам и голодает по системе йогов, никаких инсультов – холестерин в норме как у Индиры Ганди. Разве что подавится? Вон как давеча с руки маслины жрал! Или с лестницы упадет – шею сломает…
Внезапно зазвонил телефон. Причем, не мобильный в кармане, а телефон в салоне машины. Шофер вопросительно глянул на Сухинина, – взять трубку? Сухинин взял сам.
Звонил Митрохин. Вот сука – лёгок на помине, сто лет жить будет теперь.
– Сухинин, ты чего уехал, а доверенность забыл, как ты завтра без доверенности в банк поедешь?
И точно, они же договаривались, что Митрохин привезет на банкет документы для банка и Сухинин их заберет, чтобы не заезжая утром на Намёткина, назавтра сразу к десяти в банк на Балчуг.
– Разворачивай, – приказал Сухинин водителю, – документы забыли.
Назад ехали быстрее. Сухинин и помечтать толком не успел, как доехали.
В холле, задуманном архитекторами и как вестибюль, и как гостиная типа американской sittin' room, его встретили Митрохин с хозяйкой дома. Ревнивым взглядом Сухинин оглядел, какие перемены произошли в туалете Вероники, не раздевали ли её тут без него, не успели ли они с Митрохиным уже перепихнуться по-быстрому?
Вроде не успели, хотя Вероника такая вечно томная, такая заторможено расслабленная. По ней хрен чего поймешь. Она всегда такая, как будто её только-только оттрахали.
– Может посидишь с нами? – спросила Вероника, – выпей вермута.
Ничего себе! "Посидишь с нами"… Она говорит о себе и о Митрохине как говорят о супружеской паре. "Вы останетесь у нас"? "Сегодня мы не принимаем"… Или наоборот, "Сегодня мы принимаем"…
– Посижу, – буркнул Сухинин. Он решил, что будет вредным.
– Слушай, а где твоя Римма? – поинтересовался Сухинин, – чего ты ее дома то оставил? Она часом не больна?
– Нет, Римма здорова, – спокойно ответил Митрохин, – она с детьми сидит, занимается, чего ей по поминкам разъезжать?
– А она тебя не ревнует? – спросил Сухинин.
Вероника сидела тихо неслышно дыша на свой бокал. "Кукла наследника Тутти", – подумал Сухинин.
– У нас с ней разногласий не бывает, сплошной консенсус, – улыбнулся Митрохин и вдруг присев на подлокотник кресла, в котором обитала Вероника, этак по свойски положил свою руку ей на плечо.
– Ну, я, наверное, все-же поеду, – сказал Сухинин, ставя на стекло столешницы свой недопитый вермут, – завтра рано в банк.
– Ну, поезжай, – согласился Митрохин.
– Проводишь до машины?
– Провожу.
Пока шли Сухинина начала бить легкая дрожь от тех слов, которые он теперь задумал Митрохину сказать.
– Ты что? Ты с ней любовь что ли крутишь? – слегка заикаясь, спросил Сухинин, когда они вышли на крыльцо.
– А ты что? Её душеприказчик или классная воспитательница? – самодовольно пожевывая зубочистку, с вызовом ответил Митрохин, – чего ты о её нравственности радеешь?
– Ты, ты к её деньгам подбираешься, тебе ведь не она нужна! – с какой то желчной горькой досадой выговорил Сухинин.
– Да она и сама ничего, – хмыкнул Митрохин, – или ты иного мнения? – и Митрохин тут слегка как бы шутя ткнул Сухинина в живот.
– Ты подлец, – выдохнул Сухинин.
– Я что? – тихо наклонив голову набок переспросил Митрохин.
– Я? Я ничего, – испуганно отрёкся Сухинин.
– Ладно, не ссы! – хохотнул Митрохин, – поделим. Мне акции – тебе баба. Только не сразу, сперва я попользуюсь, пока ей того охота.
***
Сухинин ехал и твердил как твердят мантру. Я дерьмо, я дерьмо, я дерьмо… Хари Кришна, хари-рама.
А Вероника не делится? Или она делится?
Атом не делим.
Электрон неисчерпаем.
Ревность и труд, глупость и труд – всё перетрут.
Без праци – не бенджо коляци*. * Без труда не будет и калача (искаженное польск.)
***
Глава 2
Влюбленному и пьяному – море по колено.
***
Алексеевская. Следующая Рижская. Через одну мне выходить и пересаживаться. Даже не выходить, а вылезать. Как в старом анекдоте про то, как интеллигент пытался познакомиться в метро с приезжей. Я не выхожу, я слажу. Рядом стоят два здоровенных студента. Хотя понятие "стоять рядом" в нашем московском метро теряет первоначальный смысл. Мы не стоим рядом, мы испытываем взаимодиффузию, мы проникаем друг в друга две-три станции, два три перегона живя в симбиотическом единении, как лиана в жарком бразильском лесу оплетает какую-нибудь там секвойю или баобаб. Так и эти студенты буквально обвились вокруг меня, если можно двум огромным обвиться вокруг маленькой и хрупкой. Стоят, повисли на мне и громко рогочут. Причем, мало того, что обвили меня, повисли на мне, так еще и рогочут громче стука колес. Сейчас поздняя осень, почти зима, а окна почему-то опущены и грохот в вагоне неимоверный. И эти еще орут – хохочут. Причем, я даже пыталась было прислушаться, о чем они там общаются. И ничего не поняла – просто хохочут и рогочут своими молодыми басами. Скажут какую-то ерунду, и давай роготать. Идиоты.
Что за поколение? Проводочки наушничков в ушах, колечки в проколотых мочках, и все рогочут. Кретины. Что из них вырастет? Все в менеджеры пойдут? Будут миром управлять? И что это за мир такой тогда будет? Рижская, следующая Площадь мира.
Надо протискиваться. Опять меня всю кто-то облапал. Извращенцы. Надо что-ли пойти на курсы вождения записаться, да узнать про автокредит. Пикуленко вон по Эху Москвы говорил, что можно очень недорогую иномарку теперь купить. Это же просто невозможно так ездить. Просто неуважать саму себя. А что? Разве мне есть за что саму себя уважать? Есть? Было бы за что, так и другие бы это заметили и стали бы уважать. Ну, так чего же тогда инстинкт самосахранения работает, если сама себя не уважаю? Наверное, когда поезда стою, жду, подальше от края платформы отступаю. А зачем? Если сама себя не уважаю, то может оно и к лучшему, если какой маньяк столкнет? Самой нельзя – самой это грех, а если маньяк поможет, то это и хорошо, то это и выход. Нет, стоп, так не пойдет. Надо завтра пойти поинтересоваться насчет записи на вождение и насчет автокредита. Господи, ну я то ладно, я одинокая женщина я в метро еду и эти мальчишки студенты тоже понятно, что с них взять, но эти то- мужики что за тридцать пять и за сорок, эти то почему не заработали на машину? Я их презираю, я их ненавижу. Они и озабочены от безденежья, они потому и о задницу мою отираются бесплатно, потому что у них денег нет чтобы нормально поухаживать или просто на проститутку из Интернета.
Ненавижу. Вон, кажется, тот вчерашний лапарь-лапальщик- отиратель чужих задниц в проходе стоит. Узнала я тебя. Ненавижу. Выходим. Выходим. Выходим. Вынесли нас.
***
На Бабушкинской в мой вагон опять эта вчерашняя девица вошла. Только на этот раз нас разделяло метра три вагонного пространства. А в этот час на трех метрах умещается до десяти пассажиров. Так что до ее вельветовой попки было никак не дотянуться. Шучу. Я не такой уж совсем озабоченный. У меня есть и иные жизненные устремления. Вопреки чаяниям великого кенигсбергского девственника Эммануила Канта о том, чтобы людьми в мотивации их поступков двигало бы чувство долга, а об этом мечтал не только Кант, но и Платон и его последователи – вопреки мечтаниям великих философов, нами в основном движет не чувство долга, а наше убогое либидо. Почему убогое? Потому что наше либидо тоже ущербное в своей неосознанности. Ведь либидо Казановы или Дон-Жуана, или массы чингисхановских кочевников в их пассионарном выплеске, захлестнувшем когда-то аж пол-Европы, не говоря о всей поглощенной ими Азии, их либидо было чистым и эссенцированным, а у наших… Оно выражается идиотически полу-слабоумным тезисом "жить – то надо!".
И хочется ответить на это: "а на хрена таким убогим и жить то?"Наши люди ходят с утра на работу не зная, зачем они это делают – просто потому что "так заведено" и потому что "все так вокруг делают и так живут". Заводят детей, жрут, пьют, глядят в телевизор, отмечают дни рождений и корпоративные вечеринки, изводят тысячи тонн колбасы, приобретаемой в магазинах сети "пятёрочка" и потом оставляют эти тысячи тонн дерьмовой колбасы в виде тысячи тонн своего дерьма, спущенного в канализацию. А зачем?Никто из НИХ и не задумывался над этим. А если и задумывался, то сам себя утешал: "я делаю это из чувства долга перед детьми" – и говоря это врал себе, потому что делает все это – живет всю свою убогую жизнь только ради себя самого, чтобы не думать и чтобы потакать своему убогому либидо.
Хм! А эта девица меня заметила. Узнала. Вона как глазками то стрельнула! Может, мне и повезет, может и познакомимся когда-нибудь. И вообще, по-моему, она мне улыбнулась.
***
С утра Сухинин приехал в банк. Мм-да, если сумма кредита составляет почти пол-миллиарда, то такие вопросы обсуждаются не на уровне секретарей. И даже бумажки подготовительного периода возить приходится целому начальнику управления, каковым является он – Владимир Палыч Сухинин. Зам управляющего принял его без маринования в приёмной, клиенты слишком важные для банка. Хотя и сам банчок из того же пула, что и всё остальное в их системе.
– Я слыхал, вашего директора по внешним связям на той неделе хоронили, – поверх очков глядя на Сухинина, сказал зам управляющего.
– Да, Пузачева вчера девять дней отметили, – кивнул Сухинин.
Зам управляющего звали Фридрих Янович. Это был холёнейший образец самца альбиноса балтийско-европейской расы, хоть на анропологическую выставку отправляй для медалей за экстерьер.
– В связи с этой смертью нам неясна перспективная стабильность пула основного пакета, находящегося в управлении Советом вашей компании, – сказал Фридрих Янович.
– То есть, – Сухинин осторожно крякнул в кулачок.
– То есть, теперь со смертью Пузачева у нас нет абсолютной уверенности в том, что пакет, находящийся в управлении Совета компании будет располагать и теми одиннадцатью процентами, которые принадлежали Пузачеву, – с бесстрастностью говорящего автомата сказал зам управляющего.
– И? – слегка наклонив голову спросил Сухинин.
– И прежде чем мы примем решение о кредитовании, нам необходимы гарантии, – сказал альбинос.
– Какими могут быть эти гарантии? – поинтересовался Сухинин.
– Возможны варианты, – улыбнулся Фридрих Янович, – это может стать предметом обсуждений.
Сухинин понимал, что разговор окончен за бесперспективностью его продолжения на их с Фридрихом Яновичем уровне. Он встал, коротко поклонился и сказал что-то дежурное относительно того, как приятно ему иметь дело с таким партнером.
Уже выйдя из кабинета и покинув приёмную, уже спустившись на скоростном лифте на цокольный этаж, пройдя милицейский пост охраны и выйдя на стоянку к своей ауди, Сухинин позвонил Митрохину.
– Им нужны гарантии того, что Вероника не вынет акции из нашего управления, – сказал он.
– Я так и знал, – коротко ответил Митрохин дав отбой.
***
В машине Сухинин слушал радио Эхо Москвы.
Как раз передавали новости:
В поселке Жуковка-2 сегодня утром была найдена мертвой жена известного московского бизнесмена Римма Митрохина…
Ее муж Митрохин…
Сухинин захотел сделать погромче, но рука дрогнула и вместо громкости Сухинин переключил канал.
В эфире радио Классика, у микрофона Ксения Стриж…
Когда Сухинин снова настроил радио на Эхо Москвы, там уже передавали что-то о вице-премьере Иванове и о нанотехнологиях.
– Вот это да! – выдохнул Сухинин, – вот и съездили мы на девять дней…
***
– Спазм у нее случился, спазм этот в горле у нее аллергический часто и раньше бывал, – сказал Митрохин, когда Сухинин приехал на Намёткина, – спазм её прихватил, раз и квас!
Митрохин для убедительности приставил палец к горлу и, закатив глаза, артистично изобразил нечто среднее между кердыком и идиосинкразией.
– На себе не показывай, – назидательно заметил Сухинин.
– Ай, да ладно, – отмахнулся Митрохин и, хлопнув Сухинина по плечу, сменил тему,
– Ну, что Фридрих там тебе наговорил?
– Бочку арестантов про гарантии Пузачевского пакета, – буркнул Сухинин.
Сухинину, снова как в большинстве жизненных своих случаев, почувствовал себя неловко. Вот у Митрохина жена умерла и надо бы как-то выразить ему сочувствие, а они о делах, да о делах.
– Вот суки эстонские, – Митрохин досадливо покачал головой, – ладно, будут им гарантии.
Митрохин снял трубку раздухарившегося на его столе телефона и облаял секретаршу, – я сказал, не соединяй, мать твою! И вообще кофе нам притарань.
– Они не эстонские, они латышские, – мягко возразил Сухинин.
– А, один хрен фашисты, – отмахнулся Митрохин, – они процент отката в живом нале поднять хотят, – назидательно подняв пальчик, пояснил он, – и по своей хитрожопости прямо об этом пока не говорят.
– Это политика, – понимающе кивнул Сухинин.
– Это дешевые понты и игра во МГИМОшные дипломатические политесы, – раздраженно возразил Митрохин, – а то кабы я этого Фридриха Яновича не знал раньше, вот он каким протокольным политиком и дипломатом теперь заделался, а ведь восемь лет назад с бейсбольной битой по Питерским рынкам вместе с бандитами из Тамбовцев бегал, долги из кавказцев вместе с мозгами вышибал.
– Эвон оно как, – покачал головой Сухинин, – а я думал…
– А ты думал, он банкиром родился сразу с чековой книжкой Америкэн Экспресс заместо серебряной ложечки во рту, – ехидно скорчил рожу Митрохин, – фашист он и есть фашист.
Без стука вошел митрохинский шофер Володя. Шоферам больших боссов всегда разрешается входить без стука, потому что нету у больших боссов более доверенных им людей, чем шоферня. Ведь это шоферня знает, где на самом деле ужинал и потом ночевал их шеф. И никто так не посвящен в святая святых личной жизни, как личный водитель, которому порой до утра приходится сидеть в Мерседесе под окнами очередной пассии своего начальства. Оттого начальство никогда и не возражает против установки в этот Мерседес самого дорогого спутникового телевидения, чтобы покуда шеф нежится в объятиях любовницы, шофёрка мог бы хоть теликом побаловаться что ли!
– Что, Володя? – вскинул голову Митрохин.
– Так я типа насчет похорон, – в своем обычном косноязычии осклабился Володя, – это, типа ехать на Ваганьковское, денег то давайте.
Митрохин кивнул, открыл ящик стола, достал оттуда конверт, и протянув его Володе, коротко сказал, как бы подтверждая ранее обговоренное, – лично Эдуарду в руки.
– Ну, обижаете, в первый раз что ли, – снова осклабился Володя.
Вообще, Сухинину было интересно, к кому теперь перейдет Пузачевский "пульман" и его шофер Коля? Покуда Коля был в распоряжении вдовы. То есть – Вероники. Но не может же так быть до скончания дней!
Вошла секретарша с подносом и принялась сервировать кофейный столик, и пока она не вышла, оба молчали.
– Ты Пузачевскую тачку потом куда мыслишь и под кого? – как бы невзначай поинтересовался Сухинин, отхлебывая из своей чашечки.
– А что? Ауди тебе уже маловата? – съехидничал Митрохин, – пульман тебе еще по статусу не положен.
– Да я разве о себе, я так, я за Колю переживаю, – обидчиво поджав губу, ответил Сухинин.
– Не беспокойся, Колю пристроим, – хлопнув себя по коленке, сказал Митрохин, и, подводя итог аудиенции, энергично добавил, – пора делами заниматься, давай, по коням и по кабинетам, "тайм из мани"…
***
Встречать прилетевшего из Америки Андрюху Бакланова, поручили опять же Сухинину.
Ясное дело – надо кому-то и в лавочке сидеть, да и бесконечной чередой похорон заниматься тоже кому-то надо. Чтобы в Шереметьево не опоздать, да не застрять в этом вечно-ремонтируемом тоннеле на Ленинградском в районе Сокола, Митрохин дал Сухинину пузачевский "пульман", потому как у того и номер с флагом, и мигалка фиолетовая. А в распоряжение Вероники отправили пока сухининскую Ауди.
– По резервной да по встречной гнать будешь, смотри не убей меня, – на всякий случай с опаской сказал Сухинин шоферу Коле.
– Не бойтесь, мне не впервой, разве что пару старушек по дороге задавим, – хохотнул Коля, выруливая на Профсоюзный.
Сухинин нажал кнопку, поднимая стекло, отделяющее салон от водителя, включил музыку и принялся мечтать. Принялся мечтать о том, как сладка будет его месть, когда вдруг он станет президентом России. И прежде всего, решил в сегодняшнем сеансе мечтаний, что отомстит Иринке Лядых.
Это было сразу после окончания Горного. Сухинина распределили тогда в отдел геологических изысканий института Гипротранснии. Не самое лучшее, но и не самое худшее распределение у них на курсе. Работа обычная для геологов. Весна, лето и осень – экспедиция: комары, костры, вертолеты, романтика. А зимой – сиди себе в отделе, обрабатывай данные, пиши отчеты.
Иринка Лядых пришла в отдел в том же году что и Сухинин, только она была после геодезического техникума и потому была совсем молоденькой, едва двадцать ей тогда исполнилось. Тоненькая, стройная, гибкая, но с выдающимися сиськами, и главное, с такой приветливой улыбкой и с такими огромными по-пионерски чистыми серыми глазами, что в коридоре на их пятом этаже, все шеи повыворачивали, когда она проходила в буфет или еще куда по своим девчоночьим делам.
– Надо будет ее в нашу партию заполучить, – провожая Иринку взглядом, сказал старший геолог Клещук, – все равно ведь оттрахают, так уж лучше мы с тобой, чем эти звери из партии Богданкина. Про оргии, учиняемые в партии Богданкина ходили легенды. Это наверное именно про таких, как начальник геолого-разведочной партии Богданкин, придумали анекдот, где сидят возле чума чукчи, и маленький чукча, завидев в небе вертолет, спрашивает дедушку, – что это такое? А старенький дедушка чукча отвечает, – это птица-вертолет, из нее вылезут геологи. Они много огненная вода привезли, пить будут. А потом мамку твою трахать будут. А потом и меня оттрахают, а потом и тебя трахнут…
И Богданкину и Клещуку в Своих мечтаниях Сухинин определил очень впечатляющие наказания. За те унижения, что он перенес в то комариное лето на Ямале, за ту психическую травму, выразившуюся в его разочаровании чистой огромных по-пионерски невинных серых глаз, и в искренности приветливой улыбки. Оказывается, блеск чистых серых по-пионерски нежных глаз мог совершенно спокойно уживаться в Ирочке с внезапно открывшимися в ней похотливыми повадками развратной самки. И именно Богданкину и Клещуку Сухинин предъявлял теперь счета и претензии по поводу его обманутых надежд. Обманутых надежд скромного вдохновенного девственника, очарованного стройностью тонкой фигурки и нежным блеском влажных глаз. Юную невинную душу его обманула не девушка, не бархатистая нега нетронутой первозданности, что излучала её улыбка, его душу обманула та прожорливая, всепожирающая похоть опытных, пресыщенных циников, что в один момент были горазды завербовать и перевербовать эссенцированную невинность, поставив ее на службу самой низменной чувственности…
Но долго стоял я в обиде,
Себя проклиная тайком,
Когда я их вместе увидел
На танцах в саду заводском.
И сердце забилось неровно,
И с горечью вымолвил я:
– Прощай же, Ирина Петровна, -
Неспетая песня моя!
Приговором верховного трибунала при президенте федерации, Богданкин и Клещук приговариваются к смертной казни, путем замуровывания в стену…
– Приехали, – подал знак шофер Коля.
И правда, их машина уже заруливала на пандус аэропорта. Сухинин на всякий случай по-командирски велел Коле ждать на парковке, хотя это выглядело глупо. Разве Коля мог уехать, не дождавшись? Более опытный в делах встреч-провожаний, Коля сказал, что он поедет на паркинг и оттуда позвонит Сухинину на мобильный, а когда Бакланов пройдет таможню, Сухинин перезвонит Коле, чтобы тот подогнал машину поближе к выходу.
В зале Сухинин поглядел на информационное табло. Самолет из Нью-Йорка уже прилетел двадцать минут назад. Еще пол-часа у него были железно. Пока багаж, пока паспортный контроль, пока таможня…
Сухинин приготовился немного поскучать и стал искать взглядом барчик с кофе и виски.
Вдруг кто-то слегка прикоснулся к его рукаву.
– Товарищ геолог Сухинин? – услышал он задорно звучавший голосок.
Обернулся – она. Ира Лядых.
Красавица – глаз не отвести. В короткой рыжей шубке, в зеленых брючках до середины икр, в золотистых туфельках на высоченном каблуке и с такой же в цвет сумочкой-ридикюлем, усыпанном блестящими камушками.
