Подмосковное Алабино.
      Еще год назад здесь были бои.
      Немцы рвались по Киевскому шоссе от Нарофоминска в сторону Апрелевки и Переделкина.
      Старый завхоз спортбазы Иван Аполлонович был здесь сразу, как только немцев отогнали. В январе уже нынешнего – сорок второго.
      – Морозы, Игорюша, астрашенные стояли, – рассказывал Иван Аполлонович, – и представь себе, едем мы в Нарофоминск на нашей машине на досаафовской, я из кабинки то поглядываю влево-вправо, и знаешь, аж жуть брала! Иногда глядишь, а немцев целая рота сидьмя-сидит – мёртвые заиндивелые. Видать, ночью шли на марше, отступали. На привал сели и все заснули-замерзли до единого.
      – А мы их сюда не звали, – заметил Игорь.
      – Это точно, – согласился Иван Аполлонович, – мы их не звали окаянных.
      Помолчал немного, пожевал беззубым ртом, а потом все же спросил, – а тебе не навредило, Игорюша, что ты с немцами то в тридцать девятом на Кавказе по горкам лазал?
      Игорь вздрогнул, поглядел на старого завхоза искоса.
      – А ты чего спрашиваешь, Аполлоныч? Или у тебя кто допытывался про меня?
      – Да уж было дело, вызывали в эн-ка-вэ-ду, про всех спрашивали, не только про твою душу.
      Снова помолчали.
      Зябко на спортбазе. Хоть и сентябрь еще только на дворе, а зябко – сыро как то и неуютно. Вот Аполлоныч и печку затопил.
      Сидят они теперь – ждут покуда чайник закипит.
      – А ты молодцом, Игореша, – начал было подлизываться Аполлоныч, – с медалью вона вернулся, а чё вернулся то? Али по здоровью уже не годен?
      – Много будешь знать, – отрезал Игорь, – помрешь не своей смертью.
      – Ну ладно, – вздохнул старик и принялся хлопотать с заваркой.
      Хитрый Аполлоныч все знал.
      Или почти все.
      Знал он, что собирают теперь сюда на бывшую базу Цэ-Дэ-Ка (центрального спортивного клуба красной армии) – собирают сюда спортсменов – значкистов Мастер спорта СССР – собирают со всех фронтов.
      И ясное дело – не для Олимпийских игр их сюда теперь собирают.
      Видать, будет с немцами какое-то соревнование.
      Не совсем официальное.
      И не исключено что соревноваться ребята будут не на жизнь, а на смерть и патроны при этом будут не для спортивной стрельбы по мишеням…
      – Где Раиска то твоя, докторица молоденькая? – сменил тему Иван Аполлонович, – пишет тебе?
      – Не знаю, где она, – ответил Игорь тяжело вздыхая, – последнее письмо с Кавказа получил еще летом, до немецкого наступления, она в Теберде в санатории была врачом. И не знаю, успела ли эвакуироваться? Или не успела?
      Старик тоже сочувственно вздохнул и протянув Игорю алюминиевую кружку с настоящим пахучим чаем, а не с морковной бурдой, как приходилось теперь повсеместно пить, сказал, – попей Игореша, забудь тоску!
      Но тоска от чая не забывалась.
      Игорь полез в карман гимнастерки, достал читанное-перечитанное сто раз письмо.
      Там она переписала ему стихотворение Гейне. И как ему показалось тогда, когда он получил это письмо, в нем был намек… На их отношения, на их спор о том, какими должны быть эти отношения… До каких рамок, до какой черты можно и нельзя в них доходить…
      Эх…
      Как раз к чаю…
      За столиком чайным в гостиной
      Спор о любви зашел.
      Изысканны были мужчины,
      Чувствителен нежный пол.
      – Любить платонически надо! -
      Советник изрек приговор,
      И был ему тут же наградой
      Супруги насмешливый взор.
      Священник заметил: – Любовью,
      Пока ее пыл не иссяк,
      Мы вред причиняем здоровью. -
      Девица опросила: – Как так?
      – Любовь – это страсть роковая!
      Графиня произнесла
      И чашку горячего чая
      Барону, вздохнув, подала.
      Тебя за столом не хватало.
      А ты бы, мой милый друг,
      Верней о любви рассказала,
      Чем весь этот избранный круг.
      Игорь вспомнил их разговор, когда жарко целуя, жадно обнимая, он не получил ее всю до конца. И она сказала, что любить – это уметь любить не вожделея тела возлюбленной, а любить личность… Она не сказала тогда "любить душу", потому что слово "душа" – оно как бы из разряда чего-то религиозного, а они ведь комсомольцы и атеисты! Поэтому, она сказала, что надо уметь уважать личность любимого.
      А потом, уже из разлуки, издалека она написала ему стихами немецкого поэта о том, как она сожалеет. Как она изменила свое отношение к любви.
      Любовь в нашем советском понимании, это полная гамма личностных отношений, написала ему Рая.
      И полные отношения могут быть только между мужем и женой.
      Получается, что она сделала ему предложение?
      Ах он дурак-дурак!
      Эх, Раиска-Раиска.
      Любовь альпинистская! ….
      Подготовка была не только альпинистская.
      Хотя и по кирпичной стенке шестиэтажного дома все же полазали, чтобы некоторым ребятам напомнить, что такое страховка в связках.
      Но в основном подготовка была по подрывному делу, по оружию, по рукопашному бою.
      Кое-кто из отобранных спортсменов прибыл прямо с фронта. Кое-кто не просто в разведку ходил, а были такие, как например Мастер спорта СССР по боксу Сережа Лаврушкин. Он на фронте ротой разведчиков командовал. Шесть "языков" лично взял.
      Орден "Боевого Красного Знамени" имел.
      Или Вася Задорожный – мастер спорта по вольной борьбе. Он летом сорок первого два месяца по немецким тылам из окружения выходил. Знамя своего полка на груди вынес. Несколько раз в рукопашных схватках оружие, еду и боеприпасы для своих ребят буквально "добывал". Тоже – медаль "За отвагу" имеет. Таких ребят даже как то совестно чему-то учить. У них у самих учиться надо. А еще Гена Орлов – мастер спорта по плаванию, он при отступлении наших из под Орши, когда саперы отошли по чьему-то, скорее всего – подложному приказу, а мост взорвать не то забыли, не то струсив, не захотели, так вот Гена Орлов в одиночку побежал на мост, а туда уже немецкие мотоциклисты въезжали, так Гена влез на мостовой бык, где взрывчатка была, зажег шнур и с моста – аж с тридцати метров вниз в реку сиганул. И жив остался! И выплыл! Да и мост подорвал перед самым носом у немцев.
      Генку хотели к званию Героя Советского Союза представить, но дали только орден Красной Звезды. В политотделе сказали, что Героя давать "не своевременно", потому как при отступлении в армии лимит на награды очень тощий (вот если бы посмертно, тогда – ДА, тогда бы дали, а так ведь жив остался…) И глядя на таких ребят, как Сережа Лаврушкин, Вася Задорожный и Гена Орлов, Игорь думал, что вот случись ему командовать таким взводом или ротой, сплошь состоящей из таких молодцов, то они бы сквозь немецкие дивизии как нож сквозь масло прошли бы до самого Берлина.
      Были среди вызванных на эти сборы и две девушки.
      Анна Выходцева – мастер спорта по легкой атлетике – чемпионка СССР по бегу на четыреста метров с барьерами и Ольга Тихомирова – тоже мастер и тоже чемпионка – по женскому десятиборью.
      Шум на улице и именно девичий смех, высокими нотами доминирующий в какофонии этого шума, заставили Игоря выйти на улицу.
      В кружке, образованном слушателями "курсов повышения спортивной квалификации при ЦДКА", как называлась теперь их секретная артель, стояли трое.
      Боксер-тяжеловес Сережа Лаврушкин, бегунья Аня Выходцева и с ними засушенный майор Порфирьев, страшно секретный майор, которого начальство привезло откуда то из самых потаенных недр НКВД.
      Засушенный майор Порфирьев был начальником боевой подготовки.
      Внешне он не производил никакого впечатления, такого в метро Сережка Лаврушкин плечом заденет случайно, так казалось бы из того и душа вон…
      Но первое впечатление было обманчивым.
      Майор Порфирьев… на самом деле, и Игорь был в этом уверен – майор был вовсе не майор, да и фамилия у него была наверняка другая, но дело не в этом, майор, или как там его – мог драться насмерть со всеми ими одновременно. Со всей группой мастеров спорта СССР. И наверняка бы вышел бы из этой драки победителем.
      Так вот, выйдя на крыльцо, Игорь увидал такую картину.
      – Я не могу бить женщину, – говорил Сережка Лаврушкин – А ты бей, я приказываю, – настаивал засушенный майор, – и я вам докажу, потому как я с курсантом Выходцевой разучил всего лишь один приём, всего лишь один, а она теперь вот может…
      – Если я попаду, то я же на смерть зашибу, у меня удар левой сто семьдесят килограммов! – возражал Сережка.
      – А мы тут не на пикник съехались, курсант Лаврушкин, – одернул Сережу засушенный майор, – тут нежности довоенные нам ни к чему! И если я приказываю бить, значит вы должны бить, а не жеманиться, словно студент на первой свиданке!
      Подняв кулаки к подбородку, Серега сердито встал в стойку и насупив брови поглядел на Аню. Та стояла перед ним совершенно расслабленная с опущенными вдоль тела руками.
      – На счет три, бей, – сказал засушенный майор, и принялся считать, – раз, два, три…
      Мелькнул Серегин кулак, выстреливший прямым в голову Ани.
      Но Аня осталась стоять, как и стояла, а Сережка вдруг упал перед нею на колени.
      – Вообще то ты убит, товарищ Лаврушкин, – сказал засушенный майор упавшему Сереже, – потому как в бою она бы тебя не голой рукой в пах, а ножом…
      – Серпом по яйцам, – хохотнул борец-вольник Вася Задорожный.
      – Правильно, – согласился засушенный, – серпом по этим самым, – и поглядев на Задорожного сказал, – а теперь ты.
      – Я? – переспросил Задорожный.
      – Ага, ты давай теперь.
      – А чё делать? Тоже бить?
      – Нет, дорогой, гладить и за цыцки хватать, – съязвил майор, – давай, нападай на нее на счет три.
      Аня уложила и Задорожного.
      А может, он ей и поддался, Игорь знал, что Вася к Анютке неровно дышит.
      – Такой дывчине в разведке цены не будет! – подытожил майор, и добавил, – меня сюда к вам и прислали чтобы такую группу подготовить, чтобы фашистам потом мало не показалось.
      И подмигнув Васе, майор сказал, – война кончится – женись, дурачина, лучше Анюты жинки не найдешь, она тебя и приголубит и от хулиганов защитит, если понадобится. …
 

 
      – Карабин вытяжного фала защелкиваешь за растяжку, подходишь к люку, обеими руками берёшься за поручни, приседаешь, потом, начиная движение тела вперед, сильно отталкиваешься ногами, стараясь как можно дальше послать тело прочь от самолета и руки при этом поднимаешь вперед и вверх…
      Их инструктором был капитан Веллер – ветеран, о чем свидетельствовали и нашивка на рукаве в виде щита с надписью "Крит 1941", и редкий в армии нагрудный знак "рукопашник", выдававшийся за участие не менее чем в десяти рукопашных схватках с противником.
      В мае сорок первого в составе 500-го отдельного парашютного батальона капитан Веллер в первой волне наступающих прыгал в тыл к англичанам и захватывал аэродром в Малеме, чтобы потом туда сели транспортные Ju-52 с десантниками второй волны.
      – Парашют Rz-1 устроен таким образом, что вытянутая вытяжным фалом шнуровка автоматически раскроет его через восемь секунд после вашего отделения от самолета, – продолжал Веллер, строго поглядывая на притихших альпинистов.
      Их сводную роту в составе ста человек, которых Клаус вместе с капитаном Гротом отобрали из лучших высокогорных разведчиков 99-го и 47-го полков 1-ой и 4-ой егерских дивизий, транспортными самолетами Ju-52 из аэродрома под Ростовом доставили сюда на учебную авиабазу Люфтваффе в Кюсдорф.
      Четыре часа лету и горные егеря снова оказались в Германии.
      Но ни домой, ни на свидание с родными никто не попал.
      У них был очень жесткий график подготовки.
      За шесть дней здесь в Кюсдорфе из альпинистов должны были теперь сделать воздушных десантников.
      Первым делом их всех переодели.
      Выдали смешную форму – брюки свободного покроя с наколенниками, заправлявшиеся в высокие ботинки на шнуровке, куртки на непривычных еще американских застежках типа "zip" и стальные шлемы – не такие, как приняты в Вермахте и частях СС, а более плотно сидящие на голове и без характерного отгиба по краям. Такой шлем десантника здесь называли "горшком".
      Вместо штатных карабинов К-98 каждому егерю выдали по автомату Мр-40 и по пистолету Р-38.
      – Автомат во время прыжка может оторвать, – говорил капитан Веллер, – а на земле, после приземления оказаться перед противником без оружия – это никуда не годится!
      Поэтому у нас каждый солдат получает кроме индивидуального, еще и личное оружие, как если бы он был гренадерским унтерофицером.
      Их роту разделили на четыре учебных взвода.
      Причем Клаусу пришлось на какое то время уподобиться рядовому курсанту.
      Их учебной ротой теперь командовал майор Люфтваффе Андрэас Крупински, а их учебным взводом – капитан Ганс Веллер.
      Они стояли на летном поле возле макетов транспортных самолетов Ju-52. представлявших собой обрезанные фюзеляжи без крыльев и без хвостовой части.
      Макеты стояли на высоких подставках, таким образом, чтобы залезть внутрь макета и потом выпрыгнуть оттуда, надо было подняться по высокой деревянной лестнице.
      – Трехмоторный транспортный самолет Ju-52, или как мы его любовно называем, "наша тётушка Ю", берет на борт двенадцать десантников-парашютистов, в отличие от планера Gota DFS-230, который берет девять десантников или тонну груза…
      Веллер подталкивал очередного курсанта, подгоняя его, чтобы тот быстрей поднимался в макет самолета, откуда потом надо было прыгнуть в натянутый под люком брезент.
      Это называлось "упражнение номер два".
      Упражнение "номер один" они уже выполняли сегодня перед обедом – усаживались в макете фюзеляжа, потом по команде инструктора подходили к дверному проему, защелкивали карабин вытяжного фала и имитировали выброску – садились на корточки и спрыгивали с высоты двух метров на песок.
      Теперь "экзерсис" усложнялся.
      – Так, руки на поручнях, приседаешь, наклон вперед, толкаешься, руки вперед, летишь…
      Падать животом на натянутый брезент не страшно и не больно.
      Как то будет там? В воздухе!
      Послезавтра у них первые прыжки.
      А потом, тем, у кого родные живут неподалеку, возможно разрешат свидания.
      До Мюнхена отсюда два часа поездом.
      Его отпустят повидать Лизе-Лотту?
      Клаус надеялся, что отпустят. ….
      В день, когда были назначены полеты, каждый из них прыгнул не по одному разу, а по два.
      – Чтобы закрепить ощущение, – сказал капитан Веллер.
      Только они приземлились, только собрали парашюты, как поступила команда – снова в самолеты и снова прыжок.
      Но на второй раз на земле их ожидала радостная весть.
      За каждый совершенный прыжок каждому парашютисту полагалось по семьдесят пять рейхсмарок.
      Выдача денег осуществлялась прямо на летном поле – это была неплохая традиция!
      Получив свои честно заработанные сто пятьдесят марок, Клаус не отправился в офицерское казино, что ежедневно с семи вечера и до половины двенадцатого работало здесь же на базе, но пошел в штаб – проситься в первую и вероятно единственную за эту короткую учебу – увольнительную.
      Майор Крупински не стал вредничать.
      Все-таки Клаус не простой курсант, его грудь украшали и ленточка креста второго класса, и серебряный знак горного егеря за участие в боевых действиях. И кроме того, Крупински знал, что за восхождение на Эльбрус Клаус представлен к кресту Первого класса.
      – Поезжайте, Линде, но вы должны вернуться завтра не позже девяти утра, иначе я буду вынужден подать рапорт командованию, – сказал майор, протягивая Клаусу его документы.
      Итак, он свободен до завтрашнего утра. Только бы поезда ходили по расписанию! Из-за английских бомбежек, которым подвергались теперь крупные железнодорожные узлы, в расписаниях поездов нынче бывали сбои.
      Он купил билет в вагон второго класса.
      – Где застанет он Лизе-Лотту? Чем она теперь занимается? Как и все женщины отбывает трудовую повинность? Она писала ему, что работает в госпитале. Он знает это место в Мюнхене. Это старая гостиница Карл Великий на Кёнигштрассе. С вокзала он отправится прямо туда. Прямо туда, чтобы сказать ей, как он скучал. …
      На углу Шуман-аллее и Вильгельмштрассе работал цветочный магазин "Fleur de Paris".
      Клаус вошел.
      Мелодично звякнул колокольчик.
      – Добрый вечер, господин оберлейтенант, – улыбнулась продавщица, – желаете букетик цветов? У нас есть голландские розы и настоящие фиалки из Ниццы.
      – Добрый вечер, фройляйн, – ответил Клаус прикладывая два пальца к козырьку форменного кепи, – неужели мы получаем цветы даже из неоккупированной нами зоны юга Франции?
      – Коммерция, герр оберлейтенант, – с улыбкой отвечала девушка, – желаете посмотреть?
      – А нет ли эдельвейсов? – поинтересовался Клаус.
      – Эдельвейсов? – изумилась продавщица, – никогда не слыхала о таких цветах.
      – Они вот такие, – сказал он, снимая форменное кепи и показывая девушке алюминиевый цветок – эмблему 1-ой горнострелковой дивизии, прикрепленную к правой стороне его головного убора.
      – Нет, таких к сожалению у нас нет, мой господин, – сокрушенно вздохнула девушка.
      – Тогда дайте мне французских фиалок, сказал Клаус, – а эдельвейсы я пришлю своей девушке оттуда, – и Клаус махнул рукой в ту сторону, где был Восток. …
      Конец первой части.
 

 
      Судоплатов сказал, что за достоверность этой информации готов отвечать своей головой.
      А чего стоит его голова?
      Абакумов нервно ходил по кабинету.
      Его Советская страна, а вернее власть в этой стране увы, была такой однобокой уродиной, такой неласковой матерью, что ее можно было только бояться. Но никак не любить. Потому что высшей наградой у этой власти всегда выходило только – "ну, ладно, ПАОКА живите, ПОКА мы вас не тронем, но если что, сами знаете!" Иначе говоря, у этой власти можно было заработать только одну награду – отсрочку от расстрела.
      И Абакумов понимал, что это и есть ВЫСШАЯ награда и именно МАТЕРИНСКАЯ награда.
      Ведь именно мать дает человеку жизнь. А эта власть, а эта его Родина… Она как бы тоже теперь дает человеку жизнь, вроде: "живи, покуда я добрая и покуда не арестовала тебя да не расстреляла, как многих других"… Так разве не есть за что любить такую Родину-мать!?
      Однако Абакумов, как человек не просто вышколенный и исполнительный, что ценилось в аппарате у Берии, но еще и человек умный, – что тоже ценилось (но, увы, не служило гарантией от ареста и расстрела), понимал – Абакумов понимал, что такая скупость и однобокость в поощрении Родиною своих сыновей, де, если ты отличился и подвиг совершил, то мы тебя наградим – дадим немного погулять на воле, – такая система неминуемо ведет к снижению показателей, к снижению результативности. По крайней мере – в его Абакумова ведомстве.
      Офицеры и генералы невольно становились от такой системы – перестраховщиками.
      Лучше никакого результата – тогда, авось тоже не тронут, – но уж ни в какую чтобы пойти на риск, – ведь если операция сорвется – РАССТРЕЛ!
      И уж лучше не рисковать…
      Абакумов все видел и все знал.
      Он сам арестовывал и сам расстреливал.
      И не только по своему ведомству.
      А вот у немцев, хоть они и фашисты, у них Гитлер своих генералов не расстреливает, даже тех, кто жидко обосрался. Даже тех, кто и дивизии свои погубил и поставленных перед ними стратегических задач не выполнил.
      Гитлер таких в отставку и на пенсию.
      Цивилизованная нация, однако!
      Абакумов вышел из кабинета.
      Дежурный офицер вскочил по стойке смирно.
      – Где Петровский? – спросил Абакумов.
      – У себя в кабинете, товарищ замминистра, – тихо, но отчетливо доложил дежурный.
      – А Берия там? – спросил Абакумов.
      – Так точно, там, – кивнул дежурный.
      Фамилия дежурного офицера была Инин.
      Абакумов читал его личное дело.
      Владимир Инин, детдомовец.
      Школа, ОСАВИАХИМ, лейтенантские кубики, вербровка осведомителем НКВД, доносы на начальников, перевод на работу в органы…
      Вова Инин.
      Может далеко пойти.
      Мягко ступая по ковровым дорожкам своими космической черноты хромовыми сапогами, Абакумов двинулся по длинным и совершенно пустынным коридорам министерства.
      Спустился ниже этажом.
      Мимо испуганно-напряженных дежурных хлопцев в парадных мундирчиках и в фуражках с околышем цвета "василёк".
      Дошел до кабинета Петровского.
      Конвой стоит в коридоре, значит Петровский с Берией еще ведут допрос.
      Приоткрыл дверь, – разрешите, Лаврентий Палыч?
      Берия без пиджака сидел в кресле и мирно пил "боржом". Только пенсне на круглом лице зловеще сверкало.
      Посреди большущего кабинета начальника восьмого следственно-оперативного отдела, стоял сам начальник этого отдела полковник Петровский.
      А полковник Луговской – теперь уже бывший начальник этого восьмого отдела, без портупеи, без знаков различия и какой-то весь унылый и даже с явными следами физического над ним насилия, полулежал на полу. Возле ног своего преемника.
      – Интересно, – подумал Абакумов, – а не придется ли и мне тоже так вот лежать на полу в моем кабинете, а какой-нибудь там Вовка Инин будет лупить меня по печени да по почкам своими хромачами.
      – Что? – спросил Берия.
      – Есть инфо, – тихо сказал Абакумов.
      – Хорошо, – Берия отпил еще "боржома" и поставил стакан, – иди к себе, я сейчас к тебе поднимусь.
      Абакумов побрел назад.
      Сейчас Берия придет и надо будет принимать решение.
      И в случае успеха операции, ласковая и щедрая на награды Родина позволит ему еще немного пожить на этом белом свете.
      А если операция сорвется?
      Судоплатов обещал, что не сорвется.
      Вот, пусть Судоплатов и поезжает на Кавказ, пусть он лично, если он у нас такой вот гениальный разведчик, пусть он лично сам и руководит этой операцией…
      Как она у немцев то называется? Эдельвейс?
      Цветок такой есть.
      И Абакумов хмыкнул, вспомнив стихи одного поэта еврея – из этих раболепствующих подобострастных деятелей культурки-мультурки, вроде всех этих недобитых и недостреленных Михоэлсов и Дунаевских, что на фронт не едут, а просят брони, как великие деятели искусств… Так вот этот еврей сочинял оду и здравицу самому министру МГБ.
      "Цветок душистый прерии – Лаврентий Палыч Берия"…
      И оркестр играет – тра-ля-ля!
      В общем, пусть сам Судоплатов и поезжает на Кавказ и проводит эту контроперацию по ликвидации этих "эдельвейсов".
      И если что, то голову с него долой. …
      В отделе разведки штаба армии, Судоплатов сразу по-хозяйски отхватил у полковника Леселидзе целый кабинет, да еще и с предбанником, куда посадил своих – только ему подчинявшихся головорезов, что натурально презирая все явно не для них писанные уставы, вызывая изумление у одних и раздражение у других, расхаживали по штабу без знаков различия, но увешанные оружием и в какой-то немыслимой комбинации одежд и головных уборов.
      – Хвала Аллаху, что хоть не в немецком ходют, – перешептывались женщины-бойцы из хозбата, что раньше всегда мыли здесь полы. А теперь вот пришли, а мыть им запретили. Этот прилетевший из Москвы начальник запретил.
      Судоплатов прилетел из Москвы на личном "Дугласе" Ли-2.
      С ним, кроме всегда сопровождавших его порученцев с рожами убийц, прилетели еще и спортсмены из Алабинского спец-центра ЦДКА.
      Старшим у спортсменов был альпинист Тетов.
      – Ничего себе пацан, – сказал про него Судоплатов, но полковника Леселидзе попросил составить о Тетове свое собственное мнение. ….
      – Немцы осуществят высадку вот тут и вот тут, – показывал Судоплатов на карте.
      – А чего им такую даль потом переться? – спросил Леселидзе, – летели бы себе прямо до сюда, – полковник ткнул пальцем прямо в то место на карте, где были обозначены нефтяные терминалы.
      – Серый ты, Леселидзе, хоть и полковник, – хмыкнул Судоплатов, – самолеты типа Юнкерс-52 имеют дальность полета – тысяча триста километров, а ближайший аэродром от места планируемой диверсии у них под Ростовом.
      – Ну? – нетерпеливо подогнал Леселидзе.
      – Баранки гну! – ответил Судоплатов, – с прицепленным то планером Юнкерс на одну треть короче дистанцию летит, всего тысячу километров.
      – Ну а до Астрахани то сколько? – не унимался Леселидзе.
      – Ты чё? Тупой совсем? – рассердился Судоплатов, – Германия это тебе не Япония, у немцев Гитлер идею камикадзе лично и в корне давным давно пресек, хотя желающие и были, так что летчикам юнкерсов назад надо будет лететь, а значит тысячу километров делить надо напополам и от тысячи остается только пятьсот километров, а поэтому и место высадки намечено вот тут и вот тут, понял?
      Леселидзе молча скорчил обиженную мину.
      Особенно обидно было полковнику от того, что обвинение в слабоумии прозвучало в присутствии этого желторотого московского барчука из интеллигентов – командира группы спортсменов Игоря Тетова.
      – А ты, Тетов, давай, думай сразу, как и где будешь перехватывать их группу, – переключился Судоплатов, – сгоняй туда на место, погляди что к чему, освойся с обстановочкой.
      – С обстановочкой заминочка выходит, – подал свой голос Игорь, – я не считаю мою группу полностью готовой.
      – Как это ты не считаешь? – возмутился Леселидзе, – ему, понимаешь ли лучших людей дали, данные разведки, самолет!
      – Там в зоне высадки большие обширные ледники, – стараясь сохранять спокойствие, продолжил Игорь, – немцы, я знаю, очень хорошо экипированы, у них не только отличное альпинистское снаряжение, теплая специальная одежда, страховка, легкая обувь для хождения по ледникам и для скалолазания, но главное для встречного боя это оружие. А у них превосходство в легких минометах. У них теперь есть даже вьючные реактивные безоткатные пушки. А случись встречный бой, чем мы будем их бить? Гранатами? Да если они из минометов, да с закрытой позиции бить станут, разве можно соревноваться ручной гранате с минометом?
      – Пораженец! Критиканствуешь! Заранее операцию провалить собрался? – нахмурив брови зашипел Леселидзе, – слушай, Судоплатов, давай, пока не поздно, другого командира в группе поставим!
      – Нет, он правильно говорит, – вступился за Игоря Судоплатов, – надо нашим ребятам дать, то что для боя требуется.
      – Им и так дали, – взмахнул руками Леселидзе, – у нас на перевалах морпехи с одними винтовками, да гранатами воюют, и ничего – держат перевалы, не пускают немца к Черному морю!
      – Ай, да ну тебя в баню, – Судоплатов скривился и махнув на Леселидзе, повернулся к Тетову, – давай, парень, говори-предлагай свои предложения и планы.
      И Тетов предложил.
      Суть его плана была в том, что немцы производили выброску в два этапа.
      Так же как и на Крите в мае сорок первого.
      Первым эшелоном они собирались выбросить двенадцать человек и тонну груза – как раз все тяжелое вооружение, экипировку и продовольствие.
      Вторым эшелоном на трех Юнкерсах с тремя планерами – должна была прилететь основная часть группы – шестьдесят десантников-альпинистов и их главная ноша – две тонны взрывчатки для нефтяных терминалов.
      – Мы захватим головную группу и их груз, – предложил Тетов, – и таким образом, мы вооружимся их же оружием.
      – Но это сорвет операцию, – вспыхнул Леселидзе, – немцы тогда отменят этот маршрут, который нам хорошо известен, и разработают новый, который нам не известен и тогда ищи-свищи ветра в поле. А нефтепровод взорвут в другом месте!
      – Нет, немцы не отменят операцию, – уверенно возразил своему коллеге Судоплатов, – они сочтут что случайно напоролись на шальной дозор, но не на целенаправленную засаду против них, мы разыграем такую пьесу, что в бой за контейнеры со снаряжением вступят не специально подготовленные альпинисты-разбойники, а какие то шалые случайно забредшие на ледник оголодалые молрпехи, что увидав парашюты с контейнерами – позарились на немецкие шнапс и консервы.
      Судоплатов для убедительности добавил, – мы чтобы они поверили, что это не засада, тех немцев что в первом эшелоне высадятся специально уничтожать не станем, пусть радируют своим, де все нормально, только обоз потеряли… И в худшем для нас случае, они только смогут сменить вариант зоны основной высадки, а он нам тоже известен…
      Леселидзе спорить с Судоплатовым не стал.
      Но на Тетова злобу затаил. ….
      Последний перед выходом на ледник привел они устраивали возле старинной черкесской крепости. Забавно смотрится – моряк при полном параде, в бушлате, в "беске"* с ленточками и не на море, а наоборот – высоко в горах.
      Сам главстаршина Лазаренко, может быть и не заметил бы этой нелепой забавности, как и остальная братва – морпехов их 58-го полка, да весельчак одессит Жорка Степанчук, тот всегда какой-нибудь хохмой ребят развеселит. Вот там на привале, внизу возле развалин старой чеченской башни Жорка и сказал, де нет ничего нелепее вида корабля затащенного на вершину горы. Это он прошелся по поводу того, что немцы, если они нас вдруг встретили бы на леднике таких красивых – в бушлатиках, в клешАх, да в бескозырочках – были бы крайне изумлены и не смогли бы прицельно стрелять, потому как содрогались бы от смеха, а в их штабы полетели бы радиограммы, де русский Иван выслал в горы экспедицию моряков для спуска с горы Арарат нового линкора под названием Ноев Ковчег.
      Ребята смеялись.
      Вообще, Жорка молодец – умеет настроение приподнять.
      Вот и на привале возле костра, пел вчера душевные песни моряцкие – и про Царевну Морскую, что будет братишкам на дне моря песни колыбельные петь, и про подругу, что осталась в Севастополе…
      А потом, когда братва слегка приуныла, вдруг как грянул свою коронную: …бутылка водочки, селедочка, да карие глазеночки, какое море – такие моряки!
      Любить умеют, подходы знают,