28 июля 42 года сразу после падения Ростова командующий группой "А" генерал-фельдмаршал Лист прибыл на командный пункт 49 горнострелкового корпуса – объявить благодарность его командиру – генералу Конраду.
      На КП корпуса между генералами произошел разговор, из которого Конрад узнал новые планы ОКВ. По ним 17-ой армии предстояло наступление вдоль узкой полосы побережья на Туапсе – и далее в Закавказье.
      – А на каком направлении вы будете развивать своё наступление? – поинтересовался Лист – На Майкоп, – ответил Конрад.
      Как и большинство немецких генералов, Конрад любил войну, уверенно полагая, что для истинного германца, война это его естественное состояние.
      О том, что нынешняя большая война ведется за жизненное пространство для построения в нем "тысячелетнего рейха", Конрад как то не задумывался. Он не думал и не мечтал о том благословенном обществе будущего, когда вся Европа и большая часть Азии и Африки будут принадлежать Германии, и войны прекратятся, потому как все внешние и внутренние враги национал-социализма будут раздавлены.
      Генерал Конрад жил сегодняшним днем, а день сегодняшний его вполне устраивал.
      Война шла полным ходом. Война развивалась для Германии вполне успешно. И что самое главное – для него самого в этой войне нашлось дело самое достойное его Конрада способностей и умения. Ведь Кавказ, кавказская нефть и открытие пути на Иран и далее на Индию для его горных егерей были делом куда как более почетным, чем, скажем, беготня за югославскими партизанами по горам Балканского полуострова или непонятное сидение в скандинавских скалах на никуда не двигавшемся северном фронте…
      В общем, покуда Германия вела вполне успешную и широкомасштабную войну, которая обеспечивала полную занятость многочисленному генеральскому сословию, Конрад, как и большинство его коллег по принадлежности к касте, был вполне доволен своею жизнью. Разве что только зависть к чьему – либо успеху, к чьей либо незаслуженной награде или непонятно-неоправданному назначению слегка отравляли жизнь. Генералы они ведь ревнивцы до славы и наград!
      Вот и своего шефа – генерала Листа Конрад не любил.
      И за глаза называл его "лысой фрейлиной".
      Все знали, что на командующего группой армий, Лист мягко говоря – "не тянул".
      И назначение свое этот слегка полноватый генерал с зализом жидкой прядки волос поверх обширной лысины и с усиками "а-ля фюрер" на одутловатом лице, назначение свое, не соответствующее ни опыту, ни способностям, получил от Гитлера за то, что именно он – полковник Лист в шестнадцатом и семнадцатом году командовал тем самым полком, где молодой ефрейтор Адольф Гитлер получил свой железный крест первого класса…
      И вот теперь, самый ответственный участок Восточного фронта, участок, на котором решается вопрос горючего для танков и самолетов почти побежденной уже Красной Армии, которую остается всего лишь только подтолкнуть, чтобы она упала на берегах Волги и окончательно рассыпалась в прах, и вот этот самый перспективный участок фронта отдали самому неприметному и самому бесцветно-бледному в смысле идей и заслуг генералу.
      Лист и Конрад склонились над картой.
      Да, война в горах – это не война на равнине!
      Паулюс и его шестая армия катили себе по донской и калмыцкой степям прямиком к Сталинграду. И не было на пути его танкистов и гренадеров никаких контурных и рельефных препятствий. А вот наступление семнадцатой армии на Туапсе и далее на Сухуми – ограничивалось узеньким пространством между береговой полосой Черного моря и почти подступающими к этой полосе горами Кавказского хребта. Здесь так широко, как в степи танками на развернешься. И именно ему – генералу Конраду предстояло облегчить продвижение семнадцатой армии, захватив горные перевалы и выйти через них к морю на соединение с основными силами группы.
      – География диктует нам здесь свои условия, – Конрад двигал указкой по карте, – 1-ая горнострелковая дивизия может двигаться только на Теберду, далее через Клухорский перевал, и далее через Баксанское ущелье на Сухуми.
      Лист молча теребил свой подбородок и согласно кивал.
      Конрад продолжал двигать указкой, – Егерям 4-ой горнострелковой придется оседлать Марухский и Наурский перевалы, форсировать Большую Лабу и далее тоже выходить к морю по узким пространствам.
      – И это при условиях весьма ограниченной поддержки с воздуха, – нарушил молчание генерал Лист.
      Конрад вопросительно приподнял брови.
      – Да, да, дорогой Конрад, – "лысая фрейлина "подтвердил неприятную новость, – поддерживать вас будет всего лишь одна 52-ая эскадра. Все самолеты нынче летают там, над Сталинградом, – и Лист махнул рукой на северо-восток, – именно там решается теперь судьба летней кампании. ….
      Командир 52-ой эскадры (гешвадера) майор Голлоб праздновал свою сто пятидесятую победу. Сегодня над Тереком он сбил свой юбилейный самолет. Им оказался русский штурмовик Ил-2.
      Слегка хмельные от выпитого шнапса механики под присмотром инженера первой эскадрильи (штафеля) уже успели нарисовать на хвосте командирского "Густава"* новую геральдическую эмблему в виде рыцарского креста в венке из дубовых листьев и ниже под крестом на фоне сложенной черно-красно-белой ленточки – цифру "150".
      Поспешили, потому как геральдика должна производить не меньшее устрашающее воздействие на противника, чем пушки и пулеметы серо-бело-желтого мессершмидта с двойным командирским шевроном на борту фюзеляжа.** • "Густав" – неуставное название истребителя Ме-109 G данное ему в войсках за буквенный индекс G ** Истребители Люфтваффе, на которых летали командиры Эскадр (гешвадеров), групп и Эскадрилий (штафель) имели специальные эмблемы в виде положенных на бок ефрейтерских и обер-ефрейтерских шевронов, пронзенных белой стрелкой.
      Сто двадцать первая отдельная разведывательная эскадрилья базировалась на том же аэродроме, что и гешвадер юбиляра. Поэтому командир 121-ой майор Ланг не замедлил прибыть в штаб 52-ой истребительной эскадры, чтобы поздравить коллегу с победой.
      Едва откупорили заветную, привезенную Голлобом из Франции бутылку "Мартеля", на улице послышался рокот подкатившего к штабу мотоцикла.
      – К майору Лангу в штаб прибыли два офицера из штаба 1-ой горнострелковой дивизии, – доложил дежурный.
      – Горные егеря? – изумленно приподнял брови Голлоб.
      – Да, мне звонили из штаба корпуса, – пояснил Ланг, – эти офицеры хотят пролететь над перевалами, хотят оценить с воздуха состояние троп, по которым будут наступать их штурмовые группы.
      – Так пусть идут сюда, – воскликнул Голлоб, – пусть выпьют с нами за братство родов германского оружия, а потом можно будет и слетать.
      Мотоцикл с дежурным уехал, чтобы через десять минут вернуться уже с двумя офицерами в форме горных егерей.
      – Имею честь представиться, обер-лейтенант Клаус фон Линде, щелкнул каблуками светлоголовый германец с лицом, которое и фас и в профиль могло бы служить образцом для расовой энциклопедии доктора Розенталя, – прибыл для проведения воздушной разведки Марухского Наурского и Клухорского горных перевалов.
      Вторым офицером, прибывшим на аэродром, был лейтенант Мирбах из артиллерийско-инженерной разведки 4-ой горнострелковой дивизии. Ему тоже предстояло оценить с воздуха состояние горных троп и дать свое заключение на предмет их годности для прохода артиллерии и подвоза боеприпасов.
      – Присаживайтесь, господа, – Голлоб радушно указал на свободные стулья.
      – Я хочу выпить, – Голлоб наливал коньяк не в большие, как положено для солнечного напитка, шарообразные бокалы, а по-походному – в маленькие, скорее напоминающие наперстки, серебряные стаканчики, – я хочу выпить за братство родов оружия, и поэтому пью за горных егерей, которые из всех наземных войск ближе к небу, и к нам к летчикам.
      Высоко отставив локоть, Голлоб взмахнул кистью руки и опрокинул микроскопическую порцию коньяка себе под язык.
      – Прозит, господа.
      – Прозит, – эхом отозвались Ланг и Линде.
      – Я бы хотел уточнить, когда мы полетим, – вежливо поинтересовался Клаус.
      – Полетите со мной после обеда, – сказал Ланг.
      – А я с моим ведомым буду лично прикрывать ваш Фокеке-вульф, – с улыбкой добавил Голлоб. …
      Вокке-Вульф 189 это двухмоторный разведывательный самолет с двумя фюзеляжами, отчего снизу напоминает прямоугольную раму.
      Большая кабина самолета полностью остеклена спереди, сзади и главное – снизу, что позволяет вести круговой обзор.
      Против обыкновения, они расположились в самолете впятером.
      Командир экипажа майор Ланг, штурман оберлейтенант Майер, бортстрелок фельдфебель Хаземан и два пассажира – Клаус фон Линде и его товарищ лейтенант Мирбах. Получилось тесновато.
      Клаус сидел прямо на парашюте позади и немного сбоку от штурмана, а лейтенанту Мирбаху подыскали место между пилотом и борт-стрелком. Мирбах летел спиною вперед и оттого страдал воздушной болезнью. Его тошнило, но он стоически крепился и старался не подавать вида.
      – Ничего, ничего, Йохан, – подбадривал приятеля Клаус, – мне тоже слегка не по себе, но я держусь.
      Через три минуты полета самолет уже поднялся над первыми снежными вершинами.
      – Вон там Эльбрус, – рукой в перчатке показал Клаусу штурман.
      – Я знаю, – кивнул Клаус, – а вон гора Ушба, – добавил он.
      И Клаус увидал ту западную стенку.
      Он взял в руки бинокль, приложил к глазам и ему вдруг показалось, что он видит именно тот самый карниз, тот самый с которого сорвался тогда… Три года назад…
      – А Голлоб – юбиляр наш не обманул, – сказал по внутренней связи командир экипажа, – глядите сзади на пол-восьмого его "густав" висит.
      Клаус знал, что смотреть на пол-восьмого означало смотреть назад и налево, как если на циферблате часов ты стоял бы лицом на двенадцать…
      Он щурясь поглядел налево.
      – Вот пижон, – восхищенно заметил Ланг, – обязательно от солнца зайдет, как на врага!
      Наконец, Клаус увидел мессершмидт Голлоба.
      Тот дал газу, и легко разогнавшись, прошел левее и немного ниже их самолета.
      И Клаусу показалось, что в фонаре кабины он разглядел не только лицо майора Голлоба, но и большой Рыцарский крест в расстегнутом вороте его пилотской куртки.
      – Пижон, пижон, – с восхищением и одобрением повторил Ланг.
      – Ну как? – поинтересовался он через пару минут, обращаясь уже к пассажирам, – видно вам ваши перевалы?
      Штурман включил бортовые фотокамеры и они ровно через три секунды начали отщелкивать затворами цейсовской оптики, фиксируя на пленку расстилавшийся под крыльями самолета горный пейзаж.
      А Клаус смотрел и смотрел на западную стенку горы Ушба.
      Послушный штурвалу Фоке-вульф огибал гору и вот тот карниз уже скрылся от взора, только солнечные блики блеснули на леднике…
      – Как велик этот мир, и как он в тоже самое время мал, – подумал Клаус, – ведь кто бы мог подумать, что через три года я снова окажусь вот здесь…
 

 
      Игорь глядел на горы и думал…
      – Три года прошло!
      У него сейчас выходило несколько свободных минут, для того чтобы полюбоваться пейзажем и подумать.
      От посещения штаба армии, куда он был прикомандирован из разведотдела фронта, осталось тягостное впечатление.
      – Семнадцатый кавалерийский корпус, оборонявший Белоречинскую, рассеян и судя по всему перестал существовать, – доверительно сообщил Игорю капитан Дедиков, – кругом предательство и неразбериха. Немцы почти без боя взяли Ханскую и Майкоп и теперь двигаются на Кабардинскую, Хадыженскую и Самурайскую, а там через Гоитхский перевал и до Туапсе рукой подать.
      А особенно тягостным грузом легла на Игореву душу картина расстрела.
      – Это предателей и идиотов из 6-ой бригады НКВД расстреливаем, – прокомментировал Дедиков, – представляешь, этих негодяев немцы как пацанов вокруг пальца обвели!
      И капитан поведал, как передовые группы эсэсовцев из дивизии "Викинг", переодевшись в форму бойцов НКВД, выйдя из леса, спокойненько пристроились к колонне отступавших из Осиновской частей 108-ой дивизии, купив идиота командира колонны, разведя его словно базарного ротозея только устной ссылкой на какой-то приказ начальства., а тот даже не удосужился проверить у начальника переодетых немцев каких-либо документов. Они ему видите ли сказали, что имеют приказ начальника особой бригады НКВД усилить оборону мостов через реку Лабу. И вместе с частями отступающей 108-ой немцы не только беспрепятственно вошли в Майкоп, но и взаправду сменили там караулы у мостовых переправ, а те – целыми пулеметными ротами, не получив даже никакого письменного подтверждения этой немецкой туфте, были рады – радешеньки любой возможности, любому поводу сбежать. В результате, гренадеры полка "Бранденбург" заняли Майкоп почти без единого выстрела, и более того, почти все нефте-перегонные объекты города тоже достались врагу совершенно неповрежденными.
      Теперь их расстреляли.
      Возможно, Дедиков специально привел Тетова поглядеть на расстрел.
      Приговоренных выводили по десять человек, ставили лицом к кирпичной стене старых авторемонтных мастерских, лейтенант, судя по всему, командир, отдавал приказ, и полу-рота автоматчиков короткими очередями из своих ППШ в три секунды решала вопрос жизни и смерти. Только красная пыль, да кирпичная крошка летели от стены.
      И вчера еще грозные солдаты НКВД, теперь такие нелепые без портупей, поясов, без оружия, без головных уборов, босиком и без знаков различия, такие нелепые в своих длинных новеньких зеленых пэ-ша… Они взмахивали руками и валились снопами на пыльную щебенку.
      А потом выводили еще десять человек. И так пока не расстреляли всех. Всех сто семьдесят.
      – Они предатели, – сплюнув сквозь зубы, сказал Дедиков, – из-за глупости и трусости таких уродов мы и отступаем до Волги и до Кавказских гор.
      Все было правильно.
      И Тетову не было жалко расстрелянных. Ему было до боли жалко утраченных Майкопа и Теберды.
      Но тем не менее, картина расстрела горечью и тяжелым бременем легли ему на душу.
      – Дедиков специально заставил меня присутствовать, – еще раз подумал Тетов, глядя на возвышавшиеся вдали снежные вершины.
      – Это вроде как психологический настрой, который тренер задает спортсмену перед соревнованиями, – продолжал свои невеселые размышления Игорь, – только теперь цена приза в этих нынешних соревнованиях иная, а поэтому и психологический настрой создается иными способами.
      В разведотделе Игорь получил приказ возглавить группу альпинистов-разведчиков из местных абхазцев, по дороге "номер 2" выдвинуться с ними на Шаумян и далее на станицу Асфальтовую, где найти штаб подполковника Баранова и помочь ему в организации обороны Гоитхского перевала.
      Сержанта – Георгия Бабоа, Игорь сразу узнал.
      В тридцать восьмом они с Георгием на Эльбрус группу новичков водили.
      С младшим сержантом Бхуто они тоже встречались, на союзных соревнованиях и в санатории "Буревестник" в Бабушерах под Сухуми.
      Кроме Бабоа и Бхуто в отделении было еще шесть человек.
      Альпинистами из них реально никто не был. Таковыми в отделе разведки их назвали только по географическому признаку проживания. Раз в Абхазии родился, значит по определению горец. А горец, по мнению капитана Дедикова – это звучит совсем как альпинист. Поэтому, полагаться Игорь мог только на сержанта Бабоа и на младшего сержанта Бхуто..
      Со снаряжением дело обстояло еще хуже.
      Из горной экипировки была только страховка. Шесть бухт далеко не новой веревки.
      Но зато с оружием Дедиков помог.
      Два карабина со снайперскими прицелами, три автомата ППШ, ручной пулемет РПД, ящик гранат и пол-ящика толовых шашек на всякий пожарный случай. А Игорь знал, что "всякий пожарный случай" запросто мог случиться.
      Всё хозяйство погрузили в старую раздолбанную полуторку – ГАЗ-АА.
      Шофер – ефрейтор Барзыкин, тоже оказался местным – из Адлера.
      – До войны начальника местного райпотребсоюза на Эмке возил, – осклабясь доложил Барзыкин, – когда усадив свою команду в маленький кузов, Игорь тоже вскочил на подножку полуторки и хлопнув по ржавой накаленной солнцем крыше, скомандовал. -
 

 
      – До войны хорошо было, – продолжал лыбиться Барзыкин, крутя баранку и объезжая попадавшиеся тут и там брошенные повозки с каким то хламом – двадцатилитровые бидоны из под молока, какие-то бочки…
      – До войны я столько этих отдыхающих дамочек из Москвы да из Ленинграда перепетрушил, не сосчитать! – сладко вздохнул Барзыкин. – бывало начальника отвезу, отпрошусь у него, вроде как для ремонта, а сам на машине к женскому санаторию имени Орджоникидзе! Ну там подкараулю какую – нибудь дамочку, посажу ее вроде как покататься…
      – Ты лучше на дорогу гляди! – перебил его Тетов.
      – А что? Я гляжу, я ничего.
      – Вот и гляди, – зло отрезал Игорь.
      Ему были неприятны похотливые воспоминания ефрейтора. Когда Барзыкин говорил о дамочках из Москвы, Игорь вдруг вспомнил Раю… Неужели этот похотливый шкет и к Рае посмел бы подкатиться?
      И вообще – Игорь все еще никак не мог отойти от увиденного утром.
      – Смерть вокруг, немец уже в Майкопе к Туапсе рвется, а этот о бабах, – мысленно, про себя чертыхнулся Тетов, – такие вот сластолюбцы они как правило самыми слабыми звеньями в цепи оказываются…
      Слабенький мотор полуторки завывал на высоких оборотах, а машина едва-едва тащилась в затяжной подъем.
      – Радиатор кипит, товарищ старший лейтенант, надо бы водички подлить, – заскулил Барзыкин.
      – До Шаумяна доедем, там дольёшь, – отрезал Тетов, – нам некогда останавливаться.
      – Так ведь мотор клина даст, – заныл Барзыкин, водички надо холодной долить.
      – А чё ты сразу полный радиатор не налил?
      – Так он ведь подтекает, товарищ старший лейтенант.
      – А почему зная, что подтекает, не запаял?
      – Некогда было, товарищ старший лейтенант, мы вчера всю ночь с товарищем капитаном Дедиковым проездили.
      Тетов хотел было вставить – "к бабам вы проездили", но не стал, удержался.
      Когда наконец преодолели этот длинный подъем и въехали в небольшое ущельице, где спасительная тень избавила их наконец от палящего и изнуряющего зноя августовского солнца, мотор вдруг хрюкнул пару раз и заглох, машина судорожно дернулась и встала.
      Борзыкин выругался по-матушке, вылез из кабинки и подняв жестяную складную боковушку капота, встал ногами на буфер, отклячил задницу в выгоревших хэ-бэ и сунул свою закопченную рожу в недра мотора.
      – Ну что там? – крикнул Бабоа, вытягивая шею и пытаясь что то разглядеть не вылезая из кузова.
      – Ну что там, Борзыкин? – переспросил Тетов.
      – Кажись, кранты, шатун блок пробил, – из под раскладушки жестяного капота отозвался шофер.
      – Что? Дальше не поедем? – поинтересовался Бабоа.
      – Кудаж ты с клином в моторе уедешь? – ехидно осклабился Борзыкин, разгибая спину и вытирая ветошью свои темно-коричневые ладони.
      – Значит дальше пёхом пойдем? – уточнил сержант.
      – Я не знаю, кто пёхом, а кто как, – развел руками Борзыкин.
      – Это ты специально машину сломал, чтобы на фронт не ехать? – тихо спросил шофера Тетов.
      – Да вы что, товарищ старший лейтенант, да вы что! – испуганно запричитал Борзыкин, – железка она и есть железка, она когда и не захочешь, сломается.
      – Эх, расстрелял бы я тебя безо всякого сожаления, – сказал Игорь, – да нести ящики некому тогда будет…
      – Так что теперь на тебе как на ишаке поедем, – хохотнул Бабоа.
      Так дальше и пошли.
      Впереди Игорь с младшим сержантом Бхуто, потому как тот дорогу знал. Дальше – гуськом вся их группа – шесть абхазцев с веревками, пулеметом и патронами, да шофер Борзыкин с ящиками тола и гранат на обоих плечах.
      Сержант Бабоа, как самый сильный – шел замыкающим.
      Из маленького ущельица снова вышли на равнину.
      Местность была открытая.
      Слева и справа от дороги – луга с выгоревшей за лето совсем желтой травой.
      Только возле угадываемой вдали балочки виднелась какая то зеленая растительность.
      – До Шаумяна еще километров пятнадцать топать, – сказал Бхуто.
      – Расстрелять этого шофера! – отозвался один из абхазцев.
      – Расстрелять всегда успеем, – ответил Игорь, доставая флягу и прополаскивая пересохший рот, – пусть ящики до места донесет, а там посмотрим.
      То что их обстреливают, они не сразу и сообразили.
      Столбики пыли вдруг стали подниматься на дороге, да тоненький противный писк рикошетящих от земли пуль, дал им наконец сигнал о смертельной опасности.
      – Откуда черт бьет? – выругался нагибаясь Бхуто..
      – Ложись, воздух! – заорал сержант Бабоа.
      И тут Игорь увидел в небе самолет.
      Это был разведчик.
      Фоке-вульф сто восемьдесят девять, или попросту – рама, как его называли на фронте.
      Рама висела высоко.
      Оттого и огонь из пулемета был не столь губительно-прицельным, как хотелось бы воздушным стрелкам.
      Но шофер Борзыкин грохнул на земь оба своих ящика и с каким то поросячьим визгом нырнул в неглубокий придорожный кювет.
      Абхазец – пулеметчик задрал ствол своего Дегтярева и дал длинную очередь трассирующими.
      – Не трать патронов, все равно не попадешь, – крикнул Бхуто, – он и так сейчас улетит.
      И был прав.
      Самолет качнул крыльями и изменив курс, стал удаляться в сторону гор.
      Игорь все же не удержался.
      Взял из рук одного из бойцов снайперский карабин, поймал в перекрестие прицела голубые плоскости с черными крестами, и взяв небольшое упреждение, выстрелил.
      – Что? Попали, товарищ старший лейтенант? – поинтересовался оживший Борзыкин.
      – В тебя не промахнусь, сволочь бензиновая, – огрызнулся Игорь, – давай ящики в охапку и бегом марш!
      Идти было еще далеко. …
      Первый привал устроили в селении со странным названием Индюк.
      До Шаумяна отсюда было десять километров, а до Асфальтовой, где по данным Дедикова был штаб подполковника Баранова, выходили все двадцать пять верст.
      – Сегодня к вечеру до Асфальтовой – кровь из носа! – сказал Игорь.
      – Без вьючных животных не дойдем, – возразил опытный Бабоа.
      Игорь послал Бхуту с одним из местных пройтись по домам.
      А пока все лежали в тени огромного пирамидального тополя и набирались сил.
      Игорь достал из полевой сумки последнее письмо, полученное накануне от Раи.
      Двое перед разлукой,
      Прощаясь, подают
      Один другому руку,
      Вздыхают и слезы льют.
      А мы с тобой не рыдали,
      Когда нам расстаться пришлось.
      Тяжелые слезы печали
      Мы пролили позже – и врозь…
      Прочтя стихи, Игорь задумался.
      – Неужели это немец сочинил? Неужели немец?
      Но для ясности Рая однозначно приписала внизу – Генрих Гейне.
      Ее любимый поэт…
      – Где бы был этот поэт, случись ему жить в наше время? – подумал Игорь.
      Но мысли его прервал истошный крик ишака.
      Игорь приподнялся на локте и увидал младшего сержанта Бхуто.
      Тот тащил за уздечку небольшое, сильно упиравшееся животное.
      – Теперь Борзыкина можно расстреливать. – весело сказал Бхуто, – теперь ящики на ишаке повезем.
 

 
      Всю эту неделю Сталин жил на ближней даче.
      Здесь легче переносилась осень.
      Все-таки джигиту уже не двадцать и не тридцать лет!
      Уже покалывает и порою тревожно дергает то тут то там.
      А ведь бывало, в Туруханском крае – он, грузин – да по морозу то! На лыжах, да с ружьишком…
      Сталин подошел к окну, выходящему на большой двор и принялся медленно перебирая шнур, подымать тяжелую темно-зеленую портьеру.
      После смерти Аллилуевой Сталин не любил кремлевскую квартиру.
      Замешкавшийся топтун в фуражке с васильковым околышем, поздно заметив, как дрогнули занавеси в окнах "хозяина", метнулся с середины двора под грибок.
      – Смешной, – отметил про себя Сталин, пожевав рыжий ус.
      Охране не рекомендовалось мельтешить под окнами, дабы не мешать вождю думать о судьбах человечества.
      Иосиф Виссарионович достал из нагрудного кармана кителя свою трубку, закусил мундштук и прошлепал грузинскими чунями без задников к любимому роялю.
      Сам он никогда не играл.
      Но вот друг его – Андрей Жданов, тот мог!
      – Надо сегодня позвонить Андрею в Ленинград, – наметил себе Сталин, – как у него сердце? Хорошо ли лечат его ленинградские врачи? Вот, кабы не была Светланка дурой набитой, поженить бы их с сыном Андрея, как бы хорошо было! Тогда бы Андрей сыграл бы на рояле – на свадьбе то!
      Неслышно вошел Поскребышев.
      Он стоял в проеме, сливаясь с интерьером – только блестящая лысина предательски демаскировала.
      Сталин поругивал Поскребышева за эту манеру неслышно подкрадываться – потому как только сам хозяин имел прерогативу на такие привычки.
      Поскребышев кашлянул в кулак, чтобы превентивно снять с себя обвинения в том, что "опять взял дурацкую манеру подкрадываться".