Счастье летчика – в чем оно?
      Капитан Ланг не думал об этом, потому что мозг его в этом полете был занят вычислениями.
      Его фоке-вульф имел практический потолок 7300 метров, что почти на полтора километра превышало высоту самой высокой горы Кавказского хребта. Вроде бы самая простая логика подсказывала. Что надо лететь к цели по кратчайшему пути, то есть по прямой.
      Но задачка выбора курса и эшелона* казалась простенькой только с первого взгляда.
      На самом деле все обстояло гораздо сложней. Самолет Фв-189 вообще то имел очень ограниченную дальность полета – при скорости в 305 километров в час он мог находиться в воздухе едва чуть более двух часов и за это время мог пролететь всего шестьсот пятьдесят километров. Но такая дальность полета по паспортным тактико-техническим данным завода Фоке-вульфа, обеспечивалась только при крейсерских скорости и высоте при экономном расходе бензина. А экономным эшелоном для этой марки самолета, была рекомендована высота в две тысячи метров.
      Кроме того, Ланг летел с дополнительной бомбовой нагрузкой, хоть и предусматривавшейся заводом-изготовителем, но тоже значительно повышавшей расход горючего. Больше вес самолета – больше нагрузка на моторы, больше нагрузка на моторы, больше расходуется горючего.
      Да и баллона с кислородом для кислородных масок, Ланг в этот полет предпочел не брать – по той же причине. Для сокращения веса самолета. И более того, два пулемета из имевшихся четырех, Ланг велел снять.
      Поэтому в полете теперь приходилось все время считать и подсчитывать… Как соотносятся оставшиеся литры бензина с оставшимися непреодоленными еще километрами пути.
      Лететь пришлось огибая вершины. Не прямым, а ломаным курсом, что хоть и удлинило путь, но зато позволило лететь без перенапряжения двигателей и в конечном расчете – все-же сэкономило драгоценное топливо.
      – Если мы сразу не найдем их, – по внутренней связи крикнул Ланг, прижимая к горлу ларингофон, – если мы сразу их не найдем, не выйдем на них, то у нас будет всего только минут пять, ну максимум семь, чтобы сделать круг, а потом горючего останется впритык на обратную дорогу.
      Тирада эта относилась к штурману. Ланг взял с собой не своего штурмана – оберлейтенанта Майера, а штурмана из экипажа фельдфебеля Бауэра, который уже был на точке, и знал маршрут.
      Ланг действовал по принципу – штурману, который уже летал этим маршрутом, будет легче повторить его снова, чем другому штурману, который не летал – заново прокладывать его по карте.
      – Найдем, – отозвался в наушниках штурман.
      Штурманом из экипажа Баумана был лейтенант Хайфельд. Невысокого роста, белобрысый пруссачок с ленточкой железного креста второго класса за Польшу.
      Лангу со своего высокого пилотского места был виден только затылок Хайфельда. И по виду этого затылка, обтянутого коричневой кожей шлемофона, Ланг ощущал то напряжение, с которым Хайфельд вглядывается в одному ему знакомые ориентиры – там внизу и как напряженно он сравнивает эти ориентиры с картой, лежащей на прозрачном плексигласовом штурманском столике.
      – Не забудьте, Хайфельд, нам еще нужно будет какое-то время для выхода на боевой курс, – крикнул Ланг, – а это еще минуты три-четыре!
      – Я помню, герр капитан, – отозвался Хайфельд. *эшелон – высота на которой держится курс самолета Переваливая через среднюю гряду вершин, Ланг поднялся до высоты четырех тысяч метров.
      Кислорода явно не хватало.
      – Как самочувствие? – поинтересовался Ланг у Хайфельда и бортстрелка фельдфебеля Хаземана.
      – Нормально, командир, – ответил Хайфельд.
      – Все нормально, – откликнулся невидимый Лангу бортстрелок.
      Хаземан сидел позади пилота, спиной к нему, постоянно осматривая пространство задней полусферы.
      Ланг подумал, что в принципе в этот полет стрелка можно было бы и не брать, так как встреча с русскими истребителями здесь над горами главного хребта – практически исключалась. Можно было бы сэкономить еще несколько килограммов горючего. Однако, Ланг не исключал возможности вынужденной посадки, а стрелок Хаземан был незаменим в разного рода неординарных ситуациях.
      – Пригодится, случись чего! – решил Ланг, беря Хаземана в полет.
      Теперь стрелок летел практически безучастным пассажиром – вроде мешка с балластом. Тем более, что вместо двух пулеметов Mg-15s – у стрелка остался теперь только один пулемет, и один "курсовой" пулемет вместо двух остался у штурмана.
      – Как там? Приближаемся? – спросил Ланг.
      – До точки по расчетам десять минут лету, – ответил Хайфельд.
      Ланг поглядел на часы и на прибор, показывающий остаток горючего.
      Они были в полете уже пятьдесят шесть минут. И судя по прибору, израсходовали почти половину имевшегося при взлете топлива.
      Но это было нормально – потому как на обратный путь им потребуется немного меньше горючего, потому что назад они полетят на более легком самолете, избавившись от бомб, да и еще – минус вес сожженного моторами бензина на путь до цели, а это тоже немало!
      – Курс двести тридцать, командир, на высокую вершину, которая на полтора часа, – дал свою корректировку Хайфельд.
      Это значило, что Лангу было необходимо слегка повернуть машину направо, как если бы он, летя по часовому циферблату на двенадцать часов, повернул бы теперь на пол-второго…
      – Вон он, тот ледник, видите? – теперь уже рукой показал штурман, и в первый раз за все время полета, повернулся лицом к командиру экипажа.
      Ланг начал пологое снижение, так как имел запас высоты метров в шестьсот, не менее.
      – Видите этих русских? – спросил Ланг.
      – Нет, пока не вижу, – ответил Хайфельд.
      Ланг приказал Хаземану отвлечься от своих прямых обязанностей по обороне хвостовой части самолета и присоединившись к штурману, теперь в четыре глаза вместе с ним осматривать поверхность ледника.
      – Глядите, господа, ищите, – приговаривал Ланг, – у нас есть только десять минут до точки невозврата*.
      За десять минут самолет пролетел почти весь ледник по его длине.
      – А вы уверены, что это было именно здесь? – спросил Ланг.
      – Да, это было именно здесь, – ответил Хайфельд и попросил Ланга сделать еще один круг и пройтись теперь над западной частью ледника.
      Ланг уже начал сильно нервничать, так как время неумолимо пожирало драгоценный бензин.
      Он уже начал было подумывать, что в принципе, на обратном пути можно сесть на вынужденную где-нибудь на пол-дороге домой, и вызвать по рации подмогу…
      – Вон они! – почти синхронно вскрикнули Хайфельд с Хаземаном.
      Ланг кинул взгляд налево, куда показывали обрадованные штурман со стрелком и тоже заметил несколько точек на белой равнине ледника.
      – Они переоделись в белые маскхалаты, – Хайфельд прокомментировал метаморфозы, происшедшие с русскими разведчиками за то время, как штурман видел их в первый раз.
      – Господа переодеваются к обеду, как это делают английские аристократы? – хмыкнул Ланг, кладя самолет на крыло.
      Ему предстояло сделать разворот, чтобы потом выйти на боевой курс для бомбометания.
      – Хайфельд, – крикнул Ланг в ларинги, – с первого захода сбрасываем две бомбы с внешних подвесок, и потом для верности я сделаю второй заход и ты сбросишь еще парочку, а Хаземан к курсовому пулемету!
      Самолет завершил разворот и лег на боевой курс.
      – Высота три пятьсот, превышение сто пятьдесят, – доложил штурман, – курс двести семьдесят, нормально, боевой.
      – Приготовились к бомбометанию, – отдал приказ Ланг.
      Машину качнуло.
      На отделение от ее натруженных плоскостей двух бомб по сто килограммов в каждой – самолет отозвался характерным рывком.
      Дав длинную очередь из курсового пулемета, Хаземан сразу рванулся в свою заднюю часть кабины – смотреть – куда легли бомбы.
      – Ну как? – спросил Ланг.
      Но Хаземан почему то не отвечал.
      Ланг обернулся и вздрогнул от неожиданности.
      Хаземан лежал сзади в совершенно неловкой позе. И кроме того, Ланг вдруг заметил многочисленные капли крови, разбрызганные по стеклам их кабины.
      – Нас обстреляли, – крикнул Хайфельд.
      – Да, и Хаземан, по моему убит, – отозвался Ланг, кладя самолет на крыло, чтобы сделать второй заход.
      – Командир, смотрите на левый двигатель, – снова крикнул Хайфельд.
      Ланг увидел отчетливую и характерную белую струю, вырывающуюся из масляного радиатора левого мотора.
      – Масло! – крикнул Ланг.
      Взгляд его машинально упал на прибор, показывающий давление масла в левом моторе.
      Стрелка на приборе упала почти до нуля.
      При таком давлении двигатель проработает минут пять или максимум семь.
      – Ложусь на боевой, – крикнул Ланг, – готовьтесь к бомбометанию!
      На втором заходе Ланг отчетливо увидал стрелявших по ним.
      И так же отчетливо он услыхал удары пуль о плоскости и об остекление кабины.
      В их "летающей веранде" начался сильный сквозняк.
      Бомбы ушли вниз.
      Так как машина на втором заходе шла низко, Ланг по отдаче в штурвале почувствовал упруго нагнавшую их ударную волну от взрывов.
      – Все! – подытожил Ланг, – домой уже точно не долетим.
      Но Хайфельд тоже не отзывался.
      Он лежал лицом на плексигласовом штурманском столике и густая черная венозная кровь заливала его планшетку с картами.
      Левый мотор дернулся и заглох. Винт косо застыл в положении на сорок пять.
      – Куда садиться? Куда садиться? Сюда на ледник?
      Ланг выпустил шасси и опустил закрылки на максимум.
      Самолет чиркнул колесами по гребню снежных дюн, подпрыгнул, чиркнул еще и вдруг, зацепившись, утонувшими в снегу колесами, кувырнулся на нос, капотируя и переворачиваясь кверху тормашками.
      Больше Ланг уже ничего не видел.
      От удара о дюралевую раму он сломал себе шейные позвонки. * точка невозврата – время, когда на обратную дорогу не остается достаточного топлива ….
 

 
      Смерть старого Фрицци отозвалась в сердце Клауса горечью невосполнимой потери.
      Старина Фрицци. Он получил свой первый крест воюя еще в полку, которым командовал отец Клауса.
      И вот теперь старый Фриц. Фельдфебель Волленгут будет вечно покоиться в ямке, вырубленной ледорубами своих товарищей в толще далекого от родной Баварии ледника… Заваленный белыми полу-прозрачными глыбами. И с ним, как с истинным воином, потомком древних германцев – в ямке из льда будет вечно покоиться его карабин К-98. Там – в заоблачной стране Валгалле, куда улетают души германских воинов – этот карабин будет с ним. И Волленгут встанет рядом с Зигфридом, победившим дракона и вернувшим нибелунгам их золото – золото Рейна…
      Клаус вспомнил строчки из Песни о Нибелунгах, те строчки которые в гимназии он зазубривал наизусть:
      Положен у порога был труп богатыря Знал Хаген что Кримхильда едва сверкнет заря Наткнется непременно на тело мужа там К заутрене она всегда ходила в божий храм Забрызган кровью Зигфрид был с головы до ног И своего владыку слуга узнать не смог Хотя зажженный факел в руках его дымил Кримхильду о несчастьи он и уведомил И вот в сырую землю героя опустили Безмерно нибелунги о Зигфриде грустили Был смертью сына Зигмунд так сильно удручен Что больше не видал никто чтоб улыбнулся он.
      Волленгут был достоин самой доброй памяти.
      Но солдаты должны идти дальше. Солдат ждут их большие ратные дела. И вот, старина Фрицци остается здесь на леднике – ему суждено навсегда остаться замороженным. Его тела не сожрут могильные черви…
      А Клаус со своими егерями должен идти дальше.
      Сожалел ли теперь молодой фон Линде, что он отправил старину Фрицци с первой группой высаживающихся, что так бездарно напоролась на леднике на невесть откуда взявшуюся группу русских разведчиков?
      Сожалел?
      Нет, не сожалел. Потому что война – это война. И кому-то надо идти первым. И кого -то здесь непременно убивают. Они – немцы, раса господ, они – потомки древних германцев должны быть равнодушными к смерти. Это не означает, что они не воздают должное героизму и не помнят героев в своих сердцах – наоборот! Они гордятся своими героями и всегда помнят о них. Просто смерть на войне – это лучший из концов, который можно выбрать для истинного немца.
      Прощай старина Фрицци!
      Прощай, оберфельдфебель Волленгут.
      И кто теперь будет заботиться о Клаусе?
      Ему – оберлейтенанту фон Линде теперь будет так недоставать этой вечной опеки… …
      Геринг принимал Гитлера в Карингхалле.
      Осень всегда была лучшим временем в жизни и в борьбе старых товарищей по партии – ее вождя Адольфа Гитлера и его первого помощника и соратника Германа Вильгельма Геринга. Ведь именно осенью двадцать седьмого года им обоим вышла амнистия и они оба, отсидев в тюрьме за участие в Мюнхенском путче – вернулись в Мюнхен, где продолжили борьбу. И именно в конце сентября в тридцатом году, их партия прошла в Рейхстаг и Герман Геринг стал во главе фракции от нацистов, фракции, занявшей 107 депутатских мест в германском парламенте. И именно осенью – в сентябре тридцать девятого они начали самую удачную кампанию, самую удачную за все времена существования германского оружия.
      Гитлер любил Геринга и выделял его среди других в своем окружении. Впрочем, Гитлеру было также хорошо известно и что германский народ тоже предпочитал веселого, обладавшего тонким юмором Германа Геринга, отдавая ему свои симпатии и выделяя его среди прочих вождей рейха – этого вечно мрачного и зловещего Гиммлера, истеричного Геббельса, унылого и сухого Рудольфа Гесса, впрочем так и улетевшего в Англию и там сгинувшего…
      Гитлера приветствовала Эмма Зонеман – вторая, молодая жена толстого Германа.
      Гитлер долго жал Эмме руки и что-то приветливо говорил ей.
      А вся свита с улыбками стояла рядом и терпеливо ждала, пока фюрер держал за тонкие ручки эту некогда очень известную актрису.
      В свите встречавших были маршал авиации Эрхард Мильх, генерал авиации Хуго Шперле – про которого Гитлер говорил, что это самый наиболее устрашающего вида генерал во всех вооруженных силах Германии и генерал авиации Келлер, командующий 6-ым люфтфлотте и прибывший с Восточного фронта по делам министерства авиации.
      Среди сопровождавших Гитлера, были – его шурин группенфюрер Фергеляйн, молодой граф фон Нейрат – сын бывшего министра иностранных дел, ныне посол Германии в Чили, старый товарищ Гитлера по партии Зепп Дитрих- с его старой партийной кличкой "шоферишка", ныне обергруппенфюрер войск СС и командир элитной дивизии Лейбштандарт, а так же и любимый архитектор фюрера – автор самых интересных и перспективных проектов переустройства новой Германии и ее столицы Берлина – рейхсминистр Шпеер.
      Именно Шпееру предстояло потом оценить богатство убранства нового дворца Германа Геринга.
      Сам хозяин – сам рейхсминистр авиации был в белом парадном кителе. Он очень сильно растолстел в последнее время – это было следствием болезни печени, полученной из-за огнестрельной раны в правый бок – именно тогда, именно в далеком двадцать третьем году, там в Мюнхене. Когда в тюрьме Ландсдорф фюрером еще только-только была написана книга "Майнкампф".
      Свита разделилась если так можно выразиться – по интересам.
      Пользуясь случаем, Геринг хотел ознакомить фюрера с некоторыми новыми авиационными проектами.
      Господа из СС тем временем развлекали дам.
      Галантный Фергеляйн пригласил хозяйку на танец и выписывая по паркету фигуры новомодного английского фокстрота, они дуэтом промурлыкали в унисон с пластинкой, слова популярной песенки:
      Vor der Kaserne
      Von dem grossen Tor
      Stand eine Laterne,
      Und steht sie noch davor,
      So wollin wir uns da wiedersehn,
      Bei der Laterne wollin wir stehn
      Wie einst, Lili Marleen.
      Unsre beiden Schatten
      Sahn wie einer aus,
      Dass wir so lei buns hatten,
      Das sah man gleich daraus.
      Und alle Leute solln es sehn,
      Wenn wir bei der Laterne stehn
      Wie einst Lili Marleen.* * – Лили Марлен – популярная песня Ханса Лейпа и Норберда Шульца, исполнявшаяся Лали Андерсон и Марлен Дитрих. Песня посвящена солдатам, воевавшим в Северной Африке в корпусе генерала Роммеля.
      Гитлер часто любил повторять, что во всем, что касается авиации, он привык доверять своему старому товарищу Герману Герингу. Но ревнивцы и недоброжелатели старины Германа все время жаловались фюреру, что деньги из военного бюджета расходуются не рационально, что оба руководителя стратегических военных заказов по министерству авиации, и покойный Удет, благополучно разбившийся в автокатастрофе в сорок первом, а потом и Мильх, откровенно брали взятки и заказывали промышленникам не то, что было на самом деле нужно Рейху, а то, что авиаконцернам Мессершмидта и Юнкерса было легче производить, а значит и продать.
      – Как обстоят дела у Листа? – спросил Гитлер генерала Келлера.
      Все присутствующие знали, что командующий группой Юг генерал-фельдмаршал Лист является персональным выдвиженцем самого фюрера. Потому что именно в полку, которым в восемнадцатом году командовал тогда еще полковник Лист, ефрейтору Адольфу Гитлеру был дан Железный крест первого класса, которым фюрер очень и очень дорожил.
      – Я имею честь доложить моему фюреру, – ответил Келлер, – что наступление продолжается несмотря на отчаянное сопротивление русских и на явную нехватку авиационной поддержки.
      Гитлер удивленно поглядел на Геринга.
      – Мой фюрер, – поспешил объясниться Келлер, – шестой люфтфлотте, поддерживающий группу Юг фельдмаршала Листа в настоящий момент представлен всего лишь двумя гешвадерами – 51-ой ягдгешвадер и 47-ой кампфгешвадер…* – Я недавно вручал Рыцарский крест командиру 51-ой эскадры майору Голлобу, – вспомнил вдруг Гитлер, перебив Келлера, – я расспрашивал Голлоба об обстановке и тот подробно рассказал мне, что у русских в этом районе нет превосходства в авиации. И кроме того, Келлер, вам должно быть известно, что Сталинградское направление является приоритетным, и именно там мы теперь концентрируем всю авиацию.
      Геринг перевел разговор на тему об испытаниях реактивных истребителей на заводах Мессершмидта.
      – Это принципиально новый тип самолетов, способный в корне изменить ситуацию над Ла-Маншем и над всей Англией, – сказал Геринг, показывая фюреру альбом фотографий сделанных во время пробных полетов Ме-262.
      Геринг помнил о том, что Гитлер имел на своего шефа авиации большой-пребольшой зуб за буквальный проигрыш так называемой Воздушной битвы за Англию, в общем проваленной Герингом по всем статьям.
      Теперь, говоря о реванше над Ла-Маншем, Геринг не просто затрагивал щекотливую тему, он явно хотел реабилитироваться. Пусть превентивно, пусть опережая события, но обязательно подтверждая свою преданность идеалам партии и интересам Рейха.
      Геринг знал о той лютой ненависти, которую Гитлер испытывал теперь к английской короне, именно теперь, когда надежды фюрера были так несправедливо обмануты.
      Ведь фюрер верил, что два германских народа – именно два родственных германских народа – немецкий и английский, чьи языки принадлежат не к вырожденческой романской группе, как французский и итальянский, а к германской группе языков – что эти два народа договорятся… Что эти два народа столкуются и обратятся против мировой плутократии и против коммунизма. Именно для этих переговоров Гитлер послал в Англию своего первого заместителя Руди Гесса. Но Руди уже год как в английской тюрьме. Жирная свинья Черчилль, вместо того, чтобы принять предложенный Гитлером союз, помогает коммунисту Сталину. И более того, эта жирная свинья Черчилль, этот алкоголик. Этот курильщик сигар – он бомбит германские города. Армады четырехмоторных "ланкастеров" и "галифаксов" еженощно в группах по сто и по двести самолетов – налетают на мирные немецкие города и методично стирают их с лица земли.
      Геринг знал, что Гитлер мечтает о воздушном реванше.
      – Этот реактивный самолет? – заинтересованно спросил Гитлер, – какая у него будет скорость?
      – Более тысячи километров в час, – ответил маршал авиации Мильх, ответственный за военные заказы.
      – О! – воскликнул Гитлер, удивленно, – это будет превосходный бомбардировщик! Мы разбомбим Лондон дотла и никакая авиация англичан не сможет помешать этому.
      Геринг вздрогнул, но не стал перечить Гитлеру.
      Ведь Ме-262 это не бомбардировщик!
      Это истребитель-перехватчик…
      Но разве Гитлера переубедишь?
      Его не интересуют технические тонкости.
      Гитлеру нужны бомбежки Лондона и он называет истребитель бомбардировщиком…
      Потому что в этом суть большая политическая необходимость.
      А Фергеляйн в зале для гостей – ангажировал дам на пятый или уже на шестой по счету фокстрот.
      А Зепп Дитрих уже выпивал третий или четвертый по счету коньяк. … * ягдгешвадер – авиационное соединение германских ВВС – соответствует истребительной авиадивизии (около ста самолетов) и состоит из трех групп (полков).
      Кампфгешвадер – бомбардировочная эскадра (дивизия) Самолеты, самолеты, самолеты…
      – А знаете, Эмма, – сказал Фергеляйн жене Геринга, – я смотрел трофейный русский фильм об авиации, снятый на эвакуированной в Среднюю Азию киностудии Мосфильм, – это вообще то комедия в стиле дешевых еврейских голливудских поделок, так там русские летчики поют некие куплеты, смысл которых в том, что "первым делом у них самолеты, а женщины уже потом".
      Эмма расхохоталась.
      – Это совсем как про моего мужа, он помешан на авиации.
      – Самолетам воздух, а мне земное, мне дайте женскую красоту, – сказал Фергеляйн, склоняясь к ручке Эммы Геринг-Зонеман …
      – Полундра, братва, воздух! – крикнул Лазаренко.
      Со стороны солнца на их растянувшуюся цепочкой группу, заходил двухмоторный самолет. И уже даже отчетливо видно было двоих или троих пилотов, сидевших там – в большой, словно дачная веранда, застекленной кабине.
      – Жорка, пулемет давай, – заорал кто-то из морпехов.
      Самолет прошел над ними так низко и так быстро, что буквально оглушил воем своих пропеллеров, и вихрь снежной пыли поднявшись над ледником, скрыл в белом облачке и Жорку, стрелявшего из пулемета, и что-то там оравшего старшину Лазаренко.
      – Ложи-и-и-и-сь! – кричал Тетов, – кричал. Хотя от шума самолетных винтов и грохота пулемета Мg, палившего с плеча Жоркиного второго номера, крика Игорева не было слышно.
      Словно в замедленном рапиде Игорь видел, как от внешних пилонов выкрашенных голубым цветом плоскостей с черными на них крестами, оторвались две бомбы, оторвались и стремительно понеслись вниз и вперед по инерции. И тут же вонзились в снег.
      Игорь рухнул лицом в белую снежную пыль, и тут рвануло.
      Ухнуло по ушам каким – то глухим ударом.
      И сразу не слышно стало ни винтов самолета, ни стрекота пулемета Мg.
      И только осколки льда еще запоздало падали и сыпались с неба на спину.
      Снова уйдя под солнце, самолет неслышно начал свой второй заход.
      – Жорка, не промахнись! – крикнул Лазаренко.
      Жорка торопливо закладывал новую стальную ленту в приемник. Отстрелянная – пустая лента валялась тут-же под ногами в желтом конфетти стреляных, пахнущих свежим порохом гильз.
      Самолет, качнув крыльями, уже лег на боевой курс и теперь приближаясь, стремительно, с каждой секундой увеличивался в размерах.
      Наконец Жорка справился, захлопнул откидную рамку ствольной коробки и оттянув затвор, припал к прикладу.
      – А-а-а-а-а! – заорал Жорка, нажимая на спуск, и новый всплеск желтого конфетти из стреляных гильз просыпался на белый снег ледника. Но крик Жоркин потонул в грохоте ревущих моторов фоке-фульфа, пронесшегося так низко, что казалось брюхом и пилонами своих плоскостей – сшибет сейчас бескозырку с бесшабашной Жоркиной головы. ….
      Когда все стихло.
      Когда все стихло, Лазаренко устроил перекличку.
      – Аркан, Абрамов, Урч, Жабин, Пирожков, Жорка, Шофёрик…
      Получалось, что все целы…
      Бывает же!
      А Фриц лежал кверху голубым брюхом своим на западном склоне ледника и даже не горел.
      – Мама, я летчика люблю! – присвистнул Жорка, – командир, айда сгоняем, позырим на Фрица, авось парочкой "парабеллумов" разживемся, зазря мы его сшибли, что ли?
      Но даже соблазнительная перспектива разжиться парочкой трофейных Р-8, не смогла склонить Лазаренко к тому, чтобы еще потерять пол-часа столь драгоценного теперь времени.
      – Вперед, братва, некогда нам на Фрица сбитого дывыться, в походную колонну и вперед. Лейтенант Тетов в голове, я замыкающим!
      И только радостный Жорка все никак не унимался, – а мне за сбитого Фрица орден Красного Знамени или "звездочка" положена, а?
      И еще спел пару раз.
      Про летчика.
      Видать, вроде как заупокой трех душ немецких пилотов:
      – Мама, я летчика люблю
      Мама, я за летчика пойду
      Летчик делает посадки
      Жмет меня без пересадки
      Мама, я за летчика пойду. ….
      Радист Хофман щелкнул тумблером и рация сама настроилась на фиксированную волну.
      Эти новые приемо-передатчики Телефункен-Блаупункт делались специально для парашютно-десантных войск, они были очень легкие, компактные и были совершенно просты в обращении. Если в бою и убьет радиста, то любой из десантников сможет справиться – просто включить пару тумблеров и все дела! Если, конечно, радио придет открытым текстом, незашифрованное.
      – Радио из центра, – доложил Хофман.
      Клаус не торопил Хофмана, зная, что еще минут пять у того уйдет на расшифровку.
      У них не было специальной шифровальной машинки типа "Энигма", которая была похожа на гибрид арифмометра и пишущей машинки, поэтому Хофману приходилось пользоваться шифровальными таблицами.
      Клаус щурясь любовался отблесками заката, окрасившими края дальнего ледника во все оттенки красного – от оранжево-огненного, до глубоко-бардового.
      Горы не могут не трогать романтической немецкой души.
      Ах, сколько стихов читала ему Лизе-Лотта, когда вот так же любовались они с нею огненно-бардовыми закатами. И как странно! Именно в этих же местах. И всего только три года прошло с той поры…
      Хофман протянул Клаусу исписанный им листок.
      Фон Линде дважды перечитал, шевеля губами.
      Потом задумался.
      – Разрешите и мне посмотреть, господин оберлейтенант, – фельдфебель Хайнрике, который был теперь командиром первого взвода вместо убитого во вчерашней стычке с русскими разведчиками Волленгута, протянул руку, прося листок с радиограммой.
      Клаус молча подал Хайнрике шифровку.
      Тот тоже дважды перечитал и хмыкнув, вернул листок командиру.
      Клаус все еще молчал – обдумывал прочитанное. И Хайнрике тоже молчал – соблюдал субординацию. Стояла тишина, только рация попискивала, да оберефрейтор Венц с ефрейтором Шульце насвистывали тихонечко популярный куплет:
      Unsre beiden Schatten
      Sahn wie einer aus,
      Dass wir so lei buns hatten,
      Das sah man gleich daraus.
      Und alle Leute solln es sehn,
      Wenn wir bei der Laterne stehn
      Wie einst Lili Marleen.
      – Ви айнст Лили Марлен, – подпел вдруг Клаус, поднимаясь с рюкзака, на котором сидел.
      – Что, господин оберлейтенант, изменяем маршрут? – спросил Хайнрике.
      Хайнрике прочитал шифровку и теперь тоже знал, что центр сообщил командиру их спецгруппы Клаусу фон Линде. Центр сообщил о том, что на пол-пути в долину, в ущелье Духор их будет ждать засада русских. И центр поэтому предлагал изменить маршрут. Идти в обход – по гребню Дух-Салор и по леднику Пионерский.
      – Мы пойдем в обход? – повторил свой вопрос Хайнрике.
      – Нет, – ответил Клаус, – мы не можем потерять трое суток на такой маневр, и потом на что мы все будем похожи после подобного перехода с нашей ношей! Мы все выдохнемся и половина людей вообще не дойдет, поэтому мы двинемся по старому намеченному маршруту.
      – А русские? – спросил Хайнрике, – а что делать с русскими?
      – А русских мы будем вышибать из ущелья, – сказал Клаус, – как шампанскую пробку из бутылки.
      И добавил, взваливая свой рюкзак себе на плечи, – предупрежден, это значит вооружен, так что выше нос, Хайнрике, тебя еще дождутся твои сестрички дома в Баварии!
      – Анна и Грэт, – прошептал Хайнрике, тоже взваливая на плечи свой рюкзак. …
      Фридрих Вильгельм Канарис предавался любимому делу – разглядывал коллекцию старинных монет.
      – Не верь лисице в степи, не верь еврею в его божбе, – повторял Канарис детский нацистский стишок, перекладывая серебряные талеры времен столетней войны… Эти талеры были свидетелями великой чумы, выкосившей половину Европы, они были свидетелями церковной реформы Лютера и изгнания испанцев из Фландрии.
      Много рук, много кошельков и карманов видали эти монеты, много событий видали они.
      А эти – новые пфенниги с германским орлом и свастикой – попадут ли они потом в коллекции грядущих нумизматов?
 

 
      Попадут?
      Не верь лисице в степи, не верь еврею в его божбе…