– Альпинизм, товарищи, это система знаний, это я бы даже сказал наука, о способах передвижения и главное о способах выживания человека в условиях высокогорья.
      Игорь слегка смутился из за того, что одна из девушек – эта чернявенькая студенточка с филфака – Рита Вайнштейн, тихохонько, но вполне отчетливо хихикнула, когда он начал свой спич.
      – Что то не понятно? – Игорь вскинул брови, – или я слишком сложно изъясняюсь?
      – Нет, нет, – как бы извиняясь, и мгновенно краснея засуетилась со своими объяснениями эта смешливая студенточка, – просто вы сказали "товарищи", а здесь ведь еще и "господа" присутствуют.
      Теперь пришла очередь Игорю краснеть.
      – Извините, я уж по привычке, – проговорил он прижимая руку к сердцу и оборачиваясь в сторону немцев, – у меня как то не было опыта выступлений перед интернациональной аудиторией.
      – Нет, нет, все в порядке, – с самой добродушной улыбкой поспешил успокоить Игоря Ганс Тишлер – белобрысый переводчик немецких альпинистов, – у нас тоже принято обращение схожее с вашим "товарищ", так в германской армии солдаты говорят друг другу "камарад", а в нашей Национал Социалистской партии ее члены при обращении говорят "геноссе", что по русски тоже самое, как ваше "товарищ"..
      Было утро четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот тридцать девятого года.
      Группа большим полукругом расселась на зеленой лужайке на южном склоне горы Ушбы…
      Горы Ушбы, которую послезавтра они отправятся штурмовать.
      Он – Игорь Тетов и эти немцы из Мюнхена, которые непременно хотят подняться по Западной стене, где до этого никто еще не поднимался.
      Но это будет послезавтра.
      А пока – ему Игорю Тетову – снежному барсу, мастеру спорта СССР по альпинизму поручили прочитать что то вроде лекции для новичков, которые завтра, если на то будет погода, пойдут в общем то несложным маршрутом на Ледник Комсомольский и для некоторых это будет их первое знакомство с блистательным миром вечных льдов.
      Вот для этой чернявенькой и смешливой студенточки из МГУ точно это восхождение будет первым. Впрочем, как и для его симпатии – Раечки Васильковой.
      – Так вот, – Игорь собрался с мыслями и продолжил говорить, – чтобы завтрашнее первое ваше восхождение не стало для вас последним, надо внимательно слушать, что вам говорят старшие товарищи.
      И Игорь снова слегка сбился, выговаривая это слово… "Товарищи".
      В парткоме института, когда утверждали его кандидатуру, он не удержался и все-таки спросил, – а что? Зачем нам надо с немцами? Ведь мы с ними в Испании дрались!
      А секретарь парткома, товарищ Мостовой нервно шмыгнул носом, как то некрасиво подтерев его тыльной стороной ладони, не глядя Игорю в глаза, сказал, – не наше с тобой дело обсуждать, что там решили, – и при слове "там", товарищ Мостовой показал пальцем куда то на потолок, где судя по всему находилось самое высокое партийно-государственное руководство, которое и решило, что в августе тридцать девятого на советском Кавказе в горы с нашими альпинистами пойдут альпинисты из фашистской Германии.
      – Альпинизм, как я вам уже сказал, – продолжил лекцию Игорь, – это система знаний о выживании человека в условиях высокогорья. И система этих знаний сложилась буквально на крови и на переломанных костях тех первопроходцев, что ценой своих ошибок, ценой своих жизней и дали нам эту систему.
      Игорь кинул недовольный взгляд на одного из кандидатов в альпинисты, что совсем раскис и если сперва в начале лекции просто клевал носом, то теперь, сидя на своем рюкзаке, откровенно заснул, положил голову на сложенные на коленках руки.
      – Бородулин, или как вас там, – прикрикнул на спящего Игорь, – вам тут что?
      Привал в доме колхозника?
      Студенты засмеялись.
      Раечка Василькова, что сидела как раз рядом с нерадивым новичком, хлопнула того по плечу и весело прокомментировала, – Бородулин вчера пол-ночи под девчоночьими палатками сонеты с серенадами исполнял для своей Дульсинеи, вот теперь и добирает сна.
      Студенты еще громче засмеялись, почему то хитро и со значением поглядывая теперь на чернявенькую Риту Вайнштейн.
      – Тихо! – Тетов пресек оживление аудитории, – тихо, а не то заставлю и будете завтра вместо ледника назад в нижний лагерь топать.
      Краем глаз, угловым зрением Игорь заметил, что старший немецкой группы Клаус Линде, или "фон-барон", как из-за дворянской приставки к имени за глаза прозвала его Раечка Василькова, просил белобрысого Тишлера перевести суть пререканий, возникших по ходу лекции. И отметил, как молодой "фон" улыбнулся, когда Тишлер перевел все до конца.
      Немцам эта лекция была ни к чему.
      Этот фон Линде был известным спортсменом и именитым альпинистом. И сам мог любому лекцию прочитать. Но вот попросился присутствовать – как ему откажешь!
      Гостю…
      На высоте почти двух тысяч метров, в зоне так называемых альпийских лугов – утро, даже солнечное августовское утро – было прохладным. На немцах были одинаковые темно-зеленые свитера, светло-серые ветровки из брезента специальной непромокаемой пропитки и австрийские шерстяные кепи…
      – А я думала, они в тирольских шляпах с перьями приедут, – шутила Рая Василькова по поводу немцев, – и еще так по-тирольски петь будут с такими высокими подвываниями… И Рая смешно демонстрировала, как поют тирольцы: – ой лорики, ой лорики – у-ху!
      Рая нравилась Игорю.
      Даже больше чем просто нравилась.
      Они познакомились с ней еще в Москве. В райкоме комсомола. Перед самым первомайским парадом познакомились.
      Красивая сильная девушка. Студентка четвертого курса Первого медицинского.
      Комсорг группы. С парашютом прыгала. Значок "Ворошиловский стрелок" на беленьком платьице носила. На груди. Он тогда и не смог оторвать глаз от этой ее груди, от сильных плеч, от красивой длинной шеи, обнаженной из за поднятых и забранных в тугой узел волос. И ее улыбка, улыбка этих заведомо теплых губ, и эта теплая улыбка ее добрых и насмешливых серых глаз – он просто не мог оторвать от них своего восхищенного взгляда.
      – Что, снежный барс, влюбился? – ткнул Игоря в бок его лучший дружок и блюститель его Игоревой нравственности Митя Игуткин, – хороша комсомолочка?
      Да…
      Хороша. …
      Лизе-Лотта немного говорила по русски.
      Типичная немочка – хоть в натурщицы к апологетам современного немецкого искусства – этим специалистам по расовому вопросу из ведомства доктора Розенберга.
      Широкие скулы, большой рот при улыбке обнажающий два ряда безукоризненно-жемчужной дентальности. И натуральная цвета выгоревшей на солнце пшеничной соломы – прическа… Вернее – стрижка. Такая по спортивному короткая, что видать нежный пушок на задней стороне ее загорелой шеи.
      С Клаусом фон Линде они познакомились на вечеринке, устроенной Союзом Немецких Девушек. Фюрер германской молодежи Аксман – заботясь о претворении в жизнь идей Адольфа Гитлера об укреплении немецкой семьи, как основы Рейха, издал директиву, предписывающую всем отделениям молодежных женских организаций – устраивать вечеринки знакомств в военных училищах и в воинских гарнизонах Новой Германии.
      То была вечеринка в 99 – ом горно-егерском полку, расквартированном в деревеньке Нидерблюменкирхен, что всего в десяти минутах езды на велосипеде от последней остановки Мюнхенского трамвая. Вечеринка была посвящена народному празднику Матери и девушкам предписывалось быть в праздничных народных платьях. На Лизе-Лотте был шерстяной узорчатый сарафан с длинной – ниже колен толстой юбкой, надетый поверх белой льняной блузки, тоже вышитой швабскими узорами. Белый передничек, белые чулки и туфли на высоком каблуке. А на голове, как и всех других девушек из СНД, у ней был венок из полевых цветов.
      Клаус сразу ей понравился.
      На нем была солдатская форма, но по галуну на его погонах и по тонким чертам его лица, Лизе-Лотта догадалась, что Клаус не простой солдатик.
      И верно! Он был вольноопределяющийся фенрих. То есть, он был кандидатом в офицеры, потому что уже заканчивал учебу в Мюнхенском университете и здесь в полку он проходил курс первичной военной подготовки, после которой имел право сдавать экзамен на первый офицерский чин.
      Они с Клаусом попали в одну пару танцевать баварский народный танец. Он так ловко перебирал ногами в своих горных ботинках, из которых по уставу горных егерей так смешно торчали завернутые поверх бриджей толстые шерстяные носки, он так ловко притоптывал в такт музыке, так нежно, но в тоже время так властно и сильно приобнимал ее за талию, что Лизе-Лотта сразу прониклась доверием у этому красивому германцу. Настоящему юному Зигфриду, пришедшему забрать у Нибелунгов золото Рейна. И когда в конце танца настала пора сделать самое сложное па, в котором партнер хватает партнершу на руки, кружит и затем перешагивает с нею через натянутый шнур, изображающий символическое жизненное препятствие, Лизе-Лотта поняла, что такому парню, как Клаус она могла бы доверить и саму жизнь. И ей так не хотелось спускаться на землю из его объятий. Как жаль, что танец был таким недолгим!
      А потом они вместе пили темное пиво. И еще они пели народные баварские и швабские песни.
      И Клаус пошел провожать Лизе-Лотту до трамвая.
      Они шли, она катила под уздцы свой велосипед, скромно, потупив девичий взгляд, а он шел рядом, нежно поддерживая девушку за локоток. Шел и рассказывал о горных егерях, и об альпинизме, которым он начал заниматься еще на первом курсе.
      Казалось, что Клауса в меньшей степени интересовала юриспруденция, которой он посвятил последние шесть лет своей университетской жизни. Его в гораздо большей степени теперь интересовала тактика горных егерей.
      – Вся история немецкого народа это война, – говорил он Лизе-Лотте, покуда они вместе катили ее велосипед по дороге к кольцу мюнхенского трамвая, – а треть театров военного действия это горы. Погляди на карту. Путь в Индию, к ее несметным богатствам лежит через Балканы, через горные перевалы Кавказа и далее – Иран, Афганистан – эти колонии Британцев – всюду это горы. И там должен пройти немецкий солдат. Там, где не пройдут танки и панцергренадеры, где не пройдет кавалерия, в которой кстати полковниками рейтар служили и мой дед Карл Оскар фон Линде, и мой отец Вильгельм Оскар фон Линде, так вот, там где не смогут пройти ни танки, ни пехота, ни кавалерия, должны пройти мы – горные егеря.
      А на остановке трамвая, Клаус спросил Лизе-Лотту – хочешь, я привезу тебе из похода в Индию настоящий лунный камень?
      – Хочу, ответила девушка. …
      Строевой смотр в полку это событие большой… Нет, не большой – огромной важности.
      Это тот редкий случай, когда каждый солдат имеет свой шанс встретиться глазами с глазами своего генерала. И понравиться ему. Или наоборот – не понравиться.
      Бывали случаи, когда именно со строевого смотра начиналась карьера того или иного военного. И маленький человечек с погонами рядового "шютце" становился вдруг… Ну, если не сразу становился большим человеком, то по крайней мере именно с того момента когда его заметил генерал, жизнь его кардинально менялась.
      А бывало и наоборот.
      Командир первой горнострелковой дивизии приехал в Нидерблюменкирхенские казармы.
      Полк выстроили в каре.
      Три батальона егерей по триста пятьдесят человек в каждом. И горно-вьючный артиллерийский дивизион – еще триста бравых мюнхенцев.
      – Первая шеренга четыре шага вперед марш. Кру-гом!
      Генерал медленно идет меду двух шеренг. Заглядывает в лицо каждого солдата. На шаг позади от него идет командир полка.
      Вот генерал останавливается напротив какого-то юного баварца.
      От внутреннего напряжения у рядового егеря глаза вылезают из орбит. Грудь выгнута колесом. Солдатик застыл по стойке смирно – руки с локтями отогнутыми назад, крепко прижаты к бедрам. Каблуки коричневых горных ботинок, казалось бы слились в крепкой диффузии.
      Генерал заглядывает солдату в лицо.
      Кажется, что солдат вот- вот либо лопнет от внутреннего давления, либо…
      – Санитар второго взвода второй роты горных егерей ефрейтор Мейски, – орет солдатик.
      – Жетон, – под стать солдатику рявкает генерал.
      Солдат не меняя судорожно-вытаращенного выражения лица, рвет ворот и вытащив висящий на шнурке жетон поднимает его на уровень генеральских глаз.
      – Левый каблук! – приказывает генерал…
      Солдат делает кру-гом и замерев на одной ноге, словно какая-нибудь цапля на швабском болоте, подогнув другую ногу, дает любознательному генералу возможность ознакомиться с состоянием своего левого каблука.
      – Правый каблук!
      Теперь поза зеркально меняется.
      А генерал уже идет дальше.
      – Второй номер пулеметного расчета второго взвода второй роты горных егерей обер-ефрейтор Цандер орет очередной испуганный солдатик..
      – Жетон, правый каблук, левый…
      И так далее, и так далее, и так далее…
      Как учил унтерфельдфебель Дитмар?
      – Яйца зажать! В глазах преданность фюреру! …
      До Клауса дошли только к исходу второго часа.
      – Командир первого отделения высокогорного взвода разведки унтерофицер – фенрих Линде.
      – Вильгельм фон Линде твой отец? – спросил генерал, неожиданно положив руку в перчатке на погон Клауса.
      – Так точно, господин генерал-майор, Вильгельм Оскар фон Линде мой отец.
      – Мы служили со стариной Вилли в рейтарском полку, – сказал генерал, шевельнув усами, не то улыбаясь приятным воспоминаниям, не то зловеще фыркая от каких то недобрых одному ему ведомых ассоциаций.
      – Ну, что ж, служи, – крякнул генерал, и слегка ударил Клауса стеком по его левой голени. …
      О том, что его все-таки заметили, Клаус узнал только через неделю.
      В его отделении было четыре новобранца из числа последнего так называемого "судетского" призыва. С ними приходилось повозиться.
      – Карабин к-98 является основным стрелковым оружием горного егеря.
      Клаус говорил медленно, чтобы новенькие успевали уложить информацию в свои черепные коробки.
      – Разборка карабина осуществляется таким образом, я показываю…
      Клаус искренне хотел научить своих егерей.
      Он не хотел идти в этом процессе путем репрессий, как это делал его коллега – командир второго отделения унтерофицер Штраус.
      У Штрауса на все случаи непонимания и неумения его солдат был один рецепт – ранец с песком.
      И егеря его боялись.
      Потому что полный ранец с речным песком весил более двадцати килограмм. А чтобы "понимание" и "понятливость" у солдата, как говорил Штраус, наступали как можно быстрее, вместо лямок к ранцу приделывались петли из прочного, но тонкого электрического кабеля. Такие с позволения сказать лямки – ужасно резали плечи, стоило только надеть этот ранец с песком – это орудие средневековых пыток!
      Но факт был на лицо. У Штрауса все егеря разбирали и собирали карабин в среднем на пол-секунды быстрей чем это делали в отделении у Линде.
      – "Фон", ты интеллигент, – смеялся Штраус, – погляди как мои баварцы бегают, горные орлы, а не егеря, а твои? А эти твои новенькие – они как трахнутые в задницу бараны! Да надень ты на них ранец с песочком!
      Но Клаус продолжал терпеливо объяснять…
      – Шнуровать горный ботинок надо крепко, но вместе с тем, не перетягивая, чтобы не нарушать кровообращение. Носки необходимо заменять на свежие каждые десять километров марша. Чтобы предотвратить лодыжку от подворачивания, на марше по горной местности следует делать обмотки от верха ботинка и до середины голени…
      А если вы подвернете лодыжку, то вашим товарищам придется тащить не только оружие и боеприпасы, но и вас самих…
      Дело в том, что два раза Клаусу самому пришлось побегать по пляжу с "учебным ранцем" на плечах. Это было пол-года назад на первых военных сборах вольноопределяющихся студентов-юристов пятого курса.
      Тогда Клаус поклялся себе, что ни при каких обстоятельствах он не станет мучить своих подчиненных, подвергая их подобным пыткам.
      Ах, как хотелось ему тогда пристрелить своего командира взвода – унтерфельдфебеля Дитмара. Пристрелить за то, что он приговорил Клауса к километровому марш-броску с ранцем на плечах. К километру за одну секунду. За секунду опоздания в строй. А опоздавший на две секунды – должен был бежать два километра.
      – Если я пошел бы с ним теперь в бой, – думал тогда Клаус, – я бы пристрелил его.
      И когда Клаус сам стал командиром, он решил.
      – С теми, с кем я пойду воевать, у меня будут только человеческие отношения.
      И теперь он не уставал терпеливо объяснять и показывать.
      – Вы оттягиваете затвор до упора, потом нажимаете на крючок цингеля, и затвор свободно выходит…
      Он терпеливо объяснял, а унтерофицер Штраус стоял неподалеку и куря свою трубочку, посмеивался, – мои егеря все равно лучше твоих будут, потому что только ранец с песочком, только ранец с песочком ума прибавляет.
      Клаус терпеливо объяснял своим новобранцам, когда прибежал вестовой из штаба.
      – Фенрих Линде в штаб полка.
      – В штаб полка? – недоверчиво переспросил Клаус, – не в штаб батальона, а именно в штаб полка?
      Клаус оставил отделение на своего заместителя – оберефрейтора Цише.
      Погляделся в зеркало.
      Поправил кепи, еще туже подтянул ремень.
      – В штаб полка? И с какой стати?
      И меньше всего он думал о том, что ему теперь предложат отправиться в Россию.
      На Кавказ.
      В качестве студента и спортсмена-альпиниста. …
      – Хороша девчонка? – не унимался Митя Игуткин, – имел бы я такую же силищу, как у тебя, сам бы ее на руках держал не выпускал.
      Вместе с Раей Игорю предстояло изображать один из фрагментов живой картины, представлявшей все виды отечественного спорта.
      На первомайском спортивном параде, сразу после прохождения военных, значкисты "мастер спорта СССР" – этого недавно учрежденного звания, должны были красочно и в лицах представить членам правительства, стоящим на трибуне Мавзолея, представить им весь советский спорт во всех его ипостасях.
      На специально оборудованных в кузовах грузовиков рингах – бились боксеры. На проплывавших мимо Сталина помостах – боролись борцы и выжимали свои штанги штангисты. Гимнасты и гимнастки крутили свои солнышки на турниках и делали упражнения на брусьях. Даже футболисты и те – пробегали мимо трибун, гоня перед собою настоящие футбольные мячи.
      А мастер спорта СССР по альпинизму?
      Что должен был делать он?
      В кузове одного из грузовиков искусники бутафории соорудили настоящую скалу из папье-маше. И для убедительности на коричневой картонной скале было написано – ЭВЕРЕСТ… И еще макушку у этой скалы покрасили белой краской.
      На вершине этого Эвереста должен был стоять он – Игорь Тетов с ледорубом. И не просто стоять, но одной рукой за веревку страховки – поддерживать висящую немного ниже девушку, а другой рукой поднимать над Эверестом красное знамя…
      И этой девушкой должна была быть Рая Василькова.
      – Ну что? Хороша девчонка? – неистовствовал Митя Игуткин, – мне бы комсомол поручил, я бы ее из лап не выпустил!
      Игорь многое позволял Мите Игуткину. Как в рассказе про трогательную дружбу льва и собачки, которую бросили в клетку к хищнику на съедение, их дружба носила характер странного симбиоза, какой встречается не только у девушек, когда красивая дружит с некрасивой. Митя будучи юношей хлипким, искал в дружбе с мощным красавцем Тетовым не то чтобы вульгарной физической защиты на танцах и по дороге в кино, но ему было интересно и приятно быть рядом с настоящим спортсменом, с мастером спорта СССР, интересно было вникать в его заботы и проблемы, да и вообще, Митя умел, черт побери, гордиться не только собственными достижениями, но и гордиться за друга. А Игорю в Мите нравились его мгновенная реакция удивительно быстрого остроумия, и добротная начитанность истинного филолога. Митя никогда не лез в карман за словом, и рядом с таким мощно-несокрушимым другом как Игорь Тетов мог себе порою позволить в компании и некоторые вольности, вызывавшие неудержимый девчачий смех и бурное негодование иных, задетых за живое юношей, чей гнев и желание расправиться с ловким острословом, сдерживались крепкими бицепсами Игоря Тетова.
      – Ну, я бы такую из лап не выпускал, – еще раз повторил Митя Игуткин, заговорщицки подмигивая своему другу, – и ледоруб бы забросил за печку, и занялся бы семьей и деторождением на благо увеличения народонаселения социалистической родины.
      – Трепло ты! – не зло прикрикнул на друга Игорь Тетов, но сам про себя подумал, что если когда и придется остановиться в движении на наращивание побед и жениться, то следовало бы сделать эту остановку именно на такой как Рая.
      – Красивые женщины, они как вершины, – вспомнил Игорь изречение одного из друзей Алексея Михайловича, старого альпиниста и доцента кафедры марксистско-ленинской философии их института, пропавшего где то в недрах Лубянки осенью тридцать седьмого, – красивые женщины, они как вершины, каждая непокоренная манит к себе, а взойдешь и уже тянет к новой…
      Репетируя их номер для спортивного парада, когда Игорю приходилось до десяти и более минут буквально держать Раю на одной руке, преодолевая приличия и собственное смущение, Игорь всё скашивал робкий, но с каждым разом всё более и более смелеющий свой взгляд в вырез её спортивного платьица, в котором трепетно теснились некие выдающиеся субстанции, про которые острослов и ходящий цитатник Митя сказал бы, – вздымающиеся дыханием любви перси младой Афродиты…
      А Рая замечала эти скашиваемые вниз к ее вырезу глансы могучего альпиниста.
      Замечала и слегка смущаясь, радовалась тому, что парень, который ей сразу очень и очень понравился – тоже не равнодушен к ней.
      Начальник парада товарищ Коган сильно волновался.
      Волновался и ругался.
      – Глядите у меня! Если что, то никому не поздоровится! Шутка ли – сам Сталин с товарищами Молотовым и Ворошиловым на трибуне!
      Все началось как и в сотни раз отрепетированных проходах..
      Как только затих рокот удаляющихся по брусчатке Васильевского спуска замыкающих военный парад танковых колонн, двинулись и они. Кабы верил в Бога товарищ Коган, так наверное помолился бы своему Иогове. Но товарищ Коган только снял фуражку и нервно вытер платочком пот с ярко-желтой своей лысины.
      Когда их грузовик с картонным Эверестом в кузове, проезжал мимо Исторического музея, Игорь принял отрепетированную позу героя, развернул знамя, привязанное за древко к классическому ледорубу и подав Рае руку, принял на себя вес ее лёгонького, но не так чтобы совсем уж бесплотно-невесомого тела. Рая оттянулась на страховке, красиво прогнувшись в талии и почти повисла на крепкой Игоревой руке, ножками своими в тяжелых альпинистских ботинках едва касаясь картонных скал бутафорского Эвереста.
      Оркестр гремел все марши Покраса и Дунаевского.
      "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля просыпается с рассветом вся советская страна холодок бежит за ворот, шум на улицах сильней с добрым утром, милый город, сердце Родины моей…" Игорь старался не смотреть в сторону трибун. Он сконцентрировался на балансе.
      Ледоруб, надежно заделанный в искусственную скалу, служил ему хорошей опорой.
      – Как там тебе висится? – крикнул Игорь Рае, стараясь не скашивать глаз в сторону смелого выреза в ее явно не альпинистском платьице.
      – Нормально, – откликнулась Рая.
      Когда уже почти что миновали траверс главной трибуны и Игорь уже был виден конец их пути – где раздваиваясь у Лобного места, колонны направлялись либо вниз по Васильевскому спуску, либо сворачивали на улицу Маросейку, грузовичок внезапно дернулся. Что то там чихнуло в моторе и Игорь едва было не упал.
      – Ой, – только и вскрикнула Рая, тоже закачавшись, как бедная рябинка, что без дуба на ветру.
      Но Игорь удержал равновесие, а шофер, найдя все же исчезнувшую было искру, снова поехал ровно и без рывков.
      И только когда их грузовик с картонным Эверестом свернул за Васильевским спуском на спасительную набережную, Игорь смог отвести дух.
      – Ты чё, обалдел? – крикнул он шоферу, слезая с бутофорной горы, – обалдел?
      Перед трибуной с вождями чуть нас не уронил! Это что? Вредительство что ли?
      – Слыш, братишка, – взмолился шофер, – ты только Когану, я тебя умоляю, не говори, всё же обошлось, правда ведь!
      Но всё обошлось, да не совсем.
      Когда они отмечались у старшего и Игорь уже собрался было вести Раечку в парк имени Горького – пить ситро, кататься на качелях, его подозвал к себе сам товарищ Коган.
      – Ты про кого там кричал, мол "как тебе висится"? Про кого?
      – Не про кого, – растерянно отвечал Игорь.
      – Не про кого? – переспросил товарищ Коган, – а мы тут подумали что про кого!
      Интересно, – подумал потом Игорь, – кто доложил? Не шофер ли, чтобы себя выгородить?
      А потом всё же поехали в парк Горького.
      Ели мороженое, катались на карусели.
      – Возьмешь меня с собой в горы? – спросила Рая когда он поцеловались.
      – Возьму, – ответил Игорь, снова припадая к мягким и душистым губам подруги. …. ….
      – Слушай, а не безумство ли лезть на стенку в связке с человеком, который ни хрена не понимает по русски, а ты при этом его языка не понимаешь? – возмущенно и как всегда тоном не допускающим возражения не спросил, а воскликнул Алексей Михайлович, – ты слыхал что нибудь про вавилонское столпотворение?
      Алексей Михайлович был для Игоря непререкаемым авторитетом.
      Когда Игорь еще пешком под стол ходил и едва "агу-агу" с пузырями изо рта пускал, Алексей Михайлович уже на семитысячники поднимался.
      А еще Алексей Михайлович кроме того был и научным руководителем дипломной работы Игоря.
      – Про вавилонское столпотворение? – переспросил Игорь.
      – Вот-вот, про него! – со злым весельем поддакнул Алексей Михайлович, – когда люди решили построить Вавилонскую башню до самого неба и тем самым гордыню свою потешить Богу назло, Бог взял да и сделал так, чтобы строители вдруг заговорили на разных языках и перестали понимать друг друга. Тогда весь проект и лопнул.
      Встала стройка. Вот и ты лезешь с немцем на стенку, на западную стенку Ушбы по сложнейшему маршруту, а как ты с ним в связке общаться будешь? Тебе что? Жить надоело?
      – Мы двумя связками пойдем, а там и переводчик с нами подниматься будет, – как бы оправдываясь пробормотал Игорь.
      – Ну ты как новичок рассуждаешь, – развел руками Алексей Михайлович.
      Игорь не мог рассказать учителю всего.
      Не мог рассказать, что вся эта идея послать их в одной связке принадлежала не Игорю. И даже не немцу. Это где-то там выше так решили, когда вообще немцам позволили приехать на Кавказ.
      Начальник экспедиции – Геращенко, по всему судя человек из органов и надо полагать, не ниже старшего майора, так и сказал Игорю – полезешь с немцем и будешь за ним всю дорогу приглядывать.
      А и отказаться уже было нельзя.
      Раньше надо было отказываться.
      Еще в парткоме института отказываться надо было.
      Но тогда…
      Что тогда?
      А откажись он – разве не повредило бы это последующей карьере?
      Да и вообще – не в привычках Игоря Тетова отказываться от трудного маршрута!
      – Игорь, горы необдуманных авантюр не прощают! – сказал Алексей Михайлович с каким то тягостным вздохом, – ты не новичок, чтобы мне тебе о таких элементарных вещах напоминать.
      – Да уж я… – начал было оправдываться Игорь.
      – Да ты уж хоть вот словарь то возьми, да хоть с десяток фраз самых необходимых зазубри, – с укоризной сказал Алексей Михайлович и протянул своему ученику толстую потертую книгу, – мой словарь инженерных терминов под редакцией Хютте, тут все необходимые слова найдешь, и про крюк и про страховку.
      – Спасибо, – сказал Игорь, принимая подарок.
      – Эх ты, спаси-и-и-бо, – передразнил его Алексей Михайлович и вдруг крепко хлопнул своего ученика по плечу, – ладно, вернешься с гор – заходи! …
      Сто раз вспомнил потом Игорь своего учителя.
      Сто раз вспомнил его вися на стенке.
      – Штейге хохэ инауф! – кричал Игорь, шедшему сзади Клаусу.
      – Was? – кричал в ответ Ланге.
      – Гее дорт хиер нихт! – кричал Игорь.
      – Warum, nicht? – не понимая, откликался Клаус.
      И только на третий день тренировок в связке, они стали понимать друг друга.
      И теперь, если Игорь кричал, – Вирф ден стик, пожалуйста, твою мать, – то Ланге снизу отвечал, – бросаю, der Teufel soll den Kerl buserieren! ….
      Языковый барьер был преодолен и между девушками.
      Рая с Лизе-Лоттой не то чтобы сдружились, но достаточно активно общались на смеси русского со швабским, усиленно при этом помогая себе и друг дружке мимикой и жестикуляцией.
      Впрочем, как заметил начальник экспедиции товарищ Геращенко, – две бабы завсегда общий интерес найдут о чем поговорить.
      – Was ist das Wort "бабы"? – переспросил Ланге.
      – Бабы, дас ист фрау по вашему, – перевел Игорь похлопав Клауса по плечу, – verstehen Sie?.
      А Рая с Лизе-Лоттой говорили о женихах.
      И о поэзии.
      – Вы любите читать? – вежливо поинтересовалась Лизе-Лотта, увидав в руках русской девушки томик стихов.
      – Очень люблю, – горячо воскликнула Рая, открытыми страницами прижав книжку к груди.
      – А что вы любите читать? – медленно и как бы с осторожностью минера на минном поле, боясь допустить ошибку, выговаривая эти трудные русские фразы, спросила немочка.
      – Стихи, – просто ответила Рая, – вот например немецкий поэт Гейне мне очень нравится, но я только по русски его знаю…
      И закрыв глаза, нараспев, Рая прочитала:
      Твои глаза – сапфира два,
      Два дорогих сапфира.
      И счастлив тот, кто обретет
      Два этих синих мира.
      Твое сердечко – бриллиант.
      Огонь его так ярок.
      И счастлив тот, кому пошлет
      Его судьба в подарок.
      Твои уста – рубина два.
      Нежны их очертанья.
      И счастлив тот, кто с них сорвет
      Стыдливое признанье.
      Но если этот властелин
      Рубинов и алмаза
      В лесу мне встретится один, -
      Он их лишится сразу!
      – Да, это Гейне, – вздохнув подытожила Лизе-Лотта, – но это нужно читать в подлинном виде на чистом немецком языке, тогда вы увидите и услышите настоящую красоту.
      – А еще мне нравится Гёте, – сказала вдруг Рая, – мне очень нравится его Фауст.
      Лизе-Лотта вскинула брови.
      – Фауст? – переспросила она. И улыбнувшись, продолжила, – по трагедии Гете в моем университете я писала большую работу, вроде маленькой научной диссертации…
      Лизе-Лотта положила свою руку поверх Раиной руки и сказала, – вот послушайте И она стала читать по памяти:
      Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten, Die fr?h sich einst dem tr?ben Blick gezeigt.
      Versuch' ich wohl, euch diesmal festzuhalten?
      F?hl' ich mein Herz noch jenem Wahn geneigt?
      Ihr dr?ngt euch zu! Nun gut, so m?gt ihr walten, Wie ihr aus Dunst und Nebel um mich steigt;
      Mein Busen f?hlt sich jugendlich ersch?ttert Vom Zauberhauch, der euren Zug umwittert.
      Und mich ergreift ein l?ngst entw?hntes Sehnen Nach jenem stillen, ernsten Geisterreich;
      Es schwebet nun in unbestimmten T?nen Mein lispelnd Lied, der?olsharfe gleich;
      Ein Schauer fa?t mich, Thr?ne folgt den Thr?nen, Das strenge Herz, es f?hlt sich mild und weich;
      Was ich besitze, seh' ich wie im weiten, Und was verschwand, wird mir zu Wirklichkeiten.
      – А я знаю, а я знаю, откуда это! – радостно воскликнула Рая, когда Лизе-Лотта перестала читать, – я это место хорошо знаю по русски, я как услыхала это слово "Aolsharfe" и сразу вспомнила, что это Посвящение из начала трагедии, правильно?
      – Правильно, – кивнула Лизе-Лотта.
      – А вот послушайте, как это по русски!
      И теперь настал ее черед читать:
      Вы снова здесь, изменчивые тени,
      Меня тревожившие с давних пор,
      Найдется ль наконец вам воплощенье,
      Или остыл мой молодой задор?
      Но вы как дым надвинулись, виденья,
      Туманом мне застлавши кругозор.
      Ловлю дыханье ваше грудью всею
      И возле вас душою молодею.
      И я прикован силой небывалой
      К тем образам, нахлынувшим извне.
      Эоловою арфой прорыдало
      Начало строф родившихся вчерне.
      Я в трепете, томленье миновало,
      Я слезы лью и тает лед во мне.
      Насущное уходит вдаль, а давность,
      Приблизившись, приобретает явность. …
      После таких чтений Рая и Лизе-Лотта уже считали себя подругами.
      И говорили даже о самом сокровенном.
      О любви вообще и своих симпатиях в частности.
      И как-то побродив по окрестностям лагеря, вернувшись с лугов с набором полевых альпийских цветов, обе девушки, не сговариваясь сказали своим парням – Игорю с Клаусом, – когда полезете на вершину, принесите нам по самому высокогорному цветочку…
      На следующее утро девушки с группой новичков ушли с инструктором на ледник.
      А на следующий после этого день, на стенку пошли мужчины. Двумя связками – Игорь с Клаусом и Ганс Тишлер с Жорой Амбарцумяном.
      Но про просьбу девушек об Эдельвейсах они не забыли.
      А Игорь, когда на первом привале они принялись готовить кофе, вдруг нашел в своем рюкзаке записочку…
      Милым округлым и совсем не докторским почерком Рая написала ему стихи:
      Когда тебя женщина бросит, – забудь,
      Что верил ее постоянству.
      В другую влюбись или трогайся в путь.
      Котомку на плечи – и странствуй.
      Увидишь ты озеро в мирной тени
      Плакучей ивовой рощи.
      Над маленьким горем немного всплакни,
      И дело покажется проще.
      Вздыхая, дойдешь до синеющих гор.
      Когда же достигнешь вершины,
      Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
      И клекот услышав орлиный.
      Ты станешь свободен, как эти орлы.
      И, жить начиная сначала,
      Увидишь с крутой и высокой скалы,
      Что в прошлом потеряно мало!
      Г.Гейне – Слушай, Клаус, – обратился он к товарищу, – а этот Гейне он у вас вообще в почете?
      – Хайне? – на немецкий фонетический манер переспросил Клаус, – о да! Хайне великий поэт!
      Сладко потянувшись, Игорь улыбнулся своим мыслям.
      Про женщину, "которая тебя бросит", это Рая припомнила – не забыла его ей рассказ, когда они еще в Москве после спортивного парада в Парк Горького с Раей ходили мороженое есть и на качелях качаться. Игорь тогда ей и поведал историю своей первой влюбленности, как Мила Кузнецова предала их долгую школьную дружбу и первую, как надеялся Игорь – любовь…
      Он еще раз перечитал строчки:
      Вздыхая, дойдешь до синеющих гор.
      Когда же достигнешь вершины,
      Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
      И клекот услышав орлиный.
      Ты станешь свободен, как эти орлы.
      И, жить начиная сначала,
      Увидишь с крутой и высокой скалы,
      Что в прошлом потеряно мало…
      Какая она умница, – подумал Игорь.
      Как верно она подобрала это стихотворение, как к месту!
      – Ну что, Клаус, – сказал он поднимаясь, – полезем за эдельвейсами для наших дам? ….
 

 
      28 июля 42 года сразу после падения Ростова командующий группой "А" генерал-фельдмаршал Лист прибыл на командный пункт 49 горнострелкового корпуса – объявить благодарность его командиру – генералу Конраду.
      На КП корпуса между генералами произошел разговор, из которого Конрад узнал новые планы ОКВ. По ним 17-ой армии предстояло наступление вдоль узкой полосы побережья на Туапсе – и далее в Закавказье.
      – А на каком направлении вы будете развивать своё наступление? – поинтересовался Лист – На Майкоп, – ответил Конрад.
      Как и большинство немецких генералов, Конрад любил войну, уверенно полагая, что для истинного германца, война это его естественное состояние.
      О том, что нынешняя большая война ведется за жизненное пространство для построения в нем "тысячелетнего рейха", Конрад как то не задумывался. Он не думал и не мечтал о том благословенном обществе будущего, когда вся Европа и большая часть Азии и Африки будут принадлежать Германии, и войны прекратятся, потому как все внешние и внутренние враги национал-социализма будут раздавлены.
      Генерал Конрад жил сегодняшним днем, а день сегодняшний его вполне устраивал.
      Война шла полным ходом. Война развивалась для Германии вполне успешно. И что самое главное – для него самого в этой войне нашлось дело самое достойное его Конрада способностей и умения. Ведь Кавказ, кавказская нефть и открытие пути на Иран и далее на Индию для его горных егерей были делом куда как более почетным, чем, скажем, беготня за югославскими партизанами по горам Балканского полуострова или непонятное сидение в скандинавских скалах на никуда не двигавшемся северном фронте…
      В общем, покуда Германия вела вполне успешную и широкомасштабную войну, которая обеспечивала полную занятость многочисленному генеральскому сословию, Конрад, как и большинство его коллег по принадлежности к касте, был вполне доволен своею жизнью. Разве что только зависть к чьему – либо успеху, к чьей либо незаслуженной награде или непонятно-неоправданному назначению слегка отравляли жизнь. Генералы они ведь ревнивцы до славы и наград!
      Вот и своего шефа – генерала Листа Конрад не любил.
      И за глаза называл его "лысой фрейлиной".
      Все знали, что на командующего группой армий, Лист мягко говоря – "не тянул".
      И назначение свое этот слегка полноватый генерал с зализом жидкой прядки волос поверх обширной лысины и с усиками "а-ля фюрер" на одутловатом лице, назначение свое, не соответствующее ни опыту, ни способностям, получил от Гитлера за то, что именно он – полковник Лист в шестнадцатом и семнадцатом году командовал тем самым полком, где молодой ефрейтор Адольф Гитлер получил свой железный крест первого класса…
      И вот теперь, самый ответственный участок Восточного фронта, участок, на котором решается вопрос горючего для танков и самолетов почти побежденной уже Красной Армии, которую остается всего лишь только подтолкнуть, чтобы она упала на берегах Волги и окончательно рассыпалась в прах, и вот этот самый перспективный участок фронта отдали самому неприметному и самому бесцветно-бледному в смысле идей и заслуг генералу.
      Лист и Конрад склонились над картой.
      Да, война в горах – это не война на равнине!
      Паулюс и его шестая армия катили себе по донской и калмыцкой степям прямиком к Сталинграду. И не было на пути его танкистов и гренадеров никаких контурных и рельефных препятствий. А вот наступление семнадцатой армии на Туапсе и далее на Сухуми – ограничивалось узеньким пространством между береговой полосой Черного моря и почти подступающими к этой полосе горами Кавказского хребта. Здесь так широко, как в степи танками на развернешься. И именно ему – генералу Конраду предстояло облегчить продвижение семнадцатой армии, захватив горные перевалы и выйти через них к морю на соединение с основными силами группы.
      – География диктует нам здесь свои условия, – Конрад двигал указкой по карте, – 1-ая горнострелковая дивизия может двигаться только на Теберду, далее через Клухорский перевал, и далее через Баксанское ущелье на Сухуми.
      Лист молча теребил свой подбородок и согласно кивал.
      Конрад продолжал двигать указкой, – Егерям 4-ой горнострелковой придется оседлать Марухский и Наурский перевалы, форсировать Большую Лабу и далее тоже выходить к морю по узким пространствам.
      – И это при условиях весьма ограниченной поддержки с воздуха, – нарушил молчание генерал Лист.
      Конрад вопросительно приподнял брови.
      – Да, да, дорогой Конрад, – "лысая фрейлина "подтвердил неприятную новость, – поддерживать вас будет всего лишь одна 52-ая эскадра. Все самолеты нынче летают там, над Сталинградом, – и Лист махнул рукой на северо-восток, – именно там решается теперь судьба летней кампании. ….
      Командир 52-ой эскадры (гешвадера) майор Голлоб праздновал свою сто пятидесятую победу. Сегодня над Тереком он сбил свой юбилейный самолет. Им оказался русский штурмовик Ил-2.
      Слегка хмельные от выпитого шнапса механики под присмотром инженера первой эскадрильи (штафеля) уже успели нарисовать на хвосте командирского "Густава"* новую геральдическую эмблему в виде рыцарского креста в венке из дубовых листьев и ниже под крестом на фоне сложенной черно-красно-белой ленточки – цифру "150".
      Поспешили, потому как геральдика должна производить не меньшее устрашающее воздействие на противника, чем пушки и пулеметы серо-бело-желтого мессершмидта с двойным командирским шевроном на борту фюзеляжа.** • "Густав" – неуставное название истребителя Ме-109 G данное ему в войсках за буквенный индекс G ** Истребители Люфтваффе, на которых летали командиры Эскадр (гешвадеров), групп и Эскадрилий (штафель) имели специальные эмблемы в виде положенных на бок ефрейтерских и обер-ефрейтерских шевронов, пронзенных белой стрелкой.
      Сто двадцать первая отдельная разведывательная эскадрилья базировалась на том же аэродроме, что и гешвадер юбиляра. Поэтому командир 121-ой майор Ланг не замедлил прибыть в штаб 52-ой истребительной эскадры, чтобы поздравить коллегу с победой.
      Едва откупорили заветную, привезенную Голлобом из Франции бутылку "Мартеля", на улице послышался рокот подкатившего к штабу мотоцикла.
      – К майору Лангу в штаб прибыли два офицера из штаба 1-ой горнострелковой дивизии, – доложил дежурный.
      – Горные егеря? – изумленно приподнял брови Голлоб.
      – Да, мне звонили из штаба корпуса, – пояснил Ланг, – эти офицеры хотят пролететь над перевалами, хотят оценить с воздуха состояние троп, по которым будут наступать их штурмовые группы.
      – Так пусть идут сюда, – воскликнул Голлоб, – пусть выпьют с нами за братство родов германского оружия, а потом можно будет и слетать.
      Мотоцикл с дежурным уехал, чтобы через десять минут вернуться уже с двумя офицерами в форме горных егерей.
      – Имею честь представиться, обер-лейтенант Клаус фон Линде, щелкнул каблуками светлоголовый германец с лицом, которое и фас и в профиль могло бы служить образцом для расовой энциклопедии доктора Розенталя, – прибыл для проведения воздушной разведки Марухского Наурского и Клухорского горных перевалов.
      Вторым офицером, прибывшим на аэродром, был лейтенант Мирбах из артиллерийско-инженерной разведки 4-ой горнострелковой дивизии. Ему тоже предстояло оценить с воздуха состояние горных троп и дать свое заключение на предмет их годности для прохода артиллерии и подвоза боеприпасов.
      – Присаживайтесь, господа, – Голлоб радушно указал на свободные стулья.
      – Я хочу выпить, – Голлоб наливал коньяк не в большие, как положено для солнечного напитка, шарообразные бокалы, а по-походному – в маленькие, скорее напоминающие наперстки, серебряные стаканчики, – я хочу выпить за братство родов оружия, и поэтому пью за горных егерей, которые из всех наземных войск ближе к небу, и к нам к летчикам.
      Высоко отставив локоть, Голлоб взмахнул кистью руки и опрокинул микроскопическую порцию коньяка себе под язык.
      – Прозит, господа.
      – Прозит, – эхом отозвались Ланг и Линде.
      – Я бы хотел уточнить, когда мы полетим, – вежливо поинтересовался Клаус.
      – Полетите со мной после обеда, – сказал Ланг.
      – А я с моим ведомым буду лично прикрывать ваш Фокеке-вульф, – с улыбкой добавил Голлоб. …
      Вокке-Вульф 189 это двухмоторный разведывательный самолет с двумя фюзеляжами, отчего снизу напоминает прямоугольную раму.
      Большая кабина самолета полностью остеклена спереди, сзади и главное – снизу, что позволяет вести круговой обзор.
      Против обыкновения, они расположились в самолете впятером.
      Командир экипажа майор Ланг, штурман оберлейтенант Майер, бортстрелок фельдфебель Хаземан и два пассажира – Клаус фон Линде и его товарищ лейтенант Мирбах. Получилось тесновато.
      Клаус сидел прямо на парашюте позади и немного сбоку от штурмана, а лейтенанту Мирбаху подыскали место между пилотом и борт-стрелком. Мирбах летел спиною вперед и оттого страдал воздушной болезнью. Его тошнило, но он стоически крепился и старался не подавать вида.
      – Ничего, ничего, Йохан, – подбадривал приятеля Клаус, – мне тоже слегка не по себе, но я держусь.
      Через три минуты полета самолет уже поднялся над первыми снежными вершинами.
      – Вон там Эльбрус, – рукой в перчатке показал Клаусу штурман.
      – Я знаю, – кивнул Клаус, – а вон гора Ушба, – добавил он.
      И Клаус увидал ту западную стенку.
      Он взял в руки бинокль, приложил к глазам и ему вдруг показалось, что он видит именно тот самый карниз, тот самый с которого сорвался тогда… Три года назад…
      – А Голлоб – юбиляр наш не обманул, – сказал по внутренней связи командир экипажа, – глядите сзади на пол-восьмого его "густав" висит.
      Клаус знал, что смотреть на пол-восьмого означало смотреть назад и налево, как если на циферблате часов ты стоял бы лицом на двенадцать…
      Он щурясь поглядел налево.
      – Вот пижон, – восхищенно заметил Ланг, – обязательно от солнца зайдет, как на врага!
      Наконец, Клаус увидел мессершмидт Голлоба.
      Тот дал газу, и легко разогнавшись, прошел левее и немного ниже их самолета.
      И Клаусу показалось, что в фонаре кабины он разглядел не только лицо майора Голлоба, но и большой Рыцарский крест в расстегнутом вороте его пилотской куртки.
      – Пижон, пижон, – с восхищением и одобрением повторил Ланг.
      – Ну как? – поинтересовался он через пару минут, обращаясь уже к пассажирам, – видно вам ваши перевалы?
      Штурман включил бортовые фотокамеры и они ровно через три секунды начали отщелкивать затворами цейсовской оптики, фиксируя на пленку расстилавшийся под крыльями самолета горный пейзаж.
      А Клаус смотрел и смотрел на западную стенку горы Ушба.
      Послушный штурвалу Фоке-вульф огибал гору и вот тот карниз уже скрылся от взора, только солнечные блики блеснули на леднике…
      – Как велик этот мир, и как он в тоже самое время мал, – подумал Клаус, – ведь кто бы мог подумать, что через три года я снова окажусь вот здесь…
 

 
      Игорь глядел на горы и думал…
      – Три года прошло!
      У него сейчас выходило несколько свободных минут, для того чтобы полюбоваться пейзажем и подумать.
      От посещения штаба армии, куда он был прикомандирован из разведотдела фронта, осталось тягостное впечатление.
      – Семнадцатый кавалерийский корпус, оборонявший Белоречинскую, рассеян и судя по всему перестал существовать, – доверительно сообщил Игорю капитан Дедиков, – кругом предательство и неразбериха. Немцы почти без боя взяли Ханскую и Майкоп и теперь двигаются на Кабардинскую, Хадыженскую и Самурайскую, а там через Гоитхский перевал и до Туапсе рукой подать.
      А особенно тягостным грузом легла на Игореву душу картина расстрела.
      – Это предателей и идиотов из 6-ой бригады НКВД расстреливаем, – прокомментировал Дедиков, – представляешь, этих негодяев немцы как пацанов вокруг пальца обвели!
      И капитан поведал, как передовые группы эсэсовцев из дивизии "Викинг", переодевшись в форму бойцов НКВД, выйдя из леса, спокойненько пристроились к колонне отступавших из Осиновской частей 108-ой дивизии, купив идиота командира колонны, разведя его словно базарного ротозея только устной ссылкой на какой-то приказ начальства., а тот даже не удосужился проверить у начальника переодетых немцев каких-либо документов. Они ему видите ли сказали, что имеют приказ начальника особой бригады НКВД усилить оборону мостов через реку Лабу. И вместе с частями отступающей 108-ой немцы не только беспрепятственно вошли в Майкоп, но и взаправду сменили там караулы у мостовых переправ, а те – целыми пулеметными ротами, не получив даже никакого письменного подтверждения этой немецкой туфте, были рады – радешеньки любой возможности, любому поводу сбежать. В результате, гренадеры полка "Бранденбург" заняли Майкоп почти без единого выстрела, и более того, почти все нефте-перегонные объекты города тоже достались врагу совершенно неповрежденными.
      Теперь их расстреляли.
      Возможно, Дедиков специально привел Тетова поглядеть на расстрел.
      Приговоренных выводили по десять человек, ставили лицом к кирпичной стене старых авторемонтных мастерских, лейтенант, судя по всему, командир, отдавал приказ, и полу-рота автоматчиков короткими очередями из своих ППШ в три секунды решала вопрос жизни и смерти. Только красная пыль, да кирпичная крошка летели от стены.
      И вчера еще грозные солдаты НКВД, теперь такие нелепые без портупей, поясов, без оружия, без головных уборов, босиком и без знаков различия, такие нелепые в своих длинных новеньких зеленых пэ-ша… Они взмахивали руками и валились снопами на пыльную щебенку.
      А потом выводили еще десять человек. И так пока не расстреляли всех. Всех сто семьдесят.
      – Они предатели, – сплюнув сквозь зубы, сказал Дедиков, – из-за глупости и трусости таких уродов мы и отступаем до Волги и до Кавказских гор.
      Все было правильно.
      И Тетову не было жалко расстрелянных. Ему было до боли жалко утраченных Майкопа и Теберды.
      Но тем не менее, картина расстрела горечью и тяжелым бременем легли ему на душу.
      – Дедиков специально заставил меня присутствовать, – еще раз подумал Тетов, глядя на возвышавшиеся вдали снежные вершины.
      – Это вроде как психологический настрой, который тренер задает спортсмену перед соревнованиями, – продолжал свои невеселые размышления Игорь, – только теперь цена приза в этих нынешних соревнованиях иная, а поэтому и психологический настрой создается иными способами.
      В разведотделе Игорь получил приказ возглавить группу альпинистов-разведчиков из местных абхазцев, по дороге "номер 2" выдвинуться с ними на Шаумян и далее на станицу Асфальтовую, где найти штаб подполковника Баранова и помочь ему в организации обороны Гоитхского перевала.
      Сержанта – Георгия Бабоа, Игорь сразу узнал.
      В тридцать восьмом они с Георгием на Эльбрус группу новичков водили.
      С младшим сержантом Бхуто они тоже встречались, на союзных соревнованиях и в санатории "Буревестник" в Бабушерах под Сухуми.
      Кроме Бабоа и Бхуто в отделении было еще шесть человек.
      Альпинистами из них реально никто не был. Таковыми в отделе разведки их назвали только по географическому признаку проживания. Раз в Абхазии родился, значит по определению горец. А горец, по мнению капитана Дедикова – это звучит совсем как альпинист. Поэтому, полагаться Игорь мог только на сержанта Бабоа и на младшего сержанта Бхуто..
      Со снаряжением дело обстояло еще хуже.
      Из горной экипировки была только страховка. Шесть бухт далеко не новой веревки.
      Но зато с оружием Дедиков помог.
      Два карабина со снайперскими прицелами, три автомата ППШ, ручной пулемет РПД, ящик гранат и пол-ящика толовых шашек на всякий пожарный случай. А Игорь знал, что "всякий пожарный случай" запросто мог случиться.
      Всё хозяйство погрузили в старую раздолбанную полуторку – ГАЗ-АА.
      Шофер – ефрейтор Барзыкин, тоже оказался местным – из Адлера.
      – До войны начальника местного райпотребсоюза на Эмке возил, – осклабясь доложил Барзыкин, – когда усадив свою команду в маленький кузов, Игорь тоже вскочил на подножку полуторки и хлопнув по ржавой накаленной солнцем крыше, скомандовал. -
 

 
      – До войны хорошо было, – продолжал лыбиться Барзыкин, крутя баранку и объезжая попадавшиеся тут и там брошенные повозки с каким то хламом – двадцатилитровые бидоны из под молока, какие-то бочки…
      – До войны я столько этих отдыхающих дамочек из Москвы да из Ленинграда перепетрушил, не сосчитать! – сладко вздохнул Барзыкин. – бывало начальника отвезу, отпрошусь у него, вроде как для ремонта, а сам на машине к женскому санаторию имени Орджоникидзе! Ну там подкараулю какую – нибудь дамочку, посажу ее вроде как покататься…
      – Ты лучше на дорогу гляди! – перебил его Тетов.
      – А что? Я гляжу, я ничего.
      – Вот и гляди, – зло отрезал Игорь.
      Ему были неприятны похотливые воспоминания ефрейтора. Когда Барзыкин говорил о дамочках из Москвы, Игорь вдруг вспомнил Раю… Неужели этот похотливый шкет и к Рае посмел бы подкатиться?
      И вообще – Игорь все еще никак не мог отойти от увиденного утром.
      – Смерть вокруг, немец уже в Майкопе к Туапсе рвется, а этот о бабах, – мысленно, про себя чертыхнулся Тетов, – такие вот сластолюбцы они как правило самыми слабыми звеньями в цепи оказываются…
      Слабенький мотор полуторки завывал на высоких оборотах, а машина едва-едва тащилась в затяжной подъем.
      – Радиатор кипит, товарищ старший лейтенант, надо бы водички подлить, – заскулил Барзыкин.
      – До Шаумяна доедем, там дольёшь, – отрезал Тетов, – нам некогда останавливаться.
      – Так ведь мотор клина даст, – заныл Барзыкин, водички надо холодной долить.
      – А чё ты сразу полный радиатор не налил?
      – Так он ведь подтекает, товарищ старший лейтенант.
      – А почему зная, что подтекает, не запаял?
      – Некогда было, товарищ старший лейтенант, мы вчера всю ночь с товарищем капитаном Дедиковым проездили.
      Тетов хотел было вставить – "к бабам вы проездили", но не стал, удержался.
      Когда наконец преодолели этот длинный подъем и въехали в небольшое ущельице, где спасительная тень избавила их наконец от палящего и изнуряющего зноя августовского солнца, мотор вдруг хрюкнул пару раз и заглох, машина судорожно дернулась и встала.
      Борзыкин выругался по-матушке, вылез из кабинки и подняв жестяную складную боковушку капота, встал ногами на буфер, отклячил задницу в выгоревших хэ-бэ и сунул свою закопченную рожу в недра мотора.
      – Ну что там? – крикнул Бабоа, вытягивая шею и пытаясь что то разглядеть не вылезая из кузова.
      – Ну что там, Борзыкин? – переспросил Тетов.
      – Кажись, кранты, шатун блок пробил, – из под раскладушки жестяного капота отозвался шофер.
      – Что? Дальше не поедем? – поинтересовался Бабоа.
      – Кудаж ты с клином в моторе уедешь? – ехидно осклабился Борзыкин, разгибая спину и вытирая ветошью свои темно-коричневые ладони.
      – Значит дальше пёхом пойдем? – уточнил сержант.
      – Я не знаю, кто пёхом, а кто как, – развел руками Борзыкин.
      – Это ты специально машину сломал, чтобы на фронт не ехать? – тихо спросил шофера Тетов.
      – Да вы что, товарищ старший лейтенант, да вы что! – испуганно запричитал Борзыкин, – железка она и есть железка, она когда и не захочешь, сломается.
      – Эх, расстрелял бы я тебя безо всякого сожаления, – сказал Игорь, – да нести ящики некому тогда будет…
      – Так что теперь на тебе как на ишаке поедем, – хохотнул Бабоа.
      Так дальше и пошли.
      Впереди Игорь с младшим сержантом Бхуто, потому как тот дорогу знал. Дальше – гуськом вся их группа – шесть абхазцев с веревками, пулеметом и патронами, да шофер Борзыкин с ящиками тола и гранат на обоих плечах.
      Сержант Бабоа, как самый сильный – шел замыкающим.
      Из маленького ущельица снова вышли на равнину.
      Местность была открытая.
      Слева и справа от дороги – луга с выгоревшей за лето совсем желтой травой.
      Только возле угадываемой вдали балочки виднелась какая то зеленая растительность.
      – До Шаумяна еще километров пятнадцать топать, – сказал Бхуто.
      – Расстрелять этого шофера! – отозвался один из абхазцев.
      – Расстрелять всегда успеем, – ответил Игорь, доставая флягу и прополаскивая пересохший рот, – пусть ящики до места донесет, а там посмотрим.
      То что их обстреливают, они не сразу и сообразили.
      Столбики пыли вдруг стали подниматься на дороге, да тоненький противный писк рикошетящих от земли пуль, дал им наконец сигнал о смертельной опасности.
      – Откуда черт бьет? – выругался нагибаясь Бхуто..
      – Ложись, воздух! – заорал сержант Бабоа.
      И тут Игорь увидел в небе самолет.
      Это был разведчик.
      Фоке-вульф сто восемьдесят девять, или попросту – рама, как его называли на фронте.
      Рама висела высоко.
      Оттого и огонь из пулемета был не столь губительно-прицельным, как хотелось бы воздушным стрелкам.
      Но шофер Борзыкин грохнул на земь оба своих ящика и с каким то поросячьим визгом нырнул в неглубокий придорожный кювет.
      Абхазец – пулеметчик задрал ствол своего Дегтярева и дал длинную очередь трассирующими.
      – Не трать патронов, все равно не попадешь, – крикнул Бхуто, – он и так сейчас улетит.
      И был прав.
      Самолет качнул крыльями и изменив курс, стал удаляться в сторону гор.
      Игорь все же не удержался.
      Взял из рук одного из бойцов снайперский карабин, поймал в перекрестие прицела голубые плоскости с черными крестами, и взяв небольшое упреждение, выстрелил.
      – Что? Попали, товарищ старший лейтенант? – поинтересовался оживший Борзыкин.
      – В тебя не промахнусь, сволочь бензиновая, – огрызнулся Игорь, – давай ящики в охапку и бегом марш!
      Идти было еще далеко. …
      Первый привал устроили в селении со странным названием Индюк.
      До Шаумяна отсюда было десять километров, а до Асфальтовой, где по данным Дедикова был штаб подполковника Баранова, выходили все двадцать пять верст.
      – Сегодня к вечеру до Асфальтовой – кровь из носа! – сказал Игорь.
      – Без вьючных животных не дойдем, – возразил опытный Бабоа.
      Игорь послал Бхуту с одним из местных пройтись по домам.
      А пока все лежали в тени огромного пирамидального тополя и набирались сил.
      Игорь достал из полевой сумки последнее письмо, полученное накануне от Раи.
      Двое перед разлукой,
      Прощаясь, подают
      Один другому руку,
      Вздыхают и слезы льют.
      А мы с тобой не рыдали,
      Когда нам расстаться пришлось.
      Тяжелые слезы печали
      Мы пролили позже – и врозь…
      Прочтя стихи, Игорь задумался.
      – Неужели это немец сочинил? Неужели немец?
      Но для ясности Рая однозначно приписала внизу – Генрих Гейне.
      Ее любимый поэт…
      – Где бы был этот поэт, случись ему жить в наше время? – подумал Игорь.
      Но мысли его прервал истошный крик ишака.
      Игорь приподнялся на локте и увидал младшего сержанта Бхуто.
      Тот тащил за уздечку небольшое, сильно упиравшееся животное.
      – Теперь Борзыкина можно расстреливать. – весело сказал Бхуто, – теперь ящики на ишаке повезем.
 

 
      Всю эту неделю Сталин жил на ближней даче.
      Здесь легче переносилась осень.
      Все-таки джигиту уже не двадцать и не тридцать лет!
      Уже покалывает и порою тревожно дергает то тут то там.
      А ведь бывало, в Туруханском крае – он, грузин – да по морозу то! На лыжах, да с ружьишком…
      Сталин подошел к окну, выходящему на большой двор и принялся медленно перебирая шнур, подымать тяжелую темно-зеленую портьеру.
      После смерти Аллилуевой Сталин не любил кремлевскую квартиру.
      Замешкавшийся топтун в фуражке с васильковым околышем, поздно заметив, как дрогнули занавеси в окнах "хозяина", метнулся с середины двора под грибок.
      – Смешной, – отметил про себя Сталин, пожевав рыжий ус.
      Охране не рекомендовалось мельтешить под окнами, дабы не мешать вождю думать о судьбах человечества.
      Иосиф Виссарионович достал из нагрудного кармана кителя свою трубку, закусил мундштук и прошлепал грузинскими чунями без задников к любимому роялю.
      Сам он никогда не играл.
      Но вот друг его – Андрей Жданов, тот мог!
      – Надо сегодня позвонить Андрею в Ленинград, – наметил себе Сталин, – как у него сердце? Хорошо ли лечат его ленинградские врачи? Вот, кабы не была Светланка дурой набитой, поженить бы их с сыном Андрея, как бы хорошо было! Тогда бы Андрей сыграл бы на рояле – на свадьбе то!
      Неслышно вошел Поскребышев.
      Он стоял в проеме, сливаясь с интерьером – только блестящая лысина предательски демаскировала.
      Сталин поругивал Поскребышева за эту манеру неслышно подкрадываться – потому как только сам хозяин имел прерогативу на такие привычки.
      Поскребышев кашлянул в кулак, чтобы превентивно снять с себя обвинения в том, что "опять взял дурацкую манеру подкрадываться".
      – Что? – односложно спросил Сталин, демонстративно повернувшись к Поскребышеву спиной.
      Стоя посреди ковра, Хозяин набивал трубку и верный секретарь, адъютант, денщик и груша для битья в одном лице – в который уже раз изучал спину этого невысокого человека, отмечая про себя, что вот он какой – все еще стройный, не растолстевший. А вот носки шерстяные, пятками светившиеся из под обреза синих диагоналевых брюк, надо бы новые ему связать. Эти уже вон – штопаные. Скромен…
      Скромен хозяин. Нынче опять в кабинете не раздеваясь спал – на кожаном диване, укрывшись шинелькой кавалерийской – любимой своей.
      – Берия в малой приемной ждет, Иосиф Виссарионович, говорит срочное у него, – стараясь говорить спокойно и размеренно, – доложил Поскребышев.
      – Ну так и что? – раскуривая трубку и повернувшись в пол-оборота, еще раз спросил Сталин.
      Поскребышев вздохнул, понимая, что Хозяин нынче не в духе. И надо бы давать ему высыпаться по человечески, а то никаких даже самых стальных нервов у вождя на них не хватит – ни на врагов, ни на друзей.
      – В большой приемной Михал Иваныч Калинин, товарищи Микоян и Шверник с Булганиным и еще этот молодой товарищ из Ленинграда – Косыгин, они к вам на семнадцать часов записаны.
      Семнадцать часов – это был как бы "утренний прием". День вождя начинался после пятнадцати… Зато заканчивался под утро. И вечерний прием товарищей бывало случался и в три часа ночи.
      Сталин помнил про это совещание. Всесоюзный староста с армянином Микояном будут представлять новые планы по организации производств за Уралом. Эх, всё это в конечном счете расплата за ошибки. А началось всё еще при Тухачевском за шесть лет до начала войны. Ох уж этот прожектер Тухачевский, сколько народных денег вылетело в трубу из-за его заоблачных идей – все эти радиоуправляемые эскадрильи, да полчища гоночных танков-прыгунцов! Теперь придется все, ну буквально все перестраивать. А это дополнительные средства. А где их взять? Опять у американцев просить? Вот и вызвал Всесоюзного с армяшкой Микояном – пусть думают!
      А заодно они и какого-то перспективного хозяйственника из Ленинграда привезли – Алексея Косыгина, говорят – башковитый…
      – Ну так и что? – уже совершенно обернувшись в фас, спросил Сталин.
      Поскребышев еще раз кашлянул в кулак и сказал, стараясь придать лицу как можно меньше выразительности,
      – Лаврентий Павлович Берия в малой приемной просит, чтобы вы приняли его вне очереди по очень срочному делу, не терпящему отлагательства.
      Сталин не подал вида, что встревожился. Не любил он этих неожиданных визитов Лаврентия. Но молча махнул кистью руки с зажатой в ней трубкой, мол, приглашай, чего уж там… И отвернувшись пошлепал своими грузинскими чунями без задников в нижний кабинет.
      – Сколько стоит такой костюм, товарищ Берия? – спросил Сталин вместо того, чтобы ответить на приветствие своего министра госбезопасности.
      Берия был в дорогом английском костюме в тонкую полоску, что по замыслу должно было бы его стройнить.
      – Отчего все эти грузины так любят хорошо одеваться? – задался вопросом Сталин, совсем позабыв, что он сам тоже в некотором роде – грузин.
      – Я не знаю, сколько точно стоит, но я спрошу, Иосиф Виссарионович! – ответил Берия, с непроницаемым выражением.
      Лаврентий явно нервничал.
      Сталин умел хорошо чувствовать внутренне напряжение своих виз-а-ви.
      И умел строить на этом темпоритм беседы. Чтобы ему – Сталину было спокойно думать, и чтобы собеседник был откровенен.
      – Что у тебя, Лаврентий? – спросил Вождь, не предлагая министру даже присесть, – Сталина в приемной ждут четыре члена Центрального Комитета нашей партии, четыре члена ГКО а ты врываешься, и Сталин не может начать важное совещание!
      Берия знал эту манеру вождя говорить о себе в третьем лице. И когда Хозяин начинал так говорить – это не предвещало ничего хорошего.
      Берия понимал, что Хозяин им теперь очень и очень недоволен.
      В экстренном предвоенном повороте с концепцией перевооружения Сталин видел вину и его – Берии. Де проморгали новые тенденции у немцев – их ставку на скороподъемные высотные истребители профессора Вилли Мессершмидта с турбонаддувом, которые в пух и прах и в хвост и в гриву лупили сперва испанскую авиацию республиканцев, потом польскую и французскую, потом принялись и за англичан с их хвалеными "летающими роллс-ройсами", а теперь уже второй год кряду лупят наших сталинских соколов, так что только перья в разные стороны летят. А Берия все Яковлева своего протеже тащил – протаскивал. А тот – негодяй – дезинформировал Центральный Комитет… И все наслоилось – Тухачевский – явный агент англичан – запутал со своими прожектами гоночной войны радиоуправляемых танковых армад, на которые псу под хвост были брошены миллионы и миллионы народных рублей… А тут еще и Берия, разумеется – запоздал… Недоглядел.
      – Товарищ Сталин, это очень важно и срочно, – сказал Берия.
      Если он не обращается к нему – к Вождю – по партийной кличке "Коба", значит дело действительно серьезное, – отметил про себя Сталин.
      – Ну? – нетерпеливо спросил Вождь.
      Берия сглотнул слюну.
      Его лицо, и весь он в этом идиотском плей-бойском английском костюме теперь напоминали какую то птицу из зоологического сада. Нахохлившуюся и очень напуганную.
      – Товарищ Сталин, немцы взяли Майкоп, через неделю они могут быть в Грузии. ….
      По мнению высокомерного грузина Джугашвили, Берия был ненастоящим грузином. Он был мингрелом из Зугдиди. Не любил вина, предпочитал ему водку и коньяк, был неумерен в женщинах и вообще тяготел к какой-то негрузинской городской жизни с явно буржуазными замашками – со всеми этими дорогими английскими костюмами, автомобилями, роскошной мебелью и ресторанной едой.
      Грузин Джугашвили порою просто презирал мингрела Берию, как представитель более высокоразвитой цивилизации может презирать человека из племени с примитивной культурой. И когда Берия напирал порою на свою грузинскость, которая по его Берии идее должна была как то роднить его со Сталиным, выделяя их дружбу из отношений с другими – "негрузинскими" членами ГКО, Сталин иногда в такие моменты, когда особенно был зол на Берию, вдруг мог заявить о том, что он Сталин вообще глубоко русский человек.
      – Немцы могут через неделю быть уже в Грузии, – повторил Берия.
      Сталин отвернулся к окну.
      Он стоял спиною к Берии, по своему обычаю, по своей дурной привычке помучить посетителя, не предложить ему сесть, заставить его – посетителя подольше пребывать в неясности относительно его – Сталина настроения и решений…
      Сталин отвернулся к окну и как бы замер в прострации.
      И так стоял долго-долго.
      А Берия тоже стоял и терпеливо ждал реакции вождя.
      Так в молчании прошли пять, а может и более минут.
      – В Грузию, немцы, говоришь? – переспросил вдруг Сталин.
      – Да, товарищ Сталин, в нашу Грузию, – поспешил подтвердить свои опасения Лаврентий Палыч.
      – Немцы уже второй год как в нашей России, – сказал Сталин задумчиво, – второй год, и теперь они стоят под Сталинградом.
      – Да, товарищ Сталин, – сглотнув слюну промолвил Берия.
      Сталин снова немного помолчал.
      А потом вдруг спросил, – как ты думаешь, мы сможем сохранить нашу государственность, наш общественный строй, если немцы возьмут Кавказ и Сталинград?
      У Берии сжалось сердце в груди.
      Он не знал как следует отвечать – честно, или "как надо"?
      Поэтому он решил промолчать. …
 

 
      Генерал Гелен решил промолчать.
      Зачем высказывать свое мнение шефу, если твое мнение может поранить его – шефа самолюбие?
      – Ну так что, Гелен, как думаете, всё-таки приоритет разведки или все виды диверсионной войны? – повторил свой вопрос Канарис.
      В машине они никогда не обсуждали конкретных дел и разговаривали только на общие отвлеченные темы. Опасались прослушивающих устройств установленных молодцами из ведомства их главного конкурента рейхсфюрера Гиммлера.
      На этот раз разговор велся о теории "чистой разведки".
      Канарис не скрывал, что ему вообще не нравится работа на Восточном направлении, основанная на тотально-массовой заброске за линию русского фронта сотен и тысяч плохо и наспех подготовленных агентов, в надежде на то, что пусть сто человек провалятся и будут арестованы НКВД, а один из ста будет нормально работать. Эта тактика "тотальной разведки" была навязана адмиралу самой стратегией ошибочной, как он полагал, войны на Востоке. Канарис был уверен, что не разделавшись с Англией, ни в коем случае нельзя было начинать кампанию на Востоке.
      И еще…
      И еще одно обстоятельство больно тревожило сердце адмирала.
      Холодея от ужаса он начинал порою понимать, что рано или поздно ему придется отвечать перед руководством Рейха за ту абсолютно недостоверную информацию, которую именно его ведомство дало перед началом операции "Барбаросса", информацию о состоянии советской экономики. Уже к зиме сорок второго года, когда танкистам Гота и Гёппнера не удалось взять Москвы, когда стало ясно, что война на Востоке будет длиться не один год, а более, Канарис с ужасом начал осознавать, что те оценки данные им Гитлеру и штабу ОКВ о том, что вся экономика Советской России сконцентрированная в основном на Украине перестанет давать продукцию после захвата Донбасса, оказалась неверной. Канарис не учел, что русским удастся перевезти заводы за Урал и там буквально под открытым небом начать производство танков и самолетов… И пускай это ошибка не одного только Канариса – толстый боров Геринг тоже хорош! Провалил, забаллотировал программу строительства дальних четырехмоторных бомбардировщиков, надеясь на блиц-криг, что только одними "штуками"* его люфтваффе со всеми справится, а теперь до Урала и летать не на чем…
      Но Гитлер Геринга простит – они ветераны движения, они вместе создавали их Партию… А Канариса не простят! И первым, кто потребует его Канариса головы, будет Гиммлер…
      – Так что, Гелен, чистая разведка или диверсии? – еще раз спросил Канарис.
      Их "хорьх" уже проехал второй контрольный пункт ставки "Вольфшанце".
      Через полчаса начнется совещание у фюрера.
      Будут обсуждаться дела на русском юге.
      Сталинград, Кавказ.
      И Канарис приехал не с пустыми руками.
      Адмиралу необходимо срочно реабилитироваться за прошлогодние просчеты. * "штука" – самолет Юнкерс -87 одномоторный пикирующий бомбардировщик и штурмовик – основа полевой авиации Германии с 39-го по 43-ий гг.
      Пока дела на фронте еще воспринимаются с оптимизмом и Гитлер даже принимает от соратников по партии шутливые поздравления с вручением ему шоколадных тортов в виде Кавказских гор, фюрер не предъявляет адмиралу счетов за роковые ошибки.
      Но если вдруг дела на русском фронте обернутся катастрофой, а умный и прозорливый Канарис подозревал, что именно этим все дело и закончится, вот тогда ему и припомнят – кто сказал, что экономика России рухнет с захватом Донбасса? И первым, кто с лаем набросится на адмирала – будет Гиммлер.
      Именно и поэтому, адмирал поручил своим корифеям от разведки, к которым несомненно относился и генерал Гелен, разработать такую операцию по его ведомству, которая могла бы существенно повлиять на ход событий на Юго-Востоке.
      Настала пора отличиться.
      Обеспечивать Листа с Паулюсом разведданными – это пол-дела. Надо самому провести такую акцию, чтобы Гитлер заметил и сказал, – Канарис мог ошибаться в сорок первом, но в сорок втором он помог нам взять Сталинград.
      – Суть операции, мой фюрер, состоит в том, что силами Абвера мы сможем воспрепятствовать снабжению горючим русских сил под Сталинградом, и таким образом мы сможем лишить русских возможности активно использовать танки, самоходную артиллерию и вообще ограничить их в маневре.
      – Лишить их горючего? – Гитлер вскинул брови и внимательно поглядел на адмирала, – это очень интересно.
      – Дело в том, что вся южная группировка советских войск сейчас снабжается нефтепродуктами, поступающими с нефтеперерабатывающих предприятий расположенных за пределами досягаемости нашей стратегической авиации.
      Проговорив эти слова, адмирал спиной почувствовал, как Геринг испепеляющим ненавидящим взглядом сверлит его Канариса спину, де "какая еще там наша стратегическая авиация? Всем давно известно, что Геринг всегда был противником строительства больших бомбардировщиков и напирал на необходимость расширения только парка полевой авиации"… Вот теперь и не на чем летать бомбить Баку и Свердловск!
      Гитлер внимательно следил за передвижением указки послушной руке Канариса, чертившей узоры по стратегической карте русского юга.
      – Большая группа хорошо подготовленных диверсантов может произвести минирование трубопроводов русских вот здесь и вот здесь…
      Склонясь, Гитлер молча уставился в карту в том ее месте, куда указывал Канарис.
      Все тоже сохраняли молчание. И Гальдер, и Кейтель, и даже впрямую заинтересованные Лист с Паулюсом, и те молчали.
      Но главное, что было ценным для Канариса, молчал и Гиммлер. Все ждали реакции фюрера.
      – Хорошо, – нарушил молчание Гитлер, – это может быть очень и очень хорошо!
      Действуйте, Канарис.
      Теперь уже поздно было кому-либо возражать.
      Раньше надо было думать, господа! – со злорадством подумал Канарис, – дело сделано, получено одобрение.
      – Группа, отобранная из лучших высокогорных егерей скрытно перейдет через перевалы и с двумя тоннами взрывчатки на плечах, совершенно незамеченной спустится в долину, где пройдя сюда и сюда, произведет минирование объектов.
      – Да, да, Канарис, я хочу чтобы именно вы занялись этим теперь, – кивком Гитлер еще раз выразил свое одобрение адмиральской идеи, – генерал Лист должен оказать содействие в подготовке этой операции.
      Лист вытянулся и коротко, одним кивком головы поклонился. …
      – Ну что? Одна маленькая победа? – спросил шефа Гелен, когда после церемониального вегетарианского обеда они вышли в маленький внутренний дворик.
      – Не торопитесь, Гелен, не торопитесь, – Канарис умерил пыл своего подчиненного, – теперь следует ждать ответного хода конкурентов.
      – Люди в черном? – хмыкнул Гелен, имея ввиду черную форму офицеров 1V – го и V1 -го отделов РХСА…
      – Именно, – кивнул Канарис, – и их контрудар может оказаться очень болезненным. …
      Фюрер потрепал Блонди по загривку и лёгоньким шлепком отправил собаку побегать.
      Нынче он был в хорошем настроении и много говорил о перспективах германского сельского хозяйства. Гитлер так увлекся этой идеей, построить громадную, невиданную доселе железную дорогу из Южной Швабии на Восток – к Воронежскому и Украинскому чернозему, что с утра после завтрака говорил только об этом. Он показывал Гиммлеру альбомы, подготовленные в министерстве Шпеера в которых на цветных иллюстрациях были изображены диковинной величины вагоны, способные перевозить до трехсот тонн чернозема в каждом.
      – Глядите, Генрих, ширина колеи этой дороги будет вдвое больше обычной, три метра, – Гитлер тыкал пальцем в альбом и нетерпеливо перелистывал страницу за страницей, – я отдам приказ снять метровый слой чернозема в Воронежской и других губерниях юга России, потому что славяне элементарно недостойны этого дара природы. Мы будем вывозить этот природный дар в Германию, и наши крестьяне будут собирать на своей земле невиданные урожаи. А вот еще поглядите, Генрих!
      Гитлер перевернул еще несколько страниц.
      – Поглядите, наши инженеры из министерства транспорта разработают новые поезда, на которых можно будет не только вывозить в Германию украинский уголь и русский чернозем, но можно будет и комфортно путешествовать. Поглядите на эти двухэтажные пассажирские вагоны!
      Гиммлер изобразил на лице вежливую заинтересованность и даже пару раз кивнул для приличия, хотя тема колоссальной железной дороги его мало интересовала.
      Гиммлер приехал в Альпийскую ставку для того, чтобы предложить фюреру свой план организации диверсий на нефтеперерабатывающих заводах русских.
      И начать Гиммлер решил издалека. Так, чтобы фюрер не заподозрил его в простом межведомственном интриганстве, в элементарной зависти к Канарису.
      Гиммлер дождался, покуда фюрер наговорится о перспективах железнодорожного строительства и можно будет перевести разговор в иное русло.
      Овчарка Блонди, вдоволь набегавшись по всем углам громадной террасы Альпийского дворца, снова подбежала к своему хозяину и дважды носом ткнулась ему в брюки, как бы приглашая пойти с нею погулять.
      – Гюнше, заберите Блонди, пожалуйста, – крикнул Гитлер двухметровому эсэсовцу, молча наблюдавшему издали за прогулкой своего вождя.
      Оскар Гюнше – блондин, красавец, штурмбанфюрер ваффен СС, был личным секретарем и телохранителем Адольфа Гитлера. Он был настолько красив, что с него можно было писать портреты идеального германца – хозяина и властелина Нового порядка, истинного немца Будущего Тысячелетнего Рейха.
      Гюнше поймал Блонди за ошейник и увел собаку в неведомые собачьи кулуары.
      – Мой фюрер, – начал Гиммлер, воспользовавшись наступившей паузой, – меня беспокоит состояние дел в ведомстве рейхсминистра авиации Геринга.
      Гитлер стоял вполоборота к говорившему и казалось не очень его слушал. Фюрер глядел вдаль, в горы и взор его был как бы слегка затуманен.
      – Наша авиация не может долететь до главных нефтяных месторождений русских в Баку и разбомбить их, как англичане это делают с нашими нефтеперегонными заводами в Плоэшти, и все это потому что рейхсминистр Геринг сделал ряд непростительных стратегических ошибок. Вместо погибшего в автокатастрофе национального героя Удета, он поставил на пост ответственного за поставки новой авиационной техники маршала авиации Мильха. А ведь Мильх – еврей! И не потому ли наши Люфтваффе так и не получили дальних четырехмоторных бомбардировщиков?
      Потому что Мильх заказывает для Люфтваффе только легкие одномоторные и двухмоторные самолеты? У нас есть данные, мой фюрер, что еврей Мильх получает комиссионные от коцерна Мессершмитт – Бёльков-Бломм. Он заказывает нашим авиапромышленникам не те самолеты, которые нужны фронту, а те самолеты, которые Юнкерсу и Мессершмитту легче изготовить.
      Гиммлер сделал паузу и продолжил говорить.
      – В тоже время сам рейхсминистр Геринг окружил себя недопустимой роскошью. Этот его дворец Карингхалле, он стоит сорок миллионов рейхсмарок, на эти деньги можно было бы построить двести четырехмоторных бомбардировщиков дальнего действия и разбомбить Баку. И разбомбить Баку, чтобы отрезать силы русских под Сталинградом от горючего для их танков и самолетов.
      Гиммлер внимательно следил за выражением лица фюрера.
      Тот все стоял вполоборота и так же безучастно глядел в горные дали.
      – О чем он думает? – спросил себя Гиммлер.
      – Мы не занимаемся вульгарным критиканством, мой фюрер, – Гиммлер развил тему, – наше ведомство разработало свой альтернативный план, как ударить по русским нефтепроводам. Группа наших парашютистов из "пятьсот первого" парашютно-десантного батальона во главе со штурмбанфюрером Скорцени, готова вылететь на планёрах в район основной транспортировки русскими нефтепродуктов и произвести там мощные диверсии, которые надолго прервут снабжение русских войск бензином.
      Фюрер наконец-таки повернул голову в сторону говорящего.
      – Вы говорите, что Мильх еврей? – спросил Гитлер, и тут же сам ответил, – оставьте Герингу самому решать, кто в его ведомстве еврей, а кто не еврей. И вообще, Герман лучше нас с вами знает, как организовать авиацию. Мы с ним давно решили, что все что летает – принадлежит ему. Не забывайте, Генрих, не забывайте, что Герман не простой ветеран нашего движения, и в восемнадцатом году он получил свой Большой крест "pour le merite" за тридцать лично им сбитых англичан.
      Гитлер взмахнул рукой и обернувшись лицом к Гиммлеру добавил, – а что до диверсии на русских коммуникациях, то пусть пока этим занимается Канарис, вам, дорогой Генрих, есть чем заняться, хотябы наведите наконец порядок на Балканах, в Югославии. Вы держите там целых три дивизии войск СС, а партизан у этого их так называемого "маршала" Тито становится все больше и больше! Займитесь своими прямыми обязанностями, Генрих, и не лезьте в дела других ведомств!
      И для убедительности Гитлер два раза ткнул пальцем Гиммлеру в грудь.
      – Только когда каждый немец станет выполнять свой долг, только тогда мы сможем победить! – топнув ногой почти что выкрикнул Гитлер, – идите, Гиммлер, идите и занимайтесь своими делами. Я повторяю, именно своими делами, а не делами Геринга и Канариса.
      И уже сидя в своем черном "мерседесе", рейхсфюрер позволил себе чертыхнуться.
      – Ну, поглядим еще, чья возьмет!
      И приказал шоферу – в Берлин! …
 

 
      Рая Василькова была вся в страхах и заботах.
      Заведующая санаторием Роза Соломоновна Шибель уже четыре дня как уехала в Моздок за транспортом и за продуктами и пропала – не слуху ни духу от нее.
      Рая как врач детского санатория теперь осталась здесь за старшую. И вот поварихи – Валя Калинина и Алия Рахимова глядят на нее на Раю беспомощно – чем ребятишек то кормить? Крупы рисовой осталось четыре кило, а гречневой крупы – два кило.
      Картошки и морковки – два мешка, да лука пол-мешка… Чем детишек кормить?
      Да что вообще делать?
      С гор по ночам уже какая-то стрельба доносится. Немцы взяли Ростов и по слухам уже, чуть ли не в Черкесске…
      Куда детей увозить?
      А Роза Соломоновна как уехала четыре дня назад, так и никаких вестей от нее. И единственный телефон в Теберде – что в райкоме партии, и тот, говорят, теперь вторые сутки не работает – обрыв на линии.
      Рая уже почти начала паниковать, но вспомнила наставления Игоря Тетова, как он их – новичков горных туристов учил-поучал. Никогда не поддаваться панике, трезво оценивать ситуацию и без нервов и эмоций искать выход. Выход из любой ситуации найти можно.
      Но какой же у них выход?
      Уводить детей?
      А как? И куда?
      Когда летом сорокового года она закончила Первый Медицинский и отгуляв по набережным ночной Москвы свои прощания-расставания со студенческой столицей, поехала по направлению в далекий Моздокский райздрав, как она была счастлива!
      Самостоятельная работа врачом педиатром. Да на курорте!
      Да еще в тех местах, где они с Игорем лазали по горам!
      Старая фельдшерица Фаина Михайловна и санитарка тётя Клава утром часов в пять разбудили Раю, вставайте, вставайте Раиса Александровна, наши из города все ушли, мы одни остались!
      В санатории у Раи была не просто комната, а хоромы царские! Вот бы с мужем, кабы он был у нее, такие бы квартирные условия иметь, – не раз думалось и мечталось Раечке по ночам.
      Она не сразу начала соображать. Накануне легла поздно, все совещались они с Фаиной Михайловной, собирались поутру идти в райком просить машины или подводы – детей вывозить. Хотя ни из роно, ни райздрава команды никакой не поступало. Но что то надо было делать в конце концов! Роза Соломоновна пропала с концами, а ответственность за три десятка детских душ на ком теперь? На ней, на Раечке, на молодой ничего еще в жизни не видавшей комсомолке, да на старой пенсионерке Фаине Михайловне.
      – Куда все ушли? Какие наши ушли? – ничего не понимая спросонья переспрашивала Рая.
      – И Райком, и милиция и даже комендатура военная, все ушли, – махнула рукой тетя Клава, – одни мы остались.
      – А эти? Как их? – Рая натужно морщила лоб, пытаясь вспомнить, как правильно называлась воинская часть, что стояла неподалеку, – тех-рем-бат! – наконец вспомнила она, – а эти то где?
      – А эти тоже драпанули, – с горькой ухмылкой сказала тетя Клава, – этот лощеный то ваш и попрощаться не зашел.
      Тетя Клава намекнула на старшего лейтенанта из тех-рем-бата, который две недели кругами все ходил-вился вокруг Раечки, все с цветочками полевыми, да с намеками и прибаутками. Все звал к себе в подруги фронтовые.
      А теперь, получается, уехал и проститься не зашел.
      – Стыдно то небось ему было драпать, а женщин с детями здесь оставлять! – заметила тетя Клава.
      – У них тоже приказ, они люди подневольные, – попыталась защитить военных Фаина Михайловна, – да и на чем бы они нас всех разместили?
      – Что делать то будем? – спросила тетя Клава, глядя на Раю, – вам теперь решать, Раиса Александровна, может мне пройти по домам? Пусть эти черкесцы возьмут в каждый дом по ребенку? Мы с них расписки возьмем, а сами тоже на Моздок двинемся?
      А как наши вернутся, мы детей по распискам назад получим, а?
      – Кто ж добровольно к своим здоровым детям больного туберкулезом чужого ребенка то возьмет? – укоризненно спросила тетю Клаву Фаина Михайловна, – ты чай в своем уме?
      – Надо здесь на месте оставаться, – нарушила молчание Рая, – немцы если и придут, то можно будет у них продуктов попросить, все же нация они цивилизованная, я знаю, я с ними в тридцать девятом в горы ходила.
      – Я тоже такого же мнения, – кивнула Фаина Михайловна, – я в восемнадцатом году в Киеве немецкую оккупацию видела, никто из них детей не трогал.
      – Значит, решено, – подытожила Рая, – остаемся и никуда не дергаемся. Либо наши вернутся, что было бы очень хорошо, либо немцы придут – тоже, надеюсь без крупы не останемся.
      И успокоившись тем, что какое то решение принято, женщины отправились по делам.
      Кто в палаты к детям, кто на кухню – завтрак для детишек готовить.
      А в утреннюю Теберду со стороны Черкесска уже въезжали мотоциклисты разведроты гауптмана Хоффнера. Два мотоцикла "цюндап" с колясками выкатились на площадь перед райкомом партии, где в клумбе на невысоком постаменте стоял коричнево-зеленый Ленин с протянутой на восток рукой. Два других мотоцикла на большой скорости промчались по улице Шаумяна, развернулись в ее конце и потом так же быстро помчались назад. Хофнер, сидевший в коляске одного из мотоциклов лично убедился в том, что Теберда русскими оставлена. Он снял пыльные очки, вылез из коляски и приказал унтерофицеру Миллеру быстро ехать с докладом навстречу штурмовой группе майора Лента.
      Теберда взята.
      Теперь впереди – Клыч, потом Кодор, а дальше уже и Сухуми. ….
 

 
      К вечеру 17 августа боевые группы Нойхаузера, Пессингера и Грота* овладели самой высокой точкой Военно-Сухумской дороги. Клухорский перевал был в руках горных егерей.
      Группа капитана Грота была сформирована из 13-ой роты 99-го горнострелкового полка и приданной ему разведывательной высокогорной егерской роты 1-ой горнострелковой дивизии. Таким образом, оберлейтенант Клаус фон Линде на некоторое время попал в непосредственное подчинение к знаменитому и именитому альпинисту и спортсмену. И попав в боевую группу капитана Грота, Клаус пребывал теперь в каком-то неописуемом возбужденном состоянии ожидания чего-то необычного, чего-то праздничного, предвещающего и приключения и награды.
      А намек на предстоящие подвиги и последующие награды был самым-самым непосредственным. После овладения перевалом, когда Нойхаузер получил приказ отдыхать, а Пессингер со своими егерями пошел по следам отступавших русских, Грот получил от командира 1-ой горнострелковой дивизии приказ – подняться на вершину Эльбруса.
      – Ну что, альпинист! – Грот хлопнул Клауса по плечу, – сходим на вершину?
      И Клаус не смог удержаться от того, чтобы не расплыться в самой радостной улыбке. * В элитных частях Вермахта и в Войсках СС для ведения активных боевых действий формировались специальные "группы". Наступательный бой не велся в составе обычного батальона, полка или дивизии. Для наступательных действий из состава батальонов, полков и дивизий – выделялись так называемые "штурмовые" или "боевые" группы, создававшиеся даже не обязательно из подразделений одного полка. Дивизия Вермахта или Ваффен СС создавала боевые наступательные группы из специально отобранных и наиболее боеготовых рот. Во главе группы обычно ставился командир одного из батальонов дивизии. Свое оперативное наименование боевая (штурмовая) группа получала по имени своего командира. По выполнении боевого задания, группы расформировывались и роты возвращались в свои полки. Прим автора.
      У края ледника Уллу-Кам на юго-западном склоне Эльбруса они стали готовиться к восхождению. Основой группы стали двадцать отобранных горных егерей из роты "высокогорников", имевших опыт и навыки скалолазания и хождения по ледникам. Покуда ждали вьючную группу с вооружением и продовольствием, грот отправил группу из восьми человек под командой офицера разведки оберлейтенанта фон Линде в дозор с задачей разведать расположение и вместимость приютов по маршруту восхождения основной группы.
      Грот дал Клаусу очень плохую карту масштаба одна стотысячная, снятую и переведенную на немецкий с русской трофейной карты масштаба 1: 84 000. На этой карте были обозначены три приюта – Западный приют, расположенный на высоте 4045 метров, Южный приют на отметке 4100, расположенный на южном склоне ледника и так называемый приют Гастукова, находившийся на высоте 4690 метров над уровнем моря.
      Экипировавшись для движения по леднику, и взяв с собой только легкое оружие – карабины к-98 и гранаты, Клаус со своими егерями добросовестно прошел по маршруту.
      Выяснилось, что ни приюта Гастюкова, ни Западного приюта в самом деле не существовало. Зато приют на отметке 4100 оказался советской гостиницей "Интурист", совершенно современной постройки, собранной из алюминиевых блоков и к полному изумлению Клауса и его егерей – гостиница имела электрическое освещение и даже центральное отопление. Кроме того, на высоте 5200 метров на Западном склоне горы разведка Клауса обнаружила заброшенную казарму и несколько фанерных домиков с метеорологическим оборудованием.
      Произведя разведку, Клаус спустился к основному лагерю и доложил о результатах капитану Гроту.
      Чтобы не упустить погоду, Грот решил не дожидаться вьючной группы с тяжелым оружием и продовольствием, но вместе с Клаусом и его высокогорными разведчиками начать подъем к вершине.
      На восходе солнца, взяв с собой связиста и рацию, капитан Грот и Линде начали подъем.
      С высоты 3600 метров им открывался величественный вид на вершины Центрального Кавказа – горы Ушба, Дыштау и Коштантау. Впереди на семнадцать километров с Запада на Восток растянулись ледники Гара-Башиш, Азау и Джика-Угон-Кес.
      Это было воистину величественное зрелище!
      И совершенно фантастически, нереально-апокалиптически выглядело здание алюминиевой гостиницы – посреди пересеченной трещинами ледяной пустыни, оно выглядело как некий потерпевший катастрофу и севший здесь на склоне Эльбруса космический корабль.
      Решили идти к этой "космической" гостинице. До нее по прямой было километров десять, с подъемом в шестьсот или шестьсот пятьдесят метров. Пол-дня пути.
      С подъемом снег становился все глубже, идти становилось все труднее и труднее.
      Грот, как самый опытный и сильный альпинист, шел замыкающим, поставив Клауса во главе группы.
      К исходу трудного дня колонна вытянувшихся в одну цепочку горных егерей почти подошла к алюминиевой гостинице. И когда до цели оставалось уже меньше полу-километра, шедший первым Клаус, вдруг присел на снег и знаком показал следовавшим за ним егерям сделать тоже самое.
      Клаус поднял к глазам бинокль и ошарашено воскликнул, – там русские!
      И как бы оправдываясь, он тут же сказал, – но черт побери, еще вчера их там ведь не было!
      Подтянувшийся Грот тоже поглядел в бинокль.
      У входа в отель отчетливо виднелись пулеметное гнездо и четверо русских солдат.
      Еще двоих солдат в нелепых островерхих буденовках, Грот заметил выше по склону возле фанерных домиков метеостанции.
      – Будем отходить? – спросил Клаус капитана Грота.
      – Под огнем русского пулемета? – ехидно переспросил Грот, – да они нас расстреляют, покуда мы будем ползти по леднику.
      Немного поразмышляв, капитан все же принял решение,
      – Мы их перехитрим, – сказал Грот, доставая из кармана кителя большой белый платок.
      Он нацепил этот платок на ствол взятого из рук фельдфебеля Шварца карабина и поднявшись в полный рост принялся размахивать им над своею головой.
      Жестикуляцию свою он дополнил криком, который должен был по его замыслу привлечь внимание людей в буденовках.
      – Останешься за старшего, – сказал Грот Клаусу, – и в случае чего, если со мной что случится, отведешь группу вниз к лагерю.
      С тем капитан Грот и отправился к алюминиевой гостинице. В одиночку и в полный рост. Свой карабин капитан оставил Клаусу и белый платок, которым непрестанно махал в воздухе, он держал теперь в левой, поднятой над головою руке.
      Клаус и его егеря лежали теперь на снегу, ощетинившись восемью карабинами и одним пистолетом. Но что это было против пулемета, тем более против пулемета у которого было преимущество в высоте?
      Минуты томительно тянулись.
      Клаус видел, как капитан Грот приблизился к группе русских, видел, как русские окружили капитана и начали о чем-то оживленно говорить.
      Но в бинокль были видны только лица, а речь и слова – увы не доносились до Клауса и его людей.
      Оставалось только ждать.
      Терпеливо ждать.
      Прошло двадцать минут. Клаус точно знал, сколько прошло времени, потому что все время поглядывал на часы.
      В бинокль было хорошо видно, как к Гроту подошел какой то русский, по видимости – командир, и они все время показывали куда то руками, Грот в сторону Клауса и его группы, а русский все время показывал куда то вниз на юго-восток.
      И когда нервы у Клауса уже были до предела напряжены, вся ситуация вдруг неожиданным образом разрешилась.
      – Смотрите, оберлейтенант, русские уходят, – почему-то шепотом сказал фельдфебель Штайнер.
      Клаус и сам с удивлением увидал, что русский командир, собрав вокруг себя группу из десяти солдат в буденовках, отдал им неслышимую команду, и сняв пулемет, группа русских тронулась вниз по леднику с направлением на юго-восток.
      – Глядите, глядите, капитан нам машет, – шептал фельдфебель, не веря своему и их общему счастью.
      Грот размахивал своей кепи и подавал очевидные знаки Клаусу и его егерям, – мол идите сюда.
      Уже в гостинице, наслаждаясь горячим кофе и сигаретами, Клаус выслушал рассказ командира о том, как тот уговорил русских покинуть гостиницу.
      – Я уверил русского майора в том, что мы лишь разведка и за нами сюда поднимается ударная боевая группа силами до трех рот, рассказывал Грот, – я призвал майора к благоразумию и сказал, что как альпинист и спортсмен уважаю достоинство русских горных стрелков, и при этом являюсь противником ненужного кровопролития.
      – Вы еще и лихой дипломат, – польстил командиру Клаус.
      – Ладно, – подытожил Грот, – расставьте боевое охранение и будем отдыхать, назавтра нам предстоит трудное восхождение. …
      К полудню следующего дня к группе присоединился основной отряд с тяжелым вооружением – с двумя пулеметами Mg-38 и двумя 50-мм минометами GrW – 36.
      Но погода после полудня совершенно испортилась.
      Пошел сильный снег, видимость упала до нуля и о том чтобы двигаться дальше к вершине не могло быть и речи.
      Грот решил пережидать непогоду здесь в гостинице.
      В ней, в ее сорока комнатах, кстати говоря, имелось около ста двадцати мест и находилось много запасов продовольствия.
      – Здесь можно зимовать! – воскликнул фельдфебель Шнайдер, когда обнаружил большие запасы не только кофе, сахара и мясных консервов, но также и большую батарею бутылок грузинского брэнди.
      Но прикладываться к шнапсу Грот не разрешил.
      Да впрочем, знающие дисциплину егеря и сами не решились бы пить спиртное в условиях высокогорья.
      Вечером 19-го августа радист установил связь со штабом дивизии.
      Ланц в своем приказе был однозначен и непреклонен, не позднее двадцать первого августа немецкий флаг над Эльбрусом должен быть поднят во что бы то ни стало.
      Весь следующий день мела метель, но не смотря на это Грот предпринял тренировочное восхождение до высоты 5000 метров.
      В гостиницу вернулись усталые – и по пути назад едва не сбились с пути.
      Но тем не менее, штурм вершины Грот решил более не откладывать.
      В три часа утра начали восхождение.
      Снег все еще шел и свечение неба в серых сумерках не предвещало ничего хорошего.
      Шли шестью связками по три человека.
      Четыре связки из егерей 1-ой горнострелковой дивизии и две связки из егерей 4-ой.
      У эльбрусской гостиницы оставили сильное боевое охранение, ведь русские могли еще вернуться с подкреплением!
      Седловину или так называемый Трон Богов затянула густая облачность.
      В шесть утра до вершины еще оставалось более трехсот метров подъема.
      Метель усиливалась.
      – Неужели придется вернуться? – задавал себе вопрос Клаус.
      Но нет.
      Грот снова поднял людей.
      Вперед.
      Вперед и вверх!
      В 11.00 фельдфебель Кюмерле установил на вершине флагшток с немецким флагом.
      Рядом с флагштоком в лед воткнули два символических штандарта – один с Эдельвейсом – эмблемой 1-ой горнострелковой дивизии, а другой с горной горечавкой – эмблемой 4-ой дивизии горных егерей.
      Ни одна покоренная вершина не приносила Клаусу столько счастья.
      Ни одна!
      Видела бы его Лизе-Лота…
      Клаус смеялся и плакал.
      И позируя фотографу – фельдфебелю Штайнеру, раздельно и всех вместе снимавшему поднявшихся на вершину счастливых егерей, Клаус думал о том, какую гордость за сына будет испытывать его мать баронесса фон Линде, когда получит эти фотографии…
      Его Мать и его дорогая Лизе-Лотта. …
 

 
      – Мильбах-Залески, – банфюрер Союза Немецких Девушек выкрикнула фамилию Лизе-Лотты, оторвавшись от списка секунду-другую поискала Лизе-Лоту глазами и услыхав короткий отклик "здесь", снова уткнулась в свой список.
      Лизе-Лота совершенно не роптала на судьбу.
      До тридцать девятого года детство и юность дочери обеспеченных родителей, носивших фамилию древнего в Баварии рода Мильбахов протекало запрограммировано и безмятежно.
      До поступления в женскую гимназию – маленькая Лизе-Лотта получила хорошее домашнее воспитание, говорила по французски, играла на пианино, пела, рисовала, занималась балетом и теннисом.
      В старших классах гимназии Лизе-Лотта как и все девушки вступила в Гитлерюгенд.
      И не смотря на тихий родительский ропот, выезжала в летние трудовые лагеря, а в тридцать шестом году даже ездила делегатом от их Баварского гау в Нюрнберг на второй съезд Германской молодежи.
      Отец Лизе-Лотты Карл Мильбах-Залески – известный в Мюнхене домовладелец, не был членом нацистской партии и очень переживал за нравственность своей единственной дочери. Не стала бы она на этих бесконечных собраниях общественно-доступной шлюшкой… Но и запретить ей заниматься общественной деятельностью он не мог. У всех дети ходили на какие-то партийные собрания и ездили в какие-то трудовые лагеря. Время было такое… В тридцать седьмом Лизе-Лотта поступила в Мюнхенский университет. Она изучала германскую философию и искусства. Продолжала заниматься теннисом и горным туризмом, а в тридцать девятом даже съездила в Советскую Россию, где с группой немецких спортсменов участвовала в каких то пропагандистских соревнованиях. Сталину и Гитлеру нужны были взаимные жесты и заверения в дружбе. Хотя все и в Германии, да и в России знали, что война между этими двумя государствами – практически неизбежна.
      И вот теперь, когда эта война разразилась, Лизе-Лотта, как и подавляющее большинство девушек, не освобожденных по состоянию здоровья, была обязана отрабатывать трудовую повинность.
      – Мильбах-Залесски, Мюллер и Остермайер в госпиталь Люфтваффе на Кёнигштрассе двадцать шесть, – выкрикнула разнарядку банфюрер Союза Немецких Девушек.
      Значит всю следующую неделю после занятий в университете, Лизе-Лотта будет ходить в госпиталь, где лечатся пилоты Люфтваффе, будет помогать тяжелораненым ходить на прогулки и на процедуры, будет подавать и выносить судна неподвижно лежачим, кормить с ложечки, обмывать, поправлять постели…
      Немецкая женщина должна быть настоящей подругой и помощницей тевтонскому воину.
      Должна.
      Вчера Лизе-Лотта получила письмо от Клауса.
      Оно пришло с Восточного фронта.
      В письме была фотография.
      Клаус в мундире лейтенанта горных егерей, в шерстяном кепи с алюминиевым эдельвейсом и солнцезащитными очками, поднятыми на козырек, с ледорубом в руках стоял на вершине горы, а рядом с ним на флагштоке развевался немецкий флаг.
      В письме Клаус писал, что он с товарищами поднялся на самую высокую вершину Кавказа. А еще он писал, что помнит про свое обещание – привезти ей из Индии Лунный камень.
      Когда они дойдут до этой Индии.
      – Дойдут? – спросила себя Лизе-Лотта, – ведь до Индии еще так далеко!
      Она поглядела на фотографию и решила, что дойдут непременно. …
      Ее дежурство в госпитале было с семи вечера и до семи часов утра.
      Было время ужина и старшая сестра фрау Дитрих сразу определила Лизе-Лотту в ожоговое отделение, где лежали наиболее тяжелые раненые.
      Девушка торопливо переоделась в комнатке для медсестер, заперла свои вещи в шкафчик и отправилась на раздачу, где взяла свободную тележку и поставив на нее четыре порции мясного гуляша с картошкой и кофейник, принялась толкать свою тележку по длинному коридору бывшей мюнхенской гостиницы Карл Великий, превращенной теперь в госпиталь.
      В палате лежали три офицера.
      Майор с сильными ожогами рук и лица. Его сбили над Ла-Маншем и ему удалось дотянуть свой мессершмидт до береговой полосы. Теперь Лизе-Лотте предстояло кормить майора, потому как руки его были полностью забинтованы, как и его голова.
      Не перевязанными были только рот и глаза.
      – Добрый вечер, господин майор, как наши дела? – спросила Лизе-Лотта присаживаясь рядом с койкой, – сегодня у нас мясной гуляш с картошкой и кофе с печеньем.
      Выздоравливающий гауптман, что лежал возле окна недовольно протянул, – опять гуляш! Обещали сегодня бигус со свининой, где обещанное?
      – Всю капусту со свининой сожрало тыловое начальство, – отозвался обер-лейтенант с ожогом левой руки и переломами обеих ног.
      Он летал на ночном истребителе и был сбит когда оборонял Мюнхен от ночного налета британских "ланкастеров".
      – Ночной прыжок с парашютом не лучшее испытание для ног, фройляйн, – шутил оберлейтенант.
      Они все шутили и заигрывали с ней.
      И очень радовались, когда она приходила к ним в палату.
      И еще они очень стеснялись ее, когда им приходилось просить Лизе-Лотту подать судно.
      Особенно стеснялся этот оберлейтенант, куда же ему в туалет ходить с обеими сломанными голяшками? И этот совсем молодой, но уже с крестами первого и второго класса летчик, краснея, просил ее, – вы пришлите мне пожилую санитарку, мне не так стыдно будет ее об ЭТОМ просить.
      И Лизе-Лотта погладив юного летчика по лицу сказала ему, что он достоин того, чтобы и принцесса выносила его горшки, а не то что такая обычная девушка, как Лизе-Лотта, потому что оберлейтенант был ранен, когда защищал ночное небо Мюнхена от британских бомбовозов. И поэтому ему не надо смущаться.
      Но он все равно краснел и старался терпеть, чтобы не ходить лишний раз на судно в ее Лизе-Лотты дежурство.
      А выздоравливающие пытались флиртовать.
      И некоторые порою были очень и очень настойчиво-требовательными.
      Так один из лицевой хирургии – гауптман, лишившийся почти половины лица вместе с глазом, когда снаряд пробил плексиглас фонаря его кабины, этот гауптман, будучи уже ходячим, так пристал к ней, подкарауливая ее в разных темных закоулках госпиталя, так пристал, говоря ей, что она – как немецкая женщина буквально обязана удовлетворить его страсть, он был так настойчив, что Лизе-Лотте пришлось припугнуть гауптмана военной полицией, когда не подействовала показанная ему фотография Клауса в форме, на что безглазый раненый летчик сказал, – твоего горного егеря если ранят, ему в госпитале какая нибудь медсестрица тоже даст…
      Потому как война и все обязаны жить по ее законам. И когда одноглазый нетерпеливо полез к ней за пазуху, Лизе-Лотта закричала и пообещала что доведет гауптмана до военно-полевого суда.
      Потом, уже уезжая домой с полученной инвалидностью, гауптман вместо того чтобы извиниться, сказал Лизе-Лотте, – а не было бы мое лицо обезображено? Будь я красавчиком, как твой горный егерь, небось дала бы мне в сестринской комнате?
      Лизе-Лотта расплакалась, но спорить с этим гауптманом и доказывать ему, что не в его уродстве дело – не стала.
      Хорошо что не все такие, как он!
      А разве объяснишь каждому моральному выродку, что честь немецкой девушки – будущей жены офицера и простое сострадание к раненому – это разные вещи. И что случись Клаусу стать инвалидом, она бы была ему самой и самой верной женой.
      – Ну как, майор, аппетит у вас сегодня есть? – спросила Лизе-Лотта летчика с перевязанной головой.
      Тот только слегка простонал в ответ.
      Речь давалась ему с трудом, каждое движение челюстей натягивало и беспокоило обожженную кожу лица под повязкой. Ему вообще была положена только жидкая и полу-жидкая пища, но порой, когда давали вкусный ужин, майор знаком просил, чтобы кусочек дали бы и ему.
      – Ну как? Будете мясной гуляш? – спросила Лизе-Лотта, склоняясь к лицу майора, – я вам жидкой подливочки дам пару ложек? Хотите?
      А потом она показала майору новую фотографию Клауса, ту, где он стоял на вершине на фоне флага.
      Она поднесла эту фотографию на уровень лица майора к прорези, где были глаза.
      – Вот, глядите, майор, наши взяли Кавказ, скоро мы выйдем к Каспийскому морю, а там откроется дорога на британские колонии, на Индию с ее богатствами. Вы хотите поехать в Бомбей, майор?
      – А что, майор? – подхватил выздоравливающий гауптман, тот что лежал возле окна, – в Индии девушки такие чувственные! Там есть такое учение, которое называется Камасутра…
      Майор вдруг кашлянул и задергался в конвульсиях.
      Руки его, забинтованные словно культи, беспомощно протянулись к Лизе-Лотте и вдруг бессильно упали на простыню.
      – Что? Что с вами? – обеспокоено запричитала Лизе-Лотта.
      – Врача, зовите дежурного врача, – крикнул выздоравливающий гауптман.
      Когда врач пришел, он пощупал пульс, посветил фонариком в глаза майору и сказал, что тот умер…
      Лизе-Лотта вышла потом в коридор, дошла до его конца, где в узлах до утра сваливали грязное белье и там в закутке закурила.
      Она редко курила.
      Но теперь курить ей хотелось все чаще и чаще. …
      А ночью была бомбежка.
      Англичане прилетели в два часа пополуночи.
      Тонные фугасные бомбы, на гарнир пересыпаемые зажигалками с белым фосфором от которого горели даже камни, бухались где то на западной окраине города, там где шарикоподшипниковые заводы фирмы Манн и Блок, но тем не менее, дежурный офицер распорядился, чтобы раненых отвели в бомбоубежище.
      Вот тут то самая работа начиналась.
      Ходячие шли в бомбоубежище сами, а вот лежачих приходилось таскать.
      Без лифта, да по лестницам.
      Все без смысла!
      Начинали таскать лежачих в подвал, половину успевали перенести, как англичане уже улетали.
      И приходилось потом таскать носилки обратно.
      Вверх по лестницам, без лифта.
      Ноги гудели, словно чугунные.
      У Лизе-Лотты ноги так не гудели даже когда она в горы с Клаусом ходила.
      Да, там был спорт, а здесь война.
      Везде война и в тылу и на фронте.
      Под утро, когда не было сил даже для того, чтобы уснуть, Лизе-Лотта встав у окна закурила свою уже шестую за эту ночь сигарету.
      Она выпускала тонкими ноздрями крепкий дым эрзац-табака и глядела в сторону пожарища, красные отблески которого мерцали в небесах в той стороне где были заводы фирмы Манн и Блок.
      Неужели её Клаус, случись ему оказаться в госпитале там на Восточном фронте, стал бы изменять ей?
      И неужели прав тот одноглазый гауптман, когда он сказал, что на войне все девушки обязаны ублажать воинов, когда тем надо иметь женщину?
      Лизе-Лотта докурила свою сигарету и пошла в сестринскую.
      До конца смены оставалось еще два часа. …
      Тот одноглазый гауптман как все равно наколдовал!.
      Клаус и правда был ранен.
      Но по порядку:
      Когда они спустились с покоренного ими Эльбруса, капитана Грота вызвали в Берлин – он был представлен к Рыцарскому кресту, рапорт о взятии самой высокой горы Кавказа попал в ежедневную сводку Высшего Объединенного Командования Вермахта (ОКВ), а фотографии капитана Грота опубликовали все газеты и журналы.
      Частичка славы досталась и Клаусу.
      Он был вызван в штаб дивизии, где после вручения ему Железного креста Первого класса, фон Линде пригласили для "особо-конфиденциального разговора" с офицером из ОКВ.
      Офицером оказался полковник, хорошо знавший и деда и отца Клауса.
      – Со стариной Вили мы служили в рейтарах, – сказал полковник, – Вили был хорошим кавалеристом, а вот его сын стал прекрасным альпинистом, и кто бы мог подумать!
      Разговор не был длинным.
      Полковник предложил, как он изволил фигурально выразиться – "оседлать удачу"…
      Это как в карточной игре, если тебе начинает везти, то надо делать ставки. И вот Клаус – ему так повезло! Русские без боя сдали им Горную гостиницу и они с Гротом беспрепятственно поднялись на Эльбрус. Так отчего бы не попытать Судьбу снова? Покуда везет!
      И отчего бы вслед за Крестом Первого класса не попытать счастья и не рискнуть сходить за Рыцарским крестом?
      А кроме того, что есть настоящий офицер без боевого приказа?
      Хотите получить приказ, достойный ваших доблестей?
      – Хочу, – ответил Клаус. …
      Набрать команду из ста лучших высокогорных егерей и ждать дальнейших распоряжений.
      Вот что пока мог сказать этот полковник.
      – Но задание будет интересное, не каждому под силу, – пообещал полковник, по отечески похлопывая Клауса по плечу. …
      Его рота высокогорных разведчиков была теперь на Кодорском перевале.
      В отсутствие Клауса в роте за него командовал оберфельдфебель Волленгут.
      С Фрицци Волленгутом у Клауса сложились достаточно странные и нетипичные для армии отношения.
      Начать с того, что старина Фрицци был на двадцать три года старше молодого фон Линде и успел послужить еще в Первую мировую.
      "Le Mond etes petit" как любил говорить Фрицци, щеголяя своим французским, что было следствием трех лет его службы в Лионе, Дижоне, Реймсе и Авиньоне, еще в семнадцатом году, когда самого Клауса еще не было на свете.
      Да, воистину – тесен мир*, по молодости Фрицци служил под началом деда *Le Mond etes petit – мир тесен (фр) Клауса фон Линде – в двадцать восьмом баварском полку, которым и командовал тогда Карл Оскар фон Линде.
      Может именно и от этого обстоятельства, отношения Фрицци к Клаусу носили некий оттенок отеческой заботливости, как отношения опекуна и ангела-хранителя. В роте Фрицци был для Клауса неким старым добрым родственником, постоянно заботящемся о том, чтобы с юным отпрыском фон Линде ничего не случилось.
      Клауса это немного смущало, особенно когда кто-либо из камарадов пытался сострить по поводу юного командира роты и его старой няньки. Де, ротой егерей высокогорной разведки командует бабушка Фрицци и ее внучонок Клаус. Но за такую шутку, посмей ее сказать кто-нибудь в присутствии "бабушки", можно было схлопотать большие неприятности. В роте уважали старину Фрицци и к его желанию опекать молодого "обера" с приставкой "фон" относились снисходительно, как к причудам старого но очень уважаемого человека.
      Так что Клаус принял условия игры, которые его совершенно устраивали. Обо всем и по каждому случаю нужно было посоветоваться с оберфельдфебелем Волленгутом. А уже потом отдать приказ. У русских, рассказывали, тоже была подобная система.
      Там командир всегда сперва советовался с политруком.
      – Как дела, Волленгут? – поинтересовался Клаус, едва прибыв в расположение роты.
      Их рота была придана боевой группе Штетнера и имела задачу огнем и маневром обеспечивать продвижение основных сил группы по долине реки Бсыпь на Восток.
      – Ночью русские овладели господствующей высотой и теперь не дают саперам навести мостовую переправу, чтобы прошли вьючные животные с горными орудиями и боеприпасами, – отвечал Волленгут.
      Они сидели в хорошо замаскированном окопе возле стереотрубы, направленной в сторону почти отвесной скалы, с вершины которой русские вели ружейную и пулеметную стрельбу.
      – Наша задача снять оттуда их пулеметы, – сказал Волленгут, настроив стереотрубу и уступая Клаусу место у окуляров.
      – Как же они туда залезли? – недоумевая, и чисто риторически спросил Клаус.
      Он развернул свое кепи с алюминиевым эдельвейсом козырьком назад, чтобы кепи не мешала глядеть в окуляры.
      – Они ночью залезли, Клаус, – ответил Волленгут, – представь, мы произвели разведку, доложили что все чисто, а как только саперы выдвинулись навести мост, их обстреляли оттуда из пулеметов. Троих саперов из второго батальона насмерть.
      Штеттнер негодовал и топал ногами. Так что, надо как то думать, как снять оттуда этих русских.
      – И минометы здесь мало пользы принесут, – вслух уныло рассуждал Клаус, все глядя в окуляры стереотрубы.
      – Это точно, – подтвердил Волленгут, – из миномета стрелять тут пользы мало будет.
      – А что, если на ту вершину горную пушку затащить? – спросил Клаус, махнув рукой в сторону противоположной от занятой русскими скалы.
      – Горную Geb-Flac – 38? – уточнил Волленгут, – так ее нам туда не затащить.
      – Нет, более легкую, – ответил Клаус, – эту новую безоткатную IG-18 F.
      Клаус имел ввиду совершенно новую горную 105 миллиметровую безоткатную пушку, только что поступившую на вооружение артиллерийских горно-вьючных дивизионов, которая изготовлялась из легких сплавов, разбиралась и разобранная потом упаковывалась в четыре контейнера, которые запросто могли нести либо два вьючных животных или четверо горных егерей.
      – Это, конечно можно, – пожал плечами оберфельдфебель, – но сколько времени это займет? Да и русские на это сложа руки глядеть не станут, как мы на стенку пушку потащим, тоже что-нибудь такое придумают затейливое.
      Тем временем, русский снайпер, засевший на горе, вероятно заметив блеск стекол стереотрубы, дважды выстрелил по их окопу.
      Пули противно просвистев над ухом со стуком впились в твердую глиняную стенку окопа.
      – Так дело не пойдет! – крикнул Клаус пригибаясь, – надо что-то решать.
      – Да, а не то Штеттнер с нас с обоих головы снимет, – согласился Волленгут.
      Решение пришло как то само собой.
      Русским удалось подбить из пулемета один из "кюбельвагенов", принадлежавший батальону саперов.
      И теперь этот "кюбель" горел и чадил черным-пречерным дымом, который ветер относил как раз в сторону горы, занятой русскими.
      – А что больше всего дымит? – спросил Клаус, – покрышки шин?
      – Да, – подтвердил Фрицци, – если их бензином облить, то сплошная дымовая завеса получится.
      Не долго думая, Клаус послал оберефрейтора Хайнрици с двумя егерями к саперам за бензином и за старыми покрышками.
      Хайнрици вернулся с двумя канистрами бензина и с целым ворохом старых резиновых камер, которые саперы использовали в качестве надувных плавсредств.
      – Хорошенький костерок заделаем, командир! – хихикнул Хайнрици, потирая руки.
      – Тебе бы только поджигать! – подначил его Фрицци, – не ты ли рейхстаг поджигал в тридцать пятом году?
      Три груды резины, облитые бензином хорошо занялись, разгораясь каким то неестественным желто-зеленым огнем. Зато дым от резины повалил такой черный, какой бывает разве только при извержении вулкана Везувия раз в тысячу лет. Такой дым наверное валил из вулкана в тот день, когда погиб город Помпеи.
      – Русским теперь ни черта не видно, – с удовлетворением заметил Волленгут.
      Под дымовой завесой, два егеря – скалолаза достаточно быстро влезли на стенку, и сбросив оттуда веревки, через блоки, стали поднимать наверх компактно упакованное в контейнеры горное орудие.
      – Не давай резине потухнуть, – кричал Клаус Хайнрици, ответственному за дымовую завесу.
      В какие-нибудь пол-часа работа была проделана.
      Следом за деталями орудия, наверх подняли ящик с боеприпасами и трех артиллеристов из 26-го горно-вьючного артдивизиона.
      Еще пол-часа артиллеристы собирали свою пушку.
      И когда дым рассеялся и русские с новой силой принялись поливать из пулемета позиции копошившихся на дальнем берегу реки Бсыпи саперов 91 го полка, тихими хлопками заговорило безоткатное орудие.
      Всего пять выстрелов понадобилось артиллеристам, чтобы подавить оба русских пулемета.
      – Ай да Хайнрици, ай да поджигатель! – радовался Фрицци.
      Клаус тоже широко во весь рот улыбался, – можно было докладывать Штетнеру, что русских с горушки они сбили.
      Саперы срочно повылезали из укрытий и принялись за свою работу.
      И Клаус уже собрался было распорядиться насчет ужина, как пуля русского снайпера бесшумно ударила его в руку чуть выше локтя.
      – Какое идиотское и несвоевременное ранение! – только и подумал Клаус, когда на прижатой к ране ладони он увидал свою собственную очень и очень красную кровь. …
 

 
      Майор Бекетов сделал Тетову самую настоящую выволочку.
      – Почему вы опоздали? – Спрашивал он гневно и исподлобья глядя на Игоря.
      – Почему тогда не расстрелял шофера, если тот намеренно машину сломал? – Бекетов все вытягивал и вытягивал из Игоря жилы своими вопросами.
      – Или ты с этим шофером заодно? Может ты хотел подождать, авось немцы нас тут с перевала скинут? И тогда не надо никаких приказов выполнять? А? Ты этого хотел?
      У Игоря все никак из головы не шли те сто семьдесят расстрелянных НКВДэшников.
      – Что им стоит и меня теперь с моими абхазцами к стенке поставить?
      В самый напряженный момент этого не то допроса, не то выволочки, в саклю, где размещался КП майора Бекетова ввалился какой-то морпех в черном не по жаре бушлате и в так называемой "мице" – фуражке-мичманке с белым верхом.
      В руках морпех держал автомат ППШ.
      – Короче, мы из Сочи! – гаркнул морпех, ввалившись к Бекетову на КП, и оглядев не очень трезвым взглядом присутствующих, добавил, – а кто из Сочи те все короче!
      Бекетов перестал пытать Игоря своими вопросами и принялся расспрашивать ввалившегося к нему морпеха об обстановке.
      – Ну что, Сацура, как там твои морячки? Держатся? – спросил Бекетов.
      – Держатся! – не то передразнил майора, не то утвердительно ответил морпех, – если чуда не случится, завтра нас немец вышибет к едреньей мамаше!
      Из дальнейшего разговора майора с морячком, Игорь понял, что положение оборонявших перевал было очень и очень серьезным.
      Сказывалось полное превосходство немцев в артиллерии. Против занявшего в седловине оборону батальона морских пехотинцев действовали как минимум две батареи 120 миллиметровых минометов.
      – Так еб…т, братишка, что головы не поднять, а когда в атаку идут, они так минами прикидались уже, что своих к линии наших окопов запросто на сорок метров пропускают, пока мы из-за обстрела на дне траншеек лежим!
      Игорь понял, что минометные батареи немцев составляют основную опасность для обороняющихся.
      – А нельзя нам эти минометные батареи как то обойти и долбануть по ним сзади? – спросил он морпеха, который показался Игорю более покладистым, чем безапелляционно сердитый майор.
      – А это еще что за клоун? – спросил морпех Бекетова.
      – А это нам с тобой, Сацура, альпинистов в поддержку прислали, – хмыкнул майор, – только вот альпинисты эти тащились нога за ногу, в надежде что воевать им уже не придется, что нас тут с тобой немец изведет.
      – Не правда это! – возразил Игорь, – а насчет того, чтобы батареи с тыла обойти, тут как раз вы без альпинистов и не обойдетесь.
      Бекетов на время сменил гнев на милость и отпустил Игоря слазать с морпехом на передок – поглядеть, оценить обстановочку.
      Абхазцы с шофером лежали покуда в тени – набирались сил. ….
      План созрел в голове у Игоря дерзкий, рискованный и совершенно бесшабашный.
      Пройти ночью по стене, выйти на вершину над ущельем, где расположилась батарея и спустить на немецкую батарею толовый двадцатикилограммовый фугас.
      – Ночью не пройдешь! – недоверчиво тряс головой моряк Сацура, – не пройдешь ночью.
      – А днем немец не даст пройти, – Игорь не то возражал Сацуре, не то сам себя убеждал в своей правоте.
      – Все равно выхода иного у нас нет, – подытожил морячок, – так что, если чудо произойдет и пройдешь, то честь тебе и хвала, а не пройдешь, так оба мы с тобой назавтра сгибнем – ты с горы свалишься, а меня немец минами добьет. ….
      Потом часа два Игорь лежал в окопе вместе с Бхутой и с Бабоа – смотрели оттуда на стенку, совещались, как идти.
      – Идти без страховки придется, каждый за себя, – сказал Бабоа.
      – Я никого заставлять не стану, – сказал Игорь, – тут дело только добровольное.
      – Ты нас не обижай, – сказал Бхуто, кладя руку Игорю на плечо, – наши все пойдут, потому как это наша земля. …
      А Бекетов все сомневался.
      – Как это ночью альпинистов одних отпустить? Не уйдут ли к немцам? Не сдадутся ли?
      Но, видать, приглянулся Игорь морячку Сацуре. И Бекетову пришлось уступить ходатайству командира морпехов, – мол все одно им тут загибаться, и вообще это единственная надежда оборонявших перевал, если вдруг у этого московского альпиниста с его абхазцами и выйдет чего – и получится с фугасом против немецкой батареи.
      – Ну, только на твою Сацура ответственность, – подытожил Бекетов.
      Морячок хмыкнул в ответ, – какая там еще ответственность, майор? Немец вон того и гляди к морю прорвется, а ты все со своей ответственностью никак не уймешься!
      Сацура сплюнул на пол и пошел к своим морпехам на передок.
      Но Бекетов не желал пускать операцию на самотек.
      Он лично переговорил с каждым из абхазцев наедине.
      Потом уже Игорь узнал от Бабоа, что Бекетов поручил ему приглядывать за Тетовым, и если бы тот попытался сдаться немцам, то…
      Понятно, что!
      В Абхазии летом быстро темнеет.
      Выход группы назначили на двадцать один ноль ноль.
      Сперва выдвинулись в передовые окопы.
      Оттуда на нейтральную полосу их провожал Сацура.
      Он сменил свою "мицу" на простую армейскую пилотку, потому как фуражка с белым верхом в ночи – хороший ориентир для снайпера.
      – Ну, альпинист, на тебя вся надежда, – сказал Сацура, – не подведи, браток!
      – Мы постараемся, – просто ответил Игорь и первым пошел вперед и на стенку. ….
      Шли вдесятером.
      На каждом из альпинистов, кроме оружия – по четыре килограмма тола.
      Даже если группа потеряет половину из своего состава и до места дойдут только пятеро – оставшихся двадцати килограммов должно было хватить!
      – Ни звука! – инструктировал Игорь своих скалолазов.
      – Обижаешь, начальник, – улыбнулся Бабоа, – когда уже вылезая из передового окопа, Тетов еще раз напомнил о главном условии вылазки.
      Не хотел Игорь брать с собо Борзыкина, но внезапно и по необъяснимой причине на включении провинившегося шофера в группу настоял сам Бекетов. Непонятно, чем он там руководствовался, но после индивидуальной беседы, проведенной с Борзыкиным, майор приказал взять шофера на дело. А шофёришка все лыбился и заверял, де он с детства под родным Адлером все горы облазил.
      Формируя порядок движения, Игорь поставил Борзыкина впереди Бабоа. Пусть абхазец приглядит-присмотрит за похотливым шофериком.
      Сам же он пошел первым группы.
      Потом шли два абхазских скалолаза из Эшеров, потом Борзыкин и Бабоа, потом еще четверо абхазцев из Сухуми и Бабушер и замыкающим группы шел самый сильный из них – сержант Бхуто.
      Вообще, лезть на скалу ночью было совершеннейшим безумием.
      Но как пелось в песне – безумству храбрых!
      Потом, когда все было сделано, и случайно оставшийся в живых командир батареи немецких минометчиков уже объяснялся потом перед командиром боевой группы, штурмовавшей перевал, оправдывался за то, как он пропустил русских альпинистов – в своем докладе майору Опельбауму, капитан Дидерикс так и сказал, – отчаянная выходка безумцев! Кто бы мог подумать, что они имеют психологию самоубийц!?
      – Только ни звука, – думал Игорь, каждый раз замирая и прижимаясь грудью и животом к острым камням. Прислушиваясь к звукам осыпающихся под ногами камешков, прыгающих, скачущих, отскакивающих при ударах о карнизы стенки…
      И еще думал…
      А если сам сорвусь, то тоже ни звука не издам. Буду падать молча. Иначе – позор мне и грош мне цена будет!
      Луна, рассеянным светом сквозь тоненькие облачка все же подсвечивала скалы.
      Глаза привыкли и порой казалось, что это вовсе не темная абхазская ночь, а некие сумерки, в которых все прекрасно видно…
      Главное, чтобы немцам не было видно, – думал про себя Игорь, и все лез и лез дальше и выше. Только замирал порою, прижавшись грудью и животом к острым камням, когда либо ракета немецкая вдруг взлетала, либо камень какой сорвавшись, с сильным стуком начинал скакать – отскакивать, прыгать по стене…
      Он лез и лез…
      Пальцы в карман с тальком, чтобы не соскальзывали и каждый раз, когда ставил ногу… Да какую там еще ногу! Порою всего краешек носка ботинка всего на сантиметр или на два – цеплялся за выступ в стене… И ни крюка, ни страховки!
      Это безумие какое-то. И если он останется жив, то никогда, ни один спортсмен в мирное время не сможет такого повторить! С автоматом за спиной, с четырьмя гранатами, да четырьмя кило тола в рюкзаке…
      Боже ты мой! Какие там еще нормы мастера спорта СССР!
      Вперед!
      Вперед, Игорек!
      Орден Боевого Красного Знамени это будет тебе получше, чем значок Мастера Спорта!
      На гребень Игорь вышел первым.
      Поглядел на часы со светящимся циферблатом.
      Они поднимались два с половиною часа.
      Луна поднялась совсем высоко и дно ущелья хорошо просматривалось отсюда с гребня, на который поднялись уже теперь и двое, нет трое, нет уже четверо абхазцев… И Бабоа… И вот уже и Бхуто…
      Трое не поднялись.
      – И не поднимутся, – сказал Бхуто, который шел замыкающим, – герои, они падали без крика, зажав себе рот, закусив руку, я их так научил!
      Шофер Борзыкин тоже не поднялся на гребень.
      – Неужели я ошибся в нем? – подумал Тетов, но ему некогда было размышлять над обстоятельствами гибели товарищей.
      Теперь надо было готовить фугас и кончать с немецкой батареей. …
      До рассвета оставалось каких-нибудь полчаса.
      Но в сумерках, сверху, с карниза было отлично видно расположение немецкой батареи.
      Восемь ста-двадцати миллиметровых миномета GrW-42 на чугунных станинах – ото была страшная разрушительная силища. Бедные несчастные братишки-морпехи! Как же вам досталось от этих чудищ!
      В том то и вся хитрость немецкая была – отсюда с закрытой позиции немцы били крутым навесным огнем, а сами оставались невидимыми и неуязвимыми.
      Да, только на Игоря оставалась надежда у защитников перевала! Только на него и на его альпинистов-скалолазов.
      Еще одного дня обстрела – матросики бы уже не выдержали, это точно! ….
      Приготовили два фугаса.
      Разделили взрывчатку на две равные доли по четырнадцать кило в каждой.
      Вместо детонаторов, решили использовать гранаты.
      Один фугас заложили снизу и слева от нависавшей над ущельем скалы, другой немного правее и еще ниже.
      – В этой скале все сто тонн будут! – уверенно сказал Бабоа, – я раньше на Военно-Сухумской дороге скалолазом работал, много таких нависающих скал обрушал, так что, не волнуйся, командир, немцев засыплет так, что не откопают своих минометов до самой нашей Победы!
      Не верил Игорь в Бога, но вспомнив вдруг бабушку Катю, как она его крестила-перекрещивала каждый раз, когда Игорек в школу убегал, перекрестился украдкой, так чтобы ни Бабоа, ни Бхуто не заметили.
      – Давай, – скомандовал он, и Бхуто дернул за шнуры, которые тянулись к заложенным фугасам.
      Четыре секунды длились словно вечность.
      Неужели не взорвется?
      Но тут ухнуло.
      Осколки с камнями не полетели наверх – вся ударная сила фугасов рванула ниже того места, где залегли альпинисты.
      – Рухнет скала или нет?
      Вот был вопрос! Если не рухнет, то все насмарку…
      Но край тверди, площадью все пять на пять метров, а то может и больше, вдруг дрогнул и провалился вниз.
      – Сработало! – не удержался, закричал Бхуто.
      – Сработало, – выдохнул Игорь.
      Поднявшаяся от падения скалы пыль долго-долго не оседала.
      И ничегошеньки нельзя было разглядеть там внизу – сплошное коричневое облако.
      Немцы не стреляли.
      Только отчаянные крики снизу доносились.
      Крики, крики, крики…
      Минут через тридцать, когда пыль немного улеглась, Игорь и Бхуто высунули головы с края обрыва и поглядели вниз.
      Вся позиция минометной батареи была засыпана обломками скалы.
      Команда немцев человек из двадцати пыталась что-то раскопать, но от минометов, по всей видимости одна только лепешка осталась.
      – Сработало! – прошептал Игорь.
      – А ты думал, командир! – весело ответил Бхуто, – с такими орлами разве не сработает!
      Назад спускаться было куда как веселей!
      Спускались уже в связках, со страховкой.
      Да и легче уже было – за минусом веса тола и гранат.
      Но самое главное – на душе легче было.
      – Похоронить товарищей надо, – сказал Тетов, когда группа спустилась на дно ущелья.
      Двоих абхазцев – Георгия Чвелия из Псоу и Василия Ашба из Эшер нашли лежащими на камнях.
      Игорь поглядел наверх – метров с сорока упали. Это без шансов…
      Ребят положили под горой и над каждым соорудили по горке из больших камней.
      Только шоферика нигде не было видно.
      – Где же Борзыкин? – недоумевал Игорь, – где шоферик?
      Игорь поглядел на Бабоа, – ты же за ним следом шел.
      – Ну шел, и чего теперь? – хмыкнул Бабоа.
      И тут до Игоря дошло.
      Он поглядел вдруг на длинный кинжал, что всегда висел у абхазца на поясе…
      Поглядел и все понял.
      – Где же ты его оставил? – спросил Игорь.
      – Вон там, – ответил Бабоа и показал рукой на карниз.
      Солнце уже взошло и ярко освещало теперь ту стену, по которой сегодня ночью они карабкались наверх к своей победе.
      Игорь приложил к глазам бинокль и увидел ногу в ботинке и обмотках. Всего тела видно не было – его закрывал карниз.
      В зеленых обмотках, какие были у шофера Борзыкина.
      – Плохо, не похоронили, – заметил Игорь.
      – Птицы склюют, – сказал Бабоа.
      И добавил:
      – Похоронку подписывать станешь, командир, – родным его напиши, что в бою смертью храбрых, ладно?
      – Ладно, – ответил Игорь.
      И они пошли назад.
      К своим.
      Оставив в ущелье двоих героев и одного труса. …
 

 
      Волленгут, бабушка Фрицци – ужасно страдал из-за того, что не мог сам отвезти Клауса в госпиталь.
      Клаус хоть и порывался сперва после перевязки остаться в роте, но санитар Йоган Хильдеман, когда осматривал рану, категорически настаивал на срочной эвакуации оберлейтенанта в тыл.
      – Пуля хоть и навылет, – сказал он, но выходное отверстие очень большое и рваное, рану необходимо обязательно зашить, да и крови "фон" много потерял.
      Волленгут горячо опрощался с "внучком" и отправил Клауса под присмотром веселого поджигателя Хайнрици.
      Сперва до штаба 91-го полка Клаус ехал верхом на вьючном муле, на котором артиллеристы возили ящики с боеприпасами.
      А от штаба в Теберду шла машина – Фольксваген "кюбель".
      От потери крови у Клауса кружилась голова.
      Хайнрици он отпустил еще по прибытии в штаб.
      Теперь он ехал вместе с еще двумя ранеными офицерами и сопровождавшим их фельдфебелем-медиком.
      До Теберды было два с половиной часа езды.
      Машину трясло и рана невыносимо болела.
      Но страдал не только он.
      Капитан с раной в левом боку все время стонал, на каждом ухабе, на каждом камне, попадавшем под колесо "кюбельвагена".
      На остановке, которую шофер в форме ефрейтора горных егерей сделал, чтобы залить в бак канистру бензина, фельдфебель-медик сделал капитану укол морфия.
      – Вам сделать тоже? – спросил он Клауса.
      – Мне? – переспросил Линде, – нет не надо, мне не больно, сказал он. …
      В Теберду приехали в пятом часу пополудни.
      На въезде в городок у поста фельджандармов спросили, где госпиталь.
      Унтерофицер военной полиции искренне удивился, услышав слово "госпиталь".
      – Но в штабе нам сказали, что офицерский госпиталь здесь в Теберде.
      – Они могли ошибиться, – ответил жандармский унтер.
      Комендатуры в городке еще не было, зато на площади в здании бывшей школы фельдфебель-медик с шофером обнаружили штаб полка "Бранденбург".
      – Где здесь госпиталь? У меня три раненых, один из них тяжелый, – спросил фельдфебель-медик дежурного унтерофицера бранденбуржцев.
      – Госпиталь? – удивленно поднял брови унтер, – может вы имеете ввиду детский санаторий, который теперь освобождают под будущий госпиталь?
      – Мне все равно, – устало сказал фельдфебель-медик, – мне теперь хоть и в детский санаторий… …
      Возле большого по здешним меркам, обмазанного снаружи белой штукатуркой двухэтажного здания, в котором по информации, полученной в штабе бранденбуржцев находился детский санаторий, происходила какая то возня.
      Возле деревянных ворот во двор санатория стояли два крытых брезентом грузовика "Опель-блиц".
      И вокруг этих грузовиков суетились какие то военные и гражданские, причем гражданские были женщинами в белых халатах.
      Они что-то кричали.
      Кричали по русски.
      А военные в форме военной полиции горнострелковых войск – с характерными фельджандармскими бляхами "Zonder Dienst" на мундирах, эти что то кричали по немецки.
      – Что там происходит? – спросил Клаус фельдфебеля-медика.
      Клаус единственный из троих раненых кто был в сознании.
      Двое других после уколов морфия сидя спали.
      Фельдфебель побрел к грузовикам – узнавать, где госпиталь и что им теперь делать?
      Внезапно Клаусу показалось очень знакомым лицо одной молодой женщины, что была там рядом с грузовиками… Она была в белом халате, она что то кричала, размахивая руками. Она кричала на офицера жандармов, а офицер кричал на нее.
      – Брежу от потери крови? – подумал Клаус, – где я мог ее видеть?
      Офицер вдруг ударил женщину.
      Та упала.
      Поднялась и снова стала кричать на жандарма.
      Тот снова ее ударил.
      И она снова упала.
      И тут Клаус вдруг вспомнил!
      Как же он мог забыть?
      Девушка, которая читала стихи Гейне!
      Как из пены вод рожденная,
      Ты сияешь – потому,
      Что невестой нареченною
      Стала ты бог весть кому.
      Пусть же сердце терпеливое
      Позабудет и простит
      Все, что дурочка красивая,
      Не задумавшись, творит!
      Это же Рая! Это же подруга его Лизе-Лотты и подруга того русского парня Игоря Тетова!
      Вернулся фельдфебель-медик и с унылой миной на лице доложил, – - Госпиталь прибудет сюда только завтра, а пока фельджандармерия только еще освобождает для госпиталя помещения.
      – А почему кричат эти женщины? – спросил Клаус.
      – Это медицинский персонал детского санатория, они не хотят, чтобы военная полиция увозила детей, – пояснил подошедший вместе с их медиком жандармский унтер.
      – А почему не хотят? – спросил Клаус.
      – Вы такой наивный, оберлейтенант, – хмыкнул жандармский унтер, – кто и куда будет эвакуировать этих неполноценных туберкулезников? Мы их до ближайшего оврага довезем, а там их и закопают бульдозером, чтобы зараза туберкулезная не распространялась. А завтра утром здесь тотальную дезинфекцию сделают.
      – Детей? – переспросил Клаус, – детей закопают?
      – Это же азиаты, да потом с туберкулезом, – хмыкнул жандармский унтер.
      Между тем, офицер снова ударил ту женщину, что была так похожа на девушку Риту из далекого тридцать девятого года.
      Женщина снова упала.
      Клаус поднялся с сиденья и выйдя из "кюбеля", нетвердой походкой направился в сторону грузовиков.
      – Вы куда? Оберлейтенант? – обеспокоено спросил фельдфебель-медик.
      – Мне по маленькой нужде надо, – не оборачиваясь ответил Клаус.
      Здоровая правая рука его потянулась по животу налево к кобуре тяжелого Р-38.
      – Оставь в покое женщину, ты, тыловая свинья, – гневно прошипел Клаус, тыча дулом пистолета в грудь опешившего лейтенанта военной полиции.
      – Вы что? Вы в своем уме, обер? – испуганно охнул жандармский лейтенант.
      – Драться надо там на фронте, а не тут с женщинами, – попытался было крикнуть Клаус, но боль сильно отдалась в раненом плече, – убирайтесь отсюда и не смейте бить женщин и трогать детей.
      – Вы сошли с ума, у нас приказ, вы пойдете под военно-полевой суд…
      А потом Клаус потерял сознание. ….
      – Никуда и ни под какой военно-полевой суд он не пойдет, – сказал генерал Ланц, отбросив от себя выписку из рапорта военной жандармерии.
      Командир 1-ой горнострелковой дивизии был сильно раздосадован.
      – Никуда он не пойдет! Ни под какой идиотский военно- полевой суд он не пойдет!
      Не хватало еще по каждой писульке от этих тыловых бездельников отдавать под суд моих лучших офицеров!
      Во-первых есть показания свидетелей, раненых капитана Цемски и раненого лейтенанта Хетцера, что у фон Линде вообще оружия с собой не было, и про пистолет, которым он якобы угрожал, это жандармы выдумали. Капитан Цемски с лейтенантом Хетцером написали ясно и понятно, что фон Линде вышел из машины, оставив портупею с кобурой на сиденьи, потому как вышел, пардон, в сортир, где пистолет ему был не нужен. Так что эти жандармы – крысы тыловые все врут!
      И потом у фон Линде есть секретное предписание от спецуполномоченного из ОКВ…
      Так что…
      Так что ни под какой военно-полевой суд фон Линде не пойдет!
      И покончим с этим.
      Ланц швырнул выписку рапорта жандармов своему адьютанту и махнув рукой дал понять, что комментариев по этому инциденту давать больше не намерен. …
      А Раечка бежала.
      Бежала с двумя спасенными ею детками.
      С маленькой Анечкой-Анюткой и маленьким Васечкой-Васюткой.
      Такая молодая, а у ней уже двое, с сочувствием говорили про нее беженцы.
      И подавали хлебушка – делились…
 

 
      Глубоко внутри Вальтер Шелленберг считал своего шефа плебеем, и грубым и неотесанным мужланом. Сам Вальтер, имея прекрасное университетское образование и хорошее домашнее воспитание, морщил нос, как морщат его городские жители в деревне при остром запахе коровьего или конского навоза на полях, морщил нос от всех этих пропагандистских идеологических призывав шефа СС искать корни духа нации в крестьянских традициях германцев. Вальтеру Шелленбергу эти инициативы Гиммлера с его попытками массово оженить лучших офицеров СС на здоровых крестьянских девушках и тем самым оздоровить нацию, казались смешными и примитивными. И сам шеф СС казался ему примитивным. Примитивным и страдающим от целого ряда комплексов. И первый из этих комплексов шефа – его вечная тяга ко всякого рода военной мишуре – к военной форме, нашивочкам на рукавах, портупеям, сапогам, и читавший Фрейда с Юнгом – - Шелленберг прекрасно видел понимал, что за этим кроется скрытая зависть Гиммлера к иным вождям рейха и в первую очередь к Герингу, который в отличие от Гиммлера успел нахватать высших военных наград еще в Первую мировую. И вот, не повоевав и не нахватав на полях битв железных крестов, как Геринг или Гесс, завидуя теперь иным вождям рейха и ветеранам НСДПА, Гиммлер рядился в черные мундиры и выдумывал свои собственные в СС знаки отличия.
      Ведь если Геринг в Первую мировую успел получить все высшие награды, то Гиммлер, в силу возраста (он родился в 1900 и к концу войны ему едва исполнилось восемнадцать) послужив всего только два месяца в учебном полку и в школе подпрапорщиков – стал свидетелем позорной капитуляции Кайзеровской Германии…
      Да, он не успел "нахватать крестов на грудь", как это успели Геринг и Рэм.
      Комплексы маленького невоенного юноши развивались, так потом, уже в двадцатые годы учась в университете, Гиммлеру все никак не удавалось вступить в студенческое "корпорантство", потому как будучи католиком он не пил пива и не дрался на рапирах. И вот теперь, Гиммлер как бы компенсировал недополученное в юности.
      Шелленбергу было и смешно видеть и осознавать эти слабости своего глубоко гражданского и невоенного шефа, пытавшегося вырядившись в черную форму и высокие сапоги, компенсировать свои комплексы неполноценности перед теми вождями из ближнего окружения фюрера, кто как и сам фюрер – воевали и имели железные кресты.
      Поэтому Вальтер Шелленберг практически никогда, подчеркнуто никогда не надевал мундира. И будучи бригадефюрером СС, что соответствовало армейскому званию генерал-майора, Вальтер ездил на службу только в штатском костюме. И когда однажды Гиммлер все же спросил Шелленберга, отчего тот не носит мундира, тот со свойственным ему остроумием ответил, что смешно и нелепо требовать от профессиональных шпионов, начальником коих он – Вальтер Шелленберг и является, носить какие-бы то ни было знаки различия, подтверждающие их принадлежность к шпионскому клану.
      – Шпион должен быть неприметен, – хитро улыбнувшись сказал Шелленберг, – а начальник шпионов должен быть неприметен вдвойне, чтобы служить примером для подчиненных.
      Он хотел еще добавить, мол, – а все эти серебряные витые погончики и дубовые листья в петлицах, это мол мишура для падких до внешнего блеска деревенских дешевок, – НО УДЕРЖАЛСЯ, дабы не дразнить шефа.
      А еще Шелленберг очень хорошо понимал, что Гиммлер спит и во сне видит, чтобы свалить ненавидимого им Геринга.
      Геринг был ветеран партии.
      Он примкнул к движению гораздо раньше Гиммлера.
      Он был одним из руководителей Мюнхенского восстания.
      Во время восстания он был ранен и потом сидел в тюрьме вместе с Адольфом Гитлером.
      И вот теперь Геринг – эта жирная самодовольная свинья морально разлагался, наслаждаясь плодами своего возвышения над иными членами партии.
      Построил себе дворец Карингхалле, дворец, какого не было даже у Фридриха Великого! Понацеплял на себя бриллиантовых сабель, свез к себе со всей Европы отобранных у евреев антиквариата и картин…
      Нет, будучи крестьянином до мозга костей, Гиммлер не выносил роскоши и не понимал в ней толка. Но он страшно ревновал Геринга к его власти. К его месту рядом с фюрером. Ведь после того, как Гесс улетел в Англию, Геринг стал официальным преемником… А Гиммлер хотел, чтобы официальным преемником был он.
      Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.
      И еще, по природе своей деятельности будучи прекрасным аналитиком, Вальтер Шелленберг понимал, что в своей борьбе против Геринга, в борьбе за первое место рядом с фюрером, а потом и… Ведь фюрер не вечен, а Гиммлер моложе Адольфа…
      И рейхсфюрер может запросто потом трансформироваться в… в ФЮРЕРА народа и фатерлянда! Так вот, Шелленберг понимал, что в этой борьбе Гиммлера против Геринга – всякое лыко было в строку! То есть, ковыряя под Канариса, Гиммлер ковырял под всех военных, под их неспособность решать вопросы на Восточном фронте. И этот "накат" на военных, был "накатом" и на Геринга.
      Шелленберг знал о неудачной попытке своего шефа в очередной раз скомпрометировать Геринга, во время его недавнего посещения Альпийской резиденции фюрера.
      Шелленберг знал, что Гиммлер с крестьянской прямотой высказал Гитлеру свое мнение о кретинизме и преступной халатности Геринга в результате которых, Бакинские нефтеприиски русских оказались вне зоны досягаемости германской авиации. Было известно Шелленбергу и то, что для фюрера оказались более важными его товарищеские отношения с "милым старым добрым Германом". И даже очевидные стратегические "проколы" командующего авиацией не возымели должного действия на фюрера. Гитлер был готов все простить своему старому товарищу по партии. Но ведь терпение фюрера не беспредельно! Просто Гиммлер не очень тонкий политик. Мнеием фюрера ведь тоже можно манипулировать, и Вальтер Шелленберг это очень хорошо понимал.
      "Подставив Канариса, сорвав его операцию по диверсиям на русских нефтепроводах, мы снова поднимем вопрос о том, что НАМ НИКАК НЕ УДАЕТСЯ ОТРЕЗАТЬ РУССКИХ ОТ СНАБЖЕНИЯ НЕФТЬЮ. Нефть – это вообще самый больной вопрос германской экономики.
      И тогда снова всплывет то, что именно Геринг виноват в том, что немецкая авиация НЕ МОЖЕТ долететь до Баку, а вот английская авиация МОЖЕТ долететь до Плоэшти…
      Поэтому, подставив Канариса, мы подставим Геринга!" Это был первый тезис в рассуждениях Шелленберга.
      Но был еще и второй.
      Не менее убийственный.
      А может, и более убийственный.
      Шелленбергу было известно о недовольстве высших военных некоторыми "политическими злоупотреблениями наци"…
      Пока военные роптали только шепотом.
      Пока их многое устраивало – война шла успешно, военные были в почете…
      Но аристократы и чистоплюи (тут Шелленберг усмехался своим мыслям, потому как и сам был отчасти аристократом и чистоплюем) – аристократы от генералитета уже начинали тихо перешептываться о СВОЕМ видении германского будущего. Германия без НАЦИ. Огромная, великая Германия, но без всей той грязи коричневорубашечников с их концлагерями и открытым оголтелым антисемитизмом.
      "Когда война кончится, генералы постараются уничтожить и Партию и СС… И самого фюрера. Заговор военных – это только вопрос времени." И это был второй тезис Шелленберга.
      Ведь Гиммлер не самоубийца!
      У него ведь развит инстинкт самосохранения!
      – Итак, Вальтер, ты предлагаешь скинуть русским информацию о диверсии на Кавказе? – переспросил Гиммлер.
      Шелленбергу не нравилась эта манера фамильярного обращения, но что поделаешь! С волками жить – по волчьи выть. Устав СС предписывал обращаться друг к другу без принятых в армии политесов. Здесь в СС перед званием не говорили "герр майор".
      Здесь в СС не было "господ". Здесь все были как братья одного монашеского ордена.
      – Да, рейхсфюрер, если операция Канариса потерпит фиаско, мы выиграем дважды.
      – Одним выстрелом двух вальдшнепов?
      – Да, рейхсфюрер, именно так.
      Задумавшись, Гиммлер взялся рукою за подбородок и так стоял как бы в прострации глядя в окно, свободною рукой обнимая себя за талию и покачиваясь на носках высоких хромовых сапог.
      – Вальтер, здесь надо сделать все очень и очень тонко, – нарушил молчание Гиммлер, – никаким образом эта утечка информации не должна указать на истинный источник.
      – Я понимаю, шеф, – кивнул Шелленберг.
      – Если Канарис узнает, "откуда растут ноги" у этой утечки, а он может узнать, Вальтер, у него не отнять – он истинный мастер своего дела, – Гиммлер говорил быстро и со страстным желанием того, чтобы его речи дошли до самых глубин сознания его собеседника, – если они узнают, кто "слил" русским информацию об операции, которую одобрил и утвердил сам фюрер, то нам несдобровать, а в первую голову несдобровать именно вам, Вальтер!
      Шелленберг понимал.
      Если Канарис узнает, кто погубил его операцию, Гиммлеру придется свалить всю ответственность на исполнителя – то есть на него, на Вальтера Шелленберга, де это его личная инициатива и не более.
      Таковы были правила игры.
      Живя в лесу не следует обижаться на то, что медведь сильнее волка, а волк сильнее лисицы!
      Шелленберг понимал, что в случае удачи, в случае успеха – ему дадут награду…
      Гиммлер даст.
      А случись у Вальтера прокол, тот же Гиммлер не дрогнув, отдаст Вальтера под суд, первым сфабриковав дело об измене.
      Да оно, это дело уже наверняка сфабриковано Мюллером и лежит – ждет своего часа в сейфе У САМОГО или у его первого зама – у венца Кальтенбруннера.
      – Канарис никогда не узнает, – сказал Шелленберг, – я позабочусь, чтобы русские были бы уверены в том, что это они сами без посторонней помощи проникли в сокровенные тайны Абвера. И у нас потом будет лишний повод поставить под сомнение компетентность военной разведки. Оставим Канарису пенять на русских, которые якобы попросту переиграли его в искусстве шпионажа.
      – Вобщем, я надеюсь на твой профессионализм, Вальтер, – закрыл тему Гиммлер, и усмехнувшись добавил, – а в форме ты бы меньше походил на голливудского еврея, зря все же манкируешь мундиром генерала СС, зря! …
      Раю с ее детишками приютила одна черкешенка.
      Алия Ахметовна Гозгоева.
      Муж Алии воевал в Красной Армии.
      Сама Алия работала счетоводом в Тебердинском райпотребсоюзе. Было у нее двое детей – четырнадцатилетний черноглазый пацан по имени Тимур и девочка Эльза двенадцати годков.
      Рая не призналась Алие, что Аня и Васечка не ее дети, и что сама она врач из туберкулезного санатория.
      Люди боятся этого страшного слова "туберкулез" и здесь их в этом нельзя винить.
      Вобщем, соврала, что она обычная отдыхающая из Москвы, которую война застала в Кисловодске, что в Кисловодске у них украли документы и что приходилось так вот и мыкаться до самого прихода немцев – скитаться по домам, перебиваться милостью или случайными заработками если кому уколы нужны или уход за тяжелобольным.
      Рая сказала, что сама она – медсестра.
      Алия пустила их пожить.
      Еда в доме была.
      Были и куры, и яйца, и козье молоко.
      Рая сразу принялась со рвением работать по хозяйству.
      Воду носить из колодца, мыть, чистить, убирать… Даже коз вызвалась пасти.
      – А сколько детям твоим лет? – как то вечером спросила Алия.
      – Анюте шесть, а Васечке пять, – ответила Рая.
      – Сколько ж тебе самой лет то было, когда ты их рожала? – спросила Алия.
      – Мне? – переспросила Рая и покраснела, – мне восемнадцать было, я просто моложе своих лет выгляжу, такой у меня типаж.
      – А что же Васечка тебя все мамой никак называть не привыкнет? – не унималась Алия.
      – Да так уж, – совсем войдя в краску, неопределенно отвечала Рая.
 

 
      Подмосковное Алабино.
      Еще год назад здесь были бои.
      Немцы рвались по Киевскому шоссе от Нарофоминска в сторону Апрелевки и Переделкина.
      Старый завхоз спортбазы Иван Аполлонович был здесь сразу, как только немцев отогнали. В январе уже нынешнего – сорок второго.
      – Морозы, Игорюша, астрашенные стояли, – рассказывал Иван Аполлонович, – и представь себе, едем мы в Нарофоминск на нашей машине на досаафовской, я из кабинки то поглядываю влево-вправо, и знаешь, аж жуть брала! Иногда глядишь, а немцев целая рота сидьмя-сидит – мёртвые заиндивелые. Видать, ночью шли на марше, отступали. На привал сели и все заснули-замерзли до единого.
      – А мы их сюда не звали, – заметил Игорь.
      – Это точно, – согласился Иван Аполлонович, – мы их не звали окаянных.
      Помолчал немного, пожевал беззубым ртом, а потом все же спросил, – а тебе не навредило, Игорюша, что ты с немцами то в тридцать девятом на Кавказе по горкам лазал?
      Игорь вздрогнул, поглядел на старого завхоза искоса.
      – А ты чего спрашиваешь, Аполлоныч? Или у тебя кто допытывался про меня?
      – Да уж было дело, вызывали в эн-ка-вэ-ду, про всех спрашивали, не только про твою душу.
      Снова помолчали.
      Зябко на спортбазе. Хоть и сентябрь еще только на дворе, а зябко – сыро как то и неуютно. Вот Аполлоныч и печку затопил.
      Сидят они теперь – ждут покуда чайник закипит.
      – А ты молодцом, Игореша, – начал было подлизываться Аполлоныч, – с медалью вона вернулся, а чё вернулся то? Али по здоровью уже не годен?
      – Много будешь знать, – отрезал Игорь, – помрешь не своей смертью.
      – Ну ладно, – вздохнул старик и принялся хлопотать с заваркой.
      Хитрый Аполлоныч все знал.
      Или почти все.
      Знал он, что собирают теперь сюда на бывшую базу Цэ-Дэ-Ка (центрального спортивного клуба красной армии) – собирают сюда спортсменов – значкистов Мастер спорта СССР – собирают со всех фронтов.
      И ясное дело – не для Олимпийских игр их сюда теперь собирают.
      Видать, будет с немцами какое-то соревнование.
      Не совсем официальное.
      И не исключено что соревноваться ребята будут не на жизнь, а на смерть и патроны при этом будут не для спортивной стрельбы по мишеням…
      – Где Раиска то твоя, докторица молоденькая? – сменил тему Иван Аполлонович, – пишет тебе?
      – Не знаю, где она, – ответил Игорь тяжело вздыхая, – последнее письмо с Кавказа получил еще летом, до немецкого наступления, она в Теберде в санатории была врачом. И не знаю, успела ли эвакуироваться? Или не успела?
      Старик тоже сочувственно вздохнул и протянув Игорю алюминиевую кружку с настоящим пахучим чаем, а не с морковной бурдой, как приходилось теперь повсеместно пить, сказал, – попей Игореша, забудь тоску!
      Но тоска от чая не забывалась.
      Игорь полез в карман гимнастерки, достал читанное-перечитанное сто раз письмо.
      Там она переписала ему стихотворение Гейне. И как ему показалось тогда, когда он получил это письмо, в нем был намек… На их отношения, на их спор о том, какими должны быть эти отношения… До каких рамок, до какой черты можно и нельзя в них доходить…
      Эх…
      Как раз к чаю…
      За столиком чайным в гостиной
      Спор о любви зашел.
      Изысканны были мужчины,
      Чувствителен нежный пол.
      – Любить платонически надо! -
      Советник изрек приговор,
      И был ему тут же наградой
      Супруги насмешливый взор.
      Священник заметил: – Любовью,
      Пока ее пыл не иссяк,
      Мы вред причиняем здоровью. -
      Девица опросила: – Как так?
      – Любовь – это страсть роковая!
      Графиня произнесла
      И чашку горячего чая
      Барону, вздохнув, подала.
      Тебя за столом не хватало.
      А ты бы, мой милый друг,
      Верней о любви рассказала,
      Чем весь этот избранный круг.
      Игорь вспомнил их разговор, когда жарко целуя, жадно обнимая, он не получил ее всю до конца. И она сказала, что любить – это уметь любить не вожделея тела возлюбленной, а любить личность… Она не сказала тогда "любить душу", потому что слово "душа" – оно как бы из разряда чего-то религиозного, а они ведь комсомольцы и атеисты! Поэтому, она сказала, что надо уметь уважать личность любимого.
      А потом, уже из разлуки, издалека она написала ему стихами немецкого поэта о том, как она сожалеет. Как она изменила свое отношение к любви.
      Любовь в нашем советском понимании, это полная гамма личностных отношений, написала ему Рая.
      И полные отношения могут быть только между мужем и женой.
      Получается, что она сделала ему предложение?
      Ах он дурак-дурак!
      Эх, Раиска-Раиска.
      Любовь альпинистская! ….
      Подготовка была не только альпинистская.
      Хотя и по кирпичной стенке шестиэтажного дома все же полазали, чтобы некоторым ребятам напомнить, что такое страховка в связках.
      Но в основном подготовка была по подрывному делу, по оружию, по рукопашному бою.
      Кое-кто из отобранных спортсменов прибыл прямо с фронта. Кое-кто не просто в разведку ходил, а были такие, как например Мастер спорта СССР по боксу Сережа Лаврушкин. Он на фронте ротой разведчиков командовал. Шесть "языков" лично взял.
      Орден "Боевого Красного Знамени" имел.
      Или Вася Задорожный – мастер спорта по вольной борьбе. Он летом сорок первого два месяца по немецким тылам из окружения выходил. Знамя своего полка на груди вынес. Несколько раз в рукопашных схватках оружие, еду и боеприпасы для своих ребят буквально "добывал". Тоже – медаль "За отвагу" имеет. Таких ребят даже как то совестно чему-то учить. У них у самих учиться надо. А еще Гена Орлов – мастер спорта по плаванию, он при отступлении наших из под Орши, когда саперы отошли по чьему-то, скорее всего – подложному приказу, а мост взорвать не то забыли, не то струсив, не захотели, так вот Гена Орлов в одиночку побежал на мост, а туда уже немецкие мотоциклисты въезжали, так Гена влез на мостовой бык, где взрывчатка была, зажег шнур и с моста – аж с тридцати метров вниз в реку сиганул. И жив остался! И выплыл! Да и мост подорвал перед самым носом у немцев.
      Генку хотели к званию Героя Советского Союза представить, но дали только орден Красной Звезды. В политотделе сказали, что Героя давать "не своевременно", потому как при отступлении в армии лимит на награды очень тощий (вот если бы посмертно, тогда – ДА, тогда бы дали, а так ведь жив остался…) И глядя на таких ребят, как Сережа Лаврушкин, Вася Задорожный и Гена Орлов, Игорь думал, что вот случись ему командовать таким взводом или ротой, сплошь состоящей из таких молодцов, то они бы сквозь немецкие дивизии как нож сквозь масло прошли бы до самого Берлина.
      Были среди вызванных на эти сборы и две девушки.
      Анна Выходцева – мастер спорта по легкой атлетике – чемпионка СССР по бегу на четыреста метров с барьерами и Ольга Тихомирова – тоже мастер и тоже чемпионка – по женскому десятиборью.
      Шум на улице и именно девичий смех, высокими нотами доминирующий в какофонии этого шума, заставили Игоря выйти на улицу.
      В кружке, образованном слушателями "курсов повышения спортивной квалификации при ЦДКА", как называлась теперь их секретная артель, стояли трое.
      Боксер-тяжеловес Сережа Лаврушкин, бегунья Аня Выходцева и с ними засушенный майор Порфирьев, страшно секретный майор, которого начальство привезло откуда то из самых потаенных недр НКВД.
      Засушенный майор Порфирьев был начальником боевой подготовки.
      Внешне он не производил никакого впечатления, такого в метро Сережка Лаврушкин плечом заденет случайно, так казалось бы из того и душа вон…
      Но первое впечатление было обманчивым.
      Майор Порфирьев… на самом деле, и Игорь был в этом уверен – майор был вовсе не майор, да и фамилия у него была наверняка другая, но дело не в этом, майор, или как там его – мог драться насмерть со всеми ими одновременно. Со всей группой мастеров спорта СССР. И наверняка бы вышел бы из этой драки победителем.
      Так вот, выйдя на крыльцо, Игорь увидал такую картину.
      – Я не могу бить женщину, – говорил Сережка Лаврушкин – А ты бей, я приказываю, – настаивал засушенный майор, – и я вам докажу, потому как я с курсантом Выходцевой разучил всего лишь один приём, всего лишь один, а она теперь вот может…
      – Если я попаду, то я же на смерть зашибу, у меня удар левой сто семьдесят килограммов! – возражал Сережка.
      – А мы тут не на пикник съехались, курсант Лаврушкин, – одернул Сережу засушенный майор, – тут нежности довоенные нам ни к чему! И если я приказываю бить, значит вы должны бить, а не жеманиться, словно студент на первой свиданке!
      Подняв кулаки к подбородку, Серега сердито встал в стойку и насупив брови поглядел на Аню. Та стояла перед ним совершенно расслабленная с опущенными вдоль тела руками.
      – На счет три, бей, – сказал засушенный майор, и принялся считать, – раз, два, три…
      Мелькнул Серегин кулак, выстреливший прямым в голову Ани.
      Но Аня осталась стоять, как и стояла, а Сережка вдруг упал перед нею на колени.
      – Вообще то ты убит, товарищ Лаврушкин, – сказал засушенный майор упавшему Сереже, – потому как в бою она бы тебя не голой рукой в пах, а ножом…
      – Серпом по яйцам, – хохотнул борец-вольник Вася Задорожный.
      – Правильно, – согласился засушенный, – серпом по этим самым, – и поглядев на Задорожного сказал, – а теперь ты.
      – Я? – переспросил Задорожный.
      – Ага, ты давай теперь.
      – А чё делать? Тоже бить?
      – Нет, дорогой, гладить и за цыцки хватать, – съязвил майор, – давай, нападай на нее на счет три.
      Аня уложила и Задорожного.
      А может, он ей и поддался, Игорь знал, что Вася к Анютке неровно дышит.
      – Такой дывчине в разведке цены не будет! – подытожил майор, и добавил, – меня сюда к вам и прислали чтобы такую группу подготовить, чтобы фашистам потом мало не показалось.
      И подмигнув Васе, майор сказал, – война кончится – женись, дурачина, лучше Анюты жинки не найдешь, она тебя и приголубит и от хулиганов защитит, если понадобится. …
 

 
      – Карабин вытяжного фала защелкиваешь за растяжку, подходишь к люку, обеими руками берёшься за поручни, приседаешь, потом, начиная движение тела вперед, сильно отталкиваешься ногами, стараясь как можно дальше послать тело прочь от самолета и руки при этом поднимаешь вперед и вверх…
      Их инструктором был капитан Веллер – ветеран, о чем свидетельствовали и нашивка на рукаве в виде щита с надписью "Крит 1941", и редкий в армии нагрудный знак "рукопашник", выдававшийся за участие не менее чем в десяти рукопашных схватках с противником.
      В мае сорок первого в составе 500-го отдельного парашютного батальона капитан Веллер в первой волне наступающих прыгал в тыл к англичанам и захватывал аэродром в Малеме, чтобы потом туда сели транспортные Ju-52 с десантниками второй волны.
      – Парашют Rz-1 устроен таким образом, что вытянутая вытяжным фалом шнуровка автоматически раскроет его через восемь секунд после вашего отделения от самолета, – продолжал Веллер, строго поглядывая на притихших альпинистов.
      Их сводную роту в составе ста человек, которых Клаус вместе с капитаном Гротом отобрали из лучших высокогорных разведчиков 99-го и 47-го полков 1-ой и 4-ой егерских дивизий, транспортными самолетами Ju-52 из аэродрома под Ростовом доставили сюда на учебную авиабазу Люфтваффе в Кюсдорф.
      Четыре часа лету и горные егеря снова оказались в Германии.
      Но ни домой, ни на свидание с родными никто не попал.
      У них был очень жесткий график подготовки.
      За шесть дней здесь в Кюсдорфе из альпинистов должны были теперь сделать воздушных десантников.
      Первым делом их всех переодели.
      Выдали смешную форму – брюки свободного покроя с наколенниками, заправлявшиеся в высокие ботинки на шнуровке, куртки на непривычных еще американских застежках типа "zip" и стальные шлемы – не такие, как приняты в Вермахте и частях СС, а более плотно сидящие на голове и без характерного отгиба по краям. Такой шлем десантника здесь называли "горшком".
      Вместо штатных карабинов К-98 каждому егерю выдали по автомату Мр-40 и по пистолету Р-38.
      – Автомат во время прыжка может оторвать, – говорил капитан Веллер, – а на земле, после приземления оказаться перед противником без оружия – это никуда не годится!
      Поэтому у нас каждый солдат получает кроме индивидуального, еще и личное оружие, как если бы он был гренадерским унтерофицером.
      Их роту разделили на четыре учебных взвода.
      Причем Клаусу пришлось на какое то время уподобиться рядовому курсанту.
      Их учебной ротой теперь командовал майор Люфтваффе Андрэас Крупински, а их учебным взводом – капитан Ганс Веллер.
      Они стояли на летном поле возле макетов транспортных самолетов Ju-52. представлявших собой обрезанные фюзеляжи без крыльев и без хвостовой части.
      Макеты стояли на высоких подставках, таким образом, чтобы залезть внутрь макета и потом выпрыгнуть оттуда, надо было подняться по высокой деревянной лестнице.
      – Трехмоторный транспортный самолет Ju-52, или как мы его любовно называем, "наша тётушка Ю", берет на борт двенадцать десантников-парашютистов, в отличие от планера Gota DFS-230, который берет девять десантников или тонну груза…
      Веллер подталкивал очередного курсанта, подгоняя его, чтобы тот быстрей поднимался в макет самолета, откуда потом надо было прыгнуть в натянутый под люком брезент.
      Это называлось "упражнение номер два".
      Упражнение "номер один" они уже выполняли сегодня перед обедом – усаживались в макете фюзеляжа, потом по команде инструктора подходили к дверному проему, защелкивали карабин вытяжного фала и имитировали выброску – садились на корточки и спрыгивали с высоты двух метров на песок.
      Теперь "экзерсис" усложнялся.
      – Так, руки на поручнях, приседаешь, наклон вперед, толкаешься, руки вперед, летишь…
      Падать животом на натянутый брезент не страшно и не больно.
      Как то будет там? В воздухе!
      Послезавтра у них первые прыжки.
      А потом, тем, у кого родные живут неподалеку, возможно разрешат свидания.
      До Мюнхена отсюда два часа поездом.
      Его отпустят повидать Лизе-Лотту?
      Клаус надеялся, что отпустят. ….
      В день, когда были назначены полеты, каждый из них прыгнул не по одному разу, а по два.
      – Чтобы закрепить ощущение, – сказал капитан Веллер.
      Только они приземлились, только собрали парашюты, как поступила команда – снова в самолеты и снова прыжок.
      Но на второй раз на земле их ожидала радостная весть.
      За каждый совершенный прыжок каждому парашютисту полагалось по семьдесят пять рейхсмарок.
      Выдача денег осуществлялась прямо на летном поле – это была неплохая традиция!
      Получив свои честно заработанные сто пятьдесят марок, Клаус не отправился в офицерское казино, что ежедневно с семи вечера и до половины двенадцатого работало здесь же на базе, но пошел в штаб – проситься в первую и вероятно единственную за эту короткую учебу – увольнительную.
      Майор Крупински не стал вредничать.
      Все-таки Клаус не простой курсант, его грудь украшали и ленточка креста второго класса, и серебряный знак горного егеря за участие в боевых действиях. И кроме того, Крупински знал, что за восхождение на Эльбрус Клаус представлен к кресту Первого класса.
      – Поезжайте, Линде, но вы должны вернуться завтра не позже девяти утра, иначе я буду вынужден подать рапорт командованию, – сказал майор, протягивая Клаусу его документы.
      Итак, он свободен до завтрашнего утра. Только бы поезда ходили по расписанию! Из-за английских бомбежек, которым подвергались теперь крупные железнодорожные узлы, в расписаниях поездов нынче бывали сбои.
      Он купил билет в вагон второго класса.
      – Где застанет он Лизе-Лотту? Чем она теперь занимается? Как и все женщины отбывает трудовую повинность? Она писала ему, что работает в госпитале. Он знает это место в Мюнхене. Это старая гостиница Карл Великий на Кёнигштрассе. С вокзала он отправится прямо туда. Прямо туда, чтобы сказать ей, как он скучал. …
      На углу Шуман-аллее и Вильгельмштрассе работал цветочный магазин "Fleur de Paris".
      Клаус вошел.
      Мелодично звякнул колокольчик.
      – Добрый вечер, господин оберлейтенант, – улыбнулась продавщица, – желаете букетик цветов? У нас есть голландские розы и настоящие фиалки из Ниццы.
      – Добрый вечер, фройляйн, – ответил Клаус прикладывая два пальца к козырьку форменного кепи, – неужели мы получаем цветы даже из неоккупированной нами зоны юга Франции?
      – Коммерция, герр оберлейтенант, – с улыбкой отвечала девушка, – желаете посмотреть?
      – А нет ли эдельвейсов? – поинтересовался Клаус.
      – Эдельвейсов? – изумилась продавщица, – никогда не слыхала о таких цветах.
      – Они вот такие, – сказал он, снимая форменное кепи и показывая девушке алюминиевый цветок – эмблему 1-ой горнострелковой дивизии, прикрепленную к правой стороне его головного убора.
      – Нет, таких к сожалению у нас нет, мой господин, – сокрушенно вздохнула девушка.
      – Тогда дайте мне французских фиалок, сказал Клаус, – а эдельвейсы я пришлю своей девушке оттуда, – и Клаус махнул рукой в ту сторону, где был Восток. …
      Конец первой части.
 

 
      Судоплатов сказал, что за достоверность этой информации готов отвечать своей головой.
      А чего стоит его голова?
      Абакумов нервно ходил по кабинету.
      Его Советская страна, а вернее власть в этой стране увы, была такой однобокой уродиной, такой неласковой матерью, что ее можно было только бояться. Но никак не любить. Потому что высшей наградой у этой власти всегда выходило только – "ну, ладно, ПАОКА живите, ПОКА мы вас не тронем, но если что, сами знаете!" Иначе говоря, у этой власти можно было заработать только одну награду – отсрочку от расстрела.
      И Абакумов понимал, что это и есть ВЫСШАЯ награда и именно МАТЕРИНСКАЯ награда.
      Ведь именно мать дает человеку жизнь. А эта власть, а эта его Родина… Она как бы тоже теперь дает человеку жизнь, вроде: "живи, покуда я добрая и покуда не арестовала тебя да не расстреляла, как многих других"… Так разве не есть за что любить такую Родину-мать!?
      Однако Абакумов, как человек не просто вышколенный и исполнительный, что ценилось в аппарате у Берии, но еще и человек умный, – что тоже ценилось (но, увы, не служило гарантией от ареста и расстрела), понимал – Абакумов понимал, что такая скупость и однобокость в поощрении Родиною своих сыновей, де, если ты отличился и подвиг совершил, то мы тебя наградим – дадим немного погулять на воле, – такая система неминуемо ведет к снижению показателей, к снижению результативности. По крайней мере – в его Абакумова ведомстве.
      Офицеры и генералы невольно становились от такой системы – перестраховщиками.
      Лучше никакого результата – тогда, авось тоже не тронут, – но уж ни в какую чтобы пойти на риск, – ведь если операция сорвется – РАССТРЕЛ!
      И уж лучше не рисковать…
      Абакумов все видел и все знал.
      Он сам арестовывал и сам расстреливал.
      И не только по своему ведомству.
      А вот у немцев, хоть они и фашисты, у них Гитлер своих генералов не расстреливает, даже тех, кто жидко обосрался. Даже тех, кто и дивизии свои погубил и поставленных перед ними стратегических задач не выполнил.
      Гитлер таких в отставку и на пенсию.
      Цивилизованная нация, однако!
      Абакумов вышел из кабинета.
      Дежурный офицер вскочил по стойке смирно.
      – Где Петровский? – спросил Абакумов.
      – У себя в кабинете, товарищ замминистра, – тихо, но отчетливо доложил дежурный.
      – А Берия там? – спросил Абакумов.
      – Так точно, там, – кивнул дежурный.
      Фамилия дежурного офицера была Инин.
      Абакумов читал его личное дело.
      Владимир Инин, детдомовец.
      Школа, ОСАВИАХИМ, лейтенантские кубики, вербровка осведомителем НКВД, доносы на начальников, перевод на работу в органы…
      Вова Инин.
      Может далеко пойти.
      Мягко ступая по ковровым дорожкам своими космической черноты хромовыми сапогами, Абакумов двинулся по длинным и совершенно пустынным коридорам министерства.
      Спустился ниже этажом.
      Мимо испуганно-напряженных дежурных хлопцев в парадных мундирчиках и в фуражках с околышем цвета "василёк".
      Дошел до кабинета Петровского.
      Конвой стоит в коридоре, значит Петровский с Берией еще ведут допрос.
      Приоткрыл дверь, – разрешите, Лаврентий Палыч?
      Берия без пиджака сидел в кресле и мирно пил "боржом". Только пенсне на круглом лице зловеще сверкало.
      Посреди большущего кабинета начальника восьмого следственно-оперативного отдела, стоял сам начальник этого отдела полковник Петровский.
      А полковник Луговской – теперь уже бывший начальник этого восьмого отдела, без портупеи, без знаков различия и какой-то весь унылый и даже с явными следами физического над ним насилия, полулежал на полу. Возле ног своего преемника.
      – Интересно, – подумал Абакумов, – а не придется ли и мне тоже так вот лежать на полу в моем кабинете, а какой-нибудь там Вовка Инин будет лупить меня по печени да по почкам своими хромачами.
      – Что? – спросил Берия.
      – Есть инфо, – тихо сказал Абакумов.
      – Хорошо, – Берия отпил еще "боржома" и поставил стакан, – иди к себе, я сейчас к тебе поднимусь.
      Абакумов побрел назад.
      Сейчас Берия придет и надо будет принимать решение.
      И в случае успеха операции, ласковая и щедрая на награды Родина позволит ему еще немного пожить на этом белом свете.
      А если операция сорвется?
      Судоплатов обещал, что не сорвется.
      Вот, пусть Судоплатов и поезжает на Кавказ, пусть он лично, если он у нас такой вот гениальный разведчик, пусть он лично сам и руководит этой операцией…
      Как она у немцев то называется? Эдельвейс?
      Цветок такой есть.
      И Абакумов хмыкнул, вспомнив стихи одного поэта еврея – из этих раболепствующих подобострастных деятелей культурки-мультурки, вроде всех этих недобитых и недостреленных Михоэлсов и Дунаевских, что на фронт не едут, а просят брони, как великие деятели искусств… Так вот этот еврей сочинял оду и здравицу самому министру МГБ.
      "Цветок душистый прерии – Лаврентий Палыч Берия"…
      И оркестр играет – тра-ля-ля!
      В общем, пусть сам Судоплатов и поезжает на Кавказ и проводит эту контроперацию по ликвидации этих "эдельвейсов".
      И если что, то голову с него долой. …
      В отделе разведки штаба армии, Судоплатов сразу по-хозяйски отхватил у полковника Леселидзе целый кабинет, да еще и с предбанником, куда посадил своих – только ему подчинявшихся головорезов, что натурально презирая все явно не для них писанные уставы, вызывая изумление у одних и раздражение у других, расхаживали по штабу без знаков различия, но увешанные оружием и в какой-то немыслимой комбинации одежд и головных уборов.
      – Хвала Аллаху, что хоть не в немецком ходют, – перешептывались женщины-бойцы из хозбата, что раньше всегда мыли здесь полы. А теперь вот пришли, а мыть им запретили. Этот прилетевший из Москвы начальник запретил.
      Судоплатов прилетел из Москвы на личном "Дугласе" Ли-2.
      С ним, кроме всегда сопровождавших его порученцев с рожами убийц, прилетели еще и спортсмены из Алабинского спец-центра ЦДКА.
      Старшим у спортсменов был альпинист Тетов.
      – Ничего себе пацан, – сказал про него Судоплатов, но полковника Леселидзе попросил составить о Тетове свое собственное мнение. ….
      – Немцы осуществят высадку вот тут и вот тут, – показывал Судоплатов на карте.
      – А чего им такую даль потом переться? – спросил Леселидзе, – летели бы себе прямо до сюда, – полковник ткнул пальцем прямо в то место на карте, где были обозначены нефтяные терминалы.
      – Серый ты, Леселидзе, хоть и полковник, – хмыкнул Судоплатов, – самолеты типа Юнкерс-52 имеют дальность полета – тысяча триста километров, а ближайший аэродром от места планируемой диверсии у них под Ростовом.
      – Ну? – нетерпеливо подогнал Леселидзе.
      – Баранки гну! – ответил Судоплатов, – с прицепленным то планером Юнкерс на одну треть короче дистанцию летит, всего тысячу километров.
      – Ну а до Астрахани то сколько? – не унимался Леселидзе.
      – Ты чё? Тупой совсем? – рассердился Судоплатов, – Германия это тебе не Япония, у немцев Гитлер идею камикадзе лично и в корне давным давно пресек, хотя желающие и были, так что летчикам юнкерсов назад надо будет лететь, а значит тысячу километров делить надо напополам и от тысячи остается только пятьсот километров, а поэтому и место высадки намечено вот тут и вот тут, понял?
      Леселидзе молча скорчил обиженную мину.
      Особенно обидно было полковнику от того, что обвинение в слабоумии прозвучало в присутствии этого желторотого московского барчука из интеллигентов – командира группы спортсменов Игоря Тетова.
      – А ты, Тетов, давай, думай сразу, как и где будешь перехватывать их группу, – переключился Судоплатов, – сгоняй туда на место, погляди что к чему, освойся с обстановочкой.
      – С обстановочкой заминочка выходит, – подал свой голос Игорь, – я не считаю мою группу полностью готовой.
      – Как это ты не считаешь? – возмутился Леселидзе, – ему, понимаешь ли лучших людей дали, данные разведки, самолет!
      – Там в зоне высадки большие обширные ледники, – стараясь сохранять спокойствие, продолжил Игорь, – немцы, я знаю, очень хорошо экипированы, у них не только отличное альпинистское снаряжение, теплая специальная одежда, страховка, легкая обувь для хождения по ледникам и для скалолазания, но главное для встречного боя это оружие. А у них превосходство в легких минометах. У них теперь есть даже вьючные реактивные безоткатные пушки. А случись встречный бой, чем мы будем их бить? Гранатами? Да если они из минометов, да с закрытой позиции бить станут, разве можно соревноваться ручной гранате с минометом?
      – Пораженец! Критиканствуешь! Заранее операцию провалить собрался? – нахмурив брови зашипел Леселидзе, – слушай, Судоплатов, давай, пока не поздно, другого командира в группе поставим!
      – Нет, он правильно говорит, – вступился за Игоря Судоплатов, – надо нашим ребятам дать, то что для боя требуется.
      – Им и так дали, – взмахнул руками Леселидзе, – у нас на перевалах морпехи с одними винтовками, да гранатами воюют, и ничего – держат перевалы, не пускают немца к Черному морю!
      – Ай, да ну тебя в баню, – Судоплатов скривился и махнув на Леселидзе, повернулся к Тетову, – давай, парень, говори-предлагай свои предложения и планы.
      И Тетов предложил.
      Суть его плана была в том, что немцы производили выброску в два этапа.
      Так же как и на Крите в мае сорок первого.
      Первым эшелоном они собирались выбросить двенадцать человек и тонну груза – как раз все тяжелое вооружение, экипировку и продовольствие.
      Вторым эшелоном на трех Юнкерсах с тремя планерами – должна была прилететь основная часть группы – шестьдесят десантников-альпинистов и их главная ноша – две тонны взрывчатки для нефтяных терминалов.
      – Мы захватим головную группу и их груз, – предложил Тетов, – и таким образом, мы вооружимся их же оружием.
      – Но это сорвет операцию, – вспыхнул Леселидзе, – немцы тогда отменят этот маршрут, который нам хорошо известен, и разработают новый, который нам не известен и тогда ищи-свищи ветра в поле. А нефтепровод взорвут в другом месте!
      – Нет, немцы не отменят операцию, – уверенно возразил своему коллеге Судоплатов, – они сочтут что случайно напоролись на шальной дозор, но не на целенаправленную засаду против них, мы разыграем такую пьесу, что в бой за контейнеры со снаряжением вступят не специально подготовленные альпинисты-разбойники, а какие то шалые случайно забредшие на ледник оголодалые молрпехи, что увидав парашюты с контейнерами – позарились на немецкие шнапс и консервы.
      Судоплатов для убедительности добавил, – мы чтобы они поверили, что это не засада, тех немцев что в первом эшелоне высадятся специально уничтожать не станем, пусть радируют своим, де все нормально, только обоз потеряли… И в худшем для нас случае, они только смогут сменить вариант зоны основной высадки, а он нам тоже известен…
      Леселидзе спорить с Судоплатовым не стал.
      Но на Тетова злобу затаил. ….
      Последний перед выходом на ледник привел они устраивали возле старинной черкесской крепости. Забавно смотрится – моряк при полном параде, в бушлате, в "беске"* с ленточками и не на море, а наоборот – высоко в горах.
      Сам главстаршина Лазаренко, может быть и не заметил бы этой нелепой забавности, как и остальная братва – морпехов их 58-го полка, да весельчак одессит Жорка Степанчук, тот всегда какой-нибудь хохмой ребят развеселит. Вот там на привале, внизу возле развалин старой чеченской башни Жорка и сказал, де нет ничего нелепее вида корабля затащенного на вершину горы. Это он прошелся по поводу того, что немцы, если они нас вдруг встретили бы на леднике таких красивых – в бушлатиках, в клешАх, да в бескозырочках – были бы крайне изумлены и не смогли бы прицельно стрелять, потому как содрогались бы от смеха, а в их штабы полетели бы радиограммы, де русский Иван выслал в горы экспедицию моряков для спуска с горы Арарат нового линкора под названием Ноев Ковчег.
      Ребята смеялись.
      Вообще, Жорка молодец – умеет настроение приподнять.
      Вот и на привале возле костра, пел вчера душевные песни моряцкие – и про Царевну Морскую, что будет братишкам на дне моря песни колыбельные петь, и про подругу, что осталась в Севастополе…
      А потом, когда братва слегка приуныла, вдруг как грянул свою коронную: …бутылка водочки, селедочка, да карие глазеночки, какое море – такие моряки!
      Любить умеют, подходы знают,
      А кто не верит, пусть испытает!
      Матросы милые и страстные,
      Но пьяные – опасные
      Какое море – такие моряки!
      Да! Последний привал остался там – далеко позади и внизу.
      Их взвод разведки уже почти выполнил задачу по несению боевого дозора.
      К исходу дня разведчики главстаршины Лазаренко, перейдя ледник Первомайский должны были спуститься с другой стороны горы Табай-хан в долину и таким образом замкнуть круг маршрута, назначенного разведчикам в штабе полка.
      – Надо было погоду переждать, – сказал Жорка, обращаясь к командиру, – слыш, Лазаренко, в горах это тебе не в море в каботаж без прогноза выходить! Здесь ведь и в буран попасть можно. Помнишь, как в песенке поется? * беска – бескозырка (арго) И Жорка пропел своим замечательным неповторимым баритоном, который уже свел с ума не одну одесскую или севастопольскую красавицу-морячку:
      – В такую лихую погоду, нельзя доверяться волнам!
      Жорка показал пальцем на черную тучу, явственно надвигавшуюся из-за ближних к Табай-хану вершин.
      – Ничего, Жорка, проскочим, – уверил друга Лазаренко.
      И тут же прикрикнул на уже сильно подуставших ребят, – ану не раскисать, братва, ану подтянись!
      Но не проскочили. …
      Погода испортилась почти мгновенно.
      Сперва небо совсем заволокло какой то белесой мглой. Потом по леднику потянуло снежной поземкой, которая сперва вилась только под ногами, но потом видимость стала пропадать со стремительностью гаснущего в кинотеатре света перед началом сеанса.
      Ветер буквально валил с ног, и чтобы шагать вперед, оставаясь на двух ногах, надо теперь было сильно наклонять тело против налетающего ветра.
      А через пятнадцать минут идти вперед стало совершенно невозможно.
      – Всё, старшина, стоп-машина, суши весла, пора на якорь становиться, – орал Жорка, пытаясь перекричать завывающий ураган.
      Но Лазаренко и без Жоркиного крика видел, что идти дальше не представлялось теперь никакой возможности.
      – Табань, братва, – крикнул Лазаренко, – будем ночевать.
      Одну бухту страховочной веревки распустили на всю группу и каждый из моряков пропустил поочередно передаваемый ему конец под свой флотский ремень.
      – Закапывайся, – приказал Лазаренко Жорке, который оказался ближе всего к командиру, – закапывайся в снег и передай по цепочке – всем закапываться.
      – А что, если это на сутки или более того? – прокричал Жорка.
      – Не трепись, трепло! – крикнул в ответ Лазаренко.
      Больше они уже не перекрикивались.
      Снег быстро заметал окопчики моряков.
      В пять минут каждый из них уже был накрыт наметаемыми поземкой сугробами.
      Лазаренко подергал веревку.
      Жорка отозвался двумя рывками.
      Молодец! Значит живой. И значит понял и догадается и тоже подергает другой конец, который идет в сторону Васи Авгушкина, а Вася в свою очередь будет дергать за веревку и не давать спать Сереге Мадрычову, а тот дальше и так до замыкающего, до старшины второй статьи Лёхи Губенко.
      Главное не спать, главное не спать.
      Под снегом температура не очень низкая – чуть ниже нуля, но все равно не сочинский пляж! И если буран продлится сутки, то запросто можно и замерзнуть.
      Поэтому людей надо поддерживать в активном состоянии.
      Не верил Лазаренко в Бога и бабку свою тёмную и дремучую ругал за то, что все крестила его в спину. И когда он пацаном в море уходил на баркасе – бычка и кефаль ловить, и когда в школу на экзамены уходил, и когда в мореходку поехал поступать в Ленинград…
      Не верил Лазаренко в Бога, но тут принялся молиться, мол, если Ты есть, то сделай так, чтобы буран быстро закончился. А я за это Тебе за это обещаю, как из под снега вылезу, никогда матом больше ругаться не буду "в Бога мать"!
      И то ли Высшие силы приняли предложение этой бартерной сделки, толи не один такой умный Лазаренко просил Бога о прекращении погодного безобразия, а среди просителей оказался человек, к чьей просьбе Силы Небесные не могли отнестись с равнодушием, но побушевав четыре часа, буран прекратился.
      Лазаренко даже ни разу заснуть не успел.
      Все контролировал себя и на часы – на гордость свою и предмет всеобщей зависти поглядывал.
      Часы эти с черным циферблатом и со светящимися в темноте фосфоресцирующими стрелками – Лазаренко у одного разведчика из соседнего полка в ШМЭН выиграл. А тот по его словам с немецкого офицера снял. Не с мертвого – потому как мародерничать у разведчиков было не принято, а с живого, с пленного снял, выменял на пачку махорки и на пару вязаных носков. Немцу в плену в Сибири эти носки в самый раз сгодятся!
      А часики фирмы – не по нашему написано, – теперь старшине Лазаренко под снегом очень сгодились.
      Четыре часа они под снегом пролежали.
      То что буран прекратился, старшина понял сперва по необычайно плотной тишине. А потом вдруг, показалось ему,что слышит он какие то звуки металлические, будто сваи вземлю копром забивают.
      Старшина немного откопался.
      Наст над ним был не крепким. И после нескольких энергичных движений, старшина увидел свет.
      Сперва его проблески, сквозь рыхлые волны будоражимого им снега.
      А потом, когда вся голова моряка вылезла наружу, он увидал, что надвсем занесенным поземкою пространством Ледника светит солнце.
      Старшина сильнее дернул за конец веревки, – эй, Жорка, не замерз там?
      И тут, вместо ответа своего товарища, старшина отчетливо услыхал немецкую речь.
      Она доносилась из-за бугра, из за загиба рельефа… Немцев не было видно, совершенно точно – они были буквально в нескольких десятках метров. И этот ритмичный металлический стук – бум-бум-бум, тоже доносился оттуда из-за снежного бугра.
      – Ну чё, командир! – высунулась из под снега Жоркина голова.
      – Тихо, – шикнул на него Лазаренко, – немцы рядом! Ты давай ребят откапывай пока, и чтобы не шуметь, а я сползаю – погляжу чего они там делают.
      Жорка принялся помогать разведчикам вылезать из своих снежных постелей, и покуда моряки откапывались и приводили себя и оружие в порядок, старшина ползком приблизился к гребню снежного бугра.
      То что он оттуда увидел, произвело на Лазаренко сильнейшее впечатление.
      В каких-нибудь пятидесяти метрах от того места, где лежал Лазаренко, около полуроты немцев оборудовали позицию для стрельбы из восьмидесятимиллиметровых минометов.
      И тот металлический ритмичный звон, что Лазаренко принял было за копер, это был звук производимый кувалдой, что была в руках какого-то Фрица – издали Лазаренко не мог различить звания на его погонах. Фриц этот забивал в лед длинные колья, на которые потом накидывалась страховочная веревка.
      Остальные немцы – их было около сорока человек, уже расставили опорные плиты и теперь крепили к ним трубы своих минометов, раскладывали возле минометов мины, утаптывали снег, чтобы удобнее было передвигаться на позиции.
      Сзади послышался хруст сминаемого под сапогами снега.
      Лазаренко обернулся – это были Жорка и Серега Мандрычов.
      – Ух ты, бляха-муха-штукатурка-Богу-мать! – загнул Жорка шепотом, – немчура стрелять отсюда собралась.
      – Тихо, ты, бес! – шикнул на друга Лазаренко.
      Молча понаблюдали за немчурой минут этак с пять.
      А потом Жорка не удержался и спросил, – чё делать думаешь, командир? Оставлять этот гадюшник в нашем тылу никак нельзя!
      Лазаренко и без Жоркиных комментариев понимал, что нельзя оставлять батарею в нашем тылу.
      Они если ударят отсюда, братве там в долине несладко придется, и не один десяток братишек в бушлатиках окрасит снег кровью своей, если они снизу примутся на эту батарею лезть. Вон фрицы уже и пулеметные гнезда приготовили – слева и справа от батареи Лазаренко отметил два Мg-42-ых.
      – Штурмовать их будем сейчас, – сказал Лазаренко, – нахрапом, ленточки в зубы и гранатами!
      – Немцев же вчетверо больше! – с сомнением сказал Серега.
      – Чё, сдрейфил? Салага! – толкнул его в бок Жорка.
      – Я? – обиделся Серега, – просто и дела не сделаем и поляжем зазря.
      – Ничего не поляжем, – возразил Лазаренко, у нас главный козырь это внезапность, понятно?
      – Полундра, братва! – грозным шепотом прорычал Жорка, когда трое разведчиков пригнувшись, прибежали к месту лёжки основной группы, – сейчас на абордаж пойдем, готовьте кортики и абордажные сабли.
      – Отставить сабли, – поморщился Лазаренко, – дело серьезное, трепаться потом будем.
      План был простой-проще не придумаешь.
      Десятеро морпехов, рассыпавшись за гребнем холма в цепь, по команде своего командира забросают позицию минометной батареи гранатами, и потом, двое – Жорка и самый шустрый из них – Вася Авгушкин, покуда у немцев будет суматоха и покуда остальные ребята будут изо всех сил палить по мечущейся немчуре, Жора с Васей подбегут на батарею и бросят по лимонке в ствол каждому из минометов.
      А ребята будут прикрывать их огнем.
      Атаку решили не откладывать.
      Скоро стемнеет – какая уж там атака! Немцы охранение выставят – не подступишься, чтоб не нашуметь.
      Рассыпались цепью.
      У каждого в руках по пять гранат.
      По сигналу кидают все, кроме Жоры с Васей, потому что как только в немцев полетят первые гранаты, Жора с Васей уже побегут вперед.
      Да!
      Немцы проявили непростительную беспечность.
      Но как они могли предполагать, что дозор русских окажется в ста метрах погребенный под метровым слоем снега!
      Первые десять гранат рванули почти одновременно.
      Тут же Миха Кравчук ударил с фланга из своего Дегтярева.
      Длинными ударил, так, чтобы немец головы не смог поднять, покуда Жорка с Васей преодолевают опасные полста метров открытого пространства.
      Секунды тянулись, как минуты или часы.
      Это в школе на уроке физкультуры пробежать шестьдесят метров – плевое секундное дело.
      А тут – эти полста метров Жорка с Васей все бежали, все бежали.
      Уже Лазаренко бросил все свои пять гранат. Уже поднял на уровень глаз свой ППШ и уже выпустил по немцам пол-диска…
      Вот Жорка добежал до первого миномета, вот Вася добежал.
      – Огонь, братва, огонь, не давай им гадам головы поднять, бей длинными! – орал Лазаренко.
      Немцы очухались только тогда когда дело уже было сделано.
      И Вася с Жоркой вернулись живыми.
      – Отходим, отходим, отходим! – кричал Лазаренко.
      Немцам удалось вытащить на фланг один из двух пулеметов.
      Теперь бежать можно было только налево к карнизу – к краю ледника, к обрыву.
      Миха, черт! – орал Лазаренко, – бей длинными, прикрывай, мы отходим!
      Миху не надо было уговаривать.
      Он уже и так два полных диска расстрелял.
      – Командир! Куда? – кричал Жорка.
      – Туда, – Лазаренко уверенно показывал на край обрыва.
      – Разобьемся к едреньевой бабушке.
      – А здесь нас перестреляют сейчас всех, – возразил Лазаренко, – немец вон уже второй пулемет налаживает, сейчас цепью пойдут!
      Положение разведчиков было совершенно безвыходным.
      С подъемом немцев на гребень, отходящие назад моряки оказались как на ладони.
      Для двух пулеметов и для пары десятков стрелков – пять минут работы.
      И никого из братишек в живых не останется.
      – Полундра, братва, за мной! – крикнул Лазаренко, – ленты с бесок снять и распустить на всю длину!
      – Тычё? Дурной? – крикнул Жорка.
      – Не дрейфь, внизу метров на десять снегу намело, не разобьемся, а по ленточкам найдем друг-друга, откопаем.
      Времени на раздумье уже не оставалось.
      Немцы вытащили на гребень свой второй пулемет.
      Теперь можно было разговаривать только лежа лицом вниз.
      Пули веером пролетали над головами, вихрями взрыхляя снег.
      – Ленту менять когда будет, разом поднимаемся и полундра! – передал по цепи Лазаренко.
      – Жорка первый, за ним Вася, потом Леха, потом Серега, я последним иду!
      Минуты две ждали, пока немец не высадит короткими всю ленту – пятьдесят патронов.
      – Полундра! – крикнул Жорка и первым исчез за близким горизонтом.
      Потом за ними последовали Вася, Леха, Сергей…
      Лазаренко прыгал последним. ….
      – Что, Гюнтер? – думаете, что кто-то из этих самоубийц остался в живых? – спросил лейтенант Шлёссер.
      Унтерофицер Гюнтер Воленштайн с опаской потерять равновесие заглянул в пропасть.
      – Не думаю, господин лейтенант, здесь все сорок метров, не меньше, – ответил он.
      – Вот, вот, – согласился лейтенант Шлёссер, – и как прикажете воевать с этими самоубийцами? …
 

 
      Алия Ахметовна Гозгоева оказалась очень хорошим человеком.
      – Немцы по домам ходят, с ними бывший наш участковый милиционер, они всех переписывают, – сказала Алия утром, когда Рая накормив детей принялась за ежедневную уборку, – а у тебя документов нет никаких, да и этот наш участковый бывший, он всех здешних в лицо знает, он тебя сразу немцам сдаст.
      – Так что же мне теперь делать? – спросила Рая и обессилено села на табурет – так как ноги вдруг подкосились от накатившего отчаяния.
      Алия сперва ничего не ответила. Тоже принялась хлопотать по хозяйству, пошла в сарай, курам корма насыпала, потом на чердак полезла, гремела там каким-то хламом.
      Рая уж было подумала, что Алия ей сказала про немцев с участковым для того, чтобы та сама ночью ушла. Забрала бы детей – Васечку с Анечкой да и ушла. И у Алии совесть как бы была чиста – не выгнала ведь беженцев со двора – они сами ушли!
      Но Рая ошиблась.
      На чердаке Алия искала одежду.
      Для Раи и для детей.
      – У меня в горном поселке сестра живет, – сказала она, – там немцев нет, да и вряд ли они туда пойдут, потому как поселок этот в стороне от дорог. Надо бы тебя туда к сестре моей с детьми. А прогонят немцев, ты и вернешься тогда. Их ведь прогонят?
      Алия спрашивала Раю о том, прогонят ли немцев, так, как будто Рая обладала каким то секретным скрытым от нее знанием. Интересно, за кого принимала Раю эта простая черкесская женщина, счетовод из Тебердинского райпотребсоюза?
      Алия обрядила Раю по местному обычаю, как одеваются женщины в дальних селах – во все черное, ноги и лицо почти закрыты, только глаза, да руки – вот и вся нагота!
      И Васечке с Анюткой какие-то местные наряды нашлись.
      К обеду, привела Алия ишака – взяла у соседей, сама запрягла животное в повозку с двумя большими колесами, и усадив в повозку Раю и детей, села и сама.
      Из Теберды, на удивление, выехали свободно.
      Никто их не задержал, только Алия поругалась о чем-то на своем непонятном Рае гортанном диалекте – поругалась с двумя солдатами в немецких мундирах и в черкесских бараньих шапках, солдатами из местного ополчения, которые теперь несли что-то вроде патрульно-постовой службы.
      Самих же немцев Рая не видала.
      На фронте все что ли?
      – А эти двое в немецкой форме, это ваши что ли? – спросила Рая, когда их повозка выехала из городка, – они черкесцы?
      – Нет, это не наши, – отвечала Алия, – это из другого района, они не черкесы, они лезгины. …
      Несчастный, весь в грязных катышах свалявшейся шерсти старый ишак медленно катил двуколку в гору.
      Ехать было и тряско и неудобно.
      Но Рая понимала, что это был единственный путь спасения для нее и главное – для Васечки с Анюткой.
      – Ты скажи, – спросила вдруг Алия, – а туберкулез он заразный? Ты ведь врач? А?
      – Ну, – со вздохом отвечала Рая, – ты сама и ответила на свой вопрос, ведь если я сама врач и не боюсь туберкулезных детей, то значит в закрытой форме он не заразный.
      – А я сразу поняла кто ты, – сказала Алия, – и что дети не твои тоже поняла.
      – Ты хорошая, – сказала Рая, – и спасибо тебе.
      – Спасибо мне после войны скажешь, – ответила Алия, – если мы все живыми останемся.
      Предчувствовала что-нибудь Алия Ахметовна, когда говорила "если живыми останемся"?
      Имела ли она ввиду, что их могут убить в ходе военных действий, или она думала о чем то другом? Об иной причине, могущей повлечь их смерть, кроме причины войны с немцами?
      Но так или иначе, некому потом после войны было сказать спасибо! Некого было Рае благодарить за свое спасение после войны. Потому что Алию Гозгоеву и брата ее – Магомеда Гозгоева – сослали в сорок четвертом в Северный Казахстан, по дороге куда брат и сестра Гозгоевы умерли от тифа. …
      – Надоело бояться бомбежек! – сказала Лизе-Лотта, объясняя причину своей просьбы послать ее на курсы операторов радиосвязи для Люфтваффе.
      В Союзе Немецких Девушек ей дали направление.
      Лизе-Лотте сначала пришлось пройти самую строгую медицинскую комиссию.
      Проверяли основательно – и слух, и зрение, и даже вестибулярный аппарат.
      Ее крутили на вертящемся стуле, а потом предлагали пройти по прямой линии и одновременно отвечать на вопросы, вроде "сколько будет, если к семи прибавить четырнадцать" и "на какой реке стоит город Ганновер". А когда она справилась, Лизе-Лотту вообще засунули во вращающееся колесо, вроде тех, в которых цирковые гимнастки выкатываются на арену, и закрепив там ее руки и ноги специальными ремнями, принялись крутить… Мир поплыл перед глазами, вращаясь, как это бывает во время болезни или отравления. Но Лизе-Лотта справилась с собой, преодолев подкатившую тошноту и почти не подала вида, что ей нехорошо.
      – Вы занимались альпийским туризмом? – спросил доктор.
      И был очень удовлетворен, когда девушка подтвердила эти сведения своей анкеты.
      – Значит, не боитесь высоты! – резюмировал старший медицинской комиссии, – люфтваффе будет в восторге от вас.
      А когда она вышла из кабинета, два доктора многозначительно переглянулись и один сказал другому, – жаль что я не буду ее командиром учебного отделения, а то бы я попользовал такой экземпляр по назначению.
      – Нам остается только порадоваться за камарадов из Люфтваффе, – развел руками его коллега. ….
      Встреча с Клаусом была такой неожиданной…
      А приехал бы он всего на три дня позже – так и не застал бы ее!
      Как тут не быть благодарным Судьбе?
      Они провели прекрасный день.
      Может быть – самый прекрасный изо всех дней.
      Клаус взял у своего отца коляску, запряженную двумя лошадьми и правил ими сам.
      Они отправились на пикник, на берег, где Изар делает изгиб, и где на высоком его берегу стоит старинный замок Гломберг-Волленштайн, а на противоположном – низком берегу реки раскинулся широкий пляж и где устроены платные купальни.
      Теперь в эту пору купальни пустуовали.
      И оставив лошадей, Клаус с Лизе-Лоттой отправились гулять вдоль береговой линии.
      Лизе-Лотта сняла туфли и шла по кромке, слегка смочив ступни ног. Она глядела под ноги и улыбалась.
      Клаус тоже шел молча.
      – Как здесь красиво, – сказал он, вероятно тяготясь своим молчанием.
      – Да, ответила Лизе-Лотта, – очень красиво.
      – Я никогда раньше не обращал внимания на эту красоту, – Клаус махнул рукой в сторону высоких башен замка Гломберг.
      – Да, – снова согласилась Лизе-Лотта и продекламировала:
      Прекрасный старинный замок
      Стоит на вершине горы.
      И любят меня в этом замке
      Три барышни – три сестры.
      Вчера обняла меня Йетта.
      Юлия – третьего дня.
      А день перед тем Кунигунда
      В объятьях душила меня.
      В замке устроили праздник
      Для барышень милых на днях.
      Съезжались бароны и дамы
      В возках и верхом на конях.
      Но жаль, что меня не позвали.
      Не видя меня на балу,
      Ехидные сплетницы-тетки
      Тихонько смеялись в углу…
      – Это Хайне? – поинтересовался Клаус.
      – Да, это великий гений Хайне, – подтвердила Лизе-Лотта и вдруг резко повернувшись к Клаусу, бросилась к нему на грудь и страстно зашептала:
      – Мы не должны терять времени, мы должны быть бережливыми с нашим временем, обними меня, увези меня теперь туда, где мы сможем быть вместе, ты и я.
      Она вся дрожала. Она вся была в страстном порыве искренности и открытости.
      – Клаус, ведь каждого из нас могут сегодня или завтра убить, ведь война! И я вижу смерть каждый день, нас бомбят, и я тоже теперь уезжаю, и может через месяц другой я тоже окажусь на фронте, Клаус, милый Клаус!
      Лизе-Лотта держала его лицо обеими руками и спешно, словно боясь, что его отнимут и увезут от нее – целовала его в губы, в щеки, в глаза…
      Потом они доехали до небольшой гостиницы, некогда очень популярной у туристов.
      Теперь здесь было затишье и Клаус вообще не был уверен, что хозяин гостиницы "Толстый Ганс" еще сдает номера.
      Но им с Лизе-Лоттой повезло.
      Хозяин – инвалид Первой мировой с ленточкой и со значком Легиона Стального шлема – уступил оберлейтенанту горных егерей из уважения к Железному Кресту в петлице его мундира.
      Из окна их комнаты были видны широкий плес и замок на противоположном берегу реки Изар. Но им некогда было любоваться видом, открывавшимся из окна. Клаус и Лизе-Лотта любовались друг другом. Они были заняты любовью.
      – Я буду молить твоего Ангела-Хранителя, – сказала Лизе-Лотта. Водя пальчиком по гладкой груди Клауса.
      – Тогда тебе надо молиться моему унтерофицеру Волленгуту, – рассмеялся Клаус, – он мой Ангел-Хранитель.
 

 
      А Ангел-Хранитель Волленгут был очень рад, когда узнал, что фон Линде настоял на том, чтобы "бабушку Фрицци" включили в состав группы.
      Правда, майор Крупински имел определенное сомнение относительно возраста Волленгута.
      – Выдержит ли фельдфебель нагрузки? – спросил он Клауса, – вы уверены?
      – Уверен, – щелкая каблуками и словно подсолнух за солнцем, поворачиваясь вслед за расхаживающим по кабинету майором.
      – Впрочем, – развел руками майор Крупински, – вам с ним высаживаться, вам с ним и по горам топать. …
      Игорь прибыл в отдел разведки штаба 38-го полка заполночь.
      На Кавказе страшно в позднее время суток ходить.
      Уж больно здесь ночки темные!
      Особенно, когда луна не светит.
      – Слыш, Петро, давай я те фонарь под глазом поставлю, шоб не тёмно было ходить! – шутил кто-то из морпехов, ошивавшихся подле штаба.
      – Самому бы мне еще не хватало фонаря под глаз получить в такой тьме египетской! – подумал Игорь проходя мимо часового и берясь за дверную ручку.
      В отделе разведки было шумно.
      Тут вовсю праздновали.
      – А-а-а! Старший лейтенент Тетов, нам о тебе звонили из штаба армии, иди сюда, присоединяйся! – махнул рукою капитан, перекрикивая гитару, и одновременно шипящий с нею патефон что стоял в углу, и добрый десяток пьяных глоток, рогочущих каждый о своем.
      Праздновали чудесное спасение взвода разведки под командованием главстаршины Лазаренко.
      Тетову налили в алюминиевую кружку.
      – Не морщись, старлей! – хлопнул его по плечу здоровенный морпех, – это коньяк трофейный. Германский.
      – Тут во написано, – перебил приятеля другой морпех, – фабрикунте у Романэшты рояле…
      – Румынский это коньяк, а не германский, – поправил корешка морпех, что разжарев, скинул уже бушлат и сидел в одной тельняшечке.
      Тетов спорить не стал, хоть и претило ему такое братство-панибратство, но в чужой монастырь со своими уставами лезть – дело самое неблагодарное.
      Глухо стукнулись сдвигаемые алюминиевые кружки.
      Коньяк был резким и противным – и Игорь еле-еле заставил его провалиться в желудок.
      Да, спорить Игорь не стал, но когда вышел с капитаном покурить, сказал все-таки, – ну и нравы тут у вас! У вас субординацию то кто-нибудь вообще тут признаёт?
      Капитан хмыкнул и затянувшись Игоревой папироской, сказал, – сразу видать, ты парень не из разведки и тем более не из моряков. У нас, когда мы за линию фронта ходим или в тыл противнику с катеров высаживаемся, все друг-дружке братки и братья, а иначе нельзя!
      – Я не моряк, это верно, – сказал Игорь, – но я альпинист и мастер спорта СССР по этому виду спорта, и в горы ходил много раз. У нас тоже в связке все как родственники. Но командир, но старший начальник у нас со всеми не пьянствует. А потом, что до разведки, ты капитан не прав, ходил я в разведку, лазал и на ледники и по стенкам в тыл к немцу лазал.
      На крыльцо выкатился и виновник нынешнего торжества – старшина Лазаренко. И Жора – одессит вместе с ним.
      – Айда, старлей с нами, к девчонкам! – весело подмигнув, позвал Жора-одессит.
      – Не, я лучше посплю, завтра день тяжелый, – отказался Игорь.
      – Нет, не прав ты, старлей, – сказал капитан, провожая Игоря до места определенного ему для ночлега, – этим разведчикам потому так много и позволяется сверх устава воинского, потому что другие, кому устав писан, те того не могут сделать, что эти могут. Знаешь, что они вчера вдесятером батарею немецкую голыми руками, да одними гранатами уничтожили? Вдесятером против полу-сотни отборных немцев! Так разве можно к таким ребятам необыкновенным с обыкновенными мерками лезть? Не прав ты, старлей, но скоро либо поймешь, что неправ, либо не сможешь как следует воевать, попомни меня!
      Спать его определили в сарае, где стоял штабной мотоцикл "цундап" и жевали сено четыре верховые лошади, принадлежавшие взводу разведки.
      Игорь залез наверх на сеновал.
      Отсюда было видно чистое-пречистое небо. Звездное-презвездное.
      Он лежал, закинув руки за голову.
      Лежал и думал о Рае.
      Где она?
      С кем она?
      Война ведь штука такая – сегодня так, а завтра – этак! ….
      На утро Игоря разбудил треск заводимого мотоцикла.
      Мотор схватывал и сразу глох.
      – Не идет он на нашем бензине, товарищ капитан, не жрет он нашего бензина, – оправдывался морпех, который то и дело всем весом своим вскакивал на педаль кик-стартера.
      – Не бензина он нашего не жрет, а ты морда похмельная заводить не умеешь! – оттолкнул морпеха давешный капитан, – тоже мне, а еще старшина мотористов!
      Капитан сам принялся колдовать с подсосом и с клапаном декомпрессора.
      Игорь спустился по лестнице вниз, потрогал щетину на лице и осведомился где у морпехов туалет.
      – Гальюн у нас за углом, – хмыкнул морпех, тот что не мог мотоцикла завести, и еще добавил все тем же так не нравившемся Игорю тоном всеобщего неуставного равенства, – сходи потом старлей на камбуз, там Клава наша сегодня за кока – яичню натуральную жарит, Жорка – одессит яиц надыбал в поселке целую корзину.
      Есть Игорю не хотелось.
      Отказавшись от яичницы, он ограничился чаем с сахаром и куском белого пшеничного хлеба.
      Клава – грудастая баба-морячка лет сорока, ласково оглядела Игоря и с чисто южным говорком, с характерно-мягким "г", заботливо предложила, – скушали бы помидорчика, товарища лейтенант, голодными будете, как же голодным немца воевать!
      Клава глядела на Игоря такими жадно-бабскими глазами, как будто ела его живьем без соли, прямо не раздевая!
      – Что, понравился тебе Клавка старлей? – подмигнув, спросил один из разведчиков, видать тоже припозднившийся с завтраком после вчерашнего, – но не зарься, Клавка, не для тебя кавалер!
      – Да уж больно сладкий мужчина! – сказала Клавка, приподняв руками свои пышные груди, и добавила со вздохом, – да видать красивая краля у лейтенанта в Москве имеется! …
      Наутро наконец то принялись и за дело.
      Старшина Лазаренко со своими хлопцами теперь как бы поступал в распоряжение Игоря.
      – Вот тут немцы сделают выброску контейнеров со снаряжением, – Игорь ткнул пальцем в то место на карте, где большим белым пятном на густо-коричневом с зелеными прожилками поле был означен ледник Интернациональный или по старому – ледник Тау-Чах.
      Коричневым на карте были отмечены высокогорные плато и складки горных гребней.
      Узкие зеленые или желтые полоски между полосками разных оттенков коричневого цвета – были ущелья и долины.
      – Дай позырить! – протянул к карте руку одессит Жора.
      – Не лапай, – одернул корешка Лазаренко, – карта секретная, только для комсостава.
      – Короче, – Игорь снова попытался перевести беседу в деловое русло, – короче нам надо оказаться там раньше немцев и занять выгодную позицию, чтобы без потерь захватить сброшенное с самолета снаряжение.
      – Ну и будем, если начальство прикажет, – сказал Жора-одессит.
      Игорь поморщился, ему все же не нравилось, что рядовые матросы, пусть хоть и трижды или четырежды геройские ребята, лезут во взрослый разговор.
      Лазаренко заметив это, грозно зыркнул на корешка, – прикажут и тебя не спросят, – процедил он сквозь зубы. А когда немцы прилетят, это точно известно? – спросил он у Игоря.
      – Если погода летная будет, то послезавтра между семью и восемью утра, – ответил Игорь.
      – Послезавтра? – задумчиво протянул Лазаренко, – к послезавтра мы до этого ледника и не дочапаем.
      – Ничего, саперы из двести двадцать седьмого отдельного нам две машины дадут, Леселидзе с их начальством договорился, – успокоил Лазаренко Тетов, – на машинах мы до Первомайской доедем, а оттуда уже, пардон, ребята, пешочком в гору.
      – Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – съязвил Лазаренко.
      – Все верно, так что, давайте, ребята, собираемся! – подвел итог Игорь, – давайте как положено, одежду, обувь, ледорубы, кошки, страховку, все что надо.
      – Оружие, продукты, – добавил Лазаренко.
      – Где же мы все это возьмем? – не удержался Жора – одессит и подал голос, тем самым нарушив запрет старшего товарища.
      – Кое что Леселидзе пришлет вместе с машинами, – сказал Тетов, – и на десять человек снаряжения хватит, а вот на всю разведроту как раз у немцев то и полезем снаряжение отбирать, затем и идем!
      – Да, по всему видно, нужны начальству эти немцы! – покачал головою Лазаренко, – очень, видать они ему нужны. …
      План выброски разрабатывали майор Крупински и капитан Вернер. Клаус при разработке имел только статус наблюдателя с совещательным голосом. Все-таки, Крупински уже дважды высаживался и в Норвегии – 30 го мая тридцать девятого года в Нарвике, и потом на Крите в сорок первом. Причем, и в Норвегии и в Греции высадка велась в горной местности, так что Клаусу бравировать своей горной альпинистской подготовкой не приходилось – десантники Крупински и Вернер были настоящими профессионалами.
      – В первую группу из шести десантников-альпинистов включите самых лучших и самых самостоятельных в смысле инициативности, – посоветовал Крупински, – захват плацдарма, пусть даже и в совершенно пустынном и ненаселенном месте дело очень серьезное и ответственное, здесь нельзя ничего ни прозевать, ни упустить, поэтому пошлите в первую группу самых наблюдательных и самых ответственных парней.
      – Старшим первой группы я предлагаю фельдфебеля Волленгута, – сказал Клаус.
      – Тетушку Фрицци? – улыбнулся Вернер.
      – Бабушку Фрицци, – поправил капитана Клаус.
      – Да, уж этот ничего не пропустит, – согласился Крупински, – Волленгуту можно доверить даже собственную больную мамашу, все же ветеран с восемнадцатого года, это кое что да значит, господа!
      – У русских есть такая поговорка, – вставил Клаус, – они говорят, что старый конь, когда пашет поле, он никогда не испортит этого поля…
      – Вы были в России до войны? – поинтересовался Крупински.
      – Был, в тридцать девятом году, – кивнул Клаус.
      – А мы с Вернером в тридцать девятом прыгали на Нарвик, – с улыбкой явного превосходства сказал Крупински. …
      На аэродроме Клаус лично проверил снаряжение всех шестерых из первой группы.
      – Господин оберлейтенант, не беспокойтесь, мы в полном порядке, – отрапортовал Волленгут.
      Они стояли на летном поле возле их "юнкерса" с бортовой, принятой в Люфтваффе буквенной идентификацией на фюзеляже – две латинских буквы слева от черного германского креста и две буквы справа. За тот месяц, что фон Линде провел на аэродроме в группе майора Крупински, Клаус научился по этим буквам определять и флот, и эскадру, и группу, к которой принадлежал самолет. Вот и их машина принадлежала первой группе четвертой транспортной эскадры. Все три мотора "юнкерса" уже были заведены и прогреты. И командир экипажа – гауптман Вендель уже выглядывал в форточку, терпеливо поджидая, когда шесть его пассажиров усядутся в машину, а борт-стрелок уберет за ними лесенку и закроет люк.
      – Ну, Фрицци, удачи тебе и до скорой встречи там на леднике! – сказал Клаус.
      – Не волнуйтесь, оберлейтенант, мы вас там встретим с горячим кофе и картофельными оладьями, – заверил своего командира Волленгут и повернувшись налево-кругом, направился к самолету.
      Клаус глядел им вслед, покуда самолет совсем не превратился в точку и не растаял там – в белесой голубизне небес.
      – А завтра вылетаем и мы, – сам себе сказал Клаус.
      Сказал, и зашагал к своему бараку.
      Надо было выспаться перед завтрашним днем. …
 

 
      – Вы встречались с немцами до войны? – спросил Игоря политрук Китаев.
      – Да, в тридцать девятом году по направлению из комитета по спорту при ЦК Комсомола, я участвовал в совместном с немцами восхождении на гору Ушба, – ответил Тетов, – об этом в моем личном деле есть, – добавил он.
      – Я знаю, – ответил Китаев, – мы не имеем права посылать на ответственное задание людей, которым мы не доверяем.
      Но и сам Китаев очень многого не знал. Впрочем, – много будешь знать – плохо будешь спать. Батальонный комиссар Китаев не придерживался того принципа, что если ты информирован, то значит, ты вооружен. Он предпочитал знать поменьше – исходя из принципа, что когда случись чего станут выяснять – а кто об этом или о том знал – то уцелеют те, кто не знал.
      Так что, когда полковник Леселидзе попросил Китаева "пощупать" Тетова на вшивость, не знал и не мог знать батальонный комиссар Китаев того, что это вообще была идея самого Абакумова – перестраховаться на всякий случай. Мол, если у Судоплатова сорвется задуманная им операция, то у Абакумова как раз к моменту "разбора полетов" тут кстати, вроде рояля в кустах и папочка с компроматом на главных исполнителей найдется.
      А туда в папочку эту – всякое лыко, как говорится – в строку!
      И даже донос шофера Бычкова, который на Первомайском спортивном параде явственно слышал, как Игорь Тетов сказал своей любовнице Рите Васильковой, что "вожди на мавзолее скоро красиво висеть будут"…
      И еще доклад майора Бекетова, который писал, что старший лейтенант Тетов, имея задание командования доставить на Клухорский перевал группу альпинистов, в которой защитники перевала остро нуждались, вступил в сговор с шофером Борзыкиным и намеренно испортив автомобиль, сорвал своевременное прибытие группы.
      А потом, заметая следы преступления, шофера Борзыкина Тетов убил во время вылазки в тыл к немцам.
      К докладу Бекетова, кстати, прикладывалось и чистосердечное признание шофера Борзыкина, где тот писал, что в личном разговоре наедине, когда Тетов ехал в кабине с Борзыкиным, угрозами личной расправы, Тетов заставил Борзыкина сломать машину. Не дал вовремя долить воды в перегревшийся радиатор.
      Разве этого было не достаточно?
      Но Абакумов не велел арестовывать Тетова "до" операции.
      Абакумов пока дал команду только собрать материалы.
 

 
      Вопрос Китаева о том, "был ли Игорь до войны знаком с немцами", вызвал наплыв воспоминаний.
      Машины – старая полуторка "газ-АА" и трехтонка – почти новенький ЗиС- 3, везли их группу в сторону Первомайской, откуда на ледник они с Лазаренко уже должны были идти пешком.
      Тетов дремал сидя в кабине полуторки.
      Из кузова, заглушаемые завываниями мотора на бесконечных перегазовках, доносились отдельные обрывки и куплеты песен Жорки-одессита.
      Бутылка водочки, селедочка, да карие глазеночки, Какое море – такие моряки…
      Игорь в полудреме вспоминал, как полезли они с Клаусом на ту стенку…
      Вобщем, получилось потом, что едва не погибли оба из-за глупости.
      А впрочем, не бывает "умной" гибели. Все смерти в горах – они от глупого нарушения планов, правил и инструкций.
      Зачем Клаус полез на тот карниз?
      Ясное дело – выпендриться захотел.
      Эдельвейсов, видите ли для своей Лизе-Лотты захотел нарвать!
      Коробка передач дико завизжала и загремела-затарахтела.
      Небритый, весь черный не то от загара, не то от жизни шоферской – водитель полуторки скорчил-сморщил и без того некрасивой свое лицо – пониженная вторая передача никак не врубалась, он делал перегазовки, тыкал ручкой, а коробка визжала, тарахтела и никак не хотела включать вторую скорость. Машина уже теряла накат…
      – У, старая раздолбанная зараза! – выругался шофр.
      Коробка толи усовестилась, толи испугалась, что ее еще сильнее ругать станут, но передача включилась, машина дернулась и веселее пошла в горку.
      – У немцев, слыш, старлей, у немцев, – начал вдруг шофер, – у них, значит, на Опелях коробки с этими с синхронизатарами значит, так вот у них перегазовку при переключении делать не надо, и двойной выжим сцепления тоже не надо, и коробка так не гремит – цивилизованный народ!
      Игорь не ответил.
      Из кузова снова донеслось:
      Гитара милая, игривая,
      И тонкая и звонкая,
      Сейчас для вас цыганочку я буду танцевать…
      – Они там что, и правда в кузове теперь танцы устроят? – подумал Тетов, – с них станется! Не на войну, а на карнавал к девочкам едем, в самом деле!
      – Эй, шофер! – крикнул вдруг Жорка-одессит, свесившись из кузова к боковому оконцу кабины, – слыш, шофер, сейчас для тебя шоферскую, одесскую споем!
      И из кузова грянули:
      Мама, я шОфера люблю.
      Мама, я за шОфера пойду
      Шофер ездит на машине
      Вся рубашка в керосине
      Мама, я за шОфера пойду!
      Водитель усмехнулся.
      – Во дураки, во дают, матросня! – хмыкнул шофер.
      Но песня ему явно понравилась. Машина теперь бежала веселее, да и с переключением передач у развеселившегося водителя теперь как то лучше и ловчее получалось.
      Вот что значит – моральный фактор поднятия боевого настроения в действии!
      А из кузова все неслось и неслось:
      Мама, я жулика люблю
      Мама я за жулика пойду
      Жулик будет воровать
      А я стану продавать
      Мама, я жулика люблю!
      Пехота, что шла в пыли, по обочине, сторонясь от проезжавших машин, поглядывала на веселых моряков, улыбалась…
      Пехота на фронт топает, а веселые моряки от фронта в тыл с песнями едут!
      В баньку к девочкам?
      Не знала пехота, что моряки с одного опасного фронта на другой – еще более опасный едут. Впрочем, у каждого свой фронт.
      А Игорь снова задремал.
      И снова вспомнил Клауса, как он держал его, не дав сорваться в пропасть.
      Держал…
      А если бы с ним, с Игорем тогда такое случилось?
      Эх, удастся ли еще раз встретиться?
      Тогда – сорвись Клаус со стены, что бы было с Игорем?
      Выгнали бы из альпинизма, выгнали бы из комсомола?
      Наверное выгнали бы…
      Как он оправдался бы?
      Никто ведь не знал, что через полтора года война.
      А теперь этот Клаус – поди тоже в горных егерях?
      Где он теперь?
      Может рядом совсем, может, за тем перевалом?
      А Жорка в кузове вошел в раж и все надрывался, поднимая боевой дух своим корешкам:
      Мама, я конюха люблю,
      Мама, я за конюха пойду
      Конюх спит,
      А зопа – гола
      Хрен кривой, как у могола,
      Мама, я за конюха пойду!
      Но ведь все мы альпинисты – отчасти романтики, – подумал Игорь, совсем уже почти засыпая, – сам то тоже поди Ритке эдельвейсов притащил с горы! И как Ритка рада-радешенька была! Поцеловала его тогда. Нежно так поцеловала.
      Мама, я доктора люблю
      Мама, я за доктора пойду
      Доктор делает аборты
      Отправляет на курорты
      Мама, я за доктора пойду – Во дают, матросня хренова! – ухмыльнулся шофер, – им бы с эстрады выступать, как Утёсову с Лидией Руслановой, цены бы им не было.
      Игорь уже совсем почти кемарил. Разморило его от жары.
      И только тряска в раздолбанной кабине полуторки не давала слабости окончательно укачать героя.
      – Полез бы на стенку не с Клаусом, а с кем-нибудь из наших, ну хоть с Зурабом Кулумбегашвили, или с Жоркой Амбарцумяном, так и сам бы по своей инициативе за эдельвейсами бы полез, – размышлял Игорь, плавая на границе полу-бодрствования и сна, – а тут с этим Клаусом инструкция была от ЦК Комсомола, чтобы ничего не случилось с немцами, чтобы без травм и без инцидентов. А им- видать, ихний гитлерюгенд никаких таких инструкций не давал!
      Мама я повара люблю
      Мама я за повара пойду
      Повар делает котлеты
      Хреном режет винегреты
      Мама я за повара пойду А ведь мы оба с ним с немцем с тем романтики, получается что так, – думал Игорь, – только у меня романтический порыв был подавлен комсомольской дисциплиной, а у Клауса нет.
      А Жорка в кузове не унимался и пошел на пятый круг:
      Мама, я летчика люблю
      Мамам я за летчика пойду
      Летчик делает посадки
      Жмет меня без пересадки
      Мама я летчика люблю Нет, не подавлен у меня был романтический порыв, поправился Игорь, просто я более дисциплинирован. Просто мы – советские, мы лучше организованы. И мы вообще лучше. Потому что они – фашисты, а мы – советские.
      Но внутри, но внутри Игорь все же оставил лазейку.
      Одинаковые мы…
      И он и я – оба мы романтики.
      И оба полезли за теми самыми эдельвейсами.
      Он для Лизе-Лотты своей.
      А я для Раечки.
      С тем Игорь и заснул, наконец. ….
      – Вы верите в снежных призраков, Ганс? – адмирал изобразил на лице некое подобие картинно-деланного изумления, как если бы играл роль в студенческом скетче на каникулах под Рождество, когда от актера не требуется достоверность в передаче чувств.
      Оберст-лейтенант* Ганс Фишер был уязвлен этой репликой, но субординация не позволяла ему адекватно ответить на иронию адмирала.
      – Я не верю в снежных призраков, экселенс, – с подчеркнутой официальной вежливостью сухо ответил Ганс Фишер, – но доклады командиров боевых групп и подразделений свидетельствуют. (Сноска)*Оберст-лейтенант – звание, соответствующее подполковник германской армии.
      – Свидетельствуют о тотальном ротозействе на всех участках, где работают ваши люди, – Канарис нервно прервал своего подчиненного, – эти идиотские формулировки, их иначе не назовешь, они годятся только для дешевых газетных репортажей в ведомстве господина Геббельса, но никак не годятся для настоящих докладов принятых в разведке, вы почитайте!
      Канарис взял со стола сводку последних донесений, и надев очки, принялся цитировать с показной деланной монотонностью, подчеркивающей неприязненное отношение шефа разведки к зачитываемому им материалу.
      – Вот послушайте: "внезапное появление не ожидавшихся нами сил противника объясняется плохими погодными условиями, так как непрерывно шел снег и дул сильный ветер, поднимавший с ледника большую массу снежной пыли, затруднявшей видимость" – тут Канарис прервал чтение и не удержался от комментариев – можно подумать что у русских в этих же условиях снегопада зрение устроено иначе и они могли видеть лучше чем наши ротозеи, – Канарис снова принялся за чтение, – "они появились словно снежные призраки в маскировочных белых халатах вынырнув из снежной мглы" – нет, вы только подумайте, Ганс, каково написано! "словно снежные призраки", этот ваш начальник разведки южной группы, его фамилия случайно не Бальзак? Или его зовут Густав Флобер?
      Ганс Фишер предпочитал не отвечать.
      Как говорится, – крыть было нечем. Разведка прозевала. Разведка плохо сработала.
      Разведка села в лужу.
      И что самое обидное – саму эту операцию от ее начала и до конца придумало ведомство адмирала Канариса. Значит, и сваливать вину не на кого. На тупость армейского начальства здесь не пожалуешься и апеллировать к чьей либо неисполнительности и нерадивости уже не получится. Сами напортачили, сами прозевали, сами не до конца учли все возможные нюансы.
      – Как же так! – продолжал возмущаться Канарис, – на первой же стадии операции сразу же провал! Выбросили первую группу со снаряжением и какие-то снежные призраки это снаряжение увели у нас из-под носа. И что прикажете делать?
      Остановить дальнейшее проведение операции? Но ведь о ней я уже доложил Фюреру!
      Здесь на карте моя репутация!
      – Господин адмирал, – нарушил молчание Ганс Фишер, – я думаю, что это случайность. Наш передовой отряд совершенно случайно напоролся на боевой дозор русских, это вполне возможно. И ни о какой бы то ни было специальной засаде русских, ожидавших нашей высадки, речи пока идти не может. А значит операцию можно и нужно продолжать.
      – Хорошо, Ганс, я готов принять эту вашу версию, но как объяснить, что русских совершенно не интересовали наши десантники, а русские, поспешив собрать контейнеры, сразу скрылись с ними, уклоняясь от боя с нашими десантниками? – спросил Канарис.
      – Это легко объясняется голодом русских, экселенс, – ответил Фишер, – русские очень плохо снабжаются и поэтому, их дозор, заметив контейнеры сброшенные на парашютах, поспешили захватить их, так как элементарно испытывали голод и нехватку необходимого.
      – По шустрости с какой они действовали, не скажешь, что эти люди падают с ног от голода и холода, – снова съязвил Канарис, – но я принимаю эту версию как единственно приемлемую для нас.
      Канарис отошел к окну и встав спиной к Фишеру продолжил, – мы перенесем высадку основной группы в запасной район. Распорядитесь об этом, группа фон Линде не может долго находиться в стрессовом состоянии ожидания вылета, вы должны это знать, как профессионал. И далее, что тоже весьма важно, нам необходимо срочно позаботиться о том, чтобы ликвидировать все следы первоначальной высадки.
      – Что вы имеете ввиду? – поинтересовался Фишер.
      – Я хочу, чтобы вы лично связались со штабом командующего 6-ым воздушным флотом генералом авиации Келлером и просили бы у него обеспечить бомбардировку отходящей группы русских альпинистов, этих снежных призраков, как изволили фигурально выразиться ваши мастера художественного слова, их необходимо разбомбить, чтобы содержимое контейнеров не попало в руки понимающих в толк в разведке, потому как те, в отличие от ваших мудрецов, по содержимому контейнеров могут понять очень и очень многое.
      Аудиенция была окончена.
      Через пол-часа на столе у начальника разведки 6-го люфтфлотте уже лежала расшифрованная телеграмма, подписанная адмиралом Канарисом, где указывался район отхода группы русских разведчиков. …
      На летном поле аэродрома в Минводах, капитан Ланг вместе с майором Голлобом разглядывали севший на брюхо Ме-109 унтерофицера Петермана.
      – Представляете, Ланг, беднягу Петермана таранил русский самоубийца. Представьте, на допотопном И-153!
      Ланг не без зависти поглядывал на большой Рыцарский крест с дубовыми листьями, так эффектно смотревшийся на шее командира 52-ого гешвадера майора Голлоба.
      – Да, в разведывательной эскадре на тихоходных Фоке-вульвах 189 на этих летающих остекленных верандах, не заработаешь большого рыцарского креста – тихоходная разведывательная рама это не стремительный мессершмитт серии "Густав" и на ней не собьешь полтораста русских, как это сделал майор Голлоб! – вздыхая, думал про себя капитан Ланг.
      А крест так превосходно смотрелся на летней форме одежды, не в вырезе мундира, а поверх летней рубашки, рассчитанной на кавказскую жару аэродромов южной группировки.
      – Да, Голлоб, нам сложно закрыть все небо над Кавказскими горами имея одну эскадру истребителей и эскадрилью разведчиков, – заметил Ланг, – а русские тем временем кидают в бой все имеющиеся у них самолеты.
      – Вы же знаете, Ланг, вся авиация сейчас преимущественно на главном направлении на Сталинградском, – сказал Голлоб, носком сапога трогая рваный алюминий плоскостей лежащего на брюхе мессершмитта.
      – Да, но ведь и Кавказ это не самый второстепенный фронт! – возразил Ланг.
      – Ресурсов Германии не хватает на то, чтобы сконцентрировать большие силы на всех фронтах, поэтому командование ОКВ выбирает приоритеты, а мы в этот приоритет не попадаем, Сталинград важнее, – сказал Голлоб раскачивая ногой пробитое и все в рваных дырках крыло несчастного самолета.
      Разговор двух летчиков был внезапно прерван подъехавшим на мотоцикле дежурным унтерофицером связи.
      – Господ майора Голлоба и капитана Ланга срочно в штаб флота, – козырнув, отрапортовал унтерофицер.
      – Что там стряслось? – ворчал Голлоб, садясь в коляску мотоцикла.
      – Сейчас узнаем, – ответил Ланг, примащивая свой зад на резиновое сиденье позади унтерофицера связи.
      А случилось так, что надо было срочно вылетать.
      И это не смотря на неважную погоду над главным хребтом – районом предполагаемой разведки и следующей за разведкой бомбежки.
      Ланг и Голлоб склонились над картой.
      Начальник оперативного отдела разведки Райхель ознакомил офицеров с задачей.
      – Срочность господа состоит в том, что пока группа русских еще не успела далеко уйти с ледника, мы имеем шансы обнаружить их с воздуха поэтому счет идет буквально на часы и командование настаивает на том, чтобы мы не дожидались хорошей погоды, а вылетали на разведку, – сказал Райхель.
      Ланг понимал, что первая часть поставленной задачи относится непосредственно к нему, как к командиру летающих стеклянных веранд…
      – Это же на пределе дальности, – с сомнением заметил Ланг, нам придется лететь ломаным маршрутом, обходя главные вершины и обходя грозовые тучи.
      – Вылет откладывать нельзя, – сказал Райхель, – вы должны назначить экипаж и отдать приказ, капитан.
      Вот он – рыцарский крест где закопан, – усмехнулся своим невеселым мыслям Ланг.
      Подвиг летчика-разведчика не так эффектно выглядит, как подвиг героя истребителя!
      – Полетит экипаж фельдфебеля Баумана, – сказал Ланг, – приказ будет отдан через пятнадцать минут… …
      Метель совсем застила все ориентиры. Идти приходилось по компасу, прощупывая ледорубом каждый свой шаг – не провалится ли нога в предательски занесенную снегом трещину!
      Тетов шел первым.
      Замыкающим группы шел Лазаренко.
      Душа Тетова пела.
      Они смогли! У них получилось! Четыре контейнера с горным вооружением и специальной альпинистской экипировкой!
      Тетов не успел как следует рассмотреть трофеи, но первое, что он отметил, это легкие пятидесятимиллиметровые минометы – четыре штуки, четыре ящика с минами, два пулемета Мг, палатки, страховочные веревки из невиданного им доселе легкого синтетического материала, связки лекгосплавных крюков и карабинчиков, и еще много и много всяких нужных вещей – от сухого спирта для приготовления горячей пищи и до кофе и шоколада…
      Шоколад он разрешил частично раздать ребятам.
      Пусть подзаправятся – заслужили.
      – Как думаешь, может переждем снежный заряд? – спросил Лазаренко, подойдя к Тетову на привале.
      Ребята настолько вымотались за двое последних суток, что даже весельчак Жорка-одессит и тот уже не мог ни петь ни балагурить.
      Братва молча жевала шоколад, откинувшись на мешки с тяжелой ношей.
      – Переждем, – согласился Тетов.
      Было бы жалко потерять часть так тяжело обретенного снаряжения, уронив его в глубокую трещину.
      Лучше идти по хорошей погоде и видимости.
      – Будем делать привал, ставьте палатку, – сказал Тетов. …
      – В немецком спальном мешке приснится тебе немецкая белокурая красавица, – пошутил Лазаренко, когда выпив по пол-кружки сладкого чая командиры решили позволить себе три часа отдыха.
      – Ты их видел, Тетов- Красавиц немецких видел? – спросил Лазаренко, устраиваясь в трофейном мешке.
      – Видел, – буркнул Тетов засыпая.
      – Ну и как? – не унимался Лазаренко.
      – Наши лучше, – ответил Тетов уже закрыв глаза. ….
      А разбудил его шум мотора.
      – Воздух, братва, полундра, воздух! – кричали снаружи.
      Тетов с Лазаренко выскочили из палатки.
      Погода уже более-менее наладилась.
      Снег уже не шел и даже солнце проглядывало сквозь белесую дымку.
      Видимость сквозь эту дымку была не менее километра, а то и полутора километров.
      Самолета видно не было.
      – Где самолет? – крикнул Тетов дневальному.
      – Он прям над нами пролетел и вот покуда за облако вот только вот ушел, – отвечал матрос словно бы оправдываясь за то, что самолета не было видно.
      – Какой самолет то был? – спросил Тетов, – ты его разглядел?
      – С крестами такой самолет, немецкий, – отвечал дневальный.
      – Понимаю, что не японский, а какой тип? Транспортный, или истребитель, или разведчик?
      В это время снова послышался нарастающий гул, приближавшегося самолета.
      Он выскочил из дымки и теперь Тетов мог явственно разглядеть даже летчиков, сидевших в казавшейся огромной – остекленной со всех сторон кабине.
      – Ложись! – крикнул Тетов.
      Очередь из пулемета прошла немного левее от палатки.
      – Благодарите Бога, что это не профессиональные штурмовики, а разведчики, – сказал потом Тетов, приунывшим морякам, – был бы это не разведчик, чье дело летать да фотографировать, а был бы это истребитель или штурмовик, он бы не промазал!
      Разведчик уже десять минут как улетел.
      – Нас обнаружили и надо теперь срочно убираться отсюда, – подытожил Игорь.
      – Нам еще два часа ходу по леднику, – сказал Лазаренко, – так что, если за разведчиком еще прилетят, нам не сдобровать.
      – И главное – чем отбиваться от этих гадов? – вставил Жорка.
      – Готовьте пулеметы Мг, – приказал Тетов, – если прилетят, будем вести зенитный огонь из положения пулемет на стойке из лыжных палок, как нам на сборах показывали.
      – Гдеж ты палки лыжные возьмешь? Немцы не прислали! – возразил Лазаренко.
      – А мы как немцы будем, – снова вставил Жорка, – я видал как они в наступлении с ручника с ходу стреляют, первый номер кладет ствол на плечо второму номеру и палит стоя, как если бы с сошек.
      – Верно, – согласился Тетов, – а если первый номер присядет, то можно вести зенитный огонь!
      Решили нести оба пулемета нерасчехленными и заряженными – каждый лентой по пятьдесят патронов. Назначили два зенитных расчета и наблюдателя за воздухом…
      Старшина еще раздал каждому по плитке шоколада.
      – Глядите не обожритесь, да не почернейте, – сказал Лазаренко и группа тронулась в путь. ….
      Лететь на штурмовку группы советских альпинистов вызвался сам капитан Ланг.
      Фоке-вульф 189 это не бомбардировщик.
      Но пилоны для внешней подвески четырех стокилограммовых бомб в нем все же были предусмотрены.
      Забавно, но простая формальность заняла драгоценные пол-часа.
      В эскадрилье разведки бомб не числилось на складе.
      Но бомбы имелись на складе 52-ой эскадры, базировавшейся на этом же летном поле.
      Так вот, чтобы получить четыре бомбы на складе соседей, надо было получить четыре разрешения и написать восемь бумажек!
      Наконец, самолет заправили и к нему подцепили четыре фугаса.
      – Сто лет не занимался бомбометанием, с той поры как фенрихом был и летал на старом Арадо, – сказал Ланг, застегивая парашют.
      Штурмана из экипажа Баумана Ланг решил взять с собой – хорошему штурману легче вспомнить уже пройденный маршрут, чем другому хорошему штурману прокладывать этот маршрут заново, – решил капитан.
      Взлетели в двенадцать тридцать пять.
      Прошлись над вышкой начальника полетов и взяли курс на юг…
      Лету было почти час…
      Это был предел дальности.
      Почти точка невозврата.
      Голлоб тоже взлетел на своем командирском "Густаве" и десять минут сопровождал Ланга в воздухе.
      А потом обогнал его, помахал крыльями, пожелав удачи, и отвалил в сторону, чтобы вернуться к своим обязанностям.
      На войне у каждого своя работа.
      И каждый получает за свою работу свои кресты. …
 

 
      Всю эту неделю Сталин работал в Кремле и ночевать на ближнюю дачу не ездил.
      Спал он в малом кабинете на любимом кожаном диване, накрывшись старой кавалерийской шинелью, точной копией той шинели в которой вместе с Климом Ворошиловым они когда-то держали оборону Царицына. Так что, шинелька эта была своего рода талисманом что ли.
      Сталинград-Сталинград…
      Город длинной полоской вытянувшийся вдоль правого, западного берега Волги. Самой-самой русской реки на всем белом свете. И ему – рябому невысокому бесконечно обрусевшему грузину – река эта была гораздо роднее Куры или Арагвы.
      Оборона Царицына.
      Да, молодыми они были. Коба и Клим.
      Только вот Коба вырос – стал Великим Сталиным. А Клим – Климушка так и не вырос.
      Смешной придворный клоун в маршальском мундире. Ходит на высоких семисантиметровых каблуках, будто барышня. Хочет выглядеть высоким. Дурачок. Не понимает, что истинный рост вождя – в величии его дел и идей. Но Клим не дорос до вождя. Так и остался кавалерийским унтером, ряженым в маршальский мундир.
      Царицын-Царицын!
      Молодыми они были тогда с Климом.
      Молодыми и решительно отчаянными.
      А теперь вот Сталинград.
      Не Царицын уже, а Сталинград!
      А кто защищать, кто оборонять будет?
      Где молодые и решительные?
      Где они – Коба и Клим?
      Жуков, Хрущев, Мехлис и Мерецков вчера допоздна сидели здесь у него в большом кабинете и Жуков с Хрущевым докладывали о перспективах разгрома и окружения немецко-фашистской группировки здесь, под Сталинградом.
      И в этой операции, решающим фактором должно было стать превосходство в технике, в артиллерии, в танках и в самолетах.
      Танковым армиям прорыва предстояло сокрушить позиции союзников немцев на флангах – румын и итальянцев, и прорвав оборону, окружить шестую армию Паулюса, увязнувшую в Сталинграде, окружить и затем уничтожить.
      А танкам и самолетам было необходимо горючее. Поэтому не мог не обеспокоить Сталина какой-то намек Берии на какие-то разведывательно-диверсионные операции немцев, по нарушению наших коммуникаций, снабжающих Сталинградские фронты Бакинским бензином, планы которых ведомству Берии и Абакумова удалось вовремя разгадать.
      Этот мингрел Берия всегда темнит. Всегда напускает туману, желая придать своей работе максимум таинственной значимости. Этот мингрел тоже дурачок, вроде Клима.
      Тоже баб любит. Только если Клим со своей унтерофицерской кавалерийской серостью в сапоги со шпорами на высоком каблуке рядится, чтобы на баб впечатление произвести, то у мингрела чуть-чуть лоска и ума побольше, этот в английские костюмы наряжается. Клим с крестьянской прямолинейностью – из нижних чинов в маршалы – прыг-скок, и с бабами теперь – с балеринками из Большого театра тоже с такой же кавалерийской прямотой… Сталину докладывали подробности…
      Да…
      Климушка свое от жизни получил.
      Как этот еврей – Светланкин ухажер – Каплер! Как он про американское искусство рассказывал? Де, у американцев есть понятие о так называемой американской мечте.
      Вот был простой бедный, но способный америкашка… И выдался ему случай разбогатеть. Так америкашка такого случая не упустит. Рискнет – разбогатеет и примется жить припеваючи. Об этом ихний Голливуд и кино снимает. Так Каплер рассказывал. Этот еврей дока в американском кино и в их литературе. Не даром Светланка в него влюбилась. Дура – он ее в два раза старше.
      Хотя и Аллилуева – дочка его партийного товарища, на которой он сам женился – разве она не была младше Кобы?
      Но Коба ведь зато не был евреем!
      Ну да ладно!
      О чем он думал?
      Об американской мечте…
      Так вот, для Клима – для него прыжок из кавалерийских унтеров в маршалы – это наша… Революционная пролетарская мечта – в контру американской.
      И он – Клим, он свое от жизни сполна получил.
      Был он до революции нижним чином. Господам офицерам лошадок из конюшни подводил.
      А после революции, да после обороны Царицына, сам господином стал. Сам стал господских барышень петрушить…
      Но так поглупел!
      Коба с той поры вырос – вождем стал.
      А этот – хоть святых выноси – ничего поручить нельзя! Под Ленинградом под Лугой на немцев с наганом в атаку ходил – две бригады моряков положил, сам ранен был.
      Дурак! Едва Ленинград немцам не сдал.
      Эх… Царицын-Царицын! Сталинград…
      Нельзя немцам дать отрезать наши фронты от снабжения бензином. Никак нельзя.
      Берия этим занимается? Абакумов? И этот – очень способный разведчик… Как его?
      Судоплатов! Ну, авось не подведут.
      Неслышно вошел Поскребышев. У него это стало каким-то подобием игры. Войти так тихо, чтобы Хозяин не заметил. И сразу кашлянуть в кулак, чтобы превентивно отвести от себя обвинения, де "снова взял эту моду – подкрадываться"… Это была игра. Невинная игра старого секретаря.
      Поскребышев кашлянул в кулак.
      – Что там еще? – спросил Сталин.
      – Товарищ Берия просит его принять по неотложному делу, – сказал Поскребышев.
      Как всегда – сказал абсолютно бесстрастно. Сталину порой казалось, что и о взятии немцами Москвы, случись такое, и о смерти собственной матери, Поскребышев доложит Сталину все так же – ровным, не дрогнувшим голосом, как о самом заурядном событии.
      – Я его нэ вызывал, – ответил Сталин.
      Ответил, и сам усмехнулся в рыжий ус своей мысли: де Коба – кобенится… Есть в русском языке такой глагол – "выкобениваться", что означает проявлять свой норов, капризничать.
      Поскребышев не уходил.
      И в этом тоже была игра в церемонии. Неподражаемая и неповторимая, уникальная в своем единственном воплощении игра – Всемогущего и очень капризного Хозяина и его Старого секретаря, которому очень многое позволялось и прощалось. Многое, но не все.
      – Я приму его через сорок минут, – сказал Сталин.
      Поскребышев так же тихо вышел, также тихо, как и вошел.
      Поскребышев отлично знал, что Сталин мог бы принять Берию и тотчас, но не сделал этого специально. Дабы дать понять посетителю, каким бы могущественным тот ни был, что к Вождю попасть не так то просто.
      Поскребышев знал, что Иосиф Виссарионович теперь специально прикорнул на диване в малом кабинете и назначенные им сорок минут – будет просто лежать, полу-прикрыв глаза и думать о своем.
      По прошествии сорока минут Поскребышев вошел снова.
      Сталин уже поднялся с дивана, но сапог еще не обул, а стоял посреди ковра в шерстяных – грубой вязки носках и в мягких грузинских чунях с загнутыми кверху носками.
      – Ну, ты узнал? – спросил Сталин, раскуривая трубку.
      Сталин специально испытывал память своего секретаря, не подсказывая, "что именно следовало ему узнать".
      Но на такие детские проверочки старика Поскребышева поймать было трудно. Он прекрасно все помнил – даже те казалось бы безобидные ремарки, что давал ему Хозяин и пол-года назад, и год, и больше.
      – Узнал, Иосиф Виссарионович, – ответил Поскребышев, вынимая из красной папки и протягивая Хозяину справку, отпечатанную на тонкой папиросной бумаге.
      – Хорошо, приглашайте Берию, – кивнул Сталин.
      Поскребышев давно привык к тому, что Хозяин мог с одинаковым успехом обращаться к нему и на "ты" и на "вы"… Бывало ведь и хрустальной пепельницей ему по гладко выбритой черепушке от Хозяина попадало… Тогда Сталин не орал… Потому что он вообще никогда не повышал голоса, тогда он только шептал – "ты", "ты", "ты" – старый осел! И шепот этот бывал пострашнее иного ора.
      Широко раскрыв двери, Поскребышев пропустил в кабинет Берию.
      Тот решительно вошел, сверкнув пенсне и остановился в пяти шагах перед невысоким человеком в полу-военном кителе без знаков различия, в синих форменных брюках и в шерстяных грубой вязки носках.
      – Так сколько стоит такой костюм, товарищ Берия, – сощурив левый глаз и склонив голову набок, спросил Сталин.
      И не дождавшись ответа от опешившего и смутившегося Берии, ответил на свой вопрос сам, – я тут проявил интерес и выяснил, что в магазине Торгсина* такой костюм, как ты носишь, стоит пять тысяч рублей.
      Берия предпочел промолчать.
      Он хорошо знал характер Хозяина, – ему лучше не перечить, потому как ты ему слово, а он тебе два и последнее слово все равно всегда останется за ним.
      – С чем пришел? – спросил Хозяин выдержав небольшую паузу.
      И снова, как и прошлый раз – присесть не предложил.
      – Что у тебя там опять за перестановки? Зачем Луговского арестовал? Я его помню, он в деле по Якиру и Колхиору отличился, – спросил Сталин.
      Берия не опасался того, что Хозяин станет вмешиваться во внутренние дела его Берии аппарата.
      Пока аппарат исправно служит Хозяину, зачем вмешиваться?
      – Луговской в своей работе допустил ряд непростительных ошибок, – товарищ Сталин, – ответил Берия.
      – Ну да и ладно, забудем, – подытожил Сталин, – сперва отличился и мы его наградили, а потом допустил ошибки и мы его расстреляли, в этом диалектика нашей пролетарской философии, товарищ Берия. * магазины Торгсин (букв. Торговля с иностранцами) – в 40-ые и 50-ые годы валютные магазины при гостиницах Интуриста в СССР – в 60-ые Торгсин переименованы в магазины "Березка" Берия молча кивнул.
      – Ну так и что у тебя теперь? – спросил Сталин, – как дела на Кавказе?
      Берия понимал, почему Сталин спрашивает про обстановку именно на Кавказе, хотя Кавказ и не был тем главным местом, где решалась теперь судьба войны и их с Хозяином личная Судьба…
      Берия помнил тот их давешный почти откровенный разговор.
      Почти откровенный, потому что у Сталина ни с кем, кроме, пожалуй покойной его жены Нади Алилуйевой и не могло быть полностью откровенного разговора.
      Но такой разговор, почти откровенный, какой был у них две недели назад – он очень дорогого стоил. И Берия это понимал. Сталин доверил ему самое – самое потайное. Самое-самое сокровенное, Сталин появился перед ним обнаженным, как в бане – со всеми своими тайными язвами и недостатками, скрываемыми от других. Это было и актом великого доверия, но это было и актом посвящения в опасную тайну, потому как носителя такой тайны Вождь мог потом и не пощадить – не пощадить, как единственного свидетеля своих слабости и почти преступных сомнений.
      Ведь тогда, две недели тому назад, Сталин спросил его, что случится с ними и со страной, если немцам удастся взять и Сталинград и Кавказ? Сохранится ли тогда СССР, если немцы вдруг выиграют компанию сорок второго года? И смогут ли они – вожди СССР сохранить свои жизни?
      Быть подле вождя в период подобных его сомнений… Стать свидетелем его неуверенности – это и акт доверительной сопричастности, возводящий свидетеля в число редких избранников. Но это и очень опасная сопричастность! Сменится обстановка и вождь захочет убрать свидетеля своей позорной слабости.
      – Я подготовил несколько вариантов, Иосиф Виссарионович, – сказал Берия.
      Теперь следовало ждать развития разговора.
      Какое у Сталина настроение?
      Если он продолжит развивать тему прошлых откровений, то Берия и вправду сможет предложить те варианты бегства и перехода на нелегальное положение, которые он – как отвечающий перед партией за безопасность вождей, был просто обязан предусмотреть.
      А если Сталин замнет звои давешные сомнения, то фразу о различных вариантах развития событий можно будет отнести – а хоть бы и к операции, проводимой теперь на Кавказе Судоплатовым и его людьми – Леселидзе, Бекетовым и другими товарищами.
      – Политическая и военная обстановка изменяются в нашу пользу, – сказал Сталин, глядя не на Берию, а на портрет Суворова, что висел теперь в малом кабинете Вождя, – вы не находите?
      Эта манера Хозяина говорить то "вы", то "ты", сильно раздражала Берию. К тому же очень хотелось рукою поправить закатавшиеся под брюками трусы, что так неприятно давили и терли теперь в промежности. Виною тому были новые американские подтяжки, что с одной стороны хорошо держали брюки, которые если носить с одним лишь поясным ремнем – всегда сильно сползали вниз и зацеплялись при ходьбе за каблуки.
      С подтяжками же – можно было всегда быть уверенным, что брюки не сползут. Да и с его – Лаврентия проблемами с поджелудочной железой, доктора не рекомендовали носить тесных брюк и тесных поясов. Поджелудочная железа и панкреатит – любили простор в штанах. Вот и появились в гардеробе у Лаврентия Палыча новые аксессуары – помычи-подтяжки. Все было хорошо, но вот трусы теперь там – в брюках скатались, и подтяжки сильно прижимали скатавшееся бельецо к натертым промежностям…
      – Что скажешь, Лаврентий? – Сталин повторил свой вопрос.
      – Да, товарищ Сталин, обстановка существенно изменилась за последние две недели, – согласился Берия.
      – А как тебе этот хохол Хрущев? – спросил вдруг Сталин, – помогает он Сталинграду?
      – Мы считаем, что Никита Сергеевич хороший руководитель и что он полезен фронту, – ответил Берия.
      – Да, в болезни наступил момент кризиса, – сказал Сталин, – теперь настал черед за способностями сильного организма к восстановлению.
      Берия напрягся, чтобы уловить мысль Вождя, понять, куда теперь задует ветер.
      – Это как в борьбе на ковре, – продолжил Сталин, – силы одного борца уже начали иссякать, а у другого борца начало появляться второе дыхание.
      Берия понял, что не стоит поднимать тему с запасными вариантами…
      – Судоплатов теперь на Кавказе, товарищ Сталин, – начал Берия свой доклад, – и нам удалось получить данные непосредственно из штаба адмирала Канариса…
      – Да, я знаю, ты хорошо работаешь, – оборвал Берию Сталин, – но я хочу, чтобы ты работал еще лучше.
      – Товарищ Сталин, – Берия беспомощно развел руками, – мы ночами не спим, все целиком отдаемся работе.
      – А думаешь немцы, думаешь Гитлер и его ближайшие помощники, они не целиком отдаются своей работе? – Сталин снова прищурив глаз посмотрел на Берию, – противника не переиграешь одной только работоспособностью и старательностью. В такой войне, как нынешняя, нам нужны качественные стратегические ходы на опережение противника, чтобы ему некуда было поставить ногу, чтобы нога противника проваливалась в пустоту. Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил Сталин, склонив голову набок и пытливо заглядывая своему министру в глаза.
      – Да, товарищ Сталин, – ответил Берия, сглотнув слюну, – я понимаю.
      Удовлетворившись ответом, Вождь отвернулся и мягко пройдя несколько шагов по кабинету, продолжил свою мысль,
      – В очень трудном для нас прошлом году, осенью сорок первого года, нам удалось эвакуировать значительную часть заводов, и в первую очередь машиностроительных заводов за Урал.
      Сталин сделал паузу и чиркнув спичкой принялся раскуривать свою трубку, которую во все время разговора держал в руках незажженной.
      – Теперь эти заводы начинают ощутимо давать продукцию, и нынче под Сталинградом мы можем сосредоточить большое количество танков, артиллерии и самолетов.
      – Да, товарищ Сталин, – кивнул Берия.
      – Вот, – Хозяин сделал назидательный знак рукой, – это и есть стратегически правильный ход на опережение, мы вовремя эвакуировали заводы, наладили производство за Уралом, и тем самым сорвали планы так называемой "молниеносной войны", мы вынули опору из под ног у наступающих немцев, и в этом проявилась мудрость нашей партии.
      – И лично ваша мудрость, товарищ Сталин, – вставил Берия.
      – Ладно, погоди, – Вождь недовольно прервал льстеца, – мы успели эвакуировать нашу промышленность, а противник не рассчитывая на это, не создал у себя стратегической авиации, способной долететь до Уральских гор. В этом мы переиграли Гитлера и его приспешников.
      Сталин несколько раз пыхнул своею трубочкой, пустив по кабинету облачка ароматного дыма.
      – Несостоявшийся поп, – подумал про себя Берия, – окончил бы семинарию, стал бы дьячком, а потом иереем, пускал бы дым из кадила и тоже поучал бы прихожан, как меня теперь поучает.
      – Но игра еще не выиграна, Лаврентий, – сказал Сталин, понизив голос, – мы выиграли один ход и сейчас под Сталинградом мы поставили на карту все, все наши козыри, но противник выложил далеко не все свои тузы, противник еще сильнее нас.
      И теперь решается наша судьба.
      Берия напрягся в ожидании того, какой вывод из своих слов сделает сейчас Хозяин.
      – В прошлый раз я спрашивал тебя, сможем ли мы сохранить государственное устройство нашего Советского Союза, сможем ли мы сохранить завоевания Ленинской революции, если мы потеряем Сталинград? И я сам отвечу тебе теперь, что Сталинград это наш последний бастион, Лаврентий.
      Сталин сделал многозначительную паузу и махнул в воздухе рукой, будто ставил точку или восклицательный знак.
      – А это значит, и то, что лично для тебя, Лаврентий, лично для тебя это тоже последний бастион, ты понимаешь это?
      – Я понимаю, – Берия снова сглотнул слюну.
      – А ты все наряжаешься в дорогие костюмы, – сказал Сталин, – в костюмы по пять тысяч рублей за штуку.
      Берия вытянулся едва не по стойке смирно. И ужасно чесалось в том месте, где свалялись скрутившиеся трусы, прижатые натяжением новых американских подтяжек.
      – Если немцы возьмут Сталинград, Лаврентий, то нам с тобою несдобровать, нам с тобой негде будет скрыться, Лаврентий, ни на каком Кавказе, ни в Сухуми, ни в Батуми, ни в твоем Зугдиди, – сказал Сталин.
      – Он прямо мысли мои читает, – ужаснулся Берия мгновенно вспотев, – мне до него, как до Луны пешком, я только подумал, а он уже говорит…
      – Вот-вот, – как бы подтверждая догадку Берии, закивал Сталин, – и все твои планы по эвакуации вождей никому не нужны, не будет в них проку, если мы сдадим Сталинград.
      Берия глядел не мигая.
      – А отсюда вывод, – сказал Сталин, – рассматривай наш успех или неуспех под Сталинградом, как решение твоей личной судьбы, ты понимаешь меня?
      Берия понимал.
      Он очень хорошо понимал.
      Если падет Сталинград, а за ним Кавказ, то в оставшиеся у Сталина два-три месяца, в которые немцы будут перегруппировывать свои силы для последнего броска на Москву, Сталин успеет расстрелять все свое окружение, свалив на него вину за проигранную войну. И среди расстрелянных, первым будет он – Берия.
      И именно тут в голове у Берии стала зарождаться некая новая совершенно оригинальная идея.
      – Прав Сталин, нужно на шаг переигрывать противника, – подумал Берия, – но в такой ситуации его личный противник не только наступающие на Сталинград немцы, но и сам Вождь, но и сам Сталин. И случись немцам взять Сталинград, не Гитлер расстреляет Берию, а Сталин. И поэтому… Поэтому надо искать выход. …
      Потом, через два с половиной года, весной сорок пятого, когда разведке Берии и Судоплатова стали известны факты переговоров Гиммлера с Аленом Даллесом, суть которых была в сохранении в послевоенной Германии сил безопасности – гестапо и СД, Берия вновь был в паническом страхе… – неужели Вождь не догадался и не догадается, что Берия осенью сорок второго тоже был готов пойти с Гитлером на подобные переговоры, о сохранении в послевоенной России сил безопасности под его Берии руководством…
      Но, Сталин, если и понял это, то до поры решил не подавать вида…
      А Берия тогда сделал для себя вывод, что беда Гитлера и беда Канариса были в том, что на начальном этапе войны, глава разведки не входил в ближний круг… …
      – Рейхсфюрер, мы имеем абсолютно достоверную информацию о том, что группу фон Линде будет встречать такая же группа русских коммандос, мы знаем их численность, а также время и место, где будет организована засада.
      Говоря это, Шелленберг, как это часто бывало с ним, загадочно улыбался.
      – Прям, как Джоконда кисти Леонардо, – подумал про себя Гиммлер, – словно знает что-то такое сокровенное, другим неизвестное, и не говорит.
      – Неужели у вас с русскими установились бартерные отношения равноценного обмена информацией? – иронично спросил Гиммлер, – вы им, а они вам в том же объеме!
      Русские что? Хотят сделать любезность или это нечто иное?
      – Рейхсфюрер, – мягко, дабы не показаться шефу более умным, чем сам шеф, Шелленберг принялся за объяснения, – в соприкосновениях двух разведок всегда происходит некая игра, в расчете на неблагоприятный исход той или иной компании, и разведчики, будучи людьми из плоти и крови, пытаются заручиться какими-то гарантиями на тот случай, если их сторона проиграет.
      – Вы хотите сказать, что и у нас, с нашей стороны это тоже возможно? – спросил Гиммлер.
      – Я просто хочу сказать, что сейчас русские ближе к катастрофе чем мы, и поэтому они ищут себе место в послевоенном устройстве мира, – ответил Шелленберг.
      Гиммлер кивнул и жестом руки дал знак, что разговор закончен и он желает, чтобы его оставили.
      Шелленберг молча поднялся из кресла и взмахнув рукой в нацистском, принятом в СС за уставное – приветствии, вышел из кабинета.
      Гиммлер снял очки, и положив обе руки на стол, крепко сжав их в кулаки и откинув голову далеко назад, закрыл глаза.
      – Рано… Рано он начал атаку на Геринга. Если на Восточном фронте все рухнет и провалится в тартарары, то жирный боров отвертится и Гитлер ему снова все простит. Потому что именно личная симпатия, именно старая дружба, именно доверие, завоеванное еще в молодости – психологически срабатывают сильнее чем сто тысяч аргументированных доводов против того, что этому человеку можно доверять. Ах, почему Гиммлер не стал тогда в двадцать третьем году другом фюрера? Тогда в Мюнхене. Ведь он тоже, как и Геринг был тогда в Мюнхене и участвовал в путче! Но Геринг был ранен и попал в тюрьму и Гитлер стал считать Геринга своим другом и преемником. А Гиммлеру так и не удалось встать в самый ближний круг преемников, какими стали для Фюрера Геринг и Рудольф Гесс. Даже после той огромной услуги, которую Гиммлер оказал Фюреру после того, как в ночь длинных ножей они свалили толстого гомосексуалиста Рэма с его коричневыми СА… Даже после этого, Гиммлер хоть и стоял всегда рядом… Но оставался для Гитлера только чем-то вроде его овчарки Блонди. Но не другом, каким являлся для Гитлера Геринг. Поэтому, рано…
      Рано начал Гиммлер атаку против жирного борова, против этого нахватавшего себе всех мыслимых и немыслимых титулов бывшего летчика – ныне рейхсминистра авиации, председателя Имперского совета по обороне, ответственного за "четырехлетний план", главного лесничего, и прочая и прочая и прочая…
      Гитлер всегда простит Герингу любой из его проколов.
      Ну и что с того, что нет у Германии стратегической дальней авиации, с которой можно было бы долететь до Урала?
      Вон и гроссадмирал Денниц жалуется, де Геринг не дал разрешения на создание морской авиации, как отдельного рода ВВС, а ведь из-за этого действие "волчьих стай" в Атлантике против англо-американских конвоев – вдвое или втрое менее эффективны, чем могли бы быть. Во всем мире – и в Америке и в Англии и в Японии и даже в России – морская авиация существует и подчиняется морскому командованию.
      А этот жирный боров и ревнивец он просто упрямо уперся в своем ревнивом высокомерии и сказал, – де все что летает – это моё! И Гитлер сказал, – Герман знает, что надо Германии, оставьте его в покое. И ни Денниц, ни Рэдер не смогли убедить фюрера в том, что морская авиация нужна.
      Поэтому, Гитлер все простит Герингу. Простит ради их ранней дружбы и совместного сидения в тюрьме тогда после путча в двадцать третьем году.
      Гиммлер раскрыл глаза, потряс головой, как это делает собака, когда встряхиваясь как бы приходит в себя.
      – А вот Сталин, насколько известно Гиммлеру, как его информируют люди из отделов политической и военной разведки, вот Сталин, тот не имеет друзей. Тот тоже имел их, когда сидел в ссылке при царе. Но в тридцатые годы, тридцать седьмом, Сталин развязал себе руки от химер дружбы и юношеских привязанностей. Он всех своих друзей пересажал и перестрелял.
      Может, настанет пора и Гитлеру избавиться от друзей молодости, от первых соратников по борьбе?
      И тогда он – Гиммлер встанет на место Германа Геринга – первого заместителя фюрера, его преемника и наследника.
      Ну что ж, а пока надо готовиться к этому.
      И это дело…
      И это дело с этими коммандос там на Кавказе – эти люди из горных егерей генерала Конрада, это дело надо взять на контроль, пусть они сгинут в вечных снегах.
      Канарис получит очередной щелчок по носу от конкурирующих служб Гиммлера, а толстый маршал получит косвенное обвинение в том, что тоже не предусмотрел…
      Как разбомбить нефтяной Баку.
 

 
      Рейхсюгендфюрер Союза немецких девушек Бальдур фон Ширах.
      Эта подпись стояла на направлении, данном Лизе-Лотте в региональном – "обергау" отделении Союза Бунд Дойче Мёдль.
      – Вы направляетесь в школу Люфтваффе в Оберсдорфе на курсы операторов наведения, – сказали ей в региональном отделении.
      Радиолокация.
      Это совершенно новый вид технического вооружения имперской системы ПВО.
      Лизе-Лотта будет сидеть на радиолокационной станции и будет наводить немецкие ночные истребители на армады британских бомбардировщиков, каждую ночь, под покровом тьмы и облаков, налетающие на немецкие города.
      Поезд увозил ее на юго-восток.
      Лизе-Лотта сидела в вагоне третьего класса возле окна и глядела на бескрайние просторы рапсовых полей. Только аккуратные линии асфальтированных дорог, обсаженных для тени вязами и дубами, с выкрашенными белым стволами – с определенной периодичностью прерывали гармонию этих рапсовых полей. Да крытые красной черепицей каменные дома и основательно-каменные сараи крестьян-бауэров, да островерхие кирхи – тоже мелькали иногда за окном поезда, уносившего Лизе-Лотту прочь от родного города. Как будто и нет никакой войны! Мирный-мирный пейзаж. Но в городах совсем не так. Лизе-Лотта сама испытала ужас ночных бомбардировок, когда сотни британских "ланкастеров" и "галифаксов" волнами, одна за одной, одна за одной, накатывают на город и высыпают из толстых подбрюшин своих фюзеляжей тонные фугасные бомбы, пересыпая их дождем из зажигалок с белым фосфором. С белым фосфором, от которого плавится даже гранит.
      Перед отправкой на курсы Люфтваффе, у них в отделении организации Глаубе унд Шёнхайт* к ним приходил кавалер Рыцарского креста – пилот ночного истребителя капитан фон Витгенштейн, сбивший тридцать бомбардировщиков врага.
      Он рассказывал о новых технических системах ночного боя и рассказывал так понятно, таким доступным языком, что Лизе-Лотта, будучи девушкой с чисто гуманитарным складом ума, все поняла. Поняла, как трудно и как почти невозможно – обнаружить самолеты врага в ночном небе. Обнаружить их, полагаясь лишь на одно только зрение, как это делают пилоты дневной авиации.
      Да, на современном ночном истребителе стоит радиолокационная станция. Но она обнаруживает английский бомбардировщик только на расстоянии десяти или пятнадцати километров. А до этого, а до того, как бортовая станция истребителя захватит противника в свою сферу внимания, пилота должны выводить на цель девушки из наземных радиолокационных станций дальнего обнаружения. Эти девушки должны стать глазами ночных пилотов. Они как Ариадна с ее нитью, должны вывести рыцаря ночного неба на летающего Минотавра – вывести его, а уже сама схватка с врагом будет короткой.
      И когда фон Витгенштейн – этот худенький улыбчивый аристократ-барон, носивший двойной титул и двойную фамилию – князь цу Сайн барон фон Витгенштейн, когда он рассказал им – девушкам из Мюнхенского обергау Бунд Дойче Мёдль, рассказал им о путеводной нити Ариадны и о ночном бое рыцаря Зигфрида с летающим Минотавром, сомнения все разом отпали. Все девушки разом захотели отправиться в Оберсдорф на курсы операторов радиолокационных станций Люфтваффе. * организация Вера и Красота – организация при Союзе Немецких Девушек, призванная воспитывать из молодых немок – будущих матерей. Организация Вера и Красота приглашала на организуемые ею вечеринки – молодых неженатых солдат, офицеров, фенрихов, слушателей военных училищ, где те знакомились с девушками – членами СНД.
      Но отбор был строгим.
      Нужны были девушки с хорошим образованием и с хорошим здоровьем.
      И как пригодились тут Лизе-Лотте и ее значки спортсменки – горной туристки и скалолазки! И диплом об окончании Мюнхенской женской гимназии, и три курса университета…
      Вобщем, из сорока соискательниц на пять путевок, подписанных рейхсюгендфюрером Ширахом – она была самой первой по списку. …
      В Оберсдорфе ее приняли, как, наверное, и принимают в армию всех солдат.
      Без лишних эмоций.
      Выдали все необходимое, показали место в казарме, представили начальству и товарищам по службе и учебе.
      Их курс или учебная рота новичков – состояла из двух взводов.
      В учебном взводе было тридцать девушек-курсантов. Они размещались в спальных комнатах, по пять девушек в каждой. Таким образом, их учебный взвод располагался в шести комнатах по левую сторону длинного коридора, а по правую – были шесть комнат второго взвода их роты.
      В другом же конце длинного коридора казармы размещались девушки из старшей роты, которая уже заканчивала свой трехмесячный курс обучения и скоро должны были разъехаться по округам в боевые расчеты.
      Этим старшим девушкам, оказывается, нужно было оказывать не меньшие знаки уважения, чем унтерофицерам и офицерам всей их школы.
      Им нужно было козырять и первой приветствовать их, встречая в коридорах, в столовой, в умывальных комнатах, на плацу и в учебных классах.
      Соседками Лизе-Лотты по комнате были четыре девушки – все из Мюнхенского обергау.
      Всех их она не раз встречала на собраниях Союза немецких девушек и знала по именам.
      Анна-Лиза Штайнер – дочка владельца книжного магазина на Линбургштрассе, Софи Валленбрук – дочка Валленбруков – тех у кого была фирма Шоколад Валленбрк, потом Ирма Остермаер, круглая сирота – ее отца, мать и маленького брата убило английской бомбой, и Марта Штофмайер – дочь офицера, полковника, сражавшегося на Восточном фронте.
      Девушки – все в полу-шерстяных серо-голубых мундирчиках Люфтфаффе, в таких же серых юбках ниже колен и в форменных единообразных туфлях на низком каблуке и со шнурками – выглядели непривычно-забавно, и по женски непрестанно желали глядеться в зеркало – как они теперь выглядят? Все так же привлекательно, как и в гражданском платье?
      Старшина их учебной роты – унтерфельдфебель Матильда Мюллер показала, как девушкам надлежит убирать волосы.
      – И никаких маникюров и губных помад! – прикрикнула сердитая фрау Мюллер.
      В первый день Лизе-Лотта успела только получить обмундирование и устроиться в общежитии. Потом было общее построение на плацу, где им представили начальника курсов майора Шнитбаума, преподавателей и командиров, а так же зачитали несколько грозных приказов, среди которых был и приказ о казни двух дезертиров в соседнем с ними полку.
      Потом был ужин и в десять часов фрау Мюллер лично погасила свет в их комнате.
      А на утро…
      А на утро началась учеба.
      Началась с зарядки, с километровой пробежки вокруг территории их учебного подразделения.
      Через три месяца она должна стать оператором наведения радиолокационной станции
 

 
      Через три месяца она должна получить погоны унтерфельдфебеля, унтерофицерский галун на воротник мундирчика и по три птички в петлицы. …
      Вечерами, когда фрау Мюллер категорически гасила свет, девушки еще минут по десять шептались. Шептались, покуда сон не смаривал их окончательно. Девушки очень уставали за день. Но посекретничать о женихах перед тем как заснуть – это было святое и неприкосновенное. И даже власть фрау Мюллер не распространялась на это личное, что оставалось у девушек.
      У Софи Валенбрук был роман с молодым инвалидом войны, работавшим в их женской гимназии по направлению от рейхсюгендамт. Он вел у них курс "пфлеге" – спецкурс для девушек "по уходу и заботе".
      А сиротка Ирма была влюблена в бельгийского рабочего. И ей едва не грозило судебное преследование по Рассеншанде – по расовому загрязнению…
      Лизе-Лотта тоже поведала подругам свои сердечные тайны.
      Клаус.
      Где он?
      Где он – ее Зигфрид? Ее Клаус фон Линде? …
      Здесь вас никто и никогда не найдет, – сказала Рае Алия Ахметовна, – никакие немцы сюда никогда не придут.
      Родня Алии Ахметовны – ее престарелый дядя Давлет, ее тетя Айна, ее двоюродные сестры Майя и Эльза жили здесь в высокогорном поселке давно. Мужья Майи и Эльзы – воевали. Рая только не очень поняла – где, на каком фронте и на чьей стороне.
      У Майи и у Эльзы было по двое детей.
      – Так что, было у тебя тетя Айна две дочки и четыре внука, а станет три дочки и шесть внуков, – сказала Алия, уезжая.
      Ей нужно было обязательно назад в Теберду. Там у нее были дела.
      До войны, учась в школе, а потом в институте, Рая Василькова никогда не предполагала, что сама когда нибудь будет печь хлеб. Или доить козу.
      Но человек предполагает, а Бог располагает.
      В доме старого Давлета Рае пришлось многое взять на себя. Ведь этот дом приютил их – русских людей – Раю Василькову и маленьких Васятку и Анечку.
      Месить тесто, топить печь, таскать воду, пасти коз – все эти занятия не были сложными и не требовали высокой квалификации. Единственно чего они требовали – так это физической силы и выносливости. Потому как начиналась эта рутинная работа по дому в пять часов утра, а заканчивалась – в девять вечера.
      Раю и ее детей в доме Давлета не притесняли.
      Давали еды столько же, сколько и всем.
      Только когда вся семья Давлета пять раз на дню становилась на молитву, на Раю и на ее русских детей смотрели как то косо… А может, Рае просто так казалось.
      И она работала, работала, работала… Ни минутки не сидела без дела.
      Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что работы лишней на Раю никто не взваливал – она сама ее брала.
      Чувствовала себя обязанной.
      Чувствовала себя должницей перед старыми Давлетом и Айной.
      Но однажды, все изменилось.
      У младшей дочери Давлета – у Майи – заболел сын – Ишан. У четырехлетнего мальчика случился дифтерит.
      Как удалось Рае вылечить и выходить уже задыхавшегося от удушья мальчика? Это одному Богу известно.
      Когда пришлось делать разрез на горле, когда Рая придумала сделать самодельную воздуховодную трубочку из растения, росшего по краям дороги, которое в московской области на даче они детьми так и называли – трубочник… Вот тогда, Рая вдруг осознала себя настоящим детским врачом.
      Мальчика – Ишана этого Рая спасла.
      И после этого, положение ее в доме у Давлета в корне изменилось.
      Давлет категорически освободил Раю от всякой домашней работы…
      Ведь внук Ишан – единственный в доме мужчина, если не считать Васечки. Но Вася не свой, не родной.
      И Рая – эта русская, эта неверная – она спасла Давлету его единственного внука и наследника.
      После того, как температура у Ишанчика спала, исчезли отеки и синюжность, и вообще исчезло опасение за жизнь мальчика, старый Давлет собрал всех и объявил, что эта русская теперь вторая мать Ишану и что все в доме должны почитать Раю Василькову с неменьшим почтением, чем старую Айну.
      – Прими нашу веру, дочка, – просил старый Давлет и улыбался беззубым ртом, – я тебе такого джигита в мужья потом сыщу – богатая будешь, счастливая будешь!
      – У меня есть джигит, – отвечала Рая, – он теперь там в горах, воюет…
 

 
      Счастье летчика – в чем оно?
      Капитан Ланг не думал об этом, потому что мозг его в этом полете был занят вычислениями.
      Его фоке-вульф имел практический потолок 7300 метров, что почти на полтора километра превышало высоту самой высокой горы Кавказского хребта. Вроде бы самая простая логика подсказывала. Что надо лететь к цели по кратчайшему пути, то есть по прямой.
      Но задачка выбора курса и эшелона* казалась простенькой только с первого взгляда.
      На самом деле все обстояло гораздо сложней. Самолет Фв-189 вообще то имел очень ограниченную дальность полета – при скорости в 305 километров в час он мог находиться в воздухе едва чуть более двух часов и за это время мог пролететь всего шестьсот пятьдесят километров. Но такая дальность полета по паспортным тактико-техническим данным завода Фоке-вульфа, обеспечивалась только при крейсерских скорости и высоте при экономном расходе бензина. А экономным эшелоном для этой марки самолета, была рекомендована высота в две тысячи метров.
      Кроме того, Ланг летел с дополнительной бомбовой нагрузкой, хоть и предусматривавшейся заводом-изготовителем, но тоже значительно повышавшей расход горючего. Больше вес самолета – больше нагрузка на моторы, больше нагрузка на моторы, больше расходуется горючего.
      Да и баллона с кислородом для кислородных масок, Ланг в этот полет предпочел не брать – по той же причине. Для сокращения веса самолета. И более того, два пулемета из имевшихся четырех, Ланг велел снять.
      Поэтому в полете теперь приходилось все время считать и подсчитывать… Как соотносятся оставшиеся литры бензина с оставшимися непреодоленными еще километрами пути.
      Лететь пришлось огибая вершины. Не прямым, а ломаным курсом, что хоть и удлинило путь, но зато позволило лететь без перенапряжения двигателей и в конечном расчете – все-же сэкономило драгоценное топливо.
      – Если мы сразу не найдем их, – по внутренней связи крикнул Ланг, прижимая к горлу ларингофон, – если мы сразу их не найдем, не выйдем на них, то у нас будет всего только минут пять, ну максимум семь, чтобы сделать круг, а потом горючего останется впритык на обратную дорогу.
      Тирада эта относилась к штурману. Ланг взял с собой не своего штурмана – оберлейтенанта Майера, а штурмана из экипажа фельдфебеля Бауэра, который уже был на точке, и знал маршрут.
      Ланг действовал по принципу – штурману, который уже летал этим маршрутом, будет легче повторить его снова, чем другому штурману, который не летал – заново прокладывать его по карте.
      – Найдем, – отозвался в наушниках штурман.
      Штурманом из экипажа Баумана был лейтенант Хайфельд. Невысокого роста, белобрысый пруссачок с ленточкой железного креста второго класса за Польшу.
      Лангу со своего высокого пилотского места был виден только затылок Хайфельда. И по виду этого затылка, обтянутого коричневой кожей шлемофона, Ланг ощущал то напряжение, с которым Хайфельд вглядывается в одному ему знакомые ориентиры – там внизу и как напряженно он сравнивает эти ориентиры с картой, лежащей на прозрачном плексигласовом штурманском столике.
      – Не забудьте, Хайфельд, нам еще нужно будет какое-то время для выхода на боевой курс, – крикнул Ланг, – а это еще минуты три-четыре!
      – Я помню, герр капитан, – отозвался Хайфельд. *эшелон – высота на которой держится курс самолета Переваливая через среднюю гряду вершин, Ланг поднялся до высоты четырех тысяч метров.
      Кислорода явно не хватало.
      – Как самочувствие? – поинтересовался Ланг у Хайфельда и бортстрелка фельдфебеля Хаземана.
      – Нормально, командир, – ответил Хайфельд.
      – Все нормально, – откликнулся невидимый Лангу бортстрелок.
      Хаземан сидел позади пилота, спиной к нему, постоянно осматривая пространство задней полусферы.
      Ланг подумал, что в принципе в этот полет стрелка можно было бы и не брать, так как встреча с русскими истребителями здесь над горами главного хребта – практически исключалась. Можно было бы сэкономить еще несколько килограммов горючего. Однако, Ланг не исключал возможности вынужденной посадки, а стрелок Хаземан был незаменим в разного рода неординарных ситуациях.
      – Пригодится, случись чего! – решил Ланг, беря Хаземана в полет.
      Теперь стрелок летел практически безучастным пассажиром – вроде мешка с балластом. Тем более, что вместо двух пулеметов Mg-15s – у стрелка остался теперь только один пулемет, и один "курсовой" пулемет вместо двух остался у штурмана.
      – Как там? Приближаемся? – спросил Ланг.
      – До точки по расчетам десять минут лету, – ответил Хайфельд.
      Ланг поглядел на часы и на прибор, показывающий остаток горючего.
      Они были в полете уже пятьдесят шесть минут. И судя по прибору, израсходовали почти половину имевшегося при взлете топлива.
      Но это было нормально – потому как на обратный путь им потребуется немного меньше горючего, потому что назад они полетят на более легком самолете, избавившись от бомб, да и еще – минус вес сожженного моторами бензина на путь до цели, а это тоже немало!
      – Курс двести тридцать, командир, на высокую вершину, которая на полтора часа, – дал свою корректировку Хайфельд.
      Это значило, что Лангу было необходимо слегка повернуть машину направо, как если бы он, летя по часовому циферблату на двенадцать часов, повернул бы теперь на пол-второго…
      – Вон он, тот ледник, видите? – теперь уже рукой показал штурман, и в первый раз за все время полета, повернулся лицом к командиру экипажа.
      Ланг начал пологое снижение, так как имел запас высоты метров в шестьсот, не менее.
      – Видите этих русских? – спросил Ланг.
      – Нет, пока не вижу, – ответил Хайфельд.
      Ланг приказал Хаземану отвлечься от своих прямых обязанностей по обороне хвостовой части самолета и присоединившись к штурману, теперь в четыре глаза вместе с ним осматривать поверхность ледника.
      – Глядите, господа, ищите, – приговаривал Ланг, – у нас есть только десять минут до точки невозврата*.
      За десять минут самолет пролетел почти весь ледник по его длине.
      – А вы уверены, что это было именно здесь? – спросил Ланг.
      – Да, это было именно здесь, – ответил Хайфельд и попросил Ланга сделать еще один круг и пройтись теперь над западной частью ледника.
      Ланг уже начал сильно нервничать, так как время неумолимо пожирало драгоценный бензин.
      Он уже начал было подумывать, что в принципе, на обратном пути можно сесть на вынужденную где-нибудь на пол-дороге домой, и вызвать по рации подмогу…
      – Вон они! – почти синхронно вскрикнули Хайфельд с Хаземаном.
      Ланг кинул взгляд налево, куда показывали обрадованные штурман со стрелком и тоже заметил несколько точек на белой равнине ледника.
      – Они переоделись в белые маскхалаты, – Хайфельд прокомментировал метаморфозы, происшедшие с русскими разведчиками за то время, как штурман видел их в первый раз.
      – Господа переодеваются к обеду, как это делают английские аристократы? – хмыкнул Ланг, кладя самолет на крыло.
      Ему предстояло сделать разворот, чтобы потом выйти на боевой курс для бомбометания.
      – Хайфельд, – крикнул Ланг в ларинги, – с первого захода сбрасываем две бомбы с внешних подвесок, и потом для верности я сделаю второй заход и ты сбросишь еще парочку, а Хаземан к курсовому пулемету!
      Самолет завершил разворот и лег на боевой курс.
      – Высота три пятьсот, превышение сто пятьдесят, – доложил штурман, – курс двести семьдесят, нормально, боевой.
      – Приготовились к бомбометанию, – отдал приказ Ланг.
      Машину качнуло.
      На отделение от ее натруженных плоскостей двух бомб по сто килограммов в каждой – самолет отозвался характерным рывком.
      Дав длинную очередь из курсового пулемета, Хаземан сразу рванулся в свою заднюю часть кабины – смотреть – куда легли бомбы.
      – Ну как? – спросил Ланг.
      Но Хаземан почему то не отвечал.
      Ланг обернулся и вздрогнул от неожиданности.
      Хаземан лежал сзади в совершенно неловкой позе. И кроме того, Ланг вдруг заметил многочисленные капли крови, разбрызганные по стеклам их кабины.
      – Нас обстреляли, – крикнул Хайфельд.
      – Да, и Хаземан, по моему убит, – отозвался Ланг, кладя самолет на крыло, чтобы сделать второй заход.
      – Командир, смотрите на левый двигатель, – снова крикнул Хайфельд.
      Ланг увидел отчетливую и характерную белую струю, вырывающуюся из масляного радиатора левого мотора.
      – Масло! – крикнул Ланг.
      Взгляд его машинально упал на прибор, показывающий давление масла в левом моторе.
      Стрелка на приборе упала почти до нуля.
      При таком давлении двигатель проработает минут пять или максимум семь.
      – Ложусь на боевой, – крикнул Ланг, – готовьтесь к бомбометанию!
      На втором заходе Ланг отчетливо увидал стрелявших по ним.
      И так же отчетливо он услыхал удары пуль о плоскости и об остекление кабины.
      В их "летающей веранде" начался сильный сквозняк.
      Бомбы ушли вниз.
      Так как машина на втором заходе шла низко, Ланг по отдаче в штурвале почувствовал упруго нагнавшую их ударную волну от взрывов.
      – Все! – подытожил Ланг, – домой уже точно не долетим.
      Но Хайфельд тоже не отзывался.
      Он лежал лицом на плексигласовом штурманском столике и густая черная венозная кровь заливала его планшетку с картами.
      Левый мотор дернулся и заглох. Винт косо застыл в положении на сорок пять.
      – Куда садиться? Куда садиться? Сюда на ледник?
      Ланг выпустил шасси и опустил закрылки на максимум.
      Самолет чиркнул колесами по гребню снежных дюн, подпрыгнул, чиркнул еще и вдруг, зацепившись, утонувшими в снегу колесами, кувырнулся на нос, капотируя и переворачиваясь кверху тормашками.
      Больше Ланг уже ничего не видел.
      От удара о дюралевую раму он сломал себе шейные позвонки. * точка невозврата – время, когда на обратную дорогу не остается достаточного топлива ….
 

 
      Смерть старого Фрицци отозвалась в сердце Клауса горечью невосполнимой потери.
      Старина Фрицци. Он получил свой первый крест воюя еще в полку, которым командовал отец Клауса.
      И вот теперь старый Фриц. Фельдфебель Волленгут будет вечно покоиться в ямке, вырубленной ледорубами своих товарищей в толще далекого от родной Баварии ледника… Заваленный белыми полу-прозрачными глыбами. И с ним, как с истинным воином, потомком древних германцев – в ямке из льда будет вечно покоиться его карабин К-98. Там – в заоблачной стране Валгалле, куда улетают души германских воинов – этот карабин будет с ним. И Волленгут встанет рядом с Зигфридом, победившим дракона и вернувшим нибелунгам их золото – золото Рейна…
      Клаус вспомнил строчки из Песни о Нибелунгах, те строчки которые в гимназии он зазубривал наизусть:
      Положен у порога был труп богатыря Знал Хаген что Кримхильда едва сверкнет заря Наткнется непременно на тело мужа там К заутрене она всегда ходила в божий храм Забрызган кровью Зигфрид был с головы до ног И своего владыку слуга узнать не смог Хотя зажженный факел в руках его дымил Кримхильду о несчастьи он и уведомил И вот в сырую землю героя опустили Безмерно нибелунги о Зигфриде грустили Был смертью сына Зигмунд так сильно удручен Что больше не видал никто чтоб улыбнулся он.
      Волленгут был достоин самой доброй памяти.
      Но солдаты должны идти дальше. Солдат ждут их большие ратные дела. И вот, старина Фрицци остается здесь на леднике – ему суждено навсегда остаться замороженным. Его тела не сожрут могильные черви…
      А Клаус со своими егерями должен идти дальше.
      Сожалел ли теперь молодой фон Линде, что он отправил старину Фрицци с первой группой высаживающихся, что так бездарно напоролась на леднике на невесть откуда взявшуюся группу русских разведчиков?
      Сожалел?
      Нет, не сожалел. Потому что война – это война. И кому-то надо идти первым. И кого -то здесь непременно убивают. Они – немцы, раса господ, они – потомки древних германцев должны быть равнодушными к смерти. Это не означает, что они не воздают должное героизму и не помнят героев в своих сердцах – наоборот! Они гордятся своими героями и всегда помнят о них. Просто смерть на войне – это лучший из концов, который можно выбрать для истинного немца.
      Прощай старина Фрицци!
      Прощай, оберфельдфебель Волленгут.
      И кто теперь будет заботиться о Клаусе?
      Ему – оберлейтенанту фон Линде теперь будет так недоставать этой вечной опеки… …
      Геринг принимал Гитлера в Карингхалле.
      Осень всегда была лучшим временем в жизни и в борьбе старых товарищей по партии – ее вождя Адольфа Гитлера и его первого помощника и соратника Германа Вильгельма Геринга. Ведь именно осенью двадцать седьмого года им обоим вышла амнистия и они оба, отсидев в тюрьме за участие в Мюнхенском путче – вернулись в Мюнхен, где продолжили борьбу. И именно в конце сентября в тридцатом году, их партия прошла в Рейхстаг и Герман Геринг стал во главе фракции от нацистов, фракции, занявшей 107 депутатских мест в германском парламенте. И именно осенью – в сентябре тридцать девятого они начали самую удачную кампанию, самую удачную за все времена существования германского оружия.
      Гитлер любил Геринга и выделял его среди других в своем окружении. Впрочем, Гитлеру было также хорошо известно и что германский народ тоже предпочитал веселого, обладавшего тонким юмором Германа Геринга, отдавая ему свои симпатии и выделяя его среди прочих вождей рейха – этого вечно мрачного и зловещего Гиммлера, истеричного Геббельса, унылого и сухого Рудольфа Гесса, впрочем так и улетевшего в Англию и там сгинувшего…
      Гитлера приветствовала Эмма Зонеман – вторая, молодая жена толстого Германа.
      Гитлер долго жал Эмме руки и что-то приветливо говорил ей.
      А вся свита с улыбками стояла рядом и терпеливо ждала, пока фюрер держал за тонкие ручки эту некогда очень известную актрису.
      В свите встречавших были маршал авиации Эрхард Мильх, генерал авиации Хуго Шперле – про которого Гитлер говорил, что это самый наиболее устрашающего вида генерал во всех вооруженных силах Германии и генерал авиации Келлер, командующий 6-ым люфтфлотте и прибывший с Восточного фронта по делам министерства авиации.
      Среди сопровождавших Гитлера, были – его шурин группенфюрер Фергеляйн, молодой граф фон Нейрат – сын бывшего министра иностранных дел, ныне посол Германии в Чили, старый товарищ Гитлера по партии Зепп Дитрих- с его старой партийной кличкой "шоферишка", ныне обергруппенфюрер войск СС и командир элитной дивизии Лейбштандарт, а так же и любимый архитектор фюрера – автор самых интересных и перспективных проектов переустройства новой Германии и ее столицы Берлина – рейхсминистр Шпеер.
      Именно Шпееру предстояло потом оценить богатство убранства нового дворца Германа Геринга.
      Сам хозяин – сам рейхсминистр авиации был в белом парадном кителе. Он очень сильно растолстел в последнее время – это было следствием болезни печени, полученной из-за огнестрельной раны в правый бок – именно тогда, именно в далеком двадцать третьем году, там в Мюнхене. Когда в тюрьме Ландсдорф фюрером еще только-только была написана книга "Майнкампф".
      Свита разделилась если так можно выразиться – по интересам.
      Пользуясь случаем, Геринг хотел ознакомить фюрера с некоторыми новыми авиационными проектами.
      Господа из СС тем временем развлекали дам.
      Галантный Фергеляйн пригласил хозяйку на танец и выписывая по паркету фигуры новомодного английского фокстрота, они дуэтом промурлыкали в унисон с пластинкой, слова популярной песенки:
      Vor der Kaserne
      Von dem grossen Tor
      Stand eine Laterne,
      Und steht sie noch davor,
      So wollin wir uns da wiedersehn,
      Bei der Laterne wollin wir stehn
      Wie einst, Lili Marleen.
      Unsre beiden Schatten
      Sahn wie einer aus,
      Dass wir so lei buns hatten,
      Das sah man gleich daraus.
      Und alle Leute solln es sehn,
      Wenn wir bei der Laterne stehn
      Wie einst Lili Marleen.* * – Лили Марлен – популярная песня Ханса Лейпа и Норберда Шульца, исполнявшаяся Лали Андерсон и Марлен Дитрих. Песня посвящена солдатам, воевавшим в Северной Африке в корпусе генерала Роммеля.
      Гитлер часто любил повторять, что во всем, что касается авиации, он привык доверять своему старому товарищу Герману Герингу. Но ревнивцы и недоброжелатели старины Германа все время жаловались фюреру, что деньги из военного бюджета расходуются не рационально, что оба руководителя стратегических военных заказов по министерству авиации, и покойный Удет, благополучно разбившийся в автокатастрофе в сорок первом, а потом и Мильх, откровенно брали взятки и заказывали промышленникам не то, что было на самом деле нужно Рейху, а то, что авиаконцернам Мессершмидта и Юнкерса было легче производить, а значит и продать.
      – Как обстоят дела у Листа? – спросил Гитлер генерала Келлера.
      Все присутствующие знали, что командующий группой Юг генерал-фельдмаршал Лист является персональным выдвиженцем самого фюрера. Потому что именно в полку, которым в восемнадцатом году командовал тогда еще полковник Лист, ефрейтору Адольфу Гитлеру был дан Железный крест первого класса, которым фюрер очень и очень дорожил.
      – Я имею честь доложить моему фюреру, – ответил Келлер, – что наступление продолжается несмотря на отчаянное сопротивление русских и на явную нехватку авиационной поддержки.
      Гитлер удивленно поглядел на Геринга.
      – Мой фюрер, – поспешил объясниться Келлер, – шестой люфтфлотте, поддерживающий группу Юг фельдмаршала Листа в настоящий момент представлен всего лишь двумя гешвадерами – 51-ой ягдгешвадер и 47-ой кампфгешвадер…* – Я недавно вручал Рыцарский крест командиру 51-ой эскадры майору Голлобу, – вспомнил вдруг Гитлер, перебив Келлера, – я расспрашивал Голлоба об обстановке и тот подробно рассказал мне, что у русских в этом районе нет превосходства в авиации. И кроме того, Келлер, вам должно быть известно, что Сталинградское направление является приоритетным, и именно там мы теперь концентрируем всю авиацию.
      Геринг перевел разговор на тему об испытаниях реактивных истребителей на заводах Мессершмидта.
      – Это принципиально новый тип самолетов, способный в корне изменить ситуацию над Ла-Маншем и над всей Англией, – сказал Геринг, показывая фюреру альбом фотографий сделанных во время пробных полетов Ме-262.
      Геринг помнил о том, что Гитлер имел на своего шефа авиации большой-пребольшой зуб за буквальный проигрыш так называемой Воздушной битвы за Англию, в общем проваленной Герингом по всем статьям.
      Теперь, говоря о реванше над Ла-Маншем, Геринг не просто затрагивал щекотливую тему, он явно хотел реабилитироваться. Пусть превентивно, пусть опережая события, но обязательно подтверждая свою преданность идеалам партии и интересам Рейха.
      Геринг знал о той лютой ненависти, которую Гитлер испытывал теперь к английской короне, именно теперь, когда надежды фюрера были так несправедливо обмануты.
      Ведь фюрер верил, что два германских народа – именно два родственных германских народа – немецкий и английский, чьи языки принадлежат не к вырожденческой романской группе, как французский и итальянский, а к германской группе языков – что эти два народа договорятся… Что эти два народа столкуются и обратятся против мировой плутократии и против коммунизма. Именно для этих переговоров Гитлер послал в Англию своего первого заместителя Руди Гесса. Но Руди уже год как в английской тюрьме. Жирная свинья Черчилль, вместо того, чтобы принять предложенный Гитлером союз, помогает коммунисту Сталину. И более того, эта жирная свинья Черчилль, этот алкоголик. Этот курильщик сигар – он бомбит германские города. Армады четырехмоторных "ланкастеров" и "галифаксов" еженощно в группах по сто и по двести самолетов – налетают на мирные немецкие города и методично стирают их с лица земли.
      Геринг знал, что Гитлер мечтает о воздушном реванше.
      – Этот реактивный самолет? – заинтересованно спросил Гитлер, – какая у него будет скорость?
      – Более тысячи километров в час, – ответил маршал авиации Мильх, ответственный за военные заказы.
      – О! – воскликнул Гитлер, удивленно, – это будет превосходный бомбардировщик! Мы разбомбим Лондон дотла и никакая авиация англичан не сможет помешать этому.
      Геринг вздрогнул, но не стал перечить Гитлеру.
      Ведь Ме-262 это не бомбардировщик!
      Это истребитель-перехватчик…
      Но разве Гитлера переубедишь?
      Его не интересуют технические тонкости.
      Гитлеру нужны бомбежки Лондона и он называет истребитель бомбардировщиком…
      Потому что в этом суть большая политическая необходимость.
      А Фергеляйн в зале для гостей – ангажировал дам на пятый или уже на шестой по счету фокстрот.
      А Зепп Дитрих уже выпивал третий или четвертый по счету коньяк. … * ягдгешвадер – авиационное соединение германских ВВС – соответствует истребительной авиадивизии (около ста самолетов) и состоит из трех групп (полков).
      Кампфгешвадер – бомбардировочная эскадра (дивизия) Самолеты, самолеты, самолеты…
      – А знаете, Эмма, – сказал Фергеляйн жене Геринга, – я смотрел трофейный русский фильм об авиации, снятый на эвакуированной в Среднюю Азию киностудии Мосфильм, – это вообще то комедия в стиле дешевых еврейских голливудских поделок, так там русские летчики поют некие куплеты, смысл которых в том, что "первым делом у них самолеты, а женщины уже потом".
      Эмма расхохоталась.
      – Это совсем как про моего мужа, он помешан на авиации.
      – Самолетам воздух, а мне земное, мне дайте женскую красоту, – сказал Фергеляйн, склоняясь к ручке Эммы Геринг-Зонеман …
      – Полундра, братва, воздух! – крикнул Лазаренко.
      Со стороны солнца на их растянувшуюся цепочкой группу, заходил двухмоторный самолет. И уже даже отчетливо видно было двоих или троих пилотов, сидевших там – в большой, словно дачная веранда, застекленной кабине.
      – Жорка, пулемет давай, – заорал кто-то из морпехов.
      Самолет прошел над ними так низко и так быстро, что буквально оглушил воем своих пропеллеров, и вихрь снежной пыли поднявшись над ледником, скрыл в белом облачке и Жорку, стрелявшего из пулемета, и что-то там оравшего старшину Лазаренко.
      – Ложи-и-и-и-сь! – кричал Тетов, – кричал. Хотя от шума самолетных винтов и грохота пулемета Мg, палившего с плеча Жоркиного второго номера, крика Игорева не было слышно.
      Словно в замедленном рапиде Игорь видел, как от внешних пилонов выкрашенных голубым цветом плоскостей с черными на них крестами, оторвались две бомбы, оторвались и стремительно понеслись вниз и вперед по инерции. И тут же вонзились в снег.
      Игорь рухнул лицом в белую снежную пыль, и тут рвануло.
      Ухнуло по ушам каким – то глухим ударом.
      И сразу не слышно стало ни винтов самолета, ни стрекота пулемета Мg.
      И только осколки льда еще запоздало падали и сыпались с неба на спину.
      Снова уйдя под солнце, самолет неслышно начал свой второй заход.
      – Жорка, не промахнись! – крикнул Лазаренко.
      Жорка торопливо закладывал новую стальную ленту в приемник. Отстрелянная – пустая лента валялась тут-же под ногами в желтом конфетти стреляных, пахнущих свежим порохом гильз.
      Самолет, качнув крыльями, уже лег на боевой курс и теперь приближаясь, стремительно, с каждой секундой увеличивался в размерах.
      Наконец Жорка справился, захлопнул откидную рамку ствольной коробки и оттянув затвор, припал к прикладу.
      – А-а-а-а-а! – заорал Жорка, нажимая на спуск, и новый всплеск желтого конфетти из стреляных гильз просыпался на белый снег ледника. Но крик Жоркин потонул в грохоте ревущих моторов фоке-фульфа, пронесшегося так низко, что казалось брюхом и пилонами своих плоскостей – сшибет сейчас бескозырку с бесшабашной Жоркиной головы. ….
      Когда все стихло.
      Когда все стихло, Лазаренко устроил перекличку.
      – Аркан, Абрамов, Урч, Жабин, Пирожков, Жорка, Шофёрик…
      Получалось, что все целы…
      Бывает же!
      А Фриц лежал кверху голубым брюхом своим на западном склоне ледника и даже не горел.
      – Мама, я летчика люблю! – присвистнул Жорка, – командир, айда сгоняем, позырим на Фрица, авось парочкой "парабеллумов" разживемся, зазря мы его сшибли, что ли?
      Но даже соблазнительная перспектива разжиться парочкой трофейных Р-8, не смогла склонить Лазаренко к тому, чтобы еще потерять пол-часа столь драгоценного теперь времени.
      – Вперед, братва, некогда нам на Фрица сбитого дывыться, в походную колонну и вперед. Лейтенант Тетов в голове, я замыкающим!
      И только радостный Жорка все никак не унимался, – а мне за сбитого Фрица орден Красного Знамени или "звездочка" положена, а?
      И еще спел пару раз.
      Про летчика.
      Видать, вроде как заупокой трех душ немецких пилотов:
      – Мама, я летчика люблю
      Мама, я за летчика пойду
      Летчик делает посадки
      Жмет меня без пересадки
      Мама, я за летчика пойду. ….
      Радист Хофман щелкнул тумблером и рация сама настроилась на фиксированную волну.
      Эти новые приемо-передатчики Телефункен-Блаупункт делались специально для парашютно-десантных войск, они были очень легкие, компактные и были совершенно просты в обращении. Если в бою и убьет радиста, то любой из десантников сможет справиться – просто включить пару тумблеров и все дела! Если, конечно, радио придет открытым текстом, незашифрованное.
      – Радио из центра, – доложил Хофман.
      Клаус не торопил Хофмана, зная, что еще минут пять у того уйдет на расшифровку.
      У них не было специальной шифровальной машинки типа "Энигма", которая была похожа на гибрид арифмометра и пишущей машинки, поэтому Хофману приходилось пользоваться шифровальными таблицами.
      Клаус щурясь любовался отблесками заката, окрасившими края дальнего ледника во все оттенки красного – от оранжево-огненного, до глубоко-бардового.
      Горы не могут не трогать романтической немецкой души.
      Ах, сколько стихов читала ему Лизе-Лотта, когда вот так же любовались они с нею огненно-бардовыми закатами. И как странно! Именно в этих же местах. И всего только три года прошло с той поры…
      Хофман протянул Клаусу исписанный им листок.
      Фон Линде дважды перечитал, шевеля губами.
      Потом задумался.
      – Разрешите и мне посмотреть, господин оберлейтенант, – фельдфебель Хайнрике, который был теперь командиром первого взвода вместо убитого во вчерашней стычке с русскими разведчиками Волленгута, протянул руку, прося листок с радиограммой.
      Клаус молча подал Хайнрике шифровку.
      Тот тоже дважды перечитал и хмыкнув, вернул листок командиру.
      Клаус все еще молчал – обдумывал прочитанное. И Хайнрике тоже молчал – соблюдал субординацию. Стояла тишина, только рация попискивала, да оберефрейтор Венц с ефрейтором Шульце насвистывали тихонечко популярный куплет:
      Unsre beiden Schatten
      Sahn wie einer aus,
      Dass wir so lei buns hatten,
      Das sah man gleich daraus.
      Und alle Leute solln es sehn,
      Wenn wir bei der Laterne stehn
      Wie einst Lili Marleen.
      – Ви айнст Лили Марлен, – подпел вдруг Клаус, поднимаясь с рюкзака, на котором сидел.
      – Что, господин оберлейтенант, изменяем маршрут? – спросил Хайнрике.
      Хайнрике прочитал шифровку и теперь тоже знал, что центр сообщил командиру их спецгруппы Клаусу фон Линде. Центр сообщил о том, что на пол-пути в долину, в ущелье Духор их будет ждать засада русских. И центр поэтому предлагал изменить маршрут. Идти в обход – по гребню Дух-Салор и по леднику Пионерский.
      – Мы пойдем в обход? – повторил свой вопрос Хайнрике.
      – Нет, – ответил Клаус, – мы не можем потерять трое суток на такой маневр, и потом на что мы все будем похожи после подобного перехода с нашей ношей! Мы все выдохнемся и половина людей вообще не дойдет, поэтому мы двинемся по старому намеченному маршруту.
      – А русские? – спросил Хайнрике, – а что делать с русскими?
      – А русских мы будем вышибать из ущелья, – сказал Клаус, – как шампанскую пробку из бутылки.
      И добавил, взваливая свой рюкзак себе на плечи, – предупрежден, это значит вооружен, так что выше нос, Хайнрике, тебя еще дождутся твои сестрички дома в Баварии!
      – Анна и Грэт, – прошептал Хайнрике, тоже взваливая на плечи свой рюкзак. …
      Фридрих Вильгельм Канарис предавался любимому делу – разглядывал коллекцию старинных монет.
      – Не верь лисице в степи, не верь еврею в его божбе, – повторял Канарис детский нацистский стишок, перекладывая серебряные талеры времен столетней войны… Эти талеры были свидетелями великой чумы, выкосившей половину Европы, они были свидетелями церковной реформы Лютера и изгнания испанцев из Фландрии.
      Много рук, много кошельков и карманов видали эти монеты, много событий видали они.
      А эти – новые пфенниги с германским орлом и свастикой – попадут ли они потом в коллекции грядущих нумизматов?
 

 
      Попадут?
      Не верь лисице в степи, не верь еврею в его божбе…
      А можно ли верить Гимлеру?
      Ведь это именно Гимлер по своим каналам узнал, что группу Клауса фон Линде будут встречать!
      Еврею верить нельзя, а Гимлеру – как главному врагу всех евреев, по логике, верить можно… Так?
      Но Канарис не совсем еще идиот, и кое-что понимает в системе верховных интриг, а иначе не был бы он главой армейской разведки! Конечно, он был искушен в интригах – этих вечных играх и забавах спецслужб всего мира. Ведь еще будучи помощником министра Носке в далеком двадцатом году Канарис сам блестяще интриговал против будущих жертв нацистского режима. Чего только стоило его участие в убийстве Либкнехта и Люксембург, когда ему же потом и поручили вести расследование по им же спланированному убийству!
      Канарис протянул руку к следующему ящичку. Вот российский серебряный рубль тысяча семьсот пятого года чеканки. Реверс, аверс… Профиль Великого императора Петра.
      Русские.
      Ох, уж эти русские! Неужели они намеренно сдали людям Гимлера свою группу?
      Почему?
      Зачем они это сделали?
      И вдруг Канарису отчетливо пришла в голову мысль:
      Гиммлер!
      Это Гиммлер!
      Он сдал его операцию русским. Не важно, что русские сдали потом ему своих, важно то, что Гимлер сдал планы Канариса, его операцию и его людей! Вот что было теперь важнее всего! Это же было очевидно. Почему он адмирал Фридрих Вильгельм Канарис так непростительно долго соображал, все время подозревая, что что-то тут не то!
      Конечно, разумеется этот плебей Гиммлер, этот ревнивец до чужих успехов и до чужой славы, это он сдал ту операцию, что не досталась его чернорубашечному ведомству, это он сбросил русским сведения о группе фон Линде.
      Вот почему передовой отряд фон Линде сразу после высадки напоролся на русский дозор. И это не был шальной заблудившийся на леднике дозор, это была целевая засада, посаженная именно в то место, где планировалась высадка.
      Что же делать? – думал Канарис, – что же теперь делать?
      Еще не поздно дать фон Линде радиограмму, отменяющую всю операцию…
      Но как тогда связать все происходящее со второй компонентой нынешних исполненных драматизма событий? Как вписывается в происходящее этот встречный вброс информации русскими? И снова через Гиммлера, через его каналы!
      Самый простой ответ на это – Гиммлер хочет выступить как бы спасителем операции.
      Де, Канарис и его Абвер недостаточно тщательно подготовили операцию, а Гиммлер и его разведчики буквально в последний момент спасли и группу фон Линде и всю операцию по подрыву нефтяных терминалов…
      Нет, что то тут не так.
      Канарис нажал кнопку звонка.
      Микаэль Любэк – дежурный адъютант вошел и вытянулся в струнку.
      – Дайте радио группе фон Линде, – сказал Канарис, – пишите, я буду диктовать:
      Любэк шустро открыл блокнот и взяв в руки карандаш, застыл в позе покорного ожидания.
      – В связи с новыми открывшимися обстоятельствами, вам предлагается изменить маршрут и двигаться в точку запасного варианта эвакуации группы. Там встать лагерем и ждать дальнейших указаний.
      – Подпись? – спросил Любэк.
      – Послать за подписью полковника Шмидта, – сказал Канарис.
      Любэк лихо повернулся на сто восемьдесят градусов и щелкнув каблуками, взялся было уже за дверную ручку, но Канарис окликнул его,
      – Да, и вызовите мне Гелена, пожалуйста. И срочно. …
      – Скажите, господин оберлейтенант, – спросил Хайнрике, – а почему вы так и не получили крест за восхождение на Эльбрус?
      – Говорят, фюрер был разгневан, когда ему доложили об этом, – ответил Клаус, – говорят, он сказал, что его горные егеря должны брать боевые позиции русских, а не заниматься спортивными рекордами.
      Хайнрике хмыкнул, – фюреру, конечно виднее, но я будь на то моя воля, дал бы всем ребятам по Железному кресту первого класса, а капитану Гроту и вам – по Рыцарскому кресту.
      – Жаль, что не ты служишь в главном имперском управлении по наградам, – улыбнулся Клаус.
      Они прошли намеченную дневную норму и теперь люди пили горячий кофе и имели возможность поменять носки, перешнуровать обувь, переложить поудобнее поклажу, боеприпасы и оружие.
      Клаус снова залюбовался, глядя в даль… Как читала ему Лизе-Лотта? Из Фауста?
      Давай дойдем до этой крутизны
      И там присядем. Часто я бывало,
      На той скале сидел средь тишины,
      Весь от поста худой и отощалый
      Ломая руки, я мольбой горел,
      Чтоб Бог скорей избавил нас от мора.
      И положил поветрию предел
      Так думал глядя я на горы…
      Блажен, кто вырваться на свет
      Надеется из лжи окружной.
      В том что известно – пользы нет.
      Одно неведомое нужно.
      Но полно вечер омрачать
      Своей тоскою беспричинной
      Смотри: закат свою печать
      Накладывает на равнину
      День прожит, солнце с вышины
      Уходит прочь в другие страны.
      Зачем мне крылья не даны?
      С ним вровень мчаться неустанно!
      На горы в пурпуре лучей
      Заглядывался б я в полете
      И на серебряный ручей
      В вечерней темной позолоте
      Опасный горный перевал
      Не останавливал бы крыльев
      Я море бы пересекал
      Движенья этих крыл усилив…
      Клаус фон Линде усмехнулся своим мыслям:
      В том что известно – пользы нет.
      Одно неведомое нужно…
      Нет, не в том неправ старина Гёте, не в том.
      Не то нужно, что неизвестно.
      В известном польза есть.
      Просто теперь война.
      И пользы нету в стихах.
      А есть польза в суконной прелести устава. Устава и наставления по действию горных егерей в условиях высокогорья.
      И зачем мне – офицеру горных егерей сто три филолога, знающие наизусть всего Шиллера и Рильке?
      Мне нужны вместо них – вместо ста трёх филологов мне нужны три унтерофицера – знающие наизусть весь боевой устав горноегерского дела!
      Зачем мне помнить наизусть эти строчки из Гёте?
      Мне нужно помнить из Боевого Устава строчки и параграфы о том, что:
      Превосходство над противником в условиях действий на сильно пересеченной горной местности достигается:
      1. занятием господствующих высот и надлежащим стремлением постоянно находиться выше противника 2. занятием ключевых точек рельефа и контролем над местами преодоления естественных контурных препятствий – мостов, бродов, естественных узкостей, седловин, ущелий, перевалов…
      3. обустройством огневых позиций и наблюдательных пунктов, обеспечивающих дальние и беспрепятственные сектора обстрела и наблюдения за передвижением противника 4. обеспечением поперечного маневра, путем обустройства рокадных троп и проходов…
      Радист Хофнер снова вытащил рацию.
      – Герр оберлейтенант, снова есть радио из штаба, – доложил радист.
      Клаус прочитал и смяв бумажку с расшифровкой, начал рвать ее на самые мелкие кусочки.
      – Это сугубо мне и строго конфиденциально, – пояснил он разочарованно глядящему на него Хайнрици.
      – Ты посылал подтверждение в получении? – спросил Клаус у радиста.
      Тот отрицательно покачал головой.
      – И не посылай, – приказал Клаус.
      И поглядев на Хайнрици, добавил, – пятнадцать минут всем отдыхать, ровно в семнадцать часов подъем и продолжать движение! ….
      Это был очень жестокий бой.
      Как у летчиков, когда они идут друг на друга в лобовую атаку.
      Или как у горных козлов, когда встретившись на узкой горной тропе они бескомпромиссно не желают уступать друг дружке.
      И Тетов и Линде знали о том, что их группы встретятся.
      Именно здесь.
      Именно на этом леднике.
      Группу Тетова сюда послало его командование.
      Группу Линде сюда послало его начальство…
 

 
      И то и другое начальство знало…
      Они все были готовы к этой встрече.
      Эта встреча не была неожиданной.
      Просто…
      Просто это было дело принципа.
      Мужского принципа…
      Либо ты пройдешь.
      Либо я пройду…
      Но оба…
      Но оба мы не пройдем! ….
      Жорка со свои пулеметом занял самую превосходную позицию. Сектор обстрела был на все сорок пять градусов, да и что важно – рельеф здесь был не выпуклый, а вогнутый, и поэтому на все восемьсот, а то и более метров пространства перед собой, Жорка видел на снегу каждую кочку, каждую ледышку видел!
      – Ты мне только ленты набивать успевай, – сказал Жорка своему второму номеру – Абрамову.
      Абрамов – в контраст Жорке сурового вида мужчина из Самарских. Вернее – из поселка Кротовка Кинель-Черкасского района. Абрамов почти никогда не улыбался.
      Ему было почти сорок. В Кротовке у него осталась молодая жена. Красивая. Она пошла за него – почти за старика, потому что имела некоторое врожденное уродство – хромала из-за родовой травмы и одна ножка у нее на вид немного отличалась от другой. Молодых парней это отпугивало. А вот пожилого серьезного мужчину Абрамова это обстоятельство не отпугнуло. Любил он свою Катюшу очень сильно. И когда уходил на фронт – беременная она была. Теперь переживал, как там они? До Куйбышева немец не дошел. И более того, туда в Куйбышев осенью сорок первого все правительство переехало с Калининым и с Молотовым – в Кремле в Москве один лишь Сталин остался… Но все равно волновался Абрамов, – голод ведь… Карточки на хлеб, карточки на крупу, карточки на подсолнечное масло… А какие подсолнухи у них в Кинели! Какая там сахарная свекла!
      У них в Кротовке заводик сахарный был до войны.
      И весь поселок с того сахара самогонку гнал!
      Бывало на праздники – все, даже бабки столетние – и те вдрызг напивались.
      А теперь этот сахарный заводик взрывчатку выпускает для фронта.
      И Катя там учетчицей работает…
      – Абрамов, Абрамов не зевай! Ленту давай! – орет Жорка.
      Жорка шебутной…
      То орет, то смеется, то песни поет.
      В основном – похабные.
      Мама, я повара люблю
      Мама я за повара пойду
      Повар делает котлеты
      Хреном режет винегреты
      Мама я за повара пойду – Абрамов! Абрамов, твою мамашу! Заснул? Ленту давай!
      На снегу перед Жоркиной позицией лежат два явно убитых егеря и еще двое ранены.
      Немцы пытаются ползком-ползком – добраться до раненых…
      А Жорка их отсекает длинными.
      Из-за черной скалистой гряды, до которой было метров шестьсот-семьсот, тявкнул миномет.
      Еще раз тявкнул…
      – Всё, кранты нам, Абрамов, немчура артиллерию притащила! – сказал Жорка.
      Мины тоненько и противно засвистели падая из зенита казалось теперь прямо на Жорку и на Абрамова.
      Бух!
      Бух!
      Только белая пыль и ледяная крошка столбом.
      И вдруг!
      Что это?
      Толи от сотрясения, вызванного взрывами, толи вообще от запоздалого летнего снеготая, ледник весь вдруг как бы покрылся сеткой открывшихся тут и там трещин, до поры скрываемых снежными наносными мостиками… И теперь, от сотрясения, вызванного взрывами мин, эти наметенные снежные мостики над трещинами рухнули вниз…
      – Смотри, немцы провалились! – Жорка ткнул Абрамова в бок, – гляди один другого страхует…
      Две пары санитаров, что выползли на ледник, чтобы подобрать своих раненых егерей, попали теперь в незавидную ситуацию. В каждой из пар, один из егерей провалился в трещину и висел теперь на страховке, в то время, как страхующие ничего не могли сделать, потому как Жорка сильно поливал их огнем из своего Мg.
      Снова тявкнул миномет.
      И снова, и снова…
      Мины тоненько и противно пищали, вываливась из самого небесного зенита.
      Бух!
      Бух!
      Бух!
      Но наши тоже попали в аналогичную историю.
      Две пары братишек, что тащили патроны к Жоркиной позиции, тоже провалились в трещины.
      Снег прямо разверзся под Лешкой Одинцовым и он, пролетев метров пятнадцать вниз головой, повис, зажатый между двумя ледяными стенками.
      Та же история приключилась и с Гришей Черкасовым.
      Тетову доложили на его КП.
      – Доставайте! – приказал он.
      – Не можем, немец лупит из минометов, – отвечал командир отделения Федя Кулешов – мальчик из города Нальчик, как шутил про него Жора-весельчак.
      Ничего себе мальчик!
      В Феде Кулешове были все сто девяносто сантиметров.
      – И корень – тридцать пять сантиметров, – добавлял Жора, смеясь.
      – Доставайте, – настаивал Тетов.
      – Да погоди ты! – осадил товарища Лазаренко, – темноты дождемся, потом вытянем, а сейчас туда не сунуться… ….
      Клаусу фон Линде тоже доложили, что несколько егерей сорвались в трещины и что все попытки организовать их спасение – провалились из-за сильного пулеметного огня русских.
      В течении двух часов непосредственного огневого контакта стало ясно – просто так, примитивно наступая в лоб – группе фон Линде здесь не пройти.
      Отходить?
      Отказаться от выполнения задания?
      Да как отходить, если там в трещинах остались товарищи!
      – Ночью такие дела не делаются, – сказал Линде, когда Хайнрици под покровом темноты вызвался пойти с ребятами на передовую к трещинам на леднике.
      – Что же делать? – спросил Хайнрици.
      Другие егеря тоже с недовольством поглядывали на своего командира.
      Он был их надеждой – он, Клаус фон Линде, словно капитан на борту корабля – нес ответственность за жизнь и смерть каждого из их команды.
      – Я что-нибудь придумаю до утра, – успокоил Линде своего фельдфебеля, – у нас ночь впереди, мы подумаем и до утра что нибудь решим. ….
      Это был самый любопытный и самый замечательный диалог в ночи, наверное, за всю историю всей войны – самый любопытный и самый замечательный.
      – Эй, русский! Там есть кто говорить по-немецки? – кричал Клаус в ночную темь.
      Сперва…
      Сперва никто не откликался.
      А потом кто-то крикнул в ответ, – чего надо, Фриц?
      – Я не Фриц, я Клаус, – ответил Линде и продолжил, – я хочу переговорить с ваш командир о спасении сорвавшихся солдат.
      Потом снова никто не откликался.
      Долго-долго никто не откликался.
      Клаус уже хотел начать все сначала, как вдруг с той стороны послышалось, – Клаус, это ты? Я Игорь Тетов, помнишь меня?
      – Игорь? – вскрикнул Клаус, – Игорь Тетов? Альпинист?
      – Да, – ответили горы…
      Два командира.
      Русский и немецкий – перекрикивались в ночи, и почти две сотни солдат – русских и немецких, внимательно прислушивались к этому диалогу, понимая, что от диалога этого напрямую зависят их судьбы. И жизнь тех ребят, что висели теперь на страховочных концах, зажатые в трещинах на леднике.
      И они договорились.
      Договорились, что завтра после рассвета – до десяти ноль-ноль никто не будет стрелять. Ни та, ни другая сторона.
      Перемирие до десяти ноль-ноль…
      За это время они вытащат всех.
      Каждый своих.
      – Как там твоя Рая? – крикнул Клаус.
      – Не надо об этом, – ответил Игорь, – если война кончится и живы останемся, потом договорим… ….
      А ночью, где то около четырех часов утра что-то сильнейшим образом ухнуло!
      Клаус сперва подумал, что это русские нарушили перемирие…
      Ухнуло как то очень уж громко и раскатисто.
      Но не так, когда взрывается снаряд или мина.
      Грохот скорее носил характер какого-то природного явления.
      И только когда рассвело, Клаус и все его парни увидали, что часть ледника сползла в пропасть и рухнула вниз.
      Примерно сто метров на тридцать.
      Такой громадный кусок ледника.
      – Понимаете, герр оберлейтенант, – жарко шептал возбужденный Хайнрици, – этот ледник весь висит на волоске и стоит его немного дестабилизировать, он весь сползет вниз, увлекая всех на нем находящихся.
      Теперь это понимал и Клаус.
      Ледник, вернее часть ледника в виде некоего языка, нависала над пропастью, в виде огромного застывшего ледяного оползня.
      Если заложить заряды выше возле скал, то язык непременно сам сползет и в виде гигантского ледяного оползня – рухнет вниз.
      Если заложить заряды.
      А они ведь у них есть!
      – Герр оберлейтенант! Мы должны сделать это! – в глазах Хайнрици светились бешеные огоньки. …
      – Тетов, Тетов этого тебе могут не простить, – предостерег товарища старшина Лазаренко, – знаешь, Леселидзе и Бекетов из меня давили-давили чтоб я на тебя наговорил, но то ведь я, а случись на кого послабее надавят, так и под трибунал подведут!
      А Тетов и сам не дурак – понимал, что по лезвию ходит.
      Но такая у них нынче жизнь.
      В горах по веревочке ходить, а в политической своей биографии – фигурально – по ниточке… По ниточке, по лезвию.
      – Не боишься, Тетов?
      – А чего бояться, Лазаренко? – ответил Тетов, – парней из расщелин доставать надо!
      – Сам понимаю что надо, но переговоры с врагом, за это не погладят…
      Помолчали.
      – А что за Раю он тебя спрашивал, немец этот? – поинтересовался Лазаренко.
      – Да были мы в тридцать девятом здесь на Кавказе на альпинистских сборах по путевке ЦК комсомола – я, да девушка одна спортсменка из Москвы.
      – А немцы эти?
      – А их прислали что ли для дружбы! Помнишь ведь перед войной этот пакт о ненападении, да и все такое…
      Они не спали.
      Разговаривали – два командира. Старлей Тетов и старшина Лазаренко.
      В Красной рабоче-крестьянской Армии нет такого классового чинопочитания, как в немецкой. Здесь офицер со старшиною запросто на ты…
      – Ну и как девушка эта? – спросил Лазаренко.
      Заполночь хотелось чего-нибудь лирического.
      И вдруг ухнуло.
      Ухнуло так, что все под ногами задрожало-затряслось.
      – Что это? – озабоченно спросил Лазаренко.
      – Я думаю, это ледник в пропасть сползает и частями отваливается, – сказал Тетов.
      И добавил, – рассветет и увидим. …
      Перед взрывом Клаус кричал на ту сторону.
      – Игорь, уходи и уводи своих людей!
      Но Игорь не откликался.
      Возможно, Игорь Тетов тоже достиг критической точки в своих политических страхах.
      Человек ведь не безграничен в своей прочности и твердости.
      А может…
      А может он уже и не слышал, что кричал ему Клаус фон Линде. ….
      Ледник, толщею до ста метров и площадью по поверхности триста метров на сто – пополз и с оглушительным треском стал ломаться, падая, низвергаясь вниз, поднимая огромные столбы снежной пыли, увлекая за собой всё…
      И увлекая за собой всю сотню бойцов Игоря Тетова.
      Отошедшие на триста метров назад, на казавшийся им устойчивым плоский уступ, егеря оберлейтенанта фон Линде с молчаливым ужасом наблюдали за инициированным ими катаклизмом.
      Через десять минут, когда шум камнепада окончательно стих, Линде махнул Хайнрици рукою, чтобы тот следовал за ним.
      – Мы сделали это, – сказал Клаус, – теперь путь открыт, мы должны идти.
      И вдруг…
      И вдруг сперва легкий неуверенный толчок под ногами.
      Ледник сдвинулся.
      Та часть ледяного языка, на которой были они, тоже двинулся в свой путь к обрыву.
      Со страшным хлопком лопалась ледяная толща.
      Огромные трещины разверзаясь под ногами егерей, поглощали их в своих ледяных недрах и в облаках ледяной крошки увлекали все это месиво из глыб льда – туда – вниз, вниз в ледяную могилу.
      В вечную ледяную могилу, откуда нет и не может быть пути назад.
      В солнечную красивую страну с веселым названием – Бавария. … ….
      Эпилог:
      – Альпинизм, товарищи, это система знаний, это я бы даже сказал наука, о способах передвижения и главное о способах выживания человека в условиях высокогорья.
      Инструктор слегка смутился из за того, что одна из девушек – эта чернявенькая девушка из московской группы горных туристов – Рита Вайнштейн, тихохонько, но вполне отчетливо хихикнула, когда он начал свой спич.
      – Что то не понятно? – Инструктор вскинул брови, – или я слишком сложно изъясняюсь?
      – Нет, нет, – как бы извиняясь, и мгновенно краснея засуетилась со своими объяснениями эта смешливая москвичка, – просто вы сказали "товарищи", а теперь так нигде уже не говорят.
      – Извините, я уж по привычке, – проговорил инструктор прижимая руку к сердцу, – я никого не хотел обидеть, и если вам теперь всем хочется быть по-современному господами, то еще раз извините.
      Было утро четырнадцатого августа две тысячи пятого года…
      Группа большим полукругом расселась на зеленой лужайке на южном склоне горы Ушбы…
      Горы Ушбы, которую послезавтра они отправятся штурмовать.
      – Так вот, – Инструктор собрался с мыслями и продолжил говорить, – чтобы завтрашнее первое ваше восхождение не стало для вас последним, надо внимательно слушать, что вам говорят старшие товарищи.
      И Инструктор снова слегка сбился, выговаривая это слово… "Товарищи". ….
      Этих горных туристов не уймешь!
      Заплатили деньги за романтику и за адреналин – теперь свое возьмут – ни в чем себе не откажут!
      Вот совсем молодой парень – Жорка из Одессы, наяривает на гитаре, орет голосом Высоцкого:
      А парень тот он тоже здесь
      Среди стрелков из Эдельвейс
      Их надо сбросить с перевала!
      Инструктор подошел к костру…
      К нам, к нам инструктор! – сексуально подвывая звала та чернявенькая, что давеча поправляла его с "товарищами".
      Жорка все пел голосом Высоцкого.
      А какой то умник – из Питера что ли, начал поучать.
      Не было Эдельвейса никакого, были первая и четвертая горнострелковые дивизии, просто эмблема у первой была – цветок, эдельвейс…
      Питерский продолжал умничать:
      Вот например у 306-ой дивизии была эмблема – кабан, а у 11-ой дивизии на эмблеме был лось с рогами, так это же не значило что сами дивизии кабанами и лосями назывались! В вермахте все дивизии с эмблемами были, не то что у нас!
      – Таких умников убивать надо, – сказал Жорка, откладывая гитару, – из-за таких умников мы и третью мировую америкосам просрали.
      – Ладно вам, – прервала спорящих чернявенькая москвичка, пусть будет эдельвейс, ведь это так романтично! Ведь у них у всех там тоже… И девушки любимые были, наверное.
      Вобщем…
      Вобщем, после этих слов, проникся инструктор к этой чернявенькой.
      Не все они, видать поголовно бляди оторванные.
      Не все.
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008