Что ты заводишь песню военну, Флейте подобно, милый Снегирь?
      С кем мы пойдем войной на Гиену,
      Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
      Сильный где храбрый и быстрый Суворов?
      Северны громы во гробе лежат…
      Кто перед ратью будет, пылая,
      Ездить на кляче, есть сухари,
      В стуже и в зное меч закаляя,
      Спать на соломе и петь до зари,
      Тысячи воинств, стен и затворов
      С горстью россИян все побеждать?
      Быть везде первым и в мужестве строгом,
      Шутками – зависть, злобу – штыком,
      Рок низлагать молитвой и Богом…
      Скиптры давая, зваться рабом.
      Доблестей быв страдалец единых,
      Жить для царей, себя изнурять?
      Нет теперь мужа в свете столь славна,
      Полно петь песню военну, Снегирь!
      Бранна музЫка днесь не забавна,
      Слышен отвсюду томный вой лир…
      Львиного сердца, крыльев орлиных
      Нет уже с нами! – что воевать? (Гавриил Романович Державин)
 

 
      Приход
 

 
      Теодор Эйке – командир 3-ей танковой дивизии СС "Мертвая голова" ужасно страдал.
      Красноватая пыль, поднимаемая гусеницами, проникала повсюду. Она была и на узком штабном столике, и на оперативной карте, на рации, на шлеме майора Мейски, на рукавах, на коленях, на фуражке самого Эйке, и казалось, что его измученные этой русскою жарою бронхи и легкие изнутри уже тоже покрылись толстым красным налетом.
      Но в наступлении и на марше он не позволял себе расслабляться, и мягким рессорам парадно – выездного "хорьха" предпочитал тряску в своем штабном бронетранспортере. От уже почти засыпал, надломленный суточным переходом, рассеянно думая о своем, и лишь машинально прислушивался к эфиру, когда внезапно, словно наткнувшись на какое то препятствие, транспортер встал как будто вкопанный, и наступила полная тишина… Почему то перестал рокотать дизель… И в наушниках, надетых поверх по походному мятой фуражки не стало слышно ни потрескивания атмосферных разрядов, ни морзянки русских, ни шутливого переругивания командиров его Теодора Эйке батальонов с дежурным офицером…
      Группенфюрер сурово посмотрел на сидящего рядом майора Мейски,
      – Почему встали, и почему, черт побери, нет связи?
      – Момент, группенфюрер!
      Мейски раскрыл боковой люк и наполовину высунулся наружу… – вся колонна стоит, группенфюрер!
      Эйке бросил взгляд на безжизненно замершие на нуле стрелки индикаторов радиостанции и кряхтя вслед за Мейски полез наружу.
      – Боже мой! Где это мы, – машинально вырвалось у него, как только он спрыгнул…
      Не в пыль… А на асфальт…
      Насколько было видно вперед и назад, повсюду командиры танков и бронемашин высунувшись из башен в недоумении вертели головами влево и вправо, бестолково тыча пальцами в сложеннные вчетверть трехкилометровые карты… Офицеры и унтера спрыгивали с брони… и не узнавали местности. Еще минуту назад их дивизия была на марше и двигалась по трем параллельно идущим проселочным дорогам в направлении Селище – Кузьминки – Вознесенское… А теперь… Танки с заглушенными моторами стояли на асфальте широкой шоссейной дороги… И откуда то слева и справа взялся густой, окружающий дорогу лес, которого и в помине не было в том пыльном степном пейзаже, что еще минуту назад они наблюдали в бортовые щели и триплексы своих "четверок" и гордости рейха – новеньких "тигров".
      Внезапно бронетранспортер ожил, выбросив клубы выхлопа он мелко задрожал и ровным рокотом наполнил непривычную тишину.
      – Группенфюрер, рация работает. Вас вызывают на связь командиры батальонов, – высунув из люка белесую голову крикнул командир экипажа шарфюрер Риммер.
      – Связь, это уже хорошо…
      Влезая в транспортер Эйке заметил, что стоявшие впереди "тигры" тоже окутались облаками выхлопов – моторы завелись… Но пейзаж за бортом не поменялся. Это была не степь. Это была не Россия! Это была какая то другая местность!
      – Свинка, докладывает первый, – в наушниках послышался спокойный голос командира головного отряда оберштурмбанфюрера Курта Майера по прозвищу "танк" или как его еще звали в дивизии "молниеносного Майера".
      – Я не могу выдвинуться на рубеж Кузьминки – Селище, потому что мы не на той местности и вообще, черт побери, мы где то совсем не там, где должны быть.
      – Что ты там видишь. Курт? – пренебрегая секретными позывными, нетерпеливо спросил Эйке.
      – Свинка, танкисты первого батальона вошли в город. Судя по дорожным указателям это город Тапа… Здесь откуда то взялась железнодорожная станция, и войной здесь даже не пахнет… и вообще – это не Россия… Это Эстония…
      – Курт, оставайся на месте, я двигаюсь к тебе. Рассредоточься, займи оборону и замаскируй машины от удара с воздуха… А то я что то не вижу обещанной Мильхом поддержки сверху…
      Эйке сдернул наушники и вывалил свое грузное тело наружу.
      Мейски, мотоцикл! – заорал он на дежурного офицера так, что даже ко всему привыкший штурмбаннфюрер и майор танковых войск СС подпрыгнул и побежал вперед по движению колонны искать транспорт для своего командира дивизии…
      – Да, Курт, дружище, ты прав, это Эстония, пробормотал Эйке, когда через пять минут тряски в коляске штабного БМВ белобрысый ротенфюрер Хофнер домчал своего командира до позиции, занятой разведотрядом "молниеносного Майера".
      Не скрывая любопытства, танкистов окружила детвора. Мальчишки одетые совсем по – цивильному, как одеваются наверное только американцы которых Эйке видел в трофейных фильмах, лопотали что то на своем, напоминающем финский, языке.
      – Шпрахен зи дойч? Слезая с мотоцикла спросил мальчишек белобрысый Хофнер.
      – Ноу – инглиш – инглиш. – хором закричала ребетня.
      Мигая красным и синим проблесковыми маячками к головному танку внезапно подъехал легковой автомобиль невиданной доселе марки… Наверное, американский… По борту у него была надпись – "полиция" – по фински или по эстонски. Из машины вышли двое полицейских в странной черной униформе с пистолетами на ремнях…
      – Терве, – сказал старший, подойдя к Эйке и Майеру.
      – Шпрахен зи дойч? – спросил Эйке.
      – Йа! Яволь, почемуто широко улыбаясь, ответил старший полицейский.
      – В городе есть немецкие войска? – вежливо спросил Эйке.
      – Ха-ха-ха, – почему то засмеялся глупый полицейский – немецкие войска. Ха-ха-ха – немецкие войска! Это кино? Немецкие войска!
      Истерику прервала только зуботычина, которую Курт Майер не снимая перчаток врезал глупому полицейскому так, что тот навзничь упал прямо на асфальт и при том громко ударился затылком о поребрик… Второй полицейский схватился было за кобуру, но белобрысый Хофнер дал короткую очередь из автомата и уже второе тело в черной униформе распласталось на городском асфальте. Дети вдруг разом завыли – они увидели кровь…
      – Я не знаю, черт побери, в чем тут дело, но по – моему, здесь американцы… пробормотал Эйке. Надо найти комендатуру, штаб и казармы гарнизона… Я меняю дивизии задачу – мы занимаем Тапу, а дальше посмотрим…
      Обрадованный Майер вскочил на броню и схватив наушники с микрофоном стал вызывать командиров батальонов.
      – Панцир, Марш!
      – Танки вперед!
 

 
      Колька Жаробин за себя был спокоен. Пусть другие беспокоятся, а у него у Кольки все в порядке – и с пролетарским происхождением, вот спасибо бате, что не буржуй какой, а простой деповской токаришка, и с политграмотой все тоже – полный ажур!
      Колька сержант – командир отделения, кандидат в члены ВКПб… И вообще, Кольке повезло – служит в таких распрекрасных войсках, что и на фронт то не посылают, а и медали иногда все же дают. Потому то в эти войска и не берут всяких там с сомнительным происхождением, из подкулачников, или из тех у кого родственники были под следствием… Колька служит в войсках НКВД. А это – сила. Вот вчера к примеру их дивизию перевооружили… Четыре года Колька с Мосинской винтовкой да с наганом прослужил, а тут – вот компот! Винторезы да наганы посдавали, а взамен получили новенькие ППШ и пистолеты Токарева. Раньше то пистолеты такие только у командиров были, начиная с лейтенанта. А теперь и ему – Кольке выдали… Правда не в кожаной кобуре, как у их комроты – товарища старшего лейтенанта Коломийца, а в брезентовой… Но все равно – ничего! Пистолет – это тебе не наган!
      Перезарядить – секундное дело. Новую обойму в рукоятку – щелк! Затворную раму передернул – и айда пошел – пали себе во врагов народа, мама не горюй! А автомат!
      Это ж песня, а не оружие. На фронте то поди их и не хватает – а вот им все равно выдали – значит здесь в тылу они нужней! Значит не спит враг! Значит надо ему – Кольке Жаробину повышать свою бдительность и требовать с подчиненных. А автомат – это то что надо. Вот фронтовики говорят, будто немецкий автомат хорош, будто удобный, разбирается хорошо, обоймы запасные в подсумочке – шесть штук – по тридцать патрончиков, прикладик откидной… Но вот товарищ старший лейтенант Коломиец на занятиях по огневой подготовке сказал, что лучше нашего ППШ никто еще автомата не придумал. Магазин более емкий чем у немецкого, приклад деревянный, а значит и на морозе не так руки холодит, а скорострельность – в три раза выше чем у немецкого. Товарищ Коломиец на стрельбище не целясь от пуза из нашего ППШ все мишени с одной очереди резал – как траву косой!
      Нравится Кольке старший лейтенант Коломиец. Колька бы тоже в училище командирское пошел, но батальонный особист – СМЕРШевец одно условие ему – Кольке поставил – найти в роте шпиона или врага народа… А иначе не видать ему Кольке командирского училища, как своих ушей.
      В три утра роту подняли по тревоге… Если бы была учебная – он бы Колька знал, а то боевая! Сержант Жаробин как раз дежурным по роте заступил. Все в ажуре – дневальный у тумбочки стоит, самовольщиков нет и быть не может, полы вымыты до блеска, сто архаровцев сопят под одеялами на коечках в два этажа… Уж Колька собирался выскочить до медсанчасти, там сегодня ночью Любочка – старший военфельдшер дежурит, так поболтать – покуражиться – с ней все равно ничего серьезного не получится – все знают она в капитана Одинцова по самые уши… И только собрался, как бац! По телефону из штаба полка – рота подъем, тревога, оповестить всех офицеров! И сразу товарищ старший лейтенант Коломиец прибежал, Колька к нему строевым, с докладом: товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства… А товарищ Коломиец что – то сильно расстроен чем то или озабочен, давай, говорит, строй роту перед казармой с оружием и в шинелях… Если в шинелях, значит назад в казармы не скоро…
      Роту погрузили в три ЗИСа – по тридцать пять человек в каждый. Старший лейтенант Коломиец сел в кабину в первую машину, а он – Колька с пистолетом на боку и с автоматом за спиной полез со своим отделением в кузов… Эх, когда ж он – Колька станет лейтенантом и станет тоже ездить не в кузове, как эта деревенщина ефрейтор Кандыба, а в кабине! И на танцах в полковом клубе в гимнастерочке с двумя малиновыми кубиками в петличках, да с новенькой кожаной кобурой, подкатит к старшей военфельдшерице и скажет, а не пойти ли нам, Любочка в буфет – выпить апельсинового ситра! Но для этого надо еще сперва изловить в роте шпиона – или врага народа на худой конец!
      Машины приехали на грузовой двор станции Москва Киевская товарная. Колька уже здесь бывал раза три – стоял в оцеплении. Думал что опять в оцепление поставят, но только поспрыгивали было на асфальт – да собрались перекурить, как почему то снова дали команду "к машинам"… Рота осталась сидеть под брезентом видавших виды ЗИСов, а командиры… А командиры – хрен их знает, чего они там… А на дворе уже вовсю рассвело. Колька то глядь из под брезента – а там мама родная! А это ж не Сортировочная – этож Красная Площадь!!!!
 

 
      Когда Олег раздвинул шторы, шар уже висел напротив его окна. Он был настолько черен, что ни уличная реклама, ни фары проезжающих внизу машин, не отражались в его поверхности. Он даже не выглядел выпуклым, а смотрелся как совершенно плоское круглое пятно. Не обращая внимания на двадцатиградусный мороз, Олег с треском, безжалостно отодрал балконную дверь и шагнул к перилам.
      – Откройся и прими меня, – мысленно приказал шару Олег. И в тот же миг, чернота поглотила его.
      Готовясь к встрече, он тысячу тысяч раз прокручивал в своей голове этот момент единения… Но тут чувства вышли из под контроля.
      Свобода! Полная свобода! И власть. И власть.
      Грудь уже не теснилась привычными уколами в левом боку где сердце… Он уже не имел и самого сердца. И нечему там уже было болеть. Ведь не может же болеть то – чего нет! Он – Олег уже несколько секунд был лишь цифровым выражением своего некогда материального состояния. Он был информацией – но не материальной субстанцией – не человеком, но "кодом" человека, которого зовут Олегом Снегиревым. И информация эта теперь была заключена в самом совершенном компьютере Творца – в шаре…
      Шар поднял его над городом и повис недвижим. Стоило Олегу только задаться вопросом, на какой высоте они парят, как в поле его мысленного зрения возникли цифры: 1100 метров…
      Еще до встречи с шаром он был готов к тому, что управление им не составит большого труда. Но то, что это будет так просто! Словно летать во сне… …
      Был понедельник. Двадцать первое. На листке желтой бумаги для заметок, прилепленной прямо к экрану компьютера его Олеговой рукой было написано: позвонить Курочкину.
      Звонить Курочкину не хотелось. И никому звонить не хотелось. Олегу казалось, что за участливыми интонациями приятелей скрывается лишь их злорадное любопытство.
      Что своими охами и ахами и Курочкин, и Филонов, и все кто был в курсе его дел, стараются только выведать побольше подробностей его боли и позора, что бы потом после очередного разговора с ним с Олегом – тут же броситься звонить друг дружке, захлебываясь от счастья обладанием сногсшибательными новостями, подсасывая слюну восторга, говорить, – а ты слышал, а ты знаешь? Олег даже со всеми нюансами интонаций представлял себе голос Курочкина, как тот будет изображать благородство, и названивая Филонову примется пересыпать свою речь словами: "только ты никому", "только между нами", "я не сплетник какой", "мне только за Олежку обидно"… И Филонов тоже, начнет крякать в трубку свои заверения: "да ты че", "да я могила", "да за кого ты меня принимаешь", "да я ж Олежке только добра хочу"…
      И начнут целый час трепать его имя, как только телефон не треснет надвое! А ты знаешь, что от него Верка ушла и детей забрала? Знаешь? Так это еще не все! Его и Маринка бросила. И знаешь теперь с кем она? С его бывшим начальником – с Бастрюковым… Он теперь у нее и живет. Кстати и с работы его – Олежку тоже поперли!
      Позор. Стыд и позор.
      Но звонить было надо. Жена – женой, любовница – любовницей, а жизнь продолжается.
      Надо работу теперь какую-то искать, и без Курочкина тут обойтись – трудно.
      Курочкин конечно обрадовался, – Приезжай ко мне, я тут один, Галка с детьми на даче, так что бери по дороге пару пива – поговорим за жизнь – никто мешать не будет…
      Пару пива – пару пива! Кстати сам – никогда и бублика к чаю не принесет! Такой вот он этот Курочкин… Олег положил трубку и вновь ощутил пугающую боль под левой лопаткой. Вот еще! Не хватало только…
      Пока трясся в маршрутке по колдобинам некогда родного спального района боль из под лопатки перекочевала в левое плечо. Невралгия? Или предынфарктное состояние?
      Кто ж его знает? Вот помру прям тут на улице… Маринка и не заплачет даже.
      Какое там! Небось когда ей скажут, они с Бастрюковым пойдут, купят шампанского и улягутся на ее двухспальную тахту. На ту самую тахту, на которой она когда то словно раненая медведица ревела в его Олега объятьях. А интересно – с Бастрюковым она тоже ревет? И тоже царапается?
      Странно. Доковылял до Курочкинова подъезда и боль как то забылась – ушла.
      – А-а! Ну проходи – проходи…
      – Что в комнату не приглашаешь? Не велика персона?
      – А нам на кухне будет и дешево, и практично, и гигиенично.
      – Циник ты – Курочкин!
      По стенкам жалкой шестиметровой кухонки обычной инженерской двухкомнатной квартиры в блочном доме – этой мечты обывателя конца семидесятых – висели самодельные инкрустации и чеканки по латунному листу. Сюжеты самые банальные – Есенин с трубкой, выходящая из воды толстозадая грудастая девица с длинной до пояса косой и в прилипшей к мокрому телу облегающей комбинации… Срамота!
      – Когда в новую то хату переедете? – соблюдая подобие политеса, дабы не сразу переходить к существу своей просьбы, спросил Олег.
      – Ремонт, брат, все деньги сожрал уже. Работяги никак ванную плиткой не отделают.
      Я каждый день им на своей машине то это – то это из магазина – конца и края нет.
      – Зато будете как буржуи с Галкой – в четырех то комнатах да с видом на Таврический!
      – Да уж Галка вся изнервничалась.
      – А здесь кого оставите?
      – Здесь? А никого. Потом. Когда Вадик женится – ему отдадим.
      – А может Людочка вперед его замуж выскочит?
      – Брось трепаться – она еще в пятый класс только пойдет.
      Олег почему то вдруг вспомнил, как Маринка рассказывала про секс с учителем физкультуры, которым они занимались после вечернего факультативного волейбола в тренерской раздевалке. Сколько ей тогда было? Четырнадцать? Под лопаткой снова кольнуло. И переехало в плечо.
      – Ну, рассказывай, что там у тебя с Бастрюковым получилось?
      – А что – уволил он меня и весь рассказ.
      – А за что уволил?
      – А так – вызвал и предложил написать "по собственному".
      – Так если лаборатория закрылась – какое же тут "по собственному"? Тут надо "по сокращению"!
      – Это мне НАДО. А ему – как начальнику – этого как раз совсем и НЕ НАДО! Зачем ему вся эта головная боль с выходными пособиями? Он же на полном хозрасчете и самоокупаемости!
      – А я слышал – он тебя не из-за Маринки, а из-за того, что ты левыми работами там занимался…
      – Я? Левыми? Это он левыми работами там начал заниматься! Лаборатория альтернативного топлива – светильник и купель, понимаешь, прогресса в теории двигателей, а он там какое то банальное производство газовой арматуры для иномарок затеял!
      – Так он – батенька ты мой – хозяин!
      – Лабораторию государство еще при Горбачеве купило и оснастило. Бастрюков этой лаборатории не покупал!
      – Так чего же вы когда приватизация завода была – варежками хлопали и клювами щелкали, когда Бастрюков вашу лабораторию в частное предприятие обратил?
      – Мы наукой занимались, а не шахер – махер!
      – Ну вот теперь и не вякай! – Курочкин налил себе пива и не дожидаясь, пока высокая пена уляжется, жадно глотнул, да так, что в бокале осталась едва половина, – Бастрюков рыночной экономикой занимается. Ему выгодно газовую арматуру на "опеля" да "форды" ставить – он и ставит! Ему с каждой машины – двести долларов – а там таких с утра – целая очередь! А за твои исследования по альтернативным видам топлива – ни завод, ни государство – уже сто лет как ни копейки не дает.
      – Да обидно, Вова, уже идея выкристаллизовалась! Год – два – и был бы результат.
      А это Нобелевская! Это не двести баксов с ржавого "опеля"!
      – Эх, мечтатель ты фигов! Поэтому с тобой и бабы не живут! Бабы они практически мыслят – и к практическим мужикам уходят. Они понимают, что мечты о Нобелевской – это хорошо, но реальные двести баксов в час с одной машины, когда очередь стоит на неделю вперед – лучше!
      В другой раз, может, показавшиеся бы и обидными, эти слова Курочкина теперь не ранили. Вернее рана была настолько страшна и обнажена, что ей уже все было нипочем. И горькая правда о бросивших его женщинах, вернее о той причине почему они это с ним – с хорошим парнем Олежкой так поступили – не отозвалась под лопаткой и в плече, а вызвали только легкую усмешку.
      – Ну, расскажи, хоть мне – я ведь с тобой когда то в одном институте – расскажи мне – в чем эта твоя идея, ради которой ты отказался от твердой оплаты в твердой валюте? Может я и оценю?
      – Да ни хрена ты не оценишь!
      – Ну, не обижайся, я ж тебе…
      – Да, ты же мне ведь добра…
      – Ну!
      Олег тоже налил себе пол-бокала, но только пригубил, так что горькая пена лишь смочила рано начавшие седеть усики.
      – Вобщем, занялся я разработкой цифрового топлива.
      – Чего-чего?
      – Ну, я так и думал, что твоя реакция будет такой, как и у всех.
      – То что "как у всех" это только подтверждает твое сумасшествие.
      – А – идите вы все!
      – Ну ладно – ладно! – Курочкин пододвинулся ближе и обнял Олега за плечи, – ну?
      – Ну, вобщем…
      – Ты мне давай с самого начала.
      – Ну что с самого начала? Смысл моего открытия… – Олег замялся, смутился выговаривая слово "открытие", но совладал собой и продолжил, – в том, что можно не заливать бензин в бак, а закачивать в бортовой компьютер автомобиля информацию об этом бензине.
      – Фью-фью, – Курочкин выразительно покрутил пальцем у виска.
      – Хорошо. Помнишь, как в Библии было сказано, "в начале было слово"… И что это значит?
      – Ну, это ж извечный спор материалистов с идеалистами – мы это еще в школе по обществоведению проходили, что первично – материя или религия…
      – Не религия! Не религия, а информация.
      – Я про то и имел в виду. Что сперва – чертеж и проект мироздания, или само мироздание.
      – Слава, слава Богу, – дошло.
      – Давай дальше.
      – А дальше – безусловно приняв первичность информации, я принял идею последовательного в шесть дней сотворения мира.
      – И что дальше?
      – А дальше… как бы тебе еще проще объяснить? Вобщем, ни у кого теперь не вызывает удивления, отсутствие необходимости везти любовное письмо или открытку, или фотографию, или даже грампластинку – везти реально физически и материально от отправителя к получателю, тогда как можно отсканировать изображение или звук, перевести эти физически ощущаемые нами свойства предметов в цифровой вид и перекачав по эфиру или оптике -расшифровать на другом конце через выводное устройство… Не удивляет ведь?
      – Ну это элементарно, дальше!
      – А дальше, май фрэнд, не должен вас удивлять и перевод в цифровой вид физических объектов, таких например, как бензин, или даже сам человек.
      – То есть?
      – А есть то, что можно сканировать топливо… или любое другое физически существующее в нашей объективной реальности тело – и переведя его в информацию – отправлять куда угодно по эфиру – а на другом конце расшифровывать и материализовать.
      – И?
      – И упирается это, сам понимаешь, только в две ерундовые вещи – увеличение производительности компьютера в сотни тысяч раз – но это еще ерунда и решаемое дело. Но во-вторых все упирается в концепцию сканнера и аут-плоттера.
      – И ты решил?
      – Скажем так – я понял как идти к этому решению. …
      Подняв шар еще выше, на две тысячи метров, Олег смог визуально сориентироваться.
      Город отчетливо вырисовывался в привычном очертании изгибов Невы с ее мостами и омываемыми ею островами. Огни улиц и потоки машин с неизбежно красными фонарями сзади и белыми спереди – светящимся курсивом прочертили направления питерских проспектов… Туда! Решил Олег, обратив свой не мигающий отныне взгляд в сторону метро "Черная речка". И шар уже несся, обгоняя мысли и желания, несся к дому, где на шестом этаже светилось ее окно.
 

 
      Это было на третий месяц после того, как они расстались. На дворе стоял дождливо-холодный конец октября. Ее окно светилось оттенком розового – цветом торшера, что стоял возле двуспальной тахты. Снизу, ни самой тахты, ни торшера видно не было. Но Олег знал каждый квадратный метр ее жилища. Знал, и любил.
      В груди защемило. В куче припаркованных к дому "волг" и "жигулей", он узнал бастрюковский "нисан". Они там вдвоем! Пьют чай? Смотрят телевизор? Обнимаются и целуются, сидя на диване? А может, ссорятся из-за какого нибудь пустяка? Олег стоял, задрав голову кверху, стоял и жалел, что уже десять лет как бросил курить.
      Я должен! Я должен это понять и суметь… Надо ехать к старцу Паисию. Мне уже много-много понятно из того, чего и не снилось нынешним мудрецам в Гарварде и Массачусетсе… Мне осталось еще совсем немного сойти с ума! НЕ СПЯТИТЬ, а наоборот – ПРАВИЛЬНО СОЙТИ С УМА – то есть – обрести истину. Маринка! Маринка!
      Спасибо, что ты даешь мне столько силы!
      Нанятый паломниками автобус отходил от храма в семь утра. Пассажирами были, в основном, женщины. У них у всех было какое то общее устало – доброе выражение лиц. Некоторые были с детьми. Женщины молчали и тихо улыбались надежде на счастливое избавление от недугов и хворей и от всех прочих проблем, что заставляет их ехать не ведомо куда. И иногда на последние в семье деньги.
      Олег сел возле окна на самом заднем сиденье и почти сразу задремал. Сказалась усталость бессонной ночи. Он задремал и ему приснилась жена. Та, которая теперь замужем и живет в Москве. Замужем за тем немцем из Дойче Зоммеркрафт банка, что увез ее с детьми в большую квартиру на Пречистинке… Он слышал, такая квартира обходится банку в пять тысяч долларов за месяц. Жена приснилась Олегу совсем иной, нежели он привык ее видеть – веселой и озорной. Даже игривой. Она почему то легла к нему в постель, не смотря на то что и во сне они оба знали, что уже разошлись и что у нее нынче другая семья, она легла к нему под одеяло, как была в одежде, но только не головой к подушке, а ногами – как бы "валетом". Легла и стала показывать ему язык.
      Автобус тряхнуло, и Олег проснулся. А? Где едем? И что это она мне приснилась? И зачем это она мне приснилась? Ничего не бывает случайного… Она говорит мне, она мне передает… Ничего она мне не может говорить, потому как она полная дура.
      Но она мне может передавать. Не сама – а через себя… Фу! Что за ерунда в голову лезет!
      В монастыре их встретил брат Афанасий. Он сказал, что старец хворает, и принимать не будет.
      С дороги всех провели в монастырскую гостиницу.
      Он чувствовал что не попадет к старцу, предвидел это еще в автобусе.
      – Сперва больные и дети… И вообще, какое право у меня лезть с такой мелочью, как моя личная жизнь? Люди с горем едут, а у меня – подумаешь – жена бросила, да любовница с другим сошлась – эко делов!
      Теперь Олег имел шанс либо застрять в монастырской гостинице на две недели до следующего автобуса, либо уехать так старца и не увидав… Он слонялся по монастырю из церкви в трапезную, из трапезной в гостиницу, покуда вдруг неожиданно не разговорился с братом Афанасием. Тот стоял посреди двора и глядел на радугу, что замкнутым коромыслом перекинулась из дальнего темного лесочка в белую застройку безымянного поселка на веселеньком пригорке… Радуга была сочная, как запах озона после грозы, со всем набором цветов от каждого охотника и до сидящего фазана…
      – Такие вещи решаются на небесах, вырвалось у Олега.
      Он был уже настолько пропитан своим знанием, что нисколько не нервничал, что кто – то может его не понять. Еще когда он стоял на вечернем молебне в монастырской церкви и смотрел на тех женщин, что тоже приехали к старцу, спокойствие вдруг переполнило его. – - Сегодня я либо узнаю – либо нет. Скорее всего нет. Но это необходимый этап процесса приближения… решил он тогда…
      – На небесах? – Афанасий радостно и доверчиво улыбнулся, – да, батюшка мой, на небесах… Ну и как тут не радоваться!
      – А можно ли познать всемирную истину? Брякнул вдруг Олег, сам не понимая, к месту ли его вопрос.
      Афанасий очень дружелюбно посмотрел на Олега и сказал, – - Гордыня – грех. Знаешь молитву Василия Великого от осквернения?
      А ведь до пострига я тоже был научным сотрудником. Вроде тебя. И вот по существу твоего вопроса: Святые Апостолы – необразованные люди, не умевшие читать и писать, так как были простыми рыбаками, исполнившись Святаго Духа в один час не только научились читать и писать, но говорить на всех языках и диалектах…
      – А как исполниться Святого Духа?
      – Святому Серафиму Саровскому для этого потребовалось много лет, стоя на коленях молиться Богу. Молиться днем и ночью. В дождь и в снег.
      – Значит не все? А только единицы могут? Единицы из миллионов?
      – Когда я был совсем еще молодым, еще до пострига в монахи, меня поразило житие одного святого… Он жил в пустыне, молился и постился, питался лишь кореньями и диким медом… И вот, на десятый год отшельничества, явился ему Ангел и сказал, – ступай в такую то землю, там построй себе обитель и там спасешься. И вот я сильно опечалился, прочитав эти строки жития. Подумалось мне – как же так? Ведь уже десять лет этот старец пустынник постился и молился, а Ангел ему говорит, иди туда – и там спасешься… Значит за десять лет он еще не спасся? А как же мы?
      Какой ничтожный шанс на спасение имеем мы, молясь и постясь всего три месяца в году? Значит ли это, что вероятность нашего спасения практически никакая – нулевая? Пошел я с этим вопросом к моему духовнику – отцу Александру. Пожилой такой священник – суровый! Бабушки его ужас как боялись – далеко не всех к причастию то допускал – бывало такую епитимью наложит – месяц без причастия!
      Подошел я к батюшке, так мол и так, опечален я прочитав житие, боюсь, не спастись мне никогда. Очень рассердился на меня отец Александр. Нахмурил брови и резко так отчеканил: я, говорит, сорок лет уже священником служу – и не знаю, спасусь или нет… Умом думаю, что нет. Но милость Божия настолько огромна, что уповая на нее мы только и живем. И ты, иди и живи по Закону Божию, иди и не думай о том, что мне рассказал. Молись и веруй в бесконечную милость Божию, что нас не оставит. А иначе бы прекратился бы род человеческий, так как все мы умерли б от тоски.
      – Так почему нет чудес?
      – Как же нет, когда есть – каждый день во время литургии вино и хлеб в каждом храме превращаются в Тело и Кровь Господни. Господь накормил пятью хлебами две тысячи человек, а теперь ежедневно Его Телом и Кровью окармляются сотни миллионов Его Телом и Кровью.
      – А как мне самому стать чудотворцем?
      – А ты стань Божьим человеком!
      – А как?
      – Полюби Бога больше чем любишь себя и свои болячки – ты же любишь трогать свои болячки? Афанасий вдруг хитро улыбнулся.
      – Больше чем жену, детей, Маринку?
      – Все ведь просто написано – для неграмотных и полу-грамотных: оставьте все – и родителей своих и детей… а ты – ученый. И не можешь понять простого необходимого условия… Эх ты! Ты еще раз задумайся – тебе описывают необходимые условия закипания воды – температура сто по цельсию и давление окружающей атмосферы семьсот шестьдесят миллиметров ртутного столба. И ты – как ученый – понимаешь, что не соблюди ты эти условия, не вкипятишь своей воды – хоть ты тресни! А вот читаешь необходимое условие спасения – и не понимаешь! Ай-яй-яй! И стыд и грех – ранние христиане неграмотные понимали – а ты без пяти минут доктор наук – ни в зуб ногой.
      Афанасий вдруг засмеялся.
      – Значит все кнопки от пульта для чудес во мне внутри?
      – Да.
      – Внутри?
      – Да.
      – И не нужна экспериментальная и лабораторная база?
      – Нужно только Бога любить и только жаль, что ты умом понял. А не сердцем. Но поверил таки. А это уже хорошо.
      – А я сердцем боюсь…
      – Почему? – Афанасий с совершенно детским изумлением взглянул на Олега.
      – Потому что в Царствии Небесном, как мне кажется, или по дороге к нему, когда мы умрем и поедем в небесном вагоне к тем воротам, возле которых стоит Апостол Павел, все эти умеющие жить мужчины, что везде в жизни хорошо устраиваются, и там займут лучшие места… Так, непринужденно – со свойской им простотой, с которой они одинаково – что в очереди за бензином, что в тюремной камере, что на курортном пляже, везде, где они появляются – они какой – то внутренней уверенностью своей заставляют всю робкую интеллигентную публику потесниться…
      Они и там, боюсь, всех убедят, и ангелов в том числе, что им – хозяевам жизни – людям первого сорта – положено местечко помягче и поближе к солнышку… Они и там с присущей им житейской простотой скажут дежурному ангелу, – сделай ка мне братишка местечко получше!
      – Ах, ты Боже мой! Какой ты однако неверующий… Ведь тысячу раз читал, наверное, что сказано: меньшие из вас станут в Царствии Отца моего наибольшими. И еще сказано – легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому в Царствие Небесное. Ведь сказано? Читал ведь?
      – Да умом то я понимаю, что в компьютере можно поставить фильтры и программу пересортировки душ и по иерархическому их перераспределению в новой системе…
      – А-а-а, то-то что умом! А Господь просит вас, чтобы вы и сердцем уверовали!
      – У каждого свой путь. Может и мое сердце дозреет.
      – Дай то тебе Бог!
      Из рабочего дневника:
      Философски меня пугает только один вопрос, дабы избежать дублирования, после сканирования живого человека, мне приходится его… удалять… Конечно, после вывода его из плоттера – я получаю его живым и здоровым, но ведь это уже копия…
      А тот – то первый- он что? Умер? Я его убил?
      Программирование – это пошаговое приближение к Богу. Это пошаговое повторение Божьего пути.
 

 
      Аня из редакции, та что по словам Курочкина должна была отвезти Олега к сатанисту оказалась этакой девочкой без комплексов. Впрочем, не особо искушенный в журналистской кухне, Олег представлял себе этих жриц второй древнейшей – именно такими. Он об этом так ей прямо и заявил покуда они тряслись в его громыхающих и стонущих всеми частями подвески пенсионного возраста "жигулях".
      – А вот ты (этот немедленный переход на "ты" невзирая на более чем пятнадцатилетнюю разницу в возрасте был тоже из той серии) – а вот ты неправильно сравниваешь журналистику с проституцией, – с правого переднего сиденья певуче ворковала сероглазенькая Анечка, – проституция и журналистика не потому рядом стоят в этом списке, что они вроде как родственные, что и там и там надо кому то за деньги отдаваться, а потому что в обеих этих профессиях не требуется ни орудий труда – ни особенного образования…
      – Это как это? – недоуменно переспросил Олег.
      – А так… У проститутки все ее орудия труда при ней – она с клиентом легла – хоть на песок, хоть на траву – и все дела! Поэтому и первая древнейшая.
      – А журналистика как же?
      – А журналистика она первоначально и изначально была деятельностью связанной с добыванием и сообщением соплеменникам каких либо новостей. Вот первобытные людишки не могут все бежать за горы – узнавать, как там у соседнего племени дела – они и посылают самого шустрого… он сбегал, вернулся и рассказал – и за это получил свой кусок мяса за ужином. А все эти публицисты и фельетонисты – они уже потом появились.
      – Ну я так думаю, что и первые эти ваши коллеги тоже подбирались не только по принципу быстрых ног – там надо было еще потом и связно об увиденном рассказать.
      И может даже с юмором…
      – Ну это и есть понятие профпригодности. Ведь в проститутки тоже не каждую брали.
      Там надо хоть какой то элементарной привлекательностью обладать.
      – Но ты Аня должна всеже со мной согласиться, что благодаря деятельности некоторых твоих коллег, обе эти профессии связываются не только по этим причинам.
      – Ну да. Конечно информация товар…
      – Не в этом дело – мы покупаем газеты в киоске как потребители и это нормально.
      Но проституция в журналистике это, по моему, тогда, когда сама газета или корреспондент продаются тому, кто хочет чтобы про него написали именно так, как ему хочется, а не так как хочется корреспонденту и газете…
      – Ну да…
      – Ведь и честную женщину что отличает от проститутки – не количество приятелей в кровати, а то, что честная женщина кого хочет – того и пустит к себе под одеяло – из соображений нравится – не нравится. А проститутка каждому отдается, кто деньги дает.
      – Ну есть проститутки, которые тоже выбирают… и далеко не с каждым пойдут.
      – Да это ты не про то – во-первых сутенер ей не особо даст свою разборчивость проявлять – ему деньги нужны а не ее капризы. А во-вторых – таких крутых гетер очень мало…
      – Я вижу ты так хорошо в проститутках разбираешься, – Аня искоса лукаво посмотрела на Олега.
      – Теоретически.
      – А что – ни разу не прибегал к платным услугам?
      – А ты?
      – Не поняла!
      – А ты никогда за деньги не писала?
      Аня вдруг рассмеялась:
      – А мне никто и не предлагал!
      – А сатанист…
      – Да ты че! Они разве денег дадут? Это ж не политики какие нибудь. Я про них и так с плезиром напишу – потому как это рэйтинговая и читабельная тема! На них я себе славу и известность заработаю… и редактор такой материал с великим удовольствием на первую полосу поставит – потому как тираж от этого растет…
      – Вот вы и развращаете читающую публику всякой дрянью…
      – Que fait!
      – Чего?
      – Что делать, говорю. Это я по-французки.
      – Всю жизнь мечтал познакомиться с девушкой, что бы мне на ушко по французски лопотала.
      – Это на что намек?
      – Да нет, это я так.
      Олег замолчал и уставился на дорогу, однообразно набегавшую под капот.
      – Ты, кстати, с сатанистом будь повнимательнее – не особо на него нажимай, – с подчеркнутой серьезностью сказала Аня, – а не то он замкнется и ни слова из него не вытянешь – и мне интервью можешь испортить и себе… они же знаешь – нелегалы – за ними и ФСБ и милиция хвостом вьются.
      – А ты как на него вышла?
      – Секрет фирмы! В нашем деле написать статью – это только четверть дела. Самое главное – на человека выйти. И разговорить.
      – Недаром, наверное, в журналистику так много красивых барышень идет!
      – А ты соображаешь. Нам на первой лекции по введению в журналистику профессор Любарский, старый похотун и развратник кстати говоря, об этом и вещал, что у красивой журналистки перед прочими гораздо больше шансов сделать карьеру – и не потому что она непременно станет спать с главным редактором, а потому что ее профессиональному росту будет способствовать то свойство ответственных мужчин, что они охотнее дают интервью приятным собеседницам… и кстати говоря, порою так размягчаются, что сбалтывают лишнее.
      – Ну а как же павлиний хвост перед молодой особой не распустить! Я помню как к нашему завлабу пришла журналисточка, он ей чуть ли не все военные секреты выболтал – и это я изобрел – и это я открыл – хорошо тут рядом цензор из первого отдела был!
      – Это точно! А вообще девчонки за тем и идут на факультет журналистики, что тут много общаешься с серьезными мужчинами – а среди них и вдовцы и разведеные встречаются, а им же негде знакомиться – если они уже выслужились до заоблачных высот – разве что на секретарше жениться – а это моветон! Вот и выскакивает порою наша сестра за Иван Иваныча из министерства.
      – Если та медсестра что ему в жопу укол валидола в кабинете колет – тебя журналистку не опередит!
      – Какой ты грубый, однако.
      – Не я. А жизнь.
      За разговором доехали, наконец до места. Сатанист обосновался за Поклонной горой в частном секторе. Калитка. На калитке табличка: злая собака.
      – Открывай, не бойся, Геннадий сказал, что собаки тут нет, – почему то шепотом пробормотала Аня.
      Поднялись на крыльцо. Постучали. Скрипнули половицы, за неспешно открывшейся дверью Олег увидел мужчину, которого в иной обстановке принял бы за диск-жокея…
      Длинные волосы с обильной сединой, стянуты сзади конским хвостом. Усы подковой.
      Темные очки. И что характерно – черная кожаная жилетка поверх голого рельефного торса – прям рокер какой то, а не сатанист! Впрочем сатанистов Олег до этого видал только в американских кинострашилках, что по пятницам показывают по телевизору после полуночи.
      В комнате, что совсем уже не удивило, по стенам висели плакаты хэви-метал. Олег даже узнал, кого помнил еще со студенческих времен: Лемми Моторхед, Оззи Осборн…
      Ни кофе, ни какавы гостям предложено не было. Аня деловито обнажила диктофон и принялась задавать вопросы, однако рокер-сатанист вдруг скривился в нетерпеливой гримасе и волевым жестом резко ее оборвал,
      – Давайте ка, мужчина, с вас начнем, – сказал он, обращаясь к Олегу.
      – С меня, так с меня…но я думал, что сперва дама, а потом у меня это как бы конфиденциальное, – неуверенно промямлил Олег.
      Сатанист глухо хмыкнул и вперившись в притихшую Анечку взглядом удава или акулы, что те дарят своим жертвам в период голодного жора, почти прорычал, – - Пойди погуляй часок, где нибудь поблизости, мы тебя позовем. Когда с мужчиной закончим.
      Упорное желание сатаниста называть его "мужчиной" совсем не раздражало. Видимо от того, что и сам Олег тоже не хотел называть его человеческим именем, хотя и обращаться "гражданин сатанист" было как то неловко.
      – Понял я тебя, дружок, – сказал хозяин, прикуривая третью сигарету, за те полчаса, что Олег излагал суть своего вопроса, – Все понятно. Тебе власть надо…
      Тебе надо клавиатуру и пароль… Палочку волшебную… сатанист вперился в Олега неморгающим взглядом рыжих глаз.
      – Примерно так…
      – Так ведь Душу отдашь. И это еще не все! И главное – еще и не за всякую дадут.
      Или дадут, да со слабыми возможностями. Это как доступ в Интернет – за доллар дадут на один час, а за душу подороже – дадут на год или полтора…
      – Это элементарно. Я так себе и представлял. Но ведь бывают и исключения. Вот доктор Фауст, видать чем- то приглянулся вашему начальству.
      – Все это мура – Фауст твой – фантастика. Надо тебе это?
      – Мне одно скажите, если вы что то знаете, куда в каком направлении хотя бы двигаться?
      Сатанист досадливо поморщился, – - неужели ты думаешь, что ты один такой, кто к заветной клавиатуре и паролю хочет подобраться?
      – Конечно я так не думаю, чай не дурак, знаю и про алхимиков, и вообще… читаю…
      – Я тебе вот что скажу – дураку…
      Сатанист немигающим взглядом посмотрел на Олега, и он почувствовал, что совсем не обижается на дурака…
      – Тебе дураку может на дурака и удастся… только тебе надо знать одно – начнешь творить дела – сразу засветишься. Шухер в небесном хозяйстве подымется – поймают тебя и задницу надерут.
      – Это если я по-хакерски к волшебной палочке подберусь. А если по договору?
      – С нашим хозяином ты не договоришься.
      – Ты уверен?
      – На все сто. Ты для него ценности никакой не представляешь. Читал ведь, в Евангелии сказано, и на день сороковой Он взалкал… и приступил к Нему диавол.
      Так ты что, можешь сравниться с Ним? Ты маленький и ничтожный – так на кой хрен хозяину тебя соблазнять? Какая ему корысть? Тут ведь все как в универмаге – на все своя цена.
      Олег приехал домой заполночь. Ему очень хотелось принять душ. И даже не от того, что он испытывал какое то гадливое неряшливое чувство после горячих слюняво-влажных ласк журналистки Анечки, что она подарила ему на заднем сиденье старых "жигулей", а как то вообще… Вообще как то хотелось омыть и тело… И душу.
      Он открыл дневник и записал:
      "Харитонов на вопрос, как он там в своей эмиграции лечится, вопрос заданный мной чисто из любопытства, дабы узнать немного на тот случай, если вдруг и самому мне придется оказаться за границей… и там приболеть… ответил вдруг, а я, дескать, там к врачам не обращаюсь, на Бога по большей мере уповаю… Это Харитонов – то!
      На Бога!
      Но тут же и поправился, чувствуя что, оговорился, – уповаю на Бога, которого нет.
      И явно желая замять и заговорить тот конфуз, который сам учинил философской непоследовательностью, начал доказывать всю, как ему казалось, абсурдность идеи Божьего существования: Представляешь, говорит он мне, миллиарды людишек на земле просят его, – помоги, помоги, помоги! И все обращаются со взаимоисключающими просьбами. Один против другого – помоги, Боже, что б этот мне деньги отдал, а другой просит, – помоги мне, что б этому деньги не отдавать! И так миллионы миллионов воплей с противоречивыми по сути просьбами!
      Харитонову видимо понравилась эта его мысль, потому как он высказав ее успокоился, отошел от охватившего его волнения за неосторожно оброненное словечко, которое можно было истолковать как слабость, и даже облегченно рассмеялся. Ему, наверное казалось, что он мне доказал. Доказал, что Бога нет. А мне вдруг тоже стало смешно. Но не от того, что Харитонов нашел забавный образ, а от того, что этот гигантский, как мне ранее представлялось философский ум, оказался слабым и смешным.
      Я не стал ему отвечать, хотя в голове моей тут же связалась цепочка контраргументов. Таких, что смогли бы припереть к стене и положить на лопатки десять таких Харитоновых. Но мне вдруг стало его жалко. Жалко, за то что он не верит, и потому чувствует себя там в своей Германии очень одиноким – вдвойне одиноким. Без друзей, без Родины и без нашего русского Бога.
      А все равно я ему благодарен – Харитонову, потому как цепочка эта аргументов, что возникла у меня в ответ на его рассуждения о Боге и миллиардах людей, не пропала. Не пропала, а лишь укрепила меня в моей вере и моем знании.
      Да, миллиарды людей молят ежедневно Бога о помощи в большом и в малом. И Он всех слышит. Это раньше, когда люди не знали компьютеров, наше сознание приходило в смущение от библейских слов о том, что ВСЕ ВОЛОСЫ НА НАШИХ ГОЛОВАХ СОСЧИТАНЫ.
      Теперь, когда даже человеку при помощи компьютерной техники дано следить за миллионами миллионов сообщений и реагировать на них, выбирая нужные и отбрасывая брак, факт того, что Бог слышит и знает все – уже не вызывает смятения разума, как это было раньше. Ах, как мы приблизились теперь! И от этого тоже делается страшно…
      Но вот, как Бог поступает со взаимоисключающими просьбами, на этот вопрос богословы давно дали ответ. И если раньше им – богословам было гораздо труднее ответить на вопрос, как Богу удается знать и слышать все и обо всем, и мудрые отцы предлагали только ВЕРИТЬ, то теперь с нашим новым знанием – вера наша только укрепилась.
      Но что до взаимоисключающих молитв, то тут все просто. Бог помогает добрым и чистым душой. А добрый и чистый душой никогда не попросит наказать врага. Потому, как сказано, возлюби ближнего своего как самого себя.
      Итоги: Бог дает возможности творить чудеса тогда, когда ничего плохого по свойствам состояния души ты совершить не в состоянии – а это значит, что никаких плотских удовольствий ты от этого не получишь и никакую Маринку ты себе не вернешь.
      Дьявол дает доступ к компьютеру – но сохраняет при этом контроль над временем пользователя и ограничивает возможности. А это значит, что едва заполучив Маринку, ты тут же рискуешь потерять ее снова.
      Хакер – остается только хакер".
 

 
      Анечка проявилась сама. Проявилась – не запылилась. Позвонила утречком рано-рано.
      – Как, сатанист, дела? Интервью мое читал в газете?
      Олег газет давно уже не покупал, но вспомнил, что в тот вечер, когда сам не понимая зачем, вдруг завез ее в лес и там не встретив никакого сопротивления, принялся штурмом со стенобитными орудиями и тяжелой кавалерией брать гостеприимно раскрытые Анечкой ворота любви… обещал назавтра купить ее замечательную газету и прочитать.
      – Читал, – Не моргнув соврал Олег.
      – Врешь.
      – Вру.
      – А встретиться не хочешь, я тебе сама газету привезу?
      Он колебался одно мгновение.
      – Приезжай.
      В общем, на хакера его снова выводила Анюта.
      Олег ожидал увидеть какого то полу-сумасшедшего паренька с длинными волосами и безумным взглядом, как в американских фильмах про секретные службы со взломом компьютеров Пентагона, но вместо этого пожал руку вполне респектабельному человеку лет сорока…
      – Вадим, – представился респектабельный, – Чем могу?
      Олег уже твердо знал, чем ему может помочь этот человек, который по словам информированной Анечки некогда был грозой банковских компьютеров, за что пострадал и от государства, что целый год содержало его на нарах под следствием в самой заурядной тюрьме, и от мафии, которая похищала его дочь и жену, желая заполучить взамен кое-какие его профессиональные услуги…
      – Можете, Вадим, если расскажете как ученый ученому – общий принцип прохождения заборов. Меня не интересуют ваши фишки и профессиональные примочки – ваши секреты фирмы. За что вы вероятно и ценитесь… Мне как теоретику, и я вас уверяю – я вам не конкурент и отбивать у вас ваш хлеб не собираюсь. Мне как теоретику нужно понять общие принципы и повадки хакера. Его философию…
      – Да? – Вадим искоса с явным недоверием посмотрел на Олега, – а если вы с учетом моих теоретических обобщений приметесь обновлять защитные системы? Что тогда? И вообще, вы хотите снять пенки с моего опыта и при этом мне неизвестны ваши цели… как прикажете вас понимать и почему я должен делится с вами.
      – Давайте на веру!
      – Да где уж там!
      – И все же, – Олег задержал дыхание и глянув своему виз-а-ви в глаза сказал, придавая интонациям голоса максимум участия и дружелюбия, – как ученый ученому… поделитесь. А цели мои – совсем не тот компьютер к какому вы привыкли.
      – А чей же? Уж не Кремлевский ли?
      – Выше… выше берите.
      – Пришельцев что ли?
      – В самую точку, – не моргнув глазом соврал Олег.
      – Ну ладно…
      Вадим ловко, словно фокусник, неведомо откуда, из воздуха, достал тонкую коричневую сигаретку и также ловко прикурил ее от неведомо откель вдруг появившейся в его руках модной зажигалки.
      – Ну ладно… В общих чертах…
      Фокусник вальяжно откинулся на спинку дивана и как бы подчеркивая полную независимость и неожиданность своего решения все таки приоткрыть завесу над той тайной, что одному ему только известна – принял совершенно домашнюю позу, закинув ногу на колено, а потом подтянув ее чуть ли не к самому животу.
      – В общих чертах… Вот я охотник…
      Вадим мечтательно посмотрел в потолок и выпустил ноздрями тонкие струйки дыма.
      – Вот я охотник. Люблю на выходных иногда с ружьишком по полю побродить с приятелями. И не то чтобы зайца ухлопать, или утку подстрелить – сам процесс мне нравится – вечерний костерок, шашлычки под водочку, разговоры разные, истории всякие невероятные, как в Третьяковке – охотники на привале, видели, наверное…
      Ну так вот! Есть у нас в охот – хозяйстве, куда мы на зайца да на лося каждый год с приятелями ездим, один егерь. Старый уже – ему лет за семьдесят! Круглый год на хуторе в лесу живет. И дед и отец его егерями были – и по его рассказам, еще при крепостном праве барину они медвежью охоту обеспечивали… и не раз – по всем правилам – с собаками и прочая… Ну и вот что он мне рассказывал. Когда в прежние времена на медведя ходили – не было уверенности, что живым останешься никакой. И ружья были кремневые – осечки часто давали, и боеприпасы не те что теперь, и скорострельность не та… Поэтому риск в те времена на медвежьей охоте был, как на войне… И относились охотники к медведю – как к хозяину леса, как к лесному богу. И когда шли в лес, берлогу брать, старались вести себя так, чтобы по всему не быть похожим на человека, а больше походить на зверя. Убрать в себе все человеческое – начиная с запаха. Обмазывались к примеру медвежьим салом… или пометом медвежьим. Но самое то интересное – снимали с себя обереги – крестик нательный снимали и более того, чтобы совсем на лесную нехристь походить – молитву Отче наш – наоборот сзаду наперед перед охотой читали… Думаете это чушь собачья? А я думаю, что не чушь! Я когда раньше молодым был – я к таким уровням подбирался – где там медведю с берлогой! Я к компьютеру резервного банка США может подбирался! А это вам не медведь – тут тебя если поймают – в миг сожрут вместе с ботинками!
      Вадим вдруг рассмеялся, – - Теперь то я старый стал и такими делами вообще больше не занимаюсь – завязал… а вот раньше, когда молодой был и ломал дрова… В смысле взламывал пароли и защиту разных важных субъектов… Было у меня правило – работать прикидываясь своим. Я не стану вам объяснять всей техники – это мои секреты, и они вам даже не нужны! Я в принципе говорю: сломать пароль – это пустяки – это как пальнуть медведю пулей в задницу из ружья – дело все потом в том – как тебе убежать!
      Потому как если он увидит и почувствует откуда ты в него стрелял – тебе несдобровать. И в хакерском деле – главное не взлом пароля – а обеспечение скрытности. Вам же после того, как до секретной клавиатуры доберетесь – надо еще некоторое время живым побыть – а иначе что же за резон? Так ведь?
      После разговора с Вадимом он опять завез Анечку в тот же самый лесок, где они давеча с нею уже были. Теперь в отличие от того раза был день, и Олег с дрожащим в виске волнением смотрел на спокойный Анечкин затылок, мирно склонившийся над его бесконечно напряженными чреслами… Смотрел и любовался мягким завитком волос, отбившихся от русой стаи, любовался, покуда Анечка любила его, ничего при этом не говоря, но только глухо постанывая, так рот ее – бесконечно милый и мягкий рот был до отказа полон им.
      – А почему он спросил меня про "секретную клавиатуру"?
      Вот тоже вопрос!
      Запись в дневнике:
      Хакер: Проникнуть – это пол-дела. Главное в нашем деле – лишить себя признаков… и тем самым избавиться от идентификации разгневанным хозяином.
      Вывод: не только снять обереги, но и снять все грешно земное. Прикинуться марсианином. Не поэтому ли сумасшедшие – иногда в принципе выказывают все признаки того, что имеют доступ? …
      Шар приблизился к самому окну Маринкиной комнаты, Олег масштабно сжал его до атомарного уровня и они прошли сквозь оконное стекло. Ни Марина, ни Бастрюков не подозревали, что он – Олег находится теперь здесь же – в этой же комнате… и тем более не подозревали и не могли подозревать, что отныне он – он их властелин и хозяин! Отныне он – тот, кто в одно мгновение может навеки их разлучить, отправив кого в джунгли Амазонки на съедение гиенам и анакондам, а кого, замерзать, скажем в Антарктиду на Землю королевы Мод.
      Они ссорились. Бастрюков лежал в комнате на диване… Лицо его имело совершенно нездоровые вид и цвет…
      – Марина! – кричал он ей – его Маринке, которая с заплаканными глазками пила чай на своей маленькой девичьей кухоньке, – Марина, ну принеси анальгина, в конце то концов…
      Они ссорились.
      Ах! Какой там к черту театр! Вот он – театр. Вот они драмы и комедии всего мира, заходи в любую из квартир и смотри. Заходи и смотри… А если надоело – сканируй персонаж, сохраняй его в памяти шара и уничтожай его персонажа материальную реальность. Потом захочешь – сможешь его вернуть туда, откуда взял, а если очень на него рассердился – засунь его хоть и на асфальт магистрального шоссе, за секунду перед тем, как по этому месту пронесется трейлер – дальнобой… И пусть потом милиция и родственники погибшего ломают голову – как он мог там очутиться?
      А и наоборот, если понравился персонаж, подбрось ему подарок, в виде скажем пачки стодолларовых банкнот, которые за минуту перед этим сосканировал в депозитарии близлежащего банка…
      Боже мой! Боже мой. Как это все теперь мелко и неинтересно!
      Ссорьтесь, дорогие мои, сколько вам вздумается. Ссорьтесь и миритесь потом на Маринкиной кровати! Дело молодое… А мне теперь просто не до вас.
      Он вылетел вон через ее окно. Когда то он любил это окно.
      Марина – бесстыдница. Теперь время такое и все они – дети перестройки напрочь лишены того, что в недавнее время в женщинах еще так явственно проявлялось…
      Еще с детства Олегу врезалось из где-то прочитанного, – "если женщина не стесняется перед тобой своей наготы, значит она тебя не любит"… В некоторых женщинах он это прослеживал очень явственно.
      Но теперь…но нынче, не знаешь, что и думать. Говорит, -"люблю", и ходит по квартире в чем родила мать… туда – сюда ходит… и говорит "люблю".
      А Марина не признавала занавесок. Он говорил ей -"там же все мужики из соседнего дома к биноклям приникли"… А она только смеялась и с зажженным светом ходила по квартире туда-сюда.
      Но ночью… Он оценил. Олег по-достоинству оценил это окно без штор. С его луною в пол-неба. С темно-серыми облаками, несущимися вдаль, как наши грехи несутся в ад, унося последние частицы нашего живого бессмертия.
      У нее в постели он теперь помнил не сколько саму – мягкую, послушную и желанную Марину, сколько ее окно.
      Олег вылетел теперь через это самое окно, вылетел навстречу огромной Луне, что так же как и тогда серебряным тазом отсвечивала на фоне черного бархата ночи.
 

 
      Он теперь полюбил летать над океаном. Ниже облаков, если на небе были облака. Он впускал в сферу звуки и запахи, виртуальными рецепторами ощущая йод и кислород Атлантики – этот коктейль вечного здорового веселья… он спускался к самым гребешкам высоких волн и несся над ними с такой скоростью, чтобы только не сорваться с четкости восприятия, что бы не потерять моря – этого предмета обожания, когда при слишком быстром движении волны сливаются в сплошную полосу, как набегающий асфальт.
      А потом он поднимался высоко вверх – так, чтобы волны – эти великаны высотой с семиэтажный дом – выглядели простой мелкой рябью на ровном блистающем столе.
      И еще он любил летать ночью, когда светит Луна.
      Побывал он и на самой Луне. Ничего интересного! Пять минут полета… И столько же обратно. Земля с Луны выглядит красиво. Но это настолько нечеловеческое зрелище, что и сердцу оно не мило! Не могли наши предки любоваться этим зрелищем.
      А отсюда и в генах нет к нему привычки и тяги.
      Он летал над океаном на высоте десяти тысяч метров, когда в небе светила одна лишь Луна, и любовался миллионом дугообразных отблесков ее света в морской поверхности.
      Он полюбил летать на берег Бразилии. Он нашел там восхитительный дикий пляж.
      Пляж шириной метров двести. Двести метров чистейшего песка в ширину – и триста километров в длину. Слева – океан. Справа – зелень мелкого кустарника, переходящего в лес, поднимающийся в коричневые горы. Олег материализовывал свое тело и часами бродил по песку иногда бросаясь в волну и ныряя с открытыми глазами вглубь, покуда хватало воздуха…
      Любопытство как то загнало его и вглубь океана. Шар послушно погрузился до самого дна и по приказу Олега осветил окружающее пространство… Скука охватила его от унылого вида илистого грунта и изредка проплывающего то тут то там очередного глубоководного уродца…
      Олег любил выйти из шара ночью… На скалистом берегу в Аргентине. Где скала высоко – высоко поднялась над линией прибоя. Он любил стоять и смотреть вниз. И слушать. И ничего уже не было. Ни Марины. Ни Бастрюкова… они были такими маленькими – как микробы в сравнении с ним – с Олегом. В сравнении с его любовью к океану.
      Среди миллиона функций, которые были у шара и которыми Олег быстро научился управлять, были функции бесконечного материального дублирования раз отсканированного одушевленного или неодушевленного предмета. В принципе можно было натиражировать и сотню – другую Марин с Бастрюковым… И скидывать их вниз с той скалы в Аргентине… Но ему этого не хотелось. Взамен Олег иногда устраивал себе языческие пиры на берегу. Один раз, летая по Нью-Йорку, он заскочил в роскошный магазин на углу тридцать восьмой улицы и пятой авеню. Он отсканировал все понравившиеся ему яства и напитки и потом много раз вываливал эту гору уже оматериализованного шаром изобилия, забравшись на облюбованный им атолл, где ласковые солнце и прибой – гарантированно убаюкивали после полутора бутылок любимого Бордо урожая семьдесят третьего года…
      Один раз он вывалил это изобилие, доведя его общую массу до тонны или двух – перед изумленной группой бродяг. Он совершил этот легкомысленный поступок в Бирме, когда на пустыре увидел две сотни явно голодных людей, в свете костров, готовящихся ко сну или уже спящих. И он вывалил им тонну сыров камамбер и бри, тонну колбас брауншвейг и сосисон сек, тонну круассанов, банок маррокканских сардин и астраханских балыков, пересыпав все это сотнями коробок со светлым пивом хейникен и темным – гиннес.
      Но больше он поклялся себе – он поклялся себе, что не будет совершать подобных чудес. Чудеса ему еще пригодятся… …
      Первые баловства с шаром
 

 
      На 20 тз …
      Авианосец Нимиц уже третьи сутки был в походе и с ровной скоростью в семнадцать узлов разгребал рылом океан, упорно устремляясь к Гибралтару. Его как всегда сопровождала группа кораблей, состоящая из двух фрегатов, двух эсминцев, танкера и плавучего госпиталя… Где то рядом, в пучине невидимо плыли и две атомные подлодки.
      Олег ждал темной безлунной ночи. Он несколько раз подлетал к стальной громаде авианосца и все никак не решался… Видно! Ночи уж больно лунные. Впервые он поймал себя на том, что Луна вдруг стала ему помехой.
      Видно. А это нехорошо. Одно дело, когда авианосец исчезнет на экранах локаторов.
      И совсем другое дело, если он пропадет из поля зрения сотен глаз моряков, пялящихся на его очертания с палуб идущих параллельными курсами фрегатов… впрочем – наплевать и на это! В конце концов рано или поздно – все равно узнают о нем и о шаре! Но лучше позже…
      Наконец, выдалась совершенно безлунная ночь… Но американцы, то ли опасаясь столкновений, то ли из озорства, зажгли все ходовые огни и Нимиц пер по волне в отличной видимости, освещенный словно рождественская елка.
      Но Олег все же решился. Шар сканировал авианосец со всеми его самолетами и атомными реакторами, со всеми его двумя с половиной тысячами экипажа – едва секунду.
      Скан – сэйф – делит. Три команды компьютеру – и нет авианосца! Лишь воронка с булькающим звуком захлестнулась на месте только что вытесняемой кораблем воды.
      Давно проложенным маршрутом Олег перелетел в Африку. На большие африканские озера.
      Рид – Оупен – Поуз три команды компьютеру и при полном штиле краса американских ВМС выкатилась на озерную гладь и как ни в чем не бывало – принялась со скоростью семнадцать узлов набегать на уже маячащий вдали берег… с пальмами…
 

 
      Выследить президента Петрова было совсем несложно. В понедельник с самого утра Олег завис над крыльцом Большого кремлевского дворца. Шар принимал все программы телевидения, Олег их смотрел, был в курсе событий и ему несложно было предугадать, что в первый день официального визита премьер-министра Великобритании, глава государства обязательно будет на своем рабочем месте…
      Только бы британец визита не отменил из-за паники, что охватила американцев с авианосцем! – пришептывал Олег… а впрочем, хоть и отменит! И однако, как интересно американцем все еще удается сохранить это дело в тайне? Громада аж триста пятьдесят метров длиной, сто метров шириной и пятьдесят метров высотой – чай не иголка! И вот целые сутки этот колосс стоит без хода, завязнув носом в илистом мелководье замкнутого по контуру водоема и ни в телевизионных новостях, нигде ни слуха ни духа! Олег не без злорадства трижды летал в Африку послушать разговоры сошедших с ума адмиралов… Он зависал над полетной палубой, когда на нее садились вертолеты с экстренно прибывшими из Пентагона высшими чинами и слушал их растерянную болтовню едва понимая и треть английских слов. Ему даже не достало ума включить синхронный переводчик, что имелся в системе шара.
      Единственно в чем американцы действительно преуспели, так это во мгновенной оккупации всего озерного побережья. Ни один туземец и близко не мог подойти к берегу… И вероятно это было сделано не для того, чтобы уберечь местных охотников от потери рассудка. Зато непонятно, как собиралось командование уберечь сознание тех морпехов, что стояли по берегу в оцеплении, стояли и пялились на авианосец, который ни по каким расчетам никогда не смог бы заплыть сюда во внутренний водоем африканского континента, когда до морского берега отсюда по прямой было более восьмисот километров.
      Без двух минут десять из дверей главного подъезда вышел Президент. Его сопровождали охранники и вип-персоны. Многих Олег узнал – их часто показывали в новостях. Вот министр иностранных дел Соколов, например, или глава президентской администрации Игнатьев. Олег сосканировал их всех. На всякий случай.
      – А вот "делит" буду делать, когда он в туалет пойдет. Чтоб охрана не засекла момента исчезновения. Тогда и легче его будет обратно на место возвращать…
      Ждать же того момента, когда Президент отправится в уборную пришлось до ужаса долго. Олег весь извелся… Сперва был протокольный прием в Георгиевском зале, потом два часа Президент с британским премьером говорили один на один… Кстати и об авианосце говорили. И Олегу было легче следить за их разговором, так как в отличие от летной палубы, где американцы тараторили словно ужаленные мухой це-це, здесь разговор велся размеренно, да и речь британца сразу переводилась на русский…
      Англичане не высказывали никаких версий, они лишь проинформировали Петрова о том, что вчера ночью Нимиц внезапно исчез из занимаемой позиции в группе других кораблей посреди Атлантики и в одно мгновении появился в самом центре африканского континента. Петров сдержанно кивал и не выказывал никакого удивления. Космическая разведка еще утром доложила президенту и главнокомандующему, что в Африке замечен авианосец по всем признакам подходящий под описание Нимица… и что в то же самое время наша лодка класса "Воронеж", которая вела авианосную группу по Атлантике, докладывала об одновременной потере ею главной цели…
      – Господин президент, я уполномочен вам заявить по поручению Президента Соединенных Штатов Америки, что мы полагаем теперь своевременным поделиться с вами информацией, имеющейся у нас – у США и Великобритании, информацией совершенно исключительного характера, касающейся безопасности всей цивилизации, и не только западной, но всей, я подчеркиваю это, всей мировой цивилизации…
      Премьер Гринсдэйл сделал паузу и многозначительно посмотрел на своего виз-а-ви.
      Лицо Петрова при этом оставалось совершенно непроницаемым.
      – В ноябре прошлого года мы встречались с президентом Брауном в Калифорнии, в Алтамонте, где обсуждали вопросы связанные с возможностью угрозы западной цивилизации со стороны нетрадиционно ожидаемых источников опасности…
      Президент Петров не дрогнул ни единым мускулом, хотя он прекрасно был осведомлен о результате Алтамонтской встречи лидеров англоязычных государств.
      – Специальная комиссия, созданная по распоряжению еще предыдущей президентской администрации, предоставила неоспоримые доказательства того… Гринсдейл сделал паузу, – того что нам приходится делить наше жизненное пространство с представителями какой то еще нераспознанной нами цивилизацией, но явно находящейся на более высоком техническом уровне развития. И прежде чем начать с вами этот разговор, я хотел бы спросить вас, господин Президент, располагает ли ваша сторона какими либо данными на этот счет и готова ли она поделиться информацией? – Петров выдержал паузу и сказал, как то буднично и просто, – - Не думаю, чтобы такие ответственные господа, какими являются ваше высокопревосходительство и его превосходительство президент Соединенных Штатов, тратили бы свое время на обсуждение телевизионных научно-фантастических сериалов вроде икс-файлов… Наверное у вас есть основания, чтобы всерьез выказывать озабоченность безопасностью ваших стран… Но мы пока не располагаем никакими данными, которые могли бы поколебать наше традиционное представление об устройстве мира.
      Ах, каков гусь! Подумал про себя Олег, – а ведь буквально за минуту до встречи, он слышал, как один из генералов говорил Петрову о том, что случай с Нимицем прямым образом напоминает исчезновение целой танковой дивизии СС с поля битвы под Прохоровкой… Тому были сотни документальных свидетельств в виде рапортов наших командиров, которые наблюдали появление над полем большого черного шара, после чего все танки – как с нашей, так и с немецкой стороны встали с заглушенными моторами… и после прошествия некоторого времени, в боевых построениях немецких войск стало недоставать более ста машин… Потом шар исчез, и сражение началось… Рапортам недоуменных командиров хода никто не дал. С ними провели работу в разведке СМЕРШ… и только после перестройки об этом появилось несколько робких публикаций. Однако сложно не доверять письмам Сталину маршалов Ватутина, Жукова и Рокоссовского, где факт появления шара и исчезновение почти дивизии немецких танков описан на основе сотен рапортов авторитетных командиров Красной армии.
      – У нас нет никаких данных подтверждающих или опровергающих вашу… э-э-э гипотезу…
      – Хорошо… Гринсдейл был явно недоволен таким поворотом разговора… Хорошо.
      Тогда я все же позволю себе ознакомить вас с теми материалами, которые по согласованию с президентом Брауном я уполномочен вам передать.
      Из-за спины премьер-министра появился секретарь-порученец, и он передал в руки Гринсдейла большую темно-синюю папку.
      – В этой папке содержится подробный отчет комиссии президента США о той опасности для нашей современной цивилизации, которая исходит от неопознанных пока, но абсолютно реально существующих сил, не буду говорить внеземной, но скажу не нашей цивилизации. – Петров принял папку и пообещал самым тщательным образом изучить ее содержание.
      Гринсдейл в ответ сказал, что теперь перед лицом реальной угрозы, трем великим государствам необходимо как и прежде в годы Второй мировой войны объединить свои усилия для обеспечения совместной безопасности. – это необходимо сделать во имя всего человечества, – добавил Гринсдейл.
      Главы государств предварительно договорились встретиться уже втроем с президентом Брауном буквально через неделю. О месте встречи решили договориться отдельно в рабочем порядке…
      И наконец, в переговорах наступил перерыв и Петров с охраной отправился в комнаты…
      Приняв президента "на борт", Олег не стал блокировать его сознания, но дал ему возможность видеть и слышать все, что видел и слышал он, перемещая шар в пространстве. Сперва он поднял Петрова в открытый космос на высоту около шестисот километров, потом они отправились в Африку и трижды облетели злополучный авианосец… Затем, как и было раньше задумано, Олег отправился на Кольский полуостров, где уже давно в бухте Заозерная он присмотрел шесть атомных подводных лодок что со вспоротыми в области активной зоны реакторов палубами давным давно ждали окончательного списания. Олег сделал привычные действия: скан-сэйф-делит.
      И Шесть лодок исчезли. Только воздух, заполняющий образовавшийся вакуум издал хлопок. Да вода с шумом завертелась в воронке врываясь в образовавшуюся пустоту.
      Они понеслись на юго-запад и через минуту были над Женевским озером. Рид-оупен-поуз три команды, и ржавые истчники радиации уже покачиваются на траверсе швейцарской столицы…
      – Готовы ли вы начать переговоры, спросил Олег, когда на вершине любимой скалы в северной Аргентине он материализовал президента Петрова…
 

 
      И прессу как прорвало:
      Шесть источников радиационного заражения в самом сердце Швейцарии! Русский Чернобыль в центре Европы! НЛО демонстрируют силу! Примет ли Америка вызов инопланетян?
      Все телеканалы мира прекратили развлекательные передачи и показывают только Женевское озеро… Американцы по прежнему запрещают снимать свой авианосец, затертый в африканском озерном иле, но весь мир уже знает, что инопланетяне сбили спесь с высокомерных янки и что гордость их сил быстрого реагирования теперь ни для кого не представляет никакой угрозы…
      Швейцарцы срочно покидают Женеву и колонны автомобилей уже потянулись прочь от практически опустевшей столицы… Правительство Швейцарии обратилось к российскому руководству с просьбой срочно выслать специалистов для разгрузки активной зоны реакторов шести списанных подлодок… Российские военные специалисты утверждают, что опасности радиоактивного заражения Женевского озера не существует…
      – Вы готовы начать переговоры? – спросил Олег, когда Петров материализовался на вершине той самой скалы, откуда Олег так любил смотреть на море. Сам Олег со своей материализацией не спешил. Он уменьшил размеры шара до величины футбольного мяча, чтобы не привлекать внимания спутниковой разведки, и завис на уровне человеческого роста, как бы предлагая Президенту условия некого равенства и комфорта.
      – Я согласен, но прежде я должен знать, с кем я говорю. Кто вы? Какие силы вы представляете?
      – Это логично, – ответил из шара Олег, – мы дадим вам необходимый объем информации. Необходимый для адекватного принятия решений и не слишком чрезмерный, потому как вы очевидно не готовы принять всю информацию в полном объеме.
      – Вы играете ведущую роль, а я в наших переговорах лишь ведомый – сказал Петров глядя прямо в шар, – но раз уж вы предлагаете какие то переговоры, это может означать только то, что вам что то от нас надо, так ведь?
      – Совершенно верно. Мы продемонстрировали вам только часть наших возможностей. В принципе нам не составит никакого труда уничтожить все военно-морские и военно-воздушные силы всех государств… более того, мы наоборот можем обеспечить любую страну ничем неограниченным количеством любых материалов и продуктов. Вот, пожалуйста, посмотрите…
      Невдалеке на плоской площадке, примерно сорок на сорок метров, Олег приказал шару материализовать тысячу золотых слитков, которые еще неделю назад сканировал в одном из банков Нью-Йорка. Рядом с горкой золота он материализовал три гоночных автомобиля формулы "один" и истребитель МИГ – 31.
      – Мы можем неограниченно тиражировать любые материальные ресурсы в любой точке пространства. И мы предлагаем вам – России неограниченную материальную помощь.
      – Впечатляет, – сухо сказал Петров, – но что взамен? Что вы хотите взамен, и еще – вы предлагаете подобное изобилие только нам? Только России?
      – В обратном порядке, если вы не возражаете…
      – Как угодно.
      – Так вот, мы вступили в переговоры пока только с вами и исходя из результатов этих переговоров, будем смотреть дальше… Что касается того, что мы хотим взамен, то приготовьтесь к долгому разговору…
      – Я готов, но почему в таком месте – не удобнее ли было делать это в Москве в Кремле, тогда можно было бы пригласить моих помощников…
      – Именно потому что мы прежде всего хотим договориться лично с вами, мы не хотим пока посвящать кого либо еще. И теперь самое главное – если мы с вами – лично с вами не договоримся – нам придется договариваться с кем – то другим, кто займет ваше место.
      – То есть вы не оставляете мне выбора?
      – Выбор у вас есть – либо принять наши условия. Либо согласиться с тем, что в России будет другой Президент – мы попросту удалим вас из материальной реальности, как удаляем эти предметы.
      Олег сделал небольшое усилие воли и от горки золота, автомобилей и самолета ничего не осталось – только хлопок воздуха, сомкнувшегося над пустотой.
      – Вы не хотите услышать условия?
      – Если они будут неприемлемы для России и для человечества, то разговора не получится, – сказал Петров – Я думаю вам надо их выслушать.
      – Что же, я готов.
      И Олег стал говорить давно, еще неделю назад заготовленную речь:
      – Мы предлагаем вам совместный план преобразования России, в результате которого она займет лидирующее положение в новом геополитическом пространстве. Этот план предусматривает большой передел границ, но самое главное, план предусматривает коренное социальное переустройство России, в результате чего русские люди станут играть роль хозяев и руководителей нового мира… При воплощении этого плана мы не хотим никаких войн и кровавых конфликтов. Все должно происходить при безусловном принятии остальным миром абсолютной силы и могущества России, которое она приобретет при положительном исходе наших переговоров.
      – А почему именно русские? – спросил Петров.
      – А потому что мы с вами одной крови, – ответил Олег голосом шара.
 

 
      Услышав привычную команду, "к машинам", Колька Жаробин громко повторил для глухих, "вылезай, деревня! К машине первое отделение", а особенно нерасторопному ефрейтору Кандыбе так и дал незаметного пинка, что б поворачивался… спрыгивая на брусчатку тяжело грохали сапоги, от сотрясения лязгали по стопору предохранителей затворы новеньких автоматов… Старший лейтенант Коломиец кстати недаром предупреждал – у ППШ затвор легкий – стукни его прикладом об пол – передернется и патрон выплюнет. А то и выстрелит запросто – оружие это чуткое и требует внимания…
      Командиры взводов и командиры отделений ко мне, – услышал Колька протяжный хриплый баритон своего ротного…
      – Так, товарищи командиры, лишних вопросов не задавать, по сторонам особенно не глазеть, знать и выполнять свою задачу. А задача наша почетная и ответственная…
      Колька со своим отделением занял позицию прям у Лобного места, напротив Спасской башни Кремля. Товарищ старший лейтенант Коломиец определил ему – Кольке Жаробину – наблюдать за тем, как Зэ-Ка будут сооружать виселицу с помостом… Ну и обеспечивать потом порядок – само собой…
      А вообще – если честно – голова просто кругом шла! Вроде и Красная Площадь – а вроде как и не Красная площадь вовсе! За Васильевским спуском за Москва-рекой какие – то новые дома – взялись откуда то… И возле Исторического музея тоже вроде как церковь откуда то взялась… И что самое странное – храм то Христа Спасителя – на своем старом месте стоит… Но про это про все и спросить то и страшно и самое главное – некого, потому как товарищ старший лейтенант Коломиец сказал, – по сторонам не глазеть и лишних вопросов не задавать!
      К лобному месту урча дизелем подъехал здоровенный грузовик. Наверное трофейный или американский – уж больно велик! На тупой его морде вроде как русскими буквами было написано: КРАЗ… Зэки, вообще как то странно одетые, то ли в трофейное, то ли в американское, стали с ленцой разгружать брус и доски, скидывая с левого и правого бортов.
      – А ну пошевеливайся, контра, – прикрикнул на зэков Колька и для верности передвинул брезентовый кобур своего ТТ с правой ягодицы на пузо.
      Звонко цокая по брусчатке подковками хромачей сзади от Мавзолея к Колькиному посту подошли капитан Одинцов со старшим лейтенантом Коломийцем. С ними была и старший военфельдшер Любочка. Она вообще всегда там, где капитан Одинцов.
      – А ты с ними не так разговаривай, Жаробин, – спокойно сказал капитан Одинцов.
      Ну-ка ты, – показал он пальцем на тощенького бородатого пацана с серебряной сережкой в левом ухе, что стоял в кузове грузовика и ногой пытался спихнуть вниз сразу два здоровенных бруса. Ну-ка ты, иди сюда… Бородатый пацан спрыгнул и послушно подошел к товарищу капитану…
      – Ты кто такой? – спросил его Одинцов.
      – Я? – неуверенно переспросил бородатый.
      – Головка от буя! – передразнил Одинцов и вдруг изо всей силы врезал бородатому в поддых.
      – Я тебя спрашиваю, как тебя зовут и кто ты такой. Понятно?
      – Борис… Борис Вайнштейн… – прохрипел бородатый, держась обеими руками за живот.
      – Вайнштейн, говоришь? Ясно! – обрадовался Одинцов, а где работаешь, Вайнштейн?
      – Работаю в рекламном агентстве Прайм-Тайм дизайнером…
      Одинцов медленно расстегнул кобуру и шесть раз выстрелил дизайнеру в грудь, голову и живот.
      – Фашист, – коротко, как приговор, сказал Одинцов и сплюнул на необычно-потертую небесного цвета робу бородатого, что лежал теперь на брусчатке с оскаленным ртом.
      – А вы, – крикнул Одинцов оставшимся в кузове зэ-ка, – вы, фашисты недобитые, если через два часа помост не будет готов, я каждому в глаз выстрелю… Понятно?
      Старшая военфельдшер Любочка вынула из планшетки папиросу, и Одинцов галантно чиркнул возле ее лица трофейной зажигалкой.
      – Жаробин! – как всегда негромко сказал вдруг комроты старший лейтенант Коломиец, – ты этим фашистским выродкам тут спуску не давай. Можешь расстрелять еще десятерых – я тебе двадцать новых пригоню, но чтобы помост через два часа был готов! Не то сам на их месте окажешься, понял?
      На том командиры свою инспекцию закончили и цокая подковками хромачей по брусчатке удалились в сторону Исторического музея… ….
      Войска НКВД наводят порядок в Москве
      Много картинок подробностей
 

 
      …
 

 
      Для переговоров с президентом Брауном Олег решился на маскарад. Так – из элементарного озорства.
      Из примерно двух – трех сотен отсмотренных цифровых копий он выбрал эсэсовского офицера примерно своей комплекции, и отделив живую органику от неживой, получил на выходе полный комплект подлинного обмундирования…
      – Это вам не мосфильмовская туфта типа той, что носили артисты в сериалах Татьяны Лиозновой, – думал про себя Олег, переодеваясь "в трофейное", – это фирма! Это как раньше – в семидесятые годы – были джинсы американские, и были джинсы польские – "одра"…
      Гарольда Брауна Олег тоже, как и Петрова, сперва "покатал" по ближнему космосу, через океан, на малой высоте над Парижем, а потом на ту же облюбованную аргентинскую скалу, что нависла над Южно-Атлантическим прибоем.
      Олег материализовал Брауна и вместе с шаром, уменьшенном до размера теннисного мяча, в шести шагах завис перед президентским лицом.
      – Готовы начать переговоры? – синтетическим голосом шара через функцию синхронного перевода спросил Олег.
      – Да, – коротко ответил Браун. Он выглядел совершенно подавленным.
      – Вы, наверное, желаете узнать, кто мы такие?
      – Это естественное желание моего народа.
      – Вы, наверное слышали, что зимой сорок пятого, большое количество немецких ученых и военных с помощью подлодок гроссадмирала Денница переправилось в Антарктику?
      – Это научная фантастика!
      – А это – реальность? – спросил Олег, и как фокусник материализовался перед изумленным президентом.
      – Кто вы? – выдохнул потерявший дар речи Браун.
      – Оберфюрер Фогель, к вашим услугам, – не моргнув глазом, соврал Олег, – полномочный представитель рейхсфюрера на переговорах с президентом США.
      – Я должен документально убедиться в ваших полномочиях…
      – Вам мало демонстрации наших сил? – раздраженно спросил Олег.
      – Нет, вполне достаточно, это произвело впечатление. Мы хотели бы просто узнать.
      Нельзя ли повести переговоры в более удобном месте и привлечь необходимых консультантов… вы ведь должны быть в курсе – я не принимаю решений единолично.
      – Да. Но мы будем говорить там, где удобно нам. Вы ведь не спрашивали фельдмаршала Кейтеля, где ему удобно подписывать капитуляцию!
      – А мы будем говорить о капитуляции?
      – А вы хотите потерять экипажи всех авианосцев и всех подводных лодок в придачу?
      Вы хотите, чтобы мы запрятали все ваши корабли во внутренние водоемы Мексики?
      Или вам хочется чтобы мы отправили весь ваш флот плавать в Каспийском море? Мы это сделаем уже сегодня, но при этом, я не обещаю, что вы получите ваших парней живыми, как это получилось с авианосцем Нимиц.
      – Какие ваши условия?
      – Вы разоружаетесь. Вам будет запрещено иметь ядерное и ракетное оружие – мы его у вас просто заберем. Вам будет запрещено иметь флот. У вас не будет и военно-воздушных сил.
      – Но как же наша безопасность?
      – От кого?
      – От тех, кто немедленно начнет посягать на территориальную независимость Америки? И потом, как же с мировой стабильностью. Она целиком зависит от нашей военной мощи?
      – Теперь это не ваша проблема – теперь мы – эсэс – берем на себя заботу о мировой стабильности!
      – Простите, герр Фогель…
      – Оберфюрер, – оборвал президента Олег. – в эсэс не принято говорить перед званием слова "господин". Обращайтесь ко мне – оберфюрер – это и просто и со вкусом!
      – Оберфюрер, но как нам обеспечить внутренний порядок и безопасность на Мексиканской границе?
      – Этим займутся наши войска. А вы будете должны выдать нам всех пилотов, которые принимали участие в бомбардировках Югославии.
      – Зачем они вам?
      – Мы их накажем.
      Танкисты Пауля Гауссера заняли Вашингтон без единого выстрела. Когда головной "тигр" с нарисованной на башне руной "вольфзангель" – что было знаком 2-ой танковой дивизии СС "Дас Райх" покачнувшись и кивнув длинной пушкой замер напротив Белого Дома, командир разведвзвода штурмшарфюрер Витман по пояс высунулся из люка и руками стал показывать механику следовавшей за ним бронемашины, чтобы тот, объезжая его командирскую "шестерку" двигался дальше – на лужайку резиденции президента. Витман вытащил свою "лейку", с которой не расставался всю войну и принялся щелкать кадр за кадром, увековечивая для семейного альбома, то как "панцеркрафтваген – V1" унтершарфюрера Гюнтера Зицки попыхивая дизельным выхлопом, тупым своим рылом валит чугунную ограду и как тяжелыми траками начинает мять девственно взлелеянную придворными садовниками траву – мураву.
      Гауссер развернул свой временный штаб в небольшой гостинице с идиотским названием "Вуки-туки" на западной окраине города. Он намеренно отказался от пятизвездного отеля Шератон, опасаясь партизанской вылазки… "у этих янки слишком много горячих голов и бесконтрольного огнестрельного оружия", ставя задачу сказал он своему адъютанту. Теперь обергруппенфюрер держал в руках письменный приказ Зеппа Дитриха "о скорейшем и безотлагательном проведении акции возмездия и устрашения", смотрел, жевал в сомнении нижнюю губу и нервно морщил свое красивое, хоть и немолодое уже лицо. "Эти наши ученые конечно молодцы – если это они сделали то вундерваффе, что перенесло его дивизию из далекой Силезии прямо сюда – в столицу этих жидо-плутократов… Но в конце концов, его танкистов не следует мешать с мясниками Теодора Эйке. Он – Пауль Гауссер своих танкистов из охранников концлагерей не набирал! Пусть присылают зондеркоманду Оскара Дирлевангера чтобы вешать… Или 4-ую мотострелковую "полицайдивизион" Курта Хиглера… Его танкисты имеют семьдесят два рыцарских креста -это больше чем у всех остальных дивизий во всех СС. А гордость его дивизии Пауль Витман – он получил крест с дубовыми листьями и мечами из рук фюрера не за карательные акции в Белоруссии, а за восемьдесят пять лично уничтоженных им танков. Пусть присылают зондеркоманду, если это теперь так просто – раз, и в одну секунду перебросили дивизию через океан! А он – Пауль Гауссер – теоретик танковых ударов, профессор офицерской школы войск СС, автор блистательной операции под Харьковом – он мараться не станет… тем более, что такие приказы должен подписывать не командир корпуса, а сам рейхсфюрер"…
      В пять утра прямо на площади перед Капитолием буквально из ничего – аут оф зэ блу – как метко определил это английский язык, на асфальте одна за другой, с интервалом в какие-нибудь доли секунды стали материализовываться крытые брезентом грузовые "опели блиц" с головорезами оберштурмбанфюрера Оскара Дирлевангера. Шар сосканировал их буквально сразу по окончании ими операции в Варшавском гетто. У эсэсовцев еще не успели остыть стволы автоматов, как они получили новый приказ с короткой но емкой формулировкой: акция возмездия.
      Возмездия за безнаказанные бомбардировки Гамбурга и Дрездена, – как думал Оскар Дирлевангер… Возмездия за бомбардировки Белграда, как думал Олег Снигирев… …
      Немцы в Вашингтоне
      Еврееев тащат в гетто …
 

 
      – Я буду честен, – как всегда буднично и сухо сказал Петров, -У нас нет лояльных нам сил в полицейских структурах. Все коррумпировано, везде во всех уровнях от сержанта ГИББД до генерала в ГЛАВКе на Петровке всюду полное моральное разложение. Никто и не думает и не будет думать о великой России, покуда не достроит свой коттедж в Кратово по Казанской дороге или на реке Пахре по Киевской… Все хотят только долларов, и я не знаю, как приступиться к решению нашей с вами задачи, даже имея неограниченную материальную поддержку.
      – Мы предвидели это, – голосом шара ответил Олег, – мы предлагаем начать программу социальных преобразований с создания верных силовых структур…
      – Из кого? – скептически спросил Петров.
      – Вы поможете нам, а мы поможем вам – давайте думать вместе, в конце концов вам лучше знать ваши возможности! Давайте наконец создадим спецподразделения из курсантов лучших военных училищ, и будем платить им десятикратное против других жалование…нет, даже двадцатикратное! Это будет началом создания новых армии и полиции. И потом, самое главное – мы начнем перевоспитывать народ. Мы создадим трудовые лагеря с легкими сроками и обязательным общеполезным трудом. Там будет отличнейшее питание и прекрасные условия – как в домах отдыха. Но при условии труда, труда и еще раз труда. Работа будет сопровождаться обязательными политическими занятиями по патриотическому воспитанию. И по окончанию коротких сроков – год, два, три – мы будем получать новые кадры для строительства новой России.
      – Но как и кем вы собираетесь обеспечить порядок и повиновение в этих лагерях?
      Петров все еще сомневался.
      – Я дам вам войска… Очень надежные… – ответил Олег голосом шара. Надежнее не бывает.
      Если честно, то кабы не эта деревенщина ефрейтор Кандыба, то черта с два Колькины зэки сколотили бы этот помост! После того, как капитан Одинцов пристрелил бородатого контрика, зэки конечно стали крутиться-вертеться словно в задницу пчелой ужаленные, и подгонять не надо! Но дело в том, что половина зэков никогда не то что топора и пилы в руках не держала, но и вообще ничего тяжелее карандаша ручками своими беленькими не мацала… Хорошо, что Кандыба не забыл, как в деревне с батяней своим избы рубил, да еще хорошо, что среди контры двое оказались бывшими работягами метростроевскими. На них то все и выехало, слава Богу! А то Колька уже аж вспотел, когда глядь на часы, которыми его комдив еще в тридцать девятом году за стрельбу наградил, а времени то – всего час остался, а ни помоста, ни виселицы – только куча досок да бруса… Колька уж и правда стрелять собрался для острастки – и пистолет из кобура выпростал, но работа как то сама сладилась… Спасибо Кандыбе, хоть он и деревенщина неотесанная.
      А с помостом, как и всегда у начальства – они кричат "давай – давай", стращают чуть ли не расстрелом, а сделали работу, так оказывается и никому не надо пока…
      Когда последний гвоздь в пол помоста вколотили, и когда скобами закрепили брусья висельной рамы, Колька разрешил всем своим архаровцам курить, Кандыбу оставил за старшего, а сам пошел в сторону Исторического музея – искать товарища старшего лейтенанта Коломийца. Уже пройдя всю Красную площадь, заставленную дивизионными ЗИСами и какими то невиданными досель большими грузовиками, наткнулся на младшего лейтенанта Бойко – командира автороты. Тот стоял и пялился на большую шестиколесную машину, вроде той, что привозила давеча брус для виселицы. Спросил его, что за машины такие новые, не американцы ли прислали? Бойко плечами пожал и сказал так же как и комбат Одинцов – мол не надо задавать лишних вопросов, что кто будет язык распускать, тот в момент по ту сторону колючки окажется… А на вопрос, где Коломиец с Одинцовым, махнул рукой в сторону Манежной площади… Там смотри…
      Выйдя на Манежную, Колька почувствовал, что рискует просто спятить – Москву было не узнать. Это была и Москва и одновременно не Москва. Какие то бассейны, фонтаны, статуи, а главное – новые высоченные дома по улице Горького и везде – надписи иностранные, вроде как по-немецки.
      В городе повсеместно слышалась стрельба. Из автоматов и одиночными… А по Горького неровным строем – колонной по шесть, наши конвоировали каких то странных разношерстно одетых зэков… Колонна была большая – по шесть в ряд и длиной метров сто… Где то тысяча голов, отметил про себя Колька… И вообще далеко ему пройти не удалось – уже на углу возле большой серой гостиницы его остановил патруль. Хорошо, что это были наши из дивизии, а то бы заарестовали Кольку без пароля и без пропуска. Неча тут ходить – дуй бегом к своей команде, добродушно сказал ему старшина -начальник патруля. А нето и до греха недалеко – вишь какая херня то вокруг!
      На этот день виселица с помостом начальству гак и не сгодились. Зато к вечеру подвезли походную кухню и накормили от пуза кашей с тушонкой. А еще дали на каждого бойца сухим пайком по две банки консервов, по две пачки заграничного печенья и по пачке сигарет… Чумные какие то сигареты – с одной стороны табак, а с другой – затычка вроде как из ваты… Это чтобы помногу не вдыхать, сказал Кандыба… Во – деревенщина!
      А вообще, слава Богу все наконец то объяснилось! Ввечеру товарищ капитан Одинцов перед строем прочитал короткую политинформацию и потом огласил приказ главнокомандующего. Оказывается, два дня тому назад на Москву был сброшен немецкий десант, а в самой столице этот десант встречала пятая колонна всякой окопавшейся здесь буржуазной контры. Они то здесь и понавесили этих вывесок по-немецки…
      Так что наша почетная обязанность теперь – каленым железом всю эту сволочь из Москвы выжечь… и приказ такой был – ясный очень – патронов не жалеть…
      А назавтра – назавтра сказали как раз и будут вешать этих главных контриков – Бельцина и Гробачева.
 

 
      Олег решил своими глазами посмотреть, как придут арестовывать Марину с Бастрюковым. Когда бесконечно растиражированная по всем городам и весям страны дивизия НКВД получила приказ на сплошное прочесывание жилых домов и промышленных предприятий, когда в час ночи шар расставил по всем питерским улицам пятьдесят дублей одного и того же батальона, сканированного им с шоссейки на Ржев еще в далеком сорок втором, когда по лестницам многоэтажек спальных районов разом затопали тысячи, десятки тысяч сапог, Олег занял позицию под люстрой в Маринкиной комнате…
      Бастрюков лежал на диване и по видео смотрел какое то кино. Марина тоже не спала, сидела возле компьютера и что то сочиняла… когда в дверь загрохотали прикладами…
 

 
      Олег сидел в мягчайшем кожаном кресле президентского кабинета. На нем были темно синие диагоналевые галифе, хрустящие хромовые сапоги, глухой зеленый френч с пятью звездами в петлицах и фуражка с темно-синим околышем войск МГБ…
      Президент сидел за большим столом для заседаний, но не с председательского торца, а скромно – сбоку. Олег для форсу курил…
      – Материальные ресурсы – все необходимое – мы будем выгружать на специально оговоренных территориях в малонаселенных районах. От вас будет только требоваться грузить товары на транспортные средства и вывозить с полей материализации.
      – Это все хорошо, однако как это все идеологически обосновать и объяснить людям?
      – От народа будет требоваться только знание цели и подчинение правилам…
      – А какова цель? Как ее сформулировать?
      – Великая Россия от Босфора, Константинополя и Белграда на Западе до Южно-Сахалинска на Востоке. От Норильска на Севере до Ташкента на Юге. Великая Россия включающая в себя Киев и Львов, Минск и Тбилиси… Великая Россия, где русский человек будет заниматься науками и искусством, техническим творчеством и педагогикой, развитием военного искусства и искусства государственного управления.
      – А что с иноверцами? С татарами, евреями, казахами, чеченцами, наконец?
      – Чеченцы – это особый случай. О них отдельно. А с иноверцами и инородцами, как до семнадцатого года, все граждане России имеют равные с русскими права, и могут называться русскими по их желанию. Сталин, как вы помните, называл себя русским.
      И многие национальные писатели и поэты тоже. Русский – это новая емкая национальность, как американец. Ведь многие мексиканцы и итальянцы счастливы, когда их признают за стопроцентных американцев. Так будет и с русскими. Будут и русские грузины и русские казахи.
      – Вы обещали помочь с Чеченским вопросом.
      – Да! Считайте, что этого вопроса у вас больше нет!
      – Как нет?
      – А как Сталин говорил, нет человека, нет и проблемы, так и с чеченцами, мы доведем половинчатое решение сорок четвертого года о выселении до логической завершенности… Мы выселим их за пределы России, я так думаю – в Аргентину, мне там доводилось бывать… Там много пустующих пространств, на тех же Фолклендских островах.
      Олег снял – таки фуражку и белоснежным платком, извлеченным из бокового кармана френча, вытер намокший от пота ободок…
      – Да! Кстати, как идут дела с формированием новых полицейских сил?
      – Успешно. Молодые офицеры и курсанты училищ восприняли перемены очень положительно. Их энтузиазм мы поддержали выдачей подъемных в размере трех тысяч новых золотых рублей. Из добровольцев, набранных из числа молодых офицеров и курсантов в Москве, Петрограде, Пскове, Новгороде, Нижнем Новгороде и Екатеринбурге создаются батальоны, которые впоследствии развернутся до дивизий.
      Так в Питере созданы батальоны "Петр Великий" и "Ингерманландия", в Новгороде – батальон "Василий Буслаев", во Пскове "Рюрик", в Москве – "Малюта Скуратов" и "Иван Грозный"…
      – Это хорошо! Из тех пятисот тонн золота, что я материализовал на прошлой неделе…
      – Мы уже чеканим пятирублевые, десятирублевые и двадцатипятирублевые монеты.
      – А как дела с лагерями трудового перевоспитания? Учтите, я не собираюсь долго держать здесь НКВДэшников из прошлого, им надо в свой сорок второй возвращаться!
      – Все идет по плану, Олег Васильевич!
      – Ну и хорошо… и вот еще что, – Олег подумал, что теперь поделится с Петровым своей мечтой, но посчитал это несвоевременной слабостью, и ткнув папиросу в хрусталь, поднялся из кресла и хлопнув в ладоши весело и даже игриво воскликнул, – а теперь – в буфет! Заработали, батенька, заслужили!
 

 
      Рота старшего лейтенанта Коломийца получила задачу занять перекресток дорог на левом берегу у Кантемировского моста. Сержант Жаробин со своим отделением и приданными ему двумя милиционерами в странной серой форме и буквами ДПС на спине, должны были проверять все машины, идущие по набережной в обоих направлениях.
      Странно одетые милиционеры были без оружия и подчинялись непосредственно товарищу старшему лейтенанту Коломийцу. В их задачу входило по одним только им известным признакам выбирать из потока машин те, в которых ехала контра, и отгонять их под мост, где уже стояли архаровцы Коли Жаробина, а там – по обстановке. Впрочем разговор иногда был и предельно короткий. Три ротных ЗИСа только и успевали крутиться взад – вперед. На двух – отловленных буржуев, когда их набиралось до пятнадцати, свозили на стадион имени товарища Кирова, где был временный фильтрационный лагерь, на третьем в Лахту отвозили трупы оказавших сопротивление, или попытавшихся бежать.
      Колька уже даже начал немного понимать, как эти мильтоны в сером чуют контру – особо сложного тут ничего не было – тормозят те машины, что покрасивше – вот и вся недолга. Он даже начал понемногу разбираться, что самый стопроцентный контрик едет либо в темно-сером обтекаемом авто, который эти недоделки-мильтоны называют "шестисотым", либо в большом черном высоком квадратном, который называется по немецки – геленваген…
      Вот еще одного тормознули… Вот мильтоны к нему подходят, базарят о чем-то. А буржуй не хочет сюда под мост сворачивать, кочевряжится. Придется ему Кольке из своей засады выходить…
      – Командир, ну ты че! – толстомордый в черных очках с бритым черепом, в кожанке оставался за рулем черного квадратного авто и пререкался с мильтоном-недоделком.
      – Те че, командир, денег надо? Так я те дам…
      – Сверните, пожалуйста вон туда, – продолжал настаивать недоделанный с надписью ДПС на спине.
      Колька подошел.
      – В чем дело, сержант? Спросил он гаишника.
      – А это что еще за пугало? Продолжал куражиться бритый в черных очках, теперь обратив свое рыло в Колькину сторону, – а че у вас в ментах теперь артисты с Ленфильма подрабатывают?
      Кольке от этого стало как то досадно. Он вынул из кобура свой ТТ и два раза выстрелил толстомордому в переносицу. Бритая башка дважды дернулась и разлетевшиеся от удара темные очки обнажили вдруг взгляд полный последнего в жизни изумления… Из дверцы с противоположной стороны на придорожную траву выползла худенькая девчонка… ее белый плащ был весь в крови и мозгах толстомордого. Ее стало тут же выворачивать наизнанку.
      – Это ничего, это пройдет, – добродушно сказал Колька убирая пистолет. – Эй, Кандыба, отведи гражданочку…
      – Ишь, худенька кака! – сказал подоспевший деревенщина Кандыба и прикладом подтолкнул девчонку в сторону третьего ЗИСа, где формировался очередной десяток для отправки на стадион.
      – А вы че смотрите! Накинулся Колька на присмиревших гаишников, – берите этого толстого за руки ноги, да тащите в кучу… И машину потом отгоните в сторону…
      И сам, хозяином шоссе встал на перекрестке, покуда недоделки-мильтоны кряхтя от натуги, тащили толстого контрика в кузов того ЗИСа, что отвозил мертвяков на свалку. Кольке противно было смотреть на этих мильтонов, он их презирал, потому как отлично запомнил приказ товарища старшего лейтенанта Коломийца, – этих потом тоже в расход… Они взяточники и буржуйские прихвостни. …
      НКВД начинает разбираться с единственным дееспособным сопротивлением – бандитами ….
 

 
      Марина сама не помнила как она оказалась на стадионе. Все было как во сне. В квартиру ворвались какие то вооруженные люди. Потом ее вывели на улицу, едва только с вешалки успела пальто схватить… Вниз по лестнице еще кого то волокли.
      Потом ее запихнули в ужасный крытый брезентом грузовик, где стоя, прижавшись друг к дружке, как в метро в час пик – их набилось человек сто… И таких грузовиков подле дома было еще – три, а может и пять… Повсюду стрельба. Лай собак… Потом они долго долго ехали. Она несколько раз теряла сознание, но стояла в кузове и не падала прижатая как сигарета в плотно набитой пачке. А потом их привезли на стадион… На поле людей – несколько тысяч… Какие то две дикого вида девицы с совершенно безумными глазами, отняли у нее пальто и пригрозили зарезать, если она поднимет шум. Марина тогда просто села на траву и разрыдалась…
      Майор Свечкопал – начальник дивизионного отдела СМЕРШ вызвал к себе всех батальонных контрразведчиков и давал инструктаж. Сидели по -походному – кто на стульях, а кому стульев не досталось – на цветастых пластмассовых ящиках из-под бутылок. Из всех помещений – подсобок, тренажерных залов и раздевалок, что разместились под трибунами большой спортивной арены, Свечкопал выбрал самое неподходящее. Офицеры сидели в какой то кладовке не то буфета, не то ресторана.
      По стенам все ящики с бутылками… надписи по иностранному… А над единственным канцелярским столом – вообще срамотищща – баба молодая по пояс голая с плаката лыбится.
      – Ну что, товарищи чекисты? Буржуев и контры сколько нам навезли видали?
      – Видали, – нестройным хором ответили товарищи чекисты.
      – Ну так вот, наша задача быстренько их всех рассортировать – кому сразу на полную и по рогам, кого в более серьезную разработку, а кого и на выход в народное, так сказать, хозяйство.
      – Нам не впервой контру колоть-молоть, – лениво пожевывая мундштук папироски бросил капитан Чистяков.
      – Правильно говоришь, – кивнул Свечкопал и продолжил деловито, – контры много – норма на одного дознавателя – пятьдесят голов за смену… – на тихий ропот своих подчиненных Свечкопал умиротворяюще поднял руки, – ничего – ничего, это по десять минут на одного подследственного… Нам тут в помощь дали вопросник. И кроме того с каждым дознавателем будет помощник из числа контриков, кто согласился с нами сотрудничать – из их, так сказать, бывшей милиции… Право решать – кого куда совать – в разработку, отпускать вчистую или сразу этапом на Колыму – это право только у вас, но эти контрики из бывшей их милиции вам помогут определиться – кто более виноват или нет.
      – Дайте вопросники посмотреть, – засуетились на задних рядах – Дам, всем дам… Вопросы ясные и понятные… Анкетные данные, кем был и кем работал до катаклизма… Кем стал и кем работал во время… катаклизма… Был ли за границей… Какую жилплощадь имел до… какую жилплощадь и дачу стал иметь после… И на основании ответов на эти вопросы по простой балльной системе – будете определять – кого куда. Ясно, товарищи командиры?
      – Более – или менее, нам не привыкать, стрелять их всех надо, – нестройно отвечали дзержинцы-чекисты. Подходя к столу и разбирая листки новой и странной инструкции, странной, как и все происходящее вокруг…
      Часа в четыре Марина наконец уснула. Кабы не железные бочки из под соляры, в которых арестантам разрешили жечь костры – она бы замерзла насовсем. А так прибилась к какой то женщине пожилой, та даже ноги ей накрыла откуда то взявшимся ватничком… свет не без добрых людей. Но спать ей пришлось не долго.
      В девять утра всем велели выстроиться у своих секторов. На беговой дорожке в разных секторах стадиона стояли полевые кухни… Возле них на больших полотнах были написаны буквы алфавита. У кого фамилия на А-Б-В-Г и Д – иди к северной трибуне, у кого на Е – Ж – З и К – к восточной… и так далее. Марина сориентировалась и встала в длиннющщую очередь к полевой кухне, что пахла дешевой солдатской едой и дальнею дорогой. В очереди ей шепнули, что тем, у кого нет своей посуды – есть не придется. Марина совсем загрустила и слезы вновь побежали из глаз насквозь проплаканных за минувшую бессонную ночь. Выручила опять та же пожилая женщина. – у меня две пластиковые бутылки пустые из под воды остались, так я тебе одну дам, ты ее разрежь и в донышко как в чашку каши возьмешь, а в верхнюю часть с пробкой – чаю…
      Так и поступили…
      А после недолгой трапезы и длиннющей очереди в немыслимо грязный туалет, их сбили в группы, опять же по алфавиту по сто человек в команде. Старшей в их бригаде, военные поставили ту самую девицу с безумным взглядом, что уже щеголяла в ее – Маринкином пальто. – Ты первая пойдешь, – сказала старшая, и поставила Марину в самую голову очереди, где все были связаны одним общим состоянием – ожидания чего то еще более страшного.
      Бастрюков, кстати говоря, тоже в это время находился на стадионе, только на мужской его половине. Он тоже всю ночь не спал – разговаривал с мужиками… Кто то каким то чудом пронес на стадион транзисторный приемник. Пытались поймать какое либо радио. На всех частотах везде транслировали только военные марши.
 

 
      К брату Афанасию Снегирев пришел пешком.
      Он материализовался в километре от монастырских ворот и уменьшив шар до размера горошины, так чтобы даже самый внимательный глаз не смог бы его заметить, неторопливо и с великим удовольствием зашагал по утоптанной тропинке, что тянулась рядом с асфальтовой дорогой. Олег шел не исповедаться и не покаяться в содеянном. Он просто шел в гости к хорошему человеку и шел с подарками.
      – Так неужели это все ты? – с грустью спросил Афанасий, когда Олег коротким монологом разом вывалил всю хронику последних недель, что потрясли сознанья сотен миллионов людей и основы нескольких могучих государств.
      – Я, – ответил Олег.
      Ответил и неожиданно испугался, – а вдруг сейчас все кончится? Испугался так, как ни разу еще за все эти безумные недели, когда по всем законам должен бы был страшиться и трепетать. А вдруг сейчас все кончится? Ведь должно же все это когда то кончиться?
      – Как ты думаешь, Афанасий, мне эта сила от Бога дана?
      – А кого ты о ней просил?
      – Не знаю.
      – Вот и я не знаю, – Афанасий вздохнул горестно, – знаю только, что страшные силы ты взболомутил.
      – Я ведь во благо.
      – Во благо – черти бы не стали трудиться, а твои солдаты, которых ты из преисподней поднял – они черти и есть!
      – Как же? Ведь во имя Святой Руси – ей на благо, мы ж с тобой еще тогда об этом говорили, когда я к старцу Паисию приезжал.
      – Ты же знаешь старую поговорку о благих намерениях. И знаешь, наверное, заповеданное – "мне отмщение, и аз воздам". Не гоже человеку лезть в те дела, которые являются… как бы господней прерогативой…
      – Но ведь все равно – через кого то все это должно произойти! Все равно Господь выбирает для своих дел проводника… Исполнителя… Ну – инструмент!
      – И тогда я за тебя не порадуюсь, Олег. Были такие сюжеты в Евангелии. Вот к примеру о слепом от рожденья, которого Господь излечил. Спрашивали потом Учителя апостолы, – на ком была вина что он от рожденья слеп? На родителях ли? И отвечал Господь, – ни на ком, он слеп был для исполнения…
      – Цепи событий! – резко вставил Олег, перебив своего виз-а-ви.
      – Да, цепи событий… И я знаю, что ты скажешь, что это как в программировании, и что на тебе вины тоже нет.
      – Да. А разве ты не так думаешь?
      – Я не знаю. Мне страшно за тебя. И за себя тоже.
      Они посидели молча минуту – другую, и уже без надежды на положительный ответ, Олег спросил, – А подарки то примете от меня?
      – Кабы ты мне лично гостинца принес, яблочко или коврижку, я бы принял.
      Помолился бы, да принял. Но ты ведь монастырю принес… Иди к игумену!
      – Не пойду… Я тут вот оставлю.
      – Знаешь, тебе бы со Светлейшим об этом поговорить…
      – С Патриархом?
      – Да, с Патриархом… Насчет пожертвований, наверное только он сможет решить, можно нам принять их или нет. Но мне кажется – он откажет тебе.
      – А как ты думаешь сам? Разве могут силы зла через меня – предлагать церкви огромные средства на сооружение храмов и монастырей, на возрождение Православия?
      – Могут. Ты ведь умный – сам пойми, конечно могут! Помнишь, как Христа в пустыне дьявол искушал? Все клады и сокровища мира предлагал! И теперь, если Церковь возьмет твое золото, то кто же поручится потом, что церковь не поклонилась дьяволу и не впала в искус? Нельзя! Сам понимаешь – нельзя! И я должен тебе сказать, – отыди от меня, сатана!
      – И даже молиться за меня не станешь?
      – Не знаю… Афанасий крепко задумался и лицо его приняло скорбно непроницаемый вид, – не знаю… Я в монастырь пришел свою душу бессмертную спасти. А теперь я за себя боюсь. Иди Олег, прошу, не мучь меня…
      Олег вышел из ворот и не решился сразу соединяться с шаром. Он зашагал по тропинке, чтобы отойти подальше от монастырских стен, так, чтобы никто не смог увидеть, как он чудесным образом растворяется в воздухе, словно та куча золота, что он сдуру решил рассыпать перед братом Афанасием.
 

 
      … Еще одна глава про стадион им Кирова Нравы, условия, их ызывают на тройки.
      И оттуда их развозят
      Слухи …
      Анечку Олег выручил самолично. Прилетел за ней в редакцию, когда там уже вовсю хозяйничали НКВД под началом капитана Чистякова. Сосканировал ее и утащил. Потом они сидели на берегу речки, ели мороженое и он рассказывал ей обо всем в общих чертах, так, чтобы не повредить слабое женское сознание.
      – Понимаешь, они запрограммированы на то, чтобы наказывать только виноватых. Я разрабатывал для них схему оценки, по которой они фильтруют население таким образом, чтобы на перевоспитание попадали только те, кто согрешил перед народом и страной, кто украл, кто хапнул… Поэтому, тебя не должны бы были послать на перевоспитание, но я на всякий случай.
      – Спасибо, милый, – Анечка улыбнулась своей от природы честной и обезоруживающей улыбкой, – ты меня спас.
      – Получается, что спас.
      – А ту?
      – Кого – ту? – глупо переспросил Олег, прекрасно понимая, кого, которую такую "ту" она имеет в виду.
      – Ту, из за которой ты на все это решился…
      – Я тебе тогда все неправильно рассказал.
      – Тогда в машине ты был откровенен.
      – Откровенность не есть признак близости к истине.
      – Что?
      – Ну понимаешь, человек может добросовестно заблуждаться относительно своих чувств и… как бы сказать – ценностей и приоритетов. Можно со слезами в горле, с рыданиями искренно говорить о себе неправду и не потому что лжешь, а потому что сам заблуждаешься относительно самого себя. Говорить – "я без нее не могу", потому что в этот момент тебе так действительно кажется, а на самом деле, если знать себя истинно – это все не так…
      – Ну?
      – О чем?
      – Ее ты ходил спасать?
      – Нет.
      – Ну тогда иди сейчас. Я тебя об этом очень прошу.
      И у Олега вдруг из глаз потекли слезы. Он задрожал и всхлипнул, так, как последний раз с ним было лет тридцать пять тому, когда учеником в школе он пожалел умершую учительницу.
      – Хорошо, я обещаю. Но и ты мне пообещай.
      – Что?
      – Что выйдешь за меня замуж.
 

 
      Сержанту Кольке Жаробину нравилось ходить в женскую зону стадиона. Во-первых туда его посылали сопровождать старшего военфельдшера Любочку. Охранять, так сказать, чтобы зэчки не попортили Любочку нашу… Хотя зэчки здесь совсем не те, что доводилось ему Кольке видеть в той еще Москве до этих странных событий…
      Хотя, почему странных? Товарищ старший лейтенант Коломиец очень все толково объяснил на политзанятиях – фашисты применили новое оружие, сбили наше время…
      И теперь как бы и сорок второй год для нас, и как бы не сорок второй, а гораздо больший… А за это время они выбросили десант и вместе с контрой устроили тут что то вроде капитализма. Ну нам – то есть НКВД – теперь и приходится разгребать всю эту сволочную кашу.
      А сейчас Колька шел в зону со специальным заданием самого майора Свечкопала. Это удача, что его сам товарищ майор откомандировал, это удача, так как он -майор Свечкопал – он является начальником для всех батальонных СМЕРШевцев – и для их батальонного капитана Чистякова тоже! А именно капитан Чистяков заставляет его – Кольку искать в роте шпиона или контру… А иначе, говорит, не видать тебе командирских курсов или училища. А если самому товарищу майору Свечкопалу глянуться – то может и улыбнется тогда Кольке счастье – получить наконец от их дивизии направление в училище!
      Колька должен то был всего навсего, разыскать на стадионе гражданку Борисову Марину Александровну семьдесят седьмого года рождения… Во как! Это если он – Колька – двадцатого года… То на сколько ж он ее старше? На пятьдесят семь? Что за ерунда… Но товарищ старший лейтенант Коломиец сказал, что еще Ленин учил нас, дескать электрон неисчерпаем. Это к тому, что необратимость и неразрывность времени тоже относительна. И некоторые физики, например отказавшийся сотрудничать с фашистами товарищ Эйнштейн, это уже доказали. Так что – хрен его без полбанки разберет, но нам – членам партии и кандидатам в ВКПб, сомневаться в правильности партийной линии – нельзя. А для Кольки – партийная линия – это то что товарищ старший лейтенант Коломиец на политзанятиях говорит. Вот так!
      Марину Борисову он отыскал в очереди возле временного КПП.
      – Пройдемте, гражданочка, – сказал ей Колька и вежливо взял за локоток.
      В кладовой, которую майор Свечкопал оборудовал под кабинет, сидели еще двое. Это были капитан Чистяков и еще какой то старший офицер… Или может даже генерал!
      Об особой важности этой персоны Колька тут же догадался, потому как носом и спиной почувствовал, как лебезят перед этим начальником и Чистяков и Свечкопал.
      Таинственный начальник этот сидел в темном углу, тогда как на посаженную в центре комнаты гражданку Борисову и стоящего за ее спиной Кольку был направлен свет двух мощных ламп с отражателями. И поэтому разглядеть этого неизвестного начальника – никак не удавалось. Колька отметил только дорогие диагоналевые галифе и хромачи, которые носили разве что полковники да генералы.
      – Ваше имя, год и место рождения, – дежурно начал допрос капитан Чистяков.
      Отвечая, гражданка Борисова неожиданно обнаружила писклявый, почти нервно – визгливый голосок.
      У нас все нервничают, – удовлетворенно подумал про себя Колька, – такая у нас работа, чтобы контра нервничала.
      После сверки обычных анкетных данных, как показалось Кольке, по знаку таинственного генерала, майор Свечкопал вдруг предложил гражданочке Борисовой рассказать о своей жизни…
      – Только, если будешь врать, мы тебя вчетвером отдерем как жареную селедку, а потом расстреляем на заднем дворе, – как всегда со смаком, сказал при этом капитан Чистяков.
      – А если ты нам не веришь, что мы люди серьезные, сержант тебя сейчас в соседний кабинет сводит, покажет как там с лживой контры, той, что органам неправду говорит – лоскуты срезают и собакам бросают, – ласково добавил майор Свечкопал.
      – Ну так что, отвести тебя, гражданка Борисова в камеру к мужикам? К уголовникам – извращенцам, которые бабу живую пять лет не видели?
      Борирсову начало трясти. Она стала стучать зубами и слегка завыла.
      – Дай ей водички, Жаробин, пусть попьет, – сказал Свечкопал, – а вы гражданочка нам всю правду расскажите, тогда все будет хорошо, и мы вас отпустим домой.
      Когда Борисова немного пришла в себя, майор предложил ей просто начать с самого начала. Свечкопал упростил ей задачу, сказав предельно откровенно, – нас интересует только ваша интимная жизнь. Почему? Мы вам в этом нашем интересе отчитываться не обязаны. Так нужно органам. Вот и все наше объяснение. А теперь, коли жить хочешь и не хочешь муки позорные принять, рассказывай по порядку: так мол и так, первым моим мужчиной был такой то и такой то, при таких то обстоятельствах… вторым моим мужчиной был такой и сякой, было это тогда то и там то… И еще – когда нам будут интересны подробности, мы скажем.
      И гражданка Борисова тихо и буднично повизгивающим тонким своим голосочком начала долгий – предолгий рассказ о своей жизни.
      Много всяких баек про красивых баб слышал сержант Колька Жаробин – солдаты, они дело известное – любят всякую похабщину! Но такого, как рассказала о себе Марина Борисова – хватило бы и на все тысячу и одну ночь солдатской службы.
      – Третьим моим… мужчиной, был наш учитель физкультуры. Я училась тогда в девятом классе. Он меня всегда лапал, на занятиях по гимнастике – там поддержки, как бы по процессу занятий – девочек хватать положено… Он всех лапал, но меня особенно. А потом он мне предложил факультативно, дополнительно после уроков тренироваться. И через некоторое время мы стали любовниками.
      – Подробнее, где и как это происходило, – потребовал Свечкопал, и как показалось Кольке он сделал это после того, как таинственный генерал в углу сделал ему какой то знак.
      – После тренировки, когда все уходили, он просто приглашал меня в тренерскую и там начинал меня обнимать, раздевал… ну и валил на маты… Там такая стопка старых гимнастических матов была – вместо дивана.
      – И вы никому не рассказывали об этом?
      – Нет…я же понимала, что у Сергея Валентиновича могут быть неприятности. Так, с девчонками потом, уже в одиннадцатом классе поделилась, и оказалось я не одна была такая…
      Рассказ Борисовой был долгим. Свечкопал с капитаном Чистяковым пачку "Казбека" скурили, покуда не добрались до главного…
      Когда гражданочка Борисова стала рассказывать о своих романах со старшим научным сотрудником лаборатории топлива Снегиревым и начальником этой лаборатории Бастрюковым, генерал в углу пришел в сильное волнение, потому как впервые за все три часа что шел допрос, наклонился вперед, так что стали видны и фуражка с кокардой. И… мамочка моя родная! Маршальские звезды в петлицах!
      – Опишите сексуальные достоинства и недостатки обоих любовников. Дайте им сравнительную характеристику… Подробно расскажите об особенностях совокуплений и с тем и другим… Как вы относились к этим гражданам… Какие чувства испытываете теперь? – задавали вопросы Чистяков и Свечкопал. Задавали, задавали, а она отвечала с простодушной прямотой.
      И если честно, то сраму Колька натерпелся. Наблюдательный Свечкопал конечно заметил, как во время допроса колом топорщились Колькины галифе. И кончилось таки все полным срамом. Сплоховал Колька, брызнул в штаны… и это тоже наверняка не ускользнуло от наблюдательного Свечкопала. Эх, не видать ему Кольке теперь направления в училище, как своих ушей…
      А Борисову гражданочку эту внезапно вдруг, как у них в органах никогда до этого не бывало – отпустили! Просто майор Свечкопал сказал, – давай, Жаробин, возьми дежурную машину и отвези Марину Александровну домой.
      Взяли с нее подписку о неразглашении и все!
      Вот такая хреновина получилась…
 

 
      А может ли шар "глючить"? Вот вопрос!
      Просто в какое то время Олег начал вдруг замечать какую то пока еще слабо ощутимую, сопротивляемость шара его воле. Нет, шар по прежнему исправно выполнял любую команду. Но появилась какая то задержка… Шар как бы начал сомневаться, подчиняться или нет. Раздумья шара длились может одну мили – секунду – задержка неуловимая и воспринимаемая Олегом скорее на уровне надчувственном, интуитивно…
      Но он перестал доверять шару, как перестает доверять мужу в тайне обманываемая им жена.
      И потом из шара, когда Олег выходил из него, стал раздаваться какой то противный писк. На очень высокой ноте. Не всегда. Но иногда. И когда Олег приказывал шару, – перестань! – тот умолкал. На время.
      А время шло. …
      Его альтруизм
      Снегирь творит добро
      Несколько эпиходов
      Но его начинают брать сомнения …
 

 
      Борьба.
      Совершенно секретно.
      Не подлежит ксерокопированию и рассылке факсимильными аппаратами.
      Рассылается фельдъегерской службой СС и НКВД.
      Доводится до сведения означенных в приложении лиц строго комиссионно.
      По ознакомлении, подлежит немедленному уничтожению.
      Инструкция начальникам окружных, земельных (гау) служб СД, начальникам фронтовых и армейских управлений и отделов СМЕРШ.
      1. Фильтрование населения производится в срок – трое суток с начала десантирования (время Ч).
      2. Фильтрование производится тотально, с исключением любой возможности непопадания в фильтры даже малой части населения.
      3. Фильтрование следует производить путем тотального прочесывания жилых и производственных зданий при одновременном блокировании всех улиц, дорог и проездов всех населенных пунктов, входящих в зону действия окружной, земельной (гау) службы СД, фронта или армии.
      4. Отделению при первичной селекции подлежат лица заподозренные в преступлениях 5-10 степеней.
      5. При первичной селекции руководствоваться внешними признаками виновности. При этом следует максимально использовать местных информаторов и помощников в детерминации степени вины.
      6. На первом этапе фильтрования следует отделить лиц 5-10 степеней виновности в лагерях временного пребывания.
      7. Дознавание, детерминация и точное установление степени вины следует производить с привлечением местных экспертов из числа готовых к сотрудничеству полицейских и работников милиции.
      8. Сроки детерминации и определения наказания – пять суток с момента десантирования (времени Ч).
      9. Для определения наказаний и сроков исправительных работ, организовать необходимое количество "троек" из числа офицеров СД и НКВД, с привлечением экспертов из местных полиции и прочих органов контроля порядка. 10. Этапы для направления на исправительные работы формировать строго по степеням вины и группами по 1000-25000 человек приготовить к отправке в срок к десятому дню от начала десантирования (времени Ч).
      Начальник имперской службы СД оберфюрер Ольгис Фогель Начальник СМЕРШ ГПУ РККА генерал-лейтенант Иночкин 22 мая 2006 года Берлин – Москва Совершенно секретно.
      Не подлежит ксерокопированию и рассылке факсимильными аппаратами.
      Рассылается фельдъегерской службой СС и НКВД.
      Доводится до сведения означенных в приложении лиц строго комиссионно.
      По ознакомлении, документ подлежит немедленному уничтожению.
      Инструкция начальникам окружных, земельных (гау) служб СД, начальникам фронтовых и армейских управлений и отделов СМЕРШ.
      1. Не подлежат этапированию виновные со степенью 9 -10.
      2. Виновные со степенью 9 подлежат немедленному уничтожению (расстрел).
      3. Виновные со степенью 10 подлежат показательной экзекуции (повешение).
      Начальник имперской службы СД оберфюрер Ольгис Фогель Начальник СМЕРШ ГПУ РККА генерал-лейтенант Иночкин 22 мая 2006 года Берлин – Москва Совершенно секретно Приложение 1 К Руководству определения степени виновности.
      1. К 10 степени виновности относятся лица ответственные за вынесение решений, причинивших ущерб интересам России в период их работы в государственных органах (1990-2006 гг) по экономическим мотивам (коррупция), по идеологическим мотивам (измена).
      2. К 9 степени виновности следует относить нанесение крупного экономического (экологического) ущерба, причененного путем вывоза из страны в период 1990 -2006 гг капиталов в форме денежных средств, углеводородов (нефти, газа), природных ресурсов (леса, рыбы, драгметаллов, цветных металлов) на сумму более 10.000 долларов США.
      Начальник имперской службы СД оберфюрер Ольгис Фогель Начальник СМЕРШ ГПУ РККА генерал-лейтенант Иночкин 22 мая 2006 года Берлин – Москва Совершенно секретно К сведению гауляйтеров и начальников окружных управлений НКВД.
      1. Лагеря отбывания сроков перевоспитания для виновных по степеням 6-7 изолировать от контакта с местным населением.
      2. Означенные лагеря не держать на льготном режиме довольствия.
      3. Отменить в отношении означенных лагерей перечисленные в инструкциях для лагерей льготных режимов 3-5 степеней виновности медицинские, санитарно-гигиенические и культурные средства обеспечения.
      Начальник имперской службы СД оберфюрер Ольгис Фогель Начальник СМЕРШ ГПУ РККА генерал-лейтенант Иночкин 22 мая 2006 года Берлин – Москва
 

 
      Курочкин проснулся аж в полшестого. День был такой – особенный, кончался его срок, и душа уже рвалась на волю, не давая покоя телу, пусть и не успевшему еще отдохнуть за те семь часов, что были от отбоя до подъема отмерены режимом.
      После завтрака он три минуты постоял возле столовой и покурил с теми мужиками, с которыми подружился за год и три месяца своего пребывания в трудовом лагере. Год и три месяца… И как они в этих "тройках" решали, кому сколько давать на перевоспитание? – этим вопросом зэки часто задавались сидя и греясь в бытовках или возле костров, там – на просеке, в болотах – на трассе Москва – Владивосток, которую, как им казалось, строила теперь вся страна. Впрочем, называть из зэками политруки строго – настрого запрещали. Только "перевоспитуемыми"!
      Перевоспитуемый Курочкин. Срок трудового перевоспитания – год и три месяца. Так как же им определяли эти сроки? Кто то рассказывал, что якобы по специальной балльной системе…
      Курочкин вспомнил, как в тот день, когда их сортировали на стадионе Кирова, он всего пять или десять минут постоял перед тройкой… И ему вкатали год и три месяца. Тройка была самая что ни на есть! Как в кино. Майор в довоенной форме НКВД, вполне современный мент с компьютером и партейная баба прям как та из райкома, что в восьмидесятом году не пустила его в Болгарию. Майор спросил только, кем мол до катаклизма работал? Курочкин сказал, как было. Мент на компьютере щелк-щелк, проверил. Да, говорит, правда, не врет. Майор еще какую то ерунду спросил, мол, где до катаклизма жил, в какой квартирке? Мент опять проверил, а потом они и говорят… Не все разом, а баба, а потом майор, – поедете, Курочкин, на перевоспитание…
      На трассе в тайге Курочкин встречал и бывших начальников отделов со сроками вдвое большими чем у него, и бывших бизнесменов, перевоспитываться которым тройка определила всего шесть или вообще – четыре месяца! Логика назначения наказания… Нет! На политзанятиях, с которых начинался каждый трудовой день, политрук всегда подчеркивал то, что работа на строительстве автобана Москва – Владивосток это не наказание, а наоборот, выражение глубокого доверия Родины к тому, что в процессе честного труда, перевоспитуемые или "перики" – как они сами себя называли, превратятся в полноценных граждан новой России.
      И правда, Курочкин знал из программ телевидения и из газет, что никаких ограничений в карьере у "периков" нет. И что новый министр среднего машиностроения сам четыре месяца в ватничке и с лопаточкой строил дорогу… И что министр энергетики, тот тоже три месяца в "периках" по трассе бегал.
      И вообще, обиды на страну у него не было. Помнится, когда их в первую страшную ночь когда их взяли прямо из новой квартиры на Таврической и повезли на стадион, в ту страшную ночь он всякого наслушался… И про Солженицына, и про Воркуту – Магадан, и про голодную смерть на непосильной каторге, что их всех непременно ждет. Однако, уже на следующий после заседания тройки день, он ощутил на себе всю истинную силу любви Родины к своим заблудшим детям. Как его кормили в лагере!
      Он казалось, не питался так и в счастливом детстве на даче у бабушки. И вообще за эти год с небольшим, он только окреп здоровьем, избавился от жировых складок на брюхе и его сердце, и печень стали гораздо сильнее. Даже камешек из почки вышел. И кто б мог подумать, что в лагере у них будет такая больница и поликлиника с врачами и оборудованием, каких до этого он видел разве что в платном профилактории Промгромбанка… И вообще, многие мужики и на воле, до великого катаклизма не видали такой жизни. Спальные помещения на четверых…
      Питание… Эх, Галка его так никогда не кормила во все шестнадцать лет их совместной жизни! И после двух часов политучебы, да восьми часов работы на трассе, библиотека и компьютерные классы, тренажерные залы и бассейн…казались каким то даром Божиим, а не наказаньем.
      А по субботам, танцы с девчонками из соседнего женского лагеря. А сколько свадеб они сыграли за этот год! Пять или даже шесть… И сам чуть не женился, да политрук развода с Галкой не дал, сказал не хочет на себя брать, мол у вас двое детей, вот выйдешь на волю, там и решай…
      Он три минуты постоял с мужиками. Им тоже недолго осталось, кому месяц, кому полгода. Постоял, и пошел к зданию администрации. Получать документы. Витя Недорезов – "перик" из его комнаты, бывший начальник рекламного бюро, у него срок еще только через два месяца закончится, он в администрации писарем работает, так он еще неделю назад новые документы его – Курочкина видел. Раньше то говорят, справку об освобождении давали, а теперь сразу паспорт. Чистенький!
      До вокзала Курочкин добирался автобусом. После катаклизма легковые машины у народа поотбирали и посвозили под пресс. Теперь куда бы ты ни ехал – передвигайся только общественным транспортом. Но автобусов много, ходят они часто, и все новенькие – комфортабельные… Мерседес! Правда, слышал Курочкин такую байку, будто все эти мерседесы как бы нечистые… Мужики говорили, что не только заводские номера у них затерты и спилены… Но есть в них такая штука, что все они до самой последней заводской царапины – одинаковые. Как будто по одной форме отлиты. И у всех одинаковые дефекты… Курочкин так особо не понял, но вроде тоже самое на трассе мужики рассказывали про технику строительную. Про бульдозеры, скреперы, грейдеры, экскаваторы, самосвалы… Что все они как по одной мерке сделаны. Серийные то машины. Хоть чем – да отличаются, а эти – до мельчайшей вмятинки на приборной доске, до трещинки на руле, до царапинки на лобовом стекле – как тиражная копия девушки в журнале – на каждой обложке такая же с такой же родинкой… Чертовщина! Но мужики уже привыкли к такой чертовщине, что со времени катаклизма встречается теперь везде и повсюду. И как бы там не объясняли политруки на политзанятиях, что мол открыты новые несметные запасы золота, которые позволили нашей Родине… Все равно любой экономист, вроде Эдика из соседней комнаты, или соседа – инженера Петра Васильевича, кумекает, что никакого золота не хватило бы России, чтобы за пол-года решить задачу насыщения рынка почти бесплатными товарами.
      Изобилие пришло в страну как в сказке про рыбака и рыбку. Курочкин еще слышал такую байку, что есть под Москвой некие секретные поля, где до горизонта стоят склады и пакгаузы… И что склады эти битком забиты всяким добром – от галантереи и компьютеров, до продовольствия и стройматериалов… и что охрана из самых лучших и проверенных НКВДэшников только и грузит подходящие туда составы, которые везут все это потом во все города. А когда склады пустеют, охрана уходит и за ночь – все склады опять полные! Вот такая брехня… Так или иначе, но даже у них в лагере, компьютеров и жрачки было завались. А что же на воле? Так – то!
      На вокзале купил билет до Питера. Два золотых червонца – за место в купе вагона первого класса. Никакой очереди и чистота повсюду неимоверная. Два корейца – дворника громадным пылесосом взад-вперед утюжат стерильно глянцевый асфальт. По перрону неторопливо прохаживается парочка городовых. А возле книжного киоска стоит… Эх, ма! Настоящий эсэс! Слыхал Курочкин про такие новые дела, но не верил. Говорили, что в некоторых лагерях не НКВД, а эти – "новые хозяева"… И точно. В левой петлице – собачья голова… На рукаве орел с прямыми крыльями, выше орла – российский флаг бело – оранжево – черный, а ниже орла – нашивка… "Малюта Скуратов"… Круто!
      Городовые к эсэсовцу с опаской. Сворачивают от него не доходя метров тридцать.
      Уважают!
      И поезд вот подошел минута в минуту.
      Курочкин и не удивился, что с этим эсэсом они оказались в одном купе.
      – А что городовые то вас боятся, я заметил! – спросил он соседа после первой рюмки предложенного за знакомство коньяку.
      – Понимаешь, – эсэсовец хоть и моложе лет на пятнадцать, но сразу перешел на ты…
      А может и не перешел, а просто распространил на Курочкина свое обязательное правило, – понимаешь, не любим мы их – они ведь раньше до катаклизма с нас брали…
      Менты… ГАИ, медвытрезвон… Ну мы им после всего – немного и отыграли… Тут и газеты напечатали пару историй, будто мы – СС стали их проверять на улице. И если в карманах находили наличные деньги – то вплоть до… и эсэсовец сделал характерный жест, проведя ребром ладони по горлу, – они свои личные деньги могут теперь только в гражданской одежде при себе носить, а если в форме – то нет.
      – Понятно. Хороший обычай.
      – Но это все неправда…
      – Да?
      – Мы – СС – мы по нашему уставе воюем только за рубежами. И никогда внутри.
      – А как же все же городовые? Чего ж они вас так с опаской?
      – На всякий случай, – он рассмеялся, обнажив перламутровой свежести ровные блестящие зубки, – Ну еще по одной, за знакомство.
      Выяснилось, что юного эсэса зовут Андрэас. До вступления в штандарт его Андреем звали, но там их как бы перекрещивают.
      – Понимаешь, это как монашеский орден. Служба в СС – это особенный мистически посвященный вид служения, – говорил юный унтер, слегка захмелев.
      – Я конечно не обижаюсь, но у вас это так принято – с незнакомыми "на ты"?
      – А ты не знал? Странно. Все знают – у нас особенная этика.
      – Да, я вот хотел спросить, вы кто по званию?
      – Лейтенант панцер-гренадерской дивизии Малюта Скуратов.
      – А крест за что у вас?
      – Ленточка вот эта, – Андрэас ткнул себя пальцем в центр солнечного сплетения, – ленточка креста второго класса – за Чечню. А этот, железный крест первого класса – за Афган.
      – А что в Чечне было, если не секрет?
      – А ты не знаешь?
      – Да я же дорогу строил…
      – Что было? Выселили всех чеченов в три дня. Собрали всех и выселили. Подогнали транспорт… И… Тебе знать этого не надо. Но в общем, говорят что На Фолькленды. Специально у Англии эти острова для них купили.
      – Как? Технически как?
      – Тебе лучше не знать…
      – Та-а-к, – промычал Курочкин, а Афганцев? Их тоже – на остров Пасхи что ли?
      – Почти угадал. В Африку. Они же люди южные – к жаре привыкшие. А черные в Конго и Анголе все от спида повымирали. Земля освободилась. А в Афган мы братские народы Индии пустили. Теперь с союзной Индией на юге граничим.
      – А вы, а ты куда теперь направляешься?
      – Из отпуска… и надеюсь, за рыцарским крестом, – Андрэас показал пальцем на шею.
      – Опять на войну?
      – Да, – односложно ответил юный эсэс и откинувшись на белоснежную подушку вдруг по детски засопел. И даже слюньку пустил, совсем как маленький.
      Поезд тихо постукивал колесами на стыках и стремительно нес их в Питер.
      Эсэсовского лейтенанта Андрэаса… И его – перевоспитанного сорокалетнего мужчину. До катаклизма бывшего старшим научным сотрудником, потом разменявшего науку на бизнес, и ставшего коммерческим директором маркетинговой компании…
      Потом отсидевшего за это год и три месяца в трудовом лагере и полностью теперь перевоспитавшегося – гражданина новой России Виталия Курочкина.
 

 
      … …Курочкин вернулся домой и находит мир изменившимся все работают на стройках жилых домов, санаториев, больниц, школ, музеев, кинотеатров, служат в армии. По вечерам все занимаются самодеятельностью. Полный советский кайф в прямом смысле.
      Дети ходят в пионеротрядах, распевают счастливые пионерские песани, костры, военигры, полдный порядок и чистота не улицах.
      Он встает на все учеты, менты, гестапо, хорошая квартира.
      Все хорошо, но полный надзор.
      Обилие военноленных.
      Все тяжелые работы выполняют пленные под надзором ментов и русских СС.
      Портреты Сталина, Аллександ Невский, петр Первыйц Алдр третий …
      Послушно выполняя закон о всеобщей трудовой обязанности, Марина пошла на работу сразу, как только с улиц убрали военную технику, и как только по вечерам в городе перестали стрелять. Бастрюковская контора, естественно, приказала долго жить, и в институте вновь потихоньку стала устанавливаться старая система ценностей – доктор наук, кандидат, соискатель, инженер… А не та, что прежде, мерседес, ауди, опель, жигули… Маринке без высшего образования в лаборатории делать стало нечего, и хотя никто ее не гнал, а с приходом изобилия и чисто символических цен на товары, уровень заработка перестал играть какую либо роль, тем не менее она решила уйти. Тем более, что в лаборатории память о Бастрюкове, которому тройка вкатала два года перевоспитания, и память о пропавшем без вести Снегиреве, была жива, и коллеги, как ей казалось, поглядывали на нее со значением.
      Она перешла в строительную организацию. С наступлением новых времен в стране вообще строить стали очень много. Марина поступила в строительно-монтажное управление в производственный отдел. Работа была непыльная – сиди себе за компьютером и заноси в систему все сообщения прорабов – сколько сделали, сколько материалов получили, сколько чего надо, а все расчеты компьютера, куда и сколько действительно надо завезти – цемента, кирпича и арматуры – передать в отдел снабжения… Жила она все там же – на Черной речке. Автобус – развозка ихнего строй-управления утром заезжал за ней, а вечером привозил обратно. Личная жизнь ее застыла на точке замерзания. Сперва было она решила для себя, что Бастрюкова дождется. В первом порыве хотела даже поехать к нему в лагерь, как та декабристка, что когда то отложилась в ее памяти после какого то кино, но передумала – далеко уж больно! А потом к ней стал бить клин прораб первого участка. И не он один. На вечеринке, что контора устроила в честь годовщины Великих перемен, с прорабом из-за нее чуть не подрался шофер начальника управы Федя Огурцов.
      И быть бы уже Маринке "при деле" и не валяться бы ей одной в своей девичьей постели, кабы вдруг не увидала однажды по телевизору сюжет:
      – С радостным энтузиазмом встречают жители Праги танкистов дивизии "Петр Великий".
      По договору с Германией, год назад подписанному Президентом Петровым и канцлером Винклером, наши войска занимают линию Большого Атлантического Вала. В тоже самое время немецкие танкисты дивизий "Гитлерюгенд" и "Викинг" парадным маршем проходят по улицам Лондона. Тысячи восторженных англичан приветствуют своих освободителей и гарантов нового истинно демократического порядка.
      Но снова Прага. На головном танке – командир дивизии "Петр Великий" Ольгис Фогель. Кавалер рыцарского креста с дубовыми листьями… свои награды оберфюрер получил за освобождение Риги и Таллина…
      Марина посмотрела на экран и обмерла… Олежка! Олежка Снегирев…
      – Давненько не видела красавица Прага русских танков! – продолжал телекомментатор, – вместе с оберфюрером Фогелем, столицу Чехии от режима плутократии освобождали танкисты дивизии "Иван Грозный" под командованием штандартенфюрера Краевски и панцир-гренадеры бригадефюрера Дружинского командира дивизии "Василий Буслаев". Вот вы видите, как почетные граждане Праги подносят своим освободителям символический ключ от города…
      – Олежка! Олежка Снегирев…
      – А вот восторженный Париж. Улицы столицы Европы вновь слышат уверенную немецкую поступь. И как в далеком сорок третьем – по Елисейским полям парадным строем идут танки дивизии СС "Лейбштандарт". Вивр Альмань! Вивр Альмань, – кричат освобожденные парижане своим избавителям и спасителям – немецким танкистам доблестных, овеянных славой войск СС. Девушки бросают цветы. Не скрывают слез радости отцы семейств. Свобода! Конец американской плутократии! А над Елисейскими полями, оставляя в небе дымные следы трех цветов немецкого флага низко, буквально цепляя крыши домов, проносятся юнкерсы асов из пятьдесят второго штука-гешвадера, которыми командует кавалер рыцарского креста с дубовыми листьями и бриллиантами майор Рудель!
      – Наши камеры установлены в Варшаве. Польские девушки подбегают к русским танкистам – освободителям и дарят им цветы. Как это трогательно! Вы видите на рукавах у ребят нашивки – "Малюта Скуратов" – это панцир-гренадерская дивизия целиком сформированная из москвичей. В ней есть батальоны Солнцевских, Ореховских, Долгопруднинских, Коптевских, Люберецких и других подмосковных районов. Вот командир разведывательной роты унтерштурмфюрер Андрэас Либель… Он галантно помогает красивой варшавянке подняться на броню своего танка… Как это символично! По улицам красавицы Варшавы едут танки воинов – освободителей, и на головной машине красивая девушка, символизирующая освобожденную Польшу, а рядом с ней – ее молодой освободитель – герой нашего времени…Победитель дракона, что приковал красавицу к скале… Этим драконом была американская плутократия…
      Теперь наши рыцари, такие как Андрэас Либель убили дракона и красавица по праву становится призом за доблесть.
      Олежка! Надо же! Какой он теперь большой! А как же я? Я поеду к нему. Я должна к нему поехать.
 

 
      Кольку Жаробина вызвал к себе сам майор Свечкопал. И даже не батальонный особист капитан Чистов, а сам великий и ужасный начальник дивизионной СМЕРШ. Колька от нервной дрожи слегка "принял" пятьдесят грамм неразбавленного – из той заначки, что береглась им еще с первого выезда их роты на спец акцию… Почитай – на расстрел. Это еще когда было! Еще марте сорок второго. Ездили недалеко – в Лоси.
      Там в парке и почикали дезертиров. Двенадцать человек их было. Тогда всей роте по пол-стакана спирта старший военфельдшер Любочка выдала. Каждому. Но пили не все. Кандыба вот – деревенщина отказался, Колька и перелил все во фляжечку. До случая. А теперь вот случай и выдался. Махнул фланелькой по сапогам. Поправил фуражку, кобур с новеньки ТТ…
      – А-а, сержант Жаробин, ну проходи, – почти ласково начал майор Свечкопал.
      Только вот Кольку этими нежностями не проведешь! Знает Колька, что цена им – полкопейки.
      – Ну что, сержант, не надумал ли наконец в лейтенанты расти?
      Что за вопрос идиотский, то-то майор не знает, что Колька только об этом и думает, – - Так точно, надумал, товарищ майор!
      – Так ты наверное и шпиона в роте изловил? Так я понимаю?
      Майор вальяжно прищурился и достав из глубокого кармана синих диагоналевых галифе пачку Казбека раскрыл и протянул ее Кольке.
      – Никак нет, еще не изловил.
      Колька потупился, но папироску из пачки взял.
      – Кури, кури, сержант. Парень ты хороший, и я тебе помогу.
      Майор полез в ящик стола и оттуда достал половинку листа с отпечатанным на машинке текстом и двумя фиолетовыми штампами с печатью.
      Документ!
      – Это, сержант, направление на краткосрочные командирские курсы. От нашей дивизии поедут десять человек. Девять уже получили направления. Этот бланк пока не заполнен. Хочешь твою фамилию сюда впишем?
      – Хочу, – не моргнув, на одном дыхании выпалил Колька.
      – Тогда ты нам помоги. У нас ведь тоже своя разнарядка. Девятерых шпионов мы в дивизии уже поймали, осталось вот еще только одного найти.
      – Но я не знаю…
      – А я тебе помогу, только и ты мне помоги.
      – Но как, товарищ майор?
      – А ты подумай, ведь контрразведка – это как разведка на поле боя. Это умение видеть то, чего другие не заметят. Вот перед боем, ползет разведчик на передний край и смотрит в бинокль. Смотрит, смотрит, и замечает три танка замаскированные под копны соломы, три пулеметные точки под кустами и блиндаж, под бурт картофельный замаскированный. А другие бойцы смотрели – смотрели и ничего не заметили. На то он и разведчик! Так и в контрразведке. Простые наши товарищи по пять раз на дню шпиону замаскированному под нашего бойца – руку жмут, да кашу с ним едят, да папироски раскуривают… А разведчик-чекист посмотрит на него и расколет. Нет, брат, не наш ты – а вражеский лазутчик! Понял сержант?
      – Понял, товарищ майор.
      – Так ты и подумай, кто как тебе кажется – не наш человек? На кого из своей роты ты больше думаешь?
      – Я не…
      – Только я тебе еще вот что скажу, – майор начал неприятно раскачиваться на задних ножках стула, так что тот жалобно поскрипывал всеми своими терзаемыми шипами и шурупчиками, – если не скажешь теперь же, кто в роте шпион, мы тебя в шпионы запишем. И биографию подходящую подберем. Понял?
      – По… По…Понял, товарищ майор…
      – Так на кого думаешь?
      Колька напрягся, он почувствовал такой прилив крови к лицу, что казалось оно лопнет сейчас же и забрызгает весь кабинет.
      – Я тебе еще больше помогу, уж больно ты мне нравишься, – сказал майор.
      Продолжая скрипеть и раскачиваться, – вот капитан Одинцов, как он тебе?
      – Капитан? – переспросил Колька.
      – Ну да, капитан… Он как по твоему, наш человек или не наш?
      – Мне…я…ну…
      – Ну че ты мямлишь, в самом деле, мне что за тебя самому написать, мол капитан Одинцов замечен мною, сержантом Жаробиным в том, что во время выезда батальона под Коломну, вывел двоих дезертиров через оцепление и отпустил. А когда батальон в ноябре сорок первого стоял в оцеплении на Филях, капитан Одинцов подбирал немецкие листовки, которые сбрасывал самолет и говорил, что де пригодятся в плен сдаваться… Так было?
      – Так, так было…- глупо улыбаясь ответил Колька.
      – Ну тогда пиши.
      И Колька начал старательно выводить на чистом листочке текст следующего содержания: "В отдел контрразведки СМЕРШ шестой дивизии НКВД товарищу майору Свечкопалу от сержанта Жаробина. Донесение. Мною установлено, что капитан Одинцов…есть шпион и немецкий агент…" – Длинно то не пиши, – уже деловито сказал майор, – в двух словах, как я тебе там сказал, два эпизода – с листовками и с дезертирами… У нас на него еще показания имеются…
      В роту Колька шел как оглушенный. Вроде и хорошо – послезавтра на курсы командирские команда отправляется. Говорят, что в Омск – это в Сибири на реке Иртыш. Всего два месяца, и он Колька уже будет младший лейтенант… А если с отличием кончит – то целый лейтенант! И вроде все по хорошему! Ведь если майор Свечкопал говорит, что у него на капитана Одинцова есть и другие донесения, значит и правда Одинцов – враг. И нечего тут нюни распускать! Война идет! И он Колька ничего плохого не сделал. Только органам нашим помог. А наши органы – они не ошибаются.
      При подходе к казарме нос к носу столкнулся с капитаном Одинцовым. Тот нежно за локоток поддерживал старшего военфельдшера Любочку. Она держала в руках букетик полевых колокольчиков и задумчиво улыбалась.
      Колька так опешил, что даже не козырнул…
      – Ты чего это сержант такой взъерошенный, – спросил Одинцов.
      – Виноват, товарищ капитан, – выпалил Колька и густо покраснел.
 

 
      Бастрюков сидел, как говорится, тяжело. Невзлюбила его братва, и все тут. Охрану лагеря нес батальон "Долгопруднинских" из дивизии "Малюта Скуратов", и он – Бастрюков, что то им сразу не глянулся.
      Формально в лагере неуставных отношений не было. "Перики" все подобрались "по одной теме" – бизнесмены, нагрешившие перед Родиной не в особо крупных, а так – средние. Вот и соседями Бастрюкова по комнате были пятеро перевоспитуемых примерно одного возраста, отбывавшие кто за что: за грех коммерции или даже как было написано в делах: "за идеологические ошибки и развращение народа". На соседней с Бастрюковым кровати покорно отбывал срок бывший директор музыкальной радиостанции, которому тройка впаяла два года "за идеологические диверсии и шпионаж", а в углу у зарешеченного окна, уже год как отдыхал бывший редактор эротического журнала. Был тут еще и один директор турфирмы, и один коммерсант, возивший из Дагестана водку с коньяком и еще один пацан – попавший вроде как и ни за что, потому как в период катаклизма нигде не работал, а жил на иждивении сестры – крупной бандарши, заправлявшей тремя ночными клубами, казино и дискотеками.
      По прибытии Бастрюкова в лагерь, начальник с четырьмя кубарями в левой петлице, узнав что тот при катаклизме занимался автосервисом, направил новенького "перика" отбывать курс трудового воспитания в автомастерские. Но не начальником боксов, а простым автослесарем – гайки крутить под подъемником. И тут сразу как то все не пошло. Сперва одному долгопруднинскому – коренастому унтеру с одним кубиком в петлице не так помпу на "ниве" поставил. Шкив с перекосом что ли попался, подшипник через неделю снова разлетелся и тосол вытек, где то по дороге…
      Унтера притащили на тросу и тот прижав Бастрюкова к бетонной стене бокса, долго бил его своими железными кулаками в пояс – туда где печень и селезенка. А потом через пару недель и вообще катастрофа случилась, в электроцепи уже подвешенного на подъемнике "мерседеса", того на котором ездил командир первой роты долгопруднинских по кличке Рыба – офицер с тремя кубиками и широкой полоской в петлице – Бастрюков за год все никак не мог выучить их тарабарские звания "утерштурм-обергроссбанн…" – вобщем у этого мерседеса случилось короткое замыкание в цепи. И он сгорел.
      Бастрюков то был здесь абсолютно не при чем, "мерс" этот сгорел бы и в другом месте… Но долгопруднинским нужен был козел отпущения. Бастрюкова с его напарником – Толяном – бывшим директором радио, подвесили за руки в спортивном зале, и два дня лупили вместо боксерской груши. Толян потом так и не отошел.
      Провалялся два месяца в больнице, операцию ему сделали, а потом и схоронили неподалеку.
      А Бастрюков – ничего. Живучим оказался. Месяц лежал – не вставал, а потом, потихоньку, потихоньку… Но служба уже не пошла. Заприметили его долгопруднинцы.
      Политрук потом, после госпиталя ему все говорил: Саша, ты ж понимаешь, мы здесь для того, чтобы вас перевоспитать – сделать из вас новых хозяев миропорядка. Вы отсюда должны выйти такими, как учит президент Петров – не озлобленными, нравственно обновленными, готовыми влиться в процесс освоения Россией новых пространств. А ты не можешь элементарно охране угодить. Разве это хорошо?
      К работе Бастрюков приступил уже в новом качестве – посадили его машинистом на дорожный каток. Работа нехитрая для бывшего завлаба. Езди взад-вперед по полотну, вслед за грейдером, укатывай щебенку… Однако и здесь умудрился Бастрюков в штрафники попасть. Сдавал как-то задом свой каток и раздавил кроссовый итальянский велосипед, на котором на трассу приехал зам начальника лагеря… Он такой спортсмен, что его все больше не в военной форме видели, а в майке и трусах… Он и на стройплощадку на велосипеде повадился ездить. И угораздило ему бросить свой велик прямо на трассе, где Бастрюков взад-вперед утюжил щебень! На этот раз бить его не стали. Рядом в кювете протекал заболоченный ручей. Так эсэсы привязали Бастрюкова к искореженному велосипеду и бросили в воду. И до конца смены никто из "периков" не осмелился вытащить едва дышавшего от холода Бастрюка. А был конец октября. Простудился Саша Бастрюков. Сильно простудился.
 

 
      Когда инопланетяне перенесли авианосец из Атлантики в Африку, Дэн Маккаферти находился в отпуске на ранчо у своего отца в Нью – Мексико. Здесь собралась вся их большущщая семья: все братья Дэна – Макс, Хью и Гэс с женами, все дяди – братья отца: дядя Луи, дядя Арчи и дядя Грэм, тоже с женами, его тетками Сарой, Мери-Энн и Луизой… Приехали и бесчисленные двоюродные братья и кузины. В общем, дом был полон народа, и столы к обеду накрывали в саду возле декоративного бассейна. В тот час, когда президент Браун выступил по телевидению, они сидели и ели десерт. Жена Дэна – Элизабет, поглаживая свой восьмимесячный живот, как раз попросила официанта принести еще клубники, как с криком вбежали племянники Боб и Стив, – идите смотреть, идите смотреть, президент объявил о вторжении инопланетян!
      Это было как то нереально. Сколько всякой фантастической чепухи они в детстве пересмотрели по телевизору и перечитали в комиксах! Сколько суток и часов они просидели за компьютерными игрушками вроде "инопланетной интервенции" или "войны с пришельцами"! А теперь… А теперь президент говорит это не в юмористической программе с комиками и клоунами, а на полном серьезе… Что у нас – американцев похитили целый авианосец, что в Женевском озере появились русские подводные лодки. В это просто невозможно поверить!
      Из всех братьев и кузенов Маккаферти, только он – Дэн был военным летчиком. Все остальные выбрали гражданскую карьеру, хотя и любовь к авиации передалась всем братьям от отца. На его "цессне" все они и Макс, и Хью, и Гэс налетали по много часов, но в училище Вест-Пойнт пошел только он – младший из всех и, наверное самый избалованный. И вот теперь ему – именно ему надо ехать защищать эту семью и эту страну. Элизабет заплакала. Она не плакала, кстати говоря, когда он убывал в Италию – летать бомбить Белград…И не плакала, когда они уплывали на войну в Залив. Тогда троих из эскадрильи сбили, и Элизабет знала об этом. Но теперь.
      Может из-за того, что она беременна?
      Дэн было взял отцовский шевроле "корвет", но старший Макс решил сам отвезти его – Дэна в аэропорт. По дороге слушали радио. Все станции, и его любимая Кэй-Эл-Эф-сорок четыре, которая всегда крутила "кантри", теперь трещали новостями: в Вашингтоне и Нью-Йорке высадились десанты инопланетян. Они имеют облик немецких наци времен Второй мировой. Действия наших ВВС и морского флота заблокированы… Президент призывает нацию к спокойствию. В тоже время магазины торгующие оружием штурмуют толпы людей… Полиция штатов Арканзас, Иллинойс и Северная Каролина с трудом сдерживают гражданские волнения…
      – Что с нами будет, Дэн? – спросил Макс, когда в аэропорту выяснилось, что все полеты отменены, – что с нами будет?
      – Надо брать отцовскую "цессну", – сказал Дэн, и они развернув машину, рванули в сторону частного аэродрома Пойнт Эндрюс, где отец держал ангар с двумя спортивными бипланами, семейной "цессной" и старенький – еще Вьетнамской поры вертолет "хьюи", в память о том, как сам в шестьдесят шестом в чине капитана летал на подобном "хью" из Сайгона на тропу Хо-ши-Мина, туда с боеприпасами и жратвой, а обратно с ранеными и отпускниками…
      Возле "цессны", когда старина Крис заправил баки до верхнего уровня, они обнялись.
      – Увидимся ли? – сказал вдруг Дэн, – мать берегите!
      – Перестань, Дэн, все будет нормально, – ответил Макс. И долго потом стоял, глядя как выруливает на старт бело-красная "цессна", как кивнув носом она присела на тормозах, встав на полосе, и как рванула в небо, унося их Дэна – их младшего братишку – лейтенанта американских ВМС.
 

 
      Олег прилетел к президенту Петрову без предупреждения. У того шло какое-то очередное совещание с офицерами генштаба, но Олег не захотел ждать и через адъютанта, посвященного во все тайны, передал, что желает говорить немедленно.
      Теперь заседания проходили обычно не в Кремле, а на одной из дач, на берегу Рублевского водохранилища. Олег вышел на высокий берег Москва-реки и принялся ходить взад-вперед, носком ботинка подбивая мелкие камешки, чтобы они слетая с обрыва как можно дальше плюхались в тихую серую цвета затянутого облаками неба воду.
      – Ну где ты там? – нетерпеливо пробурчал Олег быстрыми шагами почти что подбежавшему президенту.
      – Устанавливаем новый мировой порядок. Не хватает ни сил, ни коммуникационного пространства, ни идеологического содержания.
      – В смысле, – переспросил Олег.
      – В смысле и буквальном – не хватает полицейских дивизий для контроля, и в смысле элементарных инструкций этим дивизиям. Пока они у нас повсюду занимаются только тем, что устраняют последствия деятельности прежних режимов, удерживают массы в повиновении и раздают сгущенку-тушонку…
      – Хорошо, укажи мне районы десантирования, и я расставлю туда эсэс и НКВД.
      Только…
      – Что только, – переспросил на этот раз уже Петров.
      – Я одну только дивизию "Викинг" тиражировал двадцать шесть раз, а "Лейбштандарт" и "Мертвую голову" раз по тридцать – не меньше. Я боюсь, что это плохо кончится.
      – Раньше надо было бояться.
      – Ладно, я дал компьютеру команду ежечасно сканировать положение каждого солдата, чтобы избежать расползания.
      – И каждый волос на их головах сосчитан…
      – Вот именно!
      – Но это пол-дела.
      – А когда будет все дело?
      – Надо переходить на самоуправление, ведь как я понял, вы опасаетесь того, что ваш шар…
      – Что мой шар?
      – Что ваш шар может…как бы дать сбой? Правильно?
      Олег давно имел возможность убедиться в том, что Петров человек далеко не простой. Точно! В президенты просто так, абы-либо кого не выбирают.
      – Да, у меня есть такие опасения, – согласился Олег, – и до того, как он начнет глючить, нам необходимо сделать все для того, чтобы система нового мирового устройства начала "катить" без пришельцев из прошлого – без всех этих дивизий НКВД и эсэс. Иначе, если они расползутся, а это сорок миллионов солдат, причем некоторые по тридцать дублей одного и того же оригинала – я не могу предположить каковы будут последствия.
      – Надо готовить им замену из русских дивизий. При полном изобилии материальных благ, мы можем освободить все население только для полицейских функций.
      – Мы это уже обсуждали… И как идут дела?
      – Из числа военных, верных военных, мы теперь уже имеем сто сорок дивизий мотопехоты и ВДВ… Кроме того, у нас порядка трех миллионов полицейских из числа перевоспитанных и специально отобранных…
      – Да, мы с тобой ошиблись, когда решили, что строить дома и дороги надо силами наших людей. Наших на самом деле, хватит только для полицейского контроля.
      – Да, надо мобилизовать всех из строительной индустрии…
      – И баб, – неожиданно добавил Олег.
      – И баб, согласился президент
 

 
      К Оскару Дирлевангеру прислали корреспондента и оператора из "Ди Дойче Вохеншау".
      Лейтенант Отто Оппельбаум и фельдфебель Хуго Цемский.
      – Прибыли снимать экзекуцию, оберфюрер, – щелкнув каблуками отчеканил военный корреспондент из бюро немецкой кинохроники.
      – Ну что ж, солдаты в фатерлянде будут рады посмотреть, как вешают этих ублюдков, – сказал Дирлевангер, вставая из за стола и выходя навстречу лейтенанту, чтобы в знак особенного расположения пожать руку, – экзекуция будет завтра ровно в семь утра на лужайке перед Белым домом… ….
      Лейтенант Дэн с двумя промежуточными посадками на дозаправку долетел до Фриско всего за шесть часов. Особенно трудно пришлось над горами. К тому времени он уже подустал, а бедную "цессну" стало кидать в восходящих и нисходящих потоках, словно перо из голубиного хвоста. Подняться же на двадцать тысяч футов, как это можно было бы на его Эф- шестнадцатом, было нельзя по двум причинам – мотор "цессны" захлебнулся бы там без кислорода, да и сам Дэн без маски упал бы на такой высоте в обморок. Пришлось крутиться по ущельям и при этом с неимоверным напряжением контролировать курс, чтобы прилететь не обратно в пустыню, а к океану, где в бухте Сан-Франциско ждал его родной авианосец. Дэн не стал мудрить, и для экономии времени, только переключив радио на волну диспетчера авианосца, стал сажать "цессну" прямо на летную палубу своего боевого корабля. Когда пропеллер остановил вращение, и Дэн открыл дверцу, он заметил, на палубе чужих…
      – Лейтенант Маккаферти? – спросил его подбежавший матрос из боцманской команды, – вам необходимо подняться к адмиралу Бэнсбоу, он на полетной вышке.
      Дэн понял, что корабль находится в плену, когда поднимаясь по бесчисленным трапам, у каждой рубочной двери видел солдат в форме цвета "фельдграу", настолько характерного, что ни с какой иной формой армий мира – спутать его было невозможно. Дежурный матрос, сопровождавший лейтенанта, повсюду говорил пароль по немецки, и их беспрепятственно пропускали.
      – Здравствуй, Маккафери, – сказал адмирал и грустно улыбнулся, – я рад, что ты выполнил свой долг и незамедлительно прилетел, но лучше бы ты остался там у себя в Нью-Мексико…
      Слева и справа от адмирала стояли четверо немцев. Они угрюмо глядели на лейтенанта Дэна и взгляд их не предвещал ничего хорошего…
      – Тебе придется отправиться с ними в Вашингтон, сынок, – устало сказал адмирал, – они собирают всех, кто летал в Югославии.
      – Это что, капитуляция, адмирал? – спросил Дэн, пытаясь поймать ускользающие глаза адмирала Бэнсбоу.
      – Это капитуляция, сынок, – подтвердил адмирал и в этот момент стал совсем похож на глубокого старика.
      – Ви ест лейтнант Маккаферти? – спросил один из немцев, тыча пальцем в какие то списки,
      – Да, это я, – ответил Дэн,
      – Тогда вы пройти с нами… ….
      Военно-транспортным бортом С-130, в наручниках и ножных кандалах их команду из более чем пятидесяти пилотов отправили в Вашингтон. Когда в аэропорту имени Кеннеди они через рампу по опущенному пандусу выходили на бетон летного поля Дэн вдруг увидел, что их снимают на совершенно допотопную кинокамеру…
      – Вы видите, как эти воздушные пираты, теперь имеют совершенно понурый, и даже побитый вид… Вот они – американские разбойники, привыкшие творить безнаказанную расправу над мирными городами Европы… Теперь они притихли предвидя неизбежность наказания…
      С самого Западного фронта -…всегда ваши – лейтенант Отто Оппельбаум и оператор Хуго Цемский, – добавил от себя военный корреспондент в уже выключенный микрофон…
 

 
      В старинном замке на берегу Влтавы президент Чехии Травел принимал русских генералов. Среди прочих командиров войсковых соединений на приеме был и Олег Снегирев. Впрочем, здесь его знали как Ольгиса Фогеля, командира дивизии "Петр Великий". После десерта, когда подали ликеры и кофе, Травел предложил Олегу пройти в его кабинет.
      – Пятнадцатый век, обратите внимание на эти гобелены, это гордость президентского дворца, таких нет и в Версале, – говорил хозяин кабинета, предлагая гостю сигару.
      – Да, да, хотя в Версале мне и не доводилось бывать, – ответил Олег с усмешкой, – да ведь вы и знаете, что по договору с Германией, Франция входит в их зону деамериканизации.
      – Конечно, оберфюрер!
      – А хорошая сигара, господин Президент, поздравляю!
      – Это настоящая Гавана… Сам старина Фидель подарил мне этот ящик "Ромео и Джульетты".
      – Хо, хо! А я вспоминаю мою студенческую юность в Ленинградском тогда еще институте инженеров путей сообщения…
      – Так вы инженер – путеец? Участливо переспросил Травел,
      – Не совсем, я не прямой железнодорожник, а скорее сопутствующий специалист, факультет что я заканчивал, это электроника и вычислительная техника, таких специалистов готовят практически все ВУЗы… Но я не о том, вот сигары тогда были совершенно доступной роскошью, и при стипендии в тридцать пять рублей, мы частенько позволяли себе эту радость… Был даже такой магазин на метро Горьковская – Кубинский табак, там были и сигареты Лигерос, и сигареты Партагас из сигарного табака… Превосходные, надо сказать сигареты, если к ним по настоящему привыкнуть, гораздо лучше той болгарской Шипки или Солнца!
      – Да, я тоже помню это время, тогда в Чехословакии было сложно достать американские сигареты, но было много болгарских – Стюардесса, Джебел…
      – Ах, Джебел! Я с них начинал… – лицо Олега озарилось блаженной улыбкой…, – но знаете, господин Президент, я в связи с воспоминаниями о счастливой поре студенчества вспомнил вот еще о чем: год когда я поступил в институт – это был тот самый шестьдесят восьмой… Прага. Наши танки… И все то, что интеллигенция потом назвала растоптанными надеждами на смягчение имиджа коммунизма.
      – Да, да… Это было очень важное для наших стран время, – согласился Президент.
      – И вот, в институте тогда, а вы можете понять взволнованное и трепетное состояние вчерашнего школьника, только-только оторвавшегося от пуповины своей мамы-десятилетки, и вдруг вошедшего во взрослую жизнь, так вот, в институте, едва мы пришли туда в сентябре, первое что мы – первокурсники увидели, это огромный плакат возле деканата извещающий всех студентов об исключении из института студента второго курса Нарциссова… Я на всю жизнь запомнил эту фамилию…
      – И за что же его исключили, интересно знать?
      – А догадайтесь с одного раза, господин президент!
      – Я думаю, за протест против ввода советских войск…
      – Я думаю, что особенных комплиментов вы от меня не дождетесь за вашу догадливость, вы умный человек, а ответ лежал на поверхности… За что еще можно было вылететь из института осенью шестьдесят восьмого?
      – И какова судьба этого студента, вы не в курсе?
      – Нет. Я ничего о нем не знаю.
      – А как вы сами относились тогда к событиям?
      – Я был инфантильно далек от политики. Отец вечерами ловил Би-Би-Си, и я слушал вместе с ним, но кроме игры адреналина по поводу того, что я как бы получаю какую то неразрешенную информацию, что я как бы рискую, ничего более я не ощущал.
      Мне казалось, что СССР в общем, ведет правильную линию. Я был продуктом массовой обработки сознания.
      – А потом.
      – А знаете что! И потом, когда я поумнел, когда во многом я стал мыслить самостоятельно, и жутко ненавидел коммунистов, поверьте, у меня были причины, – Олег со смаком пыхнул горько-терпким дымом и на секунду в блаженстве замолк, – причины были, как и у всех детей интеллигентных родителей, партюки достали своей тупостью и несгибаемостью в отношении перманентного дефицита на необходимое – модную одежду, умные книжки, пластинки Битлз и качественный алкоголь… Но! Что касается международной политики, и политики в отношении Европы, то я полагаю, она всегда была правильной. И тогда – в шестьдесят восьмом.
      – Спасибо. Но не могли бы вы пояснить, в чем эта правота, по вашему?
      – А прежде всего в том, что малые страны Европы могут быть только сателлитами больших государств, таких как Америка, Германия или Россия.
      – А как же объединенная Европа?
      – Это чушь собачья. Без Америки вы бы тут все передрались, раздираемые бесконечными противоречиями. Но не в этом даже беда. Объединенная Европа возможна только в условиях соблюдения демократических принципов и свобод. Прав человека и так далее. А в этом то заложена и главная опасность – завоевание и вытеснение белых европейцев арабами, турками, пакистанцами…
      – А что, разве Америка с ее присутствием в нашей экономике была против демократии?
      – Америке противостояли мы. И покуда было противостояние, демократия ограничивалась. Покуда были два лагеря – была масса ограничений, которые вас кстати оберегали. Вот конкретно – до девяностого года, покуда был СССР, у вас были проблемы с незаконной эмиграцией? Вот то-то!
      – Но у нас не было в свободной продаже американских сигарет и пластинок Битлз.
      – А что важнее? Безопасность на улицах? Отсутствие неприятных вашей жене и дочери небритых и агрессивных черных рож по соседству, или сигаретки Мальборо в киоске? И в конце концов, западную цивилизацию погубит именно неразумное неограниченное потребление. Как погубило коммунистов упорное нежелание наоборот – дать народу набор необходимого – простому обывателю копченую колбасу и пиво, а интеллигенту книжки… И вообще, такого говна не могли наделать – простых квартирок в железобетонных домах, чтобы всем вдоволь! А вы вот увидите, мой дорогой уважаемый господин президент, что стоит нам дать вашему народу и другим европейским народам уверенное и стабильное обеспечение энергией и продуктами, обеспечив при этом полную безопасность от проникновения сюда всей этой дряни с юго-востока, я имею ввиду и людей и то, что эти люди тащат с собой – и вы увидите, что европейцы будут счастливы! Они воспримут приход русских или немецких танков именно как акт освобождения… и как акт дальнейшей гарантии на стабильное и безопасное развитие.
      – А вы думаете, что сама объединенная Европа не смогла бы обеспечить такой стабильности?
      – Дважды нет! Во первых. Опять потому что демократия. Вам через двадцать лет пришлось бы набирать армию из своих же арабов и турков, прописавшихся и расплодившихся у вас во Франции и Чехии. А во вторых, вы все таки все равно упорно пытаетесь игнорировать фактор российских интересов. От них же нельзя абстрагироваться, говоря о будущем Европы, а вы все время, начиная с девяностого года, упорно пытались строить Европу без нас. Вот мы и пришли. И дело не в чуде!
      Это закономерный итог философского содержания мировой геополитики.
      – В ваших устах звучит мнение победителя, герр Фогель.
      – Ни фига, герр Президент! Pardonez moi. Вы сто раз еще бы без нас или без американцев передрались между собой, как в Первую или во Вторую мировые – случись только достойный повод, либо энергетический кризис, либо еще какая экологическая зараза. И никакие совместные валюты и Евросоюзы вас не спасли бы.
      Вы завистливы по отношению друг к другу, вы более того, тайно и явно друг дружку ненавидите и вся история это сплошная череда войн и конфликтов, сдерживаемых только либо сильной Россией, либо Америкой. И пятьдесят лет для истории – это миг! Это секунда! И вы, такие наивные, развесили уши – поверили своим идеологам, что изменился европейский менталитет, что европейцы стали миролюбивы и дружелюбны, демократичны и терпимы… Менталитет вырабатывается не десятилетиями, я тысячелетиями. И у европейцев теперь такое же отношение друг к другу, как и в середине двадцатого века, или в его начале… Такие же тайная или явная ненависть, презрение и недоверие, такие же зависть и высокомерие… Посмотрите на французов, что они говорят о бельгийцах! Они высунув язык и тараща глаза на проезжающего по автостраде чудака с буквой "бе" на заду авто показывают ему оттопыренный палец и орут "бэ-э-э-э-льж"! А что говорят англичане об испанцах, когда возвращаются из отпуска на Майорке? И все это без внешней причины! А если добавить эту внешнюю причину в виде кризиса? Стоит перестать России качать вам свой газ, и в тот же час странам Залива задрать цены на нефть! Вы передеретесь из-за бензина и топлива для квартир…
      – Герр Фогель, вы сильно преувеличиваете опасность европейских разногласий – Европа научилась находить консенсус.
      – Да, покуда она была более или менее благополучна. Но вы забываете о влиянии еще двух факторов: потерей европейскими странами безусловной доминанты белой национально – образующей компоненты… И второе – вы все время упорно не желали и не желаете воспринимать Россию, как европейское государство. Вы строили Европу без России – и за это поплатились теперь. Даже Черчилль и тот понимал, что Европу придется разделить в угоду интересам России… и отдал нам Польшу с Прибалтикой и Чехию, и Венгрию… Вы помните… Отдал, дабы сохранить для Запада остальную Европу. Но вы решили, что это не правильно, и захотели выдавить Россию из Европы. Но это так же ошибочно и бесперспективно, как Риму отгородиться от варваров Атлантическим валом. Вы поплатились за свою ошибку – построить процветающую Европу без России. Теперь Россия уже не успокоится, получив лишь Польшу да Прибалтику.
      – В истории всегда бывали периоды завоеваний и освобождений, конкист и реконкист…
      И мы понимаем, что до Золотого Века еще далеко. И что история не кончилась двадцатым веком. Вероятно, настанет время и российского завоевания Европы, как было арабское завоевание или татаро-монгольское.
      – Но и Европа с ним изменится!
      – Да, изменится. Европа изменится к лучшему. И русские изменятся. И… И вообще, давайте вернемся в зал, ведь там нас ждут прекрасные дамы!
      Когда Олег с Травелом снова вошли в большую гостиную, Анечка, которой так шло глубокое декольте, взяла Снегирева под руку и шепнула, склонившись к самому его уху, – я совершенно счастлива…
      – И я, – ответил ей Олег.
 

 
      – Ну и что, что вы хотите в Прагу, нам то до этого какое дело? Президент приказал призывать женщин, и мы их призываем в армию и милицию, а не путевки в дома отдыха раздаем! Мы не туристическое агентство, в конце – концов. Эта пришла – ей в Прагу надо в дивизию "Петр Великий", другая придет – ей в Париж приспичит, а там, между прочим, германская зона…
      Марина сидела напротив пожилой майорши, одетой в мятый китель, неопрятно облегающий ее студенистые телеса. Майорша курила и не зло ругала Марину, за то, что та придя по повестке, стала вот просить… Ну пошлите меня в Пра-а-а-агу! Ну пожа-а-а-а-алуйста! – и ведь вот какая штука, взятку то теперь никак не дать! – думала про себя Марина, – денег теперь военным платят, – девать им некуда скоро станет ихнего золота! А и деньги ни на что особо и не нужны – продуктов и одежды в магазинах – изобилие. И все по чисто символическим ценам. Квартиры вот дают практически даром… Получается, что и взятку не дать! А как тогда попросить? Была бы майор – мужчиной, можно было бы переспать, да выпросить, чего хочешь. Но они так специально и поставили в бабский отдел – баб…
      – Ну пожа-а-а-алуйста, ну что вам стоит, – продолжала канючить Марина своим писклявым голоском.
      – А что у тебя в Праге то, что тянет? – поинтересовалась наконец жирная майорша.
      – Мужчина там, любовник… бывший… – Марина подумала, и решила соврать, чтоб баба эта толстая не позавидовала ее женскому счастью – ее то жир-трест – видать никто не любит, – бросил меня любовник, а теперь он, я точно знаю, в питерской дивизии – "Петр Великий".
      – Бро-о-о-осил!? – задумалась майорша, – это нехорошо. А кто он? Может я справки наведу?
      – А можно не говорить? Я стесняюсь, – Марина испугалась, что назови она Олега, ее тогда точно туда никогда не пошлют, – побоятся за своего большого начальника.
      – Ладно, – напишу я тебе направление в Чехию. Есть там учебный центр по подготовке сержантов, куда теперь и нашу сестру берут. Полетишь завтра бортом военно-транспортной с Пушкинского аэродрома… Может и найдешь там любовника своего. Да он, поди там чешку какую-нибудь уже приголубил, а то и двух, – и толстая заржала вдруг, словно лошадь, сотрясаясь всеми складками своего жирного организма.
      Камуфляжные брюки и ти-шортка Маринке очень понравились. Несколько меньше понравился ей китель "фельдграу" с триколором над прямокрылым орлом на левом рукаве… Но еще меньше понравилось ей отжиматься от пола, упираясь ладошками в шершавые половицы. А сержант Ксеня Чернышова, или если по правилам, – унтершарфюрер Шварц, та каждые два часа укладывала их взвод ничком и начинала свои измывательства. Правда, справедливости ради следовало отметить, что и сама вставала "на кулачки" и ловко без видимых усилий раскачивала свое стройное тельце вверх и вниз, к полу и от него. А Маринка – раз, два и плюх животом на пол. Слабовата пока еще.
      Занятия в школе с подъема до отбоя. Нарядов на работы не бывает – обслуга на кухне и в казармах – местная из чехов.
      – Мы – нация господ, – поучает Маринку и еще две дюжины ее товарок сержант Ксеня Чернышова – унтершар… если по правилам…
      – Взвод! В столовую, бегом, марш!
      И Маринка бежит. Уже две недели только и делает, что все бежит да бежит. А в казарме в сержантском классе на стенде фотка Олежки в форме. Он – командир их дивизии, потом он гауляйтер Западных Земель и вдобавок ко всему – министр идеологии, образования, информации и спорта. Вот каким большим парнем стал ее Олежка. И говорят, что раз в три месяца – он объезжает все подразделения дивизии.
      Так что – скоро увидимся, дорогой!
 

 
      – А, здравствуйте, уважаемый… Олег, как вас, простите, по батюшке?
      – Владимирович…
      – Да, да, вы уж извините…
      – Ничего-ничего, что вы!
      Гумилев присел на краешке скамьи и огляделся по сторонам.
      – А ничего, довольно мило тут у вас.
      – Ну, уж… – Олег смутился, и как ему показалось – покраснел.
      – А что, совсем недурно, тут у вас и река и лес… Откуда взяли ландшафт?
      Средняя Россия-матушка? Курск, Тамбовщина?
      – Да нет, Лев Николаевич, это Подмосковье. По Киевской дороге пятидесятый километр – деревня Рассудово. Там в детстве я летом всегда…
      – Резвились!
      – Да, именно.
      Гумилев сел, подхватив колено сложенными в замок руками и принялся молча смотреть в виртуальную даль смоделированной в шаре частички его Олегова детства.
      – Странно это.
      Если еще не перейдена грань и не залапана, и не стерта совсем эта категория оценки происходящего… Странно! Разве можно в этой ситуации подходить к событиям с прежними, земными мерками эмоционального восприятия?
      Вот нынче к нему в шар… Прямо в шар явился Лев Николаевич Гумилев.
      – Странно, говорите?
      – Да я теперь понимаю, зайти ко мне в шар, в вашем мире – это все равно, как посетить мой сайт в сети…
      – М-м-м… мда! Примерно тоже! Хотя…
      – Так вам понравился интерьер моего шара?
      – Шара? Мы так не говорим… А вообще, многие и не делают никакого, как вы изволили выразиться – "интерьера"… Вот бесконечно уважаемый мною Василий Розанов, он совершеннейшим образом равнодушен ко всякому и даже, как вы теперь изволите выражаться, виртуальному антуражу.
      – Лев Николаевич!
      – Да, любезнейший, весь вам внемлю самым покорным образом…
      – Лев Николаевич, скажите, куда ушла вся пассионарность русских?
      – Да не ушла никуда. Вы мои книжки, батенька, внимательно читали? Заснула пассионарность. До поры. Вы же видите, вот китайцы теперь – на большом подъеме!
      А что, разве молодая нация? Им – их цивилизации две с половиной тысячи лет! А пассионарность никуда не исчезла. Но были и у них спады. Вспомните многовековые периоды раздробленности и национального унижения. Так и у нас. Видите ли, пассионарность – это как биоритм. Есть подъем, а есть и спад. А за ним снова подъем.
      – А еще скажите, разве можно заставить народ насилу стать победителем вселенной?
      – Если он того не хочет, так?
      – Именно так, Лев Николаевич.
      – Ну вы же вот делаете теперь такой эксперимент!
      – А вы по этому поводу ко мне пришли?
      – Отчасти и по этому.
      – Так что же делать, Лев Николаевич? Они, по моему не очень то и стремятся властвовать над миром.
      – Так в том то и беда, когда за пульт эксперимента садится человек, весьма удаленный от теоретических познаний, даже в самой их скромной сумме.
      – Это вы обо мне?
      – О вас, батенька. Разве вы не читали, хоть бы и у меня, что русские давно остановили интервенционное продвижение, зафиксировав себя в и без того беспрецедентных евроазийских границах от Берингова пролива до реки Неман. Куда уж больше!? Куда уж шире?! Куда уж дальше!?
      – А как же идея Екатерины посадить Константина в Константинополь? А войны за Босфор? А Сталинский бросок в Западную Европу?
      – Ну и что говорил сам народ? В первую мировую, когда мой отец Николай Степенович пошел на фронт, он писал маме, что солдаты -то не шибко хотят этих Босфоров с Дарданеллами! А вот у Батыя в войске – все конники до единого хотели до Рима дойти! Такое было единокровное устремление. В этом надо искать ответ. Не когда монарху шлея под хвост попадет, а когда вся нация до последнего пьяницы захочет победы! Именно так и в сорок пятом до Берлина и до Вены дошли.
      – Так теперь, вы не верите?
      – Не знаю, вы хозяин-барин… вам и карты в руки.
      – А если?
      – А если, то "альт, контр, делит", мой государь…
      – То есть?
      – Я ничего не знаю…
      – А рай есть?
      – А рай есть… Дайте клавиатуру, я вам чуточку только покажу…
      Олег материализовал обычную стандартную клавиатуру и подал ее своему гостю.
      – Вот, смотрите, – Гумилев пощелкал пальчиками, и Олег вдруг увидел маму. Она шла босая по тропинке с полным ведром воды, далеко откинув для равновесия свободную руку. На ней был сатиновый сарафан и косынка, поверх мягких русых волос. Она улыбалась ему. Было ей тогда тридцать с небольшим… А ему, а ему – Олежке, девять или десять. Вот она поставила ведро, смахнула тыльной стороной ладони со лба какую то невидимую лесную паутинку, и вдруг засмеялась, – Гляди, Олежка, беленький. И какой большой! И она присев, стала приминать траву вокруг хорошенького белого грибочка, который он – Олег, прошел и не заметил…
      – Вы извините, но больше не могу. Возьмите клавиатуру, и вообще мне пора откланиваться…
      – Так как же?Яяяяяяяяяяяяя – Не забудьте, "альт, контр, делит".
 

 
      … Переписать, дописать.
      Что происходит вв лагерях новыйх военнопленных, которых привозят из побежденных стран Запада.
      Закончить тем же.
 

 
      … А Виталию Курочкину присвоили звание лейтенанта. Выдали форму, документы, оружие, денег… и послали аж в Калужскую область – строить детский санаторий-интернат.
      Работяг нагнали – самый настоящий Вавилон! Поляки, американцы, бельгийцы, испанцы… материалов, жратвы, механизмов – этого как и всегда теперь – в изобилии! Вот только умелых рук, и что главное – рук с душой, этого в дефиците.
      Поляки все с ленцой, посмеиваются, – "мы не добже умевать працовать… работа не зайонца – в лес не утекнет". Американцы – те вообще сразу задвинулись, – "Ноу экспиаренс"… Они видите ли все – только на компьютерах. Лишь испанцы начали сразу что то реально выдавать. Сами затребовали чертежи и планы, сами разобрались с теодолитом и нивелиром, сами распределились – кому за рычаги на кран, кому на бульдозер, кому на бетономешалку.
      Пришлось организовать остальным что то вроде соцсоревнования.
      У соседей, в десяти километрах за рекой, там тоже один прораб-лейтенантик с парой сотен французов и шведов строил такой же, как и у Курочкина стандартный интернат-пансионат на триста детей. Ну, и шведы – те вообще сразу в отказ. А французы так: шатай-болтай. Тогда этот лейтенантик не долго думая, вызвал НКВДэшников, те приехали, двух шведов и одного француза – самого смешливого и до баб интересовавшегося – прямо на стреле крана и вздернули. С тех пор у лейтенанта все пошло тип-топ. Как в кино про стахановцев.
      Виталий не хотел идти тем же путем, и предложил американцам с поляками что-то вроде сделки. Каждая национальная бригада берет по корпусу на подряд. Поляки – столовую, бельгийцы – спортзал и оранжерею, американцы – спальный корпус, а испанцы – они и так учебный корпус строят, без погонял!
      И договорились так, хотите алкоголь и девочек на уикенд? Давай работу! Не хотите?
      Во-первых, заставлю… и рассказал про соседний лагерь и шведов с французом… а во-вторых, отниму игральные карты, отменю видик и библиотеку. Будете после смены в стенку казармы смотреть до отбоя. А так – если договоримся, я, мол, Виталик Курочкин буду самым последним негодяем и болтуном, если не договорюсь по бартеру и не привезу из ближайшего женского лагеря сотню девчонок – англичанок на субботние танцы. И чья бригада будет впереди по производственным показателям, та и больше пива получит, и поблажку в режиме – ночь с субботы на воскресенье – без переклички и отбоя.
      Как то сидел Курочкин на солнышке, расстегнул китель, снял фуражку… И подсел к нему американец – бригадир каменщиков Дарэл Винблоу.
      – Лефтенант!
      – Чего тебе?
      – Лефтенант, ми узналы для какой дэти ми строить школа.
      – Ну?
      – Лефтенант! Это для наши дэти!
      – Че? Для какие еще "наши дети"? Тебе какой хер разница? Строишь и строй себе, – Курочкин продолжал жмурясь подставлять лицо ласковому солнцу.
      – Нет, лефтенант! Ты не понял, ми узналы, что сюда будет привозить наши дэти из Запад! Из Америка, из Европа. Маленький дэти. Три – пять лет старый дэти. Они будут русский дэти. Потом. Их отнимать у нас и давать Россия. Их делать русский дэти. Это я точно знать…
      – Чи-и-иго? – Курочкин наконец открыл глаза.
      Дарэл Винблоу тоже не мигая в упор глядел на него.
      – Ну и что? И даже если бы и так?
      – Мы уходить.
      – Чиго? Куда это "ви уходить"?
      – В лес. Мы не строить дом для наши дэти здесь.
      – Идите, хер с вами, только завтра вас всех переловят с вертолетов и перевешают, а мне новых двести человек привезут.
      – Лефтенант!
      – Что тебе?
      – А ты бы стал строить такой интернат для свой дэти в Америка?
      – Но ведь не я войну проиграл, а ты, Дарэл…
      – Да, лефтенант.
      – Так что…
      Но это было последнее, что Курочкин видел в своей жизни, потому как его пистолет почему то вдруг оказался в руках у Дарэла Винблоу. И этот пистолет вдруг выстрелил.
 

 
      – Ты мерзавка, ты мерзавка, ты мерзавка, – Марина с каким то опьяняющим, распирающим грудь остервенением хлестала свою служанку по щекам, нисколько не заботясь тем, раскровенит ли или нет мелькающая в воздухе прямоугольная унтер-офицерская пряжка ее ремня, лицо этой молодой чешской девушки.
      Ощущение бесконтрольной власти и вседозволенности кружило голову. И чем дальше Марина заходилась в своем гневе, тем сильнее хотелось дойти до края, и тем более манящей казалась та открывающаяся под ней бездна неуправляемого зла, до поры скрываемого за завесой внутренних табу и от нее самой.
      Ведь раньше она и кошку свою никогда не могла нашлепать… А теперь!
      – Ты мерзавка, ты мерзавка, ты мерзавка!
      Экзекуцию прервал только стук в дверь.
      – Кто там? – сердито крикнула Марина, поспешно застегивая новый унтер-офицерский китель и подпоясывая тонкую талию только что мелькавшим в воздухе ремнем.
      Воспользовавшись моментом, не переставая всхлипывать и утирать кровь и сопли, Хельга пятясь на четвереньках, уползла на кухню.
      – Кто, я спрашиваю!
      – Хрен в пальто, штурмшарфюрер Коля с утра у твоих ног.
      Коля Сытников с некоторой поры стал ее Маринки прямым начальником. Он был из первого набора дивизии – из тех питерских подонков, что на стеклах вагонов метро еще в начале девяностых годов выцарапывали две зиг-руны и неумелой готикой писали рядом непонятное им самим слово "ингрия". Коля Сытников был отбросом общества – ни на что не способным, склонным к воровству и пьянству, он был этаким содержанием грязного отстоя фановой трубы. И в любой другой ситуации, он кончил бы свой век в тюрьме или подворотне с ножом в боку. Но грянули перемены.
      И Коля Сытников первым прибежал записываться в "хозяева новой жизни". Грязные наклонности Коли Сытникова сдерживались единственно -внутренним Уставом ваффен СС. Его постоянное желание унизить слабого, ударить умника в очках, изнасиловать миленькую девчонку из соседнего двора – сдерживалось только опасением быть изгнанным из СС, или получить от своего командира – такого же как и он – подонка и идиота – рукояткой "вальтера" по зубам.
      – Гы, Маринк, ну ты в натуре класс, дай за попу укушу! – Коля Сытников попытался обнять Марину за талию и было протянул растопыренную ладонь к ее груди, но она вывернулась и скривившись брезгливо, бросила, – отстань.
      – Да ты че, Маринк, ты мне должна, в натуре должна, у нас все бабы своим командирам сосут. Ты че, не в курсе, так я тебе мозги направлю!
      – Коль, а ты знаешь, – Марина спокойно посмотрела на своего кавалера, – а ведь Ольгис Фогель – это мой друг.
      Только удар молнии и гром среди ясного неба могли произвести подобное впечатление на нестойкое Колино сознанье.
      – Ну, прости, если чего, я ж не знал! – засобирался Колька, пятясь словно побитая давеча Хельга.
      – Но если наврала, всей командой с ребятами отдерем во все дырки и на помойку выбросим, – уже выйдя на двор пробурчал про себя отвергнутый герой. Герой с двумя кубиками и широкой полоской в левой петлице.
      Олег раньше любил ездить с инспекциями по частям своей дивизии. Ему вообще нравилась эта, как ему казалось, блестящая идея того, что каждый министр правительства являлся еще и командиром какой – либо дивизии войск НКВД или ваффен СС. Он сам это придумал и еще в самом начале лично организовал набор питерских добровольцев в свою личную дивизию "Петр Великий". Теперь на левых рукавах весь личный состав соединения носил черные нашивки с серебряными готическими буквами "Pier le Grand".
      Олег не любил положенной по уставу парадной генеральской формы с галифе, высокими хромачами и кителем "литовкой" на белую сорочку. Он с присущей фронтовикам лихостью, подсмотренной им у командиров танковых батальонов Курта Майера, предпочитал надевать камуфляжные комбинезонные штаны на выпуск с обычными солдатскими ботинками, и унтерский китель фельдграу из полу-шинельного сукна. А в дождь или снег – еще надевал поверх кителя фронтовую парку-выворотку – на снег белую, а под осень и весну – коричневую… Из генеральского в его туалете оставались только два серебряных дубовых листа в петлицах, да витые серебряные погоны с тремя оберфюрерскими на них четырехконечными звездочками.
      Во второй "выборгский" полк Олег поехал не то что бы по делу или с плановой инспекцией, ему просто вдруг стало как то тоскливо. При всей огромной занятости, он вдруг растерялся и был готов напиться… кабы было с кем. И кабы это было можно. Он знал, что имея шар, он не имеет права напиваться. "Пьяный за рулем – преступник", – вспоминал он всегда, когда выпивал второй стакан бордо или третью банку "гиннееса".
      – Поеду в полк, – решил Олег после странного ночного разговора с Львом Николаевичем, – поеду в полк, дам им всем разъебон по полной программе. Тоже мне – хозяева вселенной! Пассионарии ебанные!
      Полк выстроили в каре, поротно, в две шеренги, так, что бы как и положено во время инспекционного смотра, генерал мог подойти к каждому солдату и осмотреть его внешний вид.
      Солдаты выгибали грудь дугой и прослеживали путь своего генерала поворотом головы, словно подсолнухи провожают свое солнце в небесах. Рядом с Олегом, отставая на пол-шага, следовал командир второго "выборгского" оберштурмбаннфюрер Махонин. Махонин был в полку единственным кадровым офицером-танкистом, и Олег его ценил не сколько за выправку и чисто военную жилку, сколько за умение держать время на марше и любовно содержать раритетные копии "шестерок", оттиражированные шаром с машин дивизии "Гитлерюгенд", которые Олег просканировал еще осенью сорок четвертого года.
      – Командир первого батальона штурмбаннфюрер Задорожный, – выкинув правую руку в приветствии встретил Олега долговязый, совсем не танкистской комплекции офицер, когда они приблизились к правому крылу полкового каре.
      – Хайль, – Олег в перчатке пожал долговязому руку и двинулся дальше.
      – Командир первой танковой роты первого батальона гауптштурмфюрер Титов! – тараща глаза выпалил коренастый офицер, как только Олег остановил на нем свой немигающий взгляд.
      – Сколько машин в роте? – спросил Олег.
      – Десять панцеркрафтваген – шестой модели "тигр", десять бронетранспортеров "двести пятьдесят первых", два кюбельвагена, два мотоцикла БМВ…
      – Сколько на ходу?
      – Все.
      – Заводи, – безапелляционно приказал Олег.
      – К машинам, – крикнул своим подчиненным коренастый, и рота мгновенно рассыпалась.
      Строй солдат, сначала казалось разбежался в совершенном беспорядке, но уже через пару секунд стало ясно, что выучка и тренировки сделали это подразделение настоящей боевой единицей. Танкисты едва добежав до своих машин, ловко запрыгивали в люки, и вот уже плац окутали клубы первых обильных выхлопов дизелей…
      – Укажите задачу на марш, оберфюрер, – вежливо наклонившись сзади к Олеговому уху, спросил командир полка.
      – Пусть проедут до ка-пе и там отбой, – ответил Олег, полностью поглощенный любимым зрелищем.
      Танковая рота разворачивалась в походную колонну. Командиры танков с наушниками поверх фуражек, по пояс возвышаются над командирскими люками, из под самых башен напряженно сверкают глаза механиков-водителей. Лязгают траки по брусчатке.
      Рыкают дизеля, выплевывая из под обреза кормы облака черного выхлопа.
      – Хорошо, я доволен, завелись и перестроились без проблем. Надеюсь, так будет и в бою, – сказал Олег, повернувшись к полковому командиру.
      – Зигхайль, – махнул правой рукой оберштурмбанн…
      – Командира роты отметить.
      – Яволь!
      – Идем дальше…
      До роты связи, из второй шеренги которой так решительно тянула свое личико унтершарфюрер Маринка, Олег добрался только к исходу второго часа инспекции.
      Уже три раза давались команды ротам заводить моторы и двигаться маршем в походной колонне, уже шестерых офицеров и унтеров Олег понизил в должности за нерадивость…
      – Командир роты связи унтерштурмфюрер Васильев.
      – Командир первого взвода штуршарфюрер Сытников.
      – Первая шеренга три шага вперед марш, – скомандовал Олег.
      Он подошел к Марине и посмотрел ей в лицо тем самым рассеянным взглядом, что всегда смотрел на своих солдат.
      – Командир первого отделения унтершарфюрер Петрова…
      – Жетон, – дежурным голосом скомандовал Олег.
      Маринка ловко рванула ворот и радостно на уровне Олеговых глаз двумя руками вытянула висящий на шнурке личный жетон.
      – Правый каблук.
      Марина послушно сделала "кругом" и встав на одной ноге, согнула другую в колене.
      – Левый каблук.
      Теперь согнулась другая нога.
      Олег с совершенно равнодушным лицом двинулся дальше по фронту, а Марина все тянула свое личико. Тянула и тянула.
      И только Колька Сытников улыбался, пришептывая про себя, "ну все, конец тебе сучка, теперь тебе конец"…
 

 
      – Покажите мне еще раз рай, – попросил Олег.
      – Только пол-минуты, – ответили ему.
      И он увидел всех друзей, собравшихся за столом: молодого, каким тот был еще в студенческие годы – Жору Дружининского, совсем еще юного, как в лето семьдесят второго – Мишку Харитонова, дорогого Юрочку Панова, балбеса Сережку Краевского…
      Не седого и без бороды. Они все сидели за праздничным столом, держали поднятые бокалы и улыбались, глядя на него. – Иди к нам, – звали они.
      Свет мигнул и погас.
      – Не забудь потом, "альт, контр, делит" – сказал голос.
 

 
      После госпиталя Марину вчистую комиссовали.
      – Вы еще хорошо отделались, – сказал ей врач – майор СС, вы могли вообще умереть от кровотечения.
 

 
      … Появляется оппозиция.
      Листовки, слухи, аресты, казни. сидят диссиденты и ругают новый порядок.
      Появ
 

 
      …
 

 
      Ключ0,
 

 
      Николай Жаробин ехал в Сталинград справедливо полагая, что Новый год будет встречать на позициях.
      Сразу после командирских курсов из далекого сибирского городка, известного разве только тем, что в Гражданскую в нем была столица Колчака, Жаробина в новой офицерской шинели с двумя заветными лейтенантскими кубиками в петлицах, направили в Горький. Вернее под Горький, где спешным порядком, среди прочих, формировалась и новая Сто сорок вторая стрелковая дивизия. И Кольке… нет, теперь уже не Кольке, а лейтенанту – Николаю Жаробину в виде исключения, с учетом того, что он жевал солдатскую кашу не много – ни мало, а с тридцать восьмого, дали рекомендацию на ротного командира. Как сказал начальник курсов полковник Мозговой, "по совокупности положительных качеств". Во как! Его однокурсники все "ваньками взводными" пошли, а он целым командиром стрелковой роты. А это между прочим, по штату – сто восемнадцать человек подчиненных, до зубов вооруженных восемью ручными пулеметами, двадцатью четырьмя автоматами, шестьюдесятью четырьмя винтовками и двадцатью двумя пистолетами… Об этом думал Колька, покуда лежа на нарах в задымленной теплушке целых четыре дня и ночи добирался до Горького.
      Но на месте, как и всегда это случается в жизни, все получилось не так, как виделось в мечтах. Уж насмотрелся Колька всякого русского бардака, но такого, как был в лесу где расположилось "хозяйство Данилова", то есть вновь формируемая Сто сорок вторая стрелковая, он себе не представлял.
      Померзших и завшивленных дистрофиков, в основном из числа узбеков – здесь ежедневно хоронили десятками… Вооружения получили разного, но не штатного и не в комплекте. Так вместо положенных автоматов и ручников, пехота комплектовалась традиционными "мосинками", а станковых "максим-максимычей" не доставало даже для комплектации пулеметных рот… Колька уже приуныл. Особенно когда увидал свое войско, состоявшее из трех взводных – младших лейтенантов, пороха ни разу не нюхавших, и вообще… Один – придурошный – из школьных учителей – офицер запаса, другой в очках, на контрика похожий – сынок профессорский из Питера, а третий – списанный по здоровью из летного училища. У него что то с вестибулярным аппаратом, в красные "соколы" не сгодился – в небе на немца летать, а в пехоту, значит, сойдет!
      Солдаты, впрочем, оказались и того хуже. Треть – узбеки, по русски ничего не понимающие. Из них половина перемерла по дороге сюда. Их прямо из степи как они были в халатах, так вагонами и повезли. А в вагоны там в Фергане- тоже умники из отдела военных сообщений – не знали что ли куда везут – печек не поставили! И поморозили узбеков насмерть. А теперь эти, что доехали – на них смотреть без слез нельзя. И не потому что Коля Жаробин такой жалостливый – черта с два! А потому, что ему за себя страшно и обидно, что с таким войском живо под трибунал угодишь – дадут задачу взять высоту, а с такими лейтенантами да солдатиками – не то что высоту у немцев – баню нетопленую у баб не отобьешь!
      Узбеки, не успев добраться до передовой, вымерзали и падали от дистрофии и дизентерии. Без валенок, в ботинках с обмотками, да и в шинелях что на морозе за двадцать, были не самой лучшей на свете одеждой, такое войско нельзя было считать боеспособным абсолютно ни с какой точки зрения.
      На сбивание рот и взводов дали неделю. Колька пару дней побегал по полигону со своими, да потом понял, что перед смертью не надышишься. И два дня потом пил водку в землянке с начштаба батальона капитаном Мыльниковым – фронтовиком, изрядно повоевавшим в сорок первом под Вязьмой и Нарофоминском. У Мыльникова и ордена были – Красной Звезды и Красного Знамени. Он водку пил, потому как рассчитывал на комбата, но СМЕРШ видать не простил ему трех недель проведенных в окружении… Не доверял.
      А перед самой отправкой – вдруг фарт. Пришел состав с оружием, да другой со жратвой и одеждой. Видать – нужен папе Сталину этот Сталинград, подумал Колька, получая для себя лично белый овчинный полушубок и валенки. Теперь, можно малеха и повоевать!
      Солдат тоже переодели в ватные штаны и телогрейки. Выдали узбекам валенки и рукавицы. Теперь, если их не разбомбят на марше – до окопов на передовую доберутся, а там…
      Но самое главное, оружия выдали – пол Германии перестрелять можно! Мосинские винтовки посдавали обратно на склад. А заместо их получили десятизарядные автоматические винтовки системы Токарева – а в бою это сила. В пять раз повышается скорострельность всей роты. Получили и ручники – Дегтяревы, восемь штук на роту, как и положено. И соседи – противотанковики – тоже укомплектовались, ружьями ПТР и пушками семьдесят шестого калибра. Все по штату – будет чем фрица в броне отбить.
      Много дали и американского барахла, так автоматы "томми-ган" никто брать не хотел, хотя тыловое начальство в виде интенданта второго ранга Рабиновича бегало и брызгало слюнями: "берите, берите, что я назад эти автоматы повезу что ли"? А на фига их брать, если даже при минус двадцати они очередью не стреляют, а бьют только одиночными? А что будет при минус сорока?
      Но все ж Америка лично до Кольки добралась! И не только в виде консервированного сала "Лярд", что выдали им сухим пайком и под которое они с капитаном Мыльниковым уже с утреца принимали в его землянке по триста грамм фронтовых, но и в виде пистолета "кольт" тридцать восьмого калибра, что вместо сданного еще в Омске ТТ выдали ему теперь здесь в хозяйстве Данилова и Рабиновича. А к "кольту" поносно-желтого цвета кобуру. И хоть и натуральной кожи, как мечталось когда то в Москве, но если ее не перекрасить в нормальный черный или темно-коричневый цвет, идти с таким дизентерийным поносом на боку на танцы – Колька бы никогда не отчаялся.
      Он сходил с этим "кольтом" пару раз в лес, спалил пол-коробки патронов центрального боя фирмы "ремингтон", и решил, что за неимением лучшего – сойдет.
      Так себе – пестик! Однако лично у интенданта второго ранга Рабиновича получил для себя еще и автомат ППШ. Так надежнее. Кобуру отдал своему ординарцу, а "кольта" стал носить в кармане ватных штанов.
      Через Волгу переходили по льду. Ночью. Темень была воистину Египетская, хотя этого Египта Колька никогда и не видал. Днем переправу утюжили и артиллерия, и юнкерсы из группы майора Руделя. Но ночью, палила разве что только одна их артиллерия. А это было уже наполовину менее опасно.
      И тем не менее, пятерых узбеков со всеми их винтовками и одним ручником – Колька потерял. Провалились они в полынью и колом на дно. Взводному – этому летчику недоделанному без вестибулярного аппарата, Колька просто не сдержался и врезал по харе. Правда все честь-честью, не на людях, а как выбрались на берег, да залезли в какой то бесконечно длинный подвал, что случился в руинах совершенно зловещего с переплетенными от чудовищных взрывов трубами и арматурой цеха знаменитого Сталинградского тракторного. Тогда Колька завел своих лейтех в темный угол для разбора полетов и дал этому "соколу" ясному. А другим сказал, что если на каждом переходе до позиции они станут терять по пять солдат, то на передовой он их самих тут же "потеряет" за полной уже ненадобностью.
      Попали они в самое пекло. Одних только горелых немецких танков, Колька утром сразу насчитал двенадцать штук.
      – Справа от вас в трехстах метрах в литейном цеху стоит батальон Сто шестьдесят второй дивизии. Он тут уже два месяца. И от штатного состава имеет теперь меньше трети. Остальные либо здесь в земле – либо за Волгой в медсанбатах, – говорил пожилой усталого вида майор, тыча в совершенно не нужную и нелепую здесь карту.
      Не нужную от того, что в столь небольшом пространстве, всю позицию можно было элементарно окинуть взглядом… Кабы не немецкие минометы и если бы не фашистские снайпера…
      – А слева штрафники. Держите ухо востро! Но кстати, воюют они ничего. Кровью, сами понимаете, смыть желают.
      Колька переглянулся с капитаном Мыльниковым и тот улыбнулся, проведя ребром ладони под подбородком, что означало: "сейчас этот дурень-майор кончит свою дребедень, и мы пойдем по сто пятьдесят".
      Однако, идти принимать по сто-пятьдесят не довелось. Всем ротным комбат приказал немедленно отправиться в подразделения, занимать позиции, оборудовать опорные пункты, огневые точки, организовывать наблюдение и связь.
      Когда Николай пришел… Вообще, понятие "придти" здесь имело свой специфический смысл – где прополз на брюхе метров сорок-пятьдесят, где пробежал бысто-быстро – авось не подстрелят, да мину не кинут, а где согнувшись в три погибели на карачках по траншейке или по подвалу…
      Ну, так или иначе – пришел к себе… К себе… У себя – это значит в продуваемом отовсюду подвале с пробитым в нескольких местах перекрытием. Бомбами, наверное, потому как мина немецкая, даже из реактивного миномета такое перекрытие не пробьет. В общем "у себя", это на битом кирпиче и на битом бетоне среди скрученной арматуры и под открытым небом.
      Взводные, которые придурошный и интеллигент в очках – жгли костерок в старой железной бочке, сидели грелись, а тот что летчик недоделанный – тот спал сидя, прислонившись к стене… Во, нервы! Даром, что "сокол" недобитый.
      У них были гости.
      – Товарищ лейтенант, – обратился к Кольке взводный который интеллигент в очках, – к нам соседи пришли, знакомиться, вместе воевать будем, они как бы опытом поделиться хотят – больше месяца здесь стоят.
      Колька посмотрел на гостей и обомлел.
      Одинцов! Капитан Одинцов. В солдатском ватнике, с немецким автоматом, с парой немецких гранат, заткнутых за ремень…
      – Капитан Одинцов? – вырвалось у Кольки.
      – Вы ошиблись, товарищ лейтенант, рядовой Одинцов, – спокойно ответил гость, – я к вашим взводным пришел опасные места показать, где мины, где фриц пулеметом пристрелял, откуда снайпер у них бьет…
      – Да, товарищ лейтенант, ребята соседи наши, они тут все уже знают, – начал было второй взводный, который придурошный, но Колька его оборвал.
      – Хорош базарить, Одинцов, вы идите к себе в роту, а у нас своя задача.
      – Зря вы так, товарищ лейтенант, – сказал очкастый, когда Одинцов со своим товарищем уползли в какой то только им ведомый пролом в стене.
      – А вы что, его знали раньше, – спросил придурошный.
      – Знал,- процедил сквозь зубы Жаробин и вынув из – за пазухи бинокль, принялся нервно изнанкой подола протирать трофейные цейсовские стекла.
      У-у-у-у – БУМ, у-у-у-у – БУМ, полетели с немецкой стороны мины и начали ложиться где-то совсем рядом с проломом в потолке.
      – А-ну, гаси костер, – прикрикнул на своих Николай,- фрицы по дыму миномет целят!
      И вообще, к людям – к людям в траншеи давай…
      – Вот еще не хватало! Одинцов…
      Жаробин достал из кармана ватных штанов "кольт", передернул затворную раму, послав патрон в ствол, и не ставя пистолет на предохранитель, придерживая курок большим пальцем, потихоньку спустил его нажав на спуск…
      – Вот еще не хватало, Одинцов! Как все же тесен мир, – Жаробин сунул пистолет обратно в карман и на карачках по битому кирпичу и бетону через пролом в стене пополз в траншею. -
 

 
      Как инвалид СС, Маринка имела кое-какой доступ к закрытой информации. На второй день возвращения домой, она надела форменный китель и отправилась в местное отделение ветеранов.
      – Хайль, выкинув вперед правую руку, тявкнула она, входя в приемную.
      Девица в сером кителе с ромбической нашивкой СД на рукаве, тоже махнула в ответ рукой, однако даже не привстала и не оторвала от экрана монитора своих жутко подведенных фиолетовой тушью глазок.
      – Я хочу получить информацию об одном человеке, сказала Марина.
      – Что за человек, спросила девица за компьютером.
      – Фамилия – Бастрюков. Игорь Владимирович. Родился в Ленинграде, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят второй.
      – Ща посмотрим… – она ловкой дробью застучала по клавиатуре, и потом наконец подняла свои реснички, оглядев Маринку с ног до головы.
      – Камрад, знаешь, сидит твой Бастрюков…
      – Я знаю, камрад, – ответила Маринка, – я хочу узнать где.
      Девица постучала по клавиатуре и принтер на тумбочке заверещал, забегал своей чернильницей по листу бумаги.
      – Вот, получи, камрад, – девица вынула из принтера лист и протянула его Марине.
      Челябинская область. Дивенский район. Поселок Кулым. Учреждение 41-246 – Ну что ж, поеду в Кулым, – сама себе сказала Марина.
      – Заходи, камрад, если что, крикнула ей в спину девица.
      – Зайду, зигхайль. …
      "Нигде еще более, как в шумной компании я с особенной силой ощущаю свое одиночество. Да, да, да! И меня в равной степени удивляет и раздражает та способность иных моих приятелей буквально растворяться в атмосфере дружеской вечеринки или торжественного банкета, растворяться, как растворяется кусок сахара в кипятке… Я им и завидую, за эту их способность расслабленно кайфовать в хмельном бурлении ничтожно-бестолкового разговора, и одновременно презираю их за мелочную, не достойную, неравную подмену червонного золота того общения умов, что рождают сокровенное – на медяки пустой трепотни. Я не умею рассказывать анекдоты. Я не умею натурально ржать над глупыми сальностями. Я не умею говорить девушкам веселые банальности. И меня бесит, когда в компании появляется этакий черноокий живчик, что своими пошлыми намеками вызывает у женщин похотливый почти истерический смех. Поэтому мне страшно одиноко в больших компаниях. Поэтому я по возможности избегаю выходов в свет, где у меня нет тех преимуществ, что дает тихая камерная обстановка, располагающая к медленно нарастающему крещендо душевных соприкосновений… Но жизнь заставляет, или как, там – ноблес оближ?" – думал Олег, крутясь перед зеркалом и щелчками пальцев сбивая воображаемые пылинки с погон роскошного генеральского мундира…
      "Два парада. Сегодня два парада. Я назначил на сегодня два парада…" Сперва, Олег думал ограничиться одним: Красная площадь, бой курантов. Маршал Жуков на белом коне выезжает из Спасской башни… И он – Олег Снегирев в генеральском мундире, салютуя шашкой, приветствует Георгия Константиновича, отдает ему рапорт:
      – Товарищ Маршал Советского Союза, войска Московского гарнизона по случаю Парада Победы построены…
      Потом они гарцуют вдоль бесконечных рядов боевой техники расставленной по Манежной площади, вдоль рядов "катюш" на шасси "студебеккеров", что еще вчера с воем выплевывали свою реактивную смерть под стенами Будапешта, вдоль рядов "тридцатьчетверок", что еще вчера мололи гусеницами битый кирпич Кенигсберга… Вдоль построенных коробочками – шестнадцать на шестнадцать – батальонов гвардейцев – Таманцев и Кантемировцев… Вдоль темно-зеленых с продольной белой по броне полосой "пятьдесятчетверок" Белорусского округа, что еще вчера входили в мятежную Прагу… Вдоль едва отмытых от красной Афганской пыли бэ-эм-дэшек псковских десантников, что еще вчера рвались в удерживаемый духами Кандагар…Вдоль рядов и шеренг ракетчиков из РВСН, что еще вчера наводили страх на всю обложившуюся першингами Европу…
      Вдоль батальонов десантуры генерала Трошева, что еще вчера в третий раз брали непокорный нам Грозный…
      – Здравствуйте, товарищи танкисты!
      – Зра-жела-тава-марш-совет-союз!
      – Поздравляю вас с праздником Победы!
      И только вслед уже умчавшимся к другой коробочке всадникам несется над площадью – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
      – Здравствуйте, товарищи гвардейцы-десантники!
      – Здравствуйте, товарищи летчики-штурмовики!
      – Здравствуйте, товарищи моряки-подводники!
      – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
      Мимо коробок Ея Величества Конногвардейцев, в золотых кирасах, с обнаженными палашами над фыркающими мордами высоченных лошадей…
      – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
      Мимо коробок Лейб-гвардии Ахтырских гусар,
      – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а! мимо Измайловцев и Преображенцев,
      – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а! мимо Семеновцев и Павлоградцев… еще вчера входивших в Париж 1815 года…
      – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
      И потом галопом к Мавзолею. А на нем – Иосиф Виссарионович в погонах генералиссимуса и со скромной звездочкой Героя, и государь Петр Алексеевич, и царь Иван 1V…
      И гвардейцы, печатающие свой неповторимо гордый хромовый шаг по освященной великими временами брусчатке, разом поворачиваются у подножия и бросают в кучу знамена натовских частей и соединений… Восьмая бригада морских пехотинцев шестого флота США, Вторая Ее Величества королевская шотландская воздушнодесантная, Двадцать шестая голландская мотострелковая, четвертый отдельный чешский инженерный…
      Потом, Олег хотел устроить четыре одновременных парада…
      Один в Риме. Чтобы техника и войска шли мимо стен вечного Колизея. Другой – в Константинополе.
      И непременно в Париже. Что б как в сорок третьем, когда по Шонс Элисе проехались самоходки дивизии Лейбштандарт. От самой Этуаль до пляс де ля Конкорд…
      Самоходки и панцеркампфвагены с ключиками на броне, обрамленными в контур средневекового рыцарского щита. С ключиками от Европы.
      Потом решил ограничиться двумя. В Москве и в Вашингтоне. Колебался – не отдать ли немцам праздник на стадионе в Нюрнберге, но остановился на лужайке перед Белым домом. Пусть ее-зеленую раскатают гусеницами. Да потопчут коротким сапогом…
      У немцев есть за что американцам счет предъявить! Какая разница тремстам пятидесяти тысячам насмерть разбомбленным мирным Дрезденцам – атомной ли бомбой их убили, как триста тысяч японцев в Хиросиме или убили ковром из тонных фугасов вперемежку с фосфорными зажигалками?
      Немцам есть за что американцам счет предъявить… Это Эйзенхауэр с Черчиллем решили раскатать именно мирное население городов Рура – потому как танковые и авиационные заводы, спрятанные под землю – бомбами взять не удавалось. И тогда было решено радикально лишить германскую промышленность рабочей силы. И тогда тысячи летающих крепостей Б-17 эскадрами по пятьсот машин – стали методично, час за часом раскатывать в кирпичную пыль немецкие города…
      Олег не без удовольствия примерял мундиры. Серый фельдграу с черным бархатным воротом и двумя серебряными оберфюрерскими листьями дуба в петлицах… И русский – цвета морской волны – с глухим воротником по образцу сорок пятого года – с золотыми погонами генерал-полковника. С диагоналевыми синими галифе, заправленными в высокие космической черноты хромачи.
      Предстояло командовать обоими парадами.
      А потом – обязательные банкеты с первыми лицами государств.
      Поэтому снова не без сожаления вылез из русского мундира и принялся в который уже раз – мерить эсэсовский. Кряхтел, пытаясь самостоятельно снять сапоги.
      – Вот, тоже, мучение!
      Испуганные адьютанты прыгали вокруг, – - Перметте муа, экселенс?
      – Разрешите, товарищ генерал?
      Олег покряхтел еще и сдался на милость своего немецкого адъютанта Оскара Гюнше.
      На левом рукаве над прямокрылым эсэсовским орлом – русский триколор. Оранжево-бело-черный.
      Ниже орла – по обшлагу ленточка с именем дивизии готическим письмом: Петр Великий.
      Олег улыбнулся,
      – Немцам есть, что предъявить Америке…
      А вечером, а вечером, был банкет. Обед в Большом Кремлевском дворце.
      Десять комиссий составляли списки приглашенных. И Олег лично просматривал эти списки, грозя с виновного чиновника три шкуры спустить и в Африку пустить, если кто – то из достойнейших был бы вдруг, не дай Бог, пропущен. Это было торжество русского духа. Это был банкет по случаю Дня Победы.
      Олег распорядился, чтобы был океан света.
      Стол, за которым сидели вожди нации, стоял на небольшом возвышении, и три бесконечно длинных стола, за которыми разместились гости, стояли к этому возвышению перпендикулярно, так, чтобы каждый из приглашенных, мог видеть любимые лица… Товарища Сталина, товарища Жукова, и его – Олега Снегирева.
      В зале стало необычайно тихо.
      Три тысячи гостей, собравшихся в огромном залитом хрустальным светом зале – заворожено глядели в центр правительственного стола.
      – Я поднимаю этот тост за русский народ, – с легким грузинским акцентом сказал человек с усами.
      И через несколько мгновений высоченные – в четыре этажа – своды большого зала Кремлевского дворца огласились многотысячным УРА… Бились о драгоценный паркет стодолларовые хрустальные бокалы.
      Нация ликовала.
      И генерал-майор Денис Давыдов в парадной венгерке и ментике на левом плече – сидящий рядом с профессором Дмитрием Ивановичем Менделеевым – кивал лакею, мол, наливай, голубчик, наливай, а Дмитрий Иванович уговаривал своего соседа по левую сторону – редактора Отечественных записок – Михал Евграфовича не увлекаться шампанским, а отдать предпочтение сорокоградусной.
      А в трех шагах напротив, Александр Исаевич в который уже раз рассказывал Александру Сергеевичу анекдот из лагерной жизни, как в вечной мерзлоте нашли они кистеперую рыбу, ровесницу динозавров, и не дождавшись ученых ихтиологов с голодухи – рыбу эту сварили и сожрали. Пушкин смеялся, а сидевший рядом академик Королев, кивал и поддакивал Солженицыну…Мол, было дело…
      Олег попросил своего русского адъютанта представить его дамам. Он наговорил комплиментов Анастасии Волочковой.
      Он что-то весьма смелое сказал на ушко Анне Курниковой.
      Он попросил Алину Кабаеву – пообещать ему первый вальс.
      – А как вы думаете, могли бы русские претендовать на роль нации господ? – переспросил Олег великого князя Николая Константиновича, когда долговязый боевой генерал – герой Первой Мировой, спросил его, – почему для оккупации Западных земель выбраны теперь именно немцы.
      – В массе своей – вряд ли, – ответил Николай Константинович, – Русский мужик не злоблив, как немецкий, и к жизни вне своей деревни не склонен. Я наблюдал русского солдата во время Брусиловского прорыва. Русский мужик не подходит на роль оккупанта.
      – Потому что в первую очередь – русский мужик уступает европейцу в элементарной культуре, – подхватил разговор генерал Давыдов, – я тоже хорошо помню Париж пятнадцатого года. И нам – офицерам, было стыдно перед французами, перед побежденными французами, что русский солдат – победитель – все еще остается рабом, которого можно продать на базаре, как лошадь или корову…
      – Европа всегда боялась либо немца, либо русского. Возьмите тех же поляков или ост-зейские племена…
      – Прибалтов?
      – Да, прибалтов… У них всегда было только два варианта – быть под немцем, или под Россией.
      – Верно, именно поэтому для наведения порядка в западных землях, мы и выбрали теперь германские дивизии Второй мировой войны.
      – А внутри страны?
      – Внутри… – Олег задумался, – Внутри немец явно нам не сгодился бы, а свои современники настолько деградировали, я имею ввиду армию и милицию, что их было легче целиком поменять, чем реформировать. Причем, радикально, как поменяли полицию на милицию в восемнадцатом году…
      Олег коротко поклонился обоим генералам и, звеня шпорами, быстро направился в зал.
      Раздались звуки любимого Олегом Штраусовского вальса – "Жизнь артиста". Он отыскал глазами Алину Кабаеву. С достоинством и почтением поклонился ей. И Алина с таинственной улыбкой на губах присела в глубоком реверансе.
      И Штраус понес их… Понес и закружил. Закружил и завертел… И, обнимая самую гибкую во всем мире талию, Олег говорил себе:
      – Я победил… Я победил… Я победил…
 

 
      – Вы знакомы, вот, Василий Васильевич, permettez moi de vous presantes, Олег Снегирев, возмутитель миров и пространств, так сказать, любопытный весьма человек, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест и застыл в почтительном полупоклоне.
      – А-а-а, как же как же, слыхал, vrait enchantement, – Розанов протянул Снегиреву руку и коротко пожав, тут же выдернул и спрятал ее за спиной.
      – Может присядем, господа, – Олег сделал шаг в сторону, пропуская гостей в большую оранжерею.
      – Василий Васильевич, тут герр Снегирев меня прошлый раз изволили принимать в чудеснейшем, pardonez moi, виртуальном саду, вернее в парке, с превосходным среднерусским ландшафтом, вам бы определенно понравилось.
      – А почему, милейший Лев Николаевич, вы записали нашего уважаемого хозяина в немцы? – Розанов недоуменно приподнял брови.
      – А потому, Василий Васильевич, что сам герр Снегирев в некотором роде отрекся от своего полученного крещением православного имени и добровольно записался в пруссаки, присвоив себе их имя, вроде Ольгиса Фогеля.
      – Это действительно соответствует? – Розанов с нескрываемым любопытством взглянул на Снегирева.
      – Да, господа… – Олег густо покраснел, – это, понимаете…
      – Понимаем, – Гумилев перебил заикающегося Снегирева, – мы понимаем, что это вроде компенсации за недополученных в детстве оловянных солдатиков, за недоигранных во дворе казаков-разбойников.
      – Вы, любезный Лев Николаевич, опять все на Фройда валите, – заметил Розанов, усаживаясь в садовое кресло из плетеной соломы, – вечно вы, друг мой, увлекаетесь, то Ницше, то Марксом, то Фройдом, прости Господи…
      – Марксом не увлекался никогда, если позволите.
      – Да ладно вам. Вы же понимаете, я это так…
      Гумилев тоже уселся в кресло, и достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил тонкую коричневую сигаретку.
      – Не желают ли господа коньяку, водки, закусок, чаю? – спросил Олег, продолжая стоять.
      – Давайте чаю, – сказал Розанов.
      – А я водочки, – нараспев попросил Гумилев, – и икры свежей паюсной, будьте так добры, распорядитесь милейший Олег Владимирович.
      Гости приумолкли на минуту, разглядывая пологие склоны поймы реки Пахры, желтеющие осенние березки, желто-красный осинник и кусты бузины, отяжелевшие от ярко-красных гроздей мелкой ягоды, годящейся разве что только для стрельбы из трубочника во время детских игр в войну.
      – А знаете что, господа, – Розанов прервал молчанье, когда стюард ловко сервировал чайный садовый столик и удалился в свое неведомое завиртуальное пространство, – знаете, чего не хватает?
      – Где? – переспросил Гумилев.
      – В этой природе, в этом бесконечно прекрасном парке, господа!
      – Чего же, Василий Васильевич?
      – Людей! Детей, коровок с пастухом, девушки с лукошком, чтобы по осиннику грибочки собирала… Это как у Поленова есть варианты Московского дворика с курами и без кур… Так вот без кур, картина, извините, проигрывает.
      – Вы правы, как всегда, что касается вопросов внешне – эстетических, – сказал Гумилев, мирно закусывая икоркой.
      – А-а-а, вы опять…
      Между профессорами повисла какая то напряженная только им двоим понятная пауза.
      – Так что же наш Олег Владимирович замолчал. Не развлекает нас – стариков?
      – Я господа, давно хотел вас спросить… Олег замялся.
      – Да что вы, как красна девица, ей богу, – заворчал Гумилев, – как со всем миром воевать, так он герой, а с русскими профессорами, поговорить, так заикается, как студент на экзамене, тот, что шпаргалки в кармане перепутал.
      – Я снова насчет пассионарности.
      – И что же, – ну! – как бы подталкивая Олега, почти прикрикнул в нетерпении Гумилев.
      – Куда она ушла из двухсот миллионного населения? Ведь всегда есть носители пассионарности! А тут – тотальное нежелание…
      – Вы прям как истый немец, все тотальное, да тотальное у вас! – передразнил Олега Гумилев.
      – Не придирайтесь, Лев Николаевич, – сдерживая товарища, вмешался Василий Васильевич, – ну продолжайте, про пассионарность, только без немецких слов, не то у нашего уважаемого профессора Гумилева на них отрицательная реакция.
      – Я хочу спросить, господа, правильно ли я понимаю, что в отдельные периоды истории, носителями пассионарности могут быть разные социальные группы?
      – Ну это вы батенька хотите что бы мы – два профессора, положительно подтвердили ваше сакральное знание, что дважды два – четыре?
      – Вы сегодня просто раздражены, Лев Николаевич, пусть молодой человек выскажется,
      – Розанов примиряюще остановил напор иронии своего коллеги, – говорите, Олег Владимирович, мы вас боле не станем перебивать, mes parole!
      – Так вот, мне кажется, что в девяностые годах двадцатого века в России пассионарность сосредоточилась в массе русского криминалитета… Это как бы явилось следствием проигранной "холодной" войны, когда масса солдат, кои всегда по определению являются пассионариями – не пали на полях сражений, но при поражении страны, остались живы… И тут возник парадокс – если до этого уникального пока еще в истории события -завершения первой в истории "холодной" войны – пассионарии погибали на полях битв, и следственно, побежденные страны не знали проблем криминального коллапса, то тут – впервые, последствия поражения пришлось пережить всем живым и здоровым воинам, которых страна готовила к победе, но не дала им ее.
      – И?
      – И?
      – И воины эти почти все – набросились на свою Родину, обратившись из верных ее солдат в разбойников и грабителей.
      – В этом что то есть, – сказал Василий Васильевич, – лениво сползая в кресле и вытягивая скрещенные в лодыжках ноги.
      – Это опять что-то из области дважды два, – не унимался Гумилев.
      – Да я и не претендую, – слегка обиженно ответил Олег.
      – Знаете, что, уважаемый… – подал голос из своего кресла Василий Васильевич. В раздумьи почесывая за ухом и морща лицо в какой то лениво-кошачьей гримасе, свидетельствующей о полной расслабленности и не скованности чувств, он медленно продолжал, – знаете что! Русский народ не выдержал искушения элементарным воровством. И это произошло в весьма неблагоприятный момент при совпадении самых неблагоприятных факторов. Сперва народ выдерживали, словно сусло или дрожжи – в условиях жестко – спартанских, в условиях более чем аскетических, а потом, когда он – народ, и это в середине двадцатого – то века, когда рядом – в соседних странах люди наслаждались всеми мыслимыми и немыслимыми благами, и вот именно тогда пришло искушение. И народ не выдержал его. Вино, золото, виллы, автомобили, женщины, роскошная жизнь, все это стало приоритетом, оттеснив примат социальной справедливости.
      – Василий Васильевич, в тэ-о-о-рии, это все правильно, но мне в отличие от вас, пришлось физически пожить при их этом социализме, – перебил Розанова Гумилев, – и я был свидетелем того, как сами носители идеи примата социальной справедливости, как сами жрецы социализма – секретари ихней партии, потихоньку развращались и предавались греху вожделения не коммунизма для всех в неопределенном будущем, а изобилия для себя в реальном настоящем…
      – Так вот и я, – уже нетерпеливо прервал мэтра Олег, – вот и я решил, что можно соединить изобилие с социальной справедливостью.
      – Нет, батенька, вами двигали мотивы мести. Вам хотелось навести порядок не а-ля Сен Симон с Карлом Марксом, а а-ля Олег Снегирев с Иосифом Сталиным, причем не из вашей идейности, а из ваших, пардон, ревности и зависти, – не так разве? – почти выпалил Гумилев.
      Олег вспыхнул лицом, от хлынувшей в голову крови, но не нашелся что ответить.
      – Да, да, батенька, неужели вы не знали. Что за каждым вашим шагом внимательно следят? Ну что молчите? С одной стороны вам удалось преодолеть самые несокрушимые и непреодолимые барьеры, что свидетельствует в пользу вашего неоспоримого ума, а с другой стороны проявили какую то совсем детскую невинность мышления… Вроде как -брошу недоеденную котлетку за шкаф – мама не заметит.
      – Все он знал, Лев Николаевич, просто для него, как и для любого русского – знание и вера категории суть разные, что нас от немцев и отличает. Вот кстати и странно, что он в пруссаки вдруг решил записаться…
      Сами того не замечая, Розанов с Гумилевым вдруг принялись обсуждать его – Олега Снегирева в третьем лице, как будто уже списанного за борт, снятого с довольствия и вычеркнутого из списков.
      – А почему же мне тогда было по-по-зволено? – с каким то отчаянием спросил Олег.
      – А потому что макромир с микромиром – суть одно, и время так же относительно, как и физически наблюдаемое событие…
      – То есть ничего не было?
      – Ну как же не было! Было, но можно сделать и так, что то что было – как бы и не было уже, – сказал Гумилев.
      – Вот вы никогда не задумывались, почему церковь учит, что грех помыслом так же страшен как и грех действием? Помните, как Господь говорил о прелюбодеянии? Тот кто в мыслях прелюбодействовал с этой или той женщиной, он как бы и на самом деле уже прелюбодействовал! – вступил в разговор Василий Васильевич.
      – Да, так вроде.
      – Поэтому, тех людей, которых вы убили, или поручили убить своим солдатам – этим чертям, даже если отменить событие, они уже были убиты в вашей голове. Они уже пережили ужас смерти.
      – Значит я неисправимый, обреченный грешник, и все напрасно?
      – Не знаем, – почти хором ответили гости.
      – Важно всегда помнить одно, что вы переступили, Олег, "Мне отмщение, и Аз воздам". А вы влезли в чужую прерогативу, – сказал Розанов.
      – Что же мне теперь делать? – спросил Олег, не ожидая никакого положительного ответа.
      Гости встали из кресел и по тропинке направились вниз к реке.
      – А покажите опять рай, хоть немножко, – крикнул им вдогонку Олег.
      И увидел: По дорожке, смешно раскачиваясь на неокрепших ножках навстречу ему бежала дочка. Она бежала, раскрыв объятья и хохотала, – Па-а-а-почка!
 

 
      … Продолжение разговора диссидентов.
      О том, что интеллигенции не нужен тоталитаризм.
      От имени героев.
      Опять слухи о сопротивдении, о хакерах, которые готовятся свергнуть….
      Интернет устранили.
      Телевидение – один канал, по нему одни парады.
      Вагнер, россини, чайковский, мусоргрский россини, марши и вальсы для духового оркестра.
      Заходит участковый с дружинниками, проверить, как дела.
      Все довко притворились, что читают биографию доктора Геббельса. …
      – Ну что, плохие новости, Пфайпфер?
      Курт Майер сидел за столом в большом зале, в котором некогда гимназисты по всей видимости занимались гимнастикой, о чем свидетельствовали и остатки спортивных снарядов, сваленных в углу. Майер поместил штаб своей дивизии здесь – в бывшей частной мужской гимназии Ференцшвар. Поселок тоже назывался Ференцшвар, и отсюда до озера Балатон танку было пол-часа ходу. А если на мотоцикле – то всего пятнадцать минут.
      Все остальное пространство пола в зале было устлано спортивными матами, на которых вповалку лежали солдаты и унтера. Они спали не сняв даже мокрых курток-вывороток, многие не сняв и стальных шлемов, обтянутых еще зимним бело-коричневым камуфляжем. Они все смертельно устали, уже две недели живя в страшном нечеловеческом ритме: марш-бросок, бой, отход, короткий отдых, и снова – марш-бросок, бой, отход…
      Пфайпфер вспомнил сороковой год, Грецию, когда он впервые встретился с Куртом, тогда совсем юным майором ваффен СС – командиром разведывательного батальона лейбштандарта "Адольф Гитлер". Курт всегда был щеголем. Но если внешний лоск многих армейских офицеров из старинных немецких фамилий сопровождался ужасным высокомерием к простому солдату, то уж именно Курт умел построить отношения среди эсэсовцев таким образом, что все они чувствовали себя братьями одной очень большой семьи.
      Пфайпфер вспомнил, как приближаясь к Афинам, они попали в горах под сильнейший перекрестный огонь, из под которого надо было немедля уходить и выводить солдат.
      Эсэсы – тогда еще не все обстрелянные, залегли в придорожный кювет и не могли оттуда высунуть своих голов. И Курт первым перебежал шоссе, и крикнув, – А ну за мной! – сам вдруг закидал кювет со своими перетрусившими солдатами двумя парами гранат… Эсэсовцы пулей выскочили из укрытия, перебежали шоссе и были спасены.
      С той поры за Майером прикрепилось прозвище – "быстрый". Второе прозвище – "танк" появилось уже в сорок первом – в России.
      А теперь на дворе весна сорок пятого. И вот он – самый молодой в рейхе генерал войск СС – бригадефюрер Курт Майер – командир танковой дивизии "Гитлерюгенд" – сидит теперь за столом в спортивном зале провинциальной венгерской гимназии.
      Сидит и пьет кофе, сваренный его денщиком ротенфюрером Гюнше. Злые языки говорили, что, переведя рядового связиста Оскара Гюнше в денщики, Курт тем самым бросил вызов всем фанатичным наци. Ведь кому не известно, что в адъютантах у фюрера бессменно с сорокового года служит однофамилец его денщика – майор СС Отто Гюнше… Такие демарши впрочем стали возможны только после открытого неповиновения уже обезумевшему фюреру их командира танковой армии оберстгруппенфюрера Зеппа Дитриха, когда в ответ на очередной истерический приказ Гитлера – оставшимися в трех дивизиях шестьюдесятью танками штурмовать и опрокинуть в Одер армию генерала Баграмяна с ее по крайней мере – пятьюстами танками – Зепп велел всем офицерам срезать с кителей ленточки "Лейбштандарт", сложил их в ночной горшок и отослал в ставку.
      – Ну что, Пфайпфер, плохи дела? – спросил Курт, прихлебывая кофе из тонкого немецкого фаянса.
      – Плохо… Надо решаться, Курт.
      Дела и действительно были – хуже некуда. В штабе шестой танковой армии, откуда только что с пакетом приехал бригадефюрер Иоахим Пфайпфер, сквозь слезы шутили, что она потому и шестая потому что в ней осталось всего шесть танков. А с юга и с востока на них наседали по крайней мере девять полнокровных советских дивизий, из которых три были танковые, имеющие по сто пятьдесят единиц брони в каждой. И это при полном господстве русских в воздухе.
      – А что у нас на Западе? – не прекращая отхлебывать кофе спросил Курт.
      – До американцев триста километров, – ответил Пфайпфер.
      Курт склонился над картой. Он закурил и стал пальцем водить по трехкилометровой карте, повторяя все изгибы дороги, по которой, как уже понял Пфайпфер – им теперь предстояло идти на Запад, чтобы сдаться американцам.
      – Нам ничего не остается, Иоахим! Нас раздавили. Нас не победили, а по-азиатски завалили трупами своих азиатских солдат. Нас просто придавили к стене.
      – Никто тебя не осудит, Курт, ты только отдай приказ.
      – Приказ будет завтра утром, а пока – пускай они отдохнут.
      Майер допил кофе, резко поднялся из-за заваленного оперативными картами стола и перешагивая через тела спящих солдат, вышел наружу. Приложив ко лбу ладонь, он посмотрел вверх.
      Там в еще холодном, но бесконечно голубом мартовском небе, высоко – высоко, так высоко, что до земли не доносился даже рокот моторов, бесшумно оставляя за собой инверсионный след, на их с Пфайпфером Германию летели эскадры американских крепостей. Одна за другой. Они шли волнами, по пятьдесят машин в каждой эскадре.
      И каждая крепость В-17 несла в своих бомболюках по пятнадцать тонн смерти.
      – Будьте вы прокляты, – прошептал Курт Майер, может впервые в своей в общем недолгой жизни о чем то пожалев.
 

 
      Процесс над Гробачевым подходил к концу. Этот гласный, показываемый на весь мир по системе интервидения процесс за полтора года почти ежедневных слушаний превратился в некое подобие развлекательного зрелища, в подобие нескончаемого телевизионного сериала… Однако, уже был виден конец, потому как защита допрашивала своих последних свидетелей, и завтра-послезавтра присяжные должны были вынести свой вердикт.
      Вообще, Бельцинский процесс, к удивлению Маринки завершился куда как быстрее Гробачевского. Всего за шесть месяцев суд выслушал четыре сотни свидетелей, среди которых были и главы государств, и бывшие премьеры правительства, и высшие военачальники, суд внимательно рассмотрел около пятисот документов, под которыми стояла личная подпись Первого Президента… И постановил "признать виновным", а так же приговорил его к смертной казни. Теперь, в отдельной камере Матросской Тишины Бельцин дожидался окончания процесса над Гробачевым. В народе говорили, что их повесят вместе – в один день и именно на Красной площади.
      А Маринка тем временем ехала к Бастрюкову. Поезд шел до Челябинска почти двое суток. Потом в пустом прохладном зале ожидания автовокзала – оазисе тишины и покоя среди невыносимо пыльной и душной жары Челябинска, она почти двенадцать часов ждала автобуса на Кулым. Пересмотрела все иллюстрированные журналы с портретами Петрова на глянцевых обложках, семь раз пила чай в уютном буфете, и вот она уже подъезжает…
      – Исправлаг. Кому сходить, сейчас будет исправлаг, – проквакал в микрофон водитель автобуса.
      Большой блестящий мерседес плавно и мягко затормозил прямо в поле. Марина вышла в бесшумно открывшийся проем двери, и поставив чемоданчик на асфальт, недоуменно огляделась вокруг.
      – Какая жара! И какая пыль, – невольно пробормотала она, выйдя из пространства автобусного салона, где компьютер и кондиционер поддерживали приятные организму "плюс восемнадцать".
      – И как он бедный здесь в такую жару?
      Она заметила на остановке указатель: "Учреждение 41-246" – 1,5 км.
      – Не так и далеко, – шепнула сама себе Марина и подхватив чемоданчик, зацокала каблучками по асфальту. Потом по мере того, как тропинка стала обычной для деревни – грунтовой, стук каблучков прекратился, она шла и шла, перебрасывая тяжелый чемоданчик с гостинцами из руки в руку, шла и не останавливалась.
      – Только б пустили сегодня и без проволочек, только б сегодня.
      Она подошла к контрольно-пропускному пункту лагеря, остановилась, поставила чемоданчик на землю, достала из сумочки зеркало и поправила прическу. Слегка подвела губки и вынув хранившиеся в отдельном карманчике ветеранские регалии, прицепила значки к шелку своего цивильного жакета.
      – Зигхайль, камарад, – по эсэсовски поприветствовала она ротенфюрера, явно томившегося от мух, жары и безделья в тесной дежурке лагерного КП.
      – Хайль, – ответил немолодой эсэсовец и недовольный от того, что его потревожили, заковылял к турникету, – что там у тебя?
      – Я приехала к Бастрюкову… Игорю Владимировичу Бастрюкову.
      – А кто он тебе, камрад?
      – Гражданский муж, -ответила Марина и почему то покраснела.
      Ротенфюрер пощелкал клавиатурой. Посмотрел в базе данных и нахмурив брови вдруг сказал совсем сердито,
      – Не было б у тебя твоих ветеранских значков – "стального шлема" и за ранение, я б тебе пинка под зад, или саму сюда за проволоку… Твой Бастрюков с "пятой степенью вины" сидел – у него срок был четыре года!
      – А почему в прошедшем времени, – недоуменно переспросила Марина.
      – Что?
      – А почему "был"?
      – А потому что помер твой Бастрюков. В земле лежит уже как неделю.
      Марина по логике поняла, что могилу следует искать в самом конце кладбища. Оно было большим. Сперва шли могилки с табличками две тысячи шестой, потом две тысячи седьмой год… А вот и последние.
      Бастрюков И.В. 1962-2008 – Вот и все, вот я и приехала, – сказала Марина, и раскрыв чемоданчик достала оттуда бутылку любимого Игорева коньяка.
 

 
      На второй день, что их батальон занял позицию на Сталинградском тракторном, Колька потерял двух своих взводных командиров. И обоих – придурошного из сельских учителей, и этого интеллигента в очках из Ленинграда, – обоих снайпер уложил. И ведь высмотрел немец, черная его душа, двух взводных шлепнул – и хоть бы хны! Небось креста железного за двух красных командиров теперь получит. А ему – Кольке так досталось от комбата, что хоть сам из "кольта" в висок! Комбат так и сказал, – не снимешь этого снайпера, и если он у тебя еще одного офицера ухлопает, или даже одного бойца, пеняй на себя, пойдешь рядовым в соседний с тобой батальон.
      В общем, надеяться не на кого, не последнего же своего Ваньку посылать! А его, этого летчика списанного, его и верно – Иваном Кондратьевичем зовут. Он кстати вызывался этого снайпера подбить – самолично, но Колька и вправду подумал, что лучше самому с винтовочкой в траншею, чем кубики в петлицах из-за кого-то там потерять.
      Охоту на этого немца Колька устроил по всем правилам: назначил приманщиков, трех солдат посадил в разные места в траншеях, чтобы они на палках чучела высовывали – ватник солдатский, а сверху каска. В прицел особо и не разберешь, человек это или нет. Особенно за дымом, да когда все время мины с обеих сторон летят. И с ребятами из минометной роты договорился, что как только он этого гада засечет – чтоб огнем поддержали. Взял Колька бинокль цейсовский – трофейный, что еще в Омске на курсах у одного капитана за литр спирта выменял, винтовку "токаревскую" с прицелом, и полез на самый передок, в ту траншею, где теперь никого – ни наших – ни немцев, потому как она простреливается отовсюду. Только оттуда – с самого передка и можно было засечь выстрел снайпера.
      Перед тем как лезть, намазал рожу сажей, как на курсах учили, да плащ-накидку тоже изрядно в саже с солидолом повалял. А на перекрытия бывшего сборочного цеха, на то, что осталось от этих перекрытий, послал штатного ротного снайпера – ефрейтора Аничкина. Сказал ему и показал, куда сам полезет, и наказал, следить за немцем, и если фрица засечет – то прикрывать огнем…
      Вообще, тут говорили, что у немцев все снайперы не из солдат и фельдфебелей или унтеров, а из самых натуральных офицеров! Правда, что ли? Небось врут.
      Лезть в переднюю траншею днем – не было никакой реальной возможности. Вся местность прекрасно просматривалась с немецкой стороны, и стоило нашим произвести какое – либо движение, как фриц сразу начинал бросать мины из маленьких тридцати семи миллиметровых минометов, что у них были в каждом взводе, а то и начинали бить из реактивных "ванюш", а это – не приведи Господи! Поэтому, чтобы днем оказаться в траншее, лезть туда надо было еще ночью, до рассвета.
      Покурив, да сунув в карманы несколько кусков сахара, чтоб там на передке жрать не хотелось – полез… Полез, пополз, где перекатываясь, где на карачках, а где и на брюхе – по пластунски. Минут двадцать полз. Ничего немцы не заметили. Так только, для порядка пару раз из пулемета на дурака трассерами пальнули, и все.
      Приполз Колька в траншею, плюхнулся на дно, и лежит – отдыхает.
      Вдруг, шум спереди. Вроде как ползет кто, дышит так тяжело – тяжело. Колька пистолет из кармана достал и большим пальцем взвел курок. Патрон-то давно в стволе! Ждет, затаился. Вдруг. Перед самой траншеей перешептывание, да вроде по-русски…
      Их там двое или трое ползет – не видать. Колька шепчет, – кто идет? А оттуда, – не дрейфь, паря, свои, языка тащим! И вваливаются в траншею четверо.
      Лиц не видать – темень египетская! Когда отдышались, спрашивают, – ты кто? Мы когда к немцу утром ползли, тебя тут не было. А Колька и отвечает, я мол – снайпера выслеживаю, рассвета здесь жду. А они – трое разведчиков, кроме немца связанного – они оказываются из соседнего штрафного. "За орденами" на немецкий передок лазали. Им начальство обещало, кто языка притащит, тому амнистию…
      Посидели разведчики три минуты, и полезли дальше. Сперва двое, которые немца за ремни тащили через бруствер перевалились, а третий – ихний командир, что все молчал, тот задержался… И когда те, с немцем на буксире вроде как отползли, вдруг достал из сапога финку, острейшую как золингеновская бритва – воровскую самоделку из разогнутого шведского подшипника, и полоснул Кольке по горлу.
      – Одинцов! – это было последнее, что мелькнуло в Колькином угасающем сознании.
 

 
      Шар заглючило.
      Олег хотел было как всегда – по привычке слетать с утра в Бразилию на облюбованный пустынный пляж – побегать голяком по ослепительно белому песку, помахать руками-ногами в бестолковой только самому ему ведомой утренней гимнастике, проткнуть с разбегу упругий изгиб прибойной волны, нырнув потом и насколько хватит дыхания, проплыть возле самого дна… Но шар не двинулся с места.
      Стандартная клавиатура все так же лежала у Олега на коленях, а на экране огромного во всю стену кабинета, заменявшего в подводных и космических путешествиях иллюминатор, светилась снежная пустота.
      "Снег", – как говорили специалисты-телевизионщики в случаях, когда на антенну не поступало сигнала.
      – Что это? – содрогнувшись, подумал Олег, – неужели это уже конец?
      Он знал, что рано или поздно, это обязательно произойдет.
      Но чтобы так скоро!
      Ведь ничего еще не успел.
      Ведь мир еще не переустроен по его замыслу.
      И он еще не сделал и четверти задуманного…
      Наверное, и Петр Великий, мучительно умирая от воспаления простаты, так же возмущался несправедливой краткости отпущенного ему момента.
      – Ничего не успел!
      Олег попробовал еще раз мысленно приказать шару подняться над землей и лететь…
      Ну не в Бразилию, так хотя бы в Москву – на Красную что-ли площадь…
      Нет.
      Ноль эмоций.
      Пробежал пальчиками по клавиатуре.
      Снег.
      Снег на экране.
      И в динамиках – тишина.
      Но утешало хотябы то, пока, обстоятельство, что он ВСЕ ЕЩЕ В КАБИНЕТЕ СВОЕГО
 

 
      Он все еще в том самом кабинете, каким он сконструировал его еще в первые дни великого своего проникновения в СВЯТАЯ СВЯТЫХ.
      Все так же сидел он пока в том самом кожаном капитанском кресле, еще в первые счастливые денечки подсмотренном в одном из каталогов самой дорогой офисной мебели.
      Все так же окружали его, ставшие уже привычно не замечаемыми – некогда любимые вещи – бронзовые и фарфоровые статуэтки, картины, коллекции монет, пистолеты, шпаги, мечи, доспехи…
      В первые дни…
      В первые дни, когда он только обрел единение с шаром, он ненасытно хватал все это обилие раритетов.
      Картины Моне и Сезанна. Мейсонский фарфор. Серебряные кофейные сервизы от Фаберже.
      И оружие!
      Ах, как он набросился на собирание оружия!
      Мама в детстве неохотно пестики ему покупала.
      Вот и дорвался.
      И германские автоматы – эм-пэ 39-40, и шторм-геверы эм-пэ 44, и вальтеры пэ-38, и знаменитые "восьмерки" – парабеллум, и кольты всех сортов, и беретты, и глоки, и смиты с вессонами…
      А мечи!
      Тут у него были и любимые самурайские, и арабские – времен испано-португальской конкисты, и мечи Карла Великого, и Ричарда Львиное Сердце и Готфрида Лотарингского герцога Бульонского…
      Все это мальчишеское богатство было теперь в беспорядке разбросано по ворсу персидских ковров и свалено в дальнем углу огромного кабинета. Наигрался.
      А по-перву, каких восторгов ему стоила стрельба из вальтера! Или из эм-пэшки – по бутылкам, наспех расставленным на скалистом морском берегу.
      Он и Анюту научил здесь стрелять.
      Она двумя руками поднимала тяжелый вальтер на уровень прищуренных глаз, а он – обнимая ее сзади, придерживал и поправлял, когда она мазала в очередной раз…
      А потом они бегали по пляжу.
      Отхлебывая из горлышка – обжигающе горькое виски…
      И хохотали. И толкали друг дружку, догоняя, и катались обнявшись по горячему песку.
      И распугивали глупых чаек, когда очередная бутылка с пятого или шестнадцатого бестолково-пьяного выстрела наконец то разлеталась в мелкую стеклянную пыль…
      И как они любовались на уходящее под воду солнце…
      Солнце, ныряющее в океан. Под линию горизонта…
      Еще раз ткнул пальцем в клавиатуру.
      Ноль.
      Не марш па.
      Ноу риплай.
      Бензин-капут!
      Олег поднялся из кресла и подойдя к любимому кожаному дивану, рухнул мордой в подушки.
      Что?
      Что теперь?
      Как говорил Гумилев?
      Альт-контр-делит?
      Может и правда?
      Просто – заглючило?
      И пройдет?
      Он лежал лицом в подушку, но чувствовал, что в кабинете он не один…
      – Кто здесь? – вскрикнул Олег, не поднимая головы.
      – Свои, – ответил кто то до боли знакомым голосом.
      В кресле возле экрана сидел он – Олег Снегирев.
      – Ты кто?
      – Альтер-эго в пальто, вот кто!
      Олег тупо замолчал.
      Предчувствуя финал, поднялся и принялся суетливо метаться.
      Подошел к буфету.
      – Может выпьем?
      – Не стоит, – ответил Альтер-эго в пальто, – сам знаешь, глупо искать компенсацию в алкоголе…
      Альтер взял паузу.
      – Тем более, когда приходит время подведения итогов.
      – А что, уже? – глупо улыбнувшись спросил Олег.
      – А что, сам не чувствуешь, что уже край?
      Олег налил себе пол-стакана виски и проглотил залпом.
      – Чувствую. Чувствую, что все не так. Но только не пойму…
      – Что не поймешь? – спросил Альтер, участливо изогнув шею.
      – Не пойму, почему мне все это позволили?
      – А-а-а-а! – протянул Альтер, – почему позволили? Да потому позволили, что ничего тебе и не позволяли!
      – Как? Ничего не было, что ли?
      – Ну, считай, что так!
      Олег налил еще пол-стакана и вопросительно поглядел на Альтер-эго в пальто. Тот отрицательно помотал головой.
      – И что? Все это было только у меня в голове?
      – И более того, – кивнул Альтер, – и более того, длилось все это безобразие всего одну миллионную секунды…
      – Ах, ну все-таки вы оценили, раз говорите, что безобразие…
      – Оценили, оценили…
      Олег сделал маленький глоток и устало прикрыв глаза откинулся на подушке.
      – Зачем же? Зачем же тогда?
      – А чтоб понял.
      – Зачем.
      – Излечи себя сам.
      – Это про доктора?
      – Именно…
      – Как всеже хорошо с самим собой общаться, с полу-слова понимаешь!
      – Поэтому то я к тебе и пришел, а не Лев Гумилев или Екатерина Великая…
      Олег отхлебнул еще.
      – Ну?
      – Что – ну?
      – И что теперь?
      – А ничего!
      – Пошел вон, что ли?
      – Ну, вроде того!
      – И куда?
      – А откуда вышел!
      Олег поднялся, подошел к буфету.
      Взял в руки бутылку Чивас Ригал…
      – Жаль будет потом безо всего этого обходиться – Да уж!
      – А нельзя мундирчик оберфюрерский на память оставить?
      Альтер раскатисто рассмеялся.
      – Дитеныш ты еще несмышленый. А собрался мир переделывать!
      – За это и выгоняете?
      – Эх, дурачок!
      Альтер пощелкал по клавиатуре и на экране появилось Рассудово.
      Мост через Пахру.
      Только не такой, как теперь – широкий под четыре полосы новой шоссейки, а тот – старый – узенький, что был в детстве…
      Они вышли на откос.
      Молча спустились к речке.
      На свое любимое место, где поднимая камешки, находили под ними рыбешек-огольцов и ловили их руками, сажая потом в баночку… Где учились метко стрелять из первых своих рогаток… Где мечтали о женщинах, распаляя воображение фантастическими историями, где распевали непристойные детские куплеты, где эхом железобетонных устоев и гулких пролетов своих – мост подпевал ребятишкам. И ему – Олежке Снегиреву…
      – Ну и когда?
      – Что когда?
      – Когда меня разжалуют? – спросил Олег.
      – А уже… Клавиатура то уже не у тебя, – ответил Альтер.
      – Понятно, – с угрюмой обреченностью кивнул Олег. – А все эти мои…
      – Жертвы твоих опытов?
      – Ну да…
      – А их и не было!
      – То есть – ничего не было?
      – Ну неужели ты себе думаешь, что тебе кто-либо разрешил что то менять?
      – Все было у меня в голове!
      – Только там…
      – Шиза!
      – Да нет, – успокаивающим жестом руки смягчил Альтер, – не шиза, просто ты вышел на определенный высокий уровень…
      – Уровень?
      – Уровень. К которому святые или йоги шли тысячедневными молитвами и упражнениями, а ты – штурмом взял…
      – Значит все-таки, чтото было?
      – Ничего не было. В физическом смысле – ничего не было. Был только возмущенный виртуал.
      – Как игрушка компьютерная?
      – Именно!
      Олег поднял плоский камешек и пустил его блинчиками по воде…
      – А тогда, за что меня наказывать?
      – А сам что не понимаешь?
      – Понимаю, – кивнул Олег, вздохнув, – понимаю, потому как грех помыслом так же тяжел, как грех действием.
      – Ну вот видишь, умница. Все понимаешь! А тем не менее – наделал делов! Сколько народа нагробил!
      – Виртуально же!
      – Грех помыслом!
      Альтер тоже поднял камешек и бросил в заросли осоки – туда, где в тихой заводи квакала лягушка…
      – А помнишь, как мы здесь лягушек из пневматички стреляли?
      – Не здесь, а на карьере песчаном за шоссейкой!
      – Ага, и потом еще мыша полевого поймали…
      – Ну что? Стыдно вспомнить? Ну говори! Сожгли мыша в костре – заживо. Вот детская жестокость!
      – А кота когда из обреза шлепнули, помнишь?
      – Этого кота потом соседи – Коршуновы – обыскались! Не стыдно?
      – Стыдно…
      – Ну все… Пошли!
      – Куда?
      – Назад.
      – Назад – куда?
      – Туда, откуда ты начал…
      – Ну. тогда, прощай, что ли?
      – Бывай…
      И шар выплюнул его.
      Выплюнул туда, откуда взял.
      Шар выплюнул Олега назад. Туда, откуда его когда то его взял. В проем балконной двери его однокомнатной квартирки. Выплюнул и растаял в вечернем октябрьском тумане.
 

 
      … Олег Снегирев бредет охувший.
      Он все помнит.
      Подходит к костру на пустыре.
      Там силдит три бомжа.
      Они оказывабтся тми же интеллигентами.
      Они ркгают нынешний порядок так же, как тот.
      Все им не нравится.
      Вот бы Сталина сюда, Петра Первого.
      Долгий разговор, потом его зарезали. За базар и за пальто. (Те же персонажи, очень узнаваемые) ….
      Марина с Бастрюковым не ужились. Они стали часто ссориться, оба раздражались по мелочам, и наконец, он однажды собрал вещички и вернулся к своей первой жене.
      Марина же особенно горевать не стала, и через пол-года уехала в Стокгольм, списавшись по интернету с нестарым еще вдовцом.
      Президент Петров только что вернулся из поездки в Лондон где был на заседании глав Европейской "восьмерки". Там среди прочих велись переговоры о реструктурировании долгов бывшего СССР Лондонскому клубу. Газеты писали, что переговоры закончились для российской стороны не совсем успешно.
      Курочкин наконец отремонтировал свою громадную квартиру на Таврической и когда справляли новоселье, Бастрюков был у него со своей первой – благоверной. Все напились, и потом поехали пьяные кататься на новом Бастрюковском "лэндкрузере", а когда на Выборгском их зацапало ГАИ, едва откупились, сунув гаишникам чуть ли пятьсот бакинских…
      А про Олега чего-то ничего больше не слышали. Да во время новоселья за столом никто о нем и не вспоминал…
      Справка:
      Оскар Дирлевангер – оберфюрер СС – Умер во французской тюрьме 7 июля 1945 года.
      Теодор Эйке – группенфюрер СС – погиб в боях под Харьковом 26 февраля 1943 года.
      Пауль Хауссер – обергруппенфюрер СС – скончался 28 декабря 1972 года в возрасте 92 лет.
      Михаэль Витман – гауптштурмфюрер СС – погиб под французским городом Кан 14 июля 1944 года.
      Курт Майер – бригадефюрер СС – умер в 1981 году.
      Генерал-майор МГБ Свечкопал – расстрелян в 1953 году (реабилитирован в 1993) Подполковник запаса НКВД – МГБ Чистяков – умер в 1989 году в санатории ветеранов в городе Сочи.
      Капитан Коломиец – погиб под Сталинградом в январе 1943 года.
      Старшина (запаса) Кандыба – проживает в городе Майкоп. На пенсии.
      Капитан медицинской службы (запаса) Любовь Ракицкая – проживает в городе Москве.
      На пенсии.
      Борис Вайнштейн – бывший дизайнер рекламного агентства "Прайм" – ныне поживает в Нью-Йорке – занимается коммерцией.
      Первый лейтенант Дэниэл Маккаферти служит летчиком-инструктором на авиабазе Эндрюс.
      Органами милиции разыскивается гражданин Снегирев Олег Владимирович 1964 года рождения.
      Ушел из дома предположительно 24 ноября 2000 года. На нем было зимнее пальто черного цвета, вязаная шапочка черного цвета, брюки черного цвета, черные полуботинки. Всех граждан, имеющих какую-либо информацию о месте нахождении гражданина Снегирева О.В. просят сообщить в дежурный отдел милиции.
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008