Лебедь Александр Иванович
      За державу обидно...
      {1} Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста.
      Из предисловия: К тому времени, как генерал попал в Приднестровье, у него уже был большой опыт по гашению пожаров национальной розни в Сумгаите, Баку, Тбилиси. Он побывал в Прибалтике, попал в круговорот августовского спектакля-путча 1991 г., улаживал конфликтную ситуацию в Кишиневе, сложившуюся вокруг парашютно-десантного полка ВДВ. 14-я армия под его руководством стала лучшей в России, а необходимость принимать самостоятельные решения в самых сложных ситуациях проявила и развила главные качества генерала - трезвомыслящего, заботящегося о своем государстве политика. Офицер чести, он не мог оставаться равнодушным к тому, как на его глазах растаскивали и уничтожали армию - последнюю опору нашей великой державы. И под державой генерал-политик Лебедь видит не обворованную и обрезанную псевдодемократами территорию, а нашу 1000-летнюю могучую Россию.
      Содержание
      В. Полушин. Грядет время созидателей
      Зачислить условно
      Под курсантским куполом
      Проверка
      Дорогами Афганистана
      Звонок в будущее
      Боевое сколачивание
      Разорванное "кольцо"
      В баграмской долине
      Ниджрабская операция
      Под Махмудраками
      Гарнизонные будни
      Апрельская операция
      Возвращение
      Академия
      Парады и будни
      Начало агонии
      Выборы по заказу
      Бессердечные авантюры генерала Сердечного
      Тбилисская смута
      Черный январь в Баку
      На пути к избирательным урнам
      Сюрпризы под занавес
      Август 60-летия ВДВ
      Автопробег Москва - Гоже-Поречье
      Картошка в мундирах
      Последний парад
      Предбурье
      Спектакль назывался "путч"
      В штопоре
      Почему за державу обидно?
      Вместо послесловия
      Примечания
      Грядет время созидателей
      Июнь 1992 года в Приднестровье был жарким и кровавым: сотни трупов, тысячи раненых, десятки тысяч беженцев, разбитые Бендеры, грохот орудий и танков, собирающих свою жатву. Разлагающиеся трупы на улицах Бендер никто не убирал - снайперы не давали.
      Огненная дуга братоубийственных войн протянулась от Балкан до Карабаха и Абхазии. Грозили взорваться Крым и Чечня. И из этого сумасшедшего кровавого смерча, казалось, нет и не будет никакого выхода.
      Командующий 14-й российской армией генерал Неткачев дал приказ разукомплектовать боевую технику, а сам спрятался за стенами своего штаба. Позор командующего лег грязным пятном и на офицеров. Они стыдливо опускали глаза при встречах с приднестровцами. Дошло до того, что распоясавшиеся националисты захватили полк гражданской обороны российской армии, и под обстрелом оказались семьи военнослужащих. И в праве защитить свои семьи Неткачев отказал офицерам. Большее унижение для российской армии трудно придумать.
      Армию пикетировали женщины и старики со слезами на глазах: "Защитите! Не дайте погибнуть!" Но стоны не долетели до кабинета Неткачева, российский генерал готовился капитулировать перед националистами Молдавии. Количество убитых грозило перейти в тысячи и десятки тысяч. Молдавская сторона подтянула новейшую артиллерию, переданную ей генералами и министрами Шапошниковым и Грачевым. Если бы эти события развивались до конца, то навряд ли сегодня мне бы пришлось писать об этом, а в Приднестровье было бы еще хуже, чем теперь в Грозном. Так как запасы оружия там просто огромны.
      Но именно в это время на тираспольском военном аэродроме приземлился транспортный самолет, из которого вышел полковник Гусев в камуфлированной форме в сопровождении батальона спецназа ВДВ. Российские десантники действовали по так называемому "южному варианту", о котором пойдет речь в книге А. И. Лебедя. Полковник Гусев оказался на самом деле заместителем командующего ВДВ генерал-майором А. И. Лебедем. Он быстро разобрался в обстановке, а десантники перекрыли все дороги в Тирасполе, и в городе тут же прекратилась ночная стрельба. Шутить с российским спецназом диверсионные группы молдавской стороны не рискнули.
      Я хорошо помню, как на первом же совещании офицеров Лебедь уже в ранге командарма-14 заявил о вооруженном нейтралитете, о том, что в русской армии никогда не выполнялись приказы по разукомплектованию вооружения и техники. Офицер, имеющий честь, должен выполнять один приказ - защищать Отечество, иного не дано! Это было спасение. Я, да и все присутствовавшие почувствовали: "Жива великая держава! Мы не сироты!".
      В считанные часы 14-я армия из "огородной" превратилась в боевую. Каждый в соответствии с суворовским завещанием знал свой маневр. И тут на весь мир прозвучало теперь уже знаменитое лебедевское заявление, главная мысль которого была хрестоматийно проста и точна: "... нам всем, вместе взятым, жителям Земли (я манией величия не страдаю), должно объединить усилия в том, чтобы мы заняли вполне определенную позицию. Настало такое время - занять определенную позицию. Пора прекратить болтаться в болоте малопонятной, маловразумительной политики. Что же касается державы, которую я имею честь здесь представлять, могу добавить еще то, что хватит ходить по миру с сумой. Как козлы за морковкой. Хватит. Пора за дело браться, державность блюсти. Возьмемся - у нас занимать будут. И самое последнее... Я говорил как русский офицер, у которого есть совесть. Я говорил это для того, чтобы все задумались".
      Аргументы генерала были столь весомы и убедительны, что первыми задумались кишиневские националисты. Война была прекращена, а на берегах Днестра забрезжил рассвет хрупкого покоя, который не без усилий решительного командарма перерос в мир. Лебедь вернул покой в дома приднестровцев, а российским офицерам 14-й армии - чувство достоинства и чести. Теперь им не надо было прятать глаза при встречах с женщинами и стариками.
      В Приднестровье Лебедь был назван человеком года, по всей России и за рубежом о нем прокатилась слава как о человеке, остановившем войну в горячей точке СНГ. Аналогичных примеров на территории бывшей единой державы ни до, ни после этого не было, хотя вооруженные трагедии разворачиваются до сих пор. Но Лебедь один.
      К тому времени, как генерал попал в Приднестровье, у него уже был большой опыт по гашению пожаров национальной розни в Сумгаите, Баку, Тбилиси. Он побывал в Прибалтике, попал в круговорот августовского спектакля-путча 1991 г., улаживал конфликтную ситуацию в Кишиневе, сложившуюся вокруг парашютно-десантного полка ВДВ. Все это прошло через судьбу Александра Ивановича. Во всех этих нелегких испытаниях генерал вел себя именно как российский офицер, у которого есть совесть. Чести своей и державы, которую он представлял, не уронил, и может быть, именно поэтому каждый раз ему удавалось принимать такие решения, которые позволяли избегать человеческих жертв или сводить их число к минимуму.
      14-я армия под его руководством стала лучшей в России, а необходимость принимать самостоятельные решения в самых сложных ситуациях проявила и развила главные качества генерала - трезвомыслящего, заботящегося о своем государстве политика.
      Офицер чести, он не мог оставаться равнодушным к тому, как на его глазах растаскивали и уничтожали армию - последнюю опору нашей великой державы. Он видел, что правят бал разрушители и нувориши-проходимцы. А ведь ему достаточно было в 1991 г. постоять и сняться рядом с Ельциным возле Белого дома. Заявить, что он спасал Отечество, и звездный поток хлынул бы на его погоны. Но он четко и честно в одном из своих интервью заявил: "Я совершенно не гожусь в холуи!" И в этом вся натура, весь характер государственного политика и человека Лебедя. Как тут не вспомнить Чацкого: "Служить бы рад, прислуживаться тошно!"
      Поэтому Грачев и держал его на дальнем расстоянии. Поэтому опального генерала и оставили в Приднестровье на долгое время, чтобы вычеркнуть эту крупную военную и политическую фигуру из политической действительности российского государства. Но и находясь в далеком Тирасполе, Лебедь умудрялся быть в центре внимания и притягивал к себе симпатии различных партий и движений.
      Лебедь стал в нашем государстве чем-то вроде лакмусовой бумажки совести общества. Именно поэтому "Комсомольская правда" вынуждена была признать: "Как только наступает кризис власти в России, сразу вспыхивает дикий интерес к генерал-лейтенанту Лебедю! Так было во время штурма Белого дома, так и сейчас - во время войны в Чечне... Поэтому Лебедь как-то внутренне дорог и мил".
      Дорог и мил опальный генерал (который не захотел стать холуем с генеральскими погонами в агонизирующей армии Грачева) отнюдь не тем, кто заседает сегодня в высоких кабинетах и кто повинен в развале великой державы, в тысячах убитых в развязанной на просторах великой страны гражданской войне. Он дорог и мил тем людям, которые наконец осознали, что удельные княжества (как и во времена монгольского ига) ведут к гибели всех нас, что время разрушителей, болтунов всех оттенков и мастей, юродивых и блаженных в политике прошло.
      На III Конгрессе русских общин Лебедь пророчески заявил: "Я вижу, что эпоха разрушителей подходит к своему печальному логическому концу. Грядет другая - эпоха созидателей".
      И под державой генерал-политик Лебедь видит не обворованную и обрезанную псевдодемократами территорию, а нашу 1000-летнюю могучую Россию. Воля народа, высказанная на референдуме 1991 года, должна быть выполнена, но мирным путем, через экономическую, военную и политическую интеграции. Как неоднократно говорил Александр Иванович: "Мы обречены жить вместе". Только восстановление единого хозяйственного механизма, единой экономики и способно всех нас опять сделать богатым и процветающим обществом, которое не будет бегать за подачками, а само сможет подавать страждущим.
      Это вступительное слово всего лишь осмысление того, что пережито и написано генералом-патриотом, пережито в той или иной мере всеми нами. И поэтому книга не нуждается ни в каких пояснениях и комментариях. В ней живет и дышит наша трагическая эпоха конца XX столетия. Кровавого столетия обманутых надежд.
      Лебедь как никто другой из сегодняшних политиков это понимает. Его книга о развале нашего государства, о том, как и почему мы дошли до такой унизительной жизни. Но самое главное, в книге живет реальная надежда на то, что мы сможем подняться с колен. Политик А. И. Лебедь твердо уверен, что Россию с колен подымем мы сами, когда сами сможем встать.
      Разрушители всех мастей и всех рангов уйдут, они обречены историей. Но от нас всех зависит, чтобы на смену им пришли политики-созидатели, державные созидатели. И А. И. Лебедь именно такой политик. В чем вы убедитесь, прочитав его новую книгу "За державу обидно".
      И последнее, очень важное замечание. Сегодня мы, россияне, благодаря бездарным политикам превратились за рубежом в людей третьего сорта, и это особенно больно осознавать. Но понимаешь и другое: только такой решительный и честный политик, как Лебедь, может вернуть всем нам чувство собственного достоинства (как в 1992 году вернул его офицерам 14-й армии).
      Лебедь сегодня нужен всем честным людям, желающим сделать наше государство богатым и процветающим, чтоб в нем никогда не было нищих и безвинно репрессированных, оболганных и реабилитированных посмертно.
      Остается в заключение повторить слова последнего командарма ныне ликвидированной 14-й российской армии из его июньского 1992 года заявления: "Я говорил это для того, чтобы все задумались. Подчеркиваю, я сказал, а вы, товарищи-господа политики, и ты, Господин Народ, думайте".
      В. Полушин,
      член Союза писателей России.
      Зачислить условно...
      Стать офицером в детстве я не мечтал и был равнодушным к военному мундиру. В нашей семье кадровых офицеров не было. Рядовые были. Мой дед, отец матери, Григорий Васильевич, кажется, выше других моих родственников звание выслужил. Старшиной с войны вернулся, правда, весь израненный (в саперах прошел фронтовыми дорогами). Пожил совсем недолго и умер от ран в 1948 году. Но так как он погиб не на поле боя, а скончался уже позднее в больничной палате, бабушка моя, Анастасия Никифоровна, до конца своей жизни осталась без пенсии. Закон строг, но он - закон! Вроде человек виновен, что не погиб сразу, а от ран скончался.
      Мой отец, Иван Андреевич, был то, что называется на все руки мастер. Любую работу исполнял не спеша, очень профессионально и очень аккуратно. Все, вышедшее из-под его рук, носило на себе отпечаток добротности, основательности и законченности. С Отечественной войны вернулся старшим сержантом. Война достала его значительно позже, в 1978 году, превратив сначала в считанные месяцы в старика, а потом и закрыв глаза навеки. Не умел разряжаться, не умел отдыхать, наверное, потому и достала. Покойный родитель мой хлебнул лиха. В 1937 году за два опоздания на работу на пять минут, допущенных в течение двух недель, угодил на пять лет в лагерь. Сидеть бы ему не пересидеть, время было суровое, но тут финская война подвернулась. Отца отправили в штрафной батальон. Довелось ему испытывать неприступность линии Маннергейма. Мерз, голодал, хлеб пилой пилил на морозе, в атаки не раз хаживал (штрафники не сачковали, про то всякий знает), но Бог сохранил его от пули и штыка. Не пролил кровь. Стали думать отцы- командиры после той войны, что с ним делать: не трусил, храбрость проявил, но вот закавыка - не ранен, а чтобы перевели из штрафбата в обычную часть, нужно было кровь пролить. Искупить, так сказать, вину. Какую - неважно. Но обязательно искупить. Однако в конце концов разум возобладал, и воздали солдату по делам его - отправили в строевую часть, и день прибытия туда стал для него первым днем службы.
      В служебных делах и хлопотах незаметно пролетели два года. Подоспел сорок первый. Вместе с войсками Западного фронта отступал до Москвы, принимал участие в зимнем контрнаступлении.
      До 1942 года отец воевал без единой царапины - и все время на передовой, без перекуров и выходных. И пришла ему в голову шальная мысль, что заговорен он от смерти и пули вражеской. Летом сорок второго батальон, в котором он служил, шел к фронту. Туда же двигался танковый батальон. Танкисты предложили подбросить пехоту на броне с ветерком. И вот тут-то неизвестно откуда прилетел один-единственный шальной снаряд, осколком которого отцу разворотило шейку правого бедра. До конца жизни его мучила обида: как так - всю финскую прошел, на фронте не ранило, а тут угодило?! Как попал в медсанчасть, не помнил, но год провалялся на госпитальных койках. Ногу удалось спасти, но она укоротилась на пять сантиметров. Отец ковылял по госпитальному двору и потихоньку настраивался на мирный лад. Но в это время вышел приказ Сталина, по которому укорочение нижней конечности на пять сантиметров и менее не считалось помехой для продолжения службы. Годен к строевой, и снова - фронт. Домой попал только в 1947 году.
      Десять лет, проведенных на казенных койках и харчах, сделали его если и не угрюмым, то молчаливым. Говорил он всегда кратко и по существу. Если видел, что надо кому-то помочь (например, одинокой старушке соседке забор обновить), брал пилу, топор и делал. Молча. Бесплатно.
      В Новочеркасске моя мама, Екатерина Григорьевна, с 1944 года и до пенсии проработала на телеграфе. Там и с отцом познакомилась. Нас, детей, в семье было двое: я да младший брат Алексей. Жили в старом дворе - раньше была там барская усадьба, а нам от нее досталась бывшая конюшня. Но ничего, перестроили. Отец помогал нам, ребятам, во дворе делать спортгородок. Своими руками турник соорудили.
      Отец, если видел, что рубанком не так машем, молча подходил, брал инструмент и показывал, как нужно работать.
      Никогда не кричал. Никогда не дрался. Ни я, ни брат ни разу не получили от него даже подзатыльника, хотя порой и было за что.
      Когда мне исполнилось 14 лет, я всерьез увлекся боксом. В спортшколе тренер хвалил как подающего надежды. И в самом деле, был я длинноруким и твердолобым - ударов не боялся, технику осваивал быстро, отрабатывал выносливость, да и реакция не подводила, по ходу боя ориентировался хорошо. Однажды на тренировке мы прыгали через "козла". Долго прыгали, соревновались, отодвигали мостик, пока, наконец, я не разогнался и так прыгнул, что сломал себе ключицу. Была суббота, поликлиника закрыта. Повезли меня сразу в больницу. То ли врач торопился, то ли сестра была неопытная, но сказали привычные слова: "До свадьбы все заживет", повесили руку на косынку и тем ограничились.
      Тогда я всерьез задумался: кем же я хочу быть? Удар физический обернулся своеобразным психологическим стрессом. Появилась какая-то бессознательная тяга к небу. Профессия военного летчика стала для меня символом мужества. Я готов был к любым испытаниям.
      И они не заставили себя долго ждать. Когда через неделю ключица срослась, оказалось, что при этом укоротилась на 3,5 сантиметра. Рука не поднималась ни вверх, ни в сторону. С такой рукой впору было только идти милостыню просить. Пришлось согласиться, чтобы мне ее снова ломали: ведь, думал я, не может же офицер быть с такой ключицей значит, надо терпеть. И я терпел. Когда рана зажила, пошел снова в спортшколу, а там уже секция бокса распалась. Узнал я, что в политехническом институте есть неплохая секция. Был я рослым в 15 лет, пришел - приняли. Позанимался, однако, недолго, и опять удар: выгнали из секции всех, кто не учился в институте. Оказался я на улице. Пришлось по подворотням тренироваться. Стал я дворовым боксером. Как говорят, "провел 100 боев, и все уличные". Но и в соревнованиях принимал участие, знакомые тренеры выставляли, опять же как подающего надежды.
      На каникулах, после 9-го класса, поехали мы на сельхозработы в станицу Богаевская. Днем команда нашего класса играла в футбол с местными парнями. Разгромили их с двузначным счетом. Расстались по-хорошему, но как только стемнело, раздался звон разбитого стекла. Я спал, но звуки кулачного боя разбудили меня. Это местные ребята пришли сводить на ничью утренний матч. Я вскочил и выбежал во двор в надежде помочь своим, но не успел я взмахнуть кулаком, как получил колом по лицу и потерял сознание. В результате - нос своротили на сторону, но я не сильно переживал. Не девочка. Я к тому времени твердо усвоил, что мужчина должен быть чуть-чуть симпатичнее обезьяны и не смазливостью лица определяется его истинное достоинство.
      Когда отцу первый раз сказал, что хочу стать офицером, он воспринял это спокойно, но по его реакции чувствовалось, что в эту мою мечту он не уверовал, но отговаривать не стал. Начал я в 10-го классе готовиться серьезно к поступлению в училище. Нашел проспекты и выбрал летное Качинское училище. Помню, тогда песня была модна: "Обнимая небо крепкими руками, летчик набирает высоту..." У меня, как у того летчика, была тоже одна мечта - высота! Подал я заявление в военкомат. Комиссию почти всю прошел легко. Остался последний врач - отоларинголог. Жду у кабинета. Пригласили. Пожилая женщина-врач усадила меня и давай расспрашивать. Вначале определила гланды, потом искривление перегородки носа, молча взяла мой медицинский лист и написала: "К летному обучению непригоден". Получил я, как говорил шолоховский дед Щукарь, полный отлуп. Думаю, не на того напали. Все равно будет по-моему. Пошел в больницу, в течение двух недель мне удалили и гланды, и кривую перегородку носа. После операций снова объявился в военкомате, но там мне сказали с ехидцей: "Кушай кашу, готовься на следующий год!"
      Каша кашей, но на нее надо заработать, а куда идти в семнадцать с половиной лет? На один завод пошел, на другой - мал, говорят, нет восемнадцати. Мама стала меня уговаривать сдать документы в политехнический институт - видела во мне инженера. Так я стал абитуриентом факультета автоматики и телемеханики, но не надолго. Первый экзамен (математику) сдал на четверку. А потом подумал, подумал и больше не пошел. Не прельщала меня перспектива ковыряться в электронных схемах. Небо манило, высота!
      Явился я в райком комсомола и попросил куда-нибудь направить на завод. С комсомольской путевкой отправился на Новочеркасский завод постоянных магнитов. В отделе кадров первым делом с меня взяли подписку, что я от своих льгот на работу в одну смену отказываюсь и буду трудиться, как все. Мне было все равно - в одну смену или в три работать, лишь бы у родителей не сидеть на шее. Попал я на участок шлифовки магнитов. Хорошо запомнил первый свой рабочий день. Показали мне, как шлифовать самый примитивный магнит, и я старался целую смену. Отработал, смотрю гордо на гору моих заготовок и уже собрался уходить, как вдруг подходит ко мне красивая девушка и говорит: "Я секретарь комсомольской организации цеха. У нас, между прочим, принято убирать за собой, уборщиц мы не держим!" Ничего не поделаешь, пришлось убрать и подмести. Девушку звали Инной, и, забегая вперед, могу сказать, что это была моя будущая жена, за которой я ухаживал целых четыре года.
      Вскоре я понял и другую науку времен застоя. Хорошо работать было невыгодно: как только заработок поднимался, приходил нормировщик и срезал расценки. Мой бригадир Женя Барсков был рубаха-парень, мог чудеса творить. Вот и сотворил он "ночное" приспособление, которое позволяло шлифовать одновременно 10-15 магнитов с высокой степенью точности. Но... им бригада пользовалась только в ночную смену, чтоб никто не видел из начальства. Сделаем большой задел и потом дурака валяем в дневные смены. В коллектив я вписался сразу, сдал на разряд, но мечты своей не оставил и ближе к лету снова стал готовиться к поступлению. В военкомате опять сказал, что буду в Качинское авиационное училище поступать, но не прошел по такому показателю, как рост сидя. На два сантиметра длиннее оказался. Итак, на Качинском училище был поставлен крест. Но подсказали мне, что можно в Армавирское летное училище перехватчиков попробовать. Я был настолько уверен в поступлении, что сразу подал заявление на увольнение с завода. Начальник цеха Вишневский уговаривал взять отпуск для поступления, но когда тебе восемнадцать лет и в голове наполеоновские планы, говорить о благоразумии не приходится. Я уже парил на недосягаемой для цеха высоте - в облаках. Поругался и ушел. Начал опять медкомиссию проходить. Отоларинголог снова меня остановил. На сей раз нашел затемнение гайморовых пазух и увеличение носовых раковин. Долго меня лечили, носовые раковины выжигали. Как вспомню, так паленым мясом пахнет... Потом все дружно пришли к выводу, что гайморит мой можно лечить только оперативным путем. Пока я по больницам скитался, время опять ушло. Досада меня одолела: что за заколдованный круг, из которого никак выбраться не могу? Да и положение оказалось щекотливое: назад на завод пойти - гордость не дает, хотя Инна и звала. Так в центральном гастрономе стал я действовать по принципу "бери больше и неси, куда пошлют". Год отработал грузчиком и в третий раз явился на комиссию в военкомат. Теперь знал все тонкости и легко прошел отоларинголога. Поехал на комиссию в Батайск уже спокойно, а напрасно. Хирург придрался к ключице и, как говорится, "зарезал". Тут я стал неуправляем. Что кричал, не помню, но скандал вышел громкий. Начальник медицинской комиссии махнул рукой и сказал: "Езжай в Армавир, пусть там твою судьбу решают".
      10 мая 1960 года я был в Армавирском училище. Нашел седого подполковника - начальника медслужбы и сразу доложил ему, в чем дело. Отнесся он ко мне благожелательно и пригласил хирурга. Тот меня заставил приседать, ложиться, отжиматься и вынужден был признать, что хоть ключица и срослась некрасиво, но противопоказаний нет. Тогда начальник медслужбы сказал мне, чтобы я прошел всю врачебно-летную комиссию, потом останется вместе со всеми только экзамены сдать.
      Начал я с отоларинголога. Думаю, пройду, а там сам черт не страшен. Но врач сразу определил наличие нескольких операций. А по приказу две любые операции и более - "к летному обучению не пригоден". Я снова был взбешен до предела, пошел к начмеду, но тот развел руками: "Ничего не могу поделать. Вот приказ министра обороны".
      Вышел я из училища ошалелый. По дороге деньги потерял. Иду голодный и злой по Армавиру и первый раз в жизни не знаю, что же мне делать. Добрался до Ростова на перекладных. В военкомате ко мне отнеслись сочувственно. Майор, который меня отправлял, успокоил: "Ну, что ты все летное да летное? Хочешь быть офицером, давай подберем место не хуже!"
      Стал я листать страницы разнарядки. В танк залезать - длинный. В подводники - сам не захотел, в артиллеристы - тоже. Наконец, где-то в конце мелькнуло Рязанское высшее воздушно-десантное командное дважды Краснознаменное училище имени Ленинского комсомола - РВВДКДКУ. Решил рискнуть - все к небу ближе. Хоть не за штурвалом, так в свободном падении высоту ощущать буду. Домой пришел и рассказал все отцу.
      - Что ж, сынок, - сказал он, - решил - пробуй. Но знаешь, что это такое?
      Я честно сказал, что очень смутно все это представляю.
      - Неплохо было бы попробовать, а то вдруг тебе это не понравится.
      Попробовать так попробовать! Коль отец говорит, нужно действовать. Поехал я в Донской поселок, находившийся в 16 километрах от Новочеркасска, там у нас располагался аэроклуб. Прибыл на летное поле - там стоит группа парней.
      - Мужики, - говорю, - как тут у вас попрыгать можно с парашютом?
      Поначалу посмеялись, а потом отнеслись с сочувствием и показали на инструктора: "Вон Виктор Сергеевич, иди уговаривай его!"
      Инструктор - плотного телосложения, грубоватый на вид - встретил меня неприветливо:
      - Чего шляешься здесь? Прыгать захотел? Иди ты... много вас тут таких ходит...
      Пошел я опять к новым знакомым. Парни рассмеялись. Они уже издали поняли реакцию инструктора.
      - Беги за водкой, - посоветовал один из них, - и все уладится. Бутылки три хватит.
      Притащил я четыре бутылки, тогда-то они копейки стоили. Инструктор покрутил головой: "Ладно, иди парашют укладывать учись". За день меня научили сразу всему - я уложил парашют, прошел предпрыжковую подготовку и медицинскую комиссию.
      На укладке инструктор показывал этап - мы выполняли. У него при укладке купола получалось все красиво, у остальных - более или менее, а у меня какой-то непонятный хвост образовался, потом еще три. Я вправо, влево соседи не знают, такие же нули, как я. Инструктора спрашивать лишний раз не хотелось: "бараны", "дебилы", "кретины" - это самые мягкие выражения из его лексикона. Я сложил "хвосты" гармошкой и затянул чехлом. Позже выяснилось, что я интуитивно поступил правильно. Заодно позже выяснилось, что все укладывали парашюты Д-1-8, а я - ПД-47 (парашют десантный, 47 года образца, квадратной формы, с покушениями на управляемость), отсюда и "хвосты".
      На предпрыжковой подготовке был тренажер Проничева - вышка метров 10 высотой с противовесами. Надеваешь подвесную систему, выпрыгиваешь, пролетаешь метра 3, тебя как следует встряхивает, и ты зависаешь метрах в 5 - 6 от земли. Инструктор командует: "Повернись направо", "Повернись налево", "Парашютист справа, слева, сзади". Какое "право", какое "лево"! Если тебе только что на пальцах объяснили, как это делается, в голове путаница, и все получается почему-то наоборот. На земле хохот. Инструктор констатирует факт: "Баран! Земля!" Помощник отпускает рычаг, ты стремительно проваливаешься, ляпаешься о землю и пытаешься молодецки вскочить. Противовесы в этот момент идут в обратное положение, тебя опять приподнимает и опять прикладывает к земле. Хохот. Но необидно. Все смеются друг над другом. Все всё видят. Но каждый, попав на тренажер, с маниакальным упорством повторяет те же ошибки.
      На медицинскую комиссию я пошел один - остальные прошли ее раньше.
      Умудренный многочисленными "отлупами", я с осторожной напряженностью открыл двери медпункта. Там сидела молодая женщина и читала какую-то книгу. Я кашлянул, и только тогда она подняла голову. Узнав, в чем дело, взяла указку и показала на две самые крупные верхние буквы: "Видишь?"
      - Ясное дело, вижу! - с готовностью откликнулся я.
      - Все, иди прыгай! - И она оформила мне первый допуск в небо.
      На вечер следующего дня у меня были билеты в театр, и я зашел предупредить Инну, что утром прыгну с парашютом, а после обеда вернусь и зайду за ней. Предупредил родителей и уехал на ночь в аэроклуб, так как прыжки должны были состояться на рассвете. Я, конечно, волновался, не мог заснуть. Людей в казарме было много, и разговоры шли до полтретьего, пока нас не подняли. Дул легкий ветерок, таяла ночная майская дымка, ночь повернула к утренней зорьке, когда мы степью добирались на аэродром. АН-2 стоял готовый к вылету. На поле я увидел нашего инструктора и еще несколько человек. Мэтры воздушного простора спорили о погоде. По инструкции, в случае возникающих порывов ветра прыгать было нельзя. Но порывы то возникали, то исчезали. Мы ждали решения своей судьбы и слушали спор инструкторов. Наконец они решили, что прыгать можно. Ощущения, когда я услышал: "Пятый корабль, на выход", - были непередаваемые. Прыжок в бездну, в неизвестность, в будущее! Я уже мысленно представлял себя курсантом Рязанского училища, прыгающим чуть ли не в тыл врага.
      "Пошел!" Я как-то не очень ловко шагнул в бездну. Стремительное падение, земля - небо - самолет - толчок, и я закачался на стропах под квадратным, похожим на большой носовой платок куполом. Остальные четверо под круглыми. Ощущения - замечательные. Но ожидание праздника всегда лучше самого праздника. Проза жизни напомнила о себе буквально через несколько секунд. Метров за 100 -150 до земли я попал в порыв. Меня понесло. Из предпрыжковой подготовки я уяснил себе твердо одно: "Держи ноги по сносу!" И я их держал, как мне казалось, правильно. Над самой землей порыв стих, я по "многоопытности" своей этот момент не уловил и так, держа "уголок", приземлился. На копчик. По закону подлости, на укатанную полевую дорогу. Удар в позвоночный столб перед глазами замельтешили какие-то разноцветные круги и шарики, потом они исчезли, и я обнаружил себя сидящим на дороге. Парашют лежал передо мной, ни малейшего дуновения ветерка, абсолютная, до звона в ушах, тишина. На заводе была военно-медицинская подготовка откуда-то из глубины сознания выплыл обрывок полученных тогда знаний: "Если сломал позвоночник - не шевелись..." Я сидел на дороге, копчик дико болел, никто ко мне не спешил, не бежал, все, по-видимому, решили, что паренек обалдел от счастья.