— Самоубийство, — промолвил Эсдан тихим мягким голосом на манер имущества.
      — Пацифисты считают, что любое оружие — это зло, разрушение, самоубийство. Невзирая на всю древнюю мудрость вашего народа, господин Старая Музыка, у вас нет настоящего опыта в делах войны, такого, какой вынуждены иметь мы, народы более молодые и неразвитые. Поверьте мне, мы не самоубийцы. Мы хотим, чтобы наши люди, наш народ выжил. Мы полны решимости осуществить это. Бибо прошла все испытания задолго до того, как мы присоединились к Экумене. Управляемая, наводящаяся на цель, портативная. Точное оружие. Прецизионный инструмент войны. Слухи и страхи сильно преувеличили ее возможности и природу. Мы знаем, как ее использовать, как ограничивать ее воздействие. И ничто иное, как ответ ваших Стабилей, переданный нам через вашего посла, удержал нас от избирательного ее применения в первое же лето мятежа.
      — У меня сложилось впечатление, что верховное командование армии Вое Део также было против применения этого оружия.
      — Отдельные генералы были против. Как вам известно, мышление многих веотов не отличается гибкостью.
      — Это решение были изменено?
      — Президент Ойо распорядился применить бибо против сил вторжения, угрожающих нам с запада.
      Что за милое словечко — «бибо». Эсдан на мгновение примкнул глаза.
      — Разрушения будут чудовищными, — сказал Райайе.
      Согласие.
      — Возможно, — произнес Райайе, наклоняясь вперед; его черные глаза на черном лице глядели с напряженным вниманием, словно у охотящегося кота, — возможно, что если мятежников предостеречь, они отступят. Захотят согласиться на переговоры. Если они отступят, мы не нападем. Если они пойдут на переговоры, то и мы пойдем на переговоры. Всеобщее уничтожение можно предотвратить. Они уважают Экумену. Они уважают лично вас, господин Старая Музыка. Если вы поговорите с ними по сети или же их лидеры согласятся на встречу с вами, они прислушаются к вам — не к врагу, не к угнетателю, а к голосу благожелательной миролюбивой силы, к голосу мудрости, призывающей их спасать свои жизни, пока еще не поздно. Эту возможность я и предлагаю вам, а заодно и Экумене. Спасти ваших друзей среди мятежников, спасти этот мир от невыразимых страданий. Проторить путь к длительному миру.
      — Я не уполномочен говорить от имени Экумены. Посол…
      — Не станет. Не может. Не волен это сделать. А вы можете. Вы вольны, господин Старая Музыка. Ваше положение на Уэреле уникально. Обе стороны уважают вас. Доверяют вам. И ваш голос для белых весит бесконечно больше, чем его. Он явился всего за год до восстания.
      — Я не один из вас. Я не собственник и не собственность. Чтобы включить меня в свое число, вам нужно себя определить иначе.
      Райайе на миг лишился дара речи. Сейчас он растерян, а после будет разозлен. Дурень, сказал себе Эсдан, дурень ты старый, что ж ты вздумал цепляться за высокую мораль! Но он не знал, за что еще он мог уцепиться.
      Верно, что его словно имеет больший вес, нежели слово посла. А все остальное, сказанное Райайе, лишено смысла. Если президенту Ойо захотелось заполучить благословение Экумены на применение этого оружия и он всерьез полагает, что во власти Эсдана его изречь, почему он действует через Райайе и тайно удерживает Эсдана в Ярамере? Сотрудничает ли Райайе с Ойо или с какой-то фракцией, желающей пустить в ход бибо, даром что президент по-прежнему не согласен?
      Скорее всего, это просто блеф. Такого оружия нет. Но посредничество Эсдана придаст ему достоверности — а если обман и лопнет, Ойо останется в стороне.
      Биобомба, а попросту бибо, была проклятием Вое Део десятилетиями, веками. В паническом ужасе перед инопланетным вторжением, уэрелиане после первого выхода Экумены на контакт четыреста лет назад почти все свои ресурсы вложили в развитие космического боевого флота и его вооружения. Ученые, создавшие это устройство, наложили на него запрет, уведомив правительство, что бибо контролю не поддается, что она уничтожит всех людей и животных на огромной площади и вызовет глубокие и необратимые генетические повреждения по всей планете, распространив свое воздействие на воду и атмосферу. Правительство ни разу не воспользовалось этим оружием. Но ни разу и не пожелало его уничтожить, и само его существование препятствовало членству Уэрела в Экумене до тех пор, пока эмбарго было в силе. Вое Део настаивало на том, что это единственная гарантия от инопланетного вторжения, а возможно, и верило, что бибо может предотвратить революцию. И все же, когда восстала планета рабов, Йеове, бибо не пустили в ход. Затем, когда Экумена перестала соблюдать эмбарго, было объявлено об уничтожении всех имеющихся биобомб. Уэрел присоединился к Экумене. Вое Део предложило проинспектировать свои оружейные склады. Посол вежливо отказался, сославшись на политику доверия, проводимую Экуменой. А теперь, оказывается, бибо вновь существует. На самом деле? В воображении Райайе? Жест отчаяния? Обман, попытка использовать Экумену для придания весомости шантажу, дабы отпугнуть силы вторжения: сценарий наиболее вероятный, но все же не до конца убедительный.
      — Эта война должна окончиться, — сказал Райайе.
      — Я с вами согласен.
      — Мы никогда не сдадимся. Вы должны это понять. — Райайе оставил свой вкрадчивый рассудительный тон. — Мы восстановим священный миропорядок, — произнес он, и уж теперь-то ему можно было верить безоговорочно. Его глаза, темные уэрелианские глаза без белков, казались в полумраке бездонными. Он залпом выпил вино. — Вы думаете, мы сражаемся за свою собственность. Чтобы сохранить то, что имеем. Но я вам вот что скажу: мы сражаемся во имя нашей Владычицы. В этой битве никто не сдастся. Никто не пойдет на компромисс.
      — Ваша Владычица милосердна.
      — Закон — вот ее милосердие.
      Эсдан промолчал.
      — Завтра я должен вернуться в Беллен, — добавил Райайе прежним небрежно властным тоном. — наши планы передвижения на южном фронте должны быть полностью скоординированы. Когда я вернусь, мне нужно будет знать точно, согласны ли вы оказать нам помощь, о которой я вас просил. Наши дальнейшие действия во многом зависят именно от этого. От вашего ответа. То, что вы находитесь здесь, в Восточных провинциях, стало известно — известно как мятежникам, так и нашим людям — хотя ваше точное местоположение мы скрываем по-прежнему для вашей же собственной безопасности. Известно, что вы, возможно, готовите заявление о перемене отношения Экумены к правилам ведения гражданских войн. О перемене, которая может спасти миллионы жизней и принести справедливый мир на нашу землю. Я надеюсь, что время своего пребывания здесь вы потратите именно на это.
      Он фракционер, подумал Эсдан. Он не поедет в Беллен, а если и поедет, значит, правительство Ойо располагается не там. Это его собственный замысел. Полоумный. Это не сработает. У него нет бибо. Зато у него есть пистолет. И он пристрелит меня.
      — Благодарю вас за приятный обед, министр, — сказал он.
      На следующее утро Эсдан услышал, как на рассвете отбыл флаер. После завтрака он заковылял навстречу рассветному сиянию солнца. Один из веотов-охранников посмотрел на него через окно и отвернулся. В закутке под балюстрадой южной террасы возле купы больших кустов с громадными махровыми сладко пахнущими цветами он увидел Камзу с младенцем и Хио. Он направился к ним, шажок-остановка-шажок. Даже внутри дома расстояния в Ярамере для хромого были непосильными. Приблизившись, наконец, к ним, он сказал:
      — Мне одиноко. Могу я посидеть с вами?
      Разумеется, женщины вскочили и приняли почтительную позу, хотя в исполнении Камзы она выглядела весьма небрежно. Он сел на изогнутую скамью, сплошь усыпанную опавшими цветами. Женщины вновь опустились на мощеную плитками дорожку рядом с ребенком. Они распеленали крохотное тельце, открыв его нежному солнечному теплу. Худой какой младенец, подумал Эсдан. Суставы его исссиня-черных ручек и ножек напоминали узлы цветочного стебля — этакие полупрозрачные бугорки. Ребенок двигался больше, чем Эсдан когда-либо замечал за ним, протягивая ручки и вертя головкой, словно наслаждаясь прикосновением воздуха. Голова была велика для его шеи — опять-таки словно цветок, слишком большой цветок на слишком тоненьком стебельке. Камза пригнула к ребенку один из настоящих цветов. Его темные глазенки уставились на цветок. Его веки и брови были изысканно нежно очерчены. Солнце просвечивало сквозь его пальчики. Он улыбнулся. У Эсдана дух захватило. Улыбка ребенка над цветком сама была прелестью этого цветка, прелестью этого мира.
      — Как его зовут?
      — Рекам.
      Внук Камье. Камье — Владыки и раба, мужа и охотника, воителя и миротворца.
      — Красивое имя. Сколько ему исполнилось?
      На том языке, на котором он говорил, это прозвучало, как «Сколько он прожил?» Ответ Камзы был странным.
      — Столько, сколько прожилось, — сказала она — или так он понял ее шепот, ее диалект. Возможно, спрашивать о возрасте ребенка — дурной тон, а то и дурная примета.
      Он откинулся на скамью.
      — Я чувствую себя ужасно старым, — сказал он. — Я лет сто уже не видел младенцев.
      Хио сидела, скрючившись, спиной к нему; он чувствовал, что ей хочется заткнуть уши. Она боялась его, чужака. Жизнь мало что оставила на долю Хио, кроме страха, предположил он. Сколько ей лет — двадцать, двадцать пять? А выглядит на сорок. Потребные девки из-за скверного употребления старятся быстро. Камзе, по его предположениям, было немногим больше двадцати. Она тощая и плоская, но в ней есть тот жизненный цвет и сила, которых нет в Хио.
      — А хозяин завел детей? — спросила Камза, подымая младенца к груди с некоторой вежливой гордостью, смущенным торжеством.
      — Нет.
      —  А йера йера, — пробормотала она; еще одно рабское словечко, которое ему часто доводилось слышать в городских поселениях для рабов: увы, увы.
      — Ты проницаешь в самую суть вещей, Камза, — сказал он. Она оглянулась на него с улыбкой. Зубы у нее были скверные, но улыбка хорошая. Эсдан подумал, что младенец не сосет грудь. Он мирно лежал на сгибе ее руки. Хио оставалась напряженной и вздрагивала от каждого слова Эсдана, вот он ничего и не говорил больше. Он отвернулся от них и посмотрел на открывающуюся за кустами восхитительную панораму, которая смотрелась гармонично под любым углом зрения, ходили вы или сидели: на ступени террас, на смуглые травы и синие воды, на изгибы аллей, на купы кустов и живые изгороди, на огромное старое дерево, на туманную реку и ее дальний зеленый берег. Женщины понемногу вновь тихонько разговорились. Он к ним не прислушивался. Он лишь ощущал их голоса, ощущал солнечный свет, ощущал умиротворенность.
      Старая Гана, прихрамывая, сошла к ним с верхней террасы, поклонилась ему и сказала Камзе и Хио:
      — Вас Чойо зовет. Оставьте малыша мне.
      Камза вновь опустила младенца на теплый камень. Она вместе с Хио вскочила на ноги и они удалились, худенькие женщины с легкой поспешной походкой. Старуха потихоньку-помаленьку со стонами и охами уселась на дорожку рядом с Рекамом. Она незамедлительно прикрыла его краем пеленки, хмурясь и вполголоса ругая его мать за глупость. Эсдан глядел на ее осторожные движения, на ту нежность, с которой она подняла ребенка, поддерживая его тяжелую головку и худенькие конечности, на ту нежность, с которой она баюкала ребенка, покачиваясь всем телом, чтобы укачать его.
      Она оглянулась на Эсдана. Она улыбнулась, и лицо ее пошло морщинками, тысячей морщинок.
      — Она — великий дар мне, — сказала она.
      — Твой внук? — прошептал он.
      Ее голова откинулась назад в кивке. Она продолжала покачиваться. Веки младенца сомкнулись, его головка мирно покоилась на ее тощей иссохшей груди.
      — Я мыслю ныне, что он умрет отныне вскоре.
      — Умрет? — помолчав, спросил Эсдан.
      Кивок. Она все еще улыбалась. И тихо-тихо покачивалась.
      — Ему два года, хозяин.
      — Я думал, он родился этим летом, — шепотом произнес Эсдан.
      — Он явился, дабы немного побыть с нами, — сказала старуха.
      — А что с ним?
      — Телоеда.
      Эсдан слышал это слово.
      — Аво? — сказал он, употребив известный ему термин: системная вирусная инфекция, обычная среди уэрелианских детей, зачастую в поселениях городского имущества переходящая в эпидемию.
      Старуха кивнула.
      — Но ведь она излечима!
      Старуха не сказала ни слова.
      Аво полностью излечима. Там, где есть врачи. Там, где есть лекарства. Аво излечима в городе, а не в деревне. В Большом Доме, а не в бараках для имущества. В дни мира, а не войны. Дурень!
      Может, старуха и знала, что аво излечима, может, и нет. Может, она и вообще не знала, что значит это слово. Она баюкала младенца, напевая шепотом, и не обращала на дурня никакого внимания. Но она слышала его, и наконец ответила, не глядя на него, всматриваясь в спящее личико младенца.
      — Я рождена имуществом, — сказала она, — и мои дочери. А он — нет. Он — дар. Дар нам. Никто не может его иметь. Повелитель Камье даровал нам в нем самого себя. Кто может удержать такой дар?
      Эсдан низко склонил голову.
      Он сказал его матери: «Он будет свободным». И она сказала: «Да».
      — Можно мне подержать его? — молвил он наконец.
      Бабушка перестала его укачивать и замерла.
      — Да, — сказала она.
      Она поднялась и очень осторожно переложила ребенка на руки Эсдану, к нему на колени.
      — Ты держишь мою радость, — сказала она.
      Ребенок весил всего ничего — шесть или семь фунтов. Это было все равно что держать теплый цветок, крохотного зверька, птичку. Пеленка соскользнула на камни. Гана подобрала ее и бережно закутала ребенка, прикрыв ему личико. Напрягаясь и волнуясь, ревнуя, исполнясь гордостью, она опустилась рядышком на колени. Вскоре она отобрала ребенка и вновь прижала его к сердцу.
      — Ну вот, — сказала она, и ее лицо смягчилось счастьем.
      Этой ночью Эсдан спал в комнате с видом на сады Ярамеры, и ему приснилось, что он потерял маленький круглый камень, который он всегда носил с собой в мешочке. Это был камень из пуэбло. Когда он держал его на ладони, согревая своим теплом, камень мог с ним говорить, мог беседовать. Но Эсдан уже давно с ним не разговаривал. А теперь он понял, что камня больше нет. Он потерял его, позабыл где-то. Наверное, в подвале посольства, подумал он. Он попытался пробраться в подвал, но дверь была закрыта, а другой двери он не смог отыскать.
      Он проснулся. Самая рань. Нет нужды вставать. Следует подумать, что ему сделать, что сказать, когда Райайе вернется. Но он не мог. Он думал о своем сне, о говорящем камне. Вот бы послушать, что он скажет. Он думал о пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан в Дальних Южных Горах. Мальчишкой каждый год в самый разгар северной зимы Эси перехватывал там сорок летних деньков. Сначала с родителями, а после один. Его дядя и тетя выросли в Дарранде и не были уроженцами пуэбло. Ими были их дети. Они выросли в Арканане и принадлежали ему безраздельно. Старший из них, Суэн, бывший на четырнадцать лет старше Эсдана, родился с неизлечимыми поражениями мозга и нервной системы, и это ради него его родители обосновались в пуэбло. Это место было по нему. Он стал пастухом. Он уходил в горы вместе с йамами — животными, которых примерно тысячелетие назад привезли с О жители Южного Хайна. Он приглядывал за животными. Жить в пуэбло он возвращался только зимой. Эси редко встречал его и был этому рад, потому что выглядел Суэн устрашающе — громадный, неуклюжий, дурно пахнущий, громогласно выкрикивающий всякую невнятицу. Эси не понимал, за что родители и сестры Суэна любят его. Думал, они притворяются. Никто не может любить такого.
      В годы отрочества для Эсдана это по-прежнему оставалось тайной. Его двоюродная сестра Нои, сестра Суэна, которая стала Хранительницей Воды Арканана, сказала ему, что это не тайна, а таинство.
      — Ты понимаешь, что Суэн — наш проводник? — сказала она. — Вот посмотри. Он привел моих родителей, чтобы жить здесь. Поэтому я и мои сестры родились здесь. Поэтому и ты приезжаешь к нам сюда. Поэтому ты научился жить в пуэбло. Ты никогда не станешь обычным горожанином. Потому что Суэн привел тебя сюда. Привел нас всех. В горы.
      — И вовсе он на самом деле не привел, — заспорил четырнадцатилетний умник.
      — Нет, привел. Мы следовали за его слабостью. За его несовершенством. Беда открывает путь. Посмотри на воду, Эси. Она находит в камне его слабые места, трещины, пустоты, зияния. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше истинное место. — Потом она ушла разбирать спор из-за прав пользования ирригационной системой в окрестностях поселения, ибо восточные склоны гор были очень засушливыми, а жители Арканана — склочным, хоть и гостеприимным народом, так что Хранительница Воды всегда оказывалась при деле.
      Но состояние Суэна было неисцелимо, его болезнь была не под силу даже чудотворным медицинским искусникам Хайна. А этот младенец умирал от болезни, которую можно было излечить простой серией уколов. Несправедливо смириться с его болезнью, с его смертью. Несправедливо дозволить, чтобы жизнь из него выманили обстоятельства, невезение, неправедное общество, фаталистическая религия. Религия, которая насаждала и поощряла в рабах эту ужасающую пассивность, которая повелела этим женщинам ничего не делать, дозволить ребенку зачахнуть и умереть.
      Он должен вмешаться, должен сделать что-нибудь, а что тут можно сделать?
      «Сколько ему исполнилось?»
      «Столько, сколько прожилось».
      Им ничего нельзя было поделать. Некуда идти. Не к кому обратиться. Лекарство от аво существует — в других местах, для других детей. Но не здесь, не для этого ребенка. Ни гнев, ни надежда ничему не могли помочь. Ни горе. Время горя еще не настало. Рекам здесь, с ними, и они будут радоваться ему, пока он здесь. Столько, сколько ему проживется. Он великий дармне.Ты держишь мою радость.
      Странное место для того, чтобы познать сущность радости. Вода — мой проводник, подумал он. Его руки словно бы все еще держали младенца, его легкий вес. Мимолетное тепло.
 
      Назавтра он сидел поздним утром на террасе, ожидая, что Камза, как обычно, выйдет с малышом, но взамен явился старший веот.
      — Господин Старая Музыка, я должен попросить вас некоторое время оставаться в доме, — сказал он.
      — Задьйо, я не собираюсь сбежать, — ответил Эсдан, вытягивая вперед свою ногу с пухлой повязкой.
      — Прошу прощения, господин.
      Он резко проковылял вслед за веотом в дом, и его заперли на нижнем этаже в кладовке без окон, располагавшейся возле кухни. Ему принесли туда лежанку, стол со стулом, ночной горшок и электрический фонарик на случай, если откажет генератор, что и происходило почти ежедневно.
      — Значит, вы ожидаете нападения? — спросил он при виде всех этих приготовлений, но в ответ веот только дверью хлопнул.
      Эсдан сел на лежанку и принялся медитировать так, как научился когда-то в пуэбло Арканан. Он очистил свой разум от печали и гнева, повторяя и повторяя благопожелания: здоровья и благого труда, мужества, терпения, мира — себе, здоровья и благого труда, мужества, терпения, мира — задьйо… Камзе, малышу Рекаму, Райайе, Хио, Туалнему, оге, Немео, который затолкал его в клетку-сгибень, Алатуалу, который затолкал его в клетку-сгибень, Гане, которая перевязала ему ногу и благословила его, знакомым из посольства, из города, здоровья и благого труда, мужества, терпения, мира… Благопожелания у него получились, но сама медитация не задалась. Он не мог прекратить мыслить. Вот он и мыслил. Он мыслил о том, что же он может предпринять. Он не измыслил ничего. Он был слаб, как вода, беспомощен, как младенец. Он воображал, как произносит по голонету слова написанного для него сценария, заявляя, что Экумена хоть и неохотно, но все же одобряет ограниченное применения биологического оружия с целью положить конец гражданской войне. Он воображал, как во время передачи голонета отшвыривает текст сценария и кричит, что Экумена никогда не одобрит применения биологического оружия ни с какой целью. И то, и другое было просто фантазией. И планы Райайе — просто фантазия. Увидев, что заложник бесполезен, Райайе попросту пристрелит его. Сколько ему прожилось? Целых шестьдесят два года. Куда более справедливая доля, чем та, что досталась Рекаму. И тут его разум шагнул за предел мыслей.
      Задьйо отпер дверь и сказал ему, что он может выйти.
      — Насколько близка Освободительная армия, задьйо? — спросил Эсдан. Ответа он не ожидал. Он вышел на террасу. Солнце давно перевалило за полдень. Камза сидела там, прижимая ребенка к груди. Он держал сосок во рту, но не сосал. Она прикрыла грудь. Когда она это сделала, на ее лице впервые отобразилась печаль.
      — Он уснул? Можно мне его подержать? — спросил Эсдан, садясь рядом.
      Она положила крохотный сверток ему на колени. Лицо ее все еще выражало тревогу. Эсдан подумал, что ребенок дышит более затрудненно, более тяжело. Но он не спал и глядел своими глазищами Эсдану в лицо. Эсдан строил ему рожицы, выпячивал губы и подмигивал. Наградой ему была легкая улыбка.
      — Невольники говорят, армия на подходе, — очень тихо сообщила Камза.
      — Освободительная?
      — Энна. Какая-то армия.
      — Из-за реки?
      — По-моему, да.
      — Это люди — вольное имущество. Они ваши собратья. Они не причинят вам зла.
      — Может быть.
      Она была напугана. В руках она себя держала превосходно, однако она была напугана. Она видела Восстание здесь. И карателей.
      — Если сможете, спрячьтесь во время бомбежек или боев, — посоветовал он. — Под землей. Здесь должны быть укрытия.
      — Да, — подумав, сказала она.
      В садах Ярамеры царила умиротворенность. Ни звука, только ветер шелестит листвой да тихонько жужжит генератор. Даже обгорелые останки дома выглядели погрузившимися в безмятежное безвременье. Наихудшее уже свершилось, говорили эти останки. Для них. Но, быть может, не для Камзы и Хио, Ганы и Эсдана. Но в летнем воздухе не было и намека на насилие. Младенец вновь слабо улыбался, лежа у Эсдана на руках. Он подумал о камне, который потерял во сне.
      На ночь его заперли в комнате без окон. Он никак не мог узнать, в котором часу шум разбудил его, когда он встрепенулся от звуков стрельбы и взрывов, ружейного огня и гранат. Потом настала тишина, за ней снова треск и буханье, на сей раз слабее. И вновь тишина. Она тянулась и тянулась. Затем он услышал, что справа от дома словно бы кружит флаер, шум в доме — крик, беготня. Он засветил фонарик и натянул брюки, что далось ему с трудом из-за повязки. Когда он услышал, что флаер возвращается, и тут же прогремел взрыв, он в панике бросился к двери, зная только одно — что ему нужно выбраться из комнаты, ставшей смертельной ловушкой. Он всегда боялся огня, боялся огненной смерти. Дверь была из прочного дерева, она прочно держалась в прочной раме. Он не имел и тени надежды выломать ее и осознавал это даже невзирая на панику. Только раз он крикнул: «Выпустите меня отсюда!» — потом взял себя в руки, вернулся к лежанке, а затем устроился на полу между лежанкой и стеной — лучшего укрытия в этой комнате не нашлось — и принялся гадать, что происходит. Отряд Освобождения устроил налет, а люди Райайе отстреливаются, пытаясь сбить флаер — вот что ему представилось.
      Мертвая тишина. Она все тянулась и тянулась.
      Его фонарик мигнул.
      Он встал и подошел к двери.
      — Выпустите меня.
      Ни звука.
      Одиночный выстрел. Снова голоса, снова топот бегущих ног, крики, вопли. Снова долгая тишина, дальние голоса, звуки шагов в коридоре за дверью.
      — Подержите их там покуда, — сказал резкий грубый мужской голос.
      Эсдан поколебался, набрался храбрости и крикнул:
      — Я пленник! Я здесь!
      Молчание.
      — Кто это там?
      Не тот, прежний голос. А в голосах, лицах, именах, намерениях он разбирался прекрасно.
      — Эсдардон Айя из посольства Экумены.
      — Владыка превеликий! — заявил голос.
      — Выпустите меня отсюда, ладно?
      Ответа не последовало, но дверь бесплодно дрогнула на массивных петлях, на нее обрушились удары; голосов снаружи прибавилось, ударов и пинков тоже.
      — Топор! — воскликнул кто-то.
      — Поищем ключ, — возразил другой, и они ушли.
      Эсдан ждал. Он подавлял разбиравший его смех, опасаясь истерики, но ведь это же было смешно, до глупости смешно, все эти перекрикивания через дверь и поиски топоров и ключей — фарс посреди сражения. Какого сражения?
      Он все понял шиворот-навыворот. Это отряд Освобождения ворвался в дом и перебил людей Райайе, по большей части застигнутых врасплох. Это они поджидали прилета флаера Райайе. Должно быть, у них были сторонники среди полевых рабов, осведомители, проводники. Сидя взаперти, он слышал только шумное завершение дела. Когда его выпустили, по коридору уже волокли трупы. Он увидел, как жутко изувеченный труп одного из парней, не то Алатуала, не то Немео, распался, вывалив на пол кровавые веревки внутренностей, а ноги остались позади. Человек, волочивший труп, растерялся, да так и застыл, держа туловище за плечи.
      — Вот ведь дерьмо, — сказал он, и Эсдан остановился, задыхаясь, стараясь не разразиться ни смехом, ни рвотой.
      — Пойдем, — сказал человек, бывший с ним, и они пошли.
      Рассветные лучи наискось светили сквозь разбитые окна. Эсдан то и дело оглядывался, но не увидел никого из домашней прислуги. Его привели в комнату с собачьей головой над каминной полкой. В ней вокруг стола сидело не то шесть, не то семь человек. На них не было никакой униформы, хотя у некоторых на шапке или рукаве и красовалась желтая лента или узелок освобождения. Они были оборванными, жесткими, крепкими. У одних кожа была черной, у других бежевой, глинисто-белой или синеватой, и все они выглядели напряженными и опасными. Один из его конвоиров, худой, высокий, сказал резким голосом — тем самым, что произнес за дверью «Владыка превеликий» : «Это он».
      — Я Эсдардон Айя, Старая Музыка, из посольства Экумены, — повторил он так естественно, как только мог. — Я был здесь в плену. Благодарю вас за мое освобождение.
      Кое-кто уставился на него, как это свойственно людям, никогда не видавшим инопланетян, привыкая к красновато-коричневому оттенку его кожи, к более глубоко посаженным глазам с белками, видными в их уголках, к более тонким различиям в структуре черепа и черт лица. Один или двое глядели с вызовом, словно проверяя его утверждения, и всем своим видом показывали, что поверят его словам только при наличии доказательств. Крупный широкоплечий мужчина с белой кожей и каштановыми волосами, настоящий пыльник, чистокровный потомок древней покоренной расы, посмотрел на Эсдана долгим взглядом.
      — Для этого мы и пришли, — сказал он.
      — Как вы узнали, что я здесь? По полевой сети?
      Так называлась тайная система передачи сообщений из уст в уста, с поля в бараки, а оттуда в столицу, и снова назад, задолго до появления голосети. Хейм использовал полевую сеть, и она была главным орудием Восстания.
      Невысокий темнокожий человек улыбнулся и слегка кивнул, а потом замер, приметив, что остальные не собираются делиться сведениями.
      — Тогда вы знаете, кто приволок меня сюда — Райайе. Я не знаю, в чьих интересах он действует. Когда я смогу сказать вам это, я скажу. — От облегчения он поглупел, он слишком много говорил, разыгрывая из себя суетливого-садовника-над-клумбой, тогда как эти люди разыгрывали из себя крутых парней.
      — У меня есть друзья здесь, — продолжил он более нейтральным тоном, поочередно глядя каждому в лицо, прямо, но пристойно. — Невольники, домашняя прислуга. Надеюсь, с ними все в порядке.
      — Смотря с кем, — сказал седовласый худой человек с очень усталым лицом.
      — Женщина с ребенком, Камза. Старуха, Гана.
      Двое из них покачали головами в знак неосведомленности или безразличия. Большинство и вовсе не ответило. Он снова поочередно оглядел их всех, подавляя гнев и раздражение от их напыщенности, от их игры в молчанку.
      — Нам нужно знать, что вы здесь делали, — сказал тот, что с каштановыми волосами.
      — Связной армии Освобождения вел меня из посольства к ее командованию, дней этак пятнадцать назад. У Раздела нас подстерегли люди Райайе. Они притащили меня сюда. Я некоторое время провел в клетке-сгибне, — все тем же нейтральным тоном произнес Эсдан. — У меня повреждена нога, и я не могу много ходить. Я дважды говорил с Райайе. Я надеюсь, вы понимаете, что прежде, чем сказать что-либо еще, я должен знать, с кем я говорю.
      Тот высокий и худой, что выпустил его из запертой комнаты, обошел вокруг стола и о чем-то коротко переговорил с седовласым. Тот, что с каштановыми волосами, выслушал и согласился. Худой верзила вновь заговорил с Эсданом своим необычно грубым и резким голосом:
      — Мы — особый отряд передовой армии Всемирного Освобождения. Я маршал Метой.
      Остальные назвали свои имена и звания. Крупный человек с каштановыми волосами оказался генералом Банаркамье, усталый старик — генералом Тюэйо. Они называли свой воинский ранг вместе с именем, но друг у другу по званиям не обращались и Эсдана господином не называли. До освобождения арендники редко титуловали друг друга иначе, как по родству: брат, сестра, тетушка. Звания были чем-то, что присовокуплялось к имени хозяина — владыка, господин, хозяин, начальник. Очевидно, Освобождение решило обойтись без них и вовсе. Эсдану было приятно обнаружить армию, где не щелкают каблукам и не рявкают: «Сэр!» Но он не был уверен, что за армию он обнаружил.
      — Вас держали в том помещении? — спросил у него Метой. Странный человек — резкий холодный голос, бледное холодное лицо, но он хотя бы не такой дерганый, как все остальные. Он казался уверенным в себе, привычным к ответственности.
      — Меня заперли там вчера вечером. Словно получили какое-то предупреждение о приближающейся опасности. Обычно я находился в комнате наверху.
      — Можете вернуться туда, — разрешил Метой. — Но не выходите из нее.
      — Конечно. Еще раз благодарствую, — сказал он всем сразу. — Пожалуйста, когда вы переговорите с Камзой и Ганой?.. — Он не стал ждать ответного пренебрежения, а повернулся и вышел.