— Шошана, я хочу переехать в несемейку. Мне кажется, так всем будет лучше. Как думаешь, Изя взовьется?
      Молчание тянулось долго. Эстер подошла поближе и только тут заметила, что мать плачет.
      — О, — пробормотала она, — о… я не знала…
      — Ничего, милая. Это не из-за тебя. Это Эдди…
      Сводный брат матери был единственным оставшимся у нее родственником. Они поддерживали связь через внешние каналы Сети. Нечасто, потому что Изя решительно выступал против личных контактов с оставшимися внизу, а Шошана не любила перечить мужу ни в чем. Но она проговорилась Эстер, а та свято хранила ее тайну.
      — Он болен? — спросила Эстер, чувствуя себя нехорошо.
      — Он умер. Очень быстро. Один из БМВ. Белла послала письмо.
      Шошана говорила медленно и очень обыденно. Эстер постояла немного, переминаясь с ноги на ногу, потом подошла и робко коснулась плеча матери. Шошана обернулась, крепко прижала дочь к груди и разрыдалась, бормоча:
      — Ох, Эстер, он был такой добрый, такой добрый, такой добрый! Мы всегда держались вместе, всех этих мачех, и подружек, и кошмары, которые мы пережили, я вынесла только благодаря Эдди, он мне помогал, он был моей семьей, Эстер. Он был моей семьей!
      Может, это слово и впрямь что-то значило.
      Наконец мать немного успокоилась.
      — Не хочешь говорить отцу? — спросила Эстер, заваривая чай на двоих.
      Шошана покачала головой:
      — Мне теперь уже все равно, знает ли он о наших с Эдди разговорах. Но Белла просто послала письмо по Сети. Мы не разговаривали.
      Эстер подала ей кружку; мать отпила глоток и вздохнула.
      — А ты хочешь переехать в общежитие, — проговорила она.
      Эстер молча кивнула, чувствуя себя виноватой в том, что бросает мать.
      — Наверное. Не знаю.
      — Думаю, это хорошая мысль. Во всяком случае, попытаться стоит.
      — Правда?.. А он, ну, понимаешь, он не…
      — Да, — подтвердила Шошана. — Ну и что?
      — Я правда хочу уйти.
      — Так иди.
      — А он не должен одобрить заявку?
      — Нет. Тебе уже шестнадцать. Ты совершеннолетняя. Так гласит Кодекс Общества.
      — Я не чувствую себя совершенной.
      — Ничего. Ты справишься.
      — Просто когда он впадает в раж, знаешь, словно он должен все контролировать, а то все пойдет вразнос — я сама вразнос иду.
      — Знаю. Но он переживет. Даже гордиться будет, что ты так рано начала самостоятельную жизнь. Только пусть покипит и сбросит пар.
 
      Изя их удивил. Он не стал кипеть и взрываться. Требование Эстер он встретил спокойно.
      — Конечно. После пересадки глаз.
      — После?..
      — Ты же не собираешься начинать взрослую жизнь с инвалидностью, от которой можешь избавиться. Это просто глупо, Эстер. Ты хочешь независимости — значит, тебе нужно здоровое тело. Обрети зрение — и лети. Ты думаешь, я стану тебя удерживать? Дочка, да я мечтаю отправить тебя в свободный полет!
      — Но…
      Изя молчал.
      — А она готова? — поинтересовалась Шошана. — Или врачи придумали что-нибудь новенькое?
      — Тридцать дней иммуносупрессивной подготовки — и можно пересаживать оба глаза. Я вчера поговорил с Диком после заседания Совета по здоровью. Завтра можно будет пойти и выбрать пару.
      — Выбирать глаза? — переспросил Ноах. — Жутики какие!
      — А что… а что, если я не захочу? — спросила Эстер.
      — Не захочешь? Не захочешь видеть?
      Эстер отвела взгляд. Шошана молчала.
      — Тогда ты подчинишься страху. Это естественно, но недостойно тебя. И ты всего лишь отнимешь у себя самой несколько недель или месяцев ясного зрения.
      — Но я уже совершеннолетняя. Я могу выбирать сама.
      — Можешь, и выберешь. И ты сделаешь разумный выбор. Я уверен в тебе, дочка. Докажи мне, что я уверен не зря.
 
      Иммуносупрессивная подготовка оказалась едва ли не хуже деконтаминации. Бывали дни, когда Эстер ничего, кроме машин и трубок, не видела. Бывали, однако, и такие, когда она чувствовала себя почти человеком и радовалась, когда скуку разгоняли визиты Ноаха.
      — Эй, — сказал он, — ты слышала про старуху? Ее все в Городском видели. Началось с того, что закричал ребенок, потом его мать увидела, а потом вообще все. Говорят, она такая сморщенная; старенькая, вроде как азиатка, знаешь, с раскосыми глазами, как у Юкио и Фреда, но скрюченная, и ноги у нее кривые. Она ходит там и вроде бы собирает мусор с палубы, только никакого мусора там нет, и складывает в мешок. Если к ней подойти, она пропадает. И еще у нее во рту ни единого зуба нет!
      — А обожженная еще ходит?
      — Ну, во Флориде заседал какой-то женский комитет, и тут за столом появляются еще трое, и все черные. Поглядели и пропали.
      — О-о, — выдавила Эстер.
      — Папа назначил себя в Аварийный комитет, там все больше психологи. Разрабатывают теорию массовых галлюцинаций, сенсорных деприваций и все такое. Он тебе сам все расскажет.
      — Да, уж он расскажет.
      — А, Эся…
      — Эся-меся.
      — Они уже… то есть я хочу сказать… ты уже…
      — Да, — ответила она. — Вначале вынимают старые. Потом ставят новые. Потом соединяют нервы.
      — Ой!
      — Вот-вот.
      — А тебе правда придется выбирать…
      — Нет. Врачи мне найдут наиболее совместимые генетически. Уже подобрали пару отличных еврейских глаз.
      — Что, точно?
      — Да нет, шучу. Не знаю.
      — Хорошо станет, когда ты будешь ясно видеть, — проговорил Ноах, и впервые Эстер услыхала в его голосе хрипотцу, как у гобоя, первый надлом.
      — Слушай, у тебя есть запись «Сатьяграхи»? Я хочу послушать.
      Оба, и брат и сестра, разделяли страсть к опере двадцатого века.
      — Не вижу в этом игры ума, — заявил Ноах голосом отца. — Полное безмыслие.
      — Ага, — согласилась Эстер. — И все на санскрите.
      Ноах включил запись с последнего акта. Они вслушивались в высокий и чистый голос тенора, выпевающий летящие ноты — все выше, выше, как горные пики над облаками.
 
      — Есть повод для оптимизма, — сказал врач.
      — Что вы хотите сказать? — поинтересовалась Шошана.
      — Что они ничего не гарантируют, Шо, — пояснил Изя.
      — Почему?! Обещали, что это простая операция!..
      — В обычном случае…
      — А такие бывают?
      — Да, — отрезал доктор. — Этот случай необычен. Операция прошла идеально. Подготовка — тоже. Но реакция пациентки позволяет предположить возможность — маловероятную, но все же — частичного или полного отторжения.
      — Слепоты.
      — Шо, ты знаешь, даже если она отторгнет эти трасплантаты, можно попробовать снова.
      — Вообще-то электронные импланты могут оказаться функциональнее. Сохраняются зрительная функция и ориентация в пространстве. А для периодов бездействия зрения есть съемные сонары.
      — Так что у нас есть поводы для оптимизма, — прошептала Шошана.
      — Осторожного оптимизма, — уточнил доктор.
 
      — Я позволила тебе сделать это, — сказала Шошана. — Позволила, а могла остановить.
      Она выдернула руку и свернула в поперечный коридор.
      Изе пора было в доки, давно пора, но, вместо того чтобы двинуться от Центра здоровья прямо вниз, он направился к самой дальней лифтовой шахте, через весь Городской ландшафт. Ему нужно было побыть одному, подумать. Одну даже операцию Эстер тяжело было перенести, а еще эта массовая истерия, и если Шошана теперь бросит его… Изе мучительно, страстно хотелось побыть в одиночестве. Не сидеть с Эстер, не говорить с докторами, не спорить с Шошаной, не идти на заседание комитета, не выслушивать, как истерики пересказывают свои галлюцинации, — только побыть в одиночестве, перед терминалом ЭМ, ночью, в покое.
      — Только глянь, — произнес высокий мужчина, Лакснесс из ЭВАК, остановившись рядом с Изей и вглядываясь во что-то. — Что будет дальше? Как по-твоему. Розе, что творится?
      Изя проследил за направлением его взгляда. Мальчишка переходил коридор-улицу от одного кирпично-каменного фасада к другому.
      — Мальчишка?
      — Да, Господи, посмотри на них.
      Ребенок уже ушел, а Лакснесс все смотрел, по временам сглатывая, точно его тошнило.
      — Мортен, он ушел.
      — Должно быть, это из районов голода, — отозвался Лакснесс, не меняясь в лице. — Знаешь, в первые пару раз я думал, что это голографические проекции. Решил, что это кто-то вытворяет, — знаешь, может, у связистов крыша поехала или еще что.
      — Мы исследовали эту возможность, — заметил Изя.
      — Ты на их руки глянь. Господи!
      — Мортен, там никого нет.
      Лакснесс глянул на него:
      — Ты ослеп?
      — Там никого нет.
      Лакснесс смотрел на него, точно сам Изя был галлюцинацией.
      — Теперь мне кажется, что это наша вина, — сказал он, переводя взгляд на то, что мерещилось ему посреди площади. — Но что нам делать? Не знаю.
      Внезапно он шагнул вперед и замер с тем разочарованным выражением, которое Изя привык уже видеть на лицах тех, чьи галлюцинации рассеивались.
      Изя прошел мимо. Он хотел сказать что-нибудь Лакснессу, но не мог придумать что.
      Проходя по коридору, он ощутил странное чувство — точно он проталкивается через некую субстанцию или, может быть, толпу, неощутимую, не мешающую идти. Только множество не-прикосновений к рукам, к плечам, как тысячи электрических уколов, дыхание в лицо, неощутимое сопротивление. Изя добрел до лифтов и спустился в доки. Кабина была переполнена, но Изя ехал в ней один.
      — Привет, Изя. Видел уже привидения? — весело приветствовал его Эл Бауэрман.
      — Нет.
      — Я тоже. Даже неловко. Вот распечатка по моторному отделению, с новыми данными.
      — Морт Лакснесс только что бредил в Городском. Вот уж кого не назвал бы истериком.
      — Изя, — укорила его Ларейн Гутьеррес, помощник механика, — при чем тут истерика? Эти люди здесь.
      — Какие люди?
      — С Земли.
      — Мы все, сколько я помню, с Земли.
      — Я о тех людях, которых все видят.
      — Я не вижу. Эл не видит. Род не…
      — Видел уже, — пробормотал Род Бонд. — Не знаю. Это бред какой-то, Изя, я знаю, но эта толпа, которая вчера заполонила коридор Пуэбло, — я знаю, через них можно пройти, но все их видят — они точно стирали белье и полоскали в реке. Вроде старой ленты по антропологии.
      — Массовый психоз…
      — …Ничего общего с этим не имеет, — отрезала Ларейн. В голосе ее прорезались визгливые нотки. «Она выходит из себя, — подумал Изя, — стоит с ней не согласиться». — Эти люди здесь, Изя. И с каждым днем их все больше.
      — Итак, станция полна настоящих людей, сквозь которых можно пройти насквозь?
      — Хороший способ избавиться от тесноты, — с застывшей улыбкой подтвердил Эл.
      — И то, что видите вы, реально, даже если я этого не вижу?
      — Не знаю я, что ты видишь, — огрызнулась Ларейн. — И не знаю, что тут настоящее. Я знаю, что они — здесь. Не знаю, кто они; может, это мы выясним. Те, кого я видела вчера, были из какого-то примитивного народа, все в шкурах, но они были даже красивы — люди, конечно, а не шкуры. Не изголодавшиеся и очень внимательные, наблюдательные такие. Мне показалось даже, что не только мы их, а и они нас видят, но в этом я не уверена.
      Род согласно кивал:
      — Ага, а потом вы с ними разговаривать начнете. Привет, ребята, добро пожаловать на ОСПУЗ.
      — Пока что, если подойти, они куда-то пропадают, но к ним можно приблизиться все больше, — серьезно ответила Ларейн.
      — Ларейн, — медленно проговорил Изя, — ты сама себя слышишь? Род? Слушайте, если я приду и скажу: «Эй, ребята, знаете что, тут трехголовый пришелец телепортировался с летающей тарелки, так что…» Что? Вы его не видите? Ларейн, не видишь? Род? Не видите? А я вижу! И ты видишь, Эл, правда? Видишь трехголового пришельца?
      — А как же, — ухмыльнулся Эл. — Маленького и зелененького.
      — Вы нам верите?
      — Нет, — ответила Ларейн сердито. — Потому что вы врете. А мы — нет.
      — Тогда вы сошли с ума.
      — Отрицать то, что я и все остальные видим своими глазами, — вот это безумие.
      — Эй, онтологические споры, конечно, жутко интересны, — прервал их Эл,
      — но нам уже двадцать пять минут как следовало заняться отчетом по моторному отсеку.
 
      Той ночью, работая за терминалом, Изя вновь ощутил мягкое электрическое покалывание в руках, стеснение, шепоток за пределом слышимости, запах пота, а может, мускуса или человеческого дыхания. Он стиснул голову руками, потом поднял взгляд к терминалу электронного мозга и пробормотал, словно обращаясь к нему: «Не допусти этого. У нас нет другой надежды».
      Но экран был пуст, а недвижный воздух — лишен запаха.
      Изя еще поработал немного, потом отправился спать. Его жена лежала рядом в ночной тишине — и все же дальше самых далеких планет.
      А Эстер лежала в больнице, в вечной тьме. Нет, не вечной. Временной. Целительной тьме. Она будет видеть.
 
      — Что ты делаешь, Ноах?
      Мальчик стоял у кухонной мойки, зачарованно глядя на стоящую в раковине воду.
      — Смотрю на золотых рыбок, — ответил он. — Их выплюнуло из крана.
 
      — Вопрос заключается в следующем: до какой степени концепция иллюзии может описать интерактивную сцену, воспринимаемую совместно несколькими наблюдателями?
      — Ну, — заметил Хайме, — сама интерактивность может быть частью иллюзии. Вспомним Жанну д'Арк и ее голоса.
      Но в его собственном голосе не было убежденности, и Елена, ставшая лидером Аварийного комитета, задала резонный вопрос:
      — Может, еще пригласим наших гостей на это заседание?
      — Стойте, стойте, — перебил ее Изя. — Вы говорите «воспринимаемую совместно». Но она же не воспринимается совместно. Я ее не вижу. Есть и другие, кто не видит. Так на каком основании вы объявляете ее совместной? Если эти фантомы, эти «гости» неощутимы, исчезают при приближении, беззвучны, так они не гости, а привидения, а вы отбрасываете рассудок и…
      — Изя, прости, конечно, но ты не можешь отказывать им в существовании из-за того, что не можешь их воспринимать.
      — А что, может существовать более веское основание?
      — Но ты отказываешь нам в праве на том же основании утверждать их реальность.
      — Основанием для оценки галлюцинаторного бреда является отсутствие галлюцинаций у наблюдателя.
      — Так зови их галлюцинациями, — посоветовала Елена. — Хотя мне больше нравятся «призраки». Возможно, оно и точнее. Но мы не умеем сосуществовать с призраками. Нас этому не учили. Так что обучаться придется по ходу дела
      — поверьте мне, придется. Они никуда не пропадают, они здесь, и даже наше «здесь» меняется. Если захочешь, Изя, ты можешь быть очень полезен нам именно тем, что не видишь ни наших… гостей, ни перемен. Но мы, видящие, должны выяснить, как и откуда они берутся. И если ты будешь слепо отрицать их существование, ты просто ставишь нам палки в колеса.
      — Кого боги хотят уничтожить, — произнес Изя, вставая из-за стола, — того они лишают разума.
      Остальные молчали, смущенно опустив глаза. Комнату он покинул в тишине.
      По коридору СС бежала, смеясь и хохоча, толпа людей.
      — К перекрестку их, к перекрестку! — вопил здоровяк пилот-инженер Стирнен, размахивая руками, точно погоняя кого-то.
      — Это бизоны! — кричала женщина. — Бизоны! Гоните их по коридору С, там места больше!
      Изя шел прямо и смотрел только перед собой.
 
      — У входа вырос вьюн, — сказала Шошана за завтраком так обыденно, что Изя на мгновение обрадовался, что они наконец-то могут поговорить как взрослые люди.
      Потом до него дошло.
      — Шо…
      — И что я могу поделать, Изя? Чего ты хочешь? Чтобы я наврала тебе, или промолчала, сказала, что ничего там не растет? Да вот она. По-моему, это красная фасоль. Она есть.
      — Шо, фасоль растет в земле. На Земле. На ОСПУЗе земли нет.
      — Знаю.
      — Так как ты можешь знать это и отрицать?
      — Все движется в обратную сторону, пап, — произнес Ноах новым, хрипловатым голоском.
      — Как это?
      — Вначале появлялись люди. Все эти жуткие старухи, калеки и прочие, помнишь? — а потом обычные люди. Затем пошли животные, а теперь вот растения и вещи. Мам, ты слыхала, что в Резервуарах видели кита?
      Шошана рассмеялась:
      — Нет, видела только коней в Общей ячейке.
      — Красивые они были, — вздохнул Ноах.
      — Я их не видел, — вымолвил Изя. — Никаких коней в Общей.
      — Целый табун. Правда, к себе они не подпускают. Дикие, наверное. Там было несколько очень красивых, пятнистых. Нина говорит, они называются «аппалуза».
      — Я не видел коней, — прошептал Изя, стиснул голову руками и разрыдался.
      — Эй, пап, — услышал он голос Ноаха, а потом Шошаны:
      — Все хорошо. Ничего. Ничего. Иди в школу. Все хорошо, дорогой.
      Зашипела дверь.
      Руки Шошаны приглаживали его волосы, массировали плечи, чуть встряхивая, чуть покачивая.
      — Все хорошо, Изя…
      — Нет. Нет. Нехорошо. Все не так. Мир сошел с ума. Все рухнуло, все разрушено, разбито, испорчено. Все не так.
      Шошана долго молчала, растирая мужу плечи.
      — Мне страшно, когда я думаю об этом, Изя, — призналась она наконец. — Это сверхъестественно, а я не верю в сверхъестественное. Но если я перестаю думать умными словами, если я просто смотрю, смотрю на людей и… и коней, и фасоль у двери… все обретает смысл. Как мы подумали, как мы могли подумать, что можем уйти от всего этого? Что мы о себе возомнили? Мы привезли с собой все, что мы есть, коней, и китов, и старух, и больных детей. Они — это мы, мы — это они, и все мы здесь.
      Изя помолчал чуть-чуть и глубоко вздохнул.
      — Вот-вот, — горько прошептал он. — Не сопротивляйся. Прими необъяснимое. Веруй, потому что нелепо. Да кому нужно это понимание? Кому это интересно? Мир куда осмысленней, если не пытаться в нем разобраться. Может, нам всем стоит сделать себе лоботомию? Тогда жизнь точно стала бы проще.
      Шошана отпустила его плечи.
      — А после лоботомии поставим себе электронные мозги, — подхватила она.
      — И переносные сонары. Чтобы не натыкаться на призраков. Думаешь, хирургия
      — ответ на все проблемы?
      Изя обернулся, но она стояла к нему спиной.
      — Я в больницу, — сказала она и ушла.
 
      — Эй! Берегись! — кричали ему.
      Изя не знал, сквозь что он идет, по мнению кричащих, — сквозь отару овец, сквозь толпу танцующих голых дикарей, сквозь болотистую топь — и ему было все равно. Он видел только Общую ячейку, коридоры, блоки.
      Ноах пришел домой стирать майку — сказал, что, играя в футбол, извозился в грязи, покрывшей стерильную астропочву в Общей. А Изя шел по пластиковой траве и дышал стерильным профильтрованным воздухом. Он проходил сквозь двадцатиметровой высоты вязы и каштаны, а не между ними. Он добрался до лифта, нажал на кнопку и вышел к Центру здоровья.
      — А Эстер сегодня утром выписали! — заявила улыбчивая медсестра.
      — Выписали?
      — Да. С самого утра пришла такая маленькая негритяночка с запиской от вашей жены.
      — Можно глянуть?
      — Конечно. Записка в ее истории, минутку…
      Медсестра сунула ему записку. Почерк принадлежал не Шошане. Неровные буквы выводила Эстер, и на записке стояло его имя — «Исааку Розе». Изя развернул ее:
      «Я пошла гулять в горы.
      Люблю, твоя Эстер».
      У дверей Центра здоровья Изя остановился и оглянулся. Коридоры шли направо, налево и прямо. Высота 2,2 метра, ширина 2,6 метра, стены бежевые, на сером полу цветные полоски. Синяя полоска заканчивалась у дверей Центра здоровья или начиналась там — смотря как считать, — но белые стрелки на синей полоске указывали в сторону Центра, так что линия все же заканчивалась там, где стоял сейчас Изя. Пол светло-серый, если не считать цветной разметки, совершенно гладкий, почти ровный, потому что здесь, на восьмом уровне, кривизна поверхности ОСПУЗа почти не ощущалась. Через каждые пять метров на потолке установлен панельный светильник. Изя знал все интервалы, все спецификации, все материалы и все швы. Он помнил их все. Он годами не мог выбросить их из головы. Он создал их. Он их спланировал.
      Нельзя потеряться на ОСПУЗе. Все коридоры ведут к знакомым местам. Достаточно следовать стрелкам на цветных линиях. Если даже ты пройдешь всеми коридорами, проедешь всеми лифтами, ты не сможешь затеряться и окажешься там, откуда начал путь. И ты не споткнешься на этом пути, потому что все полы — из полированного металла, выкрашенного светло-серой краской, а на ней — цветные полоски и белые стрелки, ведущие тебя к желанной цели.
      Изя сделал два шага и, споткнувшись, полетел кувырком. Под руками он ощутил нечто шершавое, неровное, острое. Сквозь гладкий металлический пол пробивался камень — темный, серо-бурый с белыми жилками, истрескавшийся и бугристый. Под пальцами Изи рос клочок желтоватого лишайника. Правая ладонь болела; Изя поднял руку, чтобы посмотреть, — он содрал кожу при падении. Он слизнул выступившую капельку крови, потом, сидя на корточках, глянул на камень, потом дальше, вдоль коридора. И не увидел ничего, кроме стен. Но ему не нужно ничего, кроме камня, пока он не найдет ее. Камень и вкус собственной крови. Изя встал:
      — Эстер!
      Эхо слабо заметалось по коридору.
      — Эстер! Я не вижу! Научи меня видеть!
      Ответа не было.
      Он двинулся в путь, осторожно обойдя валун и так же осторожно продвигаясь дальше. Путь был долог, и Изя все боялся сбиться с дороги. Он уже не знал, куда бредет, только ощущал, что склон под ногами становится все круче, а воздух — все холоднее и разреженней. Он уже ничего не знал. Только услыхав резкий голос матери: «Исаак, ты что, заснул?» — он обернулся. Мать сидела рядом с Эстер на гранитном уступе у пыльной тропы. За ними, по другую сторону воздушной бездны, под ярким горным солнцем сверкали снежные пики. Эстер глянула на отца ясными черными глазами и промолвила:
      — Ну вот. Теперь можно и спускаться.