Интересно было узнать, что Эд спал с мужчинами; видимо, в юности, потому что на памяти Луиса он никогда мужчин домой не приводил. А вот женщин — приводил. Похоже, думал Луис, что всех женщин своего поколения, а теперь переключился на Пятое, из тех, что постарше. Звуки его оргазма Луис уже выучил наизусть — резкое, торопливое «ха! Ха! ХА!» — и наслушался всевозможных воплей, стонов, визгов, хрипов, хряпов и писков, какие издает в экстазе женщина. Громче всех ревела 4-Йеп Сози, физиотерапевт из третьей чети — она заглядывала к Эду, сколько Луис себя помнил, и всегда, даже теперь, приносила его сыну печенье. Сози начинала с «аа! Аа!», как все, но ее «аа» становились все громче и громче, все дольше и дольше, переходя в беспрерывный, безумный вой, такой громкий, что бабке 2-Вонг, жившая вниз по коридору, однажды померещилось, что это аварийная сирена, и она подняла весь блок Вонг с постели. Эда это не смутило. Его ничего не смущало. «Это же совершенно естественно», говорил он.
      То была его любимая фраза. Все, что относилось к телу, было «совершенно естественно». Все, что относилось к рассудку — нет.
      Но тогда что значит «естество»?
      Сколько мог понять Луис — а он много думал об этом, особенно в последний школьный год — Эд был прав. В этом мире — на этом корабле, поправил он себя, потому что решил приобрести определенные привычки, так что — на этом корабле«природой» было человеческое тело. Ну, и до определенной степени растения, почва, вода в гидропонных системах, и еще бактериальная масса. До определенной степени, потому что их состояние тщательно контролировалось инженерами, даже более тщательно, чем здоровье людских тел.
      А «природой» на изначальной планете было то, что человек не может контролировать. «Природой» было то, что контролю неподвластно, что контролю доступно, но руки пока не дошли, и то, что из-под контроля вышло. Потому те немногие места на Дичу, где жило мало людей, назывались «природными заказниками», «заповедниками» или просто «глухоманью». В таких местах жили звери, которых называли «дикими». Так что все животные функции организма этим самым оказывались природными, естественными — пить, есть, мочиться, испражняться, спать, трахаться, отзываться на условные рефлексы и реветь сиреной при раздражении клитора языком.
      А вот контроль над этими функциями никто не называл противоестественным — разве что Эд. Это называлось «культурой». С момента рождения естество тела начинало подчиняться контролю. А по-настоящему управление вступало в силу, дошло до Луиса, к семи годам, когда дети надевают одежду, и становятся гражданами из дикого стада малышни, маленьких голых дикарей.
      Что за чудесные слова!… Дикий… стадо… культура… граждане….
      Как бы не подчинила тебя культура, тело остается, пусть не до конца, диким, естественным, природным. Оно должно остаться животным, или умереть. Его нельзя полностью приручить, до конца взять к ногтю. Даже растения, как понял Луис из рассказов отца Синь, генетически перестроенные на выполнение симбиотических функций, не были до конца предсказуемы и покорны; а культуры бактерий постоянно выдавали «дикие» штаммы. Полностью подчинить можно только неодушевленное, само вещество мира, элементы и соединения, газы, жидкости, и твердые тела, и все, что сделано из них.
      А что же контролер, носитель культуры — разум? Культурен ли он сам? Может ли овладеть собой?
      Вроде бы причины обратному нет; однако же большую часть курса истории составляют неудачи разума, совершающего подобные попытки. Но это неизбежно, думал Луис, потому что на Дичу «природа» была так велика, так могуча. Там не было ничего, полностью подчиненного человеку, кроме виртуальности.
      Странно, но этот интересный факт Луис узнал в виртуальной программе. Он прорубался сквозь тропические джунгли, кишевшие чем-то, что летало, кусалось, ползало, жалило, грызло и мучило плоть, задыхался в липкой вонючей жаре, отнимавшей все силы, пока не выбрался на свободное место, где при виде его вылетела с воплями из хижин жуткая кучка несчастных, искалеченных болезнями, плохим питанием и самоуродованием, и забросала пришельца отравленными дротиками из духовых трубок. Это было практическое задание по этике, выполнявшееся в программируемых Джунглях В-Дичу. Слова «тропики», «джунгли», «деревья», «насекомые», «жало», «хижины», «татуировки», «дротики» содержались во вчерашнем подготовительном словарике. Но сейчас Луиса подгоняла Этическая Дилемма: бежать? завязать разговор? сдаться? отстреливаться? Его в-манекен имел при себе убивающее оружие и был одет в плотный костюм, который мог выдержать уколы дротиков. А мог и не выдержать.
      Урок был интересный, и потом в классе они устроили обсуждение. Но уже потом на Луиса обрушилось осознание потрясающей огромности этих «джунглей», в которых присутствие одичалых человеческих существ было настолько незначительным, что казалось случайным, а человек культурный был им попросту чужд. Ему там не место. Как любому другому. Неудивительно, что отрицательные поколения с трудом поддерживали свою культуру и самоконтроль под таким давлением.

 
      Хотя аргументы ангелов Луис находил одновременно довольно глупыми и изрядно пугающими, в одном, по его мнению, они были глубинно правы: в том, что цель полета не так важна, как сам полет. Начитавшись истории, и испытав на себе Джунгли и Внутренний город, Луис начал подумывать, а не было ли основной целью Нулевого поколения дать нескольким тысячам человек место, где те смогут избежать подобных ужасов. Где человеческое бытие может быть контролируемо, как опыт в лаборатории. Контролируемый опыт по контролю.
      Или контролируемый опыт в свободе?
      Большего слова Луис не знал.
      Его мысленному взгляду слова представлялись имеющими размер, плотность, глубину; слова были темными звездами, иные — мелкие, тусклые, плотненькие, а другие — огромные, сложные, хитроумные, их могучее поле тяготения наращивало вокруг ядра шубу бессчетных значений. А самой большой из черных звезд была «свобода».
      А для него лично свобода имела образ ясный и четкий. Приступы астмы у него случались нечасто, но врезались в память намертво; и однажды, когда Луису было тринадцать, на уроке физкультуры он неудачно увернулся от Большого Линя, и тот рухнул на Луиса всем своим весом. А так как весил он вдвое больше своего спарринг-партнера, то вышиб из него дух. Луис бесконечно долго задыхался, не в силах втянуть в себя воздух, и первый вдох оказался ошеломительно болезнен, мучителен, тягостен. Вот это была свобода. Дыхание. Когда дышишь.
      А без нее задыхаешься, теряешь сознание, и умираешь.
      Те, кто живут естественно, точно звери, могут бежать, куда им вздумается, но их разум задыхается; они лишены свободы. Это Луис понял, проглядывая исторические ленты и в-миры. Трущобы 2000 так потрясали именно потому, что не «дикая природа» делала их обитателей безумными, больными, опасными и чудовищно уродливыми, но слепое подчинение их собственной, якобы цивилизованной «натуре».
      Человеческая — и вдруг «природа». Что за нелепое словосочетание!
      Луису вспомнилось, как в прошлом году в третьей чети мужчина избил женщину до потери сознания, воспользовался ее телом, а потом покончил с собой, выпив жидкого кислорода. Он был из пятых, и тот случай, перепугавший весь мир, людям его поколения казался особенно жуток и тревожен. «А мог ли я оказаться на его месте?», спрашивал себя каждый, и «не случится ли это со мной?». Ответа не знал никто. Тот человек — 5-Вольфсон Ад — потерял контроль над своими «естественными», «животными» нуждами, и лишился в результате всякой свободы, даже свободы выбора, даже свободы жить. Может, некоторым свобода противопоказана?
      Ангелы о свободе не вспоминали. Следуй пути, достигнешь благодати.
      А что станут делать ангелы в году 201?
      Интересный, надо сказать, вопрос. Что станут делать все они, чем закончится эксперимент, когда лабораторный корабль достигнет цели? На планете Синдичу их встретит громада дикой, неподконтрольной человеку «природы», а даже правил, которым она подчиняется, они не будут знать. Их предки на Дичу, по крайней мере, были знакомы с «природой», умели использовать ее, могли передвигаться в ней, знали, какие животные опасны или ядовиты, как выращивать растения, и все такое. На Новой Земле они окажутся невежествены.
      Книги упоминали об этом глухо. В конце концов, до высадки оставалось еще полвека. А все-таки интересно было бы выяснить — что они покамест знают о Синдичу.
      Когда Луис спросил об этом свою учительницу истории, 3-Тран Эти, та ответила, что есть образовательная программа, которая снабдит Шестое поколение кучей сведений о том, что такое Цель и как там жить. Но пятопоколенцы к моменту выхода на орбиту будут так стары, что это, по сути, не их проблема, хотя если кто-то захочет, ему, разумеется, позволят «приземлиться». Программа рассчитана на то, чтобы срединные поколения («Это мы», сухо пояснила старушка) жили в согласии со своим миром. Очень практичный подход, и цель благая, но, возможно, именно они создали тип мышления, столь распространенный среди последователей благодати.
      С Луисом, ее лучшим учеником, она могла говорить открыто. А тот, в свою очередь, честно признался ей — сколько бы ему ни стукнуло в день прилета, долетит он или нет, он хочет знать, куда движется Он понимал, почему; он мог не понимать, как; но он должен был понимать, куда.
      Тран Эти помогла ему порыться в архивах, но оказалось, что образовательная программа Шестого поколения покуда недоступна — комиссия по образованию ее пересматривает.
      Другие учителя в один голос советовали вначале закончить школу и колледж, а потом уже беспокоиться о Цели. Если это вообще кому-то интересно.
      Луис обратился к старшему библиотекарю, старому 3-Тану, деду его друга Биньди.
      — Рассуждать о цели нашего пути, — ответил Тан, — значит питать в людях тревогу, нетерпение и ложные ожидания. — Он чуть улыбнулся. Говорил он всегда медленно, с долгими паузами. — Наша работа — лететь. А прилетать — совсем другая задача. — И после паузы добавил: — Но поколение, приученное лететь — сумеет ли оно научить следующие опуститься наземь?

 
      Луис продолжил поиски. По доброй воле он ушел в Джунгли.
      Разумеется, ему приходилось держаться тропы. Как бы не была детализована программа виртуальной реальности, то, что не заложено в нее изначально, просто недоступно. Как во сне, в любом сновидении, особенно — в кошмарном: не все варианты выбора доступны, если выбор вообще есть.
      Здесь была тропа. Идти приходилось по ней. Тропа выводила к уродливым, убогим дикарям, а те визжат и кидаются отравленными дротиками, и вот тогда приходится выбирать. Луис методично перебирал варианты.
      Попытки договориться с дикарями или убежать очень быстро заканчивались затемнением, обозначающим, понятное дело, виртуальную смерть.
      Один раз, когда на него напали, Луис выстрелил из ружья и убил одного туземца. Это было еще ужаснее, чем он мог себе представить, и Луис почти сразу же вышел из программы. Той ночью ему снилось, что у него есть тайное имя, даже ему самому неведомое. Подошла незнакомая женщина, и сказала: «Адово имя оставь волку».
      Луис вернулся в Джунгли, хотя это было нелегко. Он обнаружил, что если не выказывать страха, угрожать ружьем, но не стрелять, карлики как-то вдруг признают его присутствие. Отсюда расходилась новая сеть этических развилок. Он мог держать оружие на виду, и, угрожая им, заставить карликов вывести его к Затерянному Городу (ради которого, собственно, и затевалось путешествие по джунглям). Луис мог заставить их повиноваться, но не успевал зайти далеко, прежде чем наступало затемнение — его убивали. Или, если он не проявлял страха, не угрожал и не просил, он мог остаться в поселении, заняв полуразвалившуюся хижину. Туземцы принимали его в качестве местного безумца. Женщины давали ему еду и показывали, чем он может помочь, а Луис учился у них языку и обычаям — неожиданно сложным, пленительно формализованным. Это, конечно, было лишь в-обучение — далеко оно не заходило, и всегда казалось глубже, чем на самом деле; когда выходишь из программы, то почти ничего не остается в памяти. Программа не может вместить в себя много — даже в виде намеков. Но и того, что Луис запоминал, хватало, чтобы странным образом обогатить его взгляд на мир. Он еще собирался вернуться туда как-нибудь, дойти до конечной этической развилки и пожить немного с дикарями.
      Однако в этот раз цель его была иной. Войдя в Джунгли, он шел как мог медленно, а зайдя поглубже — и вовсе остановился посреди тропы. Встретить дикарей он не боялся. Теперь, когда он понял их глубже, ему тоскливо было видеть, как они неизбежно бросятся на него с воплями, намереваясь убить. Он не хотел сейчас с ними встречаться. Они были виртуальными людьми, созданными людьми. А Луис пришел посмотреть на мир, где человека нет.
      Стоя посреди Джунглей — исходя потом, вдыхая гнилостную вонь, отмахиваясь от тварей, жужжавших и порхавших вокруг и садившихся на кожу и кусавших, прислушиваясь к жутковатым шорохам, — он вспоминал Синь. Она не признавала ВР как источника впечатлений. Она входила в В-Дичу, только если этого требовали учителя. Она не играла в в-игры, и даже не опробовала одну, действительно интересную, которую Луис и Биньди разработали на основе «Сада Борхеса». «Я не хочу лезть в чужой мир», говорила она, «мне нужен мой».
      — Ты же читаешь романы? — возражал Луис.
      — Само собой. Но это ячитаю. Автор записывает историю, а я ее воображаю. Воплощаю. А в-программист через меня воплощает своюисторию. Я никому не позволю пользоваться моим телом и моим рассудком. Ясно? — На этом месте она всегда начинала сердиться.
      В чем-то она была права; но что поразило Луиса, напряженно застывшего на узкой, невероятно извилистой тропке посреди джунглей, похожей на свихнувшийся коридор, глядевшего, как нечто многоногое уползает в зловещую тень под чем-то здоровенным, что Луис решил считать деревом, только лежащим почему-то на боку, а не стоящим, — что поразило его сильней всего — это даже не давящая, бессмысленная сложность, детальное воспроизведение хаоса в сенсорном поле программы, но враждебность этого безумства. Оно было опасным, пугающим. Или Луис сейчас воспринимал враждебность программиста?
      В архиве было немало садистских программ; многие на них подсаживались. Как можно судить — на самом ли деле так ужасна природа?
      Были, разумеется программы виртуальной реальности, где Дичу представала более простой и понятной — Деревня, или Прогулка в горы. А просматривая фильмы, затрагивающие только зрение и слух, можно осознать, что даже хаос «природы» может быть прекрасен. Иные подсаживались и на такие фильмы, и вечно смотрели, как плывут в море морские черепахи, и парят в небе небесные птицы. Но смотреть — одно, а чувствовать — совсем другое, даже если это лишь иллюзия.
      Как вообще можно всю жизнь прожить в таких вот Джунглях? Неуютство, бьющее по всем органам чувств — жара, ползучие твари, перепады температуры, грубые, зернистые, грязные поверхности, постоянно неровные — на каждом шагу приходится глядеть под ноги. Он вспомнил омерзительную пищу туземцев. Они убивали животных и ели куски тел. Женщины пережевывали какие-то корни, сплевывали в тарелку, оставляли подгнить, и тоже ели. Если бы эти кусачие ядовитые твари были не виртуальными, а настоящими, Луис вернулся бы из Джунглей с полным набором токсинов в крови. Собственно, так и случалось в той развилке, где ты живешь с туземцами — хватаешься за лианы, а это безногое ядовитое существо. Оно кусает тебя за руку, и через несколько минут ты чувствуешь страшную боль, и тошноту, а потом — темнота. Разумеется, программу надо было как-то завершать — она и так занимала десять субъективных суток, или десять реальных часов, максимально допустимое время в-программы. Выходя из нее, Луис был не только виртуально мертв, но и вполне реально утомлен, голоден, вымотан и расстроен.
      Была ли программа честна до конца? Правда ли жители Дичу обитали в подобной нищете? Не десять суток-часов, а всю жизнь? В вечном страхе перед опасными животными, враждебными дикарями, друг перед другом, в постоянных муках, причиняемых шипами растений, жалами и жвалами, болями в перетруженных мышцах, в сбитых неровными полами ногах, перед лицом страданий еще больших — голода, болезней, переломов и увечий, слепоты? Ни один из дикарей, даже младенец и его юная мать, не был чист и здоров. И по мере того, как Луис распознавал в них людей, ему все больней было видеть их язвы, раны, болячки, мозоли, бельма, сухие руки, грязные ноги, грязные волосы. Он хотел помочь им.
      Но сейчас, когда он стоял на в-тропе, из тьмы под деревьями и длинными жилами растений — эпифитов, как у Яо в горшках, только огромных и узловатых — донесся шум, издаваемый кем-то из тех живых существ, что теснились в джунглях. Луис застыл, вспомнив гарана.
      Он однажды отправился в джунгли с дикарями, поняв, что те идут «охотиться». Тогда глаза их уловили пятнисто-золотую вспышку, и кто-то шепнул «гаран», а Луис — запомнил. Вернувшись, он поискал слово в словаре, но не нашел.
      А теперь он выступил из темноты — гаран. Прошел поперек тропы, слева направо, в паре шагов перед Луисом. Длинный, приземистый, в черную крапинку золотой, он двигался с неописуемой легкостью и изяществом, переступая четырьмя круглостопыми ногами и опустив голову, а за ним тянулось гибкое продолжение тела — хвост — чуть подрагивающее самым кончиком. Гаран неслышно скрылся во тьме. На Луиса он даже не глянул.
      А тот стоял, завороженный. Это ВР, программа, говорил он себе. Каждый раз, как я захожу в Джунгли, если постоять на тропе достаточно долго, мимо пройдет гаран. Если бы я знал, и хотел так поступить, я мог бы выстрелить в него из виртуального ружья. Если в программу включена опция «охоты», могу и убить. А если такой опции нет, ружье не выстрелит. И ничего я тут не поделаю. Гаран пройдет мимо, и сгинет в темноте, покачивая кончиком хвоста. Это не дикая природа. Это вообще не природа. Это предел контроля.
      Он развернулся и вышел из программы.
      На пути к беговым дорожкам он встретил Биньди.
      — Я хочу разработать технологию ВН, — сказал он.
      — Ладно, — ответил Биньди, промедлив миг, и ухмыльнулся, — пошли.

 
      Программы, фотографии, описания — все отображения Дичу попадали под подозрение, поскольку являлись продуктом техники, плодом человеческих рук. Интерпретациями. Сама изначальная планета была прямому восприятию недоступна.
      А планета назначения — тем более. Продолжая свои поиски в библиотеке, Луис начал понимать, почему Нулевое поколение так стремилось получить информацию о Синдичу. У них ее не было.
      Открытие того, что называли «землеподобной планетой» в «пределах досягаемости», и запустило проект «Открытие». До-нулевики изучили планету настолько тщательно, насколько позволяли им инструменты. Но ни спектральный анализ, ни прямое наблюдение малого темного тела с таких расстояний не позволяло определить самое интересное. Уже ясно было, что жизнь самозарождается непременно, если определенные параметры среды находятся в определенных пределах, а все параметры, которые можно было определить, за грани дозволенного не выходили. И все же, как прочел Луис в древней статье под названием «Куда свой путь вершат?», даже незначительное отличие от «Земли» могло сделать «Новую Землю» совершенно непригодной для обитания. Химическая несовместимость местной жизни с земной превратит все живое в отраву. Незначительная разница в соотношении атмосферных газов не позволит дышать.
      Воздух — это свобода, думал Луис.
      За соседним столиком сидел библиотекарь. Луис подсел к нему, и показал старику Тану статью.
      — Тут написано, что мы, возможно, не сумеем там дышать.
      Библиотекарь заглянул в статью.
      — Я уж точно там дышать не смогу, — заметил он, и, выдержав привычную паузу, пояснил: — Я буду мертв. — И улыбнулся, широко и доброжелательно.
      — Я пытаюсь понять, — проговорил Луис, — что вообще мы можем там увидеть. Нет ли где-то инструкций… на разные случаи…
      — На данный момент, — ответил старик, — если и существуют такие инструкции, доступ к ним закрыт.
      Луис открыл было рот, и захлопнул, ожидая, пока Тан выдержит паузу.
      — Информация скрывалась всегда.
      — Кем?
      — В первую очередь — решением Нулевого поколения. А во вторую — решениями совета по образованию.
      — Но зачем нулевикам было скрывать сведения о цели полета? Там так скверно?
      — Возможно, они полагали, что, поскольку данных все равно мало, средним поколениям нечего и волноваться. А Шестое поколение само все узнает. И отправит данные на Землю. Мы ведь научная экспедиция. — Он бесстрастно глянул на Луиса. — Если воздух там непригоден для дыхания, люди могут выходить в скафандрах. Внезники. Жить внутри, работать снаружи. Наблюдать. Пересылать данные на орбиту «Открытия». А оттуда — на Ти Чу. — Китайское название он произнес на китайский манер. — Невосстановимых запасов хватит на двенадцать поколений, а не на шесть. На случай, если мы не сможем там остаться. Или не захотим. Вернемся на Ти Чу.
      Чтобы проговорить все это, у Тана ушло немало времени. Воображение Луиса заполняло паузы картинками, словно иллюстрациями к тексту: широкая дуга орбиты сближения, выводящая к звезде; парящий над поверхностью колоссального мира-планеты мирок-корабль; фигурки во внекостюмах, разбегающиеся по Джунглям… Яркие и невероятные. Виртуальная нереальность.
      — Вернемся, — прошептал он. — Что значит — «вернемся»? Никто из нас не бывал на Дичу. Назад или вперед — какая разница?
      — Какая разница между «да» и «нет»? Какая разница между добром и злом? — ответил старик, глядя на юношу с одобрением, но не только, и выражения его глаз Луис не мог распознать. Может быть — скорбь?
      А цитату он узнал. Синь и ее отец Яо оба учились у 3-Тана, который служил не только библиотекарем, но и знатоком китайской классической литературы, и все трое были большими поклонниками Длинноухого Старца. Луис, выросший во второй чети, выслушивал цитаты до тех пор, пока в порядке самообороны не осилил английский перевод. Не так давно он перечитал книгу, пытаясь разобраться — какая часть ее имеет для него смысл. Лю Яо переписал весь труд древнекитайскими иероглифами — это отняло у него больше года. «Практикуюсь в каллиграфии», объяснял он. Глядя, как вытекают из-под кисти Яо сложные, загадочные фигуры, Луис был тронут сильней, чем понятными вроде бы оборотами перевода — словно не понимать значило понять.

 
      Бумага, сделанная из рисовой соломы, была большой редкостью. Мало кто писал от руки. Яо добился разрешения использовать для своей копии несколько квадратных метров бумаги, но ему не позволили бы надолго выключить ее из кругооборота. Свиток он раздарил по кускам своим знакомым-кипрам. А те ненадолго повесят их на стену, а потом сдадут в переработку. Никакой предмет, если только он не жизненно важен, не мог существовать больше пары лет. Одежда, вещички, бумажные рукописи, игрушки — все возвращалось в цикл, порой — с приличествующей панихидой. Похороны любимой куклы. Портрет деда, быть может, переведут в электронный формат, прежде чем переработать оригинал. Искусство было практичным, или эфемерным, или нематериальным — свадебный наряд, раскраска тела, песня, рассказ в сетевом журнале. Круговорот оставался неотвратим. Жители «Открытия» были сырьем для следующих поколений. У них было все, в чем нуждается человек, и ничего, что может он сохранить. Подобный мирок может страдать от нищеты только по одной причине — потере или зряшной трате вещества/энергии, связанного в ненужных вещах или выброшенного в космос.
      Или, за очень долгие промежутки времени, из-за энтропии.
      Однажды, давным-давно, дерматолог, вышедший навне, чтобы залатать небольшую ссадину на корпусе, перебросил сварочный пистолет своему товарищу, а тот не поймал. Фильм-рассказ о Потерянном пистолете был самым страшным во всем курсе экологии для второго класса. Ох, как визжали от ужаса детишки, когда медленно вращающийся инструмент плыл среди звезд, отходя все дальше и дальше. Вон — смотрите — он улетает! Он улетает навсегда!
      Мир двигался звездным светом. Водородные ловушки снабжали топливом крохотные термоядерные реакторы, питавшие электрические сети, механические устройства, и ускорители-скреперы, поддерживавшие ускорение «Открытия». Крохотный мирок был подвержен влиянию лишь межзвездной пыли и фотонов, и не принимал извне ничего, кроме атомов водорода.
      В пределах своей оболочки он был полностью самодостаточен, самообновляем. Каждая клеточка, отслоившаяся с эпидермиса, каждая пылинка, отвалившаяся от ниточки или пластинки, каждая молекула воды, испарившейся с листа или из легких, втягивалась в фильтры и реконверторы, сохранялась, перерабатывалась, переделывалась, преобразовывалась, перерождалась. Система находится в равновесии. Существуют резервы на случай непредвиденных обстоятельств — до сих пор нетронутые — и запас упомянутых Таном Невосстановимых запасов, частью сырья, частью — продуктов высокой технологии, которые на корабле невозможно было воспроизвести: неожиданно мало, всего два полных трюма. В почти-замкнутой системе эффект второго закона термодинамики сводился почтик нулю.
      Все продумано, предусмотрено, предвидено. Все необходимое. «Зачем я здесь? И почему?». Цель жизни, и ее причина — их Нулевое поколение тоже сочло необходимым обеспечить.
      Целью бытия срединных поколений во время двухсотлетнего перелета было жить-поживать, и корабль обживать, и породить новое поколение, которое в конечном итоге исполнит свою миссию, их миссию, ту цель, которой они все служили. Цель, значившую так много для Нулевиков, земнорожденных. Открытие. Исследование вселенной. Научные факты. Знание.
      Ненужное знание, бесполезное и бессмысленное для тех, кто живет и умирает в замкнутом мирке корабля.
      Что им стоило знать из того, что им неведомо?
      Они знают, что жизнь — она внутри: свет, тепло, дыхание, общество. И знают, что снаружи нет ничего. Бездна. Смерть. Неслышная, мгновенная, безоговорочная смерть.

 
      «Инфекционные болезни» — это что-то такое, о чем читаешь, или смотришь жуткие картинки в исторических фильмах. В каждом поколении наблюдается несколько случаев рака, несколько системных заболеваний; дети ломают руки, спортсмены тянут связки; сердца и другие органы снашиваются или перестают работать; клетки следуют генетической программе, стареют и умирают; люди стареют и умирают. Основная задача врачей — следить, чтобы смерть не была слишком мучительной.
      Ангелы избавили их и от этой обязанности; они верили в «позитивное умирание», и превращали смерть в общественное занятие, вводя умирающего в транс при помощи гипноза, мантр, музыки и другими способами, и приветствовали отлетающую жизнь в экстатическом восторге.
      Многие врачи занимались почти исключительно беременностями, родами и смертями — «легко пришел, легко ушел». Болезни? Просто названия в учебнике.
      Зато были синдромы.
      В Первом и Втором поколениях многие мужчины от тридцати до пятидесяти страдали от сыпи, сонливости, суставных болей, тошноты, слабости, рассеянности. Синдром окрестили СД — соматической депрессией. Врачи полагали, что это психосоматическое.
      В ответ на синдром СД определенные области профессиональной деятельности стали закрыты для женщин. На обсуждение и голосование выдвинули проект — ремонтом каркаса и дерматологией должны отныне заниматься только мужчины. Последнее — починка и поддержание в исправности обшивки мира, соприкасавшейся с вакуумом, — было единственным родом деятельности на корабле, требовавшим выхода навне: за пределы мира.
      Раздавались протесты. «Разделение труда», возможно, древнейший и наиглубоко укоренившийся институт неравенства — неужели этот иррациональный, нелепый набор запретов и предписаний вернется здесь, где здравый рассудок и смысл должны сохраняться даже ценой жизни?
      Споры в Совете и на собраниях по четям тянулись долго. Сторонники половой сегрегации заявляли, что мужчины, неспособные зачинать и вынашивать детей, нуждаются в компенсирующей ответственности, делающей необходимыми их большую силу, равно как гормонально обусловленную агрессивность и демонстративное поведение.
      Многие, мужчины и женщины, находили подобную аргументацию слабой во всех смыслах слова. Несколько большее число нашло те же аргументы убедительными. Граждане проголосовали за то, чтобы допускать к выходам навне только мужчин.
      Когда сменилось одно поколение, систему уже никто не подвергал сомнению. Общественное мнение сошлось на том, что, раз мужчины биологически менее ценны, чем женщины, опасную работу следует свалить на них. На самом деле еще никто не убился, находясь навне, и даже не получил опасную дозу радиации, но чувство опасности придавало дерматологии особую притягательность. Крепкие, боевитые парни поголовно рвались во внезники, в числе куда больше потребного, так что служили резервом для основных смен. Внезники даже одевались по-особому: в бурые полотняные шорты, и обязательно носили на рукаве черную нашивку, бережно расшитую звездами.