Близкий друг попросил записать историю моей жизни, считая, что она может представить интерес для людей других миров и времен. Я обыкновен— ная женщина, но мне довелось жить в годы великих перемен, и я всем су— ществом поняла, в чем суть рабства и смысл свободы.
      Вплоть до зрелых лет я не умела читать и писать и посему прошу прос— тить ошибки, которые я сделаю в своем повествовании.
      Я была рождена рабыней на планете Уэрел. Ребенком я носила имя Шомеке Радоссе Ракам. Что значило «собственность семьи Шомеке, внучка Доссе, внучка Камаи». Род Шомеке владел угодьями на восточном побережье Вое Део. Доссе была моей бабушкой. Камье — Владыкой всемогущим.
      В имущество Шомеке входило больше четырехсот особей; большей частью они возделывали поля геде, пасли коров на пастбищах сладкой травы, рабо— тали на мельницах и обслугой в Доме. Род Шомеке был прославлен в исто— рии. Наш хозяин считался заметной политической фигурой и часто пропадал в столице.
      «Имущество» получало имена по бабушке, потому что именно она растила детей. Мать работала весь день, а отцов не существовало. Женщины всегда зачинали детей не только от одного мужчины. Если даже тот знал, что ре— бенок от него, это его не заботило. В любой момент его могли продать или обменять. Молодые мужчины редко оставались в поместье надолго. Если они представляли собой какую-то ценность, их сбывали в другие усадьбы или продавали на фабрики. А если от них не было никакого толка, им остава— лось работать до самой смерти.
      Женщин продавали нечасто. Молодых держали для работы и размножения, пожилые растили детей и содержали поселение в порядке. В некоторых по— местьях женщины рожали каждый год вплоть до смерти, но в нашем большинство имели всего по два или три ребенка. Шомеке ценили женщин лишь как рабочую силу. И не хотели, чтобы мужчины вечно болтались вокруг них. Бабушки одобряли такое положение дел и бдительно оберегали молодых женщин.
      Я упоминаю мужчин, женщин, детей, но надо сказать, что нас не называ— ли ни мужчинами, ни женщинами, ни детьми. Только наши хозяева имели пра— во так именовать себя. Мы, «имущество», или рабы, мужчины и женщины, бы— ли крепостными, а дети — щенками. И я стану пользоваться этими словами, хотя вот уже много лет в этом благословенном мире не слышала и не упот— ребляла их. Частью поселения, что примыкала к воротам и где жили кре— постные мужского пола, управляли надсмотрщики, мужчины, некоторые из них были родственниками Шомеке, а остальные — наемниками. Внутри поселения обитали дети и женщины. К ним имели свободный допуск двое «укороченных», кастратов из крепостных, которых называли надсмотрщиками, но на самом деле правили тут бабушки. Без их соизволения в поселении ничего не про— исходило.
      Если бабушки говорили, что та или иная одушевленная скотина слишком слаба, чтобы работать, надсмотрщики позволяли той оставаться дома. Порой бабушки могли спасти крепостного от продажи, случалось, оберегали ка— кую-нибудь девушку, чтобы та не зачала от нескольких мужчин, или давали предохранительные средства хрупкой девчонке. Все в поселении подчинялись совету бабушек. Но если какая-то из них позволяла себе слишком много, надсмотрщики могли засечь ее, или ослепить, или отрубить ей руки. Когда я была маленькой, в поселении жила старуха, которую мы называли праба— бушка — у нее вместо глаз зияли дыры и не было языка. Я думала, что та— кой она стала с годами. И боялась, что у моей бабушки Доссе язык тоже усохнет во рту. Как-то раз я сказала ей об этом.
      — Нет, — ответила она. — Он не станет короче, потому что я не позво— ляла ему быть слишком длинным.
      В этом поселении я и жила. Тут мать произвела меня на свет, и ей было позволено три месяца нянчить меня; затем меня отняли от груди и стали вскармливать коровьим молоком, а моя мать вернулась в Дом. Ее звали Шо— меке Райова Йова. Она была светлокожей, как и большинство остального «имущества», но очень красивой, с хрупкими запястьями и лодыжками и тон— кими чертами лица. Моя бабушка тоже была светлой, но я отличалась смуг— лостью и была темнее всех в поселении.
      Мать приходила навещать меня, и кастраты позволяли ей проходить через воротца. Как-то она застала меня, когда я растирала по телу серую пыль. Когда она стала бранить меня, я объяснила, что хочу выглядеть как все остальные.
      — Послушай, Ракам, — сказала она мне, — они люди пыли и праха. И им никогда не подняться из него. Тебе же суждено нечто лучшее. Ты будешь красавицей. Как ты думаешь, почему ты такая черная?
      Я не понимала, что она имела в виду.
      — Когда-нибудь я расскажу тебе, кто твой отец, — сказала она, словно обещала преподнести дар.
      Я знала, что жеребец, принадлежащий Шомеке, дорогое и ценное живот— ное, покрывал кобыл в других поместьях. Но понятия не имела, что отцом может быть и человек.
      Тем же вечером я гордо сказала бабушке:
      — Я красивая, потому что моим отцом был черный жеребец! — Доссе дала мне такую оплеуху, что я полетела на пол и заплакала.
      — Никогда не говори о своем отце! — сказала она.
      Я знала, что между матерью и бабушкой состоялся гневный разговор, но лишь много времени спустя догадалась, что явилось его причиной. И даже сейчас не уверена, поняла ли я все, что существовало между ними.
      Мы, стаи щенят, носились по поселению. И ровно ничего не знали о том мире, что лежал за его стенами. Вся наша вселенная состояла из хижин крепостных женщин и «длинных домов», в которых обитали мужчины, из ого— родика при кухне и голой площадки, почва на которой была утрамбована на— шими босыми пятками. Я считала, нам никогда не покинуть этих высоких стен.
      Когда ранним утром заводские и сельские тянулись к воротам, я не зна— ла, куда они отправляются. Они просто исчезали. И весь нескончаемый день поселение принадлежало только нам, щенкам, которые, голые летом, да и зимой, носились по нему, играли с палками и камнями, копошились в грязи и удирали от бабушек до тех пор, пока сами не прибегали к ним, прося что-нибудь поесть, или же пока те не заставляли нас пропалывать огород.
      Поздним вечером возвращались работники и под охраной надсмотрщиков медленно входили в ворота. Некоторые из них были понурыми и усталыми, а другие весело переговаривались между собой. Когда последний переступал порог, высокие створки ворот захлопывались. Из очагов поднимались струй— ки дыма. Приятно пахло тлеющими лепешками коровьего навоза. Люди собира— лись на крылечках хижин и «длинных домов». Мужчины и женщины тянулись ко рву, который отделял одну часть поселения от другой, и переговаривались через него. После еды тот, кто свободно владел словом, читал благо— дарственную молитву статуе Туал, мы возносили наши моления Камье, и все расходились спать, кроме тех, кто собирался «попрыгать через канаву». Порой летними вечерами разрешалось петь или танцевать. Зимой один из де— душек — бедный, старый, немощный мужчина, которого было и не сравнить с бабушками, — случалось, «пел слово». То есть так мы называли разучивание «Аркамье». Каждый вечер кто-то произносил, а другие заучивали священные строки. Зимними вечерами один из этих старых, бесполезных крепостных мужчин, который продолжал существовать лишь по милости бабушек, начинал «петь слово». И тогда даже мы, малышня, должны были слушать это повест— вование.
      Моей сердечной подружкой была Валсу. Она была крупнее меня и выступа— ла моей защитницей, когда среди молодых возникали ссоры и драки или ког— да детишки постарше дразнили меня «Черной» или «Хозяйкой». Я была ма— ленькой, но отличалась отчаянным характером. И нас с Валсу задевать ос— терегались. Но потом Валсу стали посылать за ворота. Ее мать затяжелела, стала неповоротливой, и ей потребовалась помощь в поле, чтобы выполнять свою норму.
      Посевы геде убирать можно было только руками. Каждый день вызревала новая порция стеблей, которые приходилось выдергивать, поэтому сборщики геде каждые двадцать или тридцать дней возвращались на уже знакомое по— ле, после чего переходили к более поздним посевам. Валсу помогала матери прореживать отведенные ей борозды. Когда мать слегла, Валсу заняла ее место, и девочке помогали выполнить норму матери. По подсчетам вла— дельца, ей было тогда шесть лет, ибо всем одногодкам «имущества» опреде— ляли один и тот же день рождения, который приходился на начало года, что вступал в силу с приходом весны. На самом деле ей было не меньше семи. Ее мать плохо себя чувствовала до родов и после, и все это время Валсу подменяла ее на полях геде. И, возвращаясь, она больше не играла, ибо вечерами успевала только поесть и лечь спать.
      Как-то мы повидались с ней и поговорили. Она гордилась своей работой. Я завидовала ей и мечтала переступить порог ворот. Провожая ее, я смот— рела сквозь проем на окружающий мир. И мне казалось, что стены поселения сдвигаются вокруг меня.
      Я сказала бабушке Доссе, что хочу работать на полях.
      — Ты еще слишком маленькая.
      — К новому году мне будет семь лет.
      — Твоя мать пообещала, что не выпустит тебя за ворота.
      На следующий раз, когда мать навестила меня в поселении, я сказала ей:
      — Бабушка не выпускает меня за ворота. А я хочу работать вместе с Валсу.
      — Никогда, — ответила мать. — Ты рождена для лучшей участи.
      — Для какой?
      — Увидишь.
      Она улыбнулась мне. Я догадывалась, что она имела в виду Дом, в кото— ром работала сама. Она часто рассказывала мне об удивительных вещах, ко— торыми был полон Дом, ярких и блестящих, хрупких, чистых и изящных пред— метах. В Доме стояла тишина, говорила она. Моя мать носила красивый красный шарф, голос у нее был мягким и спокойным, а ее одежда и тело — всегда чистыми и свежими.
      — Когда увижу?
      Я приставала к ней, пока она не сказала:
      — Ну хорошо! Я спрошу у миледи.
      — О чем спросишь?
      О миледи я знала лишь, что она была очень хрупкой и стройной и что моя мать каким-то образом принадлежала ей, чем очень гордилась. Я знала, что красный шарф матери подарила миледи.
      — Я спрошу ее, можно ли начать готовить тебя для пребывания в Доме.
      Моя мать произносила слово «Дом» с таким благоговением, что я воспри— нимала его как великое святилище, подобное тому, о котором говорилось в наших молитвах: «Могу ли я войти в сей чистый дом, в покои принца?»
      Я пришла в такой восторг, что стала плясать и петь: «Я иду в Дом, в Дом!» Мать шлепнула меня и сделала выговор за то, что я не умею себя вести. «Ты еще совсем маленькая! — сказала она. — И не умеешь вести се— бя! И если тебя выставят из Дома, ты уже никогда не вернешься в него».
      Я пообещала, что буду вести себя, как подобает взрослой.
      — Ты должна делать все абсолютно правильно, — сказала мне Йова. — Когда я что-то говорю тебе, ты должна слушаться. Никогда ни о чем не спрашивать. Никогда не медлить. Если миледи увидит, что ты не умеешь се— бя вести, то отошлет тебя обратно. И тогда для тебя все будет кончено. Навсегда.
      Я пообещала, что буду слушаться. Я пообещала, что буду подчиняться сразу и безоговорочно и не открывать рта. И чем больше мать пугала меня, тем сильнее мне хотелось увидеть этот волшебный сияющий Дом.
      Расставшись с матерью, я не верила, что она осмелится поговорить с миледи. Я не привыкла к тому, что обещания исполняются. Но через нес— колько дней мать вернулась, и я увидела, как она говорит с бабушкой. Сначала Доссе разозлилась и стала кричать. Я притаилась под окном хижины и все услышала. Я слышала, как бабушка заплакала. Я удивилась и испуга— лась. Бабушка была терпелива со мной, всегда заботилась обо мне и хорошо меня кормила. И пока она не заплакала, мне не приходило в голову, что у нас могут быть и другие отношения. Ее слезы заставили заплакать и меня, словно я была частью ее самой.
      — Ты должна оставить мне ее еще на год, — говорила бабушка. — Она же совсем ребенок. Я не могу выпустить ее за ворота. — Она молила, словно перестала быть бабушкой и потеряла всю свою властность. — Йова, она моя радость!
      — Разве ты не хочешь, чтобы ей было хорошо?
      — Всего лишь год. Она слишком несдержанна, чтобы находиться в Доме.
      — Она и так слишком долго находится в неопределенном состоянии. И ес— ли останется здесь, ее пошлют на поля. Еще год — и ее не возьмут в Дом. Она покроется пылью и прахом. Так что не стоит плакать. Я обратилась к миледи, и та ждет. Я не могу возвратиться одна.
      — Йова, не позволяй, -чтобы ее обижали, — очень тихо проговорила Дос— се, словно стесняясь таких слов перед дочерью, и тем не менее в ее голо— се слышалась сила.
      — Я забираю ее, чтобы оберечь от бед, — сказала моя мать. Затем она позвала меня, я вытерла слезы и последовала за ней.
      Как ни странно, но я не помню ни мою первую встречу с миром за преде— лами поселения, ни первое впечатление от Дома. Могу лишь предполагать, что от испуга не поднимала глаз и все вокруг казалось настолько стран— ным, что я просто не понимала, что происходит. Знаю, что минуло нес— колько дней, прежде чем мать отвела меня к леди Тазеу. Ей пришлось осно— вательно подраить меня щеткой и многому научить, дабы увериться, что я не опозорю ее. Я была испугана, когда она взяла меня за руку и, шепотом внушая строгие наставления, повела из помещений крепостных через залы с дверьми цветного дерева, пока мы не оказались в светлой солнечной комна— те без крыши, заплетенной цветами, что росли в горшках.
      Вряд ли мне доводилось раньше видеть цветы — разве что сорняки в са— дике у кухни, — и я смотрела на них во все глаза. Матери пришлось дер— нуть меня за руку, чтобы заставить взглянуть на женщину, которая полуле— жала в кресле среди цветов, в удобном изящном платье, столь ярком, что оно не уступало цветам. Я с трудом отличала одно от другого. У женщины были длинные блестящие волосы и такая же блестящая черная кожа. Мать подтолкнула меня, и я сделала все так, как она старательно учила меня: подойдя, опустилась перед креслом на колени и застыла в ожидании, а ког— да женщина протянула длинную, тонкую, черную руку с лазурно-голубой ла— донью, я прижалась к ней лбом. Далее предстояло сказать: «Я ваша рабыня Ракам, мэм», но голос отказался подчиняться мне.
      — Какая милая маленькая девочка, — сказала леди. — И такая темная. — На последних словах ее голос слегка дрогнул.
      — Надсмотрщики приходили? в ту ночь, — с застенчивой улыбкой сказала Йова и смущенно опустила глаза.
      — В чем нет сомнения, — сказала женщина. Я осмелилась еще раз глянуть на нее. Она была прекрасна. Я даже не представляла себе, что человечес— кое создание может быть столь красиво. Она снова протянула длинную неж— ную руку и погладила меня по щеке и шее. — Очень, очень мила, Йова, — сказала женщина. — Ты поступила совершенно правильно, что привела ее сю— да. Она уже принимала ванну?
      Ей бы не пришлось задавать такой вопрос, если бы она увидела меня в первый же день, покрытую грязью и благоухающую навозом, что шел на рас— топку очагов. Она ничего не знала о поселении. И не имела представления о жизни за пределами безы, женской половины Дома. Она жила в ней столь же замкнуто, как я в поселении, ничего не зная о том, что делалось за ее пределами. Она никогда не обоняла навозные запахи, так же, как я никогда не видела цветов.
      Мать заверила миледи, что я совершенно чистая.
      — Значит, вечером она может прийти ко мне на ложе, — сказала женщина.
      — Я так хочу. А ты хочешь спать со мной, милая маленькая? — она вопроси— тельно посмотрела на мать, которая шепнула: «Ракам». Услышав мое имя, мадам облизала губы. — Оно мне не нравится, — пробормотала она. — Такое ужасное. Тоти. Да. Ты будешь моей новой Тоти. Приведи ее сегодня вече— ром, Йова.
      У нее был лисопес, которого звали Тоти, рассказала мне мать. Ее люби— мец умер. Я не знала, что у животных могут быть имена, и мне не показа— лось странным, что теперь я стану носить собачью кличку, но сначала уди— вило, что больше не буду Ракам. Я не могла воспринимать себя как Тоти.
      Тем же вечером мать снова помыла меня в ванне, натерла тело нежным светлым маслом и накинула на меня мягкий халат, даже мягче ее красного шарфа. Потом еще раз строго поговорила со мной, внушая разные указания, но видно было, что она в восторге и радуется за меня. Мы снова направи— лись в безу, минуя залы и коридоры и встречая по пути других крепостных женщин — пока наконец не оказались в спальне миледи, удивительной комна— те, увешанной зеркалами, картинами и драпировками. Я не понимала, что такое зеркало или картина, и испугалась, увидев нарисованных людей. Леди Тазеу заметила мой испуг.
      — Иди сюда, малышка, — сказала она, освобождая для меня место на сво— ей огромной широкой мягкой постели, устланной подушками. — Иди сюда и прижмись ко мне. — Я свернулась калачиком рядом с ней, а она гладила ме— ня по волосам и ласкала кожу, пока я не успокоилась от прикосновения мягких теплых рук.
      — Вот так, вот так, малышка Тоти, — говорила она, и наконец мы усну— ли.
      Я стала домашней любимицей леди Тазеу Вехома Шомеке. Почти каждую ночь я спала с ней. Ее муж редко бывал дома, а когда появлялся, предпо— читал получать удовольствие в обществе крепостных женщин, а не с супру— гой. Порой миледи звала к себе в постель мою мать или другую женщину, помоложе, — когда это случалось, меня отсылали, пока я не стала постар— ше, лет десяти или одиннадцати, и тогда мне позволяли присоединяться к ним — и учила, как доставлять наслаждение. Мягкая и нежная, в любви она предпочитала властвовать, и я была инструментом, на котором она играла.
      Кроме того, я обучалась искусству ведения дома и связанным с этим обязанностям. Миледи учила меня петь, потому что у меня был хороший го— лос. Все эти годы меня никогда не наказывали и не заставляли делать тя— желую работу. Я, которая в поселении была совершенно неуправляемой, ста— ла в Большом Доме воплощением послушания. В свое время я то и дело восс— тавала против бабушки и не слушалась ее приказов, но что бы мне ни при— казывала миледи, я охотно исполняла. Она быстро подчинила меня себе с помощью любви, которую дарила мне. Я воспринимала ее как Туал Милосерд— ную, что снизошла на землю. И не в образном смысле, а в самом деле. Я видела в ней какое-то высшее существо, стоящее неизмеримо выше меня.
      Может быть, вы скажете, что я не могла или не должна была испытывать удовольствие, когда хозяйка так использовала меня без моего на то согла— сия, а если бы я и дала его, то не должна была чувствовать ни малейшей симпатии к откровенному воплощению зла. Но я ровно ничего не знала о праве на отказ или о согласии. То были слова, рожденные свободой.
      У миледи был единственный ребенок, сын, на три года старше меня. Он жил в уединении, окруженный лишь нами, крепостными женщинами. Род Вехома принадлежал к аристократии Островов, а те придерживались старомодных воззрений, по которым их женщины не имели права путешествовать, а потому были отрезаны от своих семей, откуда происходили. Единственное общество, где ей приходилось бывать, составляли друзья хозяина, которых он приво— зил из столицы, но все это были мужчины, и миледи составляла им компанию только за столом.
      Хозяина я видела редко и только издали. Я и его считала неким высшим существом, но от него исходила опасность.
      Что же до Эрода, молодого хозяина, то мы видели его, когда он днем навещал мать или отправлялся на верховые прогулки со своими наставника— ми. Мы, девчонки лет одиннадцати-двенадцати, тихонько подглядывали за ним и хихикали между собой, потому что он был красивым мальчиком, черным как ночь и таким же стройным, как его мать. Я знала, что он боялся отца, потому что слышала, как Эрод плакал у матери. Та утешала его лакомствами и, лаская, говорила: «Мой дорогой, скоро он снова уедет». Я тоже жалела Эрода, который существовал как тень, такой же бесплотный и безобидный. В пятнадцать лет он был послан в школу, но еще до окончания года отец заб— рал его. Крепостные поведали, что хозяин безжалостно избил сына и запре— тил покидать пределы поместья даже на лошади.
      Крепостные женщины, обслуживавшие хозяина, рассказывали, как он жес— ток, и показывали синяки и ссадины. Они ненавидели его, но моя мать не соглашалась с ними.
      — Кем ты себя воображаешь? — сказала она девочке, которая пожалова— лась, что хозяин использовал ее. — Леди, с которой надо обращаться как с хрусталем?
      А когда девочка поняла, что забеременела (объелась, говорили мы), мать отослала ее обратно в поселение. Я не поняла, почему она это сдела— ла. И решила, что Йова ревнива и жестока. Теперь я думаю, что она спаса— ла девочку от ревности нашей миледи.
      Не знаю, когда я поняла, что была дочкой хозяина. Таясь от нашей властительницы, мать считала, что этого никто не знает. Но всем крепост— ным женщинам в доме это было известно. Не знаю, услышала я о своем про— исхождении или подслушала, но помню, что, увидев Эрода, я внимательно рассмотрела его и подумала, что куда больше похожу на нашего отца, чем он, ибо к тому времени уже знала, что у нас общий отец. Я удивлялась, почему леди Тазеу не видит нашего сходства. Но она предпочитала жить в неведении.
      За эти годы я редко появлялась в поселении. Первые полгода или около того я с удовольствием забегала повидаться с Валсу и бабушкой, показыва— ла им свои красивые наряды, блестящие волосы и чистую кожу; но, когда я приходила, малыши, с которыми я играла, бросались грязью и камнями и рвали на мне одежду. Валсу работала на полях, и мне приходилось весь день прятаться в хижине бабушки. Когда же бабушка посылала за мной, я могла появляться только в присутствии матери и старалась держаться поб— лиже к ней. Обитатели поселения, даже моя бабушка, стали относиться ко мне сухо и недоброжелательно. Их тела, покрытые язвами и шрамами от уда— ров надсмотрщиков, были грязны и плохо пахли. У них были загрубевшие ру— ки и ноги с раздавленными ногтями, изуродованные пальцы, уши или носы. Я уже отвыкла от их вида. Мы, обслуга Большого Дома, сильно отличались от этих людей. Служа высшим существам, мы сами стали походить на них.
      Когда мне минуло тринадцать или четырнадцать лет, я продолжала спать в постели леди Тазеу, которая часто занималась со мной любовью. Но она обзавелась и новой любимицей, дочкой одной из поварих, хорошенькой ма— ленькой девочкой, хотя кожа у нее была белой, как мел. Как-то ночью ми— леди долго ласкала потаенные уголки моего тела, зная, каким образом до— вести меня до экстаза, который сотрясал с головы до ног. Когда я в изне— можении замерла в ее объятиях, она стала покрывать поцелуями мое лицо и грудь, шепча: «Прощай, прощай». Но я была так утомлена, что не удивилась этим словам.
      Наутро миледи позвала нас с матерью и сказала, что решила подарить меня сыну на его семнадцатилетие.
      — Мне будет ужасно не хватать тебя, Тоти, дорогая, — сказала она со слезами на глазах. — Ты доставляла мне столько радости. Но в доме нет другой девочки, которую я могла бы вручить Эроду. Ты самая чистенькая, милая и обаятельная из всех. Я знаю, что ты невинна, — она имела в виду, с точки зрения мужчины, — и не сомневаюсь, что мой мальчик сможет доста— вить тебе много радости. Он будет добр с ней, Йова, — убежденно обрати— лась она к моей матери.
      Та поклонилась и ничего не сказала. Да ей и нечего было сказать. Ни словом она не обмолвилась и со мной. Слишком поздно было посвящать меня в ту тайну, которой она так гордилась.
      Леди Тазеу дала мне лекарство, чтобы предотвратить зачатие, но мать, не доверяя препаратам, отправилась к бабушке и принесла от нее специ— альные травы. Всю неделю я старательно принимала и то и другое.
      Если мужчина в Доме решал нанести визит жене, он отправлялся в безу, но если ему была нужна просто женщина, за ней «посылали». Так что вече— ром в день рождения молодого хозяина меня облачили во все красное и в первый раз в жизни отвели в мужскую половину Дома.
      Мое преклонение перед миледи распространялось и на ее сына, тем более что мне внушили: хозяева по самой своей природе превосходят нас. Но он был мальчиком, которого я знала с детства и считала сводным братом.
      Я думала, что его застенчивость объяснялась страхом перед подступаю— щим возмужанием. Другие девочки пытались соблазнить его и потерпели неу— дачу. Женщины рассказали мне, что я должна делать, как предложить себя и возбудить его, и я была готова все это исполнить. Меня привели в огром— ную спальню, стены которой были заплетены каменными кружевами, с высоки— ми узкими окнами фиолетового стекла. Я покорно остановилась у дверей, а он стоял у стола, заваленного бумагами. Наконец он подошел ко мне, взял за руку и подвел к креслу. Потом заставил меня сесть и обратился ко мне, стоя рядом, что было странно и смущало меня.
      — Ракам, — сказал он. — Это твое имя, не так ли? — Я кивнула. — Ра— кам, моя мать руководствовалась самыми лучшими намерениями, и ты не должна думать, что я не ценю их или не вижу твоей красоты. Но я не возьму женщины, которая не может предложить себя по собственной воле. Соитие между хозяином и рабыней — это изнасилование. — И он продолжал говорить, так красиво, словно миледи читала мне одну из своих книг. Я почти ничего не поняла, кроме того, что буду являться по его указанию и спать в его постели, но он никогда не прикоснется ко мне. И об этом ник— то не должен знать. — Мне жаль, мне очень жаль, что я вынуждаю тебя лгать, — сказал он так серьезно, что я поняла: необходимость лгать при— чиняет ему страдания. Это свойство было присуще скорее богам, чем чело— веческому существу. Если ты страдаешь от лжи, как вообще можно существо— вать?
      — Я сделаю все, что вы прикажете, лорд Эрод, — сказала я.
      И много ночей слуга приводил меня к нему. Я засыпала на огромном ло— же, пока Эрод, сидя за столом, работал с бумагами. Сам же он спал на уз— ком диванчике у окна. Часто он изъявлял желание говорить со мной, и по— рой наши разговоры длились долго-долго, когда он делился со мной мысля— ми. Еще учась в столичной школе, Эрод стал членом группы властителей, которые хотели покончить с рабством. Они называли себя Общиной. Узнав об этом, отец забрал его из школы, отослал домой и запретил ему покидать поместье. Так Эрод тоже оказался заключен в его стенах. Но он постоянно по телесети переписывался с другими членами Общины, ибо знал, как пользоваться этой системой связи втайне и от отца и от правительства.
      Он был полон идей и не мог не излагать их. Часто Геу и Ахас, двое мо— лодых крепостных, которые выросли вместе с ним и всегда являлись за мной по приказу молодого хозяина, оставались слушать его речи о рабстве, о свободе и о многом другом. Нередко меня одолевала сонливость, но я все же старалась слушать и узнала много того, что было мне непонятно или во что я просто не могла поверить. Эрод рассказал нам, что те, кто считался «имуществом», создали организацию, именовавшуюся Хейм, которая похищала рабов на плантациях. Этих рабов доставляли к членам Общины, которые вып— равляли им фальшивые документы на других хозяев, хорошо обращались с ни— ми и помогали обзавестись достойной работой в городах. Он рассказывал нам о больших городах, и я любила слушать его. Эрод поведал нам о коло— нии Йеове и сообщил, что там рабы подняли революцию.
      О Йеове я ничего не знала. Кроме того, что это была большая синева— то-зеленая звезда, которая исчезала после восхода солнца и появлялась перед закатом; она была куда ярче, чем самая маленькая из лун. Йеове бы— ло названием из старой песни, которую затягивали в поселении: «О, о, Йе-о-ве, никто никогда не вернется с нее».
      Я понятия не имела, что такое революция. Когда Эрод растолковал мне, что «имущество» на плантациях Йеове вступило в бой со своими властителя— ми, я просто не поняла, как «имущество» могло сделать такое. С начала времен было определено, что должны существовать высшие существа и низ— шие, что есть Господь и есть человек, мужчины и женщины, владеющие и принадлежащие. Моим миром было поместье Шомеке, которое покоилось на этом фундаменте. Кому могло прийти в голову сокрушить его? Любой погиб— нет под его обломками.
      Мне не нравилось, когда Эрод называл «имущество» рабами, ибо это уродливое слово сводило на нет нашу ценность. Про себя я решила, что тут, на Уэреле, мы «имущество», а в другом месте, в колонии Йеове, — ра— бы, тупые и бестолковые крепостные. Поэтому их туда и отослали. Что име— ло глубокий смысл.
      Из этого вы можете сделать вывод, насколько я была невежественна. По— рой леди Тазеу позволяла нам смотреть вместе с ней головизор, но сама предпочитала драмы, а не новости или репортажи о событиях. О мире, су— ществовавшем за пределами поместья, я не имела представления, кроме то— го, что узнала от Эрода и чего совершенно не понимала.
      Эрод побуждал нас спорить с ним. Он считал, что таким образом наше мышление расковывается и обретает свободу. Геу это нравилось. Он задавал вопросы типа: «Но если не будет „имущества“, кто же станет работать?» После чего Эрод нам все растолковывал, сияя глазами и блистая красноре— чием. Я обожала его, когда он говорил с нами. Он был прекрасен, и то, что он говорил, тоже было прекрасно. Словно я возвращалась в свое ще— нячье детство и слушала в поселении старика, «поющего слово» Аркамье.
      Я пользовалась контрацептивами, которые миледи каждый месяц вручала мне, как и девушкам, нуждавшимся в них. Леди Тазеу возбудила во мне чувственность, и я привыкла, что меня используют в сексуальном смысле слова. Мне не хватало ее ласк. Но я не знала, как сблизиться с кем-то из крепостных женщин, а те опасались приближаться ко мне, ибо знали, что я принадлежу молодому хозяину. Я часто проводила с ним время, слушая его речи, но мое тело томилось по нему. Лежа в постели, я мечтала, как он подойдет, склонится надо мной и сделает то, что обычно делала миледи. Но он никогда не прикасался ко мне.
      Геу тоже был красивым юношей, чистоплотным и воспитанным, довольно смуглым и привлекательным. Он не спускал с меня глаз. Но не приближался ко мне, пока я не рассказала, что Эрод так и не тронул меня.
      Так я нарушила данное Эроду обещание никому ничего не рассказывать; но я не считала себя связанной этим обязательством, так же, как не дума— ла, что всегда и везде обязана говорить только правду. Честь вести себя подобным образом могут позволить себе только хозяева, а не мы.
      После этого Геу стал договариваться со мной о встречах на чердаке До— ма. Удовольствия от них я не получала. Он не входил в меня, считая, что должен сохранять мою девственность для хозяина. Вместо этого он вводил мне член в рот, но, перед тем как кончить, вынимал его, ибо сперма раба не должна пятнать женщину хозяина. Это слишком большая честь для раба.
      Вы с отвращением можете сказать, что вся моя история посвящена лишь такой теме, хотя в жизни, даже в жизни раба, существует не только секс. Совершенно верно. Могу лишь возразить, что только с помощью чувственнос— ти легче всего забыть о рабском состоянии, и мужчинам, и женщинам. И бы— вает, что, даже обретя свободу, и мужчины и женщины чувствуют, как труд— но пребывать в новом состоянии. Ибо плоть властно заявляет о себе.
      Я была молода, здорова и полна радости жизни. И даже теперь, даже здесь, вглядываясь сквозь пелену лет в тот мир, где остались поселение и Дом Шомеке, я ярко вижу их. Я вижу большие натруженные руки бабушки. Я вижу улыбку матери и красный шарф у нее на шее. Я вижу черный шелк тела миледи, раскинувшейся среди подушек. Я вдыхаю дымок навоза, горящего в очаге, и обоняю ароматы безы. Я ощущаю мягкость красивой одежды, облега— ющей мое юное тело, руки и губы миледи. Я слышу, как старик «поет сло— во», и как мой голос сплетается с голосом миледи в песне любви, и как Эрод рассказывает нам о свободе. У него возбужденно пылает лицо, когда он видит перед собой ее облик. За ним фиолетовое стекло окна в каменном переплете смотрит в ночь. Я не говорю, что хотела бы вернуться туда. Лучше смерть, чем возвращение в Шомеке. Я бы предпочла умереть, но не покинуть свободный мир, мой мир, и вернуться туда, где царит рабство. Но воспоминания моей юности, полной красоты, любви и надежды, не покидают меня.
      Но все это было предано. Ибо покоилось на фундаменте, который в конце концов рухнул.
      В тот год когда мир изменился, мне минуло шестнадцать лет. Первые пе— ремены, о которых я услышала, не вызвали у меня никакого интереса, если не считать, что милорд был взволнован, так же, как Геу, Ахас и еще кое-кто из молодых крепостных. Даже бабушка изъявила желание услышать о них, когда я навестила ее.
      — На этом Йеове, в мире рабов, никак обрели свободу? — сказала она. — И прогнали своих хозяев? И открыли ворота? О, мой благословенный Владыка Камье, да как же это может быть? Да будь благословенно его имя и сотво— ренные им чудеса! — Сидя на корточках в пыли и положив руки на колени, она раскачивалась вперед и назад. Ныне она была старой, морщинистой жен— щиной. — Расскажи мне! — потребовала она.
      В силу неведения я мало что могла поведать.
      — Вернулись все солдаты, — сказала я. — А те другие, чужи, остались на Йеове. Может, теперь они стали новыми хозяевами. Все это где-то там.
      — Я махнула рукой куда-то в небо.
      — А кто такие чужи? — спросила бабушка, но я не смогла ответить.
      Все это были слова, не имеющие для меня смысла.
      Но когда нашего хозяина, лорда Шомеке, больным привезли домой, я на— чала кое-что понимать. Его доставили на флайере в наш маленький порт. Я видела, как его несли на носилках, глаза его побелели, а черная кожа об— рела сероватый цвет. Он умирал от болезни, которая свирепствовала в го— родах. Моя мать, сидя рядом с леди Тазеу, слышала, как политик, выступая по телесети, сказал, что чужи занесли на Уэрел эту болезнь. В его голосе звучал такой ужас, что мы решили, будто всем предстоит умереть. Когда я рассказала об этом Геу, он лишь фыркнул.
      — Чужаки, а не чужи, — сказал он, — и они не имеют к этому никакого отношения. Милорд говорил с врачами. Это всего лишь новый вид гнойных червей.
      Достаточно было и этого ужасного заболевания. Мы знали, что любое «имущество», заразившееся им, убивали без промедления, как скот, а труп сжигали на месте.
      Но хозяина не прирезали. Теперь Дом был полон врачей, а леди Тазеу дни и ночи проводила у ложа супруга. Он умирал в ужасных мучениях, пос— кольку смерть все медлила с приходом. Страдая, властитель Шомеке издавал ужасные крики и стоны. Трудно было поверить, что человек способен часами так кричать. От тела его, покрытого язвами, отваливались куски, страда— ния сводили больного с ума, но он все не умирал.
      Если леди Тазеу превратилась в усталую молчаливую тень, то Эрод был полон сил и возбуждения. Порой, когда до него доносились вопли и стоны отца, у него возбужденно блестели глаза. Он шептал: «Да смилуется над ним Туал», — но жадно внимал этим крикам. От Геу и Ахаса, которые росли вместе с ним, я знала, как отец мучил и презирал сына и как Эрод дал обет ни в чем не походить на отца и положить конец всему, что тот делал.
      Но конец положила леди Тазеу. Как-то ночью она отослала всех слуг, что нередко делала, и осталась наедине с умирающим мужем. Когда он снова начал стонать и выть, она вынула небольшой ножичек для рукоделия и пере— резала ему горло. Затем исполосовала себе вены, легла рядом с ним и так скончалась. Моя мать всю ночь находилась в соседней комнате. Она расска— зала, что сначала ее удивило наступившее молчание, но она так устала, что провалилась в сон, а когда утром вошла в покои, то обнаружила обоих хозяев в лужах остывшей крови.
      Я хотела всего лишь оплакать мою леди, но все вокруг пришло в смяте— ние. Всю обстановку в комнате умерших предстояло сжечь, сказали врачи, а тела без промедления тоже предать огню. В Доме объявили карантин, так что провести похоронный обряд могли только священники Дома. В течение двадцати дней никто не имел права покинуть пределы поместья. Но часть медиков сами остались с Эродом, который, став отныне властителем Шомеке, рассказал им, что собирается делать. Я услышала несколько сбивчивых слов от Ахаса, но, преисполненная печали, не обратила на них внимания.
      Тем вечером все, кто составлял «имущество» Дома, собрались у часовни, где шла заупокойная служба; они слушали песнопения и читали молитвы. Надсмотрщики и «укороченные» пригнали людей из поселения, и те толпились за нашими спинами. Мы видели, как вышла траурная процессия, неся белый паланкин, как вспыхнул погребальный костер и к небу поднялся черный дым. И не успел он еще растаять в небе, как новый властитель Шомеке подошел к нам.
      Поднявшись на холмик за часовней, Эрод обратился к нам, говоря сильным и четким голосом, которого я никогда раньше не слышала у него. В Доме, погруженном во мрак, все только перешептывались. А теперь, при свете дня, раздался громкий сильный голос. Эрод стоял, вытянувшись в струнку, и черный цвет его кожи оттеняли белые траурные одеяния. Ему еще не было и двадцати лет.
      — Вы, люди, слушайте, — сказал он. — Вы были рабами, но обретете сво— боду. Вы были моей собственностью, но теперь сами станете распоряжаться своими жизнями. Утром я отослал в правительство распоряжение о вольной для всего «имущества» поместья, на четыреста одиннадцать мужчин, женщин и детей. Если завтра утром вы зайдете в мой кабинет, я каждому вручу до— кумент, в котором он поименован свободным человеком. Никто из вас никог— да больше не будет рабом. С завтрашнего дня вы вольны делать все, что хотите. Каждый получит деньги, чтобы начать новую жизнь. Не ту сумму, что вы заслужили, не то, что вы заработали, трудясь на нас, а всего лишь то, что я в состоянии вам выделить. Я оставляю Шомеке. И отправляюсь в столицу, где буду добиваться свободы для всех рабов на Уэреле. День сво— боды, что воцарилась на Йеове, придет и к нам — и скоро. И я зову с со— бой всех, кто хочет примкнуть ко мне! Для нас хватит работы!
      Я помню все, что он сказал. И передала его слова так, как он произно— сил их. Поскольку никто из рабов не умел читать и не был знаком с поня— тиями из телесети, его слова проникали в души и сердца.
      Когда он замолчал, воцарилось такое молчание, которого я никогда не слышала.
      Один из врачей начал было говорить, возражая Эроду и напирая на то, что карантин нарушать нельзя.
      — Зло ушло с пламенем, — сказал Эрод, широким жестом показывая на столб черного дыма. — Здесь царило зло, но оно больше не выйдет за пре— делы Шомеке!
      Среди обитателей поселения, стоящих за нами, возник слабый звук, ко— торый превратился в восторженный рев, смешанный с плачем, стонами, рыда— ниями и воплями.
      — Великий Камье! Всемогущий Камье! — кричали люди.
      Какая-то старуха вышла вперед: это была моя бабушка. Она раздвигала толпу «имущества» Дома, словно люди были стеблями травы. Бабушка остано— вилась на почтительном расстоянии от Эрода.
      — Господин и хозяин наш, — сказала она, — ты выгоняешь нас из наших домов?
      — Нет, — сказал Эрод. — Дома ваши. И земля, которой вы пользуетесь, тоже ваша. Как и доходы с угодий. Тут ваш дом, и вы свободны!
      И снова раздались крики, такие оглушительные, что я пригнулась и заткнула уши, но я тоже плакала и кричала, вместе со всеми в едином хоре восхваляя властителя Эрода и Владыку Камье.
      В отблесках затухающего погребального костра мы танцевали и пели вплоть до захода солнца. Наконец бабушки и «укороченные» принялись заго— нять людей обратно в поселение, говоря, что у них еще нет документов. Мы, обслуга, побрели в Дом, судача о завтрашнем дне, когда получим сво— боду, деньги и землю.
      Весь следующий день Эрод сидел в кабинете, выдавая документы рабам и вручая каждому одинаковую сумму: сто кью наличными и чек на пятьсот кью, которые подлежали выдаче лишь через сорок дней. Чтобы таким образом, объяснил он каждому, уберечь человека от неразумных трат, прежде чем он поймет, как лучше использовать деньги. Он посоветовал рабам организовать кооператив, собрать все средства в единый фонд и управлять поместьем со— обща.
      — Господи, деньги в банке! — заорал на выходе какой-то старый калека, приплясывая на скрюченных ногах. — Деньги в банке, Господи!
      Если они хотят, снова и снова повторял Эрод, то могут поберечь деньги и связаться с Хеймом, который поможет перебраться на Йеове.
      — О, о, Йе-о-ве, — затягивал кто-то, и все подхватывали иные слова: — Все соберутся туда. О, о, Йе-о-ве, все соберутся туда.
      Люди пели весь день напролет. И ничто не могло прогнать печаль того дня. И теперь, вспоминая то пение, тот день, я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.
      На следующее утро Эрод уехал. Ему не терпелось покинуть место, где он испытал столько унижений, и начать новую жизнь в столице, работая во имя свободы. Со мной он не простился. Но взял с собой Геу и Ахаса. За день до него снялись с места все врачи, их помощники и слуги. Мы смотрели, как их флайер растворяется в воздухе.
      Мы вернулись в мертвый, безмолвный Дом. В нем не было владельцев, не было хозяев, и никто не говорил нам, что делать.
      Мы с матерью пошли укладывать вещи. Мы почти не говорили друг с дру— гом, но чувствовали, что не можем тут оставаться. Мы слышали, как другие женщины бродили по безе, рылись в комнатах леди Тазеу, обшаривали ее шкафы и комоды, смеясь и вскрикивая от восторга, когда находили драго— ценности и украшения. В холле мы слышали голоса мужчин: то были надс— мотрщики.
      Молча мы с матерью взяли свои вещи, вышли через заднюю дверь, минова— ли живую изгородь сада и направились в поселение.
      Огромные ворота его стояли распахнутыми настежь.
      Как мне поведать вам, что значило для нас это зрелище? Как рассказать вам?