Однако, Атро в ответ сердечно обнял его и снизу вверх заглянул ему в лицо мутными серыми глазами. Шевек понял, что он почти слеп.
      — Мой дорогой Шевек, — сказал он, — добро пожаловать в А-Ио, добро пожаловать на Уррас, добро пожаловать домой!
      — Мы столько лет переписывались, каждый так усердно громил теории другого!
      — Вы всегда были лучшим разрушителем. Погодите, вот, у меня для вас кое-что есть. — Старик порылся в карманах. Под бархатной университетской мантией на нем была куртка, под ней — жилет, под ним — рубашка, а под ней, наверно, еще что-нибудь. На всех этих вещах, и на штанах тоже, были карманы. Шевек, как зачарованный, смотрел, как Атро роется в шести или семи карманах, в каждом из которых что-то лежало; наконец, он достал кубик из желтого металла, укрепленный на кусочке полированного дерева.
      — Вот, — сказал он, вглядываясь в кубик. — Это ваша награда. Премия Сео Оэн, знаете ли. Деньги — на вашем счету. Вот. Опоздала на девять лет, но лучше поздно, чем никогда. — Когда он передавал кубик Шевеку, руки его дрожали.
      Вещица оказалась тяжелой; кубик был из литого золота. Шевек стоял неподвижно и держал его.
      — Не знаю, как вы, молодые, — сказал Атро, — а я сяду.
      Они уселись в глубокие, мягкие кресла, которые Шевек осмотрел еще раньше, удивляясь материалу, которым они были обтянуты — нетканой коричневой материи, на ощупь — как кожа живого существа.
      — Шевек, сколько вам было лет девять лет назад?
      Атро был самым выдающимся из уррасских физиков того времени. Он держался не только с достоинством, свойственным его возрасту, но и с простой уверенностью в себе, свойственной человеку, привыкшему, чтобы ему оказывали почтение. Для Шевека это было не ново. Атро обладал именно тем единственным видом авторитета, который Шевек признавал. Кроме того, ему было приятно, что его, наконец, называют просто по имени.
      — Когда я закончил «Принципы», мне было двадцать девять лет, Атро.
      — Двадцать девять? Боже милостивый. Так вы самый молодой из всех лауреатов Сео Оэн за последние лет эдак сто. Мне-то ее собрались дать, когда мне было уже лет шестьдесят или около того… Но тогда сколько же вам было лет, когда вы впервые написали мне?
      — Около двадцати.
      Атро фыркнул.
      — А я решил, что вам сорок!
      — Ну, а Сабул? — спросил Оииэ. Оииэ был ростом еще меньше, чем большинство уррасти, которые вообще все казались Шевеку низкорослыми; у него было плоское лицо, с которого не сходило выражение вежливого внимания, и овальные, черные, как агат, глаза. — Был период, лет шесть — восемь, когда вы вообще не писали, а Сабул поддерживал с нами контакт, но ни разу не говорил с нами по вашему радиоканалу. Мы не могли понять, какая между вами связь.
      — Сабул преподает физику в Аббенайском Институте, — сказал Шевек. — Я одно время работал с ним.
      — Более старый соперник; завидовал; лез в ваши книги; с самого начала было ясно. Вряд ли нам нужны объяснения, Оииэ, — жестко сказал четвертый, Чифойлиск. Это был коренастый, смуглый мужчина средних лет и изящными руками кабинетного работника. Из них всех только у него лицо было не выбрито полностью: он оставил на подбородке торчащие, короткие, серо-стального цвета волосы, такие же, как на голове. — Незачем притворяться, что все вы, братья-одониане, преисполнены братской любви, — сказал он. — Человеческая природа есть человеческая природа.
      Шевек промолчал, но это молчание никому не показалось многозначительным, потому что он вдруг отчаянно расчихался.
      — У меня нет носового платка, — извинился он, вытирая глаза.
      — Возьмите мой, — предложил Атро и достал из одного из своих многочисленных карманов белоснежный платок. Шевек взял его, и сердце у него сжалось от непрошенного воспоминания. Он вспомнил, как его дочка Садик, маленькая темноглазая девочка, сказала: «Давай я поделюсь с тобой носовым платком, которым я пользуюсь». — Это воспоминание, очень дорогое ему, сейчас было невыносимо мучительным. Пытаясь уйти от него, он наугад улыбнулся и сказал:
      — У меня аллергия к вашей планете. Это говорит доктор.
      — Господи, да неужели вы так всегда и будете чихать? — спросил старый Атро, близоруко вглядываясь в него.
      — А ваш лакей еще не приходил? — спросил Паэ.
      — Мой лакей?
      — Слуга. Он должен был принести вам кое-какие вещи. В том числе носовые платки. Просто, чтобы вам хватило до тех пор, пока вы не сможете самостоятельно делать покупки. Ничего особенного — боюсь, что из готового платья для человека вашего роста ничего особенного и не выберешь.
      Когда Шевек разобрался во всем этом (Паэ говорил быстро и протяжно, и это гармонировало с мягкими, красивыми чертами его лица), он сказал:
      — Вы добры ко мне. Я чувствую себя… — Он взглянул на Атро. — Я, знаете ли, Нищий, — сказал он старику, как говорил д-ру Кимоэ на «Внимательном». — Я не мог взять с собой деньги, мы ими не пользуемся. Я не мог привезти дары, мы не пользуемся ничем, чего бы не было у вас. Поэтому я пришел, как хороший одонианин, «с пустыми руками».
      Атро и Паэ заверили его, что он — гость, что о плате и речи нет, что это — их привилегия.
      — А кроме того, — сказал своим кислым голосом Чифойлиск, — по счетам платит Иотийское Правительство.
      Паэ быстро, внимательно взглянул на него, но Чифойлиск, не ответив на этот взгляд, в упор посмотрел на Шевека. На его смуглом лице было выражение, которое он не пытался скрыть, но которое Шевек не мог понять: предостережение или соучастие?
      — В вас говорит нераскаянный тувиец, — фыркнул старик Атро. — Но вы хотите сказать, Шевек, что не привезли с собой совсем ничего, никаких статей, никаких новых работ? А я-то ждал книги. Еще одного переворота в физике. Думал увидеть, как вы перевернете вверх ногами этих бойких молодых людей. Так, как вы своими «Принципами» перевернули меня. Над чем вы работали?
      — Ну, я читал работу Паэ… д-ра Паэ о блочной вселенной, о Парадоксе и Относительности.
      — Все это прекрасно. Саио у нас сейчас — звезда, в этом никто не сомневается, а меньше всех — он сам, а, Саио? — Но причем тут цена сыра? Где ваша Общая Теория Времени?
      — У меня в голове, — широко и весело улыбнувшись, сказал Шевек.
      Последовала крошечная пауза.
      Оииэ спросил его, видел ли он работу по теории относительности одного инопланетного физика, Айнсетайна с Терры. Шевек не был знаком с ней. Эта теория очень сильно интересовала их всех, кроме Атро, который был уже не способен ни на какие сильные чувства. Паэ побежал к себе в комнату, чтобы дать Шевеку экземпляр перевода.
      Ей уже несколько сот лет, но для нас в ней есть свежие идеи, — сказал он.
      — Возможно, — сказал Атро, — но никто из этих чужаков не может понять нашу физику. Хейниты называют ее материализмом, а террийцы — мистицизмом, и в результате и те, и другие отказываются от нее. Не позволяйте этому модному увлечению всем инопланетным сбить вас с толку, Шевек. Для нас у них нет ничего. Как говорил мой отец, «сам копай свой огород». — Он снова старчески фыркнул и с трудом выбрался из кресла. — Пойдемте со мной, погуляем в Роще. Неудивительно, что вы сопите носом — закупорились тут.
      — Доктор говорит, что я должен три дня оставаться в этой комнате. Я, может быть… зараженный? Заразительный?
      — Не обращайте вы на докторов внимания, милый мой.
      — В этом случае, может быть, следует все же послушаться, д-р Атро, — предположил Паэ своим обычным непринужденным, примирительным тоном.
      — В конце концов, ведь этот доктор назначен Правительством, не так ли? — с явным ехидством заметил Чифойлиск.
      — Лучший специалист, какого они сумели найти, я в этом уверен, — без улыбки сказал Атро и откланялся, больше не уговаривая Шевека.
      С ним ушел и Чифойлиск. Оба молодых человека остались с Шевеком и еще долго разговаривали о физике.
      С огромным наслаждением и с тем же чувством глубокого узнавания, с ощущением, что все — именно так, как и должно быть, Шевек впервые в жизни открыл для себя, что такое беседа на равных.
      Хотя Митис была великолепным преподавателем, она так и не сумела последовать за ним в новые области теории, которые он начал разрабатывать при ее поддержке и поощрении. Из всех, с кем он сталкивался, единственным человеком, не уступавшим ему по подготовке и способностям, была Гвараб, но он и Гвараб встретились слишком поздно, в самом конце ее жизни. С тех пор Шевек работал с многими талантливыми людьми, но, так как он не был штатным сотрудником Аббенайского Института, ему не удавалось ознакомить их со своей теорией достаточно глубоко; они увязали в старых проблемах, в классической секвенциальной физике. Там ему не было равных. Здесь, в царстве неравенства, он наконец встретил их.
      Это было откровение, освобождение. Здесь, в Университете, были все: физики, математики, астрономы, специалисты по логике — и они подходили к нему или он шел к ним, и они разговаривали, и из их разговоров рождались новые миры. Идея должна быть сообщена другим: написана, высказана, выполнена — это лежит в ее природе. Идея — как трава. Ей необходим свет, она любит, чтобы было многолюдно, ей очень полезно скрещивание с другими видами, чем больше ее топчут, тем лучше она растет.
      Даже в этот первый день в Университете, с Оииэ и Паэ, Шевек понял, что нашел то, о чем тосковал всегда, с тех самых пор, как, еще мальчишками и на мальчишеском уровне, он, и Тирин, и Бедап, бывало, по пол-ночи разговаривали, дразня и вызывая друг друга на все более смелые полеты мысли. Он живо припомнил некоторые из этих ночей. Он увидел Тирина, Тирина, говорившего: «Если бы мы знали, каков Уррас на самом деле, может быть, кто-то из нас захотел бы отправиться туда». — А его эта идея так шокировала, что он прямо-таки набросился на Тирина, и Тир сразу же пошел на попятный; он всегда шел на попятный, бедная пропащая душа, но всегда оказывался прав…
      Разговор прервался. Паэ и Оииэ молчали.
      — Извините, — сказал он. — В голове тяжело.
      — А как с притяжением? — спросил Паэ с обаятельной улыбкой человека, который, как сообразительный ребенок, рассчитывает на свое обаяние.
      — Я не замечаю, — ответил Шевек. — Только вот в этих… как они называются?
      — Колени. Коленные суставы.
      — Да, колени. Функция нарушена. Но я привыкну. — Он посмотрел на Паэ, потом на Оииэ. — Есть вопрос. Но я не хочу причинить обиду.
      — Не стесняйтесь, сударь, — ответил Паэ.
      Оииэ сказал:
      — Я не уверен, что вы умеете обижать. — Оииэ не был симпатичным, как Паэ. Даже говоря о физике, он держался как-то уклончиво, скрытно. И все же под этой манерой держаться было что-то, чему, как казалось Шевеку, можно было доверять; тогда как под обаянием Паэ… что скрывалось под ним? Ну, неважно. Он должен доверять им всем — и будет им доверять.
      — Где женщины?
      Паэ засмеялся. Оииэ улыбнулся и спросил:
      — В каком смысле?
      — Во всех смыслах. Вчера вечером, на приеме, я встречал женщин — пять, десять — и сотни мужчин. Эти женщины, я думаю, — не ученые. Кто они были?
      — Жены. Одна из них, собственно говоря, — моя жена, — сказал Оииэ со своей скрытной улыбкой.
      — Где другие женщины?
      — О, сударь, это проще простого, — торопливо ответил Паэ. — Вы только скажите, что вы предпочитаете, и мы вам это доставим без всяких проблем.
      — Конечно, нам приходилось слышать довольно яркие рассуждения об анарресских обычаях, но я склонен думать, что мы сможем предоставить вам почти все, что вы пожелаете, — сказал Оииэ.
      Шевек совершенно не понимал, о чем они говорят. Он почесал голову.
      — Значит, здесь все ученые — мужчины?
      — Ученые? — словно не веря своим ушам, переспросил Оииэ.
      Паэ кашлянул:
      — Ученые. О, да, разумеется, все они — мужчины. В школах для девочек есть, конечно, преподаватели-женщины. Но им никогда не удается подняться выше уровня Аттестата.
      — Почему?
      — Математика не дается; не способны к абстрактному мышлению; не годятся они для этого. Ну, вы же знаете, процесс, который женщины называют «думать», происходит в матке! Конечно, есть отдельные исключения. Жуткие мозговитые бабы с атрофией влагалища.
      — А вы, одониане, разрешаете женщинам заниматься наукой? — спросил Оииэ.
      — Ну да, они занимаются науками.
      — Надеюсь, таких немного.
      — Ну, примерно половина.
      — Я всегда говорил, — сказал Паэ, — что при соответствующем подходе девушки-лаборантки могли бы в любой ситуации очень разгрузить мужчин в лабораториях. Фактически, они выполняют монотонную работу более ловко и быстро, чем мужчины, они более послушны, и им не так быстро надоедает делать одно и то же. Если бы мы использовали женщин, мы гораздо скорее смогли бы высвободить мужчин для творческой работы.
      — Ну уж, только не в моей лаборатории, — возразил Оииэ. — Пусть знают свое место.
      — Д-р Шевек, а вы считаете каких-нибудь женщин способными к определенному интеллектуальному труду?
      — И даже в большей степени, чем они — меня. Митис, на Северном Склоне, была моей учительницей; и еще Гвараб — я думаю, вы о ней знаете.
      — Гвараб — женщина? — с неподдельным изумлением спросил Паэ и расхохотался.
      У Оииэ сделался недоверчиво-оскорбленный вид.
      — Конечно, по вашим именам не поймешь, — холодно сказал он. — Вы, я полагаю, специально стараетесь не делать различий между полами.
      Шевек кротко заметил:
      — Одо была женщина.
      — Вот именно, — сказал Оииэ. Он не пожал плечами, но было заметно, что он едва удержался от этого. Паэ с почтительным видом кивнул, точно так же, как кивал, когда разболтался старый Атро.
      Шевек понял, что затронул в этих мужчинах некую очень глубоко укоренившуюся безличную враждебность. По-видимому, в них, как и в столах на «Внимательном», скрывалась женщина, подавляемая, заглушаемая, превращенная в животное женщина, фурия в клетке. Он не имел права дразнить их. Они знают лишь один вид отношений — обладание. И они — одержимые.
      — Красивая, добродетельная женщина, — сказал Паэ, — вдохновляет нас; она — самое драгоценное, что есть на свете.
      Шевек почувствовал себя крайне неловко. Он встал и подошел к окнам.
      — Ваша планета удивительно красива, — сказал он. — Я хотел бы увидеть больше. Пока мне нельзя выходить, вы дадите мне книги?
      — Конечно, сударь! Какие?
      — Историю… иллюстрации… рассказы… что угодно. Может быть, это должны быть книги для детей. Видите ли, я очень мало знаю. Мы учим про Уррас в школе, но в основном — про эпоху Одо. До этого были восемь с половиной тысяч лет! И потом, после Заселения Анарреса прошло полтора века; с тех пор, как последний планетолет привез последних Первопоселенцев, — полное неведение. Мы игнорируем вас, вы — нас. Вы — наша история. Мы, быть может, — ваше будущее. Я хочу узнавать, не игнорировать. Поэтому я и прилетел. Мы должны знать друг друга. Мы — не первобытные люди. Наша мораль — уже не племенная мораль, она не может быть такой. Такое неведение — зло, из которого произойдет зло. Поэтому я пришел, чтобы узнать.
      Он говорил очень серьезно. Паэ с энтузиазмом согласился:
      — Совершенно верно, сударь! Мы все полностью согласны с вашими целями!
      Оииэ взглянул на него этими своими черными, непроницаемыми, овальными глазами и сказал:
      — Значит, по сути дела, вы прибыли в качестве посланника вашего общества?
      Шевек вернулся к камину и сел на мраморную скамью возле него, которую уже воспринимал, как свое место, свою территорию. Он чувствовал, что необходима осторожность. Но еще сильнее он чувствовал ту потребность, которая через иссохшую бездну привела его сюда из другого мира, потребность в общении, желание разрушить стены.
      — Я прибыл, — сказал он, тщательно подбирая слова, — в качестве синдика Синдиката Инициативы — группы, которая в последние два года разговаривает с Уррасом по радио. Но я, знаете ли, не являюсь послом ни от какой власти, ни от какого официального учреждения. Я надеюсь, что вы пригласили меня не в таком качестве.
      — Нет, — сказал Оииэ. — Мы пригласили вас как физика Шевека. Разумеется, с одобрения нашего правительства и Совета Правительства Планеты. Но здесь вы — частный гость Университета Иеу-Эун.
      — Хорошо.
      — Но мы не были уверены, одобряет или не одобряет ваш приезд… — он замялся.
      Шевек усмехнулся:
      — Мое правительство?
      — Мы знаем, что номинально на Анарресе нет правительства. Однако, очевидно, администрация есть. И мы поняли так, что группа, которая вас послала, ваш Синдикат, представляет собой нечто вроде фракции; возможно, революционной фракции.
      — На Анарресе все — революционеры, Оииэ… Административно-управленческая сеть называется КПР — Управление Координации Производства и Распределения. Это — координирующая система, охватывающая все синдикаты, федератов и отдельных лиц, выполняющих продукционную работу. Они не управляют личностями; они управляют производством. Они не имеют власти ни поддерживать меня, ни запрещать мне. Они могут только сообщать нам общественное мнение о нас — какое место мы занимаем в социальном сознании. Вы спрашивали об этом? Так вот, моих друзей и меня в основном не одобряют. Большинство людей на Анарресе не хочет узнавать об Уррасе, они боятся его и не желают иметь ничего общего с собственниками. Я сожалею, если я груб! Здесь ведь с некоторыми людьми то же самое, правда? Презрение, страх, племенная психология. Ну и вот, я прибыл, чтобы начать это все изменять.
      — Исключительно по собственной инициативе, — сказал Оииэ.
      — Это единственная инициатива, которую я признаю, — с улыбкой, но совершенно серьезно ответил Шевек.
      Следующие несколько дней он провел в разговорах с навещавшими его учеными, в чтении книг, которые принес ему Паэ, а иногда он просто стоял у сводчатых окон, задумчиво смотрел, как в огромную долину приходит лето, и слушал короткие, мелодичные беседы там, снаружи, в воздухе: птицы; он знал теперь, как называются эти певцы, и как они выглядят — он видел картинки в книгах; до сих пор всякий раз, слыша эту песню или увидев промелькнувшее крыло в листве, он замирал в детском восхищении.
      Он ожидал, что здесь, на Уррасе он будет чувствовать себя таким чужим, таким затерянным, одиноким и растерявшимся, — но ничего подобного он не чувствовал. Конечно, вещам, которых он не понимал, не было числа; он только сейчас начал смутно понимать, сколько их: все это невероятно сложное общество со всеми его государствами, классами, кастами, обычаями, с его великолепной, ужасающей и бесконечной историей. И каждый отдельный человек, с которым он сталкивался, был загадкой, был полон неожиданностей. Но они не были теми грубыми, холодными эгоистами, какими он представлял себе раньше; они были так же сложны и разнообразны, как их культура, как их ландшафт; и умны; и добры. Они обращались с ним, как с братом, они делали все, что могли, чтобы он чувствовал себя не потерянным, не чужим, а так, словно он — дома. И он действительно чувствовал себя, как дома. Он ничего не мог с этим поделать. Весь этот мир, этот ласковый воздух, то, как падает на холмы солнечный свет, даже ощущение более сильного земного притяжения, доказывали ему, что это и есть его дом, планета его народа; и что вся красота этого мира принадлежит ему по праву рождения.
      Тишина, мертвая тишина Анарреса: он думал о ней по ночам. Там не поют птицы. Там нет ничьих голосов, кроме человеческих. Тишина и бесплодные земли.
      На третий день Атро принес ему пачку газет. Паэ, который бывал у Шевека чаще и дольше других, ничего не сказал Атро, но, когда старик ушел, он обратился к Шевеку:
      — Все эти газеты — ужасная чепуха, сударь. Они забавны, но не верьте ничему, что в них написано.
      Шевек взял газету, лежавшую сверху. Она была скверно напечатана на шершавой бумаге — первое грубо сделанное произведение рук человеческих, которое попалось ему на Уррасе. Собственно говоря, она выглядела, как бюллютени КПР и региональные отчеты, выполнявшие на Анарресе роль газет, но стиль ее отличался от стиля тех, захватанных, практичных, строго придерживавшихся фактов изданий. Она была полна восклицательных знаков и иллюстраций. Была там фотография: Шевек стоит перед планетолетом, а Паэ держит его под руку и хмурится. Над фотографией очень крупным шрифтом было напечатано: ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК С ЛУНЫ! Шевек, очень заинтересованный, стал читать дальше.
      Его первый шаг на земле! Первый за 170 лет гость Урраса из Анарресского Поселения, д-р Шевек, был сфотографирован вчера, в момент его прибытия на грузовой ракете, совершающей регулярные лунные рейсы и приземлившейся в космопорте Пейер. Знаменитый ученый, лауреат премии Сео Оэн, которая была присуждена ему за научные заслуги перед всеми народами, принял должность профессора в Университете Иеу Эун — такой чести инопланетяне никогда прежде не удостаивались. На вопрос, что он чувствует, впервые видя Уррас, высокий, величественного вида физик ответил: «Быть приглашенным на вашу прекрасную планету — большая честь. Я надеюсь, что теперь начинается новая эра все-тау-китянской дружбы, когда Планеты-Близнецы будут двигаться вперед вместе, по-братски».
      — Но я же вообще ничего не говорил! — запротестовал Шевек, обращаясь к Паэ.
      — Конечно, нет; мы эту компанию к вам не подпустили. Но птичью прессу этим не смутить! Они все равно припишут вам те слова, которые им хочется от вас услышать, а что вы сказали и сказали ли вообще что-нибудь — им не важно.
      Шевек прикусил губу.
      — Ну, — сказал он наконец, — если бы я что-нибудь сказал, это было бы что-то в этом роде… Но что такое «все-тау-китянский»?
      — Тау-китянами нас называют террийцы. Кажется, по их названию нашего солнца. В последнее время популярная пресса подхватила это слово, оно стало в некотором роде модным.
      — Значит, «все-тау-китянский» означает Анаррес и Уррас вместе?
      — Наверно, — ответил Паэ с подчеркнутым безразличием.
      Шевек продолжал читать газеты. Он прочел, что он — мужчина гигантского роста; что он не брит и с «гривой» (что это такое, он не знал) седеющих волос; что ему 37 лет, 43 года, 56 лет; что он написал великий труд по физике под названием (орфография зависела от газеты) «Принцыпы одновременности» или «Принципы одной временности»; что он — посланец доброй воли от Одонианского Правительства; что он вегетарианец; и что, как и все анаррести, он не пьет. Тут он не выдержал и так расхохотался, что у него закололо в боку.
      — Вот черт, ну и воображение у них! Что же, они думают, что мы поглощаем водяные пары, как скальный мох?
      — Они имеют в виду, что вы не употребляете спиртные напитки, — сказал Паэ, тоже смеясь. — По-моему, единственное, что об одонианах знают все без исключения, — это то что вы не пьете алкоголь. А кстати, это правда?
      — Некоторые гонят из перебродивших корней холума алкоголь для питья, они говорят, что это высвобождает подсознание, как тренировка биотоков мозга. Большинство людей предпочитает последнее, это очень легко и не ведет к болезни. А здесь это часто встречается?
      — Пьют многие. А насчет болезни я не знаю. Как она называется?
      — По-моему, алкоголизм.
      — А, понимаю… Ну, а что же делают труженики на Анарресе, когда хотят повеселиться, хотя бы на вечерок вместе забыть о бедах мира сего?
      У Шевека сделался озабоченный вид.
      — Ну, мы… не знаю. Может быть, наши беды неизбежны?
      — Оригинально, — сказал Паэ и обезоруживающе улыбнулся.
      Шевек продолжал читать. Одна газета была на незнакомом ему языке, а одна — вообще напечатана совершенно другим алфавитом. Первая, объяснил Паэ, — из Ту, а вторая — из Бенбили, государства в западном полушарии. Газета из Ту была хорошо напечатана, формат ее был разумным; Паэ объяснил, что это — правительственное издание.
      Здесь, в А-Ио, видите ли, образованные люди узнают новости по телефаксу, радио, телевидению, и из еженедельников. Эти газеты читают почти исключительно низшие классы, их выпускают малограмотные для малограмотных, как вы и сами видите. У нас в А-Ио — полная свобода печати, а это неизбежно означает, что мы получаем уйму макулатуры. Тувийская газета издается гораздо лучше, но она сообщает лишь о тех фактах, о которых хочет сообщить Тувийский Центральный Президиум. Цензура в Ту абсолютна. Государство — это все, и все — для Государства. Вряд ли подходящее место для одонианина, а, сударь?
      — А эта газета?
      — Право, понятия не имею. Бенбили — довольно отсталая страна. Там вечно какие-то революции.
      — Незадолго до того, как я уехал из Аббеная, группа людей в Бенбили связалась с нами по радио на длине волны Синдиката. Они называли себя одонианами. А здесь, в А-Ио, есть такие группы?
      — Я, во всяком случае, никогда ни о чем таком не слышал, д-р Шевек.
      Стена. К этому времени Шевек уже научился распознавать стену, упершись в нее. Стеной были обаяние, изысканная вежливость, равнодушие этого молодого человека.
      Неожиданно Шевек добродушно сказал:
      — По-моему, вы боитесь меня, Паэ.
      — Боюсь вас, сударь?
      — Потому что я самим своим существованием опровергаю необходимость государства. Но что в этом страшного? Ведь я не причиню вреда вам, Саио Паэ, вы же знаете, что я лично совершенно безобиден… И послушайте, я не доктор. Мы не пользуемся званиями. Меня зовут Шевек.
      — Я знаю. Извините, сударь. По нашей терминологии это звучит неуважительно. Получается как-то нехорошо, — обаятельно извинился Паэ, ожидая прощения.
      — Разве вы не можете признать во мне равного? — спросил Шевек, взглянув на Паэ; в его взгляде не было ни прощения, ни гнева.
      Впервые за все время Паэ растерялся.
      — Но право же, сударь… вы, знаете ли, очень значительный человек…
      — Нет оснований, чтобы вы ради меня изменили свои привычки, — сказал Шевек. — Это не важно. Я думал, что вы, может быть, будете рады освободиться от ненужного, вот и все.
      За три дня вынужденного сидения в четырех стенах в Шевеке накопился избыток энергии, и когда его выпустили, он своим стремлением увидеть все сразу довел сопровождавших его до изнеможения. Они водили его по Университету, который сам был, как целый город — шестнадцать тысяч студентов и преподавателей. Со своими общежитиями, столовыми, театрами, залами для собраний и тому подобным он не слишком отличался от одонианских общин, если не считать того, что был очень странным, невероятно роскошным, что все студенты и преподаватели были только мужчины, и что он был организован не как федерация, а как иерархия — сверху вниз. Все равно, — подумал Шевек, — ощущается он, как община. Ему приходилось напоминать себе о различиях.
      В наемных автомобилях — роскошных, причудливо-элегантных машинах — его вывозили за город. Машин на дорогах было мало; нанимать стоило очень дорого, а собственные машины имели немногие, так как налог на них был очень высок. Всю подобную роскошь, которая, если бы она была доступна всем и каждому, могла бы истощить невосполнимые природные ресурсы или загрязнить отходами окружающую среду, строго регулировали различные предписания и налоги. Спутники Шевека говорили об этом подробно и не без гордости. Уже несколько веков — рассказывали они — А-Ио занимает первое место по экологическому контролю и разумному использованию природных ресурсов. Излишества Девятого Тысячелетия — это уже древняя история; единственное их стойкое последствие — недостаток некоторых металлов, которые, к счастью, можно ввозить с Луны.
      Разъезжая в автомобиле или на поезде, он видел деревни, фермы, города; крепости, сохранившиеся со времен феодализма; руины насчитывавших уже сорок четыре века башен Аэ, древней столицы исчезнувшей империи. Он видел пашни, озера и холмы Провинции Аван, лежавшей в самом сердце А-Ио, а на северном горизонте — вершины Мейтейской горной цепи, белые, гигантские. Красота этой земли и благосостояние ее народа не переставали казаться ему чудом. Его спутники были правы: уррасти умеют обращаться со своей планетой. В детстве ему внушали, что Уррас — гниющая масса неравенства, всевозможных пороков и расточительства. Но все люди, с которыми он встречался, и все люди, которых он видел, в самой крошечной и глухой деревушке, были хорошо одеты, сыты и — вопреки ожиданиям — трудолюбивы. Они не стояли в угрюмом ожидании приказаний сделать то или это. Они, совсем как анаррести, все время что-то делали. Это его озадачило. Он всегда полагал, что если человека лишить естественного стимула, побуждающего его работать, — собственной инициативы — и заменить его внешней мотивацией и принуждением, то он станет ленивым и нерадивым работником. Но те, кто возделывает эти прекрасные поля или делает эти прекрасные автомобили и комфортабельные поезда, — это не нерадивые работники. Как видно, притягательная и принуждающая сила выгоды заменяла естественную инициативу куда эффективнее, чем ему внушили.
      Ему хотелось бы поговорить с кем-нибудь из этих крепких, державшихся с достоинством людей, которых он видел в маленьких городках, спросить их, например, считают ли они себя бедными; потому что если это — бедные, то ему надо пересмотреть свое понимание этого слова. Но времени как-то всегда не хватало — столько всего хотели ему показать сопровождающие.
      Другие большие города А-Ио были слишком далеко, и за один день до них было не доехать, но его часто возили в Нио-Эссейя, за пятьдесят километров от Университета. Там в его честь устроили целую серию приемов. Они не слишком нравились ему, у него были совершенно другие взгляды на то, какой должна быть вечеринка. Все были в высшей степени вежливы и очень много говорили, но о совершенно неинтересных вещах; и так много улыбались, что казались испуганными. Но одеты они были роскошно; казалось даже, что всю беспечность, которой им недоставало в манере держаться, они вкладывают в одежду, и в еду, и во все свои разнообразные напитки, и во все — слишком пышные — украшения и меблировку во дворцах, где устраивались эти приемы.
      Ему показывали достопримечательности Нио-Эссейя, города, в котором жили пять миллионов человек — четверть населения всей его планеты. Его привели на Площадь Капитолия и показали высокие бронзовые двери Директората, резиденции Правительства А-Ио; ему разрешили присутствовать на дебатах в Сенате и на заседании одного из комитетов Совета Директоров.