— А вы тоже довольны собой?
      — Я? Вполне!
      — Не верю.
      — Потому что это не укладывается в ваши принципы. У мужчин всегда есть какие-то теории, и факты всегда должны в них укладываться.
      — Нет, не из-за теорий; а потому что я вижу, что вы не удовлетворены. Что вы не удовлетворены. Что вы не находите себе места, недовольны, опасны.
      — Опасна! — Вэйя просияла и расхохоталась. — Какой изумительный комплимент! Почему же я опасна, Шевек?
      — Да потому, что вы знаете, что мужчины смотрят на вас, как на вещь; вещь, которую покупают и продают. И поэтому вы думаете только о том, как обвести владельца вокруг пальца, как отомстить…
      Она подчеркнутым жестом прикрыла ему рот маленькой рукой.
      — Замолчите, — сказала она. — Я понимаю, что вы не нарочно говорите пошлости. Я вас прощаю. Но больше не надо.
      Он свирепо нахмурился от такого лицемерия и от сознания, что, может быть, действительно обидел ее. Он все еще ощущал на губах мгновенное прикосновение руки.
      — Извините, — сказал он.
      — Нет, ничего. Как вам понять, ведь вы же с Луны. Да и вообще, вы всего-навсего мужчина… Но вот что я вам скажу. Если бы вы взяли одну из ваших «сестер» там, на Луне, и дали ей возможность снять эти сапожищи, и принять ванну с маслами, и сделать эпиляцию, и надеть красивые сандалии, и вставить в пупок драгоценный камень, и надушиться — она была бы в восторге. И вы бы тоже пришли в восторг! Да-да, пришли бы! Но вы этого не сделаете; вы, бедняжки, с вашими теориями; сплошные братья и сестры, и никаких развлечений!
      — Вы правы, — сказал Шевек. — Никаких развлечений. Никогда. На Анарресе мы весь день добываем свинец глубоко в недрах шахт, а когда наступает ночь, мы ужинаем — по три боба холума, сваренных в одной ложке затхлой воды, на брата; а потом, пока не придет время ложиться спать, мы декламируем Высказывания Одо с антифона ми. А спать мы ложимся все врозь, и не снимая сапог.
      Он говорил по-иотийски не настолько бегло, чтобы получилась такая тирада, какую он произнес бы на родном языке, — одна из его внезапных фантазий, которые лишь Таквер и Садик слышали настолько часто, чтобы привыкнуть к ним; но, как бы ни косноязычно прозвучали его слова, они очень удивили Вэйю. Раздался ее грудной смех, громкий и непосредственный.
      — Боже мой, да вы еще и забавный! Есть ли что-нибудь, чего в вас нет?
      — Есть, — сказал Шевек. — Я не торговец.
      Вэйя, улыбаясь, разглядывала его. В ее позе было что-то профессионально-актерское Люди обычно смотрят друг на друга очень внимательно и на очень близком расстоянии, если они — не мать и младенец, не доктор и больной или влюбленные.
      Шевек сел прямо.
      — Я хочу еще походить, — сказал он.
      Вэйя протянула руку, чтобы он помог ей встать. Жест был томный и зовущий, но она сказала с неуверенной нежностью в голосе:
      — Вы и правда, как брат… Возьмите меня за руку. Я вас потом отпущу.
      Они бродили по дорожкам огромного сада. Они зашли во дворец, где теперь был музей эпохи древних королей, потому что Вэйя сказала, что любит смотреть на выставленные там драгоценности. Портреты надменных дворян и принцев в упор смотрели на них с затянутых парчой стен и резных каминных полочек. Комнаты были полны серебра, золота, хрусталя, дерева, редких пород, гобеленов и драгоценных камней. За толстыми бархатными шнурами стояли стражники. Черная с алым форма стражников гармонировала с окружающей роскошью, с затканным золотом драпировками, с покрывалами, сотканными из перьев, но их лица нарушали гармонию. Это были усталые, скучающие лица, усталые от того, что целый день приходится смотреть среди посторонних людей, заниматься бесполезным делом. Шевек и Вэйя подошли к стеклянному футляру, в котором лежал плащ королевы Тэаэйи, сделанный из выдубленной кожи, заживо содранной с мятежников; плащ, в котором эта грозная и дерзкая женщина тысячу четыреста лет назад шла среди своих подданных молить Бога, чтобы моровая язва кончилась.
      — По-моему страшно похоже на козловую кожу, — сказала Вэйя, разглядывая выцветшие обветшавшие от времени лохмотья в стеклянном ящике. Он подняла глаза на Шевека.
      — Вам не хорошо?
      — Пожалуй, я хотел бы выйти отсюда.
      Когда они вышли в сад, его лицо стало не таким бледным, но он оглянулся на стены дворца с ненавистью.
      — Почему вы так цепляетесь за свой позор? — спросил он.
      — Но это же просто история. Сейчас такого не может быть!
      Вэйя провела его в театр на дневной спектакль — комедию о молодых супругах и их теще и свекрови, полную шуток о совокуплении, в которых слово «совокупляться» не произносилось ни разу. Шевек пытался смеяться, когда смеялась Вэйя. Потом они отправились в ресторан в центре города — невероятно богатое заведение. Обед обошелся в сто единиц. Шевек съел очень мало, потому что поел в полдень, но, сдавшись на уговоры Вэйи, выпил две или три рюмки вина, которое оказалось вкуснее, чем он думал, и как будто бы не оказало пагубного влияния на его мыслительные способности. У него не хватило денег, чтобы заплатить за обед, но Вэйя не предложила разделить с ним расходы, а просто посоветовала ему выписать чек, что он и сделал. Потом они наняли автомобиль и поехали к Вэйе домой; она опять предоставила ему право расплатиться с водителем. Может быть, думал он, Вэйя и есть это загадочное существо — проститутка? Но проститутки,
      как о них писала Одо, должны быть бедными, а Вэйя уж никак не бедна; она еще раньше рассказала ему, что «ее» вечеринку готовят «ее» повар, «ее» горничная и «ее» фирма, обслуживающая званые вечера. К тому же, мужчины в Университете говорили о проститутках с презрением, как о грязных тварях, а Вэйя, несмотря на свое непрестанное кокетство, так
      болезненно реагировала на открытое упоминание всего, имеющего отношение к сексу, что Шевек в разговоре с ней следил за своими словами так, как дома следил бы в разговоре с застенчивым десятилетним ребенком. В общем, он совершенно не понимал, что же такое Вэйя.
      Квартира у Вэйи была просторная и роскошная, из окон открывался вид на сверкающие огни Нио; стены, мебель и даже ковры — все было белое. Но Шевек уже начинал привыкать к роскоши, а кроме того, ему страшно хотелось спать. До приезда гостей оставался еще час; пока Вэйя переодевалась, он заснул в гостиной, в большом белом кресле. Горничная, загремев чем-то на столе, разбудила его как раз вовремя, чтобы он увидел, как входит Вэйя, теперь одетая в принятый у иотийских женщин вечерний туалет: длинную, до земли, плиссированную юбку, ниспадающую с бедер и оставляющую весь остальной торс обнаженным. В пупке у нее сверкал маленький драгоценный камень, точно, как в фильме, который Шевек с Тирином и Бедапом видели четверть века назад в Региональном Институте Северного Склона, точно так же… Он смотрел на нее, не сводя глаз, только наполовину проснувшись, но полностью возбудившись.
      Вэйя, чуть улыбаясь, задумчиво глядела на него.
      Она села на низкий мягкий табурет, близко к нему, чтобы можно было снизу вверх смотреть ему в лицо, расправила белую юбку и сказала:
      — Ну, расскажите же мне, что в действительности происходит между мужчинами и женщинами на Анарресе.
      Шевек не верил своим ушам. В комнате находятся горничная и человек из обслуживающей фирмы; Вэйя знает, что у него есть партнерша; и между ними ни разу ни слова не было сказано о совокуплении. Но ее наряд, движения, тон — что это, как не самое откровенное приглашение к совокуплению?
      — Между мужчиной и женщиной происходит то, чего они сами хотят. Каждый из них, и оба вместе.
      — Значит, правда, что у вас действительно нет морали? — спросила она, словно это ее и шокировало, и обрадовало.
      — Я не понимаю, что вы имеете в виду. Причинить человеку боль там — то же самое, что причинить человеку боль здесь.
      — Вы хотите сказать, что у вас там — те же самые старые правила. Видите ли, я считаю, что мораль — просто предрассудок, как религия. Ее надо отбросить.
      — Но мое общество, — сказал он, совершенно растерявшись, — это попытка достичь ее. Отбросить морализированные законы, правила, наказания — да; чтобы люди могли видеть добро и зло и сделать выбор.
      — Так что вы отбросили все «надо» и «нельзя». Но знаете, я думаю, что вы, одониане, самого-то главного и не поняли. Вы отменили священников, и судей, и законы о разводе, и все такое, но сохранили главную проблему, стоящую за ними. Вы просто загнали ее внутрь, в свое сознание. Но она по-прежнему существует. Вы остались такими же рабами, какими были! Вы не свободны по-настоящему.
      — Откуда вы знаете?
      — Я читала в одном журнале статью про одонианство, — ответила она. — И мы провели вместе целый день. Я не знаю вас, но я знаю о вас некоторые вещи. Я знаю, что внутри вас — внутри вот этой вашей волосатой головы — сидит… сидит некая королева Тэаэйя. И она командует вами точно так же, как та старая тиранка командовала своими крепостными. Она говорит: «Делай так!» — и вы так делаете; или «Не делай этого!» — и вы не делаете.
      — Там ей и место, — сказал он, улыбаясь. — У меня в голове.
      — Нет. Лучше, чтобы она была во дворце. Тогда вы могли бы взбунтоваться против нее! И взбунтовались бы! Взбунтовался же ваш прапрадед; во всяком случае, он сбежал на Луну, чтобы освободиться. Но он взял королеву Тэаэйю с собой, и она все еще с вами!
      — Может быть. Но на Анарресе она усвоила, что если она прикажет мне причинить боль другому, я причиню боль себе.
      — Все то же самое лицемерие. Жизнь — это борьба, и побеждает сильнейший. А цивилизация только прячет кровь и скрывает ненависть за красивыми словами. Вот и все, что она делает!
      — Ваша цивилизация — возможно. Наша ничего не прячет. Все просто. Там королева Тэаэйя носит только свою собственную кожу… Мы следуем только одному единственному закону — закону эволюции человека.
      — Закон эволюции — в том, что выживает сильнейший!
      — Да; а в существовании любого социального вида сильнейшие — это те, кто наиболее социален. Иными словами, наиболее этичен. Понимаете, у нас на Анарресе нет ни жертв, ни врагов. У каждого из нас есть только все остальные. Причиняя боль друг другу, никакой силы не получишь. Только слабость.
      — Мне нет никакого дела до того, кто кому причиняет или не причиняет боль. Мне нет дела до других, и никому ни до кого нет дела. Люди просто притворяются. А я не хочу притворяться. Я хочу быть свободной!
      — Но, Вэйя! — начал он с нежностью, потому что ее речь в защиту свободы его очень тронула; но в дверь позвонили. Вэйя встала, оправила юбку и, улыбаясь, пошла навстречу гостям.
      В течении следующего часа пришло человек тридцать-сорок. Сначала Шевек чувствовал досаду, недовольство и скуку. Это был просто очередной званый вечер, когда все стоят с бокалами в руках, улыбаются и громко разговаривают. Но скоро стало интереснее. Начались дискуссии и ссоры, люди стали садиться и беседовать; становилос ь похоже на вечеринку там, дома. Разносили изящные маленькие пирожные и кусочки мяса и рыбы, внимательный официант то и дело наполнял опустевшие бокалы. Он подал бокал Шевеку; Шевек взял. Он уже несколько месяцев наблюдал, как уррасти хлещут алкоголь, и никто из них от этого, как будто бы, не заболел. Вкус у этой штуки был, как у лекарства, но кто-то объяснил, что это в основном газированная вода, которая ему нравилась. Ему хотелось пить, поэтому он выпил все залпом.
      Двое мужчин упорно заговаривали с ним о физике. Один из них был хорошо воспитан, и Шевеку некоторое время удавалось избегать его, потому что ему было трудно говорить о физике с не-физиками. Второй держался властно, и отделаться от него было невозможно; но Шевек заметил, что от раздражения ему стало гораздо легче разговаривать. Этот человек разбирался во всем; по-видимому, потому что у него было очень много денег.
      — Как я понимаю, — сообщил он Шевеку, — ваша Теория Одновременности просто отрицает самое очевидное свойство времени — тот факт, что время проходит.
      — Ну, в физике принято быть очень осторожным, называя что-либо «фактом», это ведь совсем не то, что в деловых кругах, — очень кротко и любезно сказал Шевек, но в его кротости было что-то, заставившее Вэйю, которая рядом болтала с другой кучкой гостей, обернуться и прислушиваться. — В рамках строгих понятий Теории Одновременности последовательность событий трактуется не как физически объективное явление, а как субъективное.
      — Ну-ка, перестаньте запугивать Деарри и объясните нам, что это значит, на общедоступном языке, — сказала Вэйя. Ее проницательность вызвала у Шевека усмешку.
      — Ну, мы думаем, что время «проходит», течет мимо нас; но что, если это именно мы движемся вперед, от прошлого к будущему, все время открывая новое? Понимаете, это было немного похоже на чтение книги. Книга уже есть, она вся здесь, под переплетом. Но если вы хотите прочесть то, что в ней написано, вы должны начать с первой страницы и продвигаться вперед строго по порядку. Так и вселенную можно представить себе в виде очень большой книги, а нас — в виде очень маленьких читателей.
      — Но факт в том, — сказал Деарри, — что мы воспринимаем вселенную как последовательность, поток. А в таком случае какая польза от этой теории о том, что на каком-то более высоком уровне все может сосуществовать вечно и одновременно. Вам, теоретикам, это, возможно, и доставляет удовольствие, но она не имеет никакого практического применения, никакого отношения к реальной жизни. Если только это не означает, что можно построить машину времени! — закончил он с какой-то натужной, фальшивой веселостью.
      — Но мы воспринимаем вселенную не только последовательно, — сказал Шевек. — Разве вы никогда не видите снов, г-н Деарри? — он был горд собой, потому что хоть раз не забыл назвать собеседника «г-н».
      — А это-то тут причем?
      — По-видимому, мы воспринимаем время только сознанием. Грудной младенец не знает времени; он не может отстраниться от прошлого и понять, как оно соотносится с настоящим, или предположить, как его настоящее будет соотноситься с его будущим. Он не знает, что время идет; он не понимает смерти. Подсознание взрослого — такое же. Во сне время не существует, и последовательность событий вся перепутана, и причины и следствия перемешаны. В мифах и легендах времени тоже н ет. Какое прошлое имеется в виду в сказке, которая начинается словами: «В одно прекрасное время жили-были…»? И поэтому, когда мистик восстанавливает связь между своими разумом и подсознанием, он видит, что все становится единым и цельным, и начинает понимать вечное возвращение.
      — Да, мистики, — взволнованно подхватил более застенчивый. — Теборес, в Восьмом Тысячелетии… он писал: «Подсознание сопротяженно с вселенной».
      — Но мы же не грудные младенцы, — перебил Деарри, — мы разумные люди. Ваша Одновременность — это какой-то вид мистического регрессивизма?
      Последовала пауза, во время которой Шевек взял пирожное и съел его, хотя ему вовсе не хотелось. Он сегодня уже один раз вышел из себя и оказался в глупом положении. Одного раза вполне достаточно.
      — Может быть, ее можно рассматривать, — сказал он, — как попытку установить равновесие. Видите ли, секвенциальная физика превосходно объясняет наше чувство линейности времени и факты, свидетельствующие об эволюции. Она включает в себя понятия творен ия и смертности. Но на этом она и останавливается. Она справляется со всем, что изменяется, но не может объяснить, почему есть вещи, которые не исчезают. Она говорит только о стреле времени — но не о кольце времени.
      — Кольцо? — спросил более вежливый из приставал с такой явной жаждой понять, что Шевек совершенно забыл про Деарри и с энтузиазмом принялся объяснять, жестикулируя, размахивая руками, точно пытаясь вылепить для своего слушателя стрелы, циклы, колебания, о которых говорил:
      — Время идет циклами, а не только линейно. Планета вращается, понимаете? Один цикл, одна орбита вокруг солнца составляет год, правда? А две орбиты — два года; и так далее; можно считать орбиты бесконечно — если наблюдать со стороны. Да мы и считае м время как раз по такой системе — получается указатель времени, часы. Но внутри этой системы, внутри цикла — где время? Где начало или конец? Бесконечное повторение — вневременной процесс. Чтобы рассматривать его как временной процесс, его приходится сопоставлять с каким-то другим процессом, циклическим или нециклическим. Ну, видите ли, все это очень необычно и интересно. Движение атомов, знаете ли, циклично. Устойчивые соединения состоят из компонентов, находящихся по отношению один к другому в правильном, периодическом движении. В сущности, именно крошечные, обратимые во времени атомные циклы сообщают материи постоянство, достаточное для того, чтобы была возможной эволюция. Маленькие вневременности, сложившись вместе, образуют время. А в большом масштабе — Космос; ну, как вы знаете, мы считаем, что вся вселенная представляет собой циклический процесс, чередование расширений и сжатий, без каких-либо «до» или «после». Только внутри каждого из гигантских циклов, в которых мы живем, только там есть линейное время, эволюция, перемены. Так что у времени есть два аспекта. Один — стрела, текущая река; без него нет измерений, нет прогресса, нет направления, нет творения. И второй — кольцо, или цикл; без него — хаос, бессмысленная последовательность мгновений, мир без часов, без времен года, без обещаний.
      — Невозможно утверждать два противоречащих друг другу положения относительно одной и той же вещи, — сказал Деарри со спокойствием высшего знания. — Иными словами, один из этих «аспектов» реален, а второй — просто иллюзия.
      — Так говорили многие физики, — согласился Шевек.
      — Но вы-то что говорите? — спросил тот, который хотел знать.
      — Ну… я думаю, что это — легкий выход из затруднения… Можно ли отмахнуться как от иллюзий, либо от того, чтобы быть, либо от того, чтобы стать? Стать без того, чтобы быть, — бессмысленно. Быть без того, чтобы стать, — очень нудно… Если ум способен воспринять время в обоих аспектах, то истинная хронософия должна будет дать область, в которой станет возможно понять взаимосвязь этих двух аспектов или процессов времени.
      — Но что толку в таком «понимании», — возразил Деарри, — если оно не дает результатов, применимых на практике, в технологии? Это просто игра словами, не так ли?
      — Вы задаете вопросы, как настоящий спекулянт, — сказал Шевек, и ни один из присутствующих не понял, что он оскорбил Деарри, назвал его самым презрительным словом, какое знал; Деарри даже слегка кивнул, с удовлетворением принимая комплимент. Однако, Вэйя уловила натянутость и торопливо вмешалась:
      — Знаете, я ведь не понимаю ни слова из того, что вы говорите, но мне кажется, что про книгу я все-таки поняла — что на самом деле все существует сейчас… но тогда мы могли бы предсказывать будущее? Раз оно уже есть?
      — Нет, нет, — вовсе не застенчиво сказал застенчивый мужчина. — Оно есть не в том смысле, как диван или дом… время, знаете ли, — не пространство, по нему нельзя ходить!
      Вэйя весело кивнула, точно обрадовалась тому, что ее поставили на место. Застенчивый, словно осмелев от того, что изгнал женщину из сфер высокой мысли, повернулся к Деарри и сказал:
      — Мне кажется, что область применения темпоральной физики — этика. Вы бы согласились с этим, д-р Шевек?
      — Этика? Не знаю. Я, видите ли, в основном занимаюсь математикой. Нельзя составить уравнение этического поведения.
      — Почему нельзя? — спросил Деарри.
      Шевек не обратил внимания и продолжал:
      — Но хронософия действительно затрагивает этику, это верно. Потому что с нашим чувством времени связана наша способность отличать причину от следствия, средства от цели. Опять-таки, младенец, животное — они не видят разницы между тем, что они делают сейчас, и тем, что произойдет вследствие этого. Они не могут сделать лебедку или дать обещание. А мы можем. Видя разницу между «сейчас» и «не сейчас», мы способны уловить связь между ними. И тут на сцену выступает мораль. Ответственность. Говорить, что плохие средства приведут к хорошей цели — все равно, что сказать, что если я потяну за веревку на этом блоке, то она поднимет груз на другом. Нарушать обещания значит отрицать реальность прошл ого; поэтому это не означает отрицать надежду на реальное будущее. Если время и разум — функции друг друга, если мы — создания времени, то нам следует знать это и попытаться использовать это наилучшим образом. Действовать, сознавая свою ответственность.
      — Но послушайте, — сказал Деарри, несказанно довольный собственной проницательностью, — вы же сами сейчас сказали, что в вашей системе Одновременности нет ни прошлого, ни будущего, а есть только нечто вроде вечного настоящего. Так как же вы можете нести ответственность за книгу, которая уже написана? Все, что вы можете делать — это читать ее. Не остается никакого выбора, никакой свободы действий.
      — Это дилемма детерминизма. Вы совершенно правы, в симультаническом мышлении она подразумевается. Но в секвенциальном мышлении тоже есть своя дилемма. Ее можно проиллюстрировать таким детским примером: вы бросаете камень в дерево, и если вы — симультанист, то камень уже попал в дерево. А если вы — секвенциалист, то он никогда не долетит до него. Что же вы выбираете? Может быть, вы предпочитаете бросать камни, не задумываясь об этом, тогда выбирать не надо. А я предпочитаю усложнять и выбираю и то, и другое.
      — А как… как вы их примиряете? — очень серьезно спросил застенчивый.
      От отчаяния Шевек чуть не расхохотался.
      — Не знаю. Я уже очень давно занимаюсь этой проблемой! В конце концов, камень все же попадает в дерево. Ни чистая последовательность, ни чистое единство не объясняет этого. Нам нужна не чистота проблемы, а комплексность, взаимосвязь причины и следствия, средства и цели. Наша модель космоса должна быть столь же неисчерпаемой, как и сам космос. Комплекс, включающий не только долговечность, но но и творение, не только бытие, но и становление, не только геометрию, но и этику. Мы добиваемся не ответа, мы лишь хотим знать, как поставить вопрос…
      — Все это прекрасно, но промышленности нужны ответы, — сказал Деарри.
      Шевек медленно обернулся, взглянул на него сверху вниз и вообще ничего не сказал.
      Наступило тяжелое молчание, в которое ворвалась Вэйя, грациозная и непоследовательная, вновь заговорив о предсказание будущего. Эта тема привлекла и других, и все начали делиться впечатлениями от визитов к гадалкам и ясновидящим.
      Шевек решил больше ничего не говорить, о чем бы его не спрашивали. Ему еще сильнее хотелось пить; он протянул официанту свой бокал и выпил приятную шипучую жидкость. Он обвел взглядом комнату, других гостей, силясь рассеять этим гнев и чувство неловкости. Но они тоже вели себя очень эмоционально для иотийцев — кричали, громко смеялись, перебивая друг друга. Одна парочка в углу обнималась и целовалась. Шевек отвернулся — ему стало противно. Неужели они эгоизируют даже в сексе? Он считал, что ласкать друг друга и совокупляться на глазах у людей, не разбившихся на такие же пары, — так же непристойно, как есть на глазах у голодных. Он снова прислушался к тому, что говорили стоявшие рядом с ним. Теперь все они спорили о войне, о том, что предпримет Ту, и что предпримет А-Ио, и что предпримет СПП.
      — Почему вы рассуждаете так абстрактно? — спросил он вдруг, сам удивляясь, что заговорил, хотя перед этим решил молчать. — Ведь это не названия стран, это люди убивают друг друга. Почему солдаты идут на войну? Почему человек идет и убивает людей, которых он даже не знает?
      — Но ведь для того и существуют солдаты, — сказала маленькая женщина с очень белой кожей и с опалом в пупке. Несколько мужчин принялись объяснять Шевеку принцип национального суверенитета. Вэйя перебила:
      — Дайте же ему сказать. Как бы вы расхлебали эту кашу, Шевек?
      — Выход простой.
      — Какой же?
      — Анаррес!
      — Но то, что вы все делаете там, на Луне, не решает наших здешних проблем.
      — У людей всюду одна и та же проблема. Выживание. Вид, группа, индивид.
      — Самозащита нации… — выкрикнул кто-то.
      Они спорили с ним, он — с ними. Он знал, что он хочет сказать, и знал, что это должно всех убедить, потому что это ясно и верно, но почему-то никак не мог высказать это, как следует. Все кричали. Маленькая белокожая женщина похлопала по широкому подлокотнику кресла в котором сидела, и он сел на подлокотник. Ею выбритая, шелковистая головка выглядывала из-под его руки. Глядя на него снизу вверх, она сказала:
      — Привет, Лунный Человек!
      Вэйя сначала пошла к другой группе, но теперь она опять стояла возле него. Лицо ее раскраснелось, глаза казались большими и влажными. Ему показалось, что на другом конце комнаты мелькнул Паэ, но народу было столько, что лица сливались. Все происходило как-то отрывочно, с провалами между отрывками, как будто ему позволили из-за кулис, наблюдать в действии Цикличный Космос из гипотезы старой Гвараб.
      — Необходимо поддерживать принцип законной власти, иначе мы просто выродимся в анархию! — громогласно заявил какой-то толстый нахмуренный мужчина. Шевек сказал:
      — Да, да, выродитесь! У нас уже сто пятьдесят лет анархия.
      Из-под подола расшитой сотнями мелких жемчужинок юбки маленькой белокурой женщины выглядывали пальцы ее ног в серебряных сандалиях. Вэйя сказала:
      — Но расскажите же нам об Анарресе — какой он взаправду? Там действительно так чудесно?
      Он сидел на подлокотнике кресла, а Вэйя устроилась на пуфике у его колен, поджав ноги, прямая и гибкая; ее мягкие груди не сводили с него своих слепых глаз; на ее раскрасневшимся лице играла самодовольная улыбка.
      Что-то темное шевельнулось в сознании Шевека и заволокло темнотой все. У него пересохло во рту. Он допил до дна свой бокал, который только что наполнил официант.
      — Не знаю, — сказал он. Язык плохо слушался его. — Нет. Там не чудесно. Это некрасивая планета. Не то, что эта. Анаррес — это сплошная пыль и иссохшие холмы. Все худосочное, все иссохшее. И люди некрасивые. У них большие руки и ноги, как у меня и у вон того официанта. Но у них нет больших животов. Они очень сильно пачкаются и моются в банях все вместе, здесь так никто не делает. Города очень маленькие, скучные и убогие. Дворцов нет. Жизнь скучная, труд тяжелый. Не всегда человек может иметь то, что хочет, и даже то, в чем нуждается, потому что на всех не хватает. У вас, у уррасти, всего хватает. Хватает воздуха, хватает дождя, травы, океанов, еды, музыки, зданий, заводов, машин, книг, одежды, истории. Вы богаты, вы владеете. Мы бедны, у нас ничего нет. Вы имеете — мы не имеем. Здесь все красиво, все, кроме лиц. На Анарресе все некрасиво, только лица красивы. Лица других, мужчин и женщин. У нас нет ничего, кроме этого, ничего, кроме друг друга. Здесь вы видите драгоценные камни, там — глаза. А в глазах — великолепие, великолепие человеческого духа. Потому что наши мужчины и женщины свободны, они ничем не владеют, и поэтому они свободны. А вы владеете, и поэтому владеют вами. Вы все — в тюрьме. Каждый — один, сам по себе, с кучей того, чем владеет. Вы живете в тюрьме и умираете в тюрьме. Это — все, что я могу разглядеть в ваших глазах — стена, стена!
      Они все смотрели на него.
      Он услышал, как в тишине еще звенит отзвук его громкого голоса, почувствовал, что у него горят уши. Темнота, пустота снова шевельнулись в сознании.
      — У меня кружится голова, — сказал он и встал.
      Вэйя оказалась рядом с ним.
      — Идите сюда, — сказала она, подхватив его под руку, посмеиваясь и чуть задыхаясь. Она ловко пробилась между людьми, он шел за ней. Теперь он чувствовал, что он бледен, головокружение не проходило; он надеялся, что она ведет его в умывальную или к окну, где он сможет подышать свежим воздухом. Но они пришли в большую комнату, слабо освещенную отраженным светом. У стены стояла высокая, большая, белая кровать; половину другой стены занимало зеркало. Душно, сладко благоухали портьеры, простыни, духи Вэйи.
      — Вы невозможны, — сказала Вэйя с тем же задыхающимся смехом, становясь прямо перед ним и в полумраке снизу вверх заглядывая ему в лицо. — Право, это слишком… вы невозможны… вы великолепны! — Она положила руки ему на плечи.
      — Ох, какие у них сделались физиономии! За это я должна вас поцеловать! — И она привстала на цыпочки, подставив ему губы, и белую шею, и голые груди.
      Он схватил ее и начал целовать — сначала в губы, отгибая ей голову назад, потом шею и грудь. Она сперва обмякла в его руках, потом стала слегка вырываться, смеясь и слабо отталкивая его, и быстро заговорила:
      — О, нет, нет, будьте же умницей, — говорила она. — Ну, перестаньте, нам надо вернуться к гостям. Нет, Шевек, да успокойтесь же, нельзя, понимаете нельзя!
      Он не обращал внимания. Он потянул ее к кровати, и она подошла, хотя и не замолчала. Возясь одной рукой с сложной уррасской одеждой, он сумел расстегнуть штаны; оставалась еще одежда Вэйи, низкий, но тугой пояс юбки, с которым он не мог справиться.
      — Ну перестаньте же, — сказала она. — Нет, Шевек, послушайте, нельзя, сейчас нельзя. Я же не приняла противозачаточную таблетку, что я буду делать, если влипну, мой муж вернется через две недели! Нет, пустите!
      Но он не мог ее отпустить; он прижимался лицом к ее мягкому, потному, надушенному телу.
      — Послушайте, не мните платье, люди же увидят, ради бога. Подождите… вы только подождите, мы что-нибудь устроим, можно будет найти место, где мы сможем встречаться, я же должна беречь свою репутацию, я не могу доверять своей горничной, да подождите же, не сейчас… Не сейчас! Не сейчас!
      Испугавшись, наконец, его слепой настойчивости, его силы, она изо всех сил отталкивала его, упершись ладонями ему в грудь. Он сделал шаг назад, растерявшись от ее испуганной визгливой интонации, от ее сопротивления, но не мог остановиться; то, что она вырывалась, возбуждало его еще сильнее. Он судорожно прижал ее к себе, и его семя фонтаном брызнуло на белый шелк ее платья.
      — Пустите меня! Пустите меня! — повторяла она тем же визгливым шепотом. Он отпустил ее и стоял, как во сне. Дрожащими пальцами он пытался застегнуть штаны.
      — Я… прошу… прощения… Я думал, что вы хотите…
      — О, Господи! — сказала Вэйя, в смутном свете разглядывая свою юбку, оттягивая от себя складки. — Ну, знаете ли! Теперь придется переодеваться.