Нагой, он стоял один, во тьме, и обеими руками держал над головой горящий факел, от которого густыми клубами валил дым. В красном свете факела землю под ногами было видно всего на несколько шагов вперед; дальше простирался мрак. Время от времени налетал порыв ветра; вдруг становился виден (или это только ему мерещилось?) блеск чьих-то глаз, становилось слышно подобное далекому грому бормотанье: «Держи его выше!» Он тянул факел выше, хотя руки дрожали и факел в них дрожал тоже. Бормочущая тьма, обступив его, закрывала все пути к бегству.
      Красное пламя заплясало сильней, ветер стал холоднее. Онемевшие руки задрожали снова, факел начал клониться то в одну сторону, то в другую; по лицу стекал липкий пот; уши уже почти не воспринимали тихого, но все вокруг заполняющего рокота: «Выше, выше держи!»… Время остановилось, но рокот разрастался, вот он уже стал воем, но почему-то (и это было страшно) в круге света по-прежнему не появлялся никто.
      — Теперь иди! — бурей провыл могучий голос. — Иди вперед!
      Не опуская факела, он шагнул вперед. Земли под ногой у него не оказалось. С воплем о помощи он упал в тьму и гул. Впереди не было ничего, только языки пламени метнулись к его глазам — падая, он не выпустил из рук факела.
      Время… время, и свет, и боль, все началось снова. Он стоял на четвереньках в канаве, в грязи. Лицо саднило, а глаза, хотя было светло, видели все, как сквозь пелену тумана. Он оторвал взгляд от своей запятнанной грязью наготы и обратил его к стоящей над ним светлой, но неясной фигуре. Казалось, что свет исходит и от ее белых волос, и от складок белого плаща. Глаза смотрели на Ганиля, голос говорил:
      — Ты лежишь в Могиле. Ты лежишь в Могиле Знания. Там же лежат и больше не поднимутся никогда из-под пепла от Адского Огня твои предки.
      Голос стал тверже:
      — Встань, падший Человек!
      Ганиль, пошатываясь, встал на ноги. Белая фигура продолжала, показывая на факел:
      — Это Свет Человеческого Разума. Это он привел тебя в могилу. Брось его.
      Оказывается, рука его до сих пор сжимает облепленную грязью черную обугленную палку; он разжал руку.
      — Теперь, восстав из мрака, — почти пропела, торжественно и ликующе, лучезарная фигура, — иди в Свет Обычного Дня!
      К Ганилю, чтобы поддержать его, потянулось множество рук. Рядом уже стояли тазы с теплой водой, кто-то уже мыл его и тер губками; потом его вытерли досуха. И вот он стоит чистый, и ему очень тепло в сером плаще, заботливо накинутом на его плечи, а вокруг, в большом светлом зале, повсюду слышатся веселая болтовня и смех. Какой-то лысый человек хлопнул его по плечу:
      — Пошли, уже пора давать Клятву.
      — Все… все сделал правильно?
      — Абсолютно! Только слишком долго держал над головой этот дурацкий факел. Мы уже думали, что нам весь день придется рычать в темноте. Идем.
      Потолок, лежащий на белых балках, был очень высокий; пол под ногами был черный; с потолка до пола (высота стен была футов в тридцать) ниспадал сверкающий белизной занавес, и к нему повели Ганиля.
      — Завеса Тайны, — совсем буднично пояснил ему кто-то.
      Говор и смех оборвались; теперь все молча и неподвижно стояли вокруг него. В этом безмолвии белый занавес раздвинулся. По-прежнему, как сквозь туман, Ганиль увидел высокий алтарь, длинный стол, старика в белом облачении.
      — Поклянешься ли ты вместе с нами нашей Клятвой? Кто-то, слегка толкнув Ганиля, подсказал ему шепотом: «Поклянусь».
      — Поклянусь, — запинаясь, проговорил Ганиль.
      — Клянитесь же, Давшие Клятву! — и старик поднял над головой железный стержень, на конце которого был укреплен серебряный «икс». — «Под Крестом Обычного Дня клянусь не разглашать обряды и тайны моей Ложи».
      — «Под Крестом… клянусь… обряды…» — забормотали вокруг: Ганиля опять толкнули, и он забормотал вместе с остальными.
      — «…Хорошо поступать, хорошо работать, хорошо думать…» Когда Ганиль повторил эти слова, кто-то шепнул ему на ухо: «Не клянись».
      — «…Бежать всех ересей, предавать всех чернокнижников Судам Коллегии и повиноваться Высшим Мастерам моей Ложи отныне и до самой смерти…»
      Бормотанье, бормотанье… Одни вроде бы действительно повторяли длинную фразу, другие, похоже, нет; Ганиль, совсем растерявшись, не зная, как ему быть, пробормотал слово или два, потом умолк.
      — «…и клянусь не посвящать в Тайну Машин тех, кому не надлежит ее знать. Я призываю в свидетели моей клятвы Солнце».
      Голоса потонули в оглушительном скрежете. Часть потолка вместе с кровлей медленно, рывками, начала подниматься, и за ней показалось желто-серое, затянутое облаками летнее небо.
      — Смотрите же на Свет Обычного Дня! — вдохновенно возгласил старик.
      Ганиль поднял голову и уставился вверх. Поднимавшаяся на оси часть крыши остановилась на полпути — по-видимому, в механизме что-то заело; раздалось громкое лязганье, потом наступила тишина. Очень медленно старик подошел к Ганилю, поцеловал его в обе щеки и сказал:
      — Добро пожаловать, Мастер Ганиль, отныне и ты причастен обрядам Тайны Машин.
      Посвящение совершилось, Ганиль был теперь одним из Мастеров своей Ложи.
      — Ну и ожог же у тебя! — сказал лысый.
      Все они уже шли по коридору назад. Ганиль ощупал лицо рукой; кожа на левой стороне, на щеке и у виска, была ободрана, и дотрагиваться было больно.
      — Тебе здорово повезло, что уцелел глаз, — продолжал лысый.
      — Чуть было не ослеп от Света Разума, а? — сказал тихий голос.
      Обернувшись, Ганиль увидел человека со светлой кожей и голубыми глазами — голубыми по-настоящему, как у кота-альбиноса или у слепой лошади. Ганиль, чтобы не смотреть на уродство, сразу отвел глаза в сторону, но светлокожий продолжал тихим голосом (это был тот же самый голос, который во время принесения Клятвы прошептал: «Не клянись»):
      — Я Миид Светлокожий. Мы с тобой будем работать вместе в Мастерской Ли. Как насчет пива, когда мы отсюда выберемся?
      Было очень странно после всех потрясений и торжественных церемоний этого дня очутиться в сыром, пахнущем пивом тепле харчевни. Голова у Ганиля закружилась. Миид Светлокожий выпил полкружки, с видимым удовольствием стер с губ пену и спросил:
      — Ну, что ты скажешь о посвящении?
      — Оно… оно…
      — Подавляет?
      — Да, — обрадовался Ганиль, — лучше не скажешь — именно подавляет.
      — И даже… унижает? — подсказал Светлокожий.
      — Да. Великое… великое таинство.
      Ганиль сокрушенно уставился в кружку с пивом. Миид улыбнулся и сказал тем же своим тихим голосом:
      — Знаю. А теперь допивай скорей. Пожалуй, тебе следует показать этот ожог Аптекарю.
      Ганиль послушно вышел за ним следом на вечерние узкие улочки, забитые пешеходами и повозками — как на лошадиной и воловьей тяге, так и пыхтящими самодвижущимися. На Торговой площади ремесленники сейчас запирали на ночь свои будки, и уже были закрыты на крепкие засовы огромные двери Мастерских и Лож на Высокой улице. То там, то здесь, словно растолкав нависающие над улицей, налезающие один на другой дома, появлялся гладкий, без окон, желтый фасад храма, украшенный лишь полированным медным кругом. В темных, недолгих летних сумерках под неподвижной пеленой облаков темноволосые, бронзовокожие люди Обычного Дня собирались группами, стояли без дела, толкались и разговаривали, переругивались и смеялись, и Ганиль, у которого от усталости, боли и крепкого пива кружилась голова, старался держаться поближе к Мииду; хоть он и был теперь Мастером, чувство у Ганиля было такое, как будто только этот голубоглазый незнакомец знает путь, которым ему, Ганилю, следует идти.
 
      — XVI плюс XIX, — раздраженно сказал Ганиль. — Что за чушь, юноша, ты что, складывать не умеешь? Ученик густо покраснел.
      — Так, значит, не получается, Мастер Ганиль? — неуверенно спросил он.
      Вместо ответа Ганиль вогнал до отказа металлический прут в его гнездо в паровом двигателе, который юноша чинил; прут оказался на дюйм длиннее, чем нужно.
      — Это из-за того, Мастер, что большой палец у меня слишком длинный, — сказал юноша, показывая свои руки с узловатыми пальцами. Расстояние между первым и вторым суставами большого пальца было и в самом деле необычно велико.
      — Да, это правда, — сказал Ганиль. Его темное лицо стало еще темнее. — Очень интересно. Но не важно, короткая или длинная у тебя мерка — важно только, чтобы ты применял ее последовательно. И что еще важно, запомни, ты, тупица, так это то, что если сложить XVI и XIX, XXXVI не получается, не получалось и, пока стоит мир, не получится никогда — а ты невежда и непосвященный!
      — Да, Мастер. Очень трудно запомнить.
      — А это, Уонно Ученик, нарочно так сделано, — послышался низкий голос Ли, Главного Мастера, широкоплечего толстяка с блестящими черными глазами. — На одну минутку, Ганиль.
      И он повел его в дальний угол огромной Мастерской. Едва они отошли от ученика на несколько шагов, Ли весело сказал:
      — Вам, Мастер Ганиль, немножко не хватает терпения.
      — Таблицы сложения Уонно должен бы уже знать.
      — Иногда даже Мастера забывают что-то из этих таблиц. — Ли отечески похлопал Ганиля по плечу. — Знаешь, ты говорил так, будто ожидал, что он это вычислит! — Он захохотал звучным басом; из-за завесы этого хохота поблескивали его глаза, веселые и бесконечно умные. — Тише едешь, дальше будешь… Если я не ошибаюсь, накануне ближайшего Дня Отдыха ты у нас обедаешь?
      — Я взял на себя смелость…
      — Превосходно, превосходно! Желаю успеха! Вот хорошо будет, если у нее появится такой положительный парень, как ты! Но предупреждаю честно, моя дочь своенравная девчонка, — и Главный Мастер снова захохотал.
      Ганиль заулыбался, немного растерянный. Лани, дочь Главного, вертела, как хотела, не только работавшими в мастерской юношами, но и собственным своим отцом. Сперва этой девушки, смышленой, живой как ртуть, Ганиль даже побаивался. Только потом он заметил, что, когда она разговаривает с ним, в поведении ее появляется какая-то робость, а в голосе начинают звучать просительные нотки. Наконец, он набрался духу и попросил у ее матери, чтобы та пригласила его на обед, то есть совершил первый официальный шаг в ухаживании.
      Ли уже ушел, а он все стоял на том же месте и думал об улыбке Лани.
      — Ганиль, ты когда-нибудь видел Солнце?
      Тихий голос, бесстрастный и уверенный. Он повернулся, и его глаза встретились с голубыми глазами друга.
      — Солнце? Да, конечно.
      — Когда это было в последний раз?
      — Сейчас скажу. Мне тогда было двадцать шесть; значит, четыре года тому назад. А ты тогда разве не был здесь, в Идане? Оно показалось к концу дня, а потом, ночью, были видны звезды. Помню, я насчитал восемьдесят одну, и после этого небо закрылось снова.
      — Я в это время был севернее, в Келинге; меня тогда как раз посвятили в Мастера.
      Миид говорил, опираясь на деревянный барьер вокруг Образца большой паровой машины. Светлые глаза его смотрели не в глубь мастерской, где вовсю кипела работа, а на окна, за которыми упорно моросил мелкий дождь поздней осени.
      — Слышал, как ты сейчас отчитывал юношу Уонно. «Важно то, что если сложить XVI и XIX, XXXVI не получается»… А потом: «Мне тогда было двадцать шесть; значит, четыре года тому назад… Я насчитал восемьдесят одну»… Еще немного, Ганиль, и ты бы начал вычислять.
      Ганиль нахмурился, и рука его, непроизвольно поднявшись, потерла шрам, светлевший у него на виске.
      — Да ну тебя, Миид! Даже непосвященные различают IV и XXX!
      Миид чуть заметно улыбнулся. Он уже держал в руке свою Палку для Измерений и рисовал ею на пыльном полу окружность.
      — Что это такое? — спросил он.
      — Солнце.
      — Правильно. Но это также и… знак. Знак, который обозначает Ничто.
      — Ничто?..
      — Да. Его можно использовать, например, в таблицах вычитания. От II отнять I будет I, не так ли? Но что останется, если от II отнять II? — Он помолчал. Потом постучал палкой по нарисованному на полу кругу. — Останется это.
      — Да, конечно. — Ганиль не отрываясь глядел на круг, священный образ Солнца, Скрытого Света, Лица Бога. — Кто хозяева этого знания? Священнослужители?
      — Нет. — Миид перечеркнул круг «иксом». — Вот этого — да, они.
      — Тогда чье… кто хозяева знания о… знаке, который обозначает Ничто?
      — Да нет у него хозяина — или, скорей, хозяева все. Это не Тайна.
      Ганиль изумленно сдвинул брови. Они говорили вполголоса, стоя почти вплотную друг к другу, словно обсуждая промер, сделанный Палкой для Измерений.
      — Почему ты считал звезды, Ганиль?
      — Мне… мне хотелось знать. Я всегда любил счет, числа, таблицы действий. Поэтому я и стал Механиком.
      — Да. Теперь: тебе ведь уже тридцать, и уже четыре месяца как ты Мастер. Задумывался ты когда-нибудь, Ганиль, что если ты стал Мастером, это значит: в своей профессии ты знаешь все? Отныне до самой смерти тебе уже не узнать ничего больше. Больше просто ничего нет.
      — Но Главные…
      — …знают еще несколько тайных знаков и паролей, — перебил его Миид тихим и ровным голосом, — и, конечно, у них есть власть. Но в своей профессии они знают не больше, чем ты… Ты, может, думал, что им разрешено вычислять? Нет, не разрешено.
      Ганиль молчал.
      — И однако, Ганиль, кое-что еще узнать можно.
      — Где?
      — По ту сторону городских стен.
      Прошло немало времени, прежде чем Ганиль заговорил снова:
      — Я не могу слушать такое, Миид. Больше не говори со мной об этом. Предавать тебя я не стану.
      Ганиль повернулся и зашагал прочь. Лицо его искажала ярость. Но огромное усилие воли понадобилось для того, чтобы обратить эту ярость, казалось бы, беспричинную, против Миида, человека столь же уродливого духом, сколь и телом, дурного советчика, прежнего, ныне утраченного друга.
 
      Вечер оказался очень приятным: веселье било из Ли ключом, его толстая жена обращалась с Ганилем как с родным сыном, а Лани была совсем кроткой и сияла от радости. Юношеская неуклюжесть Ганиля по-прежнему вызывала в ней непреодолимое желание его поддразнивать, но, даже поддразнивая, она как будто просила его о чем-то и ему уступала; казалось, еще немного — и весь ее задор превратится в нежность. В какой-то миг, когда она передавала блюдо, рука ее коснулась его руки. Вот здесь, на ребре правой ладони, около запястья, одно легкое прикосновенье — он помнил это так ясно! Сейчас, лежа в постели в своей комнате над мастерской, в кромешной темноте городской ночи, он застонал от переполнявших его чувств. Ухаживанье — дело долгое, протянется месяцев восемь, самое меньшее, и все будет развиваться очень медленно и постепенно — ведь речь, как-никак, идет о дочери Главного. Нет, думать о Лани просто непереносимо! Не надо про нее думать… Думай… про Ничто. И он стал думать про Ничто. О круге. О пустом кольце. Сколько будет 0, умноженное на I? Столько же, сколько 0, умноженное на II. А если поставить I и 0 рядом… что будет означать I0?
 
      Миид Светлокожий приподнялся и сел в постели; каштановые волосы, падая на лицо, закрывали его голубые глаза, и он, откинув их назад, попытался разглядеть, кто мечется по его комнате. Сквозь окно пробивался грязно-желтый свет раннего утра.
      — Сегодня День Отдыха, — проворчал Миид, — уходи, дай мне спать.
      Неясная фигура воплотилась в Ганиля, метание по комнате — в шепот. Ганиль шептал:
      — Миид, посмотри!
      Он сунул Мииду под нос грифельную доску:
      — Посмотри, посмотри, что можно делать этим знаком, который обозначает Ничто!
      — А, это, — сказал Миид.
      Он оттолкнул Ганиля с его грифельной доской, спрыгнул с постели, окунул голову в ледяную воду в тазу, стоявшем на сундуке с одеждой, и там ее подержал. Потом, роняя капли воды, он вернулся к кровати и сел.
      — Давай посмотрим.
      — Смотри, за основу можно принять любое число — я взял XII, потому что оно удобное. Вместо XII, посмотри, мы пишем 1–0, а вместо XIII — 1–1, а когда доходим до XXIV, то…
      — Ш-ш!
      Миид внимательно перечитал написанное. Потом спросил:
      — Хорошо все запомнил?
      Ганиль кивнул, и тогда Миид рукавом стер с доски заполнявшие ее красиво выписанные знаки.
      — Мне не приходило в голову, — заговорил он опять, — что основой может стать любое число. Но посмотри: прими за основу X — через минуту я объясню тебе почему — и вот способ сделать все легче. Вместо X будет писаться 10, а вместо XI — 11, но вместо XII напиши вот что, — и он написал на доске «12».
      Ганиль глядел на эти два знака, как зачарованный. Наконец, он заговорил каким-то не своим, срывающимся голосом:
      — Ведь это… одно из черных чисел?
      — Да. Ты, Ганиль, пришел к черным числам сам, но как бы через заднюю дверь.
      Ганиль, сидевший рядом, молчал.
      — Сколько будет CXX, умноженное на MCC? — спросил Миид.
      — Таблицы так далеко не идут.
      — Тогда смотри.
      И Миид написал на доске:

          1200
        Х
          120
       ------

      а потом —

            0000
          2400
       1200
       ------
       144000

      Опять долгое молчание.
      — Три Ничто, умноженные на XII… — забормотал Ганиль. — Дай мне доску.
      Слышались только монотонный стук падающих капель за окном и поскрипывание мела. Потом:
      — Каким черным числом обозначается VIII? К концу этого холодного Дня Отдыха они ушли так далеко, как только Миид смог увести за собой Ганиля. Правильней даже было бы сказать, что Ганиль перегнал Миида и под конец тот уже не мог за ним поспевать.
      — Тебе нужно познакомиться с Йином, — сказал Миид. — Он может научить тебя тому, что тебя интересует. Йин работает с углами, треугольниками, измерениями. Он своими треугольниками может измерить расстояние между любыми двумя точками, даже если до этих точек нельзя добраться. Он замечательный Догадчик. Числа — самое сердце его знания, язык, на котором оно говорит.
      — И мой тоже.
      — Да, я это вижу. Но не мой. Я люблю числа не ради них самих. Мне они нужны как средство. Чтобы с их помощью объяснять… Вот если, например, ты бросаешь мяч, отчего он летит?
      — Оттого, что ты его бросил, — и лицо у Ганиля расплылось в широкой улыбке.
      Он был бледен, а в голове у него звенело, как в пустом бочонке, от шестнадцати, минус короткие перерывы для еды и сна, часов чистой математики; и он уже потерял весь свой страх, все смирение. Он улыбался как властитель, вернувшийся из долгого изгнания к себе домой.
      — Прекрасно, — сказал Миид. — Но почему он летит и не падает?
      — Потому что… его поддерживает воздух?
      — Тогда почему потом он все же падает? Почему он движется по кривой? Что это за кривая? Видишь, зачем нужны мне твои числа?
      Теперь на властителя был похож Миид, но не на довольного, а рассерженного, чьи владения огромны, и поэтому ими слишком трудно управлять.
      — И они, в своих тесных Мастерских за ставнями, — презрительно фыркнул он, — могут еще говорить о Тайнах! Ну ладно, давай пообедаем — и к Йину!
      Высокий старый дом, пристроенный вплотную к городской стене, глядел освинцованными окнами на двух молодых Мастеров внизу на улице. Над крутыми черепичными крышами, блестевшими от дождя, нависли зеленовато-желтые сумерки поздней осени.
      — Йин был, как мы, Мастером-Механиком, — сказал Миид, пока они ждали у обитой железными полосами двери. — Теперь он больше не работает, сам увидишь почему. К нему приходят люди из всех Лож — Аптекари, Ткачи, Каменщики. Ходят даже несколько Ремесленников и Мясник — он разрезает и рассматривает мертвых кошек.
      Последние слова Миид произнес добродушно, но чуть насмешливо. Наконец, дверь открылась, и слуга провел их наверх, в комнату, где в огромном камине пылали поленья; с дубового кресла с высокой спинкой поднялся навстречу им человек и их приветствовал.
      Ганилю, когда он его увидел, сразу вспомнился один из Высших Мастеров его Ложи — тот, что кричал ему, когда он лежал в Могиле: «Встань!» Йин тоже был старый и высокий, и на нем тоже был белый плащ Высшего Мастера. Только Йин, в отличие от того, сутулился, и лицом, морщинистым и усталым, был похож на старую гончую. Здороваясь, он протянул Мииду и Ганилю левую руку — у правой руки кисти не было, она оканчивалась у запястья давно залеченной блестящей культей.
      — Это Ганиль, — уже знакомил их Миид. — Вчера вечером он додумался до двенадцатиричной системы счисления. Добейтесь от него, Мастер Йин, чтобы он занялся для меня математикой кривых.
      Йин засмеялся тихим и коротким старческим смехом.
      — Добро пожаловать, Ганиль. Можешь приходить сюда, когда захочешь. Мы все здесь чернокнижники, все занимаемся ведовством — или пытаемся заниматься… Приходи, когда захочешь, в любое время — днем, ночью, и уходи, когда захочешь. Если нас предадут, так тому и быть. Мы должны доверять друг другу. Любой человек имеет право знать все; мы не храним Тайну, а ее разыскиваем. Понятно тебе, о чем я говорю?
      Ганиль кивнул. Находить нужные слова ему всегда было нелегко; вот с числами обстояло совсем иначе. Слова Йина его очень тронули, и от этого он смутился еще больше. И ведь никого здесь не посвящали торжественно, никаких клятв не требовали — просто говорил, спокойно и негромко, незнакомый старик.
      — Ну, вот и хорошо, — сказал Йин, как будто кивка Ганиля было вполне достаточно. — Немножко вина, молодые Мастера, или пива? Темное пиво удалось мне на славу в этом году. Так, значит, Ганиль, ты любишь числа?
 
      Была ранняя весна, и Ганиль стоял в мастерской и следил за тем, как ученик Уонно снимает своей Палкой для Измерений размеры с Образца двигателя самодвижущейся повозки. Лицо у Ганиля было мрачным. Он изменился за эти месяцы, выглядел теперь старше, жестче, решительней. Да и немудрено — четыре часа сна в сутки и изобретение алгебры не прошли бы ни для кого бесследно.
      — Мастер Ганиль… — робко сказал нежный голосок у него за спиной.
      — Измерь снова, — приказал он ученику и удивленно повернулся к девушке.
      Лани тоже стала другой. Лицо у нее было напряженным, глаза тоскливыми, и говорила она теперь с Ганилем как-то испуганно. Он совершил второй шаг ухаживанья — нанес три вечерних визита, и на этом вдруг остановился, не стал предпринимать дальнейших шагов. Такое произошло с Лани впервые. До сих пор никто еще не смотрел на нее невидящим взглядом — так, как сейчас смотрел Ганиль. Что же такое, интересно, видит его невидящий взгляд? Если бы только она могла узнать его тайну! Каким-то непонятным ему самому образом Ганиль чувствовал, что происходит в душе у Лани, и он жалел ее и немного ее боялся. Она наблюдала за Уонно.
      — Меняют ли… меняете вы хоть иногда эти размеры? — спросила она, чтобы как-то завязать разговор.
      — Изменить Образец — значит впасть в Ересь Изобретательства.
      На это Лани сказать было нечего.
      — Отец просил передать вам всем, что завтра Мастерская будет закрыта.
      — Закрыта? Почему?
      — Коллегия объявила, что начинает дуть западный ветер и, может быть, завтра мы увидим Солнце.
      — Хорошо! Хорошее начало для весны, правда? Спасибо, — сказал Ганиль.
      И он снова повернулся к Образцу двигателя.
 
      Священнослужители Коллегии на этот раз оказались правы. Вообще предсказание погоды, которому они отдавали почти все свое время, было делом неблагодарным, но примерно один раз из десяти они предсказывали правильно, и именно сегодняшний день оказался для них удачным. К полудню дождь кончился, и теперь облачный покров бледнел — казалось, что он кипит и медленно течет на восток. Во второй половине дня все жители города были уже на улицах; некоторые взобрались на трубы домов, другие на деревья, третьи на городскую стену, и даже на полях, по ту сторону стены, стояли и смотрели, задрав головы, люди. На огромном внешнем дворе Коллегии ряды священнослужителей, начавшие свой ритуальный танец, сходились и расходились с поклонами, сплетались и расплетались. Священнослужитель стоял уже и в каждом храме, готовый в любой момент, потянув за цепь, раздвинуть крышу, чтобы лучи Солнца могли упасть на камни алтаря. И наконец, уже перед самым вечером, небо открылось. Желто-серая пелена разорвалась, и между клубящимися краями разрыва показалась полоска голубизны. И с улиц, площадей, окон, крыш, стен города — единый вздох, а потом глухой гул:
      — Небеса, Небеса…
      Разрыв в небе расширялся. На город посыпались капли, свежий ветер сносил их в сторону, и они падали не отвесно, а наискосок; и вдруг капли засверкали, словно при свете факелов ночью — но только свет, который они отражали теперь, был светом Солнца. Ослепительное, оно стояло в Небесах, и ничего, кроме него, там не было.
      Как и у всех, лицо у Ганиля было обращено к небу. На этом лице, на шраме, оставшемся после ожога, он чувствовал тепло Солнца. Он не отрываясь глядел, до тех пор, пока глаза не заволокло слезами, на Огненный Круг, Лицо Бога.
      «Что такое Солнце?»
      Это зазвучал в его памяти тихий голос Миида. Холодная ночь в середине зимы, и они разговаривают у Йина в доме, перед камином — он, Миид, Йин и остальные. «Круг это или шар? Почему оно проходит по небу? Какой оно на самом деле величины — насколько оно от нас далеко? И ведь подумать только: когда-то, чтобы посмотреть на Солнце, достаточно было поднять голову…»
      Вдалеке, где-то внутри Коллегии, раздавались лихорадочный барабанный бой и пение флейт — веселые, но чуть слышные звуки. Время от времени на непереносимо яркий лик наплывали клочья облаков, и в мире опять все становилось серым и холодным, и флейты умолкали; но западный ветер уносил облака, и Солнце показывалось снова, чуть ниже чем прежде. Перед тем как спуститься в тяжелые облака на западе, оно покраснело, и на него уже стало можно смотреть. В эти последние мгновенья оно казалось глазам Ганиля не диском, а огромным, подернутым дымкой, медленно падающим шаром.
      Шар упал, исчез.
      В разрывах облаков над головой все еще видны были Небеса, бездонные, синевато-зеленые. Потом на западе, недалеко от места, где исчезло Солнце, засияла яркая точка — вечерняя звезда.
      — Смотрите! — закричал Ганиль.
      Но на призыв его обернулись только один или два человека: Солнце ушло, так что может быть интересного после него — какие-то звезды? Желтоватый туман, часть савана из облаков, после Адского Огня четырнадцать поколений тому назад облекшего своим покровом из дождя и пыли всю землю, наполз на звезду и ее стер. Ганиль вздохнул, потер затекшую шею и зашагал домой, как все остальные.
      Арестовали его тем же вечером, От стражников и товарищей по несчастью (за исключением Главного Мастера Ли, в тюрьме оказалась вся Мастерская) он узнал: его преступление заключается в том, что он был знаком с Миидом Светлокожим. Сам Миид обвинялся в ереси. Его видели на поле, он направлял на Солнце какой-то инструмент — как говорили, прибор для измерения расстояний. Он пытался измерить расстояние между землей и Богом.
      Учеников скоро отпустили. На третий день в камеру, где был Ганиль, пришли стражники и под тихим редким дождиком ранней весны провели его в один из внутренних дворов Коллегии. Почти вся жизнь священнослужителей проходила под открытым небом, и огромный квартал, который занимала Коллегия, состоял из приземистых строений, а между ними были дворы-спальни, дворы-канцелярии, дворы-молельни, дворы-трапезные и дворы закона. В один из последних и привели Ганиля. Ему пришлось пройти между рядами заполнявших весь двор людей в белых и желтых облачениях, и, наконец, он оказался на таком месте, с которого был хорошо виден всем. Он стоял теперь на открытой площадке, перед длинным, блестящим от дождя столом, а за столом сидел священнослужитель в золотом облачении Хранителя Высокой Тайны. В дальнем конце стола сидел другой человек; по сторонам его, как и Ганиля, стояли стражники. Этот человек смотрел на Ганиля, и его взгляд, прямой и холодный, ничего не выражал; глаза у него были голубые, того же цвета, что и Небеса над облаками.
      — Ганиль Калсон из Идана, вас подозревают как знакомого Миида Светлокожего, обвиняемого в Ересях Изобретательства и Вычисления. Вы были другом этого человека?
      — Мы оба были Мастерами в…
      — Да. Говорил он вам хоть раз об измерении без Палок для Измерения?
      — Нет.
      — О черных числах?
      — Нет.
      — О ведовстве?
      — Нет.
      — Мастер Ганиль, вы произнесли «нет» три раза. Известен ли вам Приказ Священнослужителей-Мастеров Тайны Закона, касающийся подозреваемых в ереси?
      — Нет, неизв…
      — Приказ гласит: «Если подозреваемый ответит на вопросы отрицательно четыре раза, вопросы могут повторяться с применением пресса до тех пор, пока не будет дан другой ответ». Сейчас я начну их повторять, если только вы не захотите изменить какой-нибудь из ваших ответов сразу.
      — Нет, — растерянно сказал Ганиль, оглядывая бесчисленные пустые лица и высокие стены вокруг двора.
      Когда вынесли какую-то невысокую деревянную машину и защелкнули в ней кисть правой его руки, он все еще был больше растерян, чем испуган. Что значит вся эта чушь? Похоже на посвящение, когда они так старались его напугать; тогда им это удалось.
      — Как Механик, — говорил между тем священнослужитель в золотом, — вы, мастер Ганиль, знаете действие рычага; берете вы назад свой ответ?
      — Нет, — сказал, немного сдвинув брови, Ганиль.
      Только сейчас он заметил: вид у его правой руки такой, как будто она кончается у запястья, как рука Йина.
      — Прекрасно.
      Один из стражников положил руки на рычаг, торчавший из деревянной коробки, и священнослужитель в золотом спросил:
      — Вы были другом Миида Светлокожего?
      — Нет, — ответил Ганиль.
      И он отвечал «нет» на каждый из вопросов даже после того, как перестал слышать голос священнослужителя; все говорил и говорил «нет», и под конец уже не мог отличить собственного своего голоса от эха, хлопками отлетающего от стен двора: «Нет, нет, нет, нет!»
      Свет вспыхивал и гас, холодный дождь падал на его лицо и переставал идти, и кто-то снова и снова подхватывал его, не давая ему упасть. От его серого плаща дурно пахло — от боли Ганиля вырвало. Он подумал об этом, и его вырвало опять.
      — Ну-ну, теперь уже все, — прошептал ему на ухо один из стражников.
      Неподвижные белые и желтые ряды по-прежнему обступали его, лица у всех были такие же каменные, глаза смотрели так же пристально, но уже не на него.
      — Еретик, ты знаешь этого человека?
      — Мы работали вместе с ним в Мастерской.
      — Ты говорил с ним о ведовстве?
      — Да.
      — Ты учил его ведовству?
      — Нет. Я пытался его учить. — Голос звучал очень тихо и немного срывался; даже в окружающем безмолвии, где сейчас был слышен только шепот дождя, разобрать слова Миида было почти невозможно. — Он был слишком глуп. Он не смел и не мог учиться. Из него выйдет прекрасный Главный Мастер.
      Холодные голубые глаза смотрели прямо на Ганиля, и ни мольбы, ни жалости в них не было.
      Священнослужитель в золотом повернулся к бело-желтым рядам:
      — Против подозреваемого Ганиля улик нет. Можете идти, подозреваемый Вы должны явиться сюда завтра в полдень, чтобы присутствовать при торжестве правосудия. Отсутствие будет сочтено признанием собственной вины.
      Смысл этих слов дошел до Ганиля, когда стражники уже вывели его из двора. Оставили его они снаружи, у одного из боковых входов Коллегии; дверь за спиной у него закрылась, громко лязгнул засов. Он постоял немного, потом опустился, почти упал на землю, прижимая под плащом к туловищу почерневшую, в запекшейся крови руку. Вокруг тихо бормотал дождь. Не было видно ни души. Только когда наступили сумерки, он поднялся, шатаясь, на ноги и поплелся через весь город к дому Йина.
      В полумраке около входной двери дома шевельнулась тень, окликнула его:
      — Ганиль!
      Он замер.
      — Мне все равно, что тебя подозревают, пусть! Пойдем к нам домой. Отец снова примет тебя в Мастерскую, я попрошу — и примет.
      Ганиль молчал.
      — Пойдем со мной! Я тебя здесь ждала, я знала, что ты придешь сюда, я ходила сюда за тобой раньше.
      Она засмеялась, но ее деланно-веселый смех почти сразу оборвался.
      — Дай мне пройти, Лани.
      — Не дам. Зачем ты ходишь в дом старого Йина? Кто здесь живет? Кто она? Пойдем со мной, ничего другого тебе не остается — отец не возьмет подозреваемого назад в Мастерскую, если только я не…
      Не дослушав, Ганиль проскользнул в дверь и плотно закрыл ее за собой. Внутри было темно, царила мертвая тишина. Значит, их взяли, всех Догадчиков, их всех будут допрашивать и пытать, а потом убьют.
      — Кто там?
      Наверху, на площадке лестницы, стоял Йин, волосы его ярко блестели в свете лампы. Он спустился к Ганилю и помог ему подняться по лестнице. Ганиль заговорил торопливо:
      — Меня выследили, девушка из Мастерской, дочь Ли. Если она ему скажет, он сразу вспомнит тебя, пошлет стражников…
      — Я услал остальных отсюда три дня назад.
      Ганиль остановился, пожирая глазами спокойное морщинистое лицо, потом как-то по-детски сказал:
      — Смотри, — и он протянул Йину свою правую руку, — смотри, как твоя.
      — Да. Пойдем, Ганиль, тебе лучше сесть.
      — Они приговорили его. Не меня — меня они отпустили. Он сказал, что я глуп и ничему не мог научиться. Сказал это, чтобы спасти меня…
      — И твою математику. Иди сюда, сядь,
      Ганиль овладел собой и сел. Йин уложил его, обмыл ему, как мог, и забинтовал руку. Потом, сев между ним и камином, где пылали жарко дрова, Йин вздохнул; воздух выходил из его груди с громким свистом.
      — Что же, — сказал он, — теперь и ты стал подозреваемым в ереси. А я подозреваемый вот уже двадцать лет. К этому привыкаешь… О наших друзьях не тревожься. Но если девушка скажет Ли, и твое имя окажется связанным с моим… Лучше нам уйти из Идана. Не вместе. И сегодня же вечером.
      Ганиль молчал. Уход из Мастерской без разрешения твоего Главного означал отлучение, потерю звания Мастера. Он не сможет больше заниматься делом, которое знает. Что ему делать тогда, с его искалеченной рукой, куда идти? Он еще ни разу в жизни не бывал за стенами Идана.
      Казалось, тишина в доме становится гуще и плотней. Он все время прислушивался: не раздается ли на улице топот стражников, которые снова идут за ним? Надо уходить, спасаться, сегодня же вечером — пока не поздно…
      — Не могу, — сказал он резко. — Я должен… должен быть в Коллегии завтра в полдень.
      Йин сразу понял. Снова вокруг сомкнулось молчание. Когда, наконец, старик заговорил, голос его звучал сухо и устало:
      — Ведь на этом условии тебя и отпустили? Хорошо, пойди — совсем ни к чему, чтобы они осудили тебя как еретика и начали охотиться за тобой по всем Сорока Городам. За подозреваемым не охотятся, он просто становится изгоем. Это предпочтительней. Постарайся теперь поспать хоть немного. Перед уходом я скажу тебе, где мы сможем встретиться. Отправляйся в путь как можно раньше — и налегке…
 
      Когда поздним утром следующего дня Ганиль вышел из дома Йина, он уносил под плащом сверток бумаги. Каждый лист был весь исписан четким почерком Миида Светлокожего: «Траектории», «Скорость падающих тел», «Природа движения»… Йин уехал перед рассветом верхом на неторопливо трусящем сером ослике. «Встретимся в Келинге», — только это он и сказал Ганилю, отправляясь в свой путь.
      Никого из Догадчиков во внешнем дворе Коллегии Ганиль не увидел. Только рабы, слуги, нищие, школьники, прогуливающие уроки, да женщины с хнычущими детьми стояли с ним вместе в сером свете полудня. Только чернь и бездельники пришли смотреть, как будет умирать еретик. Какой-то священнослужитель приказал Ганилю выйти вперед. Ганиль стоял один в своем плаще Мастера и чувствовал, как отовсюду из толпы на него устремляются любопытные взгляды.
      На другой стороне площади он увидел в толпе девушку в фиолетовом платье. Лани это или другая? Похожа на Лани. Зачем она пришла? Она не знает, что она ненавидит, и не знает, что любит. Как страшна любовь, которая стремится только обладать, владеть! Да, она любит его, и сейчас их отделяет друг от друга вроде бы только эта площадь. Но она никогда не захочет понять, что на самом деле разделили их, разлучили навсегда невежество, изгнание, смерть.
      Миида вывели перед самым полуднем. Ганиль увидел его лицо, сейчас белое-белое; уродство его было теперь открыто взглядам всех — светлые глаза, кожа, волосы. Медлить особенно не стали; священнослужитель в золотом облачении скрестил над головой руки, призывая в свидетели Солнце, находящееся в зените, но невидимое за пеленой облаков; и в миг, когда он их опустил, к поленьям костра поднесли горящие факелы. Заклубился дым, такой же серо-желтый, как облака. Ганиль стоял, под плащом прижимая к себе рукой на перевязи сверток бумаги, и молча повторял: «Только бы он задохнулся сразу от дыма»… Но дрова были сухие и быстро воспламенились. Ганиль чувствовал жар костра на своем лице, на виске, где огонь уже поставил свою печать. Рядом какой-то молодой священнослужитель попятился от жара назад, но толпа, которая смотрела, вздыхала, давила сзади, отодвинуться ему не дала, и теперь он слегка покачивался и судорожно дышал. Дым стал густым, за ним уже не видно было языков пламени и человеческой фигуры, вокруг которой это пламя плясало. Зато стал слышен голос Миида, не тихий теперь, а громкий, очень громкий. Ганиль слышал его, он заставлял себя его слышать, но одновременно прислушивался к тихому, уверенному голосу, звучащему только для него: «Что такое Солнце? Почему оно проходит по небу?.. Видишь, зачем нужны мне твои числа?.. Вместо XII напиши 12… Это тоже знак, он обозначает Ничто»,
      Вопли оборвались, но тихий голос не смолк.
      Ганиль поднял голову. Люди расходились; молодой священнослужитель, стоявший возле него, опустился на колени и молился, рыдая. Ганиль посмотрел на тяжелое небо над головой, повернулся и, один, отправился в путь, сперва по улицам города, а потом, через городские ворота, на север — в изгнание и домой.