— Я ненавижу Германа Макмиллана, — проговорила Люс гораздо медленнее, чем прежде, словно сейчас она разговаривала со Львом из того маленького прохладного спокойного местечка внутри нее, где можно было подумать. — У него душа не больше ногтя. А тебе, по-моему, следует его опасаться. Я вот его просто боюсь. Ему нравится причинять людям боль. И не пытайся с ним разговаривать, как это у вас тут принято: он слушать не станет. Для него в мире существует только он сам. Таких людей можно только бить. Или бежать от них прочь. Я, например, убежала… Ты мне веришь? — Теперь она уже могла наконец это спросить.
Лев кивнул.
Она посмотрела на его руки, крепко сжимавшие деревянную спинку стула; руки у него под смуглой кожей словно состояли из одних только нервов и костей; они были сильные и одновременно хрупкие.
— Хорошо. Тогда я должна идти, — сказала она и встала.
— Погоди. Ты должна рассказать это остальным.
— Я не могу. Ты сам им расскажешь.
— Но ты же сказала, что убежала от Макмиллана. Неужели теперь ты к нему возвращаешься?
— Нет! Я возвращаюсь к своему отцу… к себе домой!
Однако Лев сказал правду: это было одно и то же.
— Я пришла предупредить тебя, — холодно сказала она. — Макмиллан собирается подло вас обмануть и вполне заслуживает, чтобы его самого провели. Вот и все.
Но это было далеко не все.
Она выглянула в раскрытую дверь и увидела переулок, по которому ей придется идти, за ним улицу, потом представила себе обратный путь, Столицу, ее улицы, свой дом, своего отца…
— Я ничего не понимаю, — сказала она. И снова вдруг села: ее опять всю затрясло, хотя теперь уже не от страха — скорее от гнева. — Я не думала об этом… Вера говорила…
— Что же она сказала?
— Она сказала, чтобы я прежде всего остановилась и подумала.
— А она…
— Погоди. Я должна подумать. Тогда я не подумала, так что должна сделать это хотя бы теперь.
Несколько минут Люс сидела неподвижно, стиснув руки на коленях.
— Ну хорошо, — сказала она наконец. — Это война, говорила Вера. И, видимо… я предала отца и его союзников. Вера — заложница в Столице. Раз так, я должна стать заложницей в Шанти-тауне. Если она не имеет права уходить и приходить, когда захочет, то и я не имею. Я ДОЛЖНА через это пройти… — Воздух вдруг застрял у нее в горле, и голос в конце фразы сорвался.
— Мы не берем заложников и никого не сажаем в тюрьму, Люс…
— Я и не говорила, что вы это сделаете. Я сказала, что должна остаться здесь. Я РЕШИЛА остаться здесь. Ты мне позволишь?
Лев умчался куда-то в глубь комнаты, машинально нагибаясь, когда на пути его попадалась очередная низкая балка. На ходу он надел свою рубашку, которая сохла на стуле перед очагом; потом исчез в дальней комнате и появился оттуда с ботинками в руках. Потом сел на стул возле стола и стал обуваться.
— Смотри сама, — сказал он, топая ногой, чтобы ботинок наделся скорее.
— Ты, разумеется, можешь остаться здесь. Любой человек может здесь остаться. Мы никого не прогоняем и никого насильно здесь не удерживаем. — Он выпрямился и смотрел прямо на нее. — Но что подумает твой отец? Даже если он поверит, что ты осталась здесь по собственному выбору…
— Он ни за что этого не позволит. И непременно явится, чтобы забрать меня.
— Силой?
— Да, силой. И притом, конечно же, вместе с Макмилланом и его «маленькой армией».
— В таком случае ты сама окажешься тем предлогом для применения насилия, который им так нужен. Ты должна вернуться домой, Люс.
— Ради вас? — спросила она, вернее, подумала вслух, представляя в том числе и неизбежные последствия совершенного ею поступка, но Лев вдруг застыл с ботинком в руке — грязным, разбитым, самым обыкновенным, как она уже заметила раньше.
— Да, — подтвердил он. — Ради нас. Ты же пришла сюда ради нас? А теперь ради нас ступай обратно. Но если они обнаружат, что ты была здесь… — он не договорил. — Нет. Ты не можешь вернуться туда. Ты обязательно запутаешься во лжи — или своей собственной, или их. Ты ведь пришла именно сюда. Из-за Веры, из-за нас. Ты — с нами!
— Нет, я не с вами! — сердито сказала Люс; но свет и тепло, исходившие от лица Льва, смутили ее душу. Он говорил так просто, так уверенно! Теперь вот он улыбался.
— Люс, — сказал он, — помнишь, когда мы учились в школе, ты всегда была… мне всегда хотелось поговорить с тобой, но у меня не хватало смелости… И все-таки мы однажды поговорили по-настоящему — солнце садилось, помнишь, и ты еще спросила, почему я не хочу драться с Ангелом и его дружками. Ты всегда была непохожа на других столичных девчонок, ты как-то не подходила к их компании, словно вообще была не из их числа. Ты наша. Тебе тоже больше всего важна истина. А помнишь, как ты однажды разозлилась на учителя, когда он сказал, что кролики якобы не впадают в зимнюю спячку, а Тиммо попытался его переубедить и рассказал, как отыскал зимой целую пещеру с кроликами, погруженными в спячку, и тогда учитель хотел выпороть Тиммо плеткой за то, что он «возражает учителю», помнишь?
— Я тогда пообещала, что все расскажу отцу, — тихо проговорила Люс. Она очень побледнела.
— Да, ты встала и на весь класс заявила, что учитель сам ничего об этом не знает, а Тиммо собирается выпороть только потому, что тот доказал свою правоту — тебе было всего четырнадцать, не больше. Люс, послушай, пойдем сейчас со мной, а? Пойдем к Илие, и ты сможешь рассказать всем то, что рассказала мне, и тогда мы сможем решить, как нам быть дальше. Домой тебе сейчас нельзя — там тебя накажут, опозорят! Послушай, ты можешь пожить пока у Южного Ветра — она живет за городом, там спокойнее. А сейчас, пожалуйста, пойдем со мной! Нам нельзя терять времени. — Он протянул к ней руку через стол — тонкую, теплую, полную жизни; она взяла ее, посмотрела ему в лицо и вдруг расплакалась.
— Я не знаю, что мне делать, — сказала она с отчаянием; слезы текли у нее по щекам. — Ты надет только один ботинок, Лев.
8
Времени оставалось мало. Нужно было побыстрее собрать всех членов общины, чтобы в полной готовности плечом к плечу встретить опасность. Спешка оказалась даже на пользу — без всякого нажима трусливые и нерешительные могли отсеяться сами; однако под угрозой возможного налета всем хотелось держаться центральной, самой сильной группы.
И такой сильный центр у них действительно был, он сам, Лев, был в нем вместе с Андре, Южным Ветром, Мартином, Италией, Сантой и другими, молодыми и решительными шантийцами. Вот Веры с ними, к сожалению, не было, и все-таки она тоже участвовала во всех принятых ими решениях, они постоянно ощущали ее тихий голос и неколебимую твердость. Илия остался в стороне, как и Сокровище, и еще несколько человек — главным образом людей старшего поколения, — потому что таковы были их взгляды. Илия никогда не был особенно горячим сторонником переселения на новое место; он и теперь продолжал спорить и уверял, что они зашли слишком далеко и девушку немедленно следует отослать назад, к отцу, причем в сопровождении целой делегации, которая «села бы за стол переговоров с членами Совета». Он считал, что стоит как следует поговорить с представителями Столицы, и сразу исчезнет проблема недоверия и неповиновения…
— Вооруженные люди не садятся за стол переговоров, Илия, — устало заметил старый Лион.
И большинство шантийцев примкнули не к Илии, а к «Вериным ребятам», к молодежи. Лев чувствовал силу своих друзей и всего города, выразившуюся в полной поддержке их решения. У него было ощущение, словно он, оставаясь самим собой, невероятно, беспредельно расширился, его «я» слилось с тысячью других «я» и обрело такую свободу, какой ни один человек в одиночку обрести никогда не смог бы.
Вряд ли стоило специально совещаться, объяснять людям, что и как нужно делать, чтобы противопоставить мощное пассивное сопротивление Шанти вооруженному насилию Столицы. Все и так все понимали, словно их мысли были его мыслями и наоборот; словно, когда говорил он, его устами говорили они.
А присутствие в Шанти этой девушки, Люс, жительницы Столицы, которая сама себя отправила в изгнание, как бы обострило ощущение абсолютной общности шантийцев — прежде всего, благодаря состраданию к Люс. Они знали, почему она пришла сюда, и старались быть к ней добры. Среди них она казалась одинокой, напуганной, недоверчивой, куталась в плащ собственной гордости и высокомерия, как истинная дочь Босса, особенно если чего-то не понимала. Но на самом-то деле она все понимает, думал Лев, несмотря на то что понимание это для нее мучительно; она все понимает сердцем, ибо пришла к ним с доверием.
Когда он сказал ей об этом — что она всегда в душе была одной из них, всегда принадлежала Народу Мира, — она тут же сделала презрительное лицо и заявила:
— Я и представления не имею об этих ваших идеях! — Это была неправда: она уже довольно много успела узнать от Веры, да и Лев в эти странные напряженные и одновременно бездеятельные дни ожидания, когда все обычные работы были приостановлены и «Верины ребята» по большей части держались вместе, разговаривал с ней очень часто, используя каждую свободную минуту и страстно желая окончательно привлечь ее на свою сторону, на сторону мирных сил, на сторону таких людей, среди которых никто никогда не чувствовал себя одиноким.
— На самом деле, если начать рассказывать теорию, то это довольно скучно. Нет, правда, как в школе, — говорил Лев. — Заучиваешь нечто вроде длинного списка — сперва нужно делать это, потом то. Сперва всегда переговоры и мирное обсуждение проблемы, какой бы она ни была. Обязательно мирное, с помощью любых средств и социальных институтов. Так сказать, попытка решить проблему с помощью слов. Так у нас любит говорить Илия. Именно этот шаг и предприняла группа Веры, отправившись на переговоры с Советом. Но у них ничего не вышло. Если первая попытка потерпела неудачу, следует перейти ко второму шагу: прекращению сотрудничества. Это должно сопровождаться соблюдением полного спокойствия и отсутствием каких-либо активных действий, чтобы противоположная сторона поняла, что намерения ваши достаточно тверды. В сущности, это и есть наше теперешнее состояние. Затем предполагается третий шаг, к которому мы сейчас готовимся: предъявление ультиматума, то есть предложение конструктивного решения и ясное изложение того, каковы будут последствия в случае отказа противоположной стороны принять ультиматум.
— Ну и каковы могут быть эти последствия? — спросила Люс.
— На этот случай предусмотрен четвертый шаг: социальный протест.
— А в чем он выражается?
— В отказе подчиняться любым приказам или законам властей, представляющих враждебную сторону. В противовес мы должны выдвинуть собственные законы и приказы, создать параллельное и независимое правительство и следовать собственным политическим курсом.
— Так-таки уж и собственное правительство?
— Так-таки, — и он улыбнулся. — А знаешь, на Земле это срабатывало не один раз, снова и снова. Причем против любой угрозы — арестов, пыток, вооруженных провокаций. Можешь сама прочитать об этом, я дам тебе одну книгу. Ее автор — Мировская, она называется «История…»
— Я не могу читать книги! — прервала его Люс. Лицо ее выражало презрение. — Я один раз попробовала… Но если все эти теории применялись и действовали так успешно, то почему же вы позволили отослать ваш народ с Земли?
— Нас было еще недостаточно много. А правительства, представлявшие враждебные нам силы, были многочисленны и сильны. Впрочем, они вряд ли стали бы отправлять нас в ссылку, если бы не боялись нас, верно?
— Именно это говорит мой отец и о своих предках, — заметила Люс. Ее брови слились в сплошную черную линию; глаза скрылись в их тени. Лев наблюдал за ней, очарованный ее необычностью. Ибо, несмотря на его настойчивые уверения в том, что она «одна из них», одной из них она не была; она не была похожа ни на Веру, ни на Южный Ветер, ни на одну из тех женщин, которых он знал. Она была другой — чужой ему. Как та серая цапля на пруду у Дома Собраний. И еще в ней была некая странная тишина, и эта тишина влекла его куда-то в сторону, к какому-то другому центру…
Он был так заворожен, так поглощен созерцанием этой необычной девушки, что не расслышал, когда Южный Ветер что-то сказала ему, он не расслышал, а когда снова заговорила сама Люс, вздрогнул от неожиданности, встрепенулся, и на какое-то время знакомая комната в домике Южного Ветра показалась ему совершенно чужой.
— Хорошо бы мы смогли забыть обо всем, что было на Земле, — сказала Люс. — Земля — это сто лет назад, там совсем другой мир, другое солнце, какое имеет это значение для нас теперь, здесь? Почему мы не делаем здесь все по-своему? Я родилась не на Земле. Ты тоже. Наш мир — здесь… Он должен иметь свое собственное имя. «Виктория» звучит просто глупо, это же абсолютно земное слово. Мы должны дать нашему миру настоящее имя, его собственное!
— Какое же?
— Хотя бы такое, которое на Земле ничего не значит. Бубу, или Баба, или, например. Грязь. Тут кругом грязь, и если Земля называется «землей», то почему другую планету нельзя назвать «грязью»? — Голос Люс звучал сердито, с ней это часто бывало, но, когда Лев рассмеялся, она тоже рассмеялась. Южный Ветер только улыбнулась, однако сказала своим тихим голосом:
— Да, Люс права. Мы действительно смогли бы создать свой собственный мир, вместо того чтобы вечно подражать тем, кто остался на Земле. Кроме того, если бы на Земле не существовало насилия, то и движения нашего не возникло бы…
— Итак, начнем с грязи и построим новый мир? — сказал Лев. — По-моему, мы как раз этим и занимаемся, разве нет?
— Пока что лепим из грязи пирожки, — сказала Люс.
— Нет, строим новый мир.
— Из осколков старого?
— Если люди позабудут о своем прошлом, то непременно повторят все ошибки снова и снова; без прошлого нельзя достичь будущего. Именно по этой причине люди на Земле продолжают развязывать войны: они уже забыли, какова была последняя воина. Мы же здесь действительно начинаем все сначала. Потому что помним старые ошибки и не станем их повторять.
— Иногда мне кажется, — сказал Андре, сидевший у самого очага и мастеривший сандалии для Южного Ветра — он всегда подрабатывал как сапожник, — ты уж извини, Люс, что я так говорю, но в Столице, похоже, действительно помнят все старые ошибки исключительно для того, чтобы снова и снова их повторять.
— Не знаю, — как-то равнодушно откликнулась Люс, встала и подошла к окну. Окно было закрыто: дождь так и не перестал да еще и похолодало, с востока дул ледяной ветер. Неяркий огонь очага делал комнату уютной и теплой, но Люс, повернувшись спиной к этому уюту и теплу, смотрела в маленькое запотевшее окошко на темные поля и несомые ветром тучи.
Наутро после своего прихода в Шанти и разговора со Львом и остальными Люс написала письмо отцу. Коротенькое письмецо — однако ей потребовалось все утро, чтобы его написать. Сперва она показала письмо Южному Ветру, потом Льву. И сейчас, глядя на нее, прямую, сильную, четким черным силуэтом вырисовывавшуюся на фоне окна, Лев снова увидел перед собой строки этого письма, прямые, тесно стоящие черные буквы:
Уважаемый сэр!
Я навсегда ушла из вашего дома и останусь в Шанти-тауне, потому что не одобряю ваших планов. Я сама так решила. Никто меня здесь не удерживает — ни в качестве пленницы, ни в качестве заложницы. Для этих людей я гостья. Если вы что-либо сделаете против них, меня на вашей стороне не будет. Я должна принять чью-то сторону, и мой выбор таков. Сеньора Адельсон не имеет к моему уходу ни малейшего отношения. Повторяю, это мой собственный выбор.
С глубоким почтением, ваша дочь Люс Марина Фалько Купер
И ни слова любви; ни единой просьбы о прощении.
И никакого ответа. Юный гонец, самый быстрый в Шанти, тут же отнес письмо; это был Желанный. Он подсунул письмо под дверь Каса Фалько и сразу убежал прочь. Стоило ему невредимым вернуться в Шанти, как Люс начала ждать ответа от отца; она страшилась этого ответа, но явно ожидала его с нетерпением. С тех пор прошло двое суток. Но ответа так и не последовало; как и ночного налета на Шанти — вообще ничего. Все шантийцы без конца обсуждали, какие перемены в планах Фалько могло вызвать бегство Люс, однако старались вести подобные разговоры не в присутствии девушки, пока она сама первой не заговорила с ними об этом.
— Теперь, — сказала она, — я совсем перестала вас понимать, правда, перестала. К чему все эти бесконечные шаги и правила, и эти бессмысленные разговоры?
— Это наше оружие, — ответил ей Лев.
— Но зачем вам вообще вступать в борьбу?
— Другого выхода у нас нет.
— Нет, есть! Можно уйти.
— Уйти?
— Да! Уйдите на север, в ту долину, которую вы нашли. Просто уйдите. Оставьте все это. Я-то, между прочим, как раз так и поступила, — добавила она, высокомерно поглядев на него, когда он замешкался с ответом. — Я просто ушла.
— Но они придут за тобой, — мягко возразил он.
Она пожала плечами:
— Они же не пришли. Им все равно. Они не придут.
Южный Ветер издала какой-то легкий звук — то ли предупреждая, то ли протестуя, то ли сочувствуя; все понятно было и без слов, однако Лев «перевел» для Люс:
— Да нет, им не все равно, и они придут. Твой отец…
— Если он придет за мной, я убегу. Я пойду еще дальше.
— Куда?
Она снова отвернулась и умолкла. И все одновременно подумали об одном и том же: о диких краях. Им вдруг показалось, будто дикие края вошли в эту хижину, заполнили ее, и стены домика пали под их натиском, и убежища у них больше нет. Лев уже не раз бывал там, и Андре тоже; они прожили несколько месяцев в этом безмолвии и одиночестве, и оно осталось в их душах, поселилось в них навсегда. Южный Ветер в диких краях никогда не была, но там была похоронена ее любовь. Даже Люс, которая никогда не видела диких краев, рожденная теми, кто в течение целых ста лет отгораживался от жизни этой планеты крепкими и высокими стенами, делая эти стены все выше и крепче и не желая признавать, что со всех сторон их окружают дикие края, — даже Люс знала о них, и боялась, и понимала, как глупы ее слова о том, чтобы в одиночку уйти из колонии. Лев молча наблюдал за ней. Он испытывал к ней жалость, острую жалость, словно она была упрямым ребенком, который поранился и отказывается от утешения, ото всех отворачивается и старается во что бы то ни стало не заплакать. Однако Люс ребенком не была. Она была женщиной, и он видел в ней женщину — особенно когда она стояла у окна — и представлял ее в тех местах, в той долине без помощи, без убежища, одинокую женщину в диком краю; и жалость в его душе сменилась восхищением и страхом. Он боялся ее. В ней чувствовалась сила, источником которой была не любовь, не доверие и не чувство единения с остальными; нет, эта сила не имела истоков в понятных и известных ему отношениях. Он боялся этой силы Люс и страстно жаждал приобщения к ней. Эти три дня он почти целиком провел в обществе девушки; он постоянно думал о ней, всех сопоставляя с нею, на все старался смотреть ее глазами — как если бы даже их борьба имела смысл только в том случае, если в ее необходимости можно было убедить Люс, словно ее выбор оказался для него вдруг весомее всех их общих планов и идеалов, которыми они до сих пор жили. Она вызывала в нем сострадание и восхищение, она была для него драгоценна, как, впрочем, была для него драгоценна всякая человеческая душа. Однако он не должен допустить, чтобы она полностью овладела его разумом. Она должна стать одной из них, действовать с ним вместе, поддерживать его, но не смущая его душу и не заполняя ее целиком, как сейчас. Потом, позже у него еще будет время думать о ней сколько угодно и постараться понять ее — потом, когда противостояние закончится, когда они одержат победу, когда установится долгожданный мир. Потом, позже…
— Мы не можем сейчас отправиться на север, — терпеливо сказал он, и в голосе его послышался холодок. — Если хотя бы одна группа сейчас уйдет, это ослабит единство тех, кто должен будет остаться. И столичные охранники все равно выследят поселенцев. Нет, сперва мы должны завоевать свою свободу здесь — чтобы иметь возможность уйти. А потом мы уйдем.
— Зачем вы отдали им карты, показали путь туда! — горячо и нетерпеливо воскликнула Люс. — Как это глупо! Вы же могли просто взять и исчезнуть.
— Мы представляем собой сообщество людей на этой планете, — сказал Лев.
— Столица и город. — И больше не сказал ни слова.
Однако вмешался Андре, чуть все не испортив:
— Да нельзя же просто взять и удрать потихоньку! Кроме того, слишком большое количество людей при передвижении всегда оставляет очень много следов, так что по следу нас будет легко отыскать.
— Ну и что? Если бы они даже действительно выследили вас и следом за вами явились на север, к этим вашим горам… вы бы ведь уже были там, и вы могли бы сказать: ах как нехорошо, это ведь наше, ступайте и ищите себе другую долину, тут таких долин более чем достаточно!
— И тогда-то они уж точно применили бы силу. Сперва всегда должен восторжествовать принцип равенства и свободного выбора. По крайней мере здесь.
— Но они-то и здесь применяют силу! Вера уже узница, другие тоже сидят в тюрьме, и старик этот потерял глаз, а бандиты Макмиллана вот-вот появятся и станут бить и расстреливать людей — и все это лишь во имя торжества некоего «принципа»? Вы только после этого сможете уйти отсюда свободными?
— На пути к свободе жертвы неизбежны, — тихо сказала Южный Ветер. Лев посмотрел на нее, потом — быстро — на Люс; он не был уверен, что Люс знает о гибели Тиммо. Возможно, конечно, за эти три ночи, проведенные с Южным Ветром, она уже все узнала. Так или иначе, но она стала говорить спокойнее:
— Я понимаю. Вы должны пойти на риск. Но жертвы… Мне ненавистна даже сама идея о жертвах!
Лев невольно улыбнулся:
— И что же сделала бы ты?
— Уж во всяком случае не жертвовала бы собой во имя идеала! Я просто убежала бы — разве ты не понял? И вы все тоже должны убежать! — Люс говорила вызывающе, немного свысока, словно защищала себя, а не свои убеждения; однако куда больше озадачил Льва ответ Южного Ветра.
— Возможно, ты и права, — сказала она. — Оставаясь здесь и ведя с ними борьбу — даже мирными средствами, — мы будем продолжать участвовать в затеянной ими войне.
Ничего себе! Люс Фалько здесь — аутсайдер, чужак; она, возможно, понятия не имеет о мыслях и чувствах жителей Шанти, но чтобы Южный Ветер сделала столь безответственное заявление? Это просто невероятно! Это настоящий вызов их безупречному единству.
— Удрать и прятаться в лесу — это что ж, выбор? — возмутился Лев. — Для кроликов — пожалуй, да. Но не для людей. Разве можно жить в одиночку, когда нужно все время прятаться, ползать по земле, выискивая себе пищу, трусить и ненавидеть каждого… — Лев заикался, он чувствовал, как горит у него лицо. Вдруг он увидел глаза Люс и стал заикаться еще сильнее, а потом и вовсе умолк. В ее взгляде было такое восхищение, какое он и не надеялся, даже не мечтал когда-либо заслужить; восхищение и радость были в ее глазах, и он понял: она его поддерживает! Именно тогда, когда ссора казалась неизбежной, он понял, что она его поддерживает, целиком и полностью, поддерживает его мысли, его слова, дело его жизни.
Вот теперь все правильно, и мы никуда не отклонились от центра, подумал он. Эта мысль промелькнула быстро и ясно, и он больше о ней не вспоминал, но отныне все вокруг него и впереди было иначе, чем прежде. Он уже преодолел их, эти горы.
Его правая рука так и повисла в воздухе, протянутая к Люс в требовательно-умоляющем жесте. Они оба заметили этот его незаконченный жест. Но он уже овладел собой и уронил руку как ни в чем не бывало. Но память о том незавершенном жесте осталась. Люс резко отвернулась и заговорила с гневом и отчаянием:
— Ах, я ничего не понимаю! Все это так странно. Я, наверное, никогда не пойму! Ты вот знаешь все, а я даже никогда ни о чем как следует не задумывалась… — Сейчас она выглядела значительно меньше ростом — маленькая, сердитая, покорившаяся. — Я только хотела бы… — Она вдруг умолкла.
— Это все придет, Люс, — сказал Лев. — Не нужно чересчур спешить. Все придет к тебе само, обязательно. И я обещаю тебе…
Она не стала спрашивать, что именно он обещает. Как и он не смог бы сейчас это выговорить.
Когда Лев вышел из дома, ветер с дождем так ударил ему прямо в лицо, что у него перехватило дыхание и на глазах выступили слезы. Впрочем, слезы были не только от ветра. Он вспомнил о том ярком светлом утре, о том серебряном рассвете на мокрой дороге, о той великой радости, которую испытывал всего три дня назад. Сегодня все было серо, неба не видно, света совсем мало, кругом бесконечный дождь, грязь… Грязь — вот подходящее название для этого мира, Люс права. Ему захотелось рассмеяться, но глаза его все еще были полны слез. Она уже переименовала для него этот мир. Тогда утром, на дороге, все вокруг было наполнено счастьем, но теперь… и у него не нашлось подходящих слов — только ее имя. Люс. Все теперь заключалось для него в этом имени — и тот серебряный рассвет на дороге, и тот великолепный пылающий закат над Столицей много лет назад… но все это в прошлом, и самое главное еще только должно случиться. И вся работа им теперь только предстоит, и разговоры, и планы, и конфронтация со Столицей, и несомненная победа, их победа, победа света. «И я обещаю, обещаю тебе, — шептал он ветру, — всю мою жизнь, каждый ее день и год».
Ему хотелось пойти помедленней, остановиться, удержать, продлить этот миг, но уже сам ветер, дувший прямо ему в лицо, заставлял скорее идти вперед. Еще так много нужно сделать, так мало осталось времени! Потом, позже… Возможно, сегодня ночью заявится банда Макмиллана; хотя пока что ничего не известно. Очевидно, догадавшись, что Люс выдала их планы, они перенесли сроки. Ничего не оставалось делать — только ждать и быть готовыми. Быть готовыми сейчас означало все. Не должно возникнуть никакой паники. Вне зависимости от того, кто, Шанти или Столица, сделает первый шаг. Люди Мира в любом случае обязаны знать, что им делать и как вести себя. Он пошел еще быстрее, он почти бежал по направлению к городу. Вкус дождя на губах казался ему сладким.
Лев был дома, когда — уже в сумерках — отец принес ему из Дома Собраний ту записку.
— Какой-то охранник со шрамом через всю физиономию примчался на всех парах и спросил Шульца, — рассказывал Саша своим тихим ироничным голосом.
— По-моему, ему был нужен ты, а не я.
Записка была написана на плотной шершавой бумаге, которую делали в Столице. На мгновение Льву показалось, что эти тесные черные буквы написаны рукой Люс…
«Шульц, я приду к Вонючему Кольцу сегодня на закате. Можешь привести с собой сколько угодно людей. Я приду один.
Луис Бурнье Фалько».
Обман, явный обман. А не слишком ли явный? Времени как раз хватило, чтобы сбегать в домик Южного Ветра и показать записку Люс.
— Если он говорит, что придет один, значит, он будет один, — сказала она твердо.
— Ты же сама слышала, как он договаривался с этим Макмилланом, рассчитывая обмануть нас, — вмешался Андре.
Она презрительно посмотрела куда-то мимо него.
— Это его имя, — сказала она. — Он бы не стал подписываться собственным именем под ложью или фальшивкой. Он будет там один.
— Почему ты так уверена?
Она пожала плечами.
— Хорошо, я пойду, — сказал Лев. — Но вместе с тобой, Андре, и, если хочешь, пусть пойдет еще столько людей, сколько ты сочтешь нужным. Поторопитесь: до заката осталось не более часа.
— Ты ведь знаешь, что они именно тебя хотят получить в заложники, — упрекнул его Андре. — И все-таки намерен идти? Прямо им в руки?
Лев решительно кивнул.
— Я — как уотсит, — сказал он и засмеялся. — Сел на ладошку — и нет его! Пошли, пора. Давай-ка лучше вместе соберем людей, Андре. Люс… А ты хочешь пойти?
Она стояла в нерешительности.
— Нет, — ответила она и нахмурилась. — Я не могу; я боюсь.
— Это естественно.
— И все же я, наверное, должна пойти. И должна сама сказать ему, что вы не держите меня здесь силой, что это мое собственное решение. Он не верит…
— Что ты там решила и верит он в это или нет, в общем-то, для них значения не имеет, — заявил Андре. — Ты для них всего лишь предлог; ты их собственность. Лучше не ходи, Люс. Если ты там будешь, они, возможно, все-таки попытаются вернуть тебя назад силой.
Она кивнула, но все еще колебалась. Потом с отчаянной решимостью сказала:
— Я должна пойти!
— Нет!.. — вырвалось у Льва, но она продолжала:
— Я должна. Обязана. Я не желаю оставаться в стороне, когда кто-то решает мою судьбу; я не желаю, чтобы из-за меня дрались и тянули туда-сюда.
— Никто тебя обратно не отдаст, — сказал Лев. — И вообще — ты принадлежишь сама себе. Хорошо, мы пойдем вместе, если ты так решила.
Она молча кивнула.
Вонючим Кольцом называлось древнее кольцевое дерево с южной стороны дороги, примерно на середине пути от Столицы до города; оно было, наверное, на несколько веков старше всех остальных кольцевых деревьев в этой местности. Собственно, сами деревья в кольце давным-давно рухнули и сгнили, остался только круглый пруд в центре. Именно здесь были построены первые плавильные печи Столицы. Они тоже уже разрушились, поскольку позже, лет сорок назад, была обнаружена более богатая руда в Южных Холмах. Оборудование отсюда увезли, и старые сараи со сгнившими стенами, поросшие вьюнком и ядовитой розой, безобразной осевшей кучей торчали на плоском берегу пруда.
Андре и Лев успели собрать человек двадцать, и Андре повел их в обход, чтобы убедиться, что ни в старых сараях, ни за ними не прячутся охранники. Сараи были пусты, а другого места, чтобы спрятаться, на расстоянии по крайней мере нескольких сотен метров не было — местность казалась плоской как блин, лишенной растительности, пустынной и довольно неприятной, особенно в сумеречном вечернем свете. Мелкий дождь покрывал рябью серую гладь круглого пруда, который тоже выглядел каким-то неприкрытым, беззащитным, точно слепой, вечно разверстый глаз. На противоположном берегу пруда стоял ожидавший их Фалько. Они видели, как он вылез из-под куста, где пытался хоть как-то укрыться от дождя, и пошел по берегу к ним. Один.
