Джордж Смайли - Верный садовник

Так она разговаривала и с Лорбиром?

Такси огибают площадь, направляясь к ним, второе в затылок первому. Едут не торопясь, никакой агрессивности в них не чувствуется. А вот скрытая угроза присутствует, Джастин в этом убежден. Уверен, что ничего хорошего ждать от тех, кто сидит в такси, не приходится.

— У вас центральная блокировка? — кричит он. — Ключ сразу открывает все дверцы?

Она не знает или слишком разъярена, чтобы ответить. Он уже опустился на колено, зажал ее сумку под мышкой, пытается вставить ключ в замочную скважину дверцы со стороны пассажирского сиденья. Смахивает лед кончиками пальцев. Морозом кожу прихватывает к металлу, мышцы вопят от боли чуть ли не громче, чем голоса в голове. Она дергает за свою сумку и кричит на него. Дверца открывается, и он хватает женщину за руки.

— Лара. Ради любви к господу, вас не затруднит заткнуться и немедленно сесть в машину?

Сочетание вежливости и грубости действует безотказно. Она в недоумении таращится на него. Он бросает сумку в кабину. Она кидается следом, как собака за мячом, плюхается на переднее сиденье, Джастин захлопывает дверцу. Обходит автомобиль сзади. Одновременно второе такси выходит из тени первого, резко набирает скорость. Он отпрыгивает обратно к тротуару, так что такси лишь задевает полу его куртки. Лара изнутри открывает ему водительскую дверцу. Второе такси возвращается к первому. Они останавливаются по центру мостовой в сорока ярдах позади. Джастин поворачивает ключ в замке зажигания. На ветровом стекле слой инея, но заднее — чистое. Двигатель кашляет, как старый осел. «Глубокой ночью? — как бы спрашивает он. — На таком морозе? Я еще должен работать?» Джастин вновь поворачивает ключ.

— Бензин в баке есть?

В боковое зеркало он видит, как из каждого такси выходят по два человека. Должно быть, двое прятались на задних сиденьях. Один держит в руках бейсбольную биту, другой — непонятный предмет: бутылку, гранату, а возможно, огнетушитель. Все четверо направляются к их автомобилю. Слава богу, двигатель заводится. Джастин жмет на газ, снимает автомобиль с ручного тормоза. Но в автомобиле автоматическая коробка передач, а Джастин не может вспомнить, как она работает. Поэтому вдруг нажимает на педаль тормоза. Но приходит в себя и снова жмет на газ. Автомобиль трогается с места, трясясь, протестуя. Руль не желает поворачиваться. В зеркале Джастин видит, что мужчины прибавляют шагу. Он осторожно придавливает педаль газа. Передние колеса визжат, автомобиль бросает из стороны в сторону, но он движется все быстрее. Мужчин охватывает тревога, они уже бегут. Одежда позволяет: шинели, ботинки на каучуковой подошве. На одном, который с бейсбольной битой, матросская шерстяная шапка с помпоном. Остальные в меховых шапках. Джастин бросает короткий взгляд на Лару. Она поднесла руку к лицу, два пальца зажаты зубами. Второй рукой она упирается в приборный щиток. Глаза закрыты, она что-то шепчет, возможно, молится, Джастина это удивляет, потому что до этой минуты он воспринимал ее как богиню, тогда как ее любовника Лорбира ни в грош не ставил. Они оставляют позади маленькую площадь и уже трясутся по плохо освещенной улице. В домах не горит ни одного окна.

— Где самая освещенная часть города? Самая оживленная? — спрашивает он. Лара качает головой.

— Где железнодорожный вокзал?

— Слишком далеко. У меня нет денег.

Она, похоже, думает, что город им предстоит покидать на пару. Дым или пар, поднимающийся из-под капота, и отвратительный запах горящей резины напоминают ему о студенческих бунтах в Найроби, но он продолжает жать на педаль газа, смотрит на мужчин в боковое зеркало и думает о том, как нескладно они все сделали. Должно быть, их подготовка оставляла желать лучшего. Более квалифицированная команда никогда бы не бросила автомобили. Им бы сейчас вернуться к такси, по крайней мере вернуться могли бы двое, но они об этом и не думали, возможно, потому, что расстояние до автомобиля Лары сокращалось и все зависело от того, кто первым сломается: эти мужчины или этот автомобиль. Дорожный знак на английском и французском извещал о приближении к перекрестку. Будучи полиглотом, он не может не обратить внимание на разницу в языках.

— Где больница? — спрашивает он. Она вынимает пальцы изо рта.

— Доктору Ларе Эмрих вход на территорию больницы запрещен, — бубнит бесстрастным голосом.

Он смеется, чтобы встряхнуть ее, подбодрить.

— Значит, мы туда ехать не можем, не так ли? Раз запрещен, то ни в коем разе. Понятное дело. Так где она?

— Налево.

— Как далеко?

— В нормальной ситуации совсем близко.

— Как близко?

— Пять минут. Если дорога свободна, еще меньше.

Дорога свободна, но из-под капота поднимается пар или дым, на асфальте ледяная корка, стрелка спидометра колеблется в районе пятнадцати миль в час, мужчины не выказывают признаков усталости, ступицы передних колес мерзко скребут об лед или асфальт. Внезапно, к полному изумлению Джастина, впереди дорога вливается в схваченную морозом центральную площадь кампуса. Он видит ворота с бойницами и рыцарским щитом. Слева — увитый плющом павильон и три корпуса из стали и стекла, возвышающиеся над ним, как айсберги. Он выворачивает руль влево и еще сильнее давит на педаль газа, но ничего не меняется. Стрелка спидометра падает к нулю. Джастин не понимает, как такое может быть, потому что они по-прежнему движутся, пусть гораздо медленнее.

— Вы тут кого-нибудь знаете?! — кричит он ей. Должно быть, она задавалась тем же вопросом.

— Фила.

— Кто такой Фил?

Она перегибается через спинку сиденья, достает из сумки пачку сигарет, не «Спортсмен», закуривает, протягивает ему, но он мотает головой.

— Мужчины отстали, — она оставляет сигарету себе. Как верный скакун, бежавший до последнего, автомобиль умирает. Передняя ось ломается, едкий черный дым поднимается над капотом, доносящийся снизу треск извещает о том, что автомобиль упокоился посреди площади. Под отупевшими взглядами двух наркоманов из племени кри Джастин и Лара выбираются из машины.

Рабочее место Фила — деревянная сторожка, примыкающая к гаражу машин «Скорой помощи». Обстановка — стол, табуретка, телефон, красный «маячок», обогреватель и календарь, постоянно открытый на декабре: женщина в колпаке Санта-Клауса демонстрирует свою голую задницу. Фил, в кожаной кепке, сидел на табуретке и говорил по телефону. На выдубленном ветром и солнцем морщинистом лице серебрится щетина. Услышав Лару, она заговорила на русском, он замер, уставившись прямо перед собой, словно хотел убедиться, что обращаются к нему. И лишь убедившись, повернулся к ней. Джастину показалось, что разговор между ними длился вечность: Лара стояла в дверях, он сам переминался с ноги на ногу за ее спиной, Фил сидел на стуле, положив на колени мозолистые руки. Джастин предполагал, что они обсудили всех своих родственников и знакомых, узнали, как чувствует себя дядя или кузен, как идут дела у свата и брата, но наконец Лара отошла в сторону, чтобы пропустить старика. По пандусу он спустился в подземный гараж.

— Он знает, что вам запрещено здесь появляться? — спросил Джастин.

— Это неважно.

— Куда он пошел?

Нет ответа, да он и не нужен. Из глубин гаража поднимается и останавливается рядом с ними новенькая машина «Скорой помощи». Фил, в кожаной кепке, сидит за рулем.

Он отметил, что дом новый и дорогой. Как объяснила Лара, «КВХ» застроила у озера целый квартал, чтобы поселить в нем своих любимых дочерей и сыновей. Она налила ему виски, себе — водки, показала джакузи, продемонстрировала в работе домашний кинотеатр и многофункциональную микроволновую печь, указала место за забором, где парковались Organy, наблюдая за ней, практически семь дней в неделю, с восьми утра до позднего вечера. Они уезжали раньше только в те дни, когда по телевизору показывали важные хоккейные матчи. Она показала ему нелепое ночное небо в спальне, купол с миниатюрными лампочками, имитировавшими звезды, которые ярко вспыхивали или гасли по желанию обитателей огромной круглой кровати, которая стояла под куполом. На какой-то момент создалось ощущение, что они сейчас станут ее обитателями, мужчина и женщина, отвергнутые Системой, что могло быть логичнее? Но тень Тессы промелькнула между ними, момент канул в Лету, пусть ни один из них не сказал ни слова. А вот насчет икон Джастин высказался. Их было пять: святые Андрей, Павел, Петр, Иоанн и сама Дева Мария. С нимбами и руками, сложенными в молитве или вскинутыми к небесам, просящими о благословении или напоминающими о Троице.

— Полагаю, их дал вам Марк, — он никак не ожидал, что Лара религиозна. Она помрачнела.

— Это абсолютно научная позиция. Если бог существует, он будет благодарен. Если нет — все это ерунда.

Покраснела, когда он рассмеялся, потом рассмеялась сама.

Спальня для гостей находилась в цокольном этаже. Решетки на выходящем в сад окне напомнили ему дом Глории. Он спал до пяти утра, час писал тетушке Хэма, потом оделся и на цыпочках поднялся наверх, чтобы оставить записку Ларе и, выскользнув из дома, поймать машину до вокзала. Она сидела у панорамного окна, курила, в той же одежде, что и вчера. Пепельница ломилась от окурков.

— Вы сможете добраться до вокзала на автобусе. Остановка в конце улицы. Он отправляется через час.

Она сварила ему кофе, и Джастин выпил его на кухне. Обсуждать вчерашние события никому не хотелось.

— Может, они — чокнутые грабители, — предположил он, но Лара осталась в кругу своих раздумий. Чуть позже он спросил о ее планах.

— Сколько еще вы можете здесь жить?

— Несколько дней, — рассеянно ответила она. — Неделю.

— А что потом?

— Зависит от обстоятельств, — ответила она. Это неважно. С голода она не умрет. Какое-то время они молчали.

— Вам пора, — внезапно она вскинула голову. — Будет лучше, если вы подождете на остановке.

Когда он уходил, она стояла к нему спиной, наклонив голову вперед, словно прислушивалась к какому-то подозрительному звуку.

— Вы будете милосердны к Лорбиру, — объявила она. Он не мог определить, то ли она спрашивала, то ли предсказывала.

Глава 20

— Что позволяет себе этот ваш Куэйл, Тим? — прорычал Куртисс, развернувшись на одном каблуке к входящему в просторный кабинет Донохью. Высокими потолками и колоннами, обшитыми тиком, кабинет походил на часовню. Дверь украшали африканские щиты.

— Он — не наш, Кенни. И никогда не был, — ровным голосом ответил Донохью. — Он — карьерный дипломат. Форин-оффис — ничего больше.

— Какой там дипломат? Не видел более изворотливого сукиного сына. Почему он не пришел ко мне, если у него появились вопросы насчет моего препарата? Моя дверь широко открыта. Я не монстр какой-нибудь, не так ли? Чего он хочет? Денег?

— Нет, Кенни. Я так не думаю. Я не думаю, что его мотив — деньги.

«До чего же неприятный у него голос, — думал Донохью, ожидая, пока ему скажут, зачем вызвали. — Наверное, буду помнить до последнего дня. Стращающий и жалующийся. Лживый и жалеющий себя. Но стращающий прежде всего».

— Что им движет, Тим? Ты его знаешь. Я — нет.

— Его жена, Кенни. С ней произошел несчастный случай. Помнишь?

Куртисс вновь повернулся к огромному окну, вскинул руки, словно обращаясь к африканским сумеркам с требованием заставить Куэйла внять голосу разума. За пуленепробиваемым стеклом ушедшая в тень лужайка сбегала к озеру. На холмах поблескивали огни. В небе начали загораться первые звезды.

— С его женой случилось несчастье, — покивал Куртисс. — Ее черный ухажер расправился с ней, не так ли? Своим поведением она просто напрашивалась на это. Мы говорим о Туркане, а не о Суррее. Но я сожалею, само собой. Очень, очень сожалею.

«Но, возможно, не так сожалеешь, как следовало бы», — подумал Донохью.

Он ненавидел все дома Куртисса, от Монако до Мексики. Ненавидел запах йода, тупые лица слуг. Вибрирующие деревянные полы. Ненавидел зеркальные бары, цветы без запаха, которые смотрели на тебя, как скучающие шлюхи, которыми окружал себя Куртисс. Мысленно Донохью объединял их вместе с «Роллс-Ройсами», «Гольфстримом» и яхтой — в безвкусный жестяной дворец, подмявший под себя территорию полудюжины стран. Но больше всего он ненавидел эту ферму-крепость на берегу озера Найваша, с заборами из колючей проволоки, охранниками, диванными подушками, обтянутыми шкурами зебр, полами из красного кафеля, коврами из шкур леопарда, диванами, застеленными шкурами антилоп, барами с розовой подсветкой, спутниковым телевизором и спутниковым телефоном, датчиками, фиксирующими малейшее движение и кнопками тревоги, рациями… потому что в этот дом, в эту комнату, на этот антилоповый диван последние пять лет он мчался по первому зову Куртисса, чтобы получать те жалкие крохи информации, которые великий сэр Кенни К. соглашался швырнуть в алчущие челюсти британской разведки. Сюда же его вызвали и этим вечером, по причине ему еще неведомой, аккурат в тот момент, когда он открывал бутылку южноафриканского белого вина, прежде чем сесть за стол и поужинать озерной форелью со своей любимой женой Мод.

"Вот как мы это видим, Тим, старина, уже не знаю, хорошо это или плохо, — читал Донохью на дисплее компьютера текст электронного письма своего регионального директора из Лондона, которое следовало сразу же стереть. — Внешне ты должен поддерживать дружеский контакт, чтобы полностью соответствовать образу, созданному тобой за последние пять лет. Гольф, выпивка, ленч и т.п., действуй по обстановке, которую ты знаешь лучше меня. Старайся вести себя естественно и принимай деловой вид, поскольку альтернативы: разрыв отношений, последующая яростная реакция субъекта и т.п., учитывая нынешний кризис, весьма чреваты. Лично для тебя сообщаю, что на обоих берегах реки разверзся ад и ситуация день ото дня только ухудшается.

Роджер".

— Почему ты приехал на машине? — воинственно спросил Куртисс, продолжая оглядывать свои африканские акры. — Если бы ты попросил, мы бы прислали за тобой «Бичкрафт». У Дуга Крика всегда наготове пилот. Ты хотел поставить меня в неловкое положение или что?

— Вы же меня знаете, шеф, — иногда, в знак пассивного протеста, Донохью называл его шефом, хотя этот титул на веки вечные закрепился за главой его службы, — Я люблю ездить на автомобиле. Открыть окно, подставить лицо тугой струе воздуха. Для меня лучшего не найти.

— Ездить по этим гребаным дорогам? Ты рехнулся. Я говорил об этом Главному. Только вчера. Вру. В воскресенье. «Знаете, что первым делом видит гребаный турист, когда прибывает в Кениату и садится в автобус, который должен доставить его на сафари? — спросил я его. — Не гребаных львов или жирафов. Ваши дороги, мистер президент. Ваши ухабистые, паршивые дороги». Но Главный видит только то, что хочет, в этом его беда. Плюс — предпочитает передвигаться по воздуху. «И с поездами то же самое, — сказал я ему. — Используйте ваших гребаных заключенных, у вас их предостаточно. Пусть они поправят, где надо, железнодорожное полотно, и дадут поездам шанс». — «Поговори с Джомо», — отвечает он мне. "С каким еще Джомо? — спрашиваю я. «Джомо — мой новый министр транспорта». — «И когда он стал министром?» — спрашиваю я. «Сегодня», — отвечает Главный. Да пошел он на хрен.

— Действительно, пусть идет, — соглашается Донохью и улыбается той улыбкой, которая припасена у него на случай, когда улыбаться совершенно нечему, склонив чуть набок длинную голову, поблескивая желтоватыми белками глаз, поглаживая кончики усов.

Большой кабинет неожиданно заполняет тишина. Африканские слуги вернулись в свои деревни. Израильские телохранители, те, что не патрулируют территорию, сидят в сторожке у ворот, смотрят фильм по кун-фу. Дожидаясь, пока ему разрешат проехать, Донохью увидел пару удушений. Личным секретарям и слуге-сомалийцу приказали уйти в коттеджи для слуг, расположенные на другом конце фермы. Впервые на его памяти в доме Куртисса не звонил ни один телефон. Месяц тому назад Донохью пришлось бы прилагать немало усилий, чтобы перекинуться с Куртиссом хоть словом, угрожать уйти, если тот не уделит ему несколько минут для приватного разговора. В этот вечер он не стал бы возражать, если бы зазвонил внутренний телефон или зачирикал спутниковый, установленный на отдельной подставке рядом с широченным письменным столом.

Куртисс по-прежнему стоял у окна, повернувшись к Донохью необъятной спиной. В своем обычном африканском наряде: белая рубашка с двойными манжетами и запонками в виде золотых пчелок «Три Биз», темно-синих брюках, лакированных туфлях с металлическими бляхами на боках и золотых часах на волосатом запястье. Но внимание Донохью привлек черный ремень из крокодиловой кожи. Другие знакомые ему толстяки сдвигали ремень вниз, так что брюхо нависало над ним. Но у Куртисса ремень проходил посередине «арбуза», отчего он более всего напоминал огромного Шалтая-Болтая. Волосы он красил в черный цвет и зачесывал назад, открывая высокий лоб. Он курил сигару и, когда затягивался, всякий раз хмурился. Когда сигара надоедала ему, он мог оставить ее дымиться и на антикварном комоде, и на бесценном столике. Если у него возникало такое желание, потом обвинял кого-то из слуг в краже сигары.

— Полагаю, ты знаешь, что задумал этот мерзавец? — нарушил затянувшуюся паузу Куртисс.

— Главный?

— Куэйл.

— Думаю, что нет. Откуда?

— Разве они тебе не сказали? Или им без разницы?

— Возможно, они ничего не знают, Кенни. Мне сказали лишь одно: он продолжает дело жены, каким бы оно ни было, полностью вышел из-под контроля своих работодателей, действует в одиночку. Мы знаем, что его жене принадлежало поместье в Италии, и выдвигалась версия, что он, возможно, прячется там.

— А как насчет гребаной Германии? — полюбопытствовал Куртисс.

— Что насчет гребаной Германии? — переспросил Донохью, копируя манеру разговора, которую терпеть не мог.

— Он был в Германии. На прошлой неделе. Общался с длинноволосыми либеральными доброхотами, которые используют любой повод, чтобы куснуть «КВХ». Если б не моя мягкость, его бы уже вычеркнули из списков избирателей. Но твои парни в Лондоне этого не знают, не так ли? Их это не волнует. У них есть более важные дела. Я говорю с тобой, Донохью!

Куртисс развернулся к нему лицом. Могучий торс наклонился вперед, мощные челюсти закаменели. Одну руку он сунул в карман брюк, вторую, с сигарой, нацелил на Донохью.

— Боюсь, я не поспеваю за вами, Кенни, — Донохью не повышал голоса. — Вы спрашиваете, отслеживает ли моя служба перемещения Куэйла? Я об этом не имею ни малейшего понятия. Наши национальные секреты под угрозой? Я в этом сомневаюсь. Наш ценный источник информации сэр Кеннетт Куртисс нуждается в защите? Но мы никогда не обещали защищать ваши коммерческие интересы, Кенни. Я не думаю, что хоть одной разведке мира такое под силу, как в финансовом плане, так и в остальном.

— Да пошел ты на хер! — Куртисс обеими руками оперся о стол, навис над ним, как гигантская горилла. Но Донохью лишь улыбнулся в ответ, не выказывая страха. — Если мне того захочется, я могу одной рукой закопать твою гребаную контору! — проорал Куртисс. — Ты это знаешь?

— Мой дорогой друг, я никогда в этом не сомневался.

— Я угощаю ленчем парней, которые платят тебе жалованье. Я катаю их на своей яхте. Девки. Икра. Шампанское. На период выборов они получают от меня помещения, автомобили, наличные, секретарш с большими сиськами. Я веду дела с компаниями, прибыль которых в десять раз больше годовых расходов твоей конторы. Если я расскажу им все, что знаю, от вас не останется камня на камне. Вот я и говорю, пошел на хер, Донохью.

— Говорите, Куртисс, говорите, — устало пробормотал Донохью, как человек, который уже не раз это слышал, как, собственно, и было.

Но при этом напрягал ум, стараясь понять, чем вызваны эти вопли. Куртисс и раньше закатывал скандалы. Донохью уже не мог сосчитать, сколько раз ему приходилось сидеть здесь, на этом самом диване, дожидаясь, пока стихнет буря. Если Куртисс совсем уж не стеснялся в выражениях, он поднимался и покидал кабинет. Возвращался, лишь когда Кенни звал его и извинялся, иной раз выдавливая из себя одну-две крокодиловых слезы. Но в этот раз у Донохью сложилось ощущение, что он сидит на пороховой бочке. Вспомнил долгий взгляд, которым одарил его Дуг Крик у ворот, чрезмерно слащавую вежливость помощника Куртисса: «О, добрый вечер, мистер Донохью, сэр, я немедленно доложу шефу о вашем прибытии». И с нарастающей тревогой он вслушивался в мертвую тишину, опускающуюся на кабинет, как только смолкало эхо криков Куртисса.

Мимо окна прошли два израильтянина в шортах, ведя на поводке сторожевых собак. На лужайке возвышались огромные желтые пинкнеи. Мартышки прыгали по ним, приводя собак в бешенство. Под деревьями сочно зеленела регулярно поливаемая озерной водой травка.

— Твоя контора ему платит! — выдвинул Куртисс неожиданное обвинение. — Куэйл — ваш человек! Так? Действует по вашим приказам, чтобы вы могли согнуть меня в бараний рог. Так?

Донохью привычно улыбнулся.

— Именно так, Кенни. Разве может у нас быть иная цель, кроме как навредить вам?

— Почему вы так поступаете со мной? Я имею право это знать! Я — сэр Кеннетт Куртисс, черт побери! Только в прошлом году я перевел в партийные фонды полмиллиона гребаных фунтов. Я обеспечивал вас, гребаную британскую разведку, бесценной информацией. Я помогал вам, добровольно, в очень щекотливых делах. Я…

— Кенни, — мягко прервал его Донохью. — Замолчите. Не перед слугами, хорошо? А теперь послушайте меня. С какой стати нам поощрять Джастина Куэйла на борьбу с вами? С чего моей службе, которая и так находится под неусыпным надзором Уайтхолла, создавать себе дополнительные трудности, выводя из игры такого ценного агента, как Кенни К.?

— Потому что вы сделали все, чтобы перекрыть мне кислород, вот почему! Потому что вы дали команду банкам Сити потребовать возврата кредитов! Десять тысяч англичан могут потерять работу, но кто об этом думает, если есть возможность дать пинка Кенни К.? Потому что вы посоветовали вашим друзьям-политикам держаться подальше от Кенни К., чтобы он не утащил их в пропасть вместе с собой. Не делали вы этого? Не делали? Я спрашиваю, не делали?

Донохью торопливо отделял информацию от вопросов. «Банки Сити потребовали возврата кредитов?Лондон знает? Если да, почему, скажите на милость, Роджер не предупредил меня?»

— Для меня это неприятный сюрприз, Кенни. Когда банки это сделали?

— Какая разница? Сегодня. Во второй половине дня. По телефону и факсом. Позвонили, чтобы сказать, прислали факс на случай, если я забыл, отправили курьера на случай, если я не читаю гребаных факсов.

«Тогда Лондон знает, — подумал Донохью. — Но, если знает, почему меня оставили в неведении?» И понял, что разбираться с этим придется позже.

— Банки объяснили свое решение, Кенни? — успокаивающим тоном спросил он.

— Вроде бы у них возникли этические возражения. Их не устраивают методы нашей торговли. Какие гребаные методы? При чем тут этика? Они думают, что Африка ничем не отличается от какого-нибудь маленького графства к востоку от Лондона. Они, мол, потеряли уверенность в правильности нашей рыночной стратегии. Кто убедил их потерять эту гребаную уверенность? Твои люди! И еще разные слухи. Да пошли они все. Я это уже проходил.

— А ваши друзья-политики… которые умыли руки… которых мы не предупреждали?

— Позвонила какая-то «шестерка» из номера десять, которому в зад и в рот загнали по картофелине. Звоню по поручению такого-то и такого-то. Они вам бесконечно признательны, но сложившаяся обстановка требует, чтобы они были святее Папы, поэтому возвращают ваши щедрые пожертвования в партийный фонд и спрашивают, на какой счет перевести деньги, потому что чем быстрее мои деньги уйдут из их гребаной бухгалтерии, тем радостней будет у них на сердце. И давайте сделаем вид, что вы нам ничего и не жертвовали. Знаешь, где он сейчас? Где был два дня тому назад?

Донохью потребовалась пара секунд, чтобы понять, что Куртисс говорит не о «шестерке» из дома 10 по Даунинг-стрит, а о Джастине Куэйле.

— В Канаде. Гребаном Саскачеване! — фыркнул Куртисс, отвечая на свой же вопрос. — Надеюсь, отморозил там задницу.

— И чего его туда занесло? — спросил Донохью, заинтригованный не столько тем, что Джастин очутился в Канаде, как легкостью, с которой Куртисс мог идти по его следу.

— Там есть какой-то университет. В университете — женщина. Ученая сучка. Она вдруг, в нарушение своего контракта, начала рассказывать всем и каждому, что ее препарат смертельно опасен. Куэйл спутался с ней. Через месяц после смерти его жены, — голос Куртисса вновь стал громовым. — У него поддельный паспорт, чтоб ему сдохнуть! Кто дал ему поддельный паспорт? Ваши люди. Он расплачивается наличными. От кого он их получает? От вас. Каждый раз он выскальзывает из наброшенной ими сети, как гребаный угорь. Кто его этому научил? Вы!

— Нет, Кенни. Мы тут ни при чем. Совершенно ни причем.

«Из наброшенной ими сети, — подумал Донохью. — Не нами».

А Куртисс орал все громче.

— Тогда, возможно, тебя не затруднит сообщить мне, о чем думает мистер Портер гребаный Коулридж, выдавая кабинету министров неверную информацию, позорящую мою компанию и мой препарат? Какого хрена он угрожает пойти на Флит-стрит, если ему не будет обещано, что палата лордов и эти лунатики из Брюсселя проведут полномасштабное независимое расследование? И почему эти кретины в твоей конторе позволяют ему все это выделывать, более того, поощряют его?

«И как ты об этом прознал?» — молча изумлялся Донохью. Каким образом Куртиссу, пусть человеку достаточно влиятельному и с большими связями, удалось заполучить в свои волосатые лапы совершенно секретную информацию, которая в виде шифровки поступила к нему самому лишь восемь часов тому назад? Задав себе этот вопрос, Донохью, тертый калач, быстро нашел ответ. Радостно улыбнулся, довольный собой, не без удовольствия отметив, что в этом мире дружба по-прежнему что-то да значит.

— Разумеется, старина Бернард Пеллегрин ввел вас в курс дела. Смелый поступок. И очень своевременный. Мне остается только надеяться, что я на его месте поступил бы так же. Не зря я всегда уважал Бернарда.

Его улыбающиеся глаза впились в побагровевшее лицо Куртисса, наблюдая, как на нем отразилась тревога, сменившаяся презрением.

— Этот тонкорукий гомик? Да разве он способен на что-то дельное? Я держал для него теплое местечко на случай его ухода в отставку, но этот мерзавец не шевельнул и пальцем, чтобы защитить меня. Хочешь выпить? — Куртисс пододвинул к Донохью графин с коньяком.

— Не могу, старина. Лич запрещает.

— Я тебе говорил. Обратись к моему врачу. Дуг даст тебе адрес. Он принимает только в Кейптауне. Мы доставим тебя туда. Возьми «Гольфстрим».

— Поздно менять лошадей, но спасибо, Кенни.

— Никогда не поздно, — возразил Куртисс.

«Значит, Пеллегрин, — подумал Донохью, довольный тем, что подтвердились давнишние подозрения. Он наблюдал, как Куртисс наливает из графина еще одну смертельную дозу коньяка. — Кое в чем твое поведение предсказуемо. К примеру, врать ты так и не научился».

Пятью годами раньше, снедаемые желанием сделать что-то полезное, бездетные супруги Донохью проехали полстраны, чтобы повидаться с африканским фермером, который в свободное от работы время организовал лигу детских футбольных команд. Проблема, естественно, заключалась в деньгах: они требовались на оплату автобусов, которые доставляли детей на матчи, на спортивную форму, на другие необходимые мелочи. Мод как раз получила небольшое наследство, Донохью выплатили страховую премию. К возвращению в Найроби они знали, что деньги пошли на благое дело, и Донохью никогда раньше не чувствовал себя таким счастливым. А оглядываясь назад, жалел о том, что потратил так мало времени на детский футбол и так много — на шпионов. Та же мысль мелькнула у него в голове, когда он наблюдал, как Куртисс опускает свой массивный зад на кресло из тика, кивая и подмигивая, словно добрый дедушка. «Он пускает в ход свое знаменитое обаяние, которое оставляет меня равнодушным», — подумал Донохью.

— Пару дней тому назад я побывал в Хараре, — доверительно сообщил Куртисс, наклонившись вперед. — Этот глупый петух Мугабе назначил нового министра по национальным проектам. Многообещающий молодой человек, должен тебе сказать. Ты знаешь, о ком я говорю, Тим?

— Да, конечно.

— Хороший парень. Он бы тебе понравился. Помогает нам в одном деле. И очень любит взятки. Я подумал, что тебе следует знать об этом. В прошлом это срабатывало, не так ли? Тот, кто берет взятки от Кенни К., не откажется брать их от конторы Ее Величества. Так?

— Так. Благодарю. Нам это определенно пригодится. Я передам по инстанциям.

Опять кивки и подмигивания, сопровождающиеся добрым глотком коньяка.

— Знаешь новый небоскреб, который я построил рядом с Ухуру-хайуэй?

— Очень красивый, Кенни.

— На прошлой неделе я продал его русскому. Дуг мне говорит, боссу мафии. Большому боссу, не мелкоте, с которой нам приходится здесь сталкиваться. Говорят, он имеет немалую долю в торговле наркотиками, которую держат корейцы, — Куртисс откинулся на спинку кресла, всмотрелся в Донохью с озабоченностью близкого друга. — Эй, Тим. Что с тобой? Ты так побледнел, словно вот-вот потеряешь сознание.

— Я в порядке. Такое со мной иногда случается.

— Это все химиотерапия. Я же предлагал тебе обратиться к моему врачу, а ты все отказываешься. Как Мод?

— У Мод все хорошо, благодарю.

— Возьми яхту. Расслабьтесь, побудьте вдвоем. Скажи Дугу.

— Еще раз благодарю, Кенни, но не хотелось бы афишировать наши отношения. Ты понимаешь.

Кенни кивнул, вздохнул, развел руки. Вот человек, который ничего не берет.

— Ты не присоединяешься к тем, кто не хочет иметь ничего общего с Кенни, Тим? Не собираешься кинуть меня, как банкиры?