Похожий на сову не сводил с меня глаз. Он продолжал рассматривать меня с противным состраданием, словно хотел сказать, что всем нам этого не миновать и что ничего не поделаешь.

— Нед, а как открытка была доставлена? — спросил он. Голос его, как и поведение, был вкрадчив и полон сочувствия.

— По почте, как же еще? — грубо ответил я.

— То есть обычной почтой? — грустно предположил очкарик. — А не служебной, например?

— Армейской почтой, — ответил я. — Полевым почтовым отделением. Отправлена из Берлина с британской маркой. Доставлена местным почтальоном.

— Нед, а не помните ли вы случайно номер полевой почты? — спросил, ужасно стесняясь, очкарик. — На штемпеле, я имею в виду.

— По-моему, обыкновенный берлинский номер, — резко ответил я, стараясь сдержать возмущение таким изысканно уважительным отношением. — Кажется, сорок. А почему это так важно? Мне все это уже надоело.

— Но вы сказали, что письмо, во всяком случае, точно было отправлено из Берлина? То есть тогда у вас сложилось именно такое впечатление? Как вам теперь это помнится? Берлинский номер — вы уверены?

— Оно выглядело точно так же, как и все остальные, которые он мне присылал. Я его не рассматривал, — сказал я, и меня снова захлестнул гнев, когда я увидел, как Кадровик вытаскивает следующий ящик и вываливает на стол его содержимое.

— Хорошенькая девочка, Нед? — спросил очкарик с затравленной улыбкой, будто желая извиниться и за Кадровика, и за самого себя.

— Да, обнаженная. Шлюха, скорее всего, с голой задницей. Поэтому я фотографию и выкинул. Из-за моей уборщицы.

— Ах, теперь ты вспомнил! — закричал Кадровик, развернувшись всем корпусом, чтобы посмотреть на меня. — “Я ее выкинул”. Жаль, черт возьми, что ты сразу этого не сказал.

— Не знаю, что и сказать, Рекс, — примирительно сказал очкарик. — Нед, когда вошел, был очень смущен. Да и кто бы на его месте не был? — Его взволнованный взгляд снова остановился на мне. — Вы стажируетесь у наблюдателей, правильно? Монти говорит, что вы неплохо справляетесь. Кстати, а она была цветная? Фотография вашей обнаженной?

— Да.

— Он всегда посылает открытки или иногда письма?

— Только открытки.

— Сколько?

— Три или четыре с тех пор, как он уехал.

— Всегда цветные?

— Не помню. Возможно. Да.

— И всегда девочек?

— По-моему, да.

— Вы ведь на самом деле помните. Конечно же. И всегда голых, я надеюсь?

— Да.

— Где же остальные?

— Вероятно, я выбросил и их.

— Из-за вашей уборщицы?

— Да.

— Чтобы пощадить ее чувства?

— Да!

На этот раз очкарик долго над этим раздумывал.

— Значит, эти вонючие открытки — извините, я никого не хочу обидеть, правда — были у вас чем-то вроде шутки?

— Да, с его стороны.

— А в ответ вы ему ничего не посылали? Пожалуйста, скажите, если посылали. Не смущайтесь. На это нет времени.

— Я не смущаюсь! Я ничего ему не посылал! Да, это было шуткой. И чем дальше, тем более рискованной. Если хотите знать, мне начинало уже немного надоедать, когда пополнение этой коллекции выкладывалось в холле на столе. Да и господину Симпсону тоже. Это наш хозяин. Он предложил мне написать Бену и попросить его больше не присылать их. Он сказал, что иначе дом приобретет дурную репутацию. А теперь пусть кто-нибудь объяснит мне, черт возьми, что происходит?

На этот раз ответил Кадровик.

— Что ж, мы как раз думали, что на этот вопрос ты смог бы нам ответить, — произнес он скорбным голосом. — Бен Кавендиш исчез. Как и его агенты, в некотором смысле. О двух из них написано сегодня утром в “Нойес Дойчланд”. Британская шпионская организация захвачена с поличным. Об этом говорится в последних выпусках лондонских вечерних газет. Его не видели уже три дня. Это господин Смайли. Он хочет с тобой поговорить. Нужно рассказать ему все, что ты знаешь. Абсолютно все. До скорого.

На секунду, наверное, я потерял связь с реальностью, поскольку, когда увидел Смайли снова, он уже стоял в центре ковра, печально глядя вокруг на разгром, который учинили они с Кадровиком.

— У меня на той стороне реки есть дом на Байуотер-стрит, — признался он, словно это было для него тяжким бременем. — Может, отправимся туда, если вы, конечно, не возражаете? Там не очень прибрано, но все же лучше, чем здесь.

Мы поехали туда на скромном маленьком “Остине” Смайли так медленно, что могло показаться, будто он перевозит инвалида, кем, впрочем, он меня теперь и считал. Наступили сумерки. Отражения белых фонарей моста Альберта плыли на нас по речной поверхности, словно огни старинных карет. Бен, в отчаянии думал я, в чем мы провинились? Бен, что они с тобой сделали?

Байуотер-стрит была забита машинами, и мы припарковались на территории конюшен. Поставить машину на стоянку было для Смайли все равно что ввести судно в док, но он справился с этим, и мы пошли пешком. Я вспоминаю, как невероятно трудно было идти с ним рядом, как шел он — вразвалку и размахивая рукой, словно меня рядом и не было. Я вспоминаю, как он весь подобрался, прежде чем отпереть свою собственную дверь, и как насторожился, когда вошел в холл, будто дом таил в себе опасность для него. И теперь я знаю, что так оно и было. В прихожей стояли бутылки с молоком, накопившиеся за несколько дней, а в гостиной — тарелка с недоеденной отбивной с горошком. Безмолвно вращалась вертушка проигрывателя. И не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что его вызвали срочно — надо полагать, это сделал Кадровик вчера вечером, когда Смайли уплетал свою котлету и слушал музыку.

Чтобы принести содовой для нашего виски, он прошел на кухню. Я последовал за ним. В Смайли было нечто такое, что налагало на тебя ответственность за его одиночество. Повсюду стояли открытые консервные банки, а раковина была завалена грязными тарелками. Пока он смешивал виски с содовой, я начал мыть посуду, поэтому, выудив из-за двери кухонное полотенце, он стал вытирать ее и расставлять по местам.

— Вы с Беном были хорошими товарищами, правда? — спросил он.

— Да, у нас в Сэррате было общее жилье.

— То есть кухня, две спальни, ванная?

— Кухни не было.

— И занимались вы с ним тоже вместе?

— В последний год обучения, когда выбираешь себе напарника и учишься с ним работать.

— Выбираешь? Или выбирают за тебя?

— Сначала выбираешь сам, потом они или одобряют, или забодают.

— И после этого вы и оказались вместе друг с другом на горе и на радость?

— В общем, да.

— Весь последний год? Практически полкурса? День и ночь, так? Просто как семейная жизнь?

Я не мог взять в толк, зачем он выдавливает из меня то, о чем должен был знать.

— И вы все делали вместе? — продолжал он. — Извините, но с тех пор, как обучался я, прошло немало времени. Письменные работы, практические занятия, физическая подготовка, общий беспорядок, общее жилье — фактически вся жизнь.

— Мы вместе посещали поточные лекции и занимались физической подготовкой. Так делается всегда. Для начала подбирают ребят приблизительно одного веса и телосложения. (Несмотря на раздражающую тенденциозность его вопросов, у меня возникло непреодолимое желание поговорить с ним.) А все остальное вытекает из этого вполне естественно.

— Вот как?

— Иногда они разделяли нас — скажем, во время спецзанятий или если считали, что один из нас слишком уж полагается на другого. Но до тех пор, пока все идет на равных, они только рады держать нас вместе.

— И вы во всем были впереди, — с одобрением предположил Смайли, взяв очередную мокрую тарелку. — Вы были лучшей парой. Вы и Бен.

— Просто Бен был лучшим студентом, — сказал я. — Любой бы выиграл, будь он рядом.

— Да, конечно. Что ж, все мы знаем подобных людей. А вы знали друг друга перед тем, как пошли работать в Службу?

— Нет. Но шли параллельно. Ходили в одну школу, но в разные здания. Учились в Оксфорде, но в разных колледжах. Оба занимались языками, но все равно ни разу не встретились. Он недолго служил в армии, я — на флоте. Именно Цирк и свел нас вместе.

Взяв изящную чашку китайского фарфора, он с сомнением заглянул в нее, словно хотел найти что-то, что я упустил. — А вы бы отправили Бена в Берлин?

— Конечно, отправил бы. А почему бы нет?

— Объясните.

— У него превосходный немецкий благодаря матери. Это умница. Способный. Люди делают то, чего он от них хочет. Его отец был на этой ужасной войне.

— Как и ваша мать, насколько я помню, — он имел в виду участие моей матери в голландском Сопротивлении. — А чем он занимался — я говорю об отце Бена? — продолжал Смайли, будто на самом деле не знал этого.

— Он расшифровывал немецкие коды, — сказал я, как Бен, с гордостью. — Он был расшифровщиком. Математиком. По-видимому, гениальным. Он помог организовать двойную перекрестную систему против немцев — он перевербовывал агентов, а потом отправлял обратно. По сравнению с этим моя мать была просто мелкой сошкой.

— И на Бена это произвело впечатление?

— А на кого бы не произвело?

— То есть он об этом говорил? — настаивал Смайли. — Часто? Это многое для него значило? У вас было такое ощущение?

— Он только сказал, что ему надо быть достойным отца. Он сказал, что это будет его компенсацией за то, что его мама — немка.

— Господи, — с грустью произнес Смайли. — Бедняга. Так и сказал? Вы не приукрашиваете?

— Конечно, нет! Он сказал, что в Англии с такой биографией, как у него, ему, чтобы прокормиться, нужно крутиться вдвое быстрее, чем кому-либо другому.

Казалось, что Смайли расстроился по-настоящему.

— Господи, — снова сказал он. — Как несправедливо. А как вы думаете, у него есть выдержка?

И снова он заставил меня задуматься. В нашем возрасте мы на самом деле не понимаем, что на что-то может и не хватить сил.

— Для чего? — спросил я.

— Ну, не знаю. Какая выдержка нужна для того, чтобы вдвое быстрее любого другого бегать по Берлину? Да и нервы, думаю, нужны вдвое толще — всегда в напряжении. А выпить больше и не захмелеть? А уж когда имеешь дело с женщинами — там это всегда непросто.

— Я уверен, что у него есть все, что для этого нужно, — преданно сказал я.

Смайли повесил полотенце на согнутый гвоздь, который выглядел как его личный вклад в оборудование кухни. — А вы оба, вы когда-нибудь говорили о политике? — спросил он, пока мы шли с виски в руках в гостиную.

— Никогда.

— Тогда я уверен, что он в здравом рассудке, — сказал он, грустно рассмеявшись, и я засмеялся тоже.

Жилища, как мне всегда кажется с первого взгляда, обладают либо женскими, либо мужскими чертами, и дом Смайли был, без сомнения, женским: с красивыми занавесками, зеркалами в резных рамах — всюду чувствовались умные женские руки. Я размышлял, жил он с кем-нибудь или нет. Мы сели.

— А по какой причине вы могли бы не послать Бена в Берлин? — возобновил он разговор, глядя с доброй улыбкой поверх стакана.

— Ну, только если бы я сам захотел поехать. Каждому хочется попробовать себя на работе в Берлине. Это передний край.

— Он просто исчез, — объяснил Смайли, откидываясь на спинку кресла и, казалось, закрывая глаза. — Мы ничего от вас не скрываем. Я скажу вам, что нам известно. В прошлый четверг он перешел в Восточный Берлин, чтобы встретиться со своим главным агентом по имени Ганс Зайдль — его фотографию можно увидеть в “Нойес Дойчланд”. Бен впервые встречался с ним лично. Важное событие. Начальник Бена в Берлинском отделении — Хэггарти. Вы знаете Хэггарти?

— Нет.

— Слышали о нем?

— Нет.

— Бен никогда о нем не упоминал в разговоре с вами?

— Нет. Я уже говорил. Я никогда не слышал этого имени.

— Извините. Иногда ответ может меняться в зависимости от контекста, если вы поняли, что я имею в виду.

Я не понял.

— Хэггарти — второй человек в отделении после начальника. Этого вы тоже не знали?

— Нет.

— У Бена есть постоянная подружка?

— Нет, насколько мне известно.

— Случайные?

— Стоило нам с ним пойти на танцы, как они сразу же вешались на него со всех сторон.

— А после танцев?

— Он не хвастался. Он вообще не трепач. Если бы и спал с ними, то не сказал бы. Это не такой человек.

— Мне сказали, что вы с Беном вместе отдыхали. Куда вы ездили?

— В “Туикнем” [6], в “Лордз” [7]. Немного рыбачили. В основном бывали у родителей друг друга.

— Ага.

Я не мог понять, почему меня пугали слова Смайли. Может, я настолько боялся за Бена, что меня пугало все. Мне все больше и больше казалось, что Смайли предположил, что я в чем-то виноват, пусть нам и предстояло еще выяснить, в чем именно. То, как он пересказывал события, напоминало перечень улик.

— Первый — это Уиллис, — сказал он так, словно мы идем по запутанному следу. — Уиллис — глава Берлинского отделения, у Уиллиса рабочая команда. За ним — Хэггарти. Хэггарти — руководитель операции в подчинении у Уиллиса и непосредственный начальник Бена. Хэггарти отвечает за повседневную работу агентуры Зайдля. Эта сеть состоит ровно из двенадцати агентов — или состояла, что будет точнее, — из девяти мужчин и трех женщин, находящихся сейчас под арестом. Чтобы поддерживать нелегальную работу такого количества агентов, которые связываются между собой или по радио, или с помощью тайнописи, необходима базовая команда по меньшей мере с таким же количеством людей, не говоря уже об оценке и распределении информации.

— Я знаю.

— Я в этом уверен, но все-таки позвольте рассказать, — продолжал он все таким же занудным тоном. — Тогда вы мне поможете восполнить все пробелы. Хэггарти — очень сильная личность. Родом из Ольстера. Вне работы — пьющий, шумный и вообще мало приятный. Но на службе ничего такого себе не позволяет. Добросовестный офицер с потрясающей памятью. Вы уверены, что Бен никогда вам о нем не говорил?

— Нет, я уже сказал.

Я не собирался говорить это таким непререкаемым тоном. Очень часто, отрицая что-то, начинаешь сам себе казаться вруном — в этом есть какая-то загадка; и, конечно же, Смайли подсовывал мне именно эту загадку, чтобы выявить то, что было во мне скрыто.

— Да, вы мне уже сказали “нет”, — произнес он со своей привычной любезностью. — И я это слышал. Просто мне подумалось, что я, возможно, оказал на вас давление.

— Нет.

— Хэггарти и Зайдль были друзьями, — продолжал он еще медленнее, если такое вообще было возможно. — И, насколько позволяла их работа, они были близкими друзьями. Зайдль был военнопленным в Англии, Хэггарти — в Германии. В 1944 году, когда Зайдль работал на ферме около Сайренсестера (режим содержания военнопленных уже не был таким строгим), он стал ухаживать за английской девушкой, работавшей там же. Около главных ворот охранники лагеря оставляли ему велосипед с перекинутой через руль армейской шинелью, чтобы Зайдль мог прикрыть свою робу. И когда он к побудке возвращался в свою постель, охранники делали вид, что ничего не замечают. Зайдль навсегда остался благодарен англичанам. Когда родился ребенок, на крестины пришли охранники и друзья-заключенные. Трогательно, правда? Англичане на высоте. Эта история ничего не напоминает?

— Каким образом? Вы ведь говорите о джо!

— Провалившемся джо. Об одном из тех, что были у Бена. Испытания, выпавшие на долю Хэггарти в немецком лагере для военнопленных, таких приятных воспоминаний вызывать не могли. Не важно. В 1948 году, числясь в Контрольной комиссии, Хэггарти подцепил Зайдля в ганноверском баре, завербовал его и отправил в Восточную Германию, в его родной Лейпциг. С тех пор он и был над ним главным. Дружба Хэггарти и Зайдля была ведущим колесом Берлинской станции за последние пятнадцать лет. Ко времени своего ареста на прошлой неделе Зайдль был четвертым человеком в министерстве иностранных дел Восточной Германии. Он был их послом в Гаване. Но вы никогда о нем не слышали? Никто о нем при вас даже не заикался? Ни Бен, ни кто-либо другой?

— Нет, — сказал я таким утомленным тоном, каким только мог.

— Раз в месяц Хэггарти привык ездить в Восточный Берлин и выслушивать Зайдля — в машине ли, на конспиративной квартире, на скамейке в парке — где угодно, это было обычным делом. После того как была воздвигнута Стена, деятельность Службы на время приостановилась, а потом встречи с соблюдением всех мер предосторожности возобновились. Игра состояла в том, чтобы переправиться туда на машине, принадлежащей странам четырехстороннего соглашения, — скажем, на армейском джипе, — ввести замену, выскочить в нужный момент и снова сесть в машину в оговоренном месте. Конечно, это связано с риском. Так оно и было на самом деле, но на практике срабатывало. Если Хэггарти был в отпуске или болел, встречи не происходили. Несколько месяцев назад Главное управление постановило, что Хэггарти должен представить Зайдля своему преемнику. Хэггарти уже достиг пенсионного возраста, Уиллис сидит в Берлине уже столько времени, что все это ему стоит поперек горла, и, кроме того, он знает слишком много секретов, чтобы ходить на прогулки за Занавес. В результате в Берлин отправляется Бен. У Бена безупречная репутация. Чист. Сам Хэггарти беседовал с ним — надо полагать, разговор был исчерпывающим. Уверен, что он не проявил снисходительности. Хэггарти вообще не отличается милосердием, а агентурная сеть из двенадцати человек — дело не такое уж простое: кто на кого работает и почему, кто кого знает в лицо, пути отхода, шифры, связные, клички, метки, радиоаппаратура, почтовые ящики, тайнопись, машины, оклады, дети, дни рождения, жены, любовницы. Многовато, чтобы все сразу да в одну голову.

— Я знаю.

— Это Бен вам сказал, да?

На этот раз я не стал на него кидаться. Твердо решил этого не делать.

— Мы это проходили. Ad infinitum [8], — сказал я.

— Да. Надеюсь, что проходили. Беда только в том, что теория сильно отличается от практики, не так ли? А кто его лучший друг, не считая вас?

— Не знаю. — Я был встревожен неожиданным поворотом. — Вероятно, Джереми.

— А фамилия?

— Голт. Он учился на нашем курсе.

— А из женщин?

— Я же говорил. Какой-то одной не было.

— Хэггарти хотел взять Бена с собой в Восточный Берлин, чтобы самому представить его, — продолжал Смайли. — Пятый этаж не вынес бы этого. Они пытались отвадить Хэггарти от своего агента и не хотели посылать двух человек в эту дыру, где и одного достаточно. Поэтому Хэггарти прошелся с Беном по карте города, где были места встреч, и Бен отправился в Восточный Берлин один. В среду он произвел предварительный осмотр и рекогносцировку местности. В четверг поехал снова, на сей раз на встречу. Поехал легально, в машине Контрольной комиссии марки “Хамбер”. В три часа дня он пересек контрольно-пропускной пункт “Чарли” и в условленном месте незаметно вышел из машины. Его дублер, как и было запланировано, ездил в машине три часа. В восемнадцать десять Бен благополучно сел в автомобиль и в восемнадцать пятьдесят въехал в Западный Берлин. О его возвращении была отметка в журнале на КПП. Он сам себя завез на квартиру. Беспроигрышный вариант побега. Уиллис с Хэггарти ждали его в штаб-квартире, но он не приехал, а позвонил из дома. Он сказал, что встреча прошла, как и было запланировано, но что обратно он не привез ничего, кроме высокой температуры и диких болей в животе. Не могли бы они отложить опрос до утра? С большим сожалением они согласились. И с тех пор не видели его и не слышали. У него был довольно веселый голос, несмотря на недомогание, которое, они решили, произошло на нервной почве. Бен когда-нибудь при вас болел?

— Нет.

— Он сказал, что их общий друг находился в отличной форме, настоящая личность и так далее. Ясно, что по телефону он больше ничего не мог сказать. Его кровать была не тронута, с собой он не взял никаких лишних вещей. Нет доказательств, что он звонил из квартиры. Нет доказательств, что его похитили. И нет доказательств, что его не похитили. Если же он собрался дезертировать, то почему тогда не остался в Восточном Берлине? Если бы его хотели перевербовать и вернуть нам, то не стали бы арестовывать его сеть. А если хотели похитить его, то почему не сделали этого, пока он был по их сторону Стены? Нет никаких серьезных данных, которые свидетельствовали бы о том, что он уехал из Западного Берлина через одно из проверенных окон — поездом, автобаном, самолетом. На отметку в журнале на КПП нельзя полагаться, ведь он, как вы говорите, был обучен. Насколько нам известно, из Берлина он вообще не выезжал. С другой стороны, мы думали, что он мог прийти к вам. Не делайте такого удивленного лица. Ведь вы его друг, правильно? Лучший друг? Ближе и нет никого. Молодой Голт не в счет. Он нам сам так и сказал: “Самым близким приятелем Бена был Нед. Если бы Бену потребовалось к кому-нибудь обратиться, обратился бы к Неду”. Боюсь, что вещественное доказательство это все же подтверждает.

— Какое вещественное доказательство?

Ни многозначительной паузы, ни эффектного изменения тона, никакого предупреждения: просто старина Джордж Смайли в своем извиняющемся репертуаре.

— У него в квартире обнаружено письмо, адресованное вам, — сказал он. — Без даты, лежало в ящике. Скорее каракули, а не письмо. Наверное, он был пьян. Боюсь, это любовное письмо. — И, вручив мне его фотокопию, он налил нам обоим еще виски.

Возможно, я делаю это для того, чтобы помочь себе отвлечься от неловкой ситуации. Всякий раз, когда эта сцена всплывает в моей памяти, я смотрю на нее глазами Смайли. Я пытаюсь себе представить, как он чувствовал себя в той ситуации.

То, что он видел перед собой, довольно легко обрисовать. Вообразите старательного практиканта, пытающегося выглядеть старше своих лет, курящего трубку и мудро кивающего, мальчишку, изображающего из себя этакого морского волка, который ждет не дождется своих зрелых лет, — вот вам и молодой Нед начала шестидесятых.

А вот вообразить себе его в прошлом было и вполовину не так просто, а поэтому он мог легко менять свои представления обо мне. Цирк, хотя в то время я не мог об этом знать, был на мели, преследуемый бессчетным количеством провалов. Трагичный, по сути, арест агентов Бена был всего лишь последним звеном в цепи разразившихся по миру катастроф. В Северной Японии целая прослушивающая станция Цирка в составе трех человек словно растворилась в воздухе. На Кавказе были неожиданно свернуты наши пути отхода. Мы потеряли агентурную сеть в Венгрии, Чехословакии и Болгарии — и все за какие-то месяцы. А в Вашингтоне наши Американские Братья горланили о том, что не удовлетворены такой ненадежностью, и угрожали навеки порвать особые отношения.

Подобная обстановка становится благодатной почвой для самых чудовищных теорий. Развивается бункерный психоз. Не допускаются ни случайность, ни непредвиденное обстоятельство. А если Цирк и одерживал победу, то только потому, что нам это позволяли противники. Обвинение в связи было обычным делом. В восприятии американцев Цирк холил не одного крота, а целые норы кротов, каждый из которых способствовал ловкому продвижению по служебной лестнице всех остальных. А объединяла их не столько пагубная вера в Маркса — хотя и это было уже достаточно плохо, — сколько этот их ужасный английский гомосексуализм.

Я прочитал письмо Бена. Двадцать строк, без подписи, на белой без водяных знаков бумаге, которой постоянно пользуются в Службе, написанное с одной стороны. Почерк Бена, но вкривь и вкось, ничего не вычеркнуто. Да, скорее всего он был пьян.

Письмо называло меня “Нед, мой любимый”. Оно клало руки Бена на мое лицо и приближало его губы к моим. Оно целовало мои веки, мою шею и, слава богу, на моем фасаде здесь и останавливалось.

В нем не было прилагательных, ничего выдуманного, и от этого оно выглядело еще страшнее. Это не была историческая стилизация, в нем не было стилизации ни под греков, ни под двадцатые годы. Это был свободный крик страстного гомосексуального желания мужчины, которого я знал только как своего хорошего товарища.

Но, когда я прочитал письмо, я понял, что написал его именно настоящий Бен. Бен, сознавшийся в мучениях и чувствах, о которых я никогда и не подозревал, а когда узнал, то принял их за искренние. Может, уже это делало меня виновным, то есть то, что я стал объектом его желания, даже если сознательно его никогда не привлекал и никогда не испытывал ответного желания. Прости, говорилось в его письме, и все. Не думаю, что оно было не окончено. Просто больше сказать ему было нечего.

— Я не знал, — сказал я.

Я вернул Смайли письмо. Он положил его обратно в карман. Глаза его так и сверлили мое лицо.

— Или не знали, что знаете, — предположил он.

— Я не знал, — резко повторил я. — Что вы хотите меня заставить сказать?

Вы должны попытаться осознать высокое положение Смайли и уважение, которое вызывало его имя в любом человеке моего поколения. Он ждал меня. Я запомню на всю жизнь властную силу его терпения. Неожиданно, будто с хлопка в ладоши, начался ливень — так начинается ливень в узких лондонских улочках. Я не удивился бы, если бы Смайли сказал мне, что управляет погодой.

— В Англии ничего не разберешь, — мрачно сказал я, стараясь собраться. Одному богу известно, на что именно я хотел обратить внимание. — Джек Артур не женат, правильно? Вечерами некуда пойти. Пьет с парнями, пока не закроется бар. Дальше — больше. Однако никто не говорит, что Джек Артур — педик. Но, если завтра его задержали бы в постели с двумя поварами, мы сказали бы, что так и думали. Или я бы так сказал. Это несущественно, — продолжал все не о том запинаться я, двигаясь на ощупь, но не находя пути. Я понимал, что вообще не возражать — значит возражать слишком, но все равно продолжал протестовать.

— А где, по крайней мере, было найдено письмо? — спросил я, пытаясь вновь овладеть ситуацией.

— В ящике его стола. Мне казалось, что я говорил.

— В пустом ящике?

— Это имеет значение?

— Да, имеет! Если оно валялось среди старых бумаг — это одно. Если оно было положено туда, чтобы его нашли ваши люди, — это другое. Может, его заставили написать.

— О, я уверен, что его заставили, — сказал Смайли. — Вопрос только в том, что именно его заставило. Вы знали, что он был настолько одинок? Если в его жизни никого, кроме вас, не было, я бы подумал, что все это могло быть вполне вероятным.

— Почему же тогда это не показалось вероятным Кадровику? — сказал я, снова возмутившись. — Господи, они поджаривали нас достаточно долго, прежде чем утвердить. Все вынюхивали о наших друзьях, родственниках, учителях и наставниках. Им известно о Бене значительно больше, чем мне.

— Почему бы нам не признать, что Кадровик потерпел неудачу? Он человек, это Англия, а мы — одна братия. Давайте-ка снова начнем с Бена, который пропал. С Бена, который вам написал. Никто, кроме вас, не был ему близок. Во всяком случае, никто из вам известных. Ведь могло быть множество людей, о которых вы не знали, но это не ваша вина. Насколько нам известно, не было никого. Мы это установили. Не так ли?

— Так!

— Что ж, прекрасно, тогда давайте поговорим о том, что вы знали. Ну как?

Так или иначе, он спустил меня на землю, и мы проговорили до рассвета. Мы еще долго говорили после того, как кончился дождь и стали появляться звезды. Вернее, говорил я — Смайли слушал так, как умеет только он, полузакрыв глаза и уткнув подбородок в шею. Я думал, что рассказываю ему все, что знаю. Может, и он думал, что я говорю ему все, хотя сомневаюсь в этом, поскольку он намного лучше меня разбирался в степенях самообмана, что является средством нашего выживания. Зазвонил телефон. Он послушал, пробормотал: “Спасибо” — и повесил трубку.

— Бена все еще нет и никаких намеков, — сказал он. — Вы все еще единственный ключ к разгадке. — Я не помню, чтобы он делал какие-либо записи, и по сей день не знаю, был ли включен магнитофон. Сомневаюсь. Он ненавидел технику, и, кроме того, его память была намного надежнее.

Я говорил о Бене, но также рассказывал и о себе, чего от меня и хотел Смайли: я — как объяснение поступков Бена. Я снова описал параллельный ход нашей жизни. Как я завидовал, что у него такой герой-отец, — я, у которого не было отца и нечего было вспоминать. Я не скрывал нашего с Беном радостного удивления, когда мы начали понимать, как много у нас общего. Нет, нет, снова повторил я, я не знал ни об одной женщине — за исключением его матери, которая уже умерла. И я верил себе, убежден, что верил.

В детстве, рассказывал я Смайли, я часто думал, а нет ли где-нибудь на земле другого меня, этакого тайного двойника с такими же игрушками, одеждой, мыслями, что и у меня, и даже с такими же родителями. Возможно, я прочитал какую-то книгу, в основе которой лежала такая история. Я был единственным ребенком. Как и Бен. Я все это рассказывал Смайли, потому что решил напрямую выложить ему все мои мысли и воспоминания по мере того, как они ко мне приходили, даже если в его глазах они меня чем-то порочили. Я знаю только, что сознательно ничего от него не скрывал, пусть даже считал это потенциально губительным для себя. Так или иначе Смайли убедил меня, что это последнее, что я должен сделать для Бена. Бессознательно — что ж, это совершенно другое дело. Кто знает, что скрывает человек, даже от самого себя, когда говорит правду, чтобы остаться в живых?

Я рассказал ему о нашей с Беном первой встрече — в спецучилище Цирка в Ламбете, куда были созваны только что отобранные абитуриенты. До тех пор никто из нас раньше не встречался друг с другом. Если уж на то пошло, мы и с Цирком особо не контактировали, за исключением вербовщика, отдела кадров и комиссии по собеседованию. Некоторые из нас весьма смутно представляли себе, в какую организацию мы вступили. В конечном счете всех нас просветят — друг о друге и о нашем предназначении, и, как персонажи романа об иностранном легионе, мы собрались в приемной — каждый со своими тайными надеждами и тайными причинами прихода сюда, каждый с приготовленной заранее сумкой, в которой лежало одинаковое количество рубашек и трусов, помеченных тушью личным номером, как того требовали напечатанные на простой бумаге инструкции. У меня был девятый номер, у Бена — десятый. Когда я вошел в приемную, передо мной были двое: Бен и коренастый шотландец по имени Джимми. Я кивнул Джимми, но с Беном мы моментально друг друга признали — не по школе или университету, а как люди, которые мало чем отличаются друг от друга и внешностью, и темпераментом.